На обложке первой папки многотомного оперативного досье Дональда Маклейна стоит штамп, на котором черными прописными буквами написано: «КГБ СССР — ПЕРВОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ. ВТОРОЙ ОТДЕЛ. СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. — БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ ОТДЕЛА НЕ ВЫДАВАТЬ». Его первоначальная потрепанная коричневая обложка времен НКВД была заменена КГБ. Это говорит о частом использовании дела № 83791, касающегося британского агента под псевдонимом «Гомер». Под новенькой обложкой, которая, по иронии судьбы, оказалась кембриджского голубого цвета, находится чуть пожелтевшая первая страница досье агента, на которой указан его первый псевдоним «Вайзе». Тот факт, что досье Маклейна начинается с января 1935 года, доказывает, что в порядке очередности вербовки он был «вторым человеком» в кембриджской агентурной сети.

Для выполнения первого задания советской разведслужбы Филби отправился в Кембридж, чтобы подготовить почву. Подобно незваной злой волшебнице на крестинах королевской дочери, он прибыл туда в первую неделю июня, когда, несмотря на разгар «великой депрессии», в университете был праздник. Все напоминало красочную открытку: окруженные зданиями колледжей четырехугольные дворики с коротко подстриженными лужайками служили сценой для ночных балов, которые продолжались в течение так называемой Майской недели, проводившейся после сдачи экзаменов в первую неделю июня в ознаменование окончания еще одного учебного года. В дневное время изящные гоночные «восьмерки» состязались в гребных гонках в нижнем течении реки Кем, тогда как менее спортивные типы проводили время, нежась на лужайках, спускающихся к Бэкс, как называется река в верхнем течении. Их излюбленный вид спорта — наблюдать за лодочниками в полосатых форменных блейзерах и больших соломенных шляпах, которые с большим или меньшим мастерством, отталкиваясь 20-футовыми шестами, проплывали под старинными мостиками на плоскодонных яликах, нагруженных хихикающими подружками в летних платьицах, влажных от капель воды, падающих с листьев склонившихся над рекой ив.

Зрелище кутил, все еще щеголявших в вечерних туалетах, несмотря на полдень, которые с важным видом фланировали вдоль Кингепарейд, могло бы стать для Филби мощным стимулом в его тайной миссии, имевшей целью подорвать британский истэблишмент. Майская неделя в Кембридже была не чем иным, как затянувшимся «светским раутом» для сыновей и дочерей британского правящего класса. В период массовой безработицы приверженцы гедонизма по-прежнему самодовольно праздновали свое восшествие на предназначенные для них места на ступенях лестницы, которая ведет в ряды правящей элиты в правительстве, юриспруденции и других профессиях. Это открыто афишируемое социальное и экономическое различие между высшими и низшими классами британских граждан оказалось подходящей средой для возобновления контактов Филби с прежними товарищами-марксистами, замышлявшими в своих подпольных коммунистических ячейках сокрушить этот оплот образовательных и социальных привилегий. Задание Филби заключалось в том, чтобы высматривать и выискивать тех, кто исполнен преданности и решительности. Он искал молодых людей, коммунистические идеалы которых были достаточно сильны, чтобы заставить их предать свою страну и свой класс и тайно служить великому социально-экономическому эксперименту, инициатором которого был Советский Союз.

У Филби не было недостатка в потенциальных кандидатах. В 1934 году коммунизм стал модной политической власяницей, которую носили многие старшекурсники Кембриджа, мечтающие навсегда уничтожить Майские балы, шампанское и плоскодонки с шестами. Приверженцы доктрины Маркса, они вставали на сторону рабочих. Они мечтали о революции, которая непременно лишит привилегированный класс всей его мишуры так же быстро, как Ленин лишил прав раздираемых разногласиями политиков из Временного правительства и окончательно разделался с пережитками царизма, когда большевики штурмом взяли Зимний дворец семнадцать лет тому назад.

«Русский эксперимент вызвал очень большой интерес в стенах университета», — заявил один старший преподаватель Сент-Джонз-колледжа в начале десятилетия. Предполагаемая научная подоплека диалектического материализма как магнит притягивала ученое сообщество, в котором преобладали физики, биологи и химики, превратившие Кембридж в один из всемирных ведущих центров научных исследований. Одержимость научным рационализмом, сделавшая Кембриджский университет после первой мировой войны естественной площадкой для вербовки советской разведслужбой своих агентов, была в равной степени результатом как многовековой традиции радикализма, так и века расцвета науки. Кембридж самим своим существованием был обязан расколу. Он был основан группой духовных особ XIII века, порвавших с дисциплиной оксфордских академий, чтобы создать чосеровский «Кентербридж» в отдаленных низких болотистых местностях Восточной Англии. Гуманистические идеи философа Эразма Роттердамского, а позднее — лютеранских изгнанников из католической Европы сделали университет интеллектуальным оплотом английской Реформации. Замешенный на самоанализе пуританизм кембриджских выпускников, в том числе Джона Милтона и Оливера Кромвеля, помог заложить основу для появления таких рациональных кембриджских умов, как Исаак Ньютон, математический гений XVII века, который наметил научные границы современной Вселенной. Также из Кембриджа — полтора столетия спустя — Чарльз Дарвин пустился по дороге открытий, которая привела его к научному обоснованию происхождения видов. В знаменитой Кавендишской лаборатории университета опыты Дж. Клерка Максуэлла в середине XIX века в области электромагнитной теории открыли дверь исследованиям электрона Длс. Дж. Томсоном на заре XX века. — Накануне первой мировой войны Эрнест Резерфорд определил структуру атомного ядра, проложив путь своим ученикам — Джону Кокрофту и Э. Т. С. Уолтону, которые впоследствии расщепили атом в Кавендишской лаборатории накануне второй мировой войны и подняли занавес ядерного века.

20-е и 30-е годы XX века были золотым периодом для кембриджских ученых, чья всемирная репутация в период между войнами не могла не привлечь внимания Советского Союза, всеми силами стремившегося догнать в развитии передовую технологию, необходимую для построения социалистического рая для рабочих. Один из русских ведущих физиков Петр Капица приехал в 1930 году из Ленинграда для проведения своих исследований в Кавендишской лаборатории. Присутствие Капицы и других советских ученых, таких как Георгий Гамов, вместе с преподавателем экономики Морисом Доббом, коммунистом, способствовало тому, что среди кембриджских интеллектуалов распространилось мнение, что Ленин действительно — революционизировал роль науки в послереволюционной России.

Именно вера в то, что новый век начался с «Красной зари», стимулировала марксистские взгляды ведущих членов кембриджских научных кругов, к которым принадлежали химик Дж. Д. Бернал, биохимик Дж. Б. С. Холдейн и физик П. М. С. Блэкетт. Просоветские симпатии этой мощной когорты ученых не могли не оказать влияния на учеников, которые участвовали в дискуссиях, проходивших в «Союзе», «Социалистическом обществе» и элитарных тайных обществах старшекурсников, таких как «Еретики» и «Общество Апостолов». По мере того как британская экономика неумолимо увязала все глубже в трясине «великой депрессии», многим ученым, укрывшимся в своих башнях из слоновой кости, было заманчиво верить московской пропаганде, убеждавшей, что капитализм обречен, потому что при нем наука служит узким интересам правящего класса. В противоположность этому в Советском Союзе революция, если верить пропагандистским утверждениям Добба, ликвидировала классы, чтобы наука действительно служила потребностям прекрасного нового, эгалитарного общественного строя.

«Политический климат этого периода был весьма благоприятен», — отмечал Орлов, тщательно выбирая общие выражения, в своем «Пособии», опубликованном в 1963 году. Он вспоминает, что, как показывает его опыт, «молодое поколение было восприимчиво к теориям освобождения и к возвышенной идее освобождения мира от зла фашизма и ликвидации эксплуатации человека человеком». Такая упрощенческая идеология превратила наивный марксизм многих юных мятежников из символа сопротивления деспотической дисциплине своих закрытых школ в горячую политическую преданность идее. Однако Филби и его товарищи были движимы не столько стремлением шокировать буржуа, сколько убежденностью в том, что они открыли некое разумное решение, обеспечивающее панацею от британского социально-экономического неравенства. Коммунистический эксперимент, по-видимому, давал им и всему их поколению надежду на то, что будущее все же можно создать на политических и экономических руинах, оставленных «Великой войной» и унаследованных ими от своих родителей.

«Быть диалектическим материалистом означает мыслить о вещах и нашем их восприятии не как о статических, жестких, вечных величинах, но как о чем-то изменяющемся, развивающемся, взаимодействующем», — заявлял Алистер Уотсон, блестящий ученый-исследователь из Кингз-колледжа в своей статье в «Кембридж ревю» в 1934 году. Он с вызовом превозносил «тактику Ленина, превратившего марксизм в «официальную философию», которую так ненавидят и бранят». Отчаянная защита коммунизма Уотсоном дает возможность проникнуть взглядом в образ мышления, который так пленил некоторые из самых блестящих аналитических умов кембриджцев его поколения. К числу других, пришедших к такому же заключению путем практического опыта, принадлежали Филби и его современник по Тринити-колледжу Дэвидч Хейден-Гест, сын члена парламента от лейбористов, который прервал изучение философии, чтобы своими глазами увидеть борьбу между фашизмом и социализмом. Отбыв срок тюремного заключения в Германии за участие в антинацистских демонстрациях, Хейден-Гест возвратился в Кембридж, чтобы завершить образование и провозгласить идеологию будущего. Ему выпала доля погибнуть за свою веру в Интернациональной бригаде во время гражданской войны в Испании, как и его обаятельному современнику Джону Корнфорду, который стал героем-мучеником для этого поколения кембриджцев. Другие, такие как Джимми Лиз, бывший шахтер, учившийся на профсоюзную стипендию и член-учредитель первой в Тринити коммунистической ячейки, прибыли в эти колледжи для молодых аристократов голубых кровей уже вдохновленные идеей коммунизма.

Так называемые «красные ячейки» Кембриджа, хотя в них, возможно, и входили обладатели партийных билетов, подобные Лизу, были «неофициальными», в том смысле, что они не подчинялись контролю со стороны штаб-квартиры КПВ на Кинг-стрит. Для членства в них не требовалось зеленого билета члена компартии Великобритании, что было важным фактором, который Филби было рекомендовано принимать во внимание, когда он составлял свой список потенциальных кандидатов для Дейча, Рейфа и Орлова. Филби говорил, что по возвращении в Лондон он составил список потенциальных кандидатур для вербовки, включавший семь фамилий. Сам этот список, очевидно, не был передан в Москву полностью, но, как нам известно, по меньшей мере двое из лиц, включенных в него — Маклейн и Бёрджесс, — были завербованы в то время, когда Орлов возглавлял лондонскую «нелегальную» резидентуру, — с июля 1934 года по октябрь 1935 года.

Согласно признанию Филби, он умышленно поставил фамилию Маклейна в начале, а фамилию Бёрджесса — в конце этого списка, основываясь на собственной оценке их потенциала. Маклейна он счел первым объектом для вербовки не только потому, как подчеркивал Филби, что они были старыми друзьями по Кембриджу, но и потому, что ко времени окончания им учебы в 1934 году Дональд был одним из самых активных членов своей подпольной университетской ячейки. К тому же у него были все шансы преуспеть там, где Филби потерпел поражение: в осуществлении намерения попасть на работу в министерство иностранных дел.

Дональд Дюарт Маклейн, несомненно, обладал всеми качествами будущего посла Великобритании. Атлетического сложения при росте 6 футов 4 дюйма, двадцати лет от роду, он был воплощением образа красивого молодого англичанина, когда с врожденным чувством собственного превосходства выходил из здания Тринити-холла, чтобы сыграть в матче по крикету за: команду своего колледжа. Наделенный природой поразительно красивой внешностью и этакой мальчишеской чувственностью с намеком на некоторую бисексуальность, Маклейн был также одарен тонким умом. Когда: во время своего посещения Кембриджа на Майской неделе Филби навестил Маклейна, он узнал, что его старый приятель только что сдал с отличием последний публичный экзамен по современным языкам. Он порадовался еще больше, узнав, что Дональд решил, отложив карьеру ученого, поступить в министерство иностранных дел, чтобы стать дипломатом. Более того, тот был уверен, что успешно сдаст экзамен для поступления на гражданскую службу и пройдет собеседование в приемной комиссии, поскольку был обладателем не только блестящего диплома, но и мощных семейных связей в политических кругах. Отец его, покойный сэр Дональд Маклейн, был адвокатом, оставившим свою успешную практику, чтобы стать членом парламента от либеральной партии, а затем кабинет-министром в правительстве. Ко времени смерти своего отца от сердечного приступа, последовавшей два года назад, летом 1932 года, старший из его трех сыновей стал юным мятежником, восставшим против отцовского авторитаризма сэра Дональда, который унаследовал от своих предков — шотландских пресвитерианцев — непреклонную веру в то, что Библия является буквальным словом Божьим.

Однако юный Дональд решил прочно связать свою веру с Коммунистическим манифестом после того, что, по его мнению, было предательством со стороны отца политического принципа, когда тот согласился занять пост в коалиционном правительстве тори и либералов, сформированном в 1931 году лидером лейбористов Рамсеем Макдональдом, ставшим ренегатом. Но он поднял свой личный красный флаг восстания в Кембридже только после смерти отца. По словам его близкого друга по школе и колледжу Джеймса Клугмана, лишь тогда Дональд стал «охотно и с откровенностью говорить о своей беспредельной преданности делу коммунизма».

Кому, как не Джеймсу Клугману, было знать об этом! Он был активным членом партии с тех пор, когда они вместе учились в Грешамз-скул, нонконформистском учебном заведении, из стен которого вышел также У. X. Оден.

Направленные против традиционных предрассудков стихи этого поэта воспевали в злых классических метафорах гибель капитализма и были рассчитаны на людей поколения Маклейна, достигших зрелости в период политического и экономического брожения 30-х годов. В отчаянии от явной неспособности политиков предложить какое-либо решение, Оден и его поколение склонявшихся влево интеллектуалов были сердиты вследствие своего обоснованного убеждения в том, что британское правительство, по-видимому, не было обеспокоено триумфальным шествием фашизма по Европе. Для Филби, Маклейна и их кембриджских товарищей единственной надеждой на спасение европейской цивилизации от сползания в ужасную пропасть тоталитаризма было присоединение Великобритании к научному социальному эксперименту, поставленному Советским Союзом.

Маклейн был не единственным кембриджским выпускником, который по наивности всерьез подумывал о том, чтобы поехать в Советский Союз и внести свою лепту в дело революции. Его заботливая мать леди Маклейн, только что потерявшая мужа, отмела как юношеское заблуждение неожиданное заявление сына о том, что он считает своим долгом коммуниста поехать в Россию, чтобы работать там учителем или сельскохозяйственным рабочим. Она продолжала всячески содействовать реализации идеи дипломатической карьеры для него, обращаясь за помощью к друзьям покойного мужа, принадлежащим к самым высоким правительственным кругам. Стать учителем или водить трактор в колхозе было романтической мечтой многих старшекурсников-коммунистов, но для этого требовалось пожертвовать карьерой и комфортом, отказаться от которых были готовы немногие из «молодых джентльменов». В Кембридже их обслуживала целая армия почтительных слуг: одни прислуживали в столовой, другие — стелили постель, убирали, подавали и уносили вещи, даже чистили их обувь. Они слишком привыкли к привилегированной жизни, чтобы предпочесть ей спартанские условия в колхозе. Далее самые горячие члены университетского «Социалистического общества» втайне предпочитали теорию марксизма практике. Лишь немногие участники коммунистической ячейки Тринити осмеливались побывать в рабочем пригороде Хиллз-роуд, чтобы продавать «Дейли уоркер». Они вышли на улицы, чтобы щегольнуть своими политическими взглядами лишь тогда, когда марш протеста безработных с северных верфей проходил в удобной близости от центра города, направляясь в Лондон.

Демонстрации кембриджских коммунистов походили на ежегодные столкновения членов лодочного клуба, придерживающихся правого крыла, с энергичными регбистами на ноябрьском параде в День маков. Политические протесты ограничивались освистыванием кинохроники да велеливым пикетированием Тринити-колледжа, когда бастовала прислуга, пытавшаяся заставить одно из самых обеспеченных учебных заведений в Англии повысить нищенскую заработную плату. Лишь очень незначительное меньшинство коммунистов лично сталкивались с пулями, переломами костей и заключениями в тюрьму, участвуя в политической борьбе на баррикадах в Европе. Зажигательные рассказы Хейден-Геста и Филби об уличных боях в Германии и Австрии были слишком далеки от опыта их кембриджских товарищей. Однако эти рассказы способствовали укреплению убежденности у растущего числа старшекурсников с левыми настроениями в том, что только идеи Ленина и дисциплина Коминтерна способны объединить силы социализма, чтобы противостоять нацистским штурмовикам.

«Они хотели лишь найти цель в жизни, и им казалось, что они ее нашли», — говорил Орлов относительно влияния коммунизма на недовольное поколение студентов 30-х годов. Хотя он и не называл их фамилий, но, вполне возможно, имел в виду своих кембриджских «мушкетеров», когда описывал в «Пособии», как им приходилось скрывать жгучую тайну, что увеличивало драматизм приключения, в которое они пустились. Для этих принадлежащих к высшему классу молодых англичан, вербовка которых проводилась под его руководством, существовала мощная притягательная сила, заключавшаяся в том, что им было тайно известно, что, в то время как они делали карьеру, пользуясь привилегиями и преимуществами, в стенах цитадели британской классовой системы они тайно взращивали революцию, которая разрушит эти стены. «Идея вступления в «тайное общество» была очень привлекательной для молодых людей, мечтавших о лучшем мире и героических подвигах, — отмечал Орлов. — По складу ума и взглядам они очень напоминали молодых русских декабристов прошлого века и привнесли в советскую разведку подлинный пыл новообращенных и веру в идеалы, которую их руководители давно утратили».

Революционный пыл, произведший на Орлова столь сильное впечатление, присутствовал у Филби, но в еще большей степени — у «второго человека» его кембриджской сети. Отобрав Маклейна для обработки после доклада Дейча, Орлов обнаружил, что он во многих отношениях является лучшим кандидатом для осуществления разработанной НКВД стратегии внедрения. В отличие от «первого человека», чья политическая репутация стала препятствием для его доступа в высшие эшелоны британского правительства, осмотрительный коммунизм Маклейна сочетался с блестящими результатами в науках и политическими связями, которые могли бы гарантировать ему работу в министерстве иностранных дел.

Как показывают документы НКВД, именно во время первого приезда Орлова в Лондон в июле Филби было дано задание прозовдировать Маклейна. Любопытно узнать, что все первоначальные члены кембриджской сети получили псевдонимы с нарушением строгих правил конспирации, которым, как предусматривалось, должны были подчиняться все агенты НКВД. За исключением «Сынка», псевдонимы членов первоначальной группы не отвечали строгим правилам безопасности. Каждый из них был связан с легко определяемым признаком агента (например, псевдоним Маклейна «Вайзе», что значит «Сирота», содержал намек на недавнюю смерть его отца). Это подтверждается составленным Дейчем описанием возникновения «кембриджской группы», как он ее назвал, хранящимся среди архивных документов лондонской резидентуры, где рассказано о первых шагах вербовки Маклейна. «У «Шведа» был план завербовать «Вайзе» [Маклейна] и «Мэдхен» [Бёрджесса] через «Сынка» [Филби],— писал Дейч. — «Сынок» получил задание поговорить с «Вайзе»:

а) установить его возможности и связи;

б) узнать, готов ли уже «Вайзе» отказаться от активной партийной работы, как «Зенхен», и работать на нас».

«„Сынок" выполнил наше поручение с положительным для нас результатом», — сообщил Дейч, отметив, что «Вайзе» выразил готовность. То, что действительно скрывалось за этими сухими фразами, можно восстановить на основе рассказа самого Филби. Он пригласил Маклейна к себе домой на Акол-роуд в Килберне во время одного из приездов своего приятеля в Лондон, чтобы прозондировать его, не раскрывая цели. В результате ошибки памяти Филби утверждал, что его встреча с Маклейном состоялась в декабре 1934 года, но, поскольку Рейф доложил об их первом контакте в Москву 26 августа, то, значит, этот решающий разговор произошел пятью месяцами ранее. Филби осторожно направил разговор таким образом, чтобы удостовериться, что его друг собирается быть активным коммунистом и по окончании Кембриджа. Осторожно Филби спросил, как, по мнению Маклейна, он сможет оставаться активным коммунистом, делая карьеру в министерстве иностранных дел.

«Если ты будешь продавать там газету «Дейли уоркер», то не думаю, что ты долго там продержишься», — сказал Филби своему кембриджскому товарищу, вспоминая, как он при этом обронил загадочный намек: «Но ты можешь вести там специальную работу». Это заинтересовало Маклейна, и Филби перешел к объяснению в самых общих чертах своего собственного контакта с советскими и того, каким образом его друг мог бы помогать делу коммунизма, передавая полезную для СССР информацию, почерпнутую из документов министерства иностранных дел. По словам Филби, Маклейн немедленно захотел узнать, будет ли он работать для Советского правительства или для Коминтерна.

«Честно говоря, я не знаю, но люди, с которыми я имею дело, занимают очень важные посты и работают в очень серьезной организации», — ответил Филби. Как он вспоминал впоследствии, когда Дейч начал разговор с ним на эту тему, то он даже не удосужился задать подобный вопрос — так велико было его желание стать тайным агентом. Поэтому Филби сказал Маклейну, что ему лишь известно, что «они связаны с Москвой».

Маклейн, задумавшись, молчал. По словам Филби, потом он спросил, можно ли ему поговорить обо всем этом с Клугманом, который был его коммунистическим наставником с начала их политического бунта еще в школе. «Если ты это сделаешь, то можешь забыть о нашем разговоре», — сказал Филби Маклейну. Он объяснил, что его советские знакомые отчетливо дали понять, что те, кто желает тайно помогать Москве, не должны иметь никаких дел или связей с товарищами по партии из-за необходимости обеспечить абсолютную конспирацию. Маклейну было сказано, что ему придется порвать все связи с лицами, которые, подобно Клугману, были членами КПВ. Это заставило его друга чуть помедлить с ответом. Только через двое суток Маклейн пришел к нему опять, чтобы сообщить о своей готовности принять эта условия.

В документах НКВД указывается, что Маклейн принял предложение Филби в середине августа 1934 года, то есть в том месяце, когда Орлов находился в Советском Союзе, приехав туда в конце июля, чтобы проинформировать Артузова о положении в «нелегальной» лондонской резидентуре. Таким образом, передать в Москву положительный отчет Филби о Маклейне выпало на долю Рейфа, исполнявшего обязанности резидента. Для этого он снова направился в Данию, чтобы связаться с Центром через «легальную» резидентуру в посольстве СССР в Копенгагене. В его телеграмме от 26 августа 1934 г. говорится о положительном результате разговора с Маклейном: «„Марр" сообщает, что „Зенхен" связался со своим другом. Последний согласился работать. Хочет вступить в прямую связь с нами. „Марр" просит согласия». Москва, однако, все еще не разрешала установить прямой контакт с Маклейном. Центр телеграфировал Рейфу в Копенгаген в ответ на его телеграмму за № 55/4037 указание: «От прямой связи воздержаться до проверки и выяснения его возможностей. Использовать пока его через „Зенхена"».

Такая осторожность являлась отражением не только строгих правил конспирации, но и сурового контроля, осуществлявшегося Центром за операциями своих «нелегальных» резидентур. Отказ санкционировать контакт с Маклейном, по-видимому, объясняется отчасти тем, что у Центра отсутствовала свежая информация о последних событиях в Лондоне из-за продолжающихся неполадок со связью. Предыдущие сообщения резидентуры были сфотографированы, и непроявленные ролики пленки спрятаны в коробочках из-под дамской пудры, которые контрабандой перевозила в Копенгаген «Пфайл», одна из женщин-курьеров, прикомандированных к лондонской группе Орлова. Однако, когда они прибыли в Москву, обнаружилось, что их большей частью невозможно прочесть из-за неправильной выдержки, вследствие чего на Лубянке не имели понятия о быстрых успехах Рейфа и Дейча в обработке этого эмбриона кембриджской группы. Если бы сам Орлов на; ходился в Москве, он смог бы развеять сомнения Центра относительно Маклейна, однако в то время, когда запрос Рейфа поступил на Лубянку, он уехал навестить семью.

Когда Орлов 18 сентября возвратился в Лондон, он сам принял решение установить прямой контакт с Маклейном, поручив это Рейфу, который провел с ним первую встречу в середине октября 1934 года. Встреча прошла успешно, что подтверждается сообщением Орлова, направленным в Москву в ноябре: «С другом «Зенхена» «Вайзе», о котором мы вам писали, мы связались, он совершенно прекратил свои связи с земляка-v ми и стал членом общества высших кругов. Его связи исключительны, и возможно, что он получит хорошую должность».

Орлов не забыл заверить Москву, что Маклейн уже прервал все связи с коммунистами («земляками» — на жаргоне НКВД), прежде чем записываться на сдачу экзамена для приема на государственную службу. Для получения должности в МИДе необходимо было выдержать жесткую конкуренцию, причем даже от выпускников Кембриджа требовалось пройти предварительное собеседование, выдержать серьезный экзамен, а затем ответить на вопросы отборочной комиссии.

Маклейну и его товарищам не нужно было держать экзамен для приема в советскую разведывательную службу, и они понятия не имели о двух стадиях проверки кандидатов, которые были связаны с не менее строгой процедурой отбора. К концу 1934 года Филби находился уже на второй стадии этого процесса, а Маклейн был готов стать «кандидатом на вербовку», получив ряд заданий, позволяющих определить его способность выполнять секретные операции.

Согласно отчету Рейфа, написанному после его возвращения в Москву, к январю 1935 года он был убежден в том, что Маклейн безвозвратно порвал с друзьями-коммунистами и «поставил крест на работе с „земляками"».

Некоторым из кембриджских «земляков» Маклейна было трудно смириться с его постепенным от них отходом. Гай Бёрджесс, в частности, рассматривал это как признак слабости своего друга и отказывался позволить ему порвать с партией, задавшись целью, попытаться вернуть его в коммунистический «отчий дом». Кембриджскому современнику и биографу Маклейна Роберту Сесилу, которому Дональд нередко с гордостью говорил о своих коммунистических идеалах, показался странным его резкий разрыв со своими прежними товарищами, происшедший перед подготовкой к экзамену для поступления на государственную службу. Сесилу, который не был членом коммунистической ячейки, хотя, как он признавался, ему однажды предлагали в нее вступить, вспоминался случай, когда леди Маклейн обеспокоенно выспрашивала у своего сына, намеревается ли он участвовать в политической демонстрации лондонских рабочих.

«Ты можешь считать меня флюгером, но я теперь отказался от всего этого», — так ответил Маклейн, к большому облегчению своей матери. В тот момент Сесил просто предположил, что его друг перевернул новую политическую страницу, поддавшись на уговоры матери, которая по-прежнему энергично подбивала бывших министерских коллег своего мужа на то, чтобы они обеспечили обожаемому сыну прием на дипломатическую службу.

Сесил, сам ставший профессиональным дипломатом, вынужден был впоследствии сделать вывод, причем правильный, что Маклейн тогда на самом деле выполнял указание Москвы. Это подтверждается сообщением, сделанным вскоре после вынужденного отъезда Рейфа из Лондона: «В феврале 1935 года передал „Вайзе" „Шведу"». Это говорит о том, что Орлов сам вышел на прямой контакт с Маклейном. Последний начал выполнять задания, положенные в соответствии с этапом «подготовки» в процессе его вербовки. Тем временем Маклейн готовился к экзаменам на государственную службу в школе «Скунс». Выпускники с хорошими связями, которые избрали карьеру в МИДе, обычно в этой школе набирались необходимых знаний перед предстоящими испытаниями. Центру необходимо было убедиться, что «Вайзе» действительно будет отвечать требованиям, которые он намеревался предъявить ему. Поэтому он приказал своему лондонскому резиденту дать ему несколько конкретных поручений разведывательного характера. Орлову предписывалось «использовать «Вайзе» даже тогда, когда он еще не получил интересующую нас должность. Пришлите свои конкретные соображения».

Встретившись с Маклейном, Орлов предложил ему добывать информацию, полезную для Москвы, используя семейные связи с высшими кругами и высокопоставленными чиновниками в правительстве. Он намекнул, что это задание поможет ему также продвинуться по служебной лестнице в министерстве иностранных дел.

Маклейн, как и Филби, все еще не знал, что его использует советская разведслужба.

«„Вайзе" готовится к экзаменам по МИДу, — сообщил Орлов Москве, перечислив шаги, которые предпринял Маклейн во исполнение ее указаний. — Он также вступил в члены «Женского клуба», где бывает множество женщин, преимущественно секретарш министерств и политических организаций». По словам Сесила, так называемый «клуб» был, вероятно, одной из больших столовых Уайтхолла, в которой обедал персонал министерств. Орлов упомянул также, что «Вайзе» познакомился с секретарем жены министра иностранных дел сэра Джона Саймона, девичья фамилия ее Халпин.

Сомнительно, чтобы Маклейн добился от леди Саймон чего-либо большего, чем шапочное знакомство. Гораздо существеннее был список фамилий, представленный Орловым в заключительном разделе сообщения, в котором отмечается, что «Вайзе» подружился с чиновником МИДа Шакбергом, который работает в испанском отделении. Сам он не представлял особого интереса, но через него «Вайзе» установил контакт с другими сотрудниками министерства.

Первоначально Орлов отбросил мысль об Ивлине Шакберге. Однако Шакберг, который учился в Кингз-колледже в Кембридже, оказался, сам того не подозревая, полезным источником информации для Маклейна на первых этапах его карьеры. Он был «птицей высокого полета» и впоследствии стал помощником генерального секретаря НАТО, а затем послом Великобритании в Италии. Однако в тот момент Орлов сообщил, что не Шакберг, а некий неопознанный американский журналист представил Маклейна сотруднику МИДа — Оливеру Стрейчи, брату известного писателя Литтона Стрейчи из Блумзберийской группы и биографа королевы Виктории.

«Связи Стрейчи с «секретным отделом» подтверждены двумя другими источниками», — загадочно отмечал Орлов. Стрейчи представлял неизмеримо больший интерес для Москвы, поскольку в то время он был экспертом МИДа по кодам и шифрам. Это он впоследствии осуществит перехват связи германского абвера в годы второй мировой войны и расшифровку его сообщений, что в признание его заслуг стало называться «ISOS» («Intelligence Source Oliver Strachey») — «Источник разведданных Оливера Стрейчи». Поскольку МИ-6 была также получателем развединформации, добытой путем расшифровки кодов, то, по-видимому, именно это подразумевал Орлов под «секретным отделом» МИДа. Это также подтверждается другой ссылкой на него в связи с тем, что Маклейн «познакомился с неким Кэре-Хантом, тоже сотрудником «секретного отдела» министерства иностранных дел».

Роберт Кэре-Хант, офицер МИ-6, владеющий русским языком, стал там ведущим экспертом по вопросам Коминтерна и одним из признанных авторитетов в министерстве иностранных дел в вопросах, касающихся Советского Союза. Он впоследствии будет коллегой Филби, когда тот станет сотрудником МИ-6 во время войны. Позднее Кэре-Хант станет подчиненным Филби, когда в 1945 году он получит повышение и возглавит руководство антисоветскими операциями в отделе IX.

В следующем докладе Орлов повысил интерес Центра к Маклейну, поскольку внедрение в МИ-6 было основной целью советской разведки, а он уже продемонстрировал свою способность устанавливать контакты с некоторыми из ее ведущих сотрудников. Это делало «Вайзе» весьма ценным потенциальным агентом. О том, что внимание Центра было теперь сосредоточено на Маклейне, ясно говорит ответ от 9 марта 1935 г. на письмо Орлова:

«О «Вайзе». Ваше сообщение о нем чрезвычайно нас удовлетворяет. В отношении его наша основная установка: проникнуть через него в МИД. Просим направить свою работу с ним неуклонно и твердо по этому направлению, поскольку «Вайзе» благодаря своим связям имеет реальные возможности добиться своего назначения в МИД. Его новые связи — Халпин (в дальнейшем будем именовать «Вася») и в особенности Шакберг («Маня») и Стрейчи («Соня»), поскольку они являются сотрудниками «секретного отдела» МИДа, — чрезвычайно интересны для нас».

Затем в разделе «Наши общие намерения относительно „Вайзе"» Центр отметил, что многого ожидает от Маклейна, который, по его оценке, был, «несомненно, перспективным источником, заслуживающим особого внимания к себе, тем более что, судя по вашим сообщениям, он действительно расположен к нам и работает не из-за материальных выгод. Последнее обстоятельство, естественно, не следует расценивать как наше указание на то, чтобы Вы не платили ему, тем более что, вероятно, ему необходима будет материальная поддержка в связи с тем, что он устраивается в МИД».

Учитывая, что Москва возлагала столь большие надежды на Маклейна, Орлов принял меры через своего заместителя Рейфа, чтобы они оправдались. Беспокоясь по поводу того, что отличного диплома будет, возможно, недостаточно для устройства Маклейна на работу в МИД, учитывая его прежние левые взгляды, Орлов посоветовал ему получить как можно больше рекомендательных писем от влиятельных друзей семьи, чтобы исключить даже малейшие сомнения в том, что он подходит для этой службы. Согласно докладу Орлова, самыми удачными для Москвы оказались усилия леди Маклейн, которая заручилась поддержкой лидера консерваторов и премьер-министра Стэнли Болдуина, о чем Рейф сообщил по возвращении в Москву. «Так как Болдуин является личным другом семейства Маклейн, матери «Вайзе» удалось получить от него письмо, — проинформировал Рейф руководство на Лубянке. — Письмо я лично видел, в котором он пишет, что всеми силами поможет „Вайзе" пойти на дипломатическую карьеру. В письме упоминается, что соответствующее лицо в МИДе поставлено им, Болдуином, в известность, что он лично заинтересован в продвижении „Вайзе"».

Когда подошло время экзаменов, в школе «Скунс» так хорошо «натаскали» Маклейна, что он оказался в первой десятке сдавших испытания для поступления на гражданскую службу. Сесил, который проходил ту же самую процедуру в следующем году, рассказывал, что настоящим препятствием, которое предстояло преодолеть, было собеседование в отборочной комиссии МИДа. Эта комиссия в составе ведущих сотрудников дипломатического корпуса и их супруг лишала надежды на получение должности любого молодого человека, чьи манеры или политические взгляды вызывали подозрение или были сочтены неподходящими для британского дипломата. Несмотря на рекомендации друзей семьи, Маклейн понимал, что ему придется ответить на вопросы о его кембриджском увлечении коммунизмом. Понимая, что он не сможет отрицать этот факт из своего прошлого, он решил, что наилучшей для него тактикой будет признать этот факт и, таким образом, обратить в собственную пользу свою очевидную честность и искренность. К концу собеседования, когда со всей неотвратимостью возник этот вопрос, Маклейн был готов к этому; он положился, как позднее рассказывал, на сиюминутное вдохновение, хотя, вероятнее всего, это было отрепетировано заранее.

«У меня действительно были такие взгляды, и я еще не вполне от них отделался», — ловко вывернулся Маклейн. На членов комиссии, как он впоследствии хвастал друзьям семьи, по-видимому, произвела впечатление демонстрация его честности, потому что видел, как они одобрительно кивали друг другу, когда благодарили его за ответы на их вопросы. Комиссия, к счастью, была заранее расположена в его пользу. Ее председатель Ричард Чэтфилд был старым другом его отца, как и леди Рамболд и леди Бонем Картер, — обе они оказали огромное влияние на решение комиссии.

Накануне поспешного отъезда Орлова из Лондона в октябре 1935 года Маклейн узнал официально, что он прошел испытания и стал одним из полдюжины счастливчиков, которым было предложено работать в МИДе. Таким образом, Орлов покинул Лондон, зная об успешном внедрении «второго человека» своей кембриджской группы в британское правительство. В качестве вещественного доказательства своего триумфа Орлов увез с собой фотографию письма, полученного Маклейном от лорда Саймона, в котором тот лично поздравлял его с поступлением в министерство. Едва ли министр иностранных дел стал бы расточать восторги по поводу свеженького новобранца, добавившегося к штату его сотрудников, если бы он знал, с каким ликованием будут читать его письмо на Лубянке. Орлов и Иностранный отдел поздравили себя с тем, что новоиспеченный член персонала дипломатической и консульской службы Его Королевского Величества мог теперь официально считаться полноправным агентом советской разведки. По выражению самого Орлова, Маклейн был теперь «агентом [Советского] Союза, который с еще большей готовностью посвятит себя нашей работе».

В отличие от Филби, Маклейн только что закончил университет и не прошел политического «крещения огнем», которое выковало горячую идейную преданность коммунизму у Филби. Но успех вербовки этого одаренного и обходительного, превосходно воспитанного молодого англичанина следует приписать мастерству Орлова и его помощников, которые нашли, завербовали и изменили навсегда направление лояльности этого недовольного отпрыска британского высшего класса. Орлову потребовалось немалое мастерство, чтобы действовать в самой гуще жизни чуждого ему общества. Он не знал, да и не хотел ничего знать, о всяких там соревнованиях по крикету, манерных чаепитиях и тонкостях этикета, составляющих часть жизни молодых людей, которых он вербовал для работы в советской разведке. Немалая заслуга принадлежит и Дейчу, сообщения которого о кембриджской группе говорят о его способности глубоко анализировать и понимать побудительные мотивы каждого из этих первых британских агентов.

За чуть более чем три года работы в Лондоне Дейч лично приложил руку к отбору и вербовке не менее 17 британских агентов. Если покопаться в архивах, собранных за 75 лет истории советской разведки, можно увидеть, что немногие другие офицеры приблизились к поразительным результатам Дейча. Доказательством его способности безошибочно нащупать характерные особенности потенциального кандидата для вербовки, которые можно использовать для установления над ним жесткого контроля, являются его глубокие психологические оценки членов британской агентурной сети. В частности, его суждение о Маклейне показывает не только, почему он стал образцовым советским агентом, но и обнаруживает те психологические «рычаги», отысканные им у первоначальных членов кембриджской группы, которые позволили столь эффективно повернуть их в другом направлении и заставить служить Москве. Целесообразно привести подробный анализ, сделанный Дейчем, поскольку он заостряет внимание на четырех характерных особенностях: присущем их классу недовольстве, склонности к скрытности, стремлении к духовной близости и детской жажде похвалы и одобрения. Эти особенности считались необходимыми для того, чтобы сделать из этих молодых англичан советских агентов.

«„Вайзе" — другой человек, чем „Сынок". Он проще и увереннее. Он высокий, красивый парень и производит большое впечатление. Он это знает, но не злоупотребляет этим, так как слишком серьезен. Он был активным членом компартии в Кембридже и проделал всю партийную работу, начиная с распространения газеты и кончая пикетированием предприятий, на которых проходили забастовки. Он пришел к нам из честных убеждений: интеллектуальная бессодержательность и бесцельность жизни буржуазного класса, к которому он принадлежал, его оттолкнула.

Он много читал, умен, но не так глубок, как «Сынок». Он скромен и уже из дому привык к скромному образу жизни, т. к., хотя его отец и был министром, но богат он не был. Он так же, как «Сынок», небрежно одевается и склонен к жизни богемы. Очень интересуется живописью и музыкой. Как и «Сынок», сдержан и скрытен, редко показывает свой энтузиазм или восхищение. Это в значительной степени объясняется всем воспитанием английского буржуазного мира, которое прежде всего направлено на то, чтобы внешне всегда проявлять сдержанность.

Он живет без жены, хотя ему и нетрудно было бы найти себе кого-нибудь. Мне он это объяснил тем, что он мог бы жить по-настоящему только с женщиной-товарищем и что девушки из его класса вызывают в нем отвращение. В вопросах его личной жизни он человек безупречный. Рейф как-то рассказал ему неприличный анекдот. «Вайзе» мне потом сказал, что он поражается, как коммунист может так низко и издевательски говорить о женщинах.

«Вайзе» честолюбив и не любит, когда ему доказывают, что он допустил ошибку. Он смелый человек и готов все для нас сделать. В денежных вопросах он безупречен, не хотел от нас брать денег, хотя они ему иногда и нужны были. Однако он цену деньгам не знает, не бережлив.

Ни он, ни «Сынок» не знали, для какой организации они работают. Мы лишь сказали им, что это для партии и для Советского Союза. Это им было абсолютно понятно. Они чувствовали себя тесно связанными с партией, что подкреплялось еще тем, что они каждый месяц давали из получаемых от меня денег некоторые суммы для республиканской Испании и для МОПРа. Мои отношения с ними зиждились на нашей партийности — мы были на «ты». Так как «Вайзе» был оторван от жизни партии, то я постоянно приносил ему партийные газеты и книги, которые он дома держал под замком и после прочтения мне возвращал. Вообще я ему часто дарил книги — это доставляло ему большое удовольствие.

Ему приятно, когда его хвалят за нашу работу, так как это дает ему сознание, что он делает для нас что-то полезное. «Вайзе», «Сынок» и др. наши сотрудники в Англии выросли в обстановке легальности нашей партии, в атмосфере демократических иллюзий. Поэтому они бывают неосторожны, и наши мероприятия по конспирации кажутся им преувеличенными. Если только с нашей стороны были бы допущены какие-нибудь смягчения в отношении конспирации, то эти люди распустились бы еще больше. Поэтому в отношении их надо строго придерживаться основ конспирации — даже рискуя иногда в их глазах казаться смешными. Особенно необходимо подчеркнуть перед ними нашу принципиальность. Партия и Советский Союз (наше революционное дело) являются для них абсолютным авторитетом. Поэтому они рассматривают наших работников только с этой точки зрения. Случалось, однако, в прошлом, что мы совсем не получали ответа из дома на важные вопросы, поставленные нам на месте нашими источниками, или же дом ставил перед нами в отношении этих людей такие задачи, за которые они даже взяться не могли. Методы «Манна» в таких случаях заключались в том, что он перед «Вайзе» издевался над домом, объясняя многое плохой работой и небрежностью Центра. Был, например, такой случай. «Манн» на основании указания из дому должен был поставить перед «Сынком» задачу убить Франко. «Манн» считал, что «Сынок» с этим делом все равно не справится, но так как из дому продолжали на этом настаивать, то он все же передал задание «Сынку», но в такой форме, что «Сынок» увидел, что «Манн» сам несерьезно относится к этому делу. Такое поведение, разумеется, подрывает авторитет дома в глазах этих людей, это тем более, что все они склонны немного к цинизму, который они получили от своего класса и от всей атмосферы жизни английской интеллигенции. Поэтому они должны постоянно видеть непоколебимое доверие к Центру наших работников, так как только таким путем они смогут изжить эту свою черту, унаследованную от буржуазного класса».

Анализ Дейча показывает степень незрелости этих британских агентов, которые были готовы «делать для нас что угодно», лишь бы их «похвалили за работу». Хотя они, безусловно, были идеологически настроены против буржуазии, все же не может не удивлять, что кембриджские выпускники не пытались разузнать побольше о том, что, по-видимому, было притягательной силой служения революции. Однако, как говорил Орлов, спасение мира от ужасов фашизма завоевало Советскому Союзу лояльность «утративших цель молодых людей», уставших от однообразной жизни в удушающей атмосфере своего привилегированного класса, ищущих в неспокойные времена якорь спасения для их личной веры.

Трагедия как Орлова, так и его агентов заключалась в том, что «великие нелегалы» на самом деле не были типичными представителями того, чем стал советский коммунизм при Сталине. Все мастера шпионажа, за исключением Дейча, вскоре будут ликвидированы, брошены в тюрьмы или вынуждены бежать, подобно Орлову, от бездумной жестокости и самовозвеличивания тоталитарной тирании. Дейчу удалось избежать чистки рядов старой гвардии НКВД только потому, что, как показывает его досье, он был скорее техническим исполнителем, чем революционером, подобно Орлову. Он тогда выжил, но пропал без вести в море в ноябре 1942 года, когда пароход, на котором он плыл в Америку, чтобы начать новый этап подпольной работы, был торпедирован немецкой подводной лодкой.

Значительное мастерство Дейча в своей области было опробовано на практике, когда Орлов в спешном порядке покинул Лондон в октябре 1935 года. Он оставил своему помощнику деликатное поручение по руководству «Вайзе» в первые месяцы его деятельности в МИДе в качестве проходящего испытательный срок оперативного агента советской разведки. Назначение Маклейна в Западный отдел обеспечило ему прямой доступ к секретным документам и докладам, касающимся британской политики в Нидерландах, Испании, Португалии и Швейцарии, а также к документации, относящейся к Лиге Наций. Москве, возможно, было бы приятнее, если бы Маклейн попал в Северный отдел, который занимался отношениями с Советским Союзом, Скандинавией и балтийскими государствами. Но Маклейн быстро исправил положение, завязав дружбу с одним из высокопоставленных сотрудников этого отдела по имени Лабушер, который, судя по сообщению Дейча, ничего не подозревая, «помогал в передаче» информации. Для того чтобы быть в курсе происходящего в отношениях Британии с Францией, Германией и Бельгией, «Вайзе» удалось «заарканить» своего знакомого по Кембриджу Тони Клода Рамболда, сына британского дипломата сэра Гораса Рамболда. Тони в то время был третьим секретарем в Центральном отделе МИДа. Он регулярно обедал с Маклейном в клубе «Тревеллерз» на Пэлл-Мэлл. Маклейн без промедления передавал своему куратору любую информацию, которую ему удавалось выведать.

«Мною даны ему указания в течение первых месяцев изучать обстановку в министерстве и в отделе, в котором он работает», — писал Орлов в служебной записке от марта 1936 года на имя Абрама Слуцкого, который теперь руководил Иностранным отделом. В течение десяти месяцев своего пребывания в Москве перед назначением в Испанию Орлов, как показывают документы НКВД, продолжал наблюдать за кембриджской группой и помогать в руководстве ее деятельностью из Москвы. Он, например, особенно настаивал на том, чтобы Маклейна не использовали на полную мощность на оперативной работе «до тех пор, пока он досконально не изучит распорядка движения и хранения секретных документов и способа их изъятия». Маклейн не должен был на той стадии выносить какие-либо материалы из министерства, и ему следовало рекомендовать «ограничиться» дачей нам кратких сведений о характере и содержании проходящих через его руки документов».

Острие разведывательной работы, которой Орлов руководил на расстоянии из Москвы, находилось в кабинете на первом этаже министерства иностранных дел в Лондоне, где Маклейн занимал один из столов в Западном отделе. Построенное в венецианском стиле величественное здание викторианской эпохи на Уайтхолле, где был сосредоточен механизм британской власти за рубежом, язвительно называлось в шифровках НКВД «Закоулок» с намеком на вход во внутренний двор из-под арки с Даунинг-стрит.

«Истекшие несколько месяцев показали, что «Вайзе» пользуется свободным доступом ко всем документам, проходящим через его отдел», — сообщил Орлов 26 марта Слуцкому. Он подчеркнул, что уже считает Маклейна готовым к оперативной работе на полную мощность. «Обнаружилась весьма благоприятная обстановка для изъятия документов и их фотографирования», — заметил Орлов. Однако «Вайзе» вскоре доказал, что это было со стороны Орлова весьма заниженной оценкой.

«Какая уж там безопасность, — язвительно говорил Роберт Сесил, вспоминая, что, когда он на следующий год пришел работать в МИД, там не было даже офицера безопасности». Это было некое подобие клуба, который занимался конфиденциальным делом на основе принципа чести, пребывая в странной уверенности в том, что джентльмены не читают корреспонденцию, которая адресована не им. Поскольку предполагалось, что неджентльмены выпалываются как сорная трава в ходе процесса строгого отбора, конфиденциальность в МИДе основывалась на доверии. Сесил вспоминал, что, после того как секретные документы и доклады попадали из регистратуры в Западный отдел, для обеспечения их безопасности не существовало никакой установленной процедуры, и очень мало усилий прилагалось к тому, чтобы хранить под замком хотя бы самые секретные документы. Отдел занимал три комнаты. В одной размещался его глава, в смежной комнате — его секретарь, а далее дверь вела в большую комнату, где стояли конторские столы Маклейна и других младших сотрудников, которым при поступлении был присвоен ранг третьего секретаря. Именно они были обязаны анализировать и обрабатывать все входящие телеграммы, которые далее читались и комментировались вторыми секретарями, передававшими наиболее важные из них, если возникнет необходимость, вверх по иерархической лестнице — главе отдела. Поскольку вся, кроме разве что самой засекреченной, документация проделывала путь от основания до вершины бюрократической пирамиды, даже такой новенький третий секретарь, как Маклейн, имел свободный доступ ко всем самым секретным материалам отдела. Степень их секретности различалась по цвету папок, в которые регистратура вкладывала документы. «Белые папки» — так нелогично назывались светло-желтые скоросшиватели из манильской бумаги, содержащие основную массу документов, — все были предположительно конфиденциальными. Документы с грифами «секретно» и с более высокой степенью грифа секретности назывались «зелеными папками» из-за зеленого цвета их обложки. «Красные папки» с малиновыми обложками содержали секретные разведывательные сообщения МИ-6. В «синие папки» были одеты самые секретные во всем министерстве документы, содержащие сообщения, полученные путем радиоперехвата и расшифровки иностранных кодов и шифров. Они должны были направляться непосредственно главе отдела.

«Только начальник отдела имел запирающийся стенной сейф, в котором, как предполагалось, он должен был хранить секретные документы», — вспоминал Сесил, отмечая, что никто особенно не заботился о том, чтобы держать под ключом хотя бы «синие папки». Нередко они оставались лежать на столе начальника отдела, когда тот выходил в туалет, выскакивал, чтобы встретиться с кем-нибудь, или уходил в столовую. Правилами безопасности пренебрегали настолько, что даже документы с грифом «секретно» можно было вынести из офиса, чтобы поработать над ними дома. Тогда не требовалось никакого разрешения, и, поскольку министерство иностранных дел работало на доверии, не было в то время ни унизительных обысков, ни проверок на выходах из здания, которые бросали бы тень подозрения на честь джентльменов-дипломатов.

Как показывает досье «Вайзе», с начала января 1936 года, когда он передал Дейчу первую пачку документов МИДа, Маклейн тайно выносил все возрастающий объем документации, которую за ночь переснимали и возвращали ему на следующее утро. Объем документации вскоре вырос до таких размеров, что Дейч попросил Маклейна по возможности выносить документы в пятницу вечером, чтобы дать возможность измотанному работой фотографу «нелегальной» резидентуры поработать в течение двух дней, прежде чем возвратить документы в понедельник утром. Объем и качество развед-информации, поступающей из этого источника в Москву, сенсационно возрастали по мере того, как Маклейн приобретал опыт и доверие окружающих. По-видимому, в его конторе никого не беспокоил тот факт, что он берет все больший объем документов, чтобы якобы поработать над ними дома, в холостяцкой квартире в Челси, на Оукли-стрит, в двух шагах от Темзы.

Из резервуара развединформации министерства иностранных дел, который начал использовать Маклейн, хлынул такой мощный поток документации, что Дейч вскоре был ошеломлен. После отъезда Орлова он взял на себя бремя руководства лондонской «нелегальной» резидентурой. Ему становилось все труднее обслуживать Маклейна в дополнение к руководству всей сетью, проверке новых кандидатур для вербовки и решению всех технических вопросов. Понимая, насколько перегружен Дейч, Орлов направил начальнику ИНО Слуцкому записку, в заключение которой говорилось: «Учитывая серьезность вышеприведенных материалов и нитей, попавших в наши руки, равно как и важность других разработок и ценных вербовок, стоящих перед нашей резидентурой за кордоном, считаю чрезвычайно актуальным вопрос о выделении Иностранным отделом опытного и способного резидента-подпольщика в качестве главы нелегальной резидентуры на острове».

К тому времени Теодор Малли, один из лучших «нелегалов» Центра, был уже направлен в Англию под оперативным псевдонимом «Манн» в январе 1936 года, с единственной задачей — заниматься материалом, поступающим от «Мага» (шифровальщик Кинг). Руководство НКВД не сразу разрешило ему помогать группе Дейча. Однако, поскольку Малли был умелым и способным «нелегалом», обладавшим опытом как в области контрразведки, так и в разведывательной работе, Орлов в конечном счете одержал победу по этому вопросу в Иностранном отделе. Малли был вызван в Москву для получения инструкций от Орлова и к апрелю 1936 года вернулся в Лондон в качестве вновь назначенного лондонского резидента и начальника Дейча, который отвечал за руководство кембриджской группой и расширение ее состава.

Опытный оперативный работник, ветеран НКВД, он вскоре стал жаловаться, что его сравнительно малочисленная и перегруженная работой группа рискует захлебнуться в потоке материалов, поступающих от Маклейна. 24 мая 1936 г. Малли сообщал в Москву:

«Пришел вечером «Вайзе», принес огромную пачку докладов (dispatches — из которых «Маг» дает мало). Мы сняли только часть (обозначена W — это от «Вайзе»), т. к. у нас вышли пленки, а сегодня воскресенье, да еще ночь. Хотел вынести бюллетень военной разведки — не удалось сегодня. На Троицу он должен остаться в городе, надеемся, что сможет принести больше, включая то, что он до сих пор еще не сумел вынести».

Когда пленки с копиями результатов последнего «налета» Маклейна на документацию МИДа проявили в Москве (их доставила в Копенгаген курьер «Пфайл»), Орлов был потрясен их ценностью. «Есть основания считать, что мы наткнулись на линию английской военной разведки, действующей в ряде стран, в т. ч. и в СССР», — сообщил Орлов Слуцкому. Он заявил, что документация, которую он только что видел, убедила его в том, что «мы вплотную подошли к одной из линий английской И. С. (Интеллидженс сервис)».

Причина ликования Орлова раскрывается в записке, направленной им Слуцкому, в которой он резюмирует самую важную информацию, поступившую в Центр от Маклейна. Чтобы показать, что «Вайзе» пользуется источниками МИ-6, он привел выдержку из доклада министерства иностранных дел «о состоянии германских военных заводов с точными цифровыми данными о выпуске вооружений по каждому заводу в отдельности» и еще одну, где описываются «мобилизационные планы разных стран: Германии, Италии, Франции и Советского Союза». Центр провел исследование источников поступления в британский МИД информации о «мобилизации советской индустрии, проведенной в апреле 1932 года, как результат напряженности на Дальнем Востоке», и Орлову сообщили, что есть все основания полагать, что в верхних эшелонах кремлевского аппарата орудует британский шпион.

Маклейн также передал доклад «Комитета снабжения армии» об организации английской промышленности для целей войны до и после ее возникновения, об обеспечении государственных арсеналов и заводов и о приспособлении частной промышленности и транспортных компаний к наиболее безболезненному переходу страны на военное положение. В приложении к нему содержался сверхсекретный доклад Британского имперского комитета обороны о подготовке, необходимой для ведения войны на Дальнем Востоке, а также «директива о пересмотре и переработке планов ведения войны в Европе [против Германии] в пятилетний период [с 1934 по 1939 год]». Еще одно приложение содержало подробный план обеспечения британской армии на случай войны с Советским Союзом. Маклейн передал также все протоколы заседания Имперского комитета обороны 20 декабря 1936 г., на котором присутствовали премьер-министр Болдуин, представители вооруженных сил и начальники штабов.

«Из присутствовавших, — заметил Орлов, — следует выделить сэра Мориса Хэнки [секретаря кабинета министров], который, по мнению «Вайзе», является основным работником по ведению военной разведки против ряда стран, а может быть, лишь по обработке поступающих оттуда материалов». Орлов подчеркнул, что на этом совещании обсуждались такие вопросы, как «радиовещание во время войны, меры по защите государственных зданий от атак с воздуха, обеспечение основных военных заводов путем перенесения их в безопасные зоны, состояние снабжения армии и флота боеприпасами, танками, горючим и недостаток запасов горючего для флота». Имперский комитет обороны, высший военный совет Великобритании, отметил, что «нехватка горючего должна сохраняться в абсолютной тайне, т. к. разглашение этого может привести к серьезным политическим осложнениям». Орлов привлек внимание к разделу об оперативной готовности германских военно-воздушных сил, который противоречил данным Уинстона Черчилля, полученным от штаба британских ВВС. Имперский комитет обороны пришел к выводу, что информация, о которой идет речь, «была добыта из исключительно секретного источника» — именно потому возникала необходимость обращаться с данными особенно осторожно, чтобы не раскрыть их происхождения.

— Еще одним документом, который Орлов выбрал, чтобы привлечь к нему внимание, были записи беседы британского посла с Гитлером в Берлине по вопросу о воздушном пакте и обмене техническими данными о состоянии воздушных сил между Великобританией, Германией и Францией. «Гитлер заявил, что он согласен на взаимный обмен этими данными с Англией», — говорилось в британском докладе, но был непреклонен в нежелании обмениваться информацией с французами, поскольку, как заявил фюрер, «если материалы будут доверены Франции, они немедленно попадут в руки архиврага — Советского Союза».

Секретные британские доклады, передаваемые Маклейном в Москву, поражали не только объемом информации, но и своей огромной важностью. Диапазон их содержания был~~велик: «от оценок состояния германской военной промышленности до инструкций сэра Роберта Ванситтарта, постоянного помощника министра иностранных дел, подготовленных по поводу вмешательства посольства СССР в Монтевидео в недавний мятеж в Бразилии, от страниц так называемой «Военной книги», касающейся мобилизации Великобритании накануне начала военных действий, до доклада о «наблюдении за иностранными и враждебно настроенными лицами».

Огромный интерес для руководства НКВД представлял тот факт, что Маклейн начал снабжать их некоторыми из наиболее тщательно охраняемых секретов, касающихся британских операций по дешифрованию. Из так называемых «синих папок», которые должны были надежно запираться в сейфе начальника отдела, Маклейн сумел извлечь подтверждение того, что британцам не удалось добиться никаких успехов в раскрытии советской системы шифрования. Он подробно сообщал Москве, как продвигаются дела англичан, стремившихся расшифровать сообщения Советского Союза и других стран, в том числе США. Хотя англичане упорно продолжают цепляться за выдумку о том, что их дешифровалыцики якобы никогда не пытались читать сообщения дружественных стран в мирное время, архивы НКВД показывают, насколько фальшивой является эта позиция. Материал Маклейна подтверждал, что такая деятельность в министерстве иностранных дел осуществляется сверхсекретным механизмом перехвата и дешифровки, известным под названием «Школа правительственной связи» (ШПС). Он не только информировал Москву о том, что англичане читают коминтерновские телеграммы, но и снабжал ее докладами, подтверждающими, что «синие папки» нередко содержали разведданные, полученные в результате дешифровки американских, немецких и французских дипломатических телеграмм.

Маклейну удалось не только подтвердить, что советские дипломатические шифры выстояли под настойчивыми попытками англичан разгадать их, но и помочь сделать так, чтобы такие усилия продолжали оставаться безуспешными. Его своевременное предупреждение в 1936 году лишило всякого шанса на успех предпринятую ШПС крупную операцию по дешифровке советских телеграмм. Для этого был разработан сложный план, с тем чтобы попытаться раскрыть систему шифрования с помощью одноразовых блокнотов, применявшуюся в советском посольстве в Лондоне. Маклейн сообщил Малли, что видел документы, касающиеся плана инспирировать обсуждение в парламенте вопроса о политике СССР. Для этого использовали депутата от консервативной партии, который сотрудничал с ШПС. Своевременно оповещенный о реальной цели этих вопросов, министр иностранных дел давал на них необычайно пространные и подробные ответы. Дешифровалыцики из ШПС надеялись перехватить зашифрованную телеграмму, в которой советское посольство, как ожидалось, передаст в Москву содержание этого парламентского обсуждения дословно. Путем сравнения ее текста с оригиналом дешифровалыцики намеревались слово, за словом раскрыть принцип советского шифрования с помощью одноразовых блокнотов. Хотя это и не обеспечило бы долгосрочный доступ к советской системе шифрования, введенной после британского рейда на «Аркос», но благодаря сведениям, полученным от Маклейна, советским шифровальщикам были даны указания в дальнейшем стараться тщательно перефразировать все доклады о правительственных заявлениях. Теперь мы видим, что, имея таких агентов, как Маклейн и Кинг в министерстве иностранных дел, Центр был бы вовремя предупрежден, если бы британским дешифровалыцикам удалось достичь сколько-нибудь существенного прогресса в раскрытии советских сообщений. Дешифровалыцики в Москве были, несомненно, заинтригованы сообщениями Маклейна о работе Стрейчи в ШПС и упоминанием о «шифровальной машине, которая полностью исключает возможность раскрытия шифра и освобождает от необходимости использовать коды».

Таким образом, уже через шесть месяцев с момента своего поступления в МИД Маклейн вносил важный вклад в работу советской разведки по весьма широкому кругу вопросов. Это было триумфом ее стратегии внедрения. Совершенно очевидно, что помимо реальной ценности самих разведданных деятельность Маклейна помогала также в осуществлении советских контрразведывательных операций. Конкретные данные, содержащиеся в докладах министерства иностранных дел об СССР, давали НКВД очень важные сведения, позволявшие выследить и нейтрализовать шпионов, работавших в Советском Союзе на англичан.

Мог ли одним из них быть таинственный «шпион Гибби»? Этот шпион в 1933 году был сотрудником Комиссариата иностранных дел и был завербовал Гарольдом Гибсоном, офицером МИ-6, работавшим «под крышей» британского посольства в Москве. Можно предположить, что доклад СИС, который Маклейн передал НКВД в марте 1936 года, привел к разоблачению «шпиона Гибби» и советская разведка заставила его давать британцам ложную информацию.

Другие доклады МИ-6 из «зеленых папок», которые Центр получал через Маклейна, поставили НКВД в известность о том, что к марту 1936 года британская разведка сумела проникнуть в окружение Вилли Мюнценберга. Этот изгнанный в 1933 году из Германии лидер Коминтерна был основателем ряда коммунистических организаций, в том числе Лиги против империализма, Международного треста рабочих и Всемирного комитета помощи жертвам фашизма.

Маклейн стал таким ценным и таким продуктивным агентом, что весной 1936 года лондонская резидентура рекомендовала Москве разработать специальный режим работы с ним. «Опять подчеркиваю вам, что „Вайзе" нужно будет выделить в изолированную линию», — убеждал Малли Центр в своем докладе от 24 мая из Лондона. Как резидент, обязанный обеспечить, чтобы этот важный поток документации передавался в Москву как можно скорее, он лично убеждал Орлова и начальство руководить работой Маклейна по особому, автономному каналу.

«Берегите „Вайзе" как зеницу ока, уделяйте ему максимальное внимание и осторожность» — такова была первоначальная реакция Центра. Несколько недель спустя лондонскому резиденту сообщили, что к нему вскоре будет направлен опытный «нелегал» под псевдонимом «Ганс», который в то время улаживал свои личные дела в Москве. Это был Дмитрий Быстролетов, который, подобно многим «великим нелегалам», был сверстником Орлова. Быстролетов, еще один живописный персонаж, будто бы только что сошедший с экрана из голливудского шпионского фильма, был красавцем, любимцем женщин, говорил на нескольких европейских языках и сочетал в себе изящные манеры с незаурядной личной храбростью. Он умел мастерски перевоплощаться в образ, соответствующий легенде, которой он следовал в своей тайной работе, и выдавал себя то за венгерского графа Ладисласа Перельи в Англии, то за английского милорда на континенте. Подобно Малли, он принадлежал к элитарному «летучему эскадрону» советской разведки, бойцы которого, руководившие агентами, сновали туда-сюда через европейские границы, пользуясь набором фальшивых паспортов и чужих фамилий, чтобы провести органы безопасности дюжины разных стран. Его собственное досье, хранящееся в архивах НКВД, показывает, что он завербовал целый ряд ценных агентов в Италии, Франции и Чехословакии, не говоря уже об Олдхэме и Кинге в Англии. В свое время Быстролетов оказывался под дулами пистолетов вражеских агентов, но его храбрость и сообразительность не смогли спасти его от жестокого сталинского подхалима Николая Ивановича Ежова, который стал начальником НКВД. Накануне запланированного на июнь отъезда Быстролетова из Москвы в Копенгаген, откуда он должен был направиться в Англию, чтобы взять на себя руководство Маклейном, Ежов начал чистку «нелегальных» кадров советской разведки. Быстролетов, подобно многим своим товарищам из старой гвардии, был арестован под каким-то предлогом и обвинен в «шпионаже в пользу иностранных государств». Приговоренный к каторжным работам в сибирском Гулаге, он был освоболсден лишь 16 лет спустя, после смерти Сталина.

Тем временем Орлов продолжал контролировать результаты работы Маклейна из Москвы, а «Вайзе» в Лондоне продолжал регулярно встречаться с Малли и Дейчем. Маклейн передавал пачки документов, отобранных преимущественно из «зеленых» и «красных» папок министерства иностранных дел, которые переснимались в квартире «Герты» (это еще один псевдоним женщины — курьера «Пфайл»). На следующий день их возвращали Маклейну. Для самых секретных документов, «синих папок», содержащих данные радиоразведки, к которым Маклейн мог получить доступ только в рабочее время, его снабдили фотокамерой «ролл-рефлекс», чтобы он мог переснимать их сам прямо на месте. Эта операция была чрезвычайно рискованной, но Маклейну удалось провернуть ее и не попасться.

Человек Москвы в министерстве иностранных дел не ограничивался ролью пассивного источника, благодаря которому Центр получил возможность скопить небольших размеров гору секретных английских документе». Маклейн также поставлял информацию, позволившую лондонской резидентуре узнать о командной структуре и старшем персонале внутренней контрразведки — службе безопасности, известной больше под названием МИ-5. В августе 1936 года, например, на стол Маклейна попало письмо, подписанное ее главой, сэром Верноном Келлом, и он передал его Малли. Малли срочно сообщил Московскому центру, что «Келл является и начальником секретной части МИ-5. Это же „Макс" [второй псевдоним секретаря военного министерства Уайли] подтвердил „Мэдхен" [Бёрджессу]. Мы установили адрес Келла и в ближайшие дни установим за ним наблюдение, чтобы узнать, куда он ходит на службу».

Слежка за начальником МИ-5 позволила резидентуре НКВД установить личности других старших сотрудников Келла, которые входили в штаб-квартиру, расположенную рядом с «Музеем Виктории и Альберта» на оживленной лондонской Кромвель-роуд. Орлов, однако, продолжал напоминать, что основной целью кембриджской группы является МИ-6. Маклейн «попал в яблочко» 8 октября 1936 г., когда сообщил, что сотрудник СИС по имени Дэвид Футман зашел к нему в МИД. Этот эпизод, как будет видно из следующей главы, послужил удобным случаем для введения в игру Бёрджесса, с тем чтобы кембриджская группа сделала первый шаг внутрь британской секретной разведслужбы. Это произошло вскоре после отбытия Орлова из Москвы в Испанию.

После целого года непрерывных успехов Маклейна в 1937 году на лондонскую «нелегальную» резидентуру обрушился ряд неудач. В июне Малли был отозван в Москву. Он оказался еще одной жертвой так называемой «ежовщины» — кровавой расправы на почве сфабрикованных обвинений в предательстве. Его обвинили в шпионаже на Германию. Правда, в отличие от своего старого товарища и коллеги Орлова, Малли предпочел принять мученичество в сталинской «чистке», чем навлечь на себя бесчестье бегством. Именно такая судьба ожидала вскоре его коллегу — «нелегала» Игнация Порецкого, работавшего под именем Рейсс.

«Они предают своих собственных людей», — говорил Малли Рейссу, встретив его в Париже по пути в Москву. Эти слова привела его вдова в своих опубликованных воспоминаниях. Малли сознавал, что как у бывшего священника у него нет никакого шанса выжить, но, как заявляет г-жа Порецкая, он «решил поехать туда, чтобы никто не мог сказать: „Должно быть, этот священник все-таки действительно был шпионом"».

Малли был признан виновным в работе на немецкую разведку и расстрелян. Но его роковой вызов в Москву теперь можно увидеть в ином свете: он способствовал спасению кембриджской группы от преждевременного разоблачения МИ-5. Одна из агентов контрразведки, решительная секретарша из Илингского женского хоккейного клуба по имени Ольга Грей, была внедрена в штаб-квартиру компартии Великобритании. Ее усердие и видимая политическая надежность привлекли к ней внимание Перси Глэдинга, коммуниста, бывшего служащего Адмиралтейства. Он входил в состав советской агентурной сети, действовавшей в рамках оружейного завода и исследовательского института государственного Вуличского арсенала. Этой сетью руководила лондонская резидентура Малли. Воспользовавшись псевдонимом «Питере», Малли встречался с Глэдингом в доме на Холланд-парк в апреле. 1937 года, и об этих встречах донесла Грей. Ее информация позволила МИ-5 раскрыть «Питерса» как советского разведчика. Слежка за Глэдингом и другими членами его группы продолжалась более девяти месяцев, однако, пока британское правительство не откроет доступ к историческим архивам МИ-5, не удастся выяснить, почему особый отдел медлил до 21 января 1938 г. с арестом Глэдинга и его помощников в шпионской сети Вуличского арсенала. К тому времени и Малли и Дейч уже давно покинули территорию Англии.

Опасения Центра, что их «нелегальная» сеть в Лондоне, наконец, привлекла внимание МИ-5, еще более усилились, когда он получил сообщение от Эдит Тюдор Харт в июне 1938 года о том, что ее посетили два сотрудника особого отдела. Они спрашивали, покупала ли она фотокамеру «лейка» в 1936 году. Она ответила, что не может об этом помнить, так как, являясь профессиональным фотографом, приобретала много камер в ходе своей работы. Когда они показали ей накладную, выписанную на имя д-ра Харта, проживающего по адресу Саут-Вест 2 Акрлейн, 63, она признала, что проживала по этому адресу, но что «имя указано явно не мое». Затем полицейские попросили ее подписать показания, что она не покупала «лейку», но она отказалась это сделать, не посоветовавшись со своим адвокатом. Офицеры ушли, и больше она о них не слышала. Однако, когда в мае 1941 года Энтони Блант проверял досье Эдит Тюдор в МИ-5, обнаружилось, что она действительно была под наблюдением в 30-х годах как иммигрантка, активный член компартии Австрии.

Если бы Дейч в 1937 году попытался продлить свое пребывание в Англии, он невольно поставил бы в опасное положение не только кембриджскую группу, но и других тайных агентов, работой которых он руководил. К их числу относились пока не опознанные «Нахфольгер», «Аттила» и «Бэр». Но супруги Дейч с ребенком упаковали свои чемоданы и уехали вовремя, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания английских властей. Однако, судя по досье Дейча в архивах НКВД, он тайно возвратился в Лондон в ноябре 1937 года на десять дней, чтобы законсервировать агентов, оставшихся без руководства резидентуры.

Почти шесть месяцев, до весны 1938 года, Маклейн и другие члены кембриджской группы остались без офицера-куратора. До того как Малли был приговорен к смертной казни Военной коллегией Верховного суда 20 сентября 1938 г. (по фальсифицированному обвинению в шпионаже он был признан виновным по статье 58, раздел 6 Уголовного кодекса), некоторой поддержкой для бывшего лондонского резидента явилось одобрение Центром его предложения о создании полностью автономного «нелегального» канала для Маклейна. Той весной Ежов одобрил изменение политики, в результате чего руководство зарубежными разведывательными операциями вновь передавалось в руки «легальных» резидентур НКВД в советских посольствах. Предпринятая им чистка рядов «великих нелегалов» фактически не оставила руководителю НКВД иного выбора, кроме как возвратиться к прежней политике после нескольких лет частичной изоляции зарубежных сетей от «легальных» сотрудников, работавших под прикрытием дипломатического персонала.

Григорий Графпен, «легальный» резидент НКВД в Лондоне, известный под псевдонимом «Сэм», в апреле 1938 года взял на себя руководство кембриджской группой и оксфордскими агентами, завербованными Дейчем. Маклейну, однако, никогда не приходилось напрямую иметь с ним дело, хотя, как показывает досье Графлена, он получил инструкции относительно того, как связаться с «Вайзе» в чрезвычайных обстоятельствах. Он должен был за день до предполагаемой встречи позвонить Маклейну по телефону до 9.30 утра или после 10.30 вечера и сказать: «Привет, это Билл. Не хочешь ли пойти в театр?». Условленным местом встречи была станция метро Чаринг-Кросс, где он должен был появиться с газетой «Манчестер гардиен» в руках и сказать: «Давненько я тебя не видел, Дональд». Маклейну, у которого в руке должен быть экземпляр журнала «Эсквайр», следовало произнести в ответ: «Не слышно ли чего-нибудь нового о Теодоре?».

Разыграть эту сцену так и не пришлось, потому что Центр выбрал для Маклейна в качестве офицера-куратора женщину-«нелегала» в возрасте около 30 лет. Ее относительно молодой возраст и русское происхождение означали, что эта специально обученная женщина-офицер была одной из немногих квалифицированных сотрудниц НКВД, избежавших обвинений в предательстве и троцкистских заговорах, от которых сильно пострадали ряды офицеров-«нелегалов».

Первую встречу Маклейна с его новым советским куратором предполагалось провести 10 апреля 1938 г. в кинотеатре «Эмпайр», расположенном на восточной стороне Лестер-сквер. «Норма», а именно таков был её оперативный псевдоним, обменялась с Маклейном паролями: «Видели ли вы моего друга Карла?». «Да, я видел его 7 января», — ответил Маклейн.

Личность «Нормы» не называется, так же как и то, каким прикрытием она пользовалась в Лондоне, поскольку впоследствии она с успехом проводила другие операции, которые российской разведслужбе пока еще не желательно раскрывать. «Норма» прибыла в Лондон всего за несколько недель до этого и устроилась в квартире на Бейсуотер, к северу от Гайд-парка, в районе, облюбованном советскими агентами, так как он, во-первых, расположен поблизости от советского посольства, а во-вторых, там было множество дешевых пристанищ в некогда величественных викторианских домах. Сначала она остановила выбор на квартире, расположенной на первом этаже, в окна которой можно было заглянуть с улицы, но этот выбор не одобрил «Сэм», который был весьма педантичен в вопросах безопасности. Заявив, что за этой квартирой слишком легко установить безопасное жилище этажом повыше.

У «Нормы» не было сомнений в важности порученного ей дела. Она должна была стать единственным контактом «Лирика», как теперь называли Маклейна в сообщениях НКВД. Специально обученная фотографии и использованию тайных средств связи, эта добросовестная женщина принадлежала к новому поколению советских офицеров разведки, специально обученных, чтобы быть посредниками в деле руководства агентами. Революция для «Нормы» была лишь воспоминанием детства. Она была темноволосой привлекательной женщиной, всего четырьмя годами старше своего подопечного. «Норма» была пятым по счету офицером НКВД, которого он встретил за четыре года, — об этом факте Маклейн упоминал в автобиографии, написанной по просьбе Центра в ноябре 1942 года. Маклейн признавал, что, до того как приехала «Норма», чтобы управлять его тайной жизнью, он почти ничего не знал о личности агентов, руководивших им.

«Один из ваших людей, с которыми я работал, назывался „Маленький Билл", — вспоминал Маклейн. — Я не знал его настоящего имени и не могу помочь вам установить его личность, кроме того разве, что, наблюдение, он рекомендовал как я думаю, он позднее вернулся к своей работе в бумажной промышленности». Он так никогда и не узнал, что этого человека звали Игнатий Рейф и что единственная его связь с бумажным производством заключалась в том, что он был членом бригады по заготовке леса в сибирском лагере, когда отбывал там восьмилетний срок приговора к каторжным работам, который он получил во время «чистки». «Затем был „Большой Билл", позднее работавший в Испании». Ясно, однако, что Маклейну не были известны настоящие имена ни Орлова, ни Малли, поскольку он рассказывал Московскому центру, что помнит только, что последний был «высокий венгр по имени Теодор», «бывший монах», Дейча он охарактеризовал как «чеха и ученого», называвшего себя «Отто» или «Стефаном».

Первое знакомство Маклейна с «Нормой» вызвало, очевидно, удивление. Как показывает ее досье в НКВД, 4 апреля Центр разрешил «Сэму» организовать их встречу. Шесть дней спустя Графпен телеграфировал в Москву: «„Норма" установила контакт с „Лириком"». Буквально через несколько дней Маклейн принес большую пачку документов министерства иностранных дел в квартиру «Нормы», где она их пересняла, а затем он забрал их назад. Ролики непроявленной пленки «Норма» передала Графпену, который переправил их диппочтой в Москву.

Выбор Московским центром хорошенькой молодой женщины в качестве офицера-куратора для Маклейна оправдывался, в частности, тем, что их частые свидания до поздней ночи едва ли давали повод заподозрить в их отношениях что-либо большее, чем естественную любовную связь. Однако не прошло и нескольких недель, как «Норма» превратила «легенду» в реальный роман в лучших традициях сердцещипательного шпионского триллера. Орлов впоследствии заметит в своем «Пособии», что «идеалистически настроенные молодые женщины», работавшие в качестве агентов НКВД, нередко «действовали как мощный стимул» на молодых людей из высшего класса, которых «сначала воспитывала гувернантка как маменьких сынков, а затем их посылали в частные школы для избранных». Он считал, что такие молодые люда, естественно, «увлекались отважными молодыми амазонками, и их интеллектуальные связи нередко перерастали в роман». Орлов, тем не менее, не мог знать о любовной связи Маклейна со своим офицером-куратором женского пола — о связи, которая оказалась опасной для них обоих.

«Норма» вступила в любовную связь с «Лириком» в нарушение строгих правил конспирации советской разведки. В ее досье содержится сообщение, подтверждающее, что она совершила смертный грех, раскрыв Маклейну его псевдоним. При нормальном ходе событий Центр мог бы так никогда и не узнать о проступке «Нормы», если бы Маклейн из озорства не раскрыл секрет. Он сделал это в письме, которое вручил ей в запечатанном конверте для пересылки в Москву вместе с кипой документов из МИДа. Когда конверт был вскрыт, в Центре пришли в недоумение и в лондонское посольство телеграфировали указание резиденту срочно расследовать этот вопиющий случай нарушения правил безопасности. Встретившись с «Нормой», Графпен потребовал объяснить, каким образом Маклейн узнал, что его оперативный псевдоним «Лирик». Она призналась, что они безумно влюбились друг в друга. Она призналась также, что назвала Маклейну не только его псевдоним, но и свой. В Центр пошло сообщение «Сэма» о проступке «Нормы» с выражением глубоких сожалений о неосторожности и допущении столь опасного промаха.

Роман «Нормы» и «Вайзе» поставил Центр в трудное положение. Ее отзыв мог бы существенно помешать налаженной работе одного из лучших источников разведки, благодаря которому НКВД имел возможность следить за реакцией Англии на притязания Гитлера, когда летом 1938 года кризис, связанный с Чехословакией, достиг своей кульминации. Европа готовилась к войне, и разведка не могла позволить себе лишить Сталина такой ценной развединформации из первых рук. Центр поэтому дал «Сэму» указание не вмешиваться, а только строго предупредить «Норму», чтобы она не раскрывала новых, более прозаических псевдонимов: «Ада» и «Стюарт». Интересно отметить, что хотя связь «Ады» с Маклейном продолжалась еще в течение года, она больше не раскрыла своему любовнику его нового псевдонима. Доказательством ее верности правилам конспирации может служить автобиография Маклейна, написанная им в 1942 году, в которой он отмечает, что у него был «благозвучный псевдоним „Лирик". И не имея противоположных данных, я полагаю, что ношу это имя и сейчас».

Написанное от руки письмо Маклейна от 25 апреля 1938 г., которое, если бы Гитлер не угрожал войной, могло бы обеспечить «Норме» билет в одну сторону до Москвы, хранится в его досье в архивах НКВД. Пометка фиолетовыми чернилами, сделанная одним из сотрудников НКВД, показывает, что оно было доставлено дипломатической почтой из Лондона и получено в Москве пять дней спустя. Обращение «Дорогой товарищ» не позволяет точно установить личность адресата, однако, судя по почтительному тону и упоминанию и «Отто», и «Тео», оно не могло быть адресовано ни Дейчу, ни Малли. Маловероятно также, чтобы Маклейн в таком приятельском тоне обращался ко всему коллективу НКВД. Из его содержания можно предположить, что Маклейн писал Орлову, единственному офицеру в Центре, которому были известны подробности его карьеры. Письмо также дает возможность взглянуть изнутри на характер работы Маклейна. В целом оно представляет собой любопытнейшую историческую зарисовку «трех мушкетеров» — так Маклейн называл себя, Филби и Бёрджесса:

«Дорогой товарищ, Прежде всего хочу сказать, что я рад снова установить контакт и продолжать работу. Вам, по-видимому, передадут, что я не имею причин считать свое положение не вполне надежным, и я полагаю, что мы организовали работу как следует и все будет в порядке. Суд над Глэдингом, несомненно, повысил бдительность со стороны властей. Возможно, в результате этого в моем отделе недавно были приняты некоторые меры предосторожности, а именно: «зеленые» (то есть секретные) документы теперь должны по возможности не выноситься из конторы, а «красные» (то есть совершенно секретные) никогда не должны покидать помещение, причем промокательная бумага, использованная для промокания секретных документов, должна тщательно уничтожаться!

Что касается работы, то я, как и прежде буду передавать вам все, что смогу, то есть преимущественно напечатанные личные письма послов и телеграммы, а также те секретные сообщения и особенно интересные документы, которые попадут ко мне в руки. На сей раз мы посылаем некоторые письма и довольно большое количество телеграмм; было бы полезно узнать, какое количество последних вам было бы желательно получать, поскольку, мне кажется, многие из них не представляют ценности. Мы отправили также меморандум Коллера, начальника Северного [русского] отдела, об общей британской политике в отношении Испании, а также комментарии к нему высшего руководства министерства иностранных дел. Мне кажется, этот документ представляет значительный интерес. Коллер придерживается более или менее левой, антифашистской, линии, которой он, как вы помните, следовал уже давно, тогда как все остальные, комментировавшие меморандум: Галифакс, Момсей, Плимут и Кадоган, — как и следовало ожидать, единогласно поддерживают нынешнюю политику примирения с Италией и последующего признания победы Франко. Полагают, что Ванситтарт, который, как вы видите, замечаний не высказывал, разделяет точку зрения Коллера, по крайней мере отчасти (как указано в меморандуме), но, по-видимому, к его рекомендациям не очень-то прислушиваются с тех пор, как ушел Идеи. Возможно, я смогу позднее рассказать вам кое-что еще по этому поводу.

Что касается меня, то, как вам, наверное, уже известно, я получаю назначение в парижское посольство в качестве третьего секретаря, по всей вероятности, в середине следующего октября. Я, по сути, не знаю, легко или трудно будет выполнять нашу работу в Париже, но я думаю и надеюсь, что это будет намного легче, чем в большинстве мест, куда меня могли бы направить. Поэтому я доволен назначением при условии, что вы тоже довольны. Летом мне придется поехать в очередной отпуск, и я предварительно решил, что это будет в сентябре, так что для работы здесь остаются целых четыре месяца. Это будет также означать, что прямо из отпуска я должен буду поехать в Париж. Я буду придерживаться этого плана, если вы не предпочтете что-нибудь другое.

Я виделся с Керсакофф («Отто» знает, кого я имею в виду), который недели три назад заезжал сюда на несколько дней: он очень хочет, чтобы с ним восстановили контакт, и говорит, что то же самое относится и к другим, которые находятся в Париже.

Вчера я услышал, что у третьего мушкетера произошел какой-то срыв и он был вынужден уехать на два месяца. Я не виделся с ним уже много месяцев и не знаю, верить ли этому, но если это так, то я очень сожалею об этом.

Кажется, мне больше нечего сказать в данный момент. Остается лишь передать мои наилучшие пожелания «Отто» и «Тео», всем другим, кого я, возможно, знаю, и вам.

«Лирик».

P. S. Пожалуйста, дайте мне знать, если вам потребуются сведения о чем-нибудь конкретном, и я сделаю все, что смогу. Я, как и прежде, занимаюсь только Испанией».

Письмо Маклейна, в котором он упоминал о Керсакофф и других членах группы, показывает, что он был необычно широко осведомлен о личностях других агентов. Это дает основания предполагать, что Орлов, Малли и Дейч были не в состоянии соблюдать правила конспирации, как того требовала Москва, когда речь шла о членах-основателях кембриджской группы. Они были настолько близки между собой, что не могли не знать о работе друг друга. На основе архивных документов НКВД не удалось проследить судьбу Керсакофф, однако можно предположить, что упоминание Маклейна о «третьем мушкетере» относится к Бёрджессу.

Если видоизменить знаменитую клятву легендарного мушкетерского трио у Александра Дюма применительно к кембриджской тройке Филби, Маклейн и Бёрджесс, то она звучала бы так: «Разоблачение одного — разоблачение всех». Ясно, однако, что письмо «Лирика» вызвало в Центре меньшее беспокойство относительно безопасности группы, чем лишение жизненно важного источника развединформации в МИДе в связи с назначением Маклейна в Париж. Необходимо было найти ему замену в министерстве.

Однако, как показывают документы НКВД, это оказалось не таким уж сильным ударом, как могло бы показаться. Перед своим отъездом из Лондона в 1937 году Дейч проинформировал Центр о том, что в министерстве иностранных дел практикуется направлять всех третьих секретарей после двух лет службы на Уайтхолле за границу для работы в посольствах. Москва ответила на это, что в ее интересах было бы, чтобы Маклейн продолжал как можно дольше работать в Лондоне, где он имел доступ к значительно более широкому кругу документации в Западном отделе, чем если бы он работал в любой британской дипломатической миссии. В ожидании неизбежного назначения Маклейна на работу в другую страну, как всегда, предприимчивый Дейч ускорил приобщение к работе других кембриджских агентов.

Человек, заменивший Маклейна в министерстве иностранных дел, получил псевдоним «Мольер». В соответствии со своей политикой разведывательная служба открыла лишь псевдоним «шестого человека» из завербованных в кембриджскую группу. Однако, учитывая «прозрачность» первоначальных псевдонимов участников кембриджской группы, можно сделать вывод, что «Мольером» был Джон Александр Керклэнд Кэрнкросс, который писал диссертацию об этом французском драматурге. Он был сыном шотландского торговца скобяными изделиями, получил степень в университете Глазго и учился некоторое время в Сорбонне. В 1934 году получил право на стипендию в Тринити-колледже для подготовки к сдаче экзаменов по современным языкам. Хотя он и не был явным коммунистом, но в результате посещения Германии в 1935 году его подчеркнуто левые убеждения перешли в твердую веру, что Гитлера может остановить только альянс Англии с Советским Союзом. Кэрнкросс признавался, что его отыскал и побеседовал с ним как с потенциальным кандидатом для работы на советскую разведслужбу «четвертый человек» кембриджской сети, Энтони Блант, который был завербован Бёрджессом. В то время Блант выступал в роли «искателя талантов» для советской разведки. Блант был наставником Кэрнкросса по французскому языку и смог добиться успеха при первой беседе, несмотря на то что, по словам Кэрнкросса, они испытывали друг к другу взаимную неприязнь.

Блант передал своего подопечного Бёрджессу, который, по признанию Кэрнкросса, оказался «обворожительным, очаровательным и совершенно безжалостным человеком». Именно Бёрджесс обрабатывал Кэрнкросса и рекомендовал его Дейчу. К 1936 году после завершения учебы с отличием Кэрнкросс уже порвал все связи с Клугманом и кембриджским коммунистическим кружком. Ему не было необходимости «натаскиваться», подобно Маклейну, перед экзаменами для приема на государственную службу. Он прошел первым в списке, и его блестящая подготовка перевесила не столь блестящие результаты собеседования в отборочной комиссии. Затем Кэрнкросс стал третьим секретарем в Американской секции МИДа осенью 1936 года, то есть через год после Маклейна.

Кэрнкросс всегда утверждал, что решение пойти на работу в МИД было принято им самим, а не под влиянием Москвы. Это подтверждается сведениями из досье Маклейна, в котором содержится письмо Малли от 9 апреля 1937 г., в котором сообщалось, что «Мольер» завербован и с ним будет установлен контакт в конце мая. Это было приблизительно через шесть месяцев после того, как он фактически приступил к работе в министерстве. Досье показывает также, что Кэрнкросс не снабжал Дейча документами до 9 сентября 1937 г. Поскольку несколько месяцев спустя он перешел в министерство финансов, Кэрнкросс заявил авторам, что любая информация, которую он в то время передавал русским, была «незначительной и нейтральной». Кэрнкросс признает, что, как на это намекает его псевдоним, он был более пригоден для научной карьеры в области французской литературы XVI века, чем для работы в правительственном учреждении.

Не сумев в течение двух лет найти свое место, Кэрнкросс поработал в целом ряде отделов министерства иностранных дел: Американском, Лиги наций, Западном и Центральном. Когда Маклейна направили из Уайтхолла в Париж в сентябре 1938 года, Москва наметила кандидатуру «Мольера» на его место в качестве главного советского «крота» в МИДе. Но там он проработал только до конца года, а затем перешел в министерство финансов — к большому неудовольствию Графпена и Москвы. Кэрнкросс объяснил, однако, что его происхождение не оставляет ему никакого шанса влиться в тесный круг власть имущих из министерства иностранных дел.

Графпену и его резидентуре в советском посольстве, которым было передано руководство работой Кэрнкросса и расширяющейся кэмбриджской группы, пришлось тем временем заняться организацией деятельности Маклейна в Париже. Сознавая практическую необходимость сохранить взаимоотношения «Ады» и «Стюарта», Центр решил, что «Аду», несмотря на ее промах, следует направить во Францию, чтобы не потерять доступ к разведданным, собираемым Маклейном. Чехословацкий кризис быстро приближался к постыдной развязке в Мюнхене в том памятном октябре, когда британское и французское правительства продали эту страну в обмен на гарантию, которая, как оказалось, точно так же ничего не стоила, как и клочок бумаги за подписью Гитлера.

«„Норма" приехала в Париж, чтобы работать со мной, и продолжала работать до моего отъезда вместе с посольством в июне 1940 года»,— писал Маклейн в автобиографии для НКВД. В ней он также выражал сожаление, что его возможность снабжать важной развединформацией значительно уменьшилась, когда его направили во Францию. Для серьезного шпионажа существовало мало возможностей в величественных апартаментах парижского особняка на улице Фобур Сент-Оноре, в котором размещались и резиденция посла, и канцелярия. Через «Аду» Маклейн передал, что «делает мало» для Москвы и что это его удручает. Новоиспеченному второму секретарю бесконечные дипломатические обеды и приемы казались надоедливыми и бессмысленными, тем более в то время, когда Англия и Франция находились на грани войны с Германией из-за Чехословакии. Отвращение, возникавшее у него, когда он, читая секретные дипломатические телеграммы, узнавал всю глубину предательства Чемберлена и Даладье в отношении Чехословакии, усугублялось восторженным одобрением, с которым встречали мюнхенские призывы к «миру в наше время» салонные политики из избранных кругов Парижа. К концу года Маклейн все чаще проводил свое нерабочее время, погружаясь в жизнь богемы, во «Флор» и «О-де-Маго» — знаменитых кафе, куда было удобно добираться пешком из его холостяцкой квартиры. Там он проводил многие часы в компании художников, писателей и социалистических интеллектуалов, пытаясь в облаках дыма от алжирского табака утопить свое разочарование в алкоголе, в коктейлях из марксистской диалектики и анисовки.

«Работа в Париже является во многих отношениях полным изменением для него», — сообщала в Центр в конце 1938 года офицер-куратор Маклейна. В ее сообщении, которое читается скорее как крик души встревоженной любящей женщины, она высказывает опасение, что Маклейн переживает глубокий личный кризис.

«Когда он был в Лондоне, он мог поступать так, как ему хотелось. Он имел своих друзей, имел возможность много читать. Иначе обстоит дело в Париже. Он должен вести совершенно иную общественную жизнь. Он должен посещать обеды и вечера. Вся жизнь сконцентрирована вокруг консульского круга. Он ненавидит эту атмосферу, но в то же время должен работать здесь. Я знаю, что он очень хороший товарищ и новая обстановка не произведет на него впечатления, но думаю, что письмо из дома будет ему очень приятно в этой обстановке. Он питает ко мне очень большое доверие и часто делится со мной своими мыслями. Поэтому я знаю, что письмо для него значит очень многое. Я приносила ему инструкции по работе, а иногда и личные письма. Именно поэтому я знаю, какое впечатление они на него производят».

То, что «Ада» подразумевала под «письмом из дома», было письмо из Москвы со словами поддержки Маклейна. Написанное Дейчем, оно было своевременно получено Маклейном. В следующем сообщении «Ада» написала, что оно на какое-то время подняло настроение ее подопечного и что он передает благодарность «Отто». Однако результативность работы Маклейна — это видели и он сам, и Москва — неуклонно снижалась в течение 1939 года, когда над Европой сгущались тучи войны. Той весной угроза Гитлера территориальной целостности Польши настолько испугала Англию и Францию, что они поспешили дать безоговорочные гарантии, которые ни Лондон, ни Париж не испытывали охоты выполнять, когда Германия в сентябре оккупировала Польшу. Дьявольский пакт, который Сталин заключил с Гитлером в августе того года, не вызвал у Маклейна достаточно глубокого потрясения, чтобы поколебать его слепую преданность Москве. После начала военных действий в Европе в сентябре 1939 года стрессовое состояние, в котором пребывал Маклейн, еще более усилилось.

В январе 1940 года «странная война» шла уже пятый месяц, когда кризис в отношениях между «Адой» и «Стюартом» достиг драматической кульминации. Воспользовавшись условным сигналом, «Ада» потребовала срочной встречи со своим начальником, офицером НКВД (псевдоним «Форд»), работавшим «под крышей» советского посольства. В результате разговора перед ним раскрылась мелодраматическая ситуация, к которой он был совершенно не готов. Из его доклада в Центр ясно видно, что он сделал все, чтобы попытаться разрядить взрывоопасную ситуацию, возникшую из смеси шпионажа и страсти. Скупые, неуклюжие фразы отражают замешательство этого офицера, вынужденного решать проблему, которая относилась скорее к эмоциональной, чем к оперативной сфере. Бессвязный и нескладный доклад «Форда» является лишь намеком на драму, которая, должно быть, изобиловала бурными объяснениями между Маклейном и «Адой»:

«На свидании „Ада" сообщила следующее: она за последнее время замечала, что „Стюарт" сблизился с какой-то женщиной, хотя сам об этом ничего „Аде" не говорил. Заметив ряд перемен в его поведении и комнатной обстановке, „Ада" решила прямо спросить об этом „Стюарта". Последний был удивлен, что „Ада" знает об этом, и признался, что интимно сблизился и любит одну молодую американку. Эта американка, Мелинда Мар-линг, — либеральных взглядов, дочь состоятельных родителей, живущих в США, без особого интереса к политике.

„Стюарт" признался „Аде" в том, что он сообщил Мелинде о его принадлежности к компартии и связи с нами „по шпионским делам".

При этом „Стюарт" заверяет, что фамилии „Ады" он своей любовнице не выдавал, хотя вообще говорил ей, что осуществляет связь с нами через одну женщину… „Ада" сообщает, что, согласно ее наблюдениям, поступок „Стюарта" объясняется мальчишеской несерьезностью и что он по-прежнему искренен и с воодушевлением работает с нами».

Когда сообщение парижского резидента было получено в Москве, персонал, работавший у Павла Фитина, нового главы Иностранного отдела, отнесся к докладу «Форда» как к гранате с вытащенным предохранителем. Необходимость сохранить Маклейна как источник требовала дать указание «Аде» выйти из этого эмоционального треугольника, сохранив контроль над британским дипломатом. Для обманутой в любви офицера-куратора это была нелегкая задача. То, что она в отчаянии назвала «мальчишеским легкомыслием» своего агента по отношению к американке, уже превратилось к тому времени в мощную притягательную силу. Маклейн буквально без памяти влюбился в Мелинду Марлинг, энергичную девушку, хорошо разбирающуюся в жизни. В автобиографии, хранящейся в его досье, Маклейн объяснил, почему он рассказал ей о том, что он разведчик. «Когда мы впервые узнали друг друга, она не имела оснований думать, что я являюсь чем-то большим, чем обыкновенный чиновник британской дипломатической службы. Через некоторое время она пришла к заключению, что мой образ жизни как дипломата делает наши отношения невозможными, и она ушла. Я сказал ей о причине, почему я веду такую жизнь. Тогда она вернулась, и мы с тех пор находимся вместе».

Маклейну удалось лишь на время разрешить проблему своего любовного треугольника. В то время когда Гитлер угрожал оккупацией Франции, Москва не могла просто отозвать «Аду», чтобы дать остыть страсти Маклейна.

Однако была выработана договоренность, которая удовлетворяла каждую из сторон этого треугольника. Эта удобная договоренность продолжала действовать с разрешения Центра до тех пор, пока немецкие танковые дивизии не пересекли Сену и британская миссия не начала эвакуацию из Парижа.

10 июня, когда над Парижем, подобно отдаленным раскатам грома, гремела артиллерийская канонада, состоялась церемония бракосочетания Мелинды и Дональда. Медовый месяц супружеской четы начался с поспешного отъезда из Парижа за 48 часов до того, как на Елисейских полях раздался грохот солдатских сапог гитлеровских победоносных легионов. Неделю спустя супруги Маклейн отплыли из Бордо на британском эсминце, а тем временем Гитлер лично диктовал французскому правительству условия прекращения военных действий. «Аде» удалось с помощью коммунистического подполья благополучно добраться до Москвы. Она не была подвергнута взысканию, и в ее досье имеется таинственная запись о том, что она вернулась «на разведывательную работу за границей».

Маклейн, возвратившийся к работе в Центральном отделе, снова стал добывать секреты министерства иностранных дел, как только восстановился контакт с Москвой. На сей раз он оказался под руководством «Вадима» (псевдоним Анатолия Горского), сменившего Графпена в качестве резидента НКВД в советском посольстве. Горский, бывший шифровальщик, был невысоким человеком в очках с «сердитыми бровями» и «сдержанной деловитой манерой поведения». Теперь, когда «Вайзе» руководила твердая рука «Вадима», он начал передавать все возрастающий объем секретных документов и телеграмм. Однако апогей работы Маклейна для советской разведки приходится на конец войны, после того как в 1944 году он получил назначение на работу в посольство Англии в Вашингтоне. Наличие у него специального допуска обеспечивало ему доступ не только к американским атомным секретам, но и к переговорам на высшем уровне, результатом которых стало создание НАТО.

Досье Маклейна в НКВД показывает, что он был одним из наиболее ценных источников советской разведки. Его доступ к решениям, принимавшимся на самых высоких уровнях англо-американского сотрудничества, в результате которого вырабатывалась объединенная военно-экономическая стратегия, обеспечивал Кремлю преимущество наблюдения изнутри за ходом событий в первые годы «холодной войны» и в начале войны в Корее. Пространство на полках, занятое томами с информацией, полученной от Маклейна, является весомым доказательством поразительных результатов, достигнутых магическим планом внедрения, который был разработан Орловым и выполнением которого он руководил.

То, что вполне можно назвать красноречивым доказательством целеустремленной работы кембриджских агентов на Москву, содержится в письме Маклейна, написанном из разрушенного войной Лондона 29 декабря 1940 г.: «Эта работа имеет для меня такое же значение, как и для вас, если не большее значение, потому что она — моя жизнь, и я изо всех сил буду стараться не сделать ничего такого, чтобы подвергнуть ее опасности. Я не могу сказать, что мне нравится работа, но я признаю, что это один из постов в нашей великой борьбе, к которому я больше всего подхожу, и я намерен стоять на нем до тех пор, пока меня от него не освободят».

О ценности Маклейна для советской разведки можно судить по количеству секретных британских документов, которыми он ее снабжал. Не говоря уже об оперативной ценности, потрясает их физический объем. Как показывают архивы НКВД, результаты его разведывательной деятельности с момента его поступления на службу в МИД в 1935 году по июнь 1940 года, когда он покинул Францию, занимают 45 коробок, каждая из которых содержит более 300 страниц документации. Это немалое достижение для 28-летнего молодого человека, учитывая, что в конце этих пяти лет он прошел всего лишь треть пути в своей активной и результативной карьере сотрудника советской разведки. Таким образом, чисто по объему результат, достигнутый Маклейном, был превзойден лишь «третьим мушкетером», хотя хранящееся в архивах НКВД досье Бёрджесса показывает, какую необузданную личность ввел Орлов в свою кембриджскую группу, когда санкционировал вербовку «третьего человека».