Приглашение в Инцветмет

В тот апрельский день 1930 года я задержался в Инцветмете дольше обычного. Решалась судьба Второй геологической экспедиции на Колыму. Собственно, решение об организации этой экспедиции было принято научным советом, Геолкома еще в конце 1929 года, когда руководитель Первой Колымской экспедиции Юрий Александрович Билибин сообщил о значительных результатах наших исследований. Его краткий, но яркий по убедительности доклад, весомые доказательства — образцы горных пород, пробы золота, полевые карты, фотографии — все произвело на присутствующих сильное впечатление. К тому же Ю. А. Билибин сделал смелые выводы о перспективной золотоносности не только обследованного нами района — бассейна рек Среднекана и Утиной, но и более обширной территории Колымы. Поэтому Геолком сразу принял решение продолжить исследование бассейна Колымы в 1930 году.

И вот стремительно приближалась весна — пора разъезда геологов на полевые работы. Уже были определены средства для экспедиции, и нужно было вплотную приступать к ее организации. И вдруг Юрий Александрович решительно отказался от поездки на Колыму, сославшись на незавершенность отчета по Первой экспедиции и на семейные обстоятельства. Руководство Второй экспедицией он рекомендовал поручить мне.

Это явилось большой неожиданностью и для дирекции Инцветмета и особенно для меня. Все мы, участники Первой экспедиции — Эрнест Бертин, Сергей Раковский, Евгений Игнатьев, Дмитрий Казанли и я, были уверены, что экспедицию на Колыму вновь возглавит Юрий Александрович и никто другой. Я надеялся, что опять буду его заместителем и начальником одной из геологопоисковых партий, что Раковский и Бертин в летнее время будут начальниками поисковых отрядов, а зимой — руководителями разведочных участков, что астрономо-геодезическую партию, как и прежде, возглавит Дмитрий Казанли, а Евгений Игнатьев снова поедет рабочим. Намечались еще одна-две геологопоисковые партии, формирование которых предполагалось начать с руководителей.

Казалось, все было ясно, и вдруг отказ Билибина. Эта весть нас просто ошеломила. Ведь Юрий Билибин к тому времени был уже известным геологом-золотоискателем. После окончания Ленинградского горного института он два года успешно работал геологом на Алдане в конторе Союззолота, и по рекомендации того же Союз-золота его назначили в 1928 году начальником Первой Колымской экспедиции.

Меня до Первой экспедиции в кругу геологов больше знали как начинающего палеонтолога. В то время я с увлечением работал в Геолкоме у Анатолия Николаевича Рябинина — профессора по кафедре палеонтологии Горного института. Мне поручили исследование крупных морских ископаемых ящеров-мезозавров из коллекции, собранной сотрудниками Геолкома. Я изучал имевшиеся остатки скелетов, а один наиболее полно сохранившийся из нового рода Доллозаурус мне удалось, восстановить целиком, и его выставили в музее Геолкома (ныне ВСЕГЕИ ).

Несмотря на то что я с большим увлечением занимался палеонтологией и уделял ей очень много времени, целиком моих интересов она не поглощала. Уже в ту пору меня привлекали закономерности геологического строения Земли — тектонические и магматические процессы и их взаимосвязи, пространственные и глубинные закономерности распространения полезных ископаемых, их зональное распределение. Но об этом мало кому было известно.

Кроме того, еще в раннем возрасте у меня пробудилась страсть к путешествиям. Знакомые лишь по скудным описаниям в книгах неведомые страны с их обитателями, экзотическим растительным и животным миром неодолимо влекли меня. В детстве я со своими сверстниками «путешествовал» по окрестностям нашего села, располагавшегося на берегу большого притока Волги — реки Черемшан. Эти походы совершались в окружающие село леса, луга, на ближние холмы, древние террасы реки. Иногда на лодке мы поднимались вверх по реке, по ее притокам и старицам или большим озерам, куда лодка перетаскивалась волоком. Но чаще всего в эти походы я отправлялся с моим дедом, заведующим сельской школой, или со школьным сторожем. Оба они были страстными рыболовами, охотниками и грибниками.

О школьном стороже Иване Васильевиче Медвеженкове. следует рассказать особо. Мордвин по национальности, Медвежепков обладал не только своеобразно красивым лицом и крепким телосложением, но и достаточно высокими нравственными. устоями и. не довольствовался лишь хлебом насущным. Он самостоятельно выучился бегло читать и писать и вообще от природы был одаренным человеком. Много длинных зимних вечеров провели мы с ним, сидя перед раскрытой дверцей одной из топящихся печей школы, как перед костром. Всматриваясь в причудливо танцующее пламя, я затаив дыхание часами слушал увлекательные рассказы Ивана Васильевича о его поездках на Урал, Украину, в Среднюю Азию, на Кавказ и по Волге в поисках счастья и работы по душе. Немало легенд, старинных преданий, удивительных историй знал он также. И для меня эти встречи с Медвеженковым не прошли бесследно. Уже в девяти-двенадцатилетнем возрасте я мечтал о путешествиях в далекие неведомые края. Хотелось скорее вырасти, многому научиться, испытать на себе трудности, чтобы суметь преодолеть их, стать мужественным, выносливым, как герои Джека Лондона, моего любимого тогда писателя.

В юности олицетворением этого неведомого края, таящего много опасностей, неожиданностей, дающего простор дерзновенной мечте, стали для меня Крайний Север и Дальний Восток. И поэтому, когда мне в 1926 году предложили участвовать в Южно-Алданской экспедиции Геолкома, я временно оставил палеонтологию и начал заниматься поисками золота. Итак, к памятному дню апреля 1930 года у меня за плечами был трехлетний стаж золотоискателя. Два года из них — 1926 и 1927—я еще студентом Горного института работал в Южно-Алданской экспедиции. Колымская же экспедиция 1928–1929 годов, по сути, была моим первым боевым крещением после окончания института. И конечно, рекомендация Ю. А. Билибина возложить руководство Второй экспедицией на меня явилась крайней неожиданностью. До этого руководство геологической экспедицией, тем более столь отдаленной, еще ни разу в Геолкоме не поручалось таким молодым специалистам. Вероятно, в этом сказалось веление времени — делать ставку на молодежь.

Тем не менее принятие окончательного решения несколько затянулось. Раковский и Бертин начали терять терпение и веру в то, что экспедиция состоится в этом году. Мы уже по опыту Первой экспедиции хорошо знали, какой предстоит путь и сколько на него нужно времени. Ведь в тот период самолетов было очень мало, а о вертолетах мы и не слышали. На всей огромной территории Северо-Востока ни аэродромов, ни посадочных площадок с запасом горючего вообще не существовало. Нам предстояло ехать от Ленинграда до Владивостока 10–11 дней поездом, оттуда плыть 10 дней на грузовом пароходе (их в то время фрахтовали в Японии или Китае) до бухты Нагаева, далее несколько сот километров от побережья до района работ добираться караваном вьючных лошадей через тайгу, сплавляться по рекам на плотах или лодках, изготовленных своими руками. На все это должно уйти более трех месяцев. На геологопоисковую работу и съемку оставалось в первый год не более полутора месяцев. Если же опоздать к отходу из Владивостока весеннего парохода, то вообще придется зимовать в ожидании следующего летнего сезона, потеряв год. Вот такие грустные перспективы тревожили тогда всех нас.

Поэтому участники будущей экспедиции ходили сумрачные, обеспокоенные. Плохое настроение усугублялось и нашим бедственным материальным положением. Так получилось, что все зимние месяцы, проведенные в Ленинграде после возвращения с Колымы, мы фактически оставались без работы. Мы деятель* но участвовали в обработке привезенных материалов, в подготовке новой экспедиции, но наша добровольная помощь Юрию Александровичу Билибину никак не оплачивалась — это не было предусмотрено сметой.

И нам все это время приходилось существовать на собственные сбережения. Даже при очень скромной жизни этих средств хватило ненадолго. Вскоре мы вынуждены были продать некоторые из весьма немногочисленных тогда личных вещей и книг. Но вырученных денег хватило лишь на очень короткий срок.

Изменить же своему стремлению — снова отправиться в неведомые просторы Колымы и, не дождавшись организации экспедиции, перейти на какую-нибудь другую работу очень не хотелось. Да и Юрию Александровичу изменить не мыслилось. Мы продолжали помогать ему и ждать.

Положение становилось критическим. И тут мы вспомнили о рабочих нашей Первой экспедиции, оставшихся на Колыме на старательских работах, и решили обратиться к ним за помощью. На имя Степана Степановича Дуракова мы послали телеграмму, сообщив в ней, что организация Второй экспедиции непредвиденно затянулась и что мы сейчас все без работы, без денег, но не теряем надежды встретиться на Колыме, а пока просим помочь — выслать нам денег взаймы.

Обратились мы именно к Степану Степановичу, а не к кому-либо другому из бывших рабочих экспедиции не случайно. Он был из них наиболее авторитетным, у него было особенно развито чувство товарищества и взаимной выручки. К тому же мы твердо договорились с Дураковым: если состоится новая экспедиция на Колыму (а при отъезде мы были уверены в этом), то в ее состав обязательно зачислим его и поручим подобрать надежных рабочих.

Сергей. Раковский знал Дуракова несколько лет. Еще на Алдане он два сезона работал в артели старателей вместе со Степаном Степановичем. Там же на Алдане Дураков два года работал шурфовщиком на разведочном участке, возглавляемом Раковским, когда их артель «прогорела», не обнаружив и не намыв золота. Чтобы разделаться с долгами за взятые в кредит продукты, Раковский и Дураков поступили на работу в геологоразведочное бюро, руководителем которого был Билибин. Оба они оказались смекалистыми, добросовестными, словом, одними из лучших, и Билибин при отъезде на Колыму пригласил их принять участие в экспедиции. Там я и познакомился с ними. Так нас связала большая дружба на долгие годы.

Однако, чтобы выделить Степана Степановича из других рабочих, мне потребовалось некоторое время. Поначалу казалось, что он ничем особенным не отличается. Пожалуй, можно было лишь отметить его уравновешенность, какое-то стойкое спокойствие, скромность, а также опрятность в одежде. Но все это могло объясняться опытом жизни в походных условиях, когда подолгу приходится жить в одной палатке или бараке в тесном контакте с разными людьми, пользоваться общими предметами обихода, когда нельзя распускаться, быть неряшливым, чтобы не дать повода другим, чтобы вправе потребовать и от них той же аккуратности и чистоты.

Степан Степанович чаще держался в тени, как бы на втором плане. Как и многие бывалые таежники, он отличался неразговорчивостью, серьезностью, но рабочие всегда прислушивались к его советам и обращались к нему подчеркнуто уважительно. Он всегда был находчивым и не унывал даже при самых трудных обстоятельствах.

Лишь при более близком общении открывалась вдруг неброская красота его мужественного лица. Особенно преображалось его лицо и весь облик, когда он улыбался. От улыбки глаза его под густыми черными бровями лучились теплом и доброжелательностью.

Изумляла природная тактичность Степана Степановича, а порой его почти детская застенчивость. Обычная же мягкость его характера неожиданно сочеталась с уверенной твердостью и настойчивостью. Постепенно проявлялись его большая смекалка и умение делать многое необходимое в походных условиях. Все это привлекало, к нему внимание окружающих, вызывало симпатию и уважение. Степан Степанович Дураков становился очень нужным, надежным, просто незаменимым человеком.

Всех нас объединяло содружество, где царил закон: один за всех — все за одного. Такое содружество рождается в трудных условиях спартанской жизни, вдали от родных и близких, от тех мест, где родился и вырос. Это содружество крепнет там, где человек окружен опасностями, где он зависит не только от себя, но и от каждого, кто находится рядом с ним. Ибо в тайге, когда еще не было радиосвязи и самолетов, из беды мог выручить только очень надежный и верный друг. Вот почему, пройдя испытания в экспедиции, поначалу чужие люди нередко становились очень близкими, почти родными.

Легко представить нашу радость, когда мы получили ответную телеграмму от Степана Дуракова и еще нескольких товарищей, в которой они извещали, что деньги отправлены по почте, а сами они ждут нашего приезда.

Это была крепкая дружеская поддержка и большое доверие, которое нас взволновало и тронуло до глубины души. При бережном расходовании полученных денег вполне хватило бы каждому вплоть до отъезда, если бы решение вопроса об экспедиции все еще не задерживалось на неопределенный срок.

Наконец Раковский и Бертин решили поехать в Москву и там разузнать все относительно экспедиции. Они по-дружески предупредили меня, что в случае дальнейшей задержки экспедиции собираются поступать ' на работу в Союззолото.

В Москве им предложили работу на Колыме во вновь создающемся Геологоразведочном бюро (ГРБ) при Среднеканской конторе Союззолота. Раковского назначили заведующим секцией разведок россыпей, Бертина — руководителем разведочного участка. Они дали согласие и известили меня об этом. Их сообщение расстроило меня: жаль расставаться и терять надежных сотрудников, особенно если экспедиция все же состоится.

Мы хорошо сработались и подружились в Первой экспедиции: оба они работали летом 1929 года в моей партии, возглавляя два поисковых отряда. Но отговаривать их, не имея твердой уверенности в том, что новая экспедиция организуется в ближайшее время, я не счел возможным, тем более что Раковскому предложили повышение по службе. Оба вполне самостоятельно могли работать на предложенных должностях. Методика поисков и разведки россыпей за время деятельности Первой Колымской экспедиции уже достаточно определилась. Для этих работ нами (Билибиным, мной и Раковским) была составлена краткая инструкция, которая после проверки на практике дала надежный результат.

И только Казанли, Игнатьев и я продолжали терпеливо ждать окончательного решения об экспедиции.

Закончив Ленинградский университет по специальности астронома-геодезиста, Дмитрий Николаевич Казанли впервые применил свои знания, участвуя в Первой Колымской экспедиции. Теперь он снова стремился на Колыму, чтобы продолжить начатую работу. Его заинтересовала возможность уточнить весьма примитивную, грубо приближенную карту гидросети Северо-Востока хотя бы в пределах территории, исследуемой геологами экспедиции. Продуманный им метода заключался в упрощенной приближенной триангуляции — условной разбивке исследуемой местности на сеть треугольников, вершинами углов которых выбираются заметные издалека вершины гор. Углы таких треугольников измеряются с разных точек теодолитом по избранным вершинам гор. Для привязки (выяснения) географических координат внутри исследуемой площади на заметных местах определяются астрономические пункты .

Как человек увлекающийся, Дмитрий Николаевич ради осуществления своих замыслов готов, был ждать, претерпевать всяческие трудности, лишь бы поехать в составе новой экспедиции. К тому же он проникся уважением к Юрию Билибину, а со мной его связывали дружеские отношения.

С Евгением Ивановичем Игнатьевым мы впервые встретились в 1928 году во Владивостоке, перед отправкой Первой Колымской экспедиции на Охотское побережье. Ближе сошлись уже в Оле во время плавания на вельботе вдоль Тауйской губы, где проводили исследование побережья, а затем во время похода в бухту Нагаева.

Побывав рабочим в Первой экспедиции, Евгений Иванович теперь не мыслил себе другого призвания, как стать опытным поисковиком-разведчиком. Ему пришлась по душе бродячая жизнь геолога, полная неожиданностей, приключений, где нужны мужество, выносливость в условиях северной природы, смекалка и умение.

А Евгений Иванович обладал многими из этих качеств.

Внешне Игнатьев был не очень приметным. Невысокого роста, необычайно подвижный. У него было почерневшее от загара лицо, обветренное, худое, со слегка запавшими щеками, крутой подбородок, сильные, развитые от физической работы руки. Разве что отличало его от других рабочих, так это непривычные для того времени аккуратно и коротко подстриженные усы. Обращала внимание также его сдержанно-вежливая и вместе с тем спокойно-уверенная манера держаться и с начальством и с рабочими. Речь его была грамотной, он производил впечатление человека воспитанного и образованного. И действительно, позднее в разговорах выяснилось, что Евгений Иванович происходил из интеллигентной семьи, получил среднее образование, но рано ушел из дома, решив начать самостоятельную жизнь. В 1925–1926 годах жизненные дороги привели его на Алдан, где он работал на разведке золота. Оттуда в 1928 году вместе с группой рабочих он и прибыл на Колыму для участия в Первой геологической экспедиции. Поначалу многих из нас, и меня в том числе, Игнатьев настораживал своим суровым и неприступным видом, немигающе-пристальным, порой колючим взглядом небольших, глубоко посаженных глаз. Но при постоянном общении с ним он из замкнутого и настороженного превращался в доброжелательного, доверчивого и надежного товарища. После совместно проведенных полевых работ летом 1929 года нас уже связывала искренняя дружба. И теперь Евгений Иванович тоже упорно ждал второго похода на Колыму.

И вот в эти дни тревожной неопределенности меня наконец пригласил для беседы директор Инцветмета Владимир Клементьевич Котульский.

Зимой, работая над отчетными материалами, и особенно в последние месяцы ожидания, я много задумывался над дальнейшим направлением геологических исследований на Колыме. Как и Ю. А. Билибин, я был убежден в том, что необходимо как можно быстрее проверить все предложения и прогнозы, организовать новую экспедицию с учетом опыта и недостатков Алданской и Первой Колымской. экспедиций. Своими мыслями и планами я не раз пытался поделиться с Юрием Александровичем, чтобы вместе обсудить их. Но он был постоянно чем-то занят, озабочен, в Инцветмете появлялся редко, и разговор этот под разными предлогами откладывался.

Долгожданное приглашение к директору Инцветмета Котульскому, к тому времени уже широко известному геологу, который нам, молодым, казался суровым и недоступным, признаюсь, меня несколько испугало. Тревожили сомнения: как отнесется опытный геолог к моему представлению о работах экспедиции и ко мне лично, как к предполагаемому руководителю. Сумею ли убедить его в необходимости геологопоисковых работ в самом широком масштабе и непременно в этом году?

Беспокоила меня и моя застенчивость, которая нередко мешала доходчиво и связно говорить даже о знакомых вещах. Порой я вдруг терялся, становился неловким, косноязычным. И теперь иногда все еще проявляется этот досадный недостаток, не раз доставляющий мне неприятности и, возможно, создающий обо мне искаженное представление у окружающих.

Поэтому в кабинет директора я шел в предельном напряжении. Войдя и представившись, я получил приглашение сесть. И затем В. К- Котульский попросил меня рассказать о том, как я планирую работу будущей экспедиции, как представляю ее цели и задачи. Я изложил приблизительный план геологических исследований, рассчитанный на полтора-два года, который может быть выполнен силами восьми-девяти геологопоисковых партий, в том числе одной рудоразведочной с определенным объемом поверхностных и подземных горных выработок. Был установлен и примерный объем шурфовки на разведке россыпей в зимний период. Кроме того, в плане предусматривалась одна астрономо-геодезическая партия для обеспечения глазомерной съемки геологов и поисковиков опорной сетью астропунктов и триангуляцией. Необходимость включения астрономо-геодезической партии вызывалась отсутствием в то время сколько-нибудь точных топографических карт Северо-Востока нашей страны. Исключение составляли лишь узкие береговые кромки морей, бухт, заливов, карты которых были составлены морским ведомством. Для остальной территории была нарисована по расспросным сведениям мелкомасштабная схематическая и очень приближенная карта гидросети. Нам предстояло создать первые более точные крупномасштабные карты исследуемых районов.

Обговорив состав экспедиции и объемы основных видов работы, я решил особо подчеркнуть, что наряду с главной целью экспедиции — выявить новые промышленные месторождения золота, не менее важная ее задача — отыскать эти возможные месторождения ближе к побережью Охотского моря. В случае успешного решения этой задачи в условиях бездорожья легче и экономичнее было бы завозить грузы для будущих приисков и рудников. Это способствовало бы ускорению их организации и расширению добычи драгоценного металла, упростило бы строительство будущей дороги. Такая идея возникла у меня еще во время первого пребывания на Колыме, когда пришлось испытать трудности с переброской грузов, что в конце 1928 года едва не привело к голоду первую группу Билибина и бедствиям старателей и сотрудников прииска Среднеканской конторы Союззолота. И эта мысль особенно окрепла во мне после возвращения из Среднекана на Олу по окончании экспедиции 1929 года.

Предполагаемым направлением. геологических исследований и поисков одновременно решалась и очень важная геологическая задача— выявление южной и юго-западной границы распространения золотоносности, поскольку Первой экспедицией было установлено, что у побережья Охотского моря, в бассейнах рек и речек, впадающих в Тауйскую губу и Нагаевскую бухту, так же, как и в верховьях реки Малтан с некоторыми его притоками, золотоносность практически отсутствует . Было установлено отсутствие золотоносности и в восточном и юго-восточном направлениях — в бассейне реки Талой, в долине Буюнды с притоками от устья Талой до впадения ее в Колыму. Продолжение исследований в этих направлениях помимо меньшей перспективности отдаляло бы объект поисков от бухты Нагаева.

Уже тогда было ясно, что наиболее перспективным является продолжение геологических исследований в западном и северо-западном направлениях — на левобережье Колымы. По этому поводу мы часто обменивались мнениями с Юрием Александровичем в длинные зимние вечера в избушке на ручье Безымянном, и постепенно оба уверовали в распространение золотоносности на запад. Наше предположение было обосновано общностью геологического строения, правда виденного нами на небольшом расстоянии, а также находкой мелких золотинок в некоторых пробах, взятых Раковским при сплаве по Колыме. И нам казалось более эффективным направить усилия на исследование районов, расположенных к западу и северо-западу от Среднеканекого и Утинского. Однако это потребовало бы значительного увеличения числа геологических партий, рабочих, а следовательно, лошадей и грузов. Да и осуществить организацию такой громоздкой экспедиции за очень короткий подготовительный период, при недостатке транспорта было просто невозможно.

С учетом реальных условий излагавшийся мною ориентировочный план представлялся мне наиболее рациональным и решение включенных в него задач — первоочередным. Этот план несколько отличался от намечавшегося нами с Юрием Александровичем в конце Первой экспедиции. Тогда мы планировали только две-три геологопоисковые партии к западу от Среднекана с базой на его устье.

В. К. Котульский слушал меня очень внимательно, с большим интересом, не перебивая вопросами. Когда я с присущей молодости несколько излишней категоричностью все высказал и наконец умолк в ожидании вопросов и замечаний, Владимир Клементьевич продолжал некоторое время в раздумье смотреть на схематическую приблизительную карту Северо-Востока СССР. Затем задал несколько вопросов. Его заинтересовала методика опробования речных наносов при помощи промывания их на лотке и получения в остатке тяжелых шлихов. Он хотел выяснить некоторые детали: например, сам процесс взятия проб, расстояние, через которое они практически берутся, среднее число проб в день, их обработка и хранение.

Ответив на вопросы, я снова умолк в ожидании «приговора». Но «приговор» Владимира Клементьевича оказался весьма обнадеживающим:

— Кажется, вы действительно нашли удачное сочетание старательского способа отыскания золота с научным, геологическим. Его следует продолжать и углублять.

После этого наш разговор принял форму непринужденной беседы. Владимир Клементьевич рассказал несколько случаев из своей практики поисков рудных месторождений, о своих первых шагах геолога. Затем вернулся к главной теме нашего разговора.

— Откровенно говоря, мне нравится широта ваших замыслов, и, кажется, вы достаточно детально продумали их реализацию, — сказал он. — Но хочу предупредить, что вас ожидают трудности при подборе начальников партий. Свободных геологов у нас почти нет. К тому же на Крайний Северо-Восток нужны добровольцы, в основном молодые геологи-энтузиасты, а их еще меньше, и все они заняты на работе в других районах. Есть у вас кто-нибудь на примете?

— Здесь, в Ленинграде, я еще ни с кем не говорил, ждал окончательного решения вопроса об экспедиции. Но, например, во Владивостоке при возвращении с Колымы нас с Билибиным посетил в гостинице молодой геолог Сергей Владимирович Новиков. Он окончил университет и уже работал два сезона в Приморье на практике. Просил принять его в состав нашей экспедиции, если она состоится. На Билибина и меня Новиков произвел хорошее впечатление. Можно пригласить его. Видимо, такие энтузиасты найдутся еще.

— А как с кадрами для ваших отрядов по опробованию? — снова поинтересовался Котульский. — Ведь школ, выпускающих таких специалистов, у нас нет.

— Прежде всего, Владимир Клементьевич, мы отберем их из бывших промывальщиков. Среди них есть грамотные практики, получившие навыки в Первой экспедиции. Если будет недостаточно, найдем опытных старателей с Алдана и Зеи, — уверенно ответил я. — Зимой будем учить их вести глазомерную съемку, отбор проб, составлять полевые карты опробования и всем другим премудростям. Бывалые таежники — народ смекалистый.

— А как будет решаться проблема транспорта? Я имею в виду не только отправку партий к месту работ и их возвращение на базу экспедиции, но и перевозку, с побережья Охотского моря всех грузов и рабочих.

— Для переброски партий к местам летней работы можно закупить в Сибири лошадей. А весь основной груз перевезти зимой на оленьих упряжках по договорам с местным населением.

— А удастся ли закупить лошадей в Сибири? — продолжал уточнять Владимир Клементьевич. — И как быть с их перевозкой? Не лучше ли арендовать их у местного населения?

— В двадцать шестом и двадцать седьмом годах мы свободно закупали нужное количество лошадей для Алданской экспедиции в Томской и Омской областях, а частично в Забайкалье — монгольских. Думаю, что и теперь это удастся, если послать туда как можно скорее заготовителей и поручить им сопровождать купленных лошадей во Владивосток. На Охотском же побережье у местного населения лошадей мало. Да и поселки там небольшие, встречаются очень редко. Хорошо, если найдем десятка два лошадей. Поэтому закупать — надежнее.

— Ну что же, — подвел итог нашей беседе Котульский, — готовьте срочно для официального утверждения план, смету. Времени действительно остается мало. И главное, немедля, буквально с завтрашнего дня, начинайте подбирать и оформлять людей, агитировать геологов. От подбора руководителей партий, сами понимаете, зависит выполнение многих намеченных задач. Что касается выделенных на организацию экспедиции средств — должно хватить. Действуйте! — и, пожимая мне руку, Владимир Клементьевич добавил — В случае затруднений заходите ко мне без стеснения, чем могу — помогу. А по хозяйственным вопросам зайдите к Шуру — моему заместителю. Окрыленный, я зашагал к кабинету Шура.

…Карл Моисеевич Шур оказался моложе В. К. Котульского. Он не был геологом… Его недавно направили в Инцветмет на административно-хозяйственную работу.

Шур встретил меня радушно, со словами:

— Товарищ Котульский только что звонил. Просил помочь вам с оформлением и снаряжением экспедиции. Он сказал, что экспедиция должна выехать как можно быстрее во Владивосток, чтобы успеть к отплытию парохода.

Я подтвердил это, пояснив, что в противном случае пропадет сезон геологопоисковых работ. Мы наметили план дальнейшего сотрудничества с ним. Шур дал мне немало полезных советов, и, условившись о следующей встрече, мы расстались.

 

Экспедиция формируется

Рабочий день в институте давно закончился. Гулко раздавались мои шаги по опустевшим коридорам. Я шел, испытывая двойственное чувство: с одной стороны, меня охватывала гордость за оказанное доверие и радость от того, что экспедиция состоится; с другой — я был ошеломлен огромной ответственностью, грандиозностью задач, возложенных на нашу экспедицию и на меня лично.

Апрельский день угасал, когда я спустился по широкой лестнице величественно-прекрасного, здания Геолкома, так хорошо знакомого мне еще со студенческих времен, когда я работал у профессора Рябинина. Ведь я мог бы продолжать свои занятия палеонтологией, а вместо этого еду на Колыму, на край света — искать золото. Подтвердятся ли наши предположения о его больших перспективах? Оправдаются ли крупные затраты на организацию экспедиций? Все эти мысли теснились в моей голове.

Хотелось пройтись пешком до Невского проспекта, остыть, привести в порядок мысли, немного проветриться. И я медленно направился к набережной.

Легкий ветер принес с Невы чуть уловимый аромат весны — запах влажной свежести не то от освободившейся ото льда реки, не то от оттаявшей земли. Этот весенний дух будоражил, звал к странствиям, туда, на Север, в тайгу.

Незаметно я вышел на набережную Невы и направился вдоль гранитного парапета к мосту Лейтенанта Шмидта. Шире открылся горизонт. Приятно, освежающе веял ветерок. Сколько раз уже проходил я здесь, будучи студентом!.. А когда еще придется мне вновь увидеть набережную Невы?!

Заметно смеркалось. Крыши и верхние этажи зданий на противоположной стороне Невы еще были освещены, и в низких окнах отражалось пламя вечерней зари. Вдали блестел купол Исаакиевского собора. Закатное небо затягивалось сверху пепельными и серебристыми тучами. Выше, между туч, темнеющее небо слабо светилось, словно откуда-то изнутри оно излучало зеленоватый свет, тускнеющий в вышине.

Пленительная красота вечера, тихие волны музыки Грига, плывущие из чьего-то открытого окна, настраивали на лирический лад. Невольно вспомнились стихи…

Нет, не только в Ленинграде такие светлые вечера! Как неповторимо очарование белых ночей на далекой Колыме! И любовь к родному Ленинграду уже не могла заглушить неодолимой тяги к тем краям…

Мысли снова вернулись к предстоящей экспедиции. Но они уже были другими. Скорее, скорее за работу! И торопливо шагая к остановке трамвая, я чувствовал, как мне необходимо быстрее увидеть свою жену Марию Яковлевну и Евгения Ивановича Игнатьева, жившего с нами в соседней комнате. Мне не терпелось рассказать им все, поделиться своими мыслями, планами, чтобы вместе начать обдумывать, обсуждать все вопросы, связанные с предстоящей экспедицией.

Нужно сразу заняться оформлением планов, смет, списков состава экспедиции, снабжением, заказами снаряжения. Сколько предстоит дел в самые сжатые сроки!

Припомнилось, как неоднократно в Южно-Алданской и в Первой Колымской экспедициях мы испытывали трудности из-за отсутствия, казалось бы, незначительной мелочи. Например, рабочие Алданской экспедиции (многие из них были горожанами или крестьянами, не знающими условий походной жизни), коллектор, да и я, очень нуждались в починочном материале. При ходьбе по острым обломкам камней в осыпях одежда и обувь быстро изнашивались. Прохудившиеся подошвы и головки ичиг нечем было зашить. Ни кожи, ни дратвы или хотя бы суровых ниток, ни вару, ни кусков брезента у нас не было. Начальник экспедиции и заведующий хозяйством упустили это из виду или не завезли по незнанию. Особенно плохо становилось осенью, когда начинались заморозки. Нам приходилось затыкать дыры в обуви сухой травой, которая крошилась, вылезала, вынуждая на ходу переобуваться, чтобы заменить ее. В походе даже при небольшой заболоченности обувь быстро промокала, и ноги зябли. Мы чертыхались. Не меньше нас мучились и конюхи. Нечем было сшивать сбрую, которая от частых переходов через густые заросли кустарников и леса тоже быстро изнашивалась. Приходилось примитивно связывать, ее веревками, которых, кстати, тоже не хватало.

А в Колымской экспедиции мы испытывали острую нужду в дымчатых защитных очках. В марте, а особенно в апреле и мае яркий солнечный свет, усиленный отражением от снежной поверхности, вызывал воспаление глаз. Купить такие очки на месте было невозможно. Многие, кто не имел их, теряли работоспособность и вынуждены были по нескольку дней отсиживаться в затемненной палатке или бараке, а затем ходить с повязкой на глазах из слабопросвечивающей ткани.

Всплывали также в памяти комические, а порой даже драматические случаи, например из-за отсутствия пуговиц.

И впоследствии, составляя списки, я старался учесть все, что могло пригодиться в будущем. Кроме продовольствия, одежды, обуви, палаток, брезента, свечей, спичек и прочего снаряжения и материалов приходилось включать еще очень многое. При этом я не раз обращался к своим товарищам, особенно к тем, кто много скитался по тайге, вдали от жилых мест, просил их подумать, вспомнить, не пропустил ли я что-нибудь нужное.

По опыту Первой экспедиции нужно было предусмотреть некоторый материальный фонд и для расчета с местным населением за аренду лошадей, оленей, перевозку грузов зимой, за покупку мяса и других необходимых вещей и продуктов. За деньги ни возить, грузы, ни сдавать в аренду лошадей, ни продавать мясо или выполнять какие-то другие услуги местные жители не соглашались. Не помогали никакие уговоры. Ведь за деньги в тайге и поселках они ничего не могли купить. Все необходимое в то время они приобретали за пушнину и оленину лишь раз в год на ярмарках, потому что снабжение коренного населения Колымы, да и всего Северо-Востока страны, было тогда очень затруднительным.

Вместе с тем весь груз, учитывая ограниченные возможности его перевозки от побережья к базе экспедиции, нам нужно было строго рассчитать по минимально необходимым нормам, без избытка.

Обо всем этом я думал в вагоне пригородного поезда по дороге к станции Тайцы, где мы тогда с женой снимали комнату.

Но вот и остановка. Сумерки уже погасили все краски. Синеватая темнота почти скрывала дома, Смутно выделялись лишь контуры ближайших крыш. Меня окружала тишина. Поезд, удаляясь, громыхал все глуше и глуше.

Здесь, вдали от города, сильнее чувствовалась свежесть чистого воздуха. Еще острее пахли набухающая кора деревьев, пробуждающиеся почки. От влажной земли поднимался настой пряной прелости прошлогодних листьев, шуршавших под ногами.

Я поспешил к временно приютившему нас домику в саду, чтобы поскорее порадоваться вместе с женой и Евгением Ивановичем очень важным для нас событиям.

Ма (так я называл жену) встретила меня на пороге. Из-под каштановой, по-мальчишески трогательной челки, прикрывавшей высокий лоб, на меня вопросительно смотрели ее большие, выразительные глаза.

— Как ты поздно сегодня! — встревоженно прозвучал ее голос. Но, вглядевшись, в мое лицо, Ма улыбнулась, сразу догадавшись, что вести радостные. У нас с женой уже тогда сложилась та глубокая дружба, когда делится все вместе — и радость и горе.

— Неужели утвердили экспедицию?! — с волнением спросила она.

— Кажется, утвердили. И я буду ее возглавлять.

— Почему — кажется? Разве не решено окончательно? — удивилась она.

— Давай-ка позовем Евгения Ивановича, и я расскажу вам все по порядку, — улыбаясь, ответил я.

Евгений Иванович был надежный товарищ. По окончании, работы Первой Колымской экспедиции, чтобы нам не разлучаться надолго, он тоже приехал в Ленинград и поселился на той же даче.

Вскоре мы втроем сидели за столом. Проголодавшись за день, я торопливо глотал картошку, которую подкладывала на тарелку жена, пил чай с ломтями черного хлеба и рассказывал о событиях дня. И Ма и Евгений Иванович, все больше оживляясь, задавали мне вопросы, уточняли детали — ведь оба будущие участники экспедиции.

Удовлетворив наконец их любопытство, я решительно сказал:

— Ну все, други мои, «кончен день забав». Теперь нам предстоит засучив рукава прямо с утра заняться подготовкой к отъезду. Мы должны как можно быстрее приобрести все необходимое, не упустив ни одной мелочи. Дел у нас очень много, а времени в обрез. Потому давайте сразу распределим, что нам делать, и пусть каждый тщательно продумает, вспомнит и запишет все, без чего трудно обойтись в тайге. Ведь там мы ничего не сможем достать.

Оба с энтузиазмом поддержали меня., — Но предварительно ознакомьтесь с моими списками экспедиционного снаряжения, одежды, необходимых мелких вещей, — и я передал им свою записную книжку.

— С нормами и ассортиментом продовольствия можно будет познакомиться позднее, — продолжал я. — Они составлены на человека в месяц, так что общее количество легко подсчитать, когда определится состав экспедиции. Это мы сделаем с завхозом и бухгалтером. Речь может идти только об очень небольшом дополнении чего-то особенного, например к празднику. Вообще нужно все время помнить, что количество, вес и объем личных вещей, как и экспедиционных, должны быть минимальными. Это следует внушить всем сотрудникам и даже при необходимости контролировать их. Уж очень трудно нам с перевозками!

Заместитель директора Шур обещал нам часть снаряжения выдать со склада Инцветмета, но предупредил, что там многого не хватает и нам придется покупать и заказывать в мастерских. Обещал также дать соответствующие письма об оказании нам помощи в срочном выполнении заказов.

Захваченные необычностью и серьезностью предстоящих хлопот, мои слушатели сидели глубоко задумавшись.

— Мне предстоит много организационной работы, — сказал я. — Поэтому вам придется разъезжать по магазинам, мастерским и узнавать, где что можно купить, заказать по нашим спискам. Подключим еще Бертина, а затем и новых сотрудников.

— А зимнюю одежду нам выдадут как спецовку? — спросил Игнатьев, озабоченно потирая крутой подбородок.

— Думаю, что нет. Может быть, удастся включить телогрейки и стеганые брюки, и то вряд ли. Вы же помните, что полагалось в Первой экспедиции? Летняя роба, пара ичиг и две пары рукавиц на год. Но независимо от того, включат или нет стеганые куртки и брюки, их нужно закупать или заказывать организованно для всех. Будем выдавать в счет зарплаты. Также и валенки. Закупить торбаса на месте в таком количестве явно не удастся. Кроме того, в сильные морозы в торбасах холодно. В валенках теплее, хотя они и не такие легкие и гибкие, как торбаса.

Затем мы сравнили список фонда товаров для расплаты с населением за транспорт и другие услуги с сохранившимся в памяти перечнем предметов наибольшего спроса у местных жителей. Припомнили, что чаще всего нас просили дать — чай, листовой табак, кумач, яркий ситец, сатин, бисер. Несколько реже спрашивали масло, сахар, муку.

— Чай нужен обязательно кирпичный, — заметил Игнатьев. — Якуты его любят.

— Зато эвены и эвенки предпочитают байховый, — добавил я. — Так что нужно и тот и другой, хотя байховый и труднее для перевозки. А курят те и другие только листовой табак — самосад. Все иные сорта кажутся им слишком легкими.

И я напомнил, как на Алдане и Колыме, когда мы угощали коренных жителей (а там курят все поголовно, женщины и подростки наравне с мужчинами), они вначале охотно брали и закуривали папиросы или махорку, но часто, даже не докурив до конца, бросали их и тут же набивали свои трубки «самосадом». Курили и причмокивали от удовольствия. Но некоторые из них не выдерживали его крепости и, прежде чем набить «самосадом» трубку, «разбавляли» его тонко и мелко порубленной древесной стружкой. Правда, крепость «самосада», как объяснил мне знакомый доктор, не от избытка никотина, которого там мало, а от содержащегося в нем аммиака. Он-то и раздражает горло и легкие.

И мы стали припоминать, что еще необходимо взять, и делали пометки: нитки, иголки, пуговицы и особенно яркие, преимущественно алые, ленты. Не забыли, конечно, и бисер. Женщины эвенов искусно расшивают им одежду и обувь, подбирают узоры по рисунку, цвету. И мы забеспокоились: где достать бисер? Ведь его завозили туда из Америки. В наших магазинах по крайней мере он нам не попадался.

Так, не замечая времени, мы, трое «романтиков-мечтателей», продолжали сидеть вокруг стола в маленькой дачной комнатушке, увлеченно припоминая, обсуждая и делая пометки в блокнотах. Ярко мерцала лампа под белым абажуром. На стене и полу лохматились тени от наших фигур. Дважды подогревался чайник, и подолгу оставался в стакане крепкий недопитый чай. Перечень ходовых вещей постепенно исчерпывался, но нет-нет да что-то вспоминалось еще.

— Мы упустили из вида маленькие колокольчики и бубенчики. На них тоже большой спрос, — вспомнил вдруг Евгений Иванович.

— Да-да, — согласился я, — у меня они где-то внесены в записную книжку. Молодые женщины, а может быть только девушки, вплетают их в косы или пришивают к одежде. Говорят, что по их звону эвены узнают и отыскивают своих девушек, спрятавшихся в лесу.

«Кстати, — подумал я, — кроме колокольчиков женщины вплетают в косы и пришивают к одежде серебряные бляхи. Их готовят, разбивая рубли и полтинники на гладких валунах, превращая в тонкие, слегка выпуклые пластинки. Ценятся больше крупные, сделанные из рублей. Не забыть поручить Бертину получить в банке серебряные рубли и полтинники».

…Кажется, обговорено все, а расходиться не хочется. Мы все еще возбуждены. Ведь у каждого из нас становятся реальными какие-то свои мечты, планы, связанные с экспедицией. А жизнь, заполненная любимой работой, всегда намного интереснее, целеустремленнее.

Недавно я и не мечтал, что так скоро представится мне большая самостоятельная работа. И вот теперь мог испробовать «свои крылья». Это не было ни честолюбием, ни тщеславием. Нет! Просто я был увлечен своей профессией, полюбил свое ремесло открывателя богатств там, «где каждый шаг никем не мерян», где каждая долина, каждая скала или горная гряда веками хранят в себе тайну. Мечтал проложить первые тропы, сделать первые открытия, создать первые географические и геологические карты. И представившаяся возможность осуществить все это явилась для меня подлинным счастьем. Если сбывается то, о чем мечтаешь, чего ждешь и во что веришь, — это ведь и есть счастье.

У жены тоже была романтическая мечта побывать на суровой северной земле, где ярче проявляются лучшие человеческие черты: мужество, смелость, отзывчивость, где встречаются люди незаурядные, сильные, волевые. Где мы вместе, рука об руку, пройдем по нехоженым тропам. Ма была тогда очень молода — ей не исполнилось и двадцати одного года. Она закончила среднюю школу, но специального образования пока не имела, увлекалась литературой, мечтала о путешествиях в далекие неизведанные края.

Моя Ма не отличалась особой красотой, но она владела даром какой-то внутренней привлекательности. В ее ясных зеленовато-серых глазах светилась то решительность и непреклонность, то вдруг появлялась беспомощность и беззащитность, а чаще доверчивость, нежность и искренняя веселость. Привлекали в ней ее прямота, доверительность в обращении с людьми. На фоне порой грубоватых взаимоотношений между рабочими эти качества Марии Яковлевны становились особенно заметными.

У Евгения Ивановича тоже были причины радоваться: он снова мог начать работать помощником геолога— искателя золота. Эта специальность привлекла его еще в Первой Колымской экспедиции.

…Ночь уже кончалась, когда мы разошлись, чтобы хоть немного отдохнуть перед завтрашним днем. Ведь завтра начинался новый этап в подготовке экспедиции, требующий массу энергии, терпения, упорства, находчивости. В этот трудный период конца двадцатых — начала тридцатых годов приобрести необходимое снаряжение, оборудование, приборы было делом нешуточным.

Чуть свет мы приехали в Ленинград. Город встретил нас свежим влажным утром. На стены домов еще только ложились косые розовые лучи солнца. Лишь редкие прохожие и дворники с метлами встречали пробуждение города. В бодрящем холодке мы зашагали к дому, где жили Раковский и Бертин. Разбудив товарищей, взволнованно рассказали им о новостях.

Раковский и обрадовался и огорчился одновременно. Ему очень хотелось отправиться с нами в экспедицию, но выбора у него уже не было. Накануне Сергей Дмитриевич получил официальное извещение о зачислении его в штат ГРБ Среднеканской конторы Союз-золота. Отказаться он не мог, тем более что сам просил эту работу. Бертину ничего определенного пока не обещали, и поэтому он сразу решил ехать с нами, хотя ему было жаль расставаться с Раковским. Они, несмотря на разность характеров, подружились еще на Алдане.

Эрнесту Петровичу Бертину было уже под сорок лет. Он рано начал трудовую жизнь. Окончив школу железнодорожников, работал машинистом на сибирской железной дороге. В годы революции и гражданской войны Эрнест Петрович участвовал в борьбе с белогвардейцами и интервентами в Забайкалье, на Дальнем Востоке, сражался в партизанском отряде. Позже в Иркутске работал следователем в губчека, а в 1923 году перебрался к брату на Алдан, где тот трудился в тресте «Алданзолото». Там Бертин впервые принял участие в поисках и разведке золота и в 1926 году познакомился с Ю. А. Билибиным — в то время геологом треста «Алданзолото». Оттуда по приглашению Юрия Александровича в 1928 году Бертин прибыл на Колыму для участия в Первой Колымской экспедиции. И вот теперь он снова стремился попасть на Северо-Восток.

К этому времени Бертин, как говорят, уже много повидал и испытал на своем веку, был геологом с вполне устоявшимися взглядами, привычками и своим укладом жизни. Обладал он довольно твердым и, пожалуй, несколько жестким характером, большой выдержкой. К делу Эрнест Петрович всегда относился добросовестно, но без особой увлеченности. К совершенствованию своей специальности поисковика-разведчика не стремился и вполне довольствовался настоящим, не задумываясь о дальнейшем. Его отличало большое жизнелюбие. Он был страстным охотником и рыболовом, любил вкусно и много поесть и посидеть в компании, послушать и рассказать остроумные анекдоты. Свои суждения высказывал прямо и лаконично, при волнении сильно заикаясь. Он много курил (всегда папиросы «Казбек»), не прочь был поиграть в карты, но играл обычно сдержанно и, со стороны казалось, бесстрастно.

Эрнест Петрович был среднего роста, коренастый, на висках его крупной круглой головы едва наметились залысины. По мнению многих, Бертин считался красивым. У него были правильные черты лица. Выступающий подбородок и серые холодные проницательные глаза подчеркивали мужественность, а узкие и как бы поджатые, редко улыбающиеся губы придавали его облику оттенок суровости.

В противоположность Бертину Раковский обладал довольно мягким, добрым и общительным характером. Правда, общению с людьми ему мешала стеснительность. Скромный, немногословный, он больше слушал других, чем говорил сам. В разговорах редко раскрывался до конца. Обычно сдержанный и терпеливый, он проявлял настойчивость, когда касалось дела. Ему чужды были цинизм, грубость. Случайно вырвавшееся ругательство звучало у него непривычно и неумело. Всем становилось ясно, что оно вызвано лишь боязнью показаться слишком благовоспитанным.

Сергей Дмитриевич был исключительно честен. Его отношение к работе, к поручениям было всегда не просто добросовестным, но и заинтересованным. Задания Сергей Дмитриевич выполнял без промедления, всегда обстоятельно и аккуратно. По мере возможности он старался пополнить свои знания в геологии, в разведке золота, прислушивался к геологам, опытным старателям, все примечал, запоминал, записывал и читал популярную и специальную литературу. Обладая хорошим слухом, он неплохо играл на мандолине и гитаре. Под настроение, набравшись храбрости, пускался в пляс, исполняя все — от «барыни» до мазурки. Отношения со всеми у него были ровные, товарищеские. Рабочие его уважали, многие привязывались к нему как ученики к полюбившемуся учителю, многих соединяла с ним истинная многолетняя дружба.

Раковский любил мужественных, сильных и выносливых людей, не унывающих ни при каких невзгодах. Он и сам был похож на героев своего любимого писателя Джека Лондона.

Внешность Раковского не была особенно примечательной. Среднего роста, слегка сутуловатый, с короткими, немного искривленными" «кавалерийскими», как он сам говорил, ногами. Правда, обнаженное по пояс тело, натренированное, как у гимнаста-профессионала, было красиво, а равномерно развитые мышцы свидетельствовали о недюжинной силе. Лицо худощавое, узкое, удлиненный нос с большой горбинкой, красиво очерченные губы сразу же запоминались. Густая черная шевелюра Сергея Дмитриевича была всегда, даже в таежных условиях, аккуратно подстрижена и причесана. Лицо его оживляли довольно большие, немного выпуклые светло-карие с желтизной глаза. Их взгляд из-под густых черных бровей был очень живым и отражал настроение — то внимательно-задумчивое, то глубоко серьезное, то задорно-веселое.

Сергей Раковский был лишь на три года старше меня. Он родился в 1899 году. Впервые с золотом встретился на Алдане, когда с группой старателей отправился туда в конце 1923 года из Иркутска, прямо со второго курса Института золота и платины, где успешно учился. Он намеревался заработать денег, чтобы продолжить образование. В первый же сезон им выпал «фарт» — артель намыла много золота, столько, что каждому хватило бы на два-три года безбедного существования. Но, вернувшись «богачами» в Иркутск, старатели, как это часто бывает, ударились «в разгул». Быстро растратив все деньги, они, в том числе и Раковский, решили вернуться на Алдан. Чтобы перебраться туда, им пришлось продать все вещи, которые они успели купить по приезде. И все же продовольствие они вынуждены были получить в тресте «Алданзолото» в кредит. Но — увы! На этот раз выделенный артели участок оказался очень бедным. Заработка едва хватило, чтобы расплатиться за продовольствие. Артель распалась. Раковскому пришлось поступить на работу смотрителем разведки (так называлась тогда на приисках должность руководителя разведочного участка). Здесь он встретился с Билибиным и в 1928 году по его приглашению отправился в Колымскую экспедицию. Поездка на Колыму и определила дальнейший жизненный путь Раковского.

Таковы были Бертин и Раковский в то далекое время.

…Обговорив с ними все, мы с Эрнестом Петровичем и Евгением Ивановичем, не теряя времени, поехали в Инцветмет готовить документацию для экспедиции. Мария Яковлевна решила сначала заехать к матери Билибина, Софии Стефановне, чтобы посоветоваться с ней, и затем побывать в магазинах, выяснить, где что можно купить по нашим памяткам.

С этого утра время для нас побежало стремительно, в непрерывной кипучей деятельности.

Через несколько дней утвердили представленные мной план и сметы. Официально были оформлены: я — начальником экспедиции, Казанли — начальником астрономо-геодезической партии. Бертин — прорабом и Игнатьев — рабочим. Теперь можно было вплотную заняться подбором сотрудников и добыванием снаряжения.

Еще дня через два был принят на должность заведующего хозяйством экспедиции Леонид Александрович Горанский. В ту пору ему было лет 40–45. Юрист по образованию, бывший следователь по уголовным делам, Горанский оказался очень деятельным, хорошим помощником. Он сразу же включился в работу, быстро освоился со своей новой должностью. До оформления бухгалтера и кладовщика он кроме своих выполнял и их обязанности. И хотя действовал Горанский неторопливо, но успевал со всем справляться. Был точен и аккуратен, сдержан и вежлив в обращении с окружающими. Из-за холеного и, как говорят, породистого лица, начавшейся полноты он казался несколько рыхлым, не приспособленным к физическим нагрузкам. Но первое впечатление было обманчивым. Могучее, грузное тело Горанского обладало недюжинной силой и выносливостью. Он запросто поднимал и переносил тяжелые тюки. Его крепкое рукопожатие выдерживали немногие.

С первых дней и до самого отъезда во Владивосток нам, очень немногим уже определившимся участникам экспедиции, все организационно-снабженческие функции приходилось выполнять самим. Трудовой день у нас начинался раньше официального: лишь отпирались двери, как мы входили в здание Инцветмета, где нам предоставили комнату. Она служила не только «штабом» экспедиции, но и складским помещением. В ней же происходила сортировка и упаковка груза для отправления поездом.

Никаких отечественных специальных мастерских, изготовляющих походное снаряжение, геологические инструменты, в тот период не существовало. Приходилось все заказывать через разные инстанции в обычных бытовых мастерских или доставать по случаю в магазинах, в мастерских точных приборов.

Проблемой были даже такие необходимые для геологов вещи, как горные компасы, буссоли, анероиды, термометры-пращи, шагомеры, часы, фотоаппараты, фотоматериалы, геологические молотки и многое другое. А еще предстояло раздобыть палатки, специальные вьючные ящики, сумы и брезентовые мешки, рюкзаки, удобную для походов одежду и обувь, спальные мешки. При этом по требованию мастерских, принимающих заказ, нам приходилось самим готовить для них чертежи, рисунки, давать размеры, а в некоторых случаях и доставать материал — брезент, парусину, бязь, что было тоже не так просто, тем более что все требовалось выполнить в крайне сжатые сроки, ибо до выезда экспедиции во Владивосток оставалось немногим более двух месяцев.

Утром, распределив между собой обязанности, мы разбегались по городу: кто в пошивочные, столярные, а кто в механические, часовые и другие мастерские, предъявляя отношения Инцветмета и уговаривая принять наш срочный заказ, кто-то выискивал и закупал в магазинах что-нибудь подходящее по спискам.

В обеденный перерыв все сотрудники экспедиции собирались снова в «штабе», где всегда оставался дежурить Горанский и иногда я, чтобы информировать друг друга о выполнении заданий. Если кто-то терпел неудачу, намечались новые действия. А заканчивался наш трудовой день после того, как закрывались мастерские и магазины. Вернувшись в Инцветмет, мы подводили итог дня. Работали все дружно и действительно не за страх, а за совесть, заражая друг друга энтузиазмом, как бы соревнуясь в быстроте и удачливости.

Неоценимым в эту пору оказался житейский опыт Бертина, его быстрая ориентация в обстановке, способность определять характер человека, найти подход к администрации и служащим разных учреждений и мастерских, умение доказать важность работы экспедиции и убедить помочь ей. Поэтому Бертину поручались наиболее сложные «операции».

Очень энергично и действенно помогал нам также заместитель директора Инцветмета Карл Моисеевич Шур. Когда случался где-нибудь затор, он звонил в разные инстанции, убеждал или направлял соответствующие письма.

Если кому-нибудь из нас удавалось надежно разместить заказ, получить в мастерской какой-либо из приборов или закупить партию одежды (несколько десятков пар брюк, телогреек, валенок, иногда неожиданно кожаные или брезентовые куртки и плащи), то все искренне радовались, поздравляли удачника.

Но хуже обстояло дело с подбором, участников экспедиции. Не раз, я вспоминал предупреждение директора Инцветмета Котульского, что гораздо труднее будет набрать геологов. За это время мы заключили договоры с четырьмя рабочими в Ленинграде. Главных же действующих лиц, геологов — начальников партий, все еще не было. На мои предложения окончательных ответов я пока не получил. Все просили некоторое время подумать.

Первый и пока единственный геолог, сразу давший согласие на наше телеграфное предложение, был Сергей Владимирович Новиков. Как я уже упоминал раньше, мы познакомились с ним во Владивостоке в конце 1929 года при возвращении из Первой экспедиции.

Новиков был коренным жителем Владивостока. Еще будучи студентом, он дважды (в качестве коллектора и геолога) принимал участие в геологических экспедициях на Дальнем Востоке. Поисками золотых месторождений он практически еще не занимался. Весной 1929 года Новиков закончил во Владивостоке геологическое отделение университета, но постоянной работы пока не имел. Однажды, проходя мимо гостиницы «Версаль», он увидел нас, когда мы, только что прибывшие с парохода, дружно перетаскивали набитые образцами и пробами вьючные ящики и брезентовые сумы с имуществом, и сразу догадался, что возвратилась какая-то экспедиция. Разузнав, что мы геологи, зашел к нам вечером, представился и, показывая свой диплом, отзывы о работе в экспедициях, рассказал о себе. Затем попросил нас принять его геологом, если в будущем году экспедиция продолжит работу.

Уверенная и вместе с тем простая, свободная манера держаться и разговаривать, горячее стремление попасть в экспедицию и даже внешний вид Новикова как-то сразу расположили нас к нему. Мы пригласили его к столу и за чаем продолжили разговор.

Своим видом Сергей Владимирович напоминал задорного подростка. Он был низкого роста, коренастый, очень подвижный. Мягкая бесхитростная улыбка, придающая его лицу мальчишеский облик, вдруг сменялась серьезным выражением, при этом как-то по-особому приподнимались брови. Сквозь натренированную сдержанность прорывалась юношеская порывистость. Даже тихий тенорок Сергея Владимировича казался по-мальчишески ломким. Но суждения его всегда были логичными, уверенными. В них чувствовалась не только начитанность, но и, несмотря на молодость, убежденность взглядов. Высокий открытый лоб придавал его лицу вид умного, серьезного человека.

Помню, в тот вечер, покончив с чаем, Новиков взглянул на стоявшую в сторонке шахматную доску с недоигранной партией и сказал, что черные проиграют. Билибин, любивший шахматы и страдавший от отсутствия достойных партнеров, тут же поинтересовался, не хочет ли Новиков сыграть партию. Тот охотно согласился, и партия довольно быстро закончилась победой Сергея Владимировича. Начали вторую. Мы заинтересованно следили за их поединком, так как Билибин редко проигрывал. Вторую и третью партии также выиграл Новиков.

Вскоре он распрощался с нами и ушел. Мы обменялись адресами и обещали известить его сразу, как только выяснится судьба будущей экспедиции.

После его ухода Билибин произнес удивившие меня тогда слова:

— Его стоит взять в экспедицию. Он, вероятно, станет хорошим геологом и разведчиком: очень хорошо и уверенно играет в шахматы.

Мне подумалось: «Разве можно судить о геологе только по игре в шахматы?»

А Билибин добавил:

— Есть еще один геолог — якут Сивцев, которого можно взять начальником партии, если в следующей экспедиции у нас будет третья партия. На Алдане он проявил себя смышленым разведчиком. Тоже очень хорошо играет в шахматы, часто меня обыгрывал.

Тут мы занялись чем-то спешным, и развить эту тему нам не удалось. Позднее, вспоминая эти слова Билибина, я увидел в них здравый смысл. Действительно, человек, хорошо играющий в шахматы, должен обладать такими качествами, как внимание, сосредоточенность, находчивость, терпеливость и самодисциплина. Все эти качества вместе с целеустремленностью, упорством и выносливостью необходимы геологам, ведущим исследования в отдаленных, неизведанных районах, где могут подстерегать всякие неожиданности и многочисленные трудности, когда многое нужно уметь решать и делать самому.

Сопоставив такие качества с характером самого Юрия Билибина, я утвердился в этом мнении. Еще в студенческие годы меня восхищали самодисциплина, целеустремленность, упорство и сила воли Билибина. У него все было рассчитано до мелочей, и жил он строго по расписанию. В Ленинграде было тогда голодное время. Мы, студенты, довольствовались скудным пайком. Юрий периодически получал от родителей из Смоленска продовольственные посылки и распределял полученное на небольшие ежедневные добавки. Так, селедку он делил на мелкие кусочки и съедал в день не больше одной маленькой порции, добавляя к ней десять размоченных горошин. Все остальное делилось так же, чтобы растянуть на возможно больший срок. И, несмотря на постоянное ощущение голода, Юрий не нарушил установленного порядка, не наедался хотя бы раз досыта. И все это при напряженных занятиях в институте. Следовательно, хорошая, уверенная игра в шахматы, умение строить разные комбинации в противоборстве с противником частично раскрывают характер и способности человека. Это и служило известным критерием для Билибина при оценке в партнере геолога.

И вот теперь Новиков, принятый отчасти и по такому критерию, стал первым начальником геологопоисковой партии Второй Колымской экспедиции. Мы поручили ему выяснить дату выхода первого парохода в Охотское море и возможность закупить для экспедиции основное продовольствие: муку, крупы, сахар, масло, соль, консервы, чай, табак, папиросы и прочее. Сергей Владимирович оперативно занялся этим и п, о мере выяснения быстро сообщал нам результаты.

В Ленинграде удалось уже сделать многое — заказы на большую часть снаряжения были размещены и начали выполняться. Пришло время направить во Владивосток представителя от экспедиции для закупки основного продовольствия, подготовки его к отправлению пароходом, а также для приема грузов, приходящих от нас из Ленинграда. Кроме того, он должен был оформить рабочих, которые приедут с Алдана и Зеи. Самым подходящим для выполнения этих обязанностей был Бертин. И вскоре мы отправили Эрнеста Петровича, снабдив соответствующими документами и деньгами.

Ему же поручили договориться с Совторгфлотом о. перевозке личного состава, грузов и лошадей, принадлежащих экспедиции, на первом пароходе, идущем в Охотское море, и выгрузить не в Оле, а в бухте Нагаева. Я тогда уже твердо решил обосноваться в этой замечательной бухте и оттуда направлять геологические партии, а затем и весь состав, с имуществом экспедиции, минуя поселок Олу. В 1928 году я не раз бывал в бухте Нагаева, изучил ее не только по лоции и картам, добытым во Владивостоке, но и исходил ее ручьи, склоны и вершины. Из Нагаева мы возвращались осенью 1929 года пароходом во Владивосток. Чтобы теперь отправиться непосредственно из бухты на Колыму, нам предстояло изыскать новый отрезок пути к верховьям реки Олы, а оттуда выйти на существующую тропу.

Но это меня не пугало. Была надежда, что якут Макар Захарович Медов, проводник в Первой экспедиции, поможет нам отыскать этот путь.

Почти одновременно с Бертиным мы отправили четырех рабочих в Омскую и Томскую области для закупки шестидесяти лошадей и фуража для них на дорогу. Купленных лошадей рабочие должны были сопровождать по железной дороге до Владивостока. Уполномоченным и старшим в их группе назначили грамотного рабочего коммуниста Мельникова. До этого он работал на одном из заводов Ленинграда. Ему захотелось своими глазами посмотреть места, о которых с увлечением рассказывал Игнатьев, его давний знакомый. По рекомендации Евгения Ивановича мы и приняли Мельникова. Выглядел он солидно, был неразговорчив и мрачноват. В гражданскую войну Мельников служил в кавалерии, следовательно, в лошадях разбирался и имел опыт по уходу за ними. Снабдили его документами, деньгами на первый случай и договорились с бухгалтерией Инцветмета о переводах за купленных лошадей по телеграфу. Остальных трех рабочих Мельников подобрал и представил нам сам.

Вскоре уехал на Украину и Евгений Иванович Игнатьев. Ему мы поручили закупить там сушеные овощи и фрукты. Испытав с товарищами по Алданской и Первой Колымской экспедициям за долгие зимние месяцы потребность в овощах и зная их противоцинготные свойства, я дал задание Игнатьеву, если он не найдет в продаже сухие овощи, договориться, чтобы насушили моркови, свеклы, картошки, луку, капусты свежей и соленой. Из сухофруктов поручил закупить яблоки, груши, урюк, чернослив, вишню, по возможности изюм, а также готовые смеси для компотов. В Ленинграде ни сухих овощей, ни фруктов достать, тем более в количестве, рассчитанном на два года для нескольких десятков человек, было делом совершенно невозможным. И надо отдать справедливость Евгению Ивановичу — он выполнил все блестяще и в сравнительно короткий срок отправил большие партии сухих овощей и фруктов во Владивосток.

Мы же в Ленинграде успешно закупили несколько ящиков плиточного шоколада (очень удобного и полезного в длительных походах), какао и сгущенного молока. Рацион обещал быть разнообразным, и цинга уже не так нас страшила.

Если снаряжение осуществлялось достаточно успешно, то отсутствие геологов по-прежнему меня всерьез беспокоило. Геологи Сибирской секции Горного кружка, мои сверстники, — все, кроме Вознесенского, уже устроились на летние поездки в другие районы. Дмитрий Владимирович Вознесенский, Дима, или Димка, как мы его звали, согласился принять участие в нашей экспедиции условно, если успеет закончить и сдать к отъезду отчет о прежней работе, то есть пока он был потенциальным начальником геологопоисковой партии.

В Ленинграде удалось оформить только одного геолога — Даниилу Аркадьевича Каузова. Он закончил Политехнический институт по узкой специальности — петрографа. Привел его к нам и рекомендовал Дмитрий Казанли. Я, патриот Ленинградского горного института, готовившего тогда геологов широкого профиля, к рекомендации Мити отнесся несколько настороженно. Не только потому, что сам Казанли не был геологом и в геологии в ту пору слабо разбирался. Он и в людях очень плохо разбирался. Рекомендованные им кандидатуры в Первую экспедицию оказались малопригодными. Сам Митя, порядочный, честный и бесхитростный человек, отличался крайней доверчивостью и простодушием. Общительный по натуре, он любил людей, быстро и охотно сходился с ними. Его восхищали те, кто умел приспосабливаться к любой жизненной ситуации, легко переносить превратности судьбы. Вероятно, это определялось тем, что сам Митя был непрактичен и мало приспособлен к самостоятельной жизни, особенно в суровых походных условиях Севера. Ему нравились также и физически сильные люди, с веселым, легким нравом, порой граничащим с беспечностью, или люди с ярко выраженными способностями и обладающие в каких-то областях глубокими знаниями, тем более если этих знаний не хватало самому Казанли. Каузов привлек внимание Мити именно первой группой качеств. Другие особенности характера и деловые способности Каузова ему, как оказалось, не были известны.

И вот передо мной предстал среднего роста, коренастый, довольно упитанный (внешне он напоминал борца-тяжеловеса) Даниил Каузов. Он поздоровался кивком крупной, под стать фигуре, головы с коротко подстриженными светло-русыми волосами, с уже заметными залысинами у висков, и встал несколько в стороне, слегка расставив ноги. Так, застыв с наигранно безучастным видом, он молча ждал, когда Казанли закончит его представлять. Тщательно выбритое лицо с гладкой разовой кожей и разлившимся румянцем на пухлых щеках, казалось, выражало благодушное спокойствие. Лишь во взгляде голубых глаз временами проскальзывало тревожное напряжение, выдавая некоторое беспокойство. Яркие, словно накрашенные, губы порой чуть заметно кривились в лукаво-иронической улыбке.

Из разговора с Даниилом Аркадьевичем выяснилось, что на практической работе в полевых условиях, тем более в неосвоенных районах, он еще не был, с поисками полезных ископаемых совсем не знаком. У меня создалось впечатление о случайности его желания принять участие в работе экспедиции, и я не сразу решился оформить его сотрудником. Однако слишком затянувшийся подбор геологов, горячая защита со стороны Казанли, утверждавшего, что «Каузов на хорошем счету у Левинсон-Лессинга (в то время уже известного профессора-петрографа), замечательный спортсмен, вынослив, неприхотлив, остроумен, отзывчивый товарищ» — все это склонило меня принять его в состав экспедиции. «Освоить геологическую съемку и методику поисков мы ему поможем, — подумал я. — Ведь мы их тоже осваивали на месте».

И после этого снова наступил затор. Я обратился с просьбой помочь подобрать геологов к заведующему секцией золото — платина, старейшему геологу Звереву. Он охотно пообещал выручить. И действительно, дня через два-три сообщил, что скоро ко мне зайдет геолог Иван Николаевич Едовин, который окончил Ленинградский горный институт и имеет уже четырехлетний опыт разведки золоторудных месторождений на Урале.

— Он работал под руководством квалифицированных геологов и вполне справится с разведкой самостоятельно, — добавил Зверев. — Человек скромный, серьезный, уживчивый и трудолюбивый. Советую взять его в экспедицию. Кстати, я почти уговорил поехать и геолога Фаину Клементьевну Рабинович.

— Расскажите о ней, пожалуйста, — попросил я.

— Мы вместе работали в Алданской экспедиции. Она знакома с геологическим картированием. Женщина серьезная, выносливая, умеет ладить с людьми. Однако договаривайтесь с ней сами. И поторопите ее закончить отчет, она что-то затянула его сдачу и из-за этого колеблется принять окончательное решение.

На следующий день мы встретились с Едовиным. Иван Николаевич при знакомстве произвел на меня впечатление человека, имеющего за плечами жизненный опыт. Мы были почти сверстниками, но многие говорили, что Иван Николаевич выглядел старше меня. Лишь изредка нервные движения рук и длинных пальцев, вдруг загоревшийся быстрый взгляд, неожиданно торопливая фраза выдавали его нетерпеливую энергию, волнение молодости.

Краткий рассказ Едовина о себе и его вопросы, уточняющие цель и условия работы, показали, что Иван Николаевич не новичок в разведке и достаточно четко представляет свои задачи. Именно такой геолог был необходим нам для стационарной разведочной партии на Среднеканской рудной дайке. Во время Первой экспедиции я отобрал несколько проб из нее на выходе к поверхности, две из которых показали довольно высокое содержание золота, что и определило необходимость организовать разведку для выяснения промышленного значения дайки.

Мы обо всем договорились. Иван Николаевич попросил зачислить его официально с 1 мая, так как ему нужно было закончить отчет и уволиться из партии Инцветмета. Кстати, еще до увольнения оттуда он понемногу уже включился в работу нашей экспедиции. После оформления Иван Николаевич обратился с просьбой взять с собой в партию свою жену Марию Николаевну. Он сказал, что она сможет выполнять обязанности чертежника и коллектора-документатора. Я согласился.

Два-три дня спустя состоялось знакомство с Фаиной Клементьевной Рабинович, которую Зверев рекомендовал на должность начальника геологопоисковой партии. В 1926 году она закончила Московскую горную академию и позже работала в геологической экспедиции в Алданском районе под руководством Вадима Николаевича Зверева.

Когда я вошел в указанную мне комнату, там за столами сидели четверо: трое мужчин и одна женщина. Женщина и была, по-видимому, Фаиной Клементьевной Рабинович. Я подошел к ее столу. Она, нехотя оторвавшись от нагроможденных на столе материалов— карт, таблиц, листов рукописи и образцов пород, — некоторое время отрешенно смотрела на меня. Большие выпуклые голубые глаза ее еще целиком отражали внутреннюю сосредоточенность. Наконец, откинув свисавшие на лоб светло-русые с рыжинкой пряди волос и слегка пригладив их, она провела рукой по лбу, как бы стирая отвлекающие мысли, и спросила:

— Вы к кому?

— К вам, Фаина Клементьевна. Я Цареградский, начальник Колымской экспедиции. Вадим Николаевич Зверев рекомендовал вас в качестве начальника геологопоисковой партии. Как вы, согласны?

— Да, он советовал мне поехать, но я еще окончательно не решила. Трудно сейчас дать согласие — очень много работы с отчетом. Не знаю, сумею ли закончить и сдать его до отъезда экспедиции…

Все это она произнесла точно в раздумье и как-то вяло, незаинтересованно, мне показалось даже — недовольно. Ее библейское, с тонкими правильными чертами лицо, которое портило лишь обилие веснушек, при этом потускнело, нахмурилось.

Все же мы договорились об ее условном зачислении в состав экспедиции до сдачи отчета. Она пообещала постараться закончить его побыстрее.

Уходя, я невольно подумал: «А сможет ли эта на вид довольно хрупкая женщина проходить ежедневно двадцать пять — тридцать километров, ведя геологическое исследование?» Но вспомнив, что Зверев характеризовал её как неприхотливую и выносливую, я несколько успокоился.

Вообще первое впечатление от встречи и разговора с Фаиной Клементьевной оказалось довольно сумбурным и противоречивым. Насторожил меня беспорядок на ее рабочем столе. Насторожила также и ее рассеянность при разговоре. Но это одновременно могло свидетельствовать и о ее увлеченности работой, умении сосредоточиваться.

Чтобы не отрывать Рабинович от отчета, мы не тревожили ее и не давали никаких поручений. Через несколько дней она пришла сама и сообщила, что работа ее заметно продвинулась и она успеет сдать отчет до отъезда. Кроме того, она попросила принять в экспедицию коллектора Дзевановского и закрепить его за ее партией.

— Мне будет так спокойнее. В прошлой экспедиции Зверева я работала с Юрой и хорошо знаю его. Со знакомым надежным помощником я буду чувствовать себя гораздо увереннее среди неизвестных рабочих в партии. Сделайте это для меня, пожалуйста, как для женщины.

Я вполне понимал ее и без возражений согласился. Мы тут же оформили Юрия Константиновича Дзевановского коллектором. Он, оказывается, стоял за дверью и ждал результатов нашего разговора. В ближайшие дни Юрий Дзевановский влился в нашу группу, безотказно выполняя разные задания.

Среднего роста, по-юношески стройный, Юрий Константинович был награжден от природы яркой красотой. У него было холеное продолговатое лицо с матовой смуглой кожей, с тонкими правильными чертами, с красивым рисунком темно-вишневого рта и словно выточенным подбородком. Широко распахнутые под крутым изломом бровей черно-карие со смоляным блеском. глаза в густых ресницах выглядели кукольными, что, впрочем, несколько не вязалось с грустно-серьезным, реже — холодноватым их выражением. Густые угольно-черные, гладко причесанные волосы почти закрывали маленькие уши.

Дзевановский очень редко и скупо улыбался, никогда не слышно было его смеха. Казалось, какая-то печаль или скрытое горе гложет его изнутри. Несмотря на такую яркую внешность, держался он скромно, не красовался, не стремился обратить на себя внимание. Юра редко вмешивался в разговоры, был замкнутым. Одевался он очень просто, но аккуратно. Отличала его почти военная выправка, подтянутость. Получая от Горанского очередное задание по делам экспедиции, Дзевановский слушал его внимательно, серьезно, но выражение его лица казалось порой недовольным. Однако поручения он всегда выполнял добросовестно, скрупулезно, хотя и без воодушевления.

Так постепенно пополнялся состав нашей экспедиции. Кстати, как только сведения о ней распространились в Геолкоме и даже за его пределами, началось буквально паломничество к нам. Но, к сожалению, среди желающих принять участие в экспедиции не было' геологов. Приходили люди, профессии которых не были предусмотрены в штатах, а следовательно, не представляли для нас интереса.

Но однажды ко мне обратилась девушка по специальности химик-аналитик. В рудноразведочной партии приходится делать множество анализов проб, и такой специалист был нам как нельзя кстати. Девушка не имела никаких рекомендаций. Выглядела она молодо, по виду — не более двадцати четырех — двадцати пяти лет, красивая, стройная. Одета хоть и скромно, но опрятно, даже со вкусом, что для меня имело определенное значение при первой оценке человека. Девушка представилась Антониной Робертовной Путнинг и попросила принять ее на работу. Она просто и бесхитростно рассказала, что закончила по своей специальности Ленинградский университет, что имеет уже небольшую практику по количественному анализу силикатов и руд.

Внимательно и серьезно выслушала она все об условиях работы и быта в экспедиции, о возможных трудностях. Свободно, с достаточным знанием своего дела она задала несколько вопросов и, получив ответы, без колебания повторила просьбу. При этом искренне, без бравады сказала:

— Уверена, что со своей работой справлюсь. Трудности меня не пугают. Надеюсь, перенесу их не хуже других.

И мы включили ее в состав экспедиции. Антонина Робертовна сразу охотно принялась за расчеты и составление списка необходимых химикатов и оборудования для лаборатории, предварительно уточнив примерное количество предстоявших анализов. Покончив с этим и получив одобрение, она включилась в добывание реактивов. Теперь она появлялась в нашей комнате-штабе каждое утро и усердно работала целыми днями. Закончив приобретение всего нужного для химической лаборатории, упаковав все для отправки во Владивосток, Путнинг сама попросила давать ей другие задания и вплоть до отъезда успешно выполняла их.

Антонина Робертовна сразу и легко влилась в нашу группу, словно знала всех и работала с нами давно. Этому способствовало ее доверчиво-смелое и непринужденно-доброжелательное отношение ко всем. Видимо, манера держаться с товарищами, как с равными, сохранилась у нее еще со студенчества. Большую роль в установлении ее взаимоотношений, несомненно, сыграло также и то, что она оставалась искренне равнодушной к повышенному вниманию, которое вызывала ее внешность. Она, казалось, не замечала восхищенных взглядов сотрудников, на первых порах застывавших и умолкавших при ее появлении. И это не являлось хоть сколько-нибудь игрой. Просто, по-видимому, Антонина Робертовна не считала свою внешность чем-то особенной. При разговоре она всегда прямо и сосредоточенно смотрела в глаза собеседнику, не пряча взгляда своих выразительных серых глаз под густыми ресницами. И до того взгляд ее был чист и спокоен, что невольно предохранял от комплиментов и попыток ухаживания.

Каждый новый сотрудник, включаясь в организацию подготовки экспедиции, облегчал и ускорял наши сборы. Они уже близились к завершению, когда явился Дмитрий Владимирович Вознесенский и сказал, что он закончил свои дела и согласен работать, как я и приглашал его, начальником геологопоисковой партии.

С Димой Вознесенским мы познакомились еще будучи студентами Горного института. Довольно часто встречались с ним на собраниях Сибирской секции геологического кружка, куда он вступил несколько позже других, и, кроме того, один-два раза в году мы виделись на традиционных товарищеских встречах членов Сибирской секции весной (перед отъездом на полевые работы) и в начале зимы (после возвращения). Как правило, Дмитрий Владимирович, держался со всеми ровно, уверенно, ничем особенно не выделяясь. Обычно сдержанный, немногословный, он порой, когда собирался немногочисленный кружок слушателей, любил рассказать пикантные истории, анекдоты, реже — читать стихи, преимущественно юмористические.

Выражение его удлиненного с довольно крупными чертами лица резко менялось в зависимости от того, принимал ли он участие в деловой беседе или балагурил: оно становилось то сосредоточенно-суровым, то мягким и улыбчивым. Голос его был глуховат, без особых интонаций. Умеренно общительный характер и любовь к юмору способствовали его быстрому знакомству и сближению с людьми, но до известных границ— без приятельства и панибратства. Иногда Дмитрий Владимирович посматривал на собеседника светлыми прищуренными глазами с иронической улыбкой, чуть заметно менявшей рисунок рта. При этом он полушутя-полусерьезно бросал какое-нибудь замечание, вроде:

— А вам здесь нечего околачиваться! Вам, «алешам», работать нужно, вкалывать!

При первоначальном знакомстве покачивающаяся по. ходка Вознесенского, замедленные движения создавали впечатление некоторой его вялости, но он был достаточно крепкого сложения и, когда нужно, бывал подвижен.

К тому времени Дмитрий Владимирович обладал уже большим, чем другие геологи, опытом, что придавало ему уверенность и даже некоторое превосходство. В нашей экспедиции ему предстояло впервые, впрочем как и всем остальным начальникам геологопоисковых партий, освоить метод поисков россыпей золота.

Одновременно с оформлением Вознесенского мы, по его просьбе, приняли в состав экспедиции молодого рабочего Леонида Петренко. Низкого роста, коренастый крепыш с круглым улыбчивым лицом смотрел на всех доверчивым, доброжелательным взглядом больших карих глаз. Шустрый и всегда веселый Леня Петренко быстро завоевал симпатии многих сотрудников экспедиции, а позднее и бывалых таежников — пожилых рабочих.

Уже перед самым отъездом мы приняли на работу последнего геолога. Зачислить Анатолия Николаевича Морозова начальником партии рекомендовал Зверев. При знакомстве Анатолий Николаевич, сознавая, что рекомендация заведующего секцией золото — платина Инцветмета обеспечивает ему участие в экспедиции, держался и разговаривал очень уверенно. Позже оказалось, что ему вообще была присуща самоуверенность. А изысканно нарядная одежда и некоторое позерство позволяли сделать вывод, что в семье он — баловень.

Очевидно, баловали его не только потому, что он являлся, как мне говорили, родственником (далеким) известного революционера-шлиссельбуржца Николая Морозова, но и жалеючи, как инвалида от рождения. Дело в том, что левая рука Анатолия Николаевича от плеча и до локтя выглядела нормально, разве чуть суше правой, но сразу к локтю примыкала маленькая, как у ребенка, кисть с короткими пальцами.

При знакомстве, перехватив мой изумленно-сочувственный взгляд, Морозов, видимо, обеспокоился, как бы это не стало помехой в его устройстве на работу, и поспешно заявил, что в полевых условиях трудностей не испытывал и вполне справлялся с делом.

Мои сомнения относительно пригодности Морозова полностью не рассеялись, перевесила их просьба Зверева. Он особо подчеркнул в разговоре со мной, что на иждивении у Анатолия Николаевича больная мать и что сам он ручается за Морозова, уже имеющего достаточный стаж работы в геологических партиях. Морозов был принят и успел выехать со всеми сотрудниками во Владивосток.

На этом завершился подбор специалистов. По числу принятых профессионалов — начальников геологических партий окончательно определился и план геологических и разведочных работ экспедиции. Девять партий, из которых семь — геологопоисковые (включая мою), одна — рудноразведочная и одна — астрономо-геодезическая, должны были выполнить весь намеченный объем геологического картирования, горных выработок и шурфовки.

В первой декаде мая формирование экспедиции и отправка всех ее грузов во Владивосток подошли к концу. Наступила пора отъезда сотрудников. К этому времени мы получили из Сибири от Мельникова утешительное известие о том, что им закончена закупка лошадей, сбруи и фуража. В ближайшие дни он со своим караваном тоже намеревался отправиться во Владивосток.

И с набором рабочих дело обстояло неплохо. На мой запрос по телеграфу заведующий Алданским геологоразведочным бюро Василий Ефимович Пинаев, обратиться к которому посоветовали мне Эрнест Бертин и Сергей Раковский, сообщил, что на Алдане отобрано пятнадцать опытных старателей. Столько же старателей отобрал на Зее по моему поручению Петр Майоров — бывший промывальщик Первой Колымской экспедиции. Обе группы уже выехали во Владивосток, откуда позже вместе с нами должны будут отправиться в бухту Нагаева. А там нас уже ждал с группой рабочих Степан Степанович Дураков. Когда решился вопрос с экспедицией, мы его сразу же известили телеграммой. В ней мы сообщили также, что первым пароходом выезжаем из Владивостока и просили к нашему приезду договориться с местными рабочими об их участии в экспедиции. И вскоре мы получили ответ, что нас ждут около четырех десятков рабочих.

И вот наконец «ленинградский» период организации Второй Колымской экспедиции закончен. Мы выезжаем во Владивосток. Правда, едем мы не всем составом: часть сотрудников уже уехала, а двое — Дмитрий Вознесенский и Фаина Рабинович — на несколько дней должны были задержаться, чтобы сдать свои отчеты. И хотя Новиков из Владивостока сообщил, что до отхода парохода в бухту Нагаева есть еще некоторое время, беспокойство не покидало меня: как бы нам не опоздать.

Мы уже наметили день отъезда, но совершенно неожиданно его пришлось отложить. Задержку вызвало сообщение Ленвзрывпрома о том, что взрывчатые вещества по каким-то причинам отправить из Ленинграда невозможно. Их предложили получить во Владивостоке, но при условии, что взрывные работы станет производить только их взрывник, с которым следует заключить договор.

Оформление договора заняло два дня, и в составе нашей экспедиции прибавился взрывник Николай Александрович Клоков.

16 мая 1930 года мы наконец основной группой выехали во Владивосток скорым поездом. После шумной посадочной суеты, взволнованных прощаний, поцелуев в вагоне мы все успокоились, стихли. Но такая резкая перемена оказалась для нас странной, непривычной. По инерции все еще хотелось куда-то спешить, действовать, а уже было не нужно и некуда. Накопившееся многодневное утомление, недосыпание не сразу уступили место чувству облегчения, предвкушению отдыха, покойного сна. Мы ощущали какое-то расслабление и опустошенность. Первые сутки пути промелькнули незаметно. Позже время замедлилось, оно лениво текло, перемежаясь сном, едой, чтением, вялыми разговорами и просто бездумным смотрением в окна.

И лишь через несколько дней, когда мы отоспались, когда прошло утомление, восстановилась энергия, в каждом из нас как бы появилась настоятельная потребность в действии. Однообразие вынужденно праздной жизни в замкнутом пространстве купе и вагонного коридора наскучило. Спать уже не хотелось. Когда затихали и укладывались соседи по купе, я выходил в коридор, читал или подолгу в раздумье стоял у открытого окна.

Мысли были разными. Чаще о предстоящих делах экспедиции. Думалось, как, в какие партии расставить геологов, кого поставить к ним из прорабов, промывальщиков.

Все мы, за небольшим исключением, были мало или совсем не знакомы друг с другом, не знали еще ни способностей, ни склонностей и увлечений каждого. Не знали, какой степени доверия достоин каждый, без чего работа в экспедиционных условиях, тем более в отдаленных глухих районах, просто невозможна. А ведь она должна быть построена не только с учетом профессионализма и опыта, но и чувства долга, честности исполнителя, доверия к нему и уверенности в нем. Своевременно проконтролировать его в экстремальных условиях Севера невозможно. Правда, геологи, которые любят свою профессию, берегут свою честь и репутацию (а таких большинство), сами стремятся выяснить, исследовать в поле все, что возможно. Однако и здесь бывают случайности.

Для успешного выполнения общих сложных задач экспедиции (не только отдельных партий) мы должны были сплотиться, образовать единый дружный коллектив, подобный семье. Один из главных девизов успеха в деле: дорожить друг другом и помогать друг другу.

Если этого не случится, то в чем-то может быть провал. Как не хотелось его!

Я вновь перебирал в памяти первые впечатления от знакомства с новыми товарищами, сопоставлял их с наблюдениями во время работы каждого по подготовке экспедиции. В целом, судя по сложившимся у меня характеристикам каждого сотрудника, они вполне способны ужиться друг с другом и, главное, выполнить поставленные перед экспедицией задачи. Правда, отдельные черты характера некоторых из них несколько настораживали. Для себя, как начальника экспедиции, я сформулировал следующие правила: относиться к людям терпимо и дружелюбно, идти в какой-то степени на уступки, естественно, взаимные, и строго следить за тем, чтобы не было праздности. В экспедиции, как и в армии, все участники до определенного, достаточно большого предела должны быть загружены.

Однако самое страшное в такой группе — психологическая и бытовая несовместимость. Она может привести к непримиримой ненависти, что, несомненно, отрицательно скажется на результатах работы экспедиции. И только одними административными мерами устранить ее почти невозможно. Да и само такое воздействие в данных условиях должно опираться на большой, почти непререкаемый авторитет руководителя. Ведь состав экспедиции добровольный, административные меры во многом ограничены условиями, обстановкой. При этом авторитета руководителя мне еще нужно было добиться, для чего необходимо время. И я должен хоть в чем-то быть сильнее сотрудников, и главным образом в знаниях и опыте.

Я в своих размышлениях все больше проникался чувством ответственности, как молодой, недавно начавший работать специалист, как впервые назначенный начальник экспедиции. Ведь я отвечал и за людей, и за практические результаты работы. Под моим началом находилось около семидесяти рабочих, более десяти специалистов. И каждого я обязан был обеспечить всем необходимым для работы и жизни в трудных таежных условиях. Кроме того, я понимал всю важность результатов Колымской экспедиции для нашей страны. Всюду еще сказывался ущерб, нанесенный ей гражданской войной. Экономическая блокада Советского Союза была прорвана совсем недавно, и капиталистические страны не торопились обоюдовыгодной торговлей помочь экономическому восстановлению первого социалистического государства. А начатое широкое развитие тяжелой индустрии, строительство заводов и фабрик требовало капиталовложений. Нужно было золото. Правительство выделило огромные суммы на экспедицию: содержание почти сотни человек в течение двух-трех лет, дорогостоящий проезд каждого, покупка лошадей, провоз их по железной дороге и на зафрахтованном в. Японии пароходе, оборудование и тому подобное. И мне очень хотелось, чтобы экспедиция оправдала эти затраты и самому оправдать оказанное мне доверие.

Такие мысли беспокоили, побуждали к действию. Хотелось скорее прибыть на место, чтобы возможно больше захватить летних дней для исследования, поисков и строительства базы. Ведь северное лето так коротко! Исчезло ощущение покоя, безмятежности, все труднее становилось ожидание. Сутки теперь тянулись все медленнее. Поезд, постукивая колесами, увозил нас все дальше на восток, приближая к новому этапу деятельности экспедиции.

Вот и закончилось девятисуточное пребывание в замкнутом пространстве вагона. Устоявшееся однообразие быта, разбавленное редкими скупыми впечатлениями от коротких остановок на станциях, торопливых покупок чего-то съестного, уже позади. Поезд плавно замедлил движение, последний раз лязгнули тормоза и состав замер у вокзала. Мы во Владивостоке.

Своеобразный, по-своему красивый портовый город, раскинувшийся на склонах гор, со стекающими к морю улицами, с трясущимися по каменным мостовым извозчиками, встречными потоками снующего делового и праздного люда, разноязычного и пестро одетого — русские, китайцы, корейцы, японцы, — мало изменился с 1928 года.

Владивосток встретил нас ярким солнечным днем. Синь неба, казалось, конкурировала с синью моря. Гавань оглашалась криком чаек, сидящих и снующих в воздухе у пристаней.

Моя жена попыталась даже свое первое впечатление о городе выразить в стихотворных строчках:

…Нас встретили Новиков, Бертин, Игнатьев и чуть в сторонке стояла группа вливающихся в состав экспедиции рабочих с Алдана и Зеи.

В гостинице «Версаль» были приготовлены номера, и чуть только устроились мы, с ходу начались взаимные информации и планы дальнейших действий. Их оказалось достаточно, чтобы быть занятыми почти до самого отплытия. Пришлось побывать в Совторгфлоте, чтобы договориться о погрузке фуража и лошадей, для которых уже соорудили нечто вроде стойла на палубе парохода. Вместе с Казанли побывали в Картографическом управлении, где добыли интересующие нас карты береговых кромок Охотского побережья, Тауйской губы, бухты Нагаева, а также объемную книгу «Лоция вождения кораблей…» с описанием этих берегов, поселков. Побывали с Горанским в бухте Океанской, где были размещены прибывшие из Сибири наши лошади. Едовин с Клоковым окончательно уточнили с Совторг-флотом и Взрывпромом условия погрузки взрывчатых материалов. Много и других сложных и мелких дел занимали наше время. А потом потянулось нудное ожидание погрузки и отбытия парохода, которое два раза откладывалось…

Волнение охватило почти всех участников, когда была объявлена посадка. Но погрузка прошла организованно и быстро. Закончился еще один беспокойный промежуточный этап. Седьмого июня 1930 года Вторая Колымская геологическая экспедиция отбыла на пароходе «Нанси Моллер» из Владивостока в бухту Нагаева, к преддверию территории, на которой предстояло работать полтора-два года.