После долгах лет тайного изгнания в Соединенных Штатах Орлов намеревался выйти из укрытия и опубликовать обвинительный акт против советского террора, вынудившего его бежать для спасения своей жизни. Книга, представляющая собой автобиографию и историю сталинских чисток, должна была служить двойной цели. Помимо сенсационных разоблачений относительно зверской жестокости советского диктатора она была написана таким образом, чтобы подкрепить «легенду» Орлова о своей, карьере, которую он намеревался представить американским властям. Изображая себя скорее жертвой, чем соучастником сталинских насилий, он хотел отвлечь внимание от его собственной роли в руководстве террором НКВД в Испании.

«Тайная история преступлений Сталина» («The Secret History of Stalin's Crimes») была представлена в предисловии как расширенный вариант содержания письма с угрозой разоблачения, которое, как утверждал Орлов, ой написал Сталину в 1938 году, подробно перечислив в нем его преступления. Хотя представленный им материал носит достаточно изобличительный характер, предполагаемое его воздействие на советского диктатора является еще одним обманом Орлова. Однако, чтобы поддержать иллюзию, требовалось до публикации книги вернуть себе копию своего письма Ежову. Если предположить, что на пленке, хранящейся в его сейфе, содержалась копия письма, Орлов, несомненно, понимал, что это могло подвергнуть риску разоблачения перечисленных в нем советских агентов, включая Филби и Маклейна, а также других, возможно все еще активно действующих. Хотя шестьдесят два агента и операции перечислены в списке только под псевдонимами, над расшифровкой которых ФБР пришлось бы здорово попотеть, обнаружение оригинала письма и списка поставило бы под сомнение правдивость Орлова, его утверждение, что он действительно перебежчик, и его столь искусно разработанную легенду, которая объясняла, почему он смог шантажировать Сталина.

Подобно любой другой крупной операции, инициатором которой был Орлов, его появление на сцене из тайного американского убежища было спланировано и осуществлено с точным соблюдением всех деталей. На самом деле выбор времени для его появления на свет был обусловлен финансовыми соображениями. Эти соображения он начал учитывать еще задолго до 1950 года, поскольку, несмотря на экономное ведение хозяйства его женой Марией, их денежный резерв в 22 800 долларов сократился к концу 40-х годов до нескольких тысяч долларов. Орлов к тому времени был слишком стар, чтобы начать делать вторую карьеру. Его прежние надежды найти работу в коммерческой администрации после окончания 15 июня 1945 г. «Дайк энд Спенсериан колледжа» в Кливленде разбились после окончания войны. Переход от военной службы к гражданской работе был нелегким делом даже для демобилизованного американского офицера, не говоря уже о пятидесятилетнем бывшем советском генерале, которому пришлось бы конкурировать с массой более молодых мужчин, возвращающихся из армии и претендующих на рабочие места на гражданской службе.

В 1945 году Орловы подсчитали, что денег им хватит всего на пять лет с небольшим, а за это время они должны были найти какой-то другой источник дохода. Обеспечить себе пенсию, став платным осведомителем ФБР, Орлову было не по его характеру. Он оставался преданным делу революции и сохранял лояльность по отношению к своим агентам, которых завербовал и которыми руководил. Правда, ему были известны и не столь серьезные секреты, которые можно было превратить в звонкую монету, обратившись к писательскому делу, не поступаясь при этом своими принципами и не подвергая риску разоблачения созданные им шпионские сети, которые, как он предполагал, возможно, еще продолжали функционировать. Но Орлов никогда не имел намерения с полной откровенностью раскрывать свою роль в советских шпионских операциях, как это сделал Кривицкий в своей книге «Я был агентом Сталина» («I was Stalin's Agent»), поскольку это нарушило бы договор, который он заключил в 1938 году.

Вскоре после окончания войны Орлов начал собирать воедино свои собственные воспоминания о том, что он узнал о «великой чистке». В них он тщательно избегал упоминания о своем собственном вкладе в превращение аппарата советской тайной полиций в грозное орудие внутреннего подавления и международного шпионажа. Целью его труда, как он ее сформулировал в предисловии к книге, было разоблачение Сталина и создание для истории документа «о преступлениях, совершенных им ради приобретения личной власти, о сфальсифицированных судебных процессах, организованных им против лидеров революции, и о его отношениях с ближайшими друзьями, уничтожить которых он замышлял».

Опираясь на свою поразительную, «острую как лезвие бритвы», память, Орлов намеревался создать изобличительный документ, являющийся обвинительным актом против Сталина. Он должен был быть достаточно детализированным и скандальным, с целью придания большей достоверности его утверждению, что Сталин предпочел отступить перед его шантажом, чем позволить ему разоблачить столь ужасные тайны. Хотя Орлов бегло говорил по-английски, он предпочитал писать черновую рукопись своим размашистым почерком по-русски. В своей лейквудской квартире и в библиотеке «Уайт Мемориал» в Кливленде он трудился месяцами, делая выписки и анализируя опубликованные труды по советской истории, чтобы придать достоверность собственной работе. Все написанное Орловым за день каждую ночь перепечатывалось преданной женой Марией на специально приобретенной для этой цели пишущей машинке с русским шрифтом. Начав с истории убийства Кирова в 1934 году, Орлов намеревался объяснить, каким образом Сталин спровоцировал убийство потенциального соперника, чтобы получить предлог для начала «чистки» своих противников. Он описывал, как из большевистских лидеров старой гвардии выбивали ложные признания для того, чтобы сделать их центральными фигурами в целой серии показательных судебных процессов. В свою очередь, эти процессы служили оправданием для «охоты на ведьм», начавшейся в отношении предателей и троцкистов, которая привела к ликвидации тысяч людей. В предисловии и на протяжении всей книги Орлов изо всех сил старался подчеркнуть достоверность обвинения, которое основывалось на его собственных знаниях и на рассказах очевидцев из числа его товарищей из НКВД, но не было подкреплено никакими документами.

«Я записывал указания, которые Сталин лично давал начальникам НКВД на совещаниях в Кремле, — писал Орлов, подчеркивая подлинность и точность написанного. — Я записал личные переговоры Сталина с некоторыми из его жертв и слова, действительно сказанные обреченными людьми в Лубянской тюрьме. Я узнал эти тщательно охраняемые секреты от самих следователей НКВД; некоторые из них в прошлом были моими подчиненными».

«Тайная история сталинских преступлений», содержащая внушающий ужас перечень страшных подробностей, рассказывает, как коварный и безжалостный тиран использовал НКВД в качестве орудия укрепления все расширяющегося царства террора. Он показал, как Сталин осуществлял чистку рядов сначала Политбюро, потом Красной Армии, а затем аппарата тайной полиции. «Для совершения этих ужасных преступлений Сталину требовались верные пособники из числа офицеров НКВД, — писал Орлов. — Число его соучастников продолжало увеличиваться, и Сталин, заботясь о своем имени в истории и стремясь скрыть от мира свои преступления, решил в 1937 году уничтожить всех своих верных помощников, чтобы никто из них, пережив его, не смог свидетельствовать против него».

Орлов позаботился о том, чтобы изобразить себя не как соучастника, а как одну из намеченных Сталиным жертв, но жертвой, которая осталась в живых, чтобы запечатлеть на скрижалях истории свои мрачные свидетельские показания. Сам Орлов избежал расправы летом 1938 года, когда Сталин через своего приспешника Ежова организовал ликвидацию «почти всего командного состава НКВД», а также тысяч его товарищей-офицеров, которые, «возможно, могли узнать тайны его преступлений». Отвести себе роль скорее пассивного свидетеля чудовищной тирании Сталина, чем активного участника, было необходимо для той цели, которую преследовал Орлов. Для этого требовалось соблюсти тонкое равновесие между правдой и вымыслом, поскольку достоверность его собственного повествования основывалась на знании изнутри аппарата советской тайной полиции, которое он мог бы иметь лишь в том случае, если бы сам играл существенную роль в его операциях. Будучи высокопоставленным офицером НКВД, знавшим Сталина с 1924 года, он был его личным консультантом по вопросам разведки в 1935–1936 годах, а также послушно и безжалостно осуществлял чистку троцкистской оппозиции в Испании. Поэтому Орлову пришлось скрывать степень своего соучастия как пособника тирании советского диктатора.

Ему пришлось также скрыть важную роль в руководстве советскими агентами внедрения, действовавшими за границей, которые приобретали все более важное значение в период послевоенной конфронтации с Соединенными Штатами. В конце 40-х годов стали нарастать идеологическая борьба и ядерное противостояние между Западом и СССР. Орлов не мог не осознать того, что если бы он решился раскрыть свои секреты, то он, возможно, смог бы существенно изменить ход «холодной войны». Орлов наверняка понял важность своих собственных секретов, когда прочел в газетах о том, как информация, предоставленная шифровальщиком ГРУ Игорем Гузенко, бежавшим из советского посольства в Оттаве в 1945 году, привела год спустя к аресту британского ученого-атомщика Алана Нанна Мэя.

Орлов, конечно же, следил по газетным заголовкам и сообщениям по радио за развернутой ФБР кампанией борьбы с коммунистической подрывной деятельностью. Под авторитарным руководством директора Дж. Эдгара Гувера ФБР после окончательного разгрома Германии и Японии обратило свои усилия на борьбу с подрывными операциями нового врага США — их бывшего союзника Советского Союза. Первая реальная информация о степени советского внедрения в аппарат правительства США была предоставлена в 1945 году Луисом Буденсом и Элизабет Террил Бентли. За их признаниями последовали признания Дэвида Уиттейкера Чемберса. Эти коммунисты-перебежчики подробно рассказали, в какой степени НКВД использовал американских членов партии для создания агентурных сетей в среде вашингтонской бюрократии военного времени. Их тревожные разоблачения подтвердили показания Гузенко, снятые в ноябре отделом контрразведки Канадской королевской конной полиции.

Орлов не мог знать, насколько глубоко докопалось в ходе расследований ФБР до корней советских шпионских операций или до того, насколько важную роль играла в «холодной войне» шпионская деятельность агентов, которых он знал или которые были им завербованы. Даже если Орлов и не узнал из газет, что Маклейн с 1944 года занимал пост первого секретаря в британском посольстве в Вашингтоне, все равно он мог бы догадаться, что по крайней мере один из завербованных им «трех мушкетеров» все еще передавал в Москву важные секреты после того, как Советский Союз опустил «железный занавес» вдоль границы Восточной Европы и началась «холодная война».

Знал Орлов или нет о карьере Маклейна и других оксбриджских агентов внедрения, но остается фактом, что он не пошел в ФБР и не раскрыл чистосердечно секреты, что помогло бы ФБР в расследованиях. Десяток лет спустя он признался, что был лично знаком с рядом высокопоставленных офицеров НКВД, действовавших в США во время и сразу же после войны, включая резидента в Вашингтоне Василия Зубилина, который вместе со своей женой Лизой руководил некоторыми из важнейших советских агентурных сетей. К 1945 году, когда побег Гузенко ускорил расследование ФБР, прошло всего семь лет с тех пор, как у Орлова прекратилась связь с Москвой. Информация, которой он мог бы снабдить ФБР относительно внутреннего функционирования советской разведки, была бы бесценной для Гувера, который после войны обрушился на агентов, внедренных коммунистами в бюрократический аппарат США.

Расширяющиеся масштабы расследования ФБР дали его директору основание считать, что в Северной Америке действует весьма разветвленная сеть советских агентов, получающих информацию от высокопоставленных чиновников в администрации демократов. Среди более тридцати подозреваемых в составленном им списке были Элджер Хисс, директор отдела по особым политическим делам в госдепартаменте, и Гарри Декстер Уайт, помощник министра финансов. 26 ноября 1945 г. Гувер направил список в Белый дом, сопроводив его памятной запиской с предупреждением президенту Трумэну: «Ряд лиц, работающих в правительстве, снабжают информацией людей за пределами федерального правительства, которые, в свою очередь, передают ее советским агентам».

Гарри Трумэн, который пришел в Белый дом после смерти Рузвельта, последовавшей полгода назад, был слишком озабочен глобальными проблемами президентства, чтобы уделить большое внимание мнимым коммунистическим заговорам в администрации, которую он унаследовал. Хисса энергично защищал государственный секретарь Дин Ачесон, к мнению которого прислушивался Трумэн. Тогда президент заявил, что он «очень большой противник создания гестапо». Получив отпор, директор ФБР на следующий год поднял этот вопрос публично, выступив с речью о «красном фашизме». Он предупреждал об угрозе, которую несут в себе 100 ООО американских коммунистов, выполняющих приказы Москвы. После коммунистического переворота в Чехословакии и советской блокады Берлина следующий год ознаменовался активизацией «холодной войны», и президент решил продемонстрировать, что он не столь снисходителен к коммунистам, как это считают республиканцы в конгрессе. Провозгласив в 1947 году «доктрину Трумэна», он пообещал американскую помощь и военную поддержку, чтобы воспрепятствовать советскому продвижению за рубежом. Касаясь внутреннего положения, он заявил, что в целях борьбы с подрывной деятельностью будет проводиться проверка благонадежности всех федеральных служащих.

Теперь были созданы все предпосылки для массового «красного психоза» в значительно больших масштабах, чем в 20-е годы, что тогда так сильно взволновало американцев. Кампания началась в 1948 году с обвинений против лидеров компартии США и с появления на сцене Элизабет Бентли, когда она давала свидетельские показания на Капитолийском холме в 1948 году. Пресса называла ее «королевой красных шпионов». Утверждения Бентли о широком советском внедрении в правительственные учреждения США лиц, сочувствующих коммунистам, таких как Декстер Уайт, подкреплялись обвинениями Уиттейкера Чемберса, выдвинутыми против Хисса. Вдохновленные предупреждениями Гувера, республиканские законодатели, включая Ричарда М. Никсона, быстро воспользовались ситуацией, чтобы завоевать известность в масштабах всей страны, возглавив атаку на администрацию демократов в комитете конгресса по расследованию антиамериканской деятельности. Уайт умер от сердечного приступа после показаний в комитете в свою защиту. Хисс с горячностью отвергал все обвинения в шпионаже. Срок исковой давности по преступлениям, связанным со шпионской деятельностью во время войны, истек. Тем не менее он был в конечном счете обвинен по двум пунктам в лжесвидетельстве и на втором судебном процессе осужден на основе свидетельских показаний советской знакомой Чемберса, родившейся в Австрии, Хеде Массинг. Она бежала в 1938 году в Соединенные Штаты, и ее допрашивали в ФБР в 1945 году.

В обществе уже разгорелись страсти по поводу «красной опасности», когда в сентябре 1949 года появилось сенсационное сообщение о том, что Советский Союз взорвал свою собственную атомную бомбу. Американцы были потрясены тем, что их страна неожиданно утратила военное превосходство, полученное Соединенными Штатами в наследство от второй мировой войны. Не прошло и месяца, как престижу США был нанесен еще один тяжелый удар, когда Мао Цзэдун провозгласил окончательную победу вследствие коммунистического переворота в Китае. Семь месяцев спустя попытки свалить вину за потерю Китая на советскую подрывную деятельность в демократической администрации стали еще настойчивее, так как «холодная война» в Корее переросла в «горячую». Сенатор от республиканцев Джозеф Маккарти быстро выдвинулся на передний план в жизни страны, начав свой демагогический крестовый поход против коммунизма, изобилующий сенсационными заявлениями. Он утверждал, что госдепартамент все еще является прибежищем для пятидесяти советских агентов. В то время, когда солдаты гибли под пулями китайских коммунистов, свидетельские показания Бентли и Чемберса на Капитолийском холме дали в руки молодого сенатора от штата Висконсин искомую спичку, чтобы зажечь пламя священной войны против красной опасности, которая сделала его имя синонимом политической «охоты на ведьм».

Именно в то время, когда Маккарти писал одну из самых отвратительных глав в современной политической истории Америки, Орлов завершил работу над русским вариантом своей рукописи. Затем он столкнулся с проблемой, с которой сталкивается каждый начинающий автор: найти издателя. Совершенно очевидно, что рассылать мемуары по собственной инициативе было бы слишком рискованно, и поэтому он решил посоветоваться с Максом Истманом, чьи работы по истории русской революции Орлов изучал в Кливлендской библиотеке. В конце 1950 года он отправился в Нью-Йорк, чтобы проконсультироваться с Истманом, который когда-то сам был последователем Троцкого в Советском Союзе и там женился на сестре Николая Крыленко, начальника Орлова в период его работы в Москве в Верховном суде. Впоследствии Истман стал одним из самых открытых американских критиков сталинизма и выдвинулся в кругах интеллектуалов правого крыла. Поэтому бывший генерал НКВД проявил осторожность, представившись не как автор, а как его доверенное лицо. Прочитав рукопись, Истман провозгласил ее «великолепной» и предложил свои услуги в качестве переводчика и редактора за треть авторского гонорара. В то время финансовое положение Орловых становилось ненадежным, но, поразмыслив в течение двух дней, они отклонили предложение Истмана из-за слишком высокой цены. Вместо этого Орловы решили перевести книгу своими силами. Возвратившись в Кливленд, он решил ускорить этот процесс, занявшись изучением машинописи и записавшись на годичные секретарские курсы в марте 1951 года в «Дайк энд Спенсериан колледж». Пока они совместными усилиями перерабатывали рукопись в гладкий текст на английском языке, у них оставалось все меньше и меньше денег. Впоследствии они будут рассказывать ФБР, что часто их ежедневный рацион состоял из кукурузных хлопьев, самого дешевого продукта питания, и что они вынуждены были добывать деньги, закладывая одну за другой самые ценные из немногих своих вещей. Последней была отдана в залог фотокамера, принадлежавшая их дочери. Когда летом 1952 года у них не осталось ничего, что можно было бы заложить, Орлов поехал в Нью-Йорк, чтобы повидаться со своей кузиной из семейства Курников, г-жой Флоренс Келлерман, у нее дома на Джерард-авеню, в Бронксе. Она дала ему 1000 долларов, которые, как позднее сообщила ФБР, одолжила ему, потому что «он был ее родственником и сказал, что деньги нужны ему на расходы». Г-жа Келлерман добавила, что он возвратил ей всю сумму после публикации книги.

В то время как Орлов посещал в дневное время курсы машинописи, а по ночам помогал жене перепечатывать перевод рукописи, Маккарти, выдвинув новые обвинения, подлил масла в огонь антикоммунистической кампании в США. Дополнительный импульс этой кам-| пании придала ошеломляющая серия судебных процессов над шпионами. Маккарти предупредил о массированных шпионских операциях против Соединенных Штатов под руководством МГБ (министерство государственной безопасности), которое в 1946 году приняло: на себя обязанности НКВД. Оно превратилось в КГБ только после смерти Сталина в 1953 году. «Красная шпиономания» началась в 1950 году, когда британский физик немецкого происхождения Клаус Фукс признался в том, что передавал в Москву секреты атомной бомбы. Он указал на химика из Филадельфии, Гарри Голда, как на одного из американцев, используемых советскими для связи. Расследование по делу Голда вывело ФБР на Дэвида Грингласса, бывшего механика армии США из лаборатории ядерного оружия в Лос-Аламосе. Он, в свою очередь, назвал своего зятя Джулиуса Розенберга и его жену центральными фигурами в шпионской сети, передававшей Москве ядерные секреты. Еще одним из дюжины подозреваемых советских агентов в связи с делом Розенберга был Мортон Собелл, но его соучастник, Моррис Коэн (который, как показывают архивы НКВД, был завербован Орловым в Испании), бежал из страны вместе со своей женой Лоной, прежде чем его успели допросить в ФБР.

Суд над Розенбергами и их последующее осуждение по обвинению в шпионаже вызвали возмущение общественности, когда этой еврейской супружеской паре из Манхаттана был вынесен смертный приговор. Когда три года спустя их последняя апелляция была отклонена, эта пара стала первыми гражданскими лицами Америки, казненными за шпионаж. Для многих американцев Розенберги были невинными мучениками, которых принесли в жертву на алтарь маккартизма. Это впечатление подогревалось возмущенными голосами левых, ведь основное доказательство их вины не могло быть представлено в суде, поскольку было в высшей степени засекречено и получено в 1944 году из перехваченных разведкой США телеграмм НКВД, которыми Москва обменивалась со своим консульством в Нью-Йорке. Советские шифры, использовавшиеся для этих передач, удалось раскрыть лишь в 1949 году. Эта операций, получившая у американцев название «Венона», по версии ФБР, вывела следователей на Розенбергов и их близких помощников Альфреда Саванта и Джоела Барра — оба они, не дожидаясь ареста, бежали в Чехословакию. 1500 страничек с обуглившимися краями были обнаружены немцами в 1940 году при захвате советского консульства в финском городе Петсамо. Они, вероятно, представляли собой те самые шифровальные книги, которые, как об этом предупреждал Москву Харнак в 1941 году, попали в руки врага.

Учитывая, что Орлов был подробно осведомлен о работе группы Харнака в рамках берлинской «Красной капеллы», тот факт, что Москва игнорировала предупреждения «Корсиканца», оказался ироничным поворотом судьбы. Расшифровка информации в ходе операции «Венона» привела к раскрытию Маклейна. Его разоблачение как советского агента под псевдонимом «Гомер» стало возможным только после того, как в телеграммах были обнаружены приведенные дословно сообщения об англо-американских секретах в области ядерной энергетики. Упоминания о привычке «Гомера» путешествовать и о беременной жене позволили британцам проследить утечку информации до ее источника в лице первого секретаря их посольства в Вашингтоне. Однако, как видно из архивов НКВД, прежде чем Маклейна смогли допросить, 17 мая 1951 г. из Москвы в Лондон ему были посланы инструкции о необходимости совершить побег вместе с Бёрджессом. Это случилось за восемь дней до того, как министерство иностранных дел Великобритании решило санкционировать проведение его допроса в МИ-5. Ночью 25 мая Маклейн и Бёрджесс бежали из Англии. Хотя правительство Его Величества неоднократно опровергало то, что они являются советскими агентами, английские и американские газеты уверенно сообщали, что исчезнувшие британские дипломаты уже находятся в Москве.

Директор ФБР Гувер немедленно приказал предпринять широкое расследование деятельности Бёрджесса и Маклейна во время их пребывания в США. Агенты ФБР из кливлендского местного отделения, получившие по телетайпу этот приказ, едва ли подозревали, что в том же здании, этажом ниже, в помещении, которое занимал «Дайк энд Спенсериан колледж», находился невысокий седовласый человек пятидесяти восьми лет, обучавшийся там машинописи, — он мог бы ответить на все вопросы. Однако Орлов отнюдь не выложил всю правду о Бёрджессе и Маклейне и даже никак не намекнул, что когда-либо бывал в Англии. Газетные заголовки, появившиеся после исчезновения двух из его трех кембриджских «мушкетеров», очевидно, укрепили их бывшего наставника в намерении сделать все, что в его силах, для защиты Филби и других членов кембриджской агентурной сети в ходе последующих допросов в ФБР.

Рукопись «Тайной истории сталинских преступлений» на английском языке была завершена к концу 1952 года, через шесть месяцев после побега Бёрджесса и Маклейна, и в феврале следующего года Орлов повез ее в Нью-Йорк. Он отыскал Георгия Сокольского, рассчитывая, что тот поможет ему найти издателя, и приехал к нему однажды вечером в Куинз, где тот проживал. Его одноклассник из Бобруйска, с которым они вместе изучали иврит, в последний раз видевшийся с Орловым на празднике «Йом Киппур» пятнадцать лет тому назад, был теперь видным американским журналистом, выходцем из России, который сотрудничал в «Вашингтон тайме гералд» и одновременно писал фельетоны для газет Херста. Орлов сказал ему, что пришел посоветоваться относительно публикации своей книги. На собеседовании в ФБР Сокольский рассказал, что, по словам Орлова, тот теперь носил фамилию Фельд-бин, что он был бывшим сотрудником НКВД и что в течение четырнадцати лет скрывался в Соединенных Штатах. Он не сообщил Сокольскому никаких подробностей о своей деятельности за этот период и не сказал, где жили он и его жена. Орлов показался ему чрезмерно нервным и отказался дать ему свой нью-йоркский адрес или номер телефона. Сокольский пообещал ему связаться со своим приятелем Уильямом Л. Уайтом, известным писателем, который, возможно, смог бы помочь ему опубликовать книгу.

Результатом разговора Орлова с Уайтом была встреча с Джоном Шоу Биллингсом, директором по редакторской работе журнала «Лайф». Его тонкое понимание: ситуации в Советском Союзе подсказало ему, насколько важна эта книга. Орлов не мог бы более удачно выбрать для этого время, поскольку, пока его книгу читали в редакции «Лайф», известие о смерти Сталина два дня назад заняло газеты всего мира.

Смерть советского диктатора, который стал известен миллионам американских ветеранов второй мировой войны как «дядя Джо», придала мемуарам Орлова актуальность, которая сулила превратить их в бестселлер. Однако, прежде чем принять книгу для публикации отдельными частями с продолжением, Биллингс хотел получить позитивное подтверждение того, что Орлов на самом деле является бывшим генералом НКВД. Для подтверждения своей личности Орлов обратился к Луису Фишеру, американскому журналисту, с которым он встречался в Москве, а затем в Мадриде во время гражданской войны в Испании. Впоследствии в ходе расследования Фишер будет рассказывать ФБР, как 17 марта ему, как гром среди ясного неба, позвонил Орлов и «спросил, помню ли я его». Когда Фишер ответил, что помнит, его пригласили присутствовать на встрече в кабинете Биллингса, где он и подтвердил, что Орлов действительно является бывшим представителем НКВД в Испании. Сделка была заключена, и журнал «Лайф» заплатил кругленькую сумму за право публикации серии больших отрывков из книги, что положило конец финансовым проблемам Орлова.

«Страшные тайны сталинской власти» — под таким заголовком «Лайф» опубликовал четыре статьи, первая из которых появилась 6 апреля. Иллюстрированные графическим изображением некоторых из наиболее мерзких эпизодов московских показательных судебных процессов, отрывки из книги произвели сенсацию, обнажив глубины вероломства человека, одержимого манией величия, и злобную жестокость, в которой проявилась извращенность Сталина. Едва успели появиться статьи в «Лайф», как издательство «Рэндом» подписало с Орловым контракт на издание его мемуаров в виде книги. Книга вышла из печати той же осенью и посвящалась памяти дочери Орловых Веры.

«Моя единственная цель, — писал Орлов в предисловии к книге, — заключается в том, чтобы представить широкой общественности скрытые факты о сталинских преступлениях и тем самым добавить недостающие звенья, без которых трагические события, происшедшие в России, не поддаются пониманию и приобретают характер неразгаданной тайны». Однако, поскольку Орлов тщательно обходил молчанием свою собственную роль в экспорте сталинской чистки в Испанию, это было самооправданием. Центральный тезис Орлова тоже построен таким образом, чтобы не только дать историческое объяснение «великого террора», но и искупить свою вину за преданную службу НКВД и содействие тем самым воцарению сталинского террора. Более того, Орлов до 1952 года продолжал быть пассивным соучастником механизма советского шпионажа периода «холодной войны», в колеса которого он мог бы вставить немало палок, если бы раньше решил рассказать все, что знал.

По словам Орлова, он не сделал этого потому, что Сталин обладал «колоссальным политическим влиянием и сворой тайных агентов, готовых броситься по моему следу». Хотя это и не объясняло причину его долгого молчания, он приписывал свою способность избежать судьбы, постигшей других перебежчиков из НКВД, таких как Рейсс и Кривицкий, «умению предугадывать и видеть насквозь их трюки, а также преданности и мужеству моих жены и дочери». По его словам, главным фактором, позволившим ему избежать гибели от руки убийц, было письмо с угрозой разоблачения, написанное им Сталину в 1938 году. «Я предупредил его, что если он осмелится отыграться на наших матерях, я опубликую все, что мне о нем известно». Только в начале 1953 года они с женой пришли к выводу, «что наши матери едва ли живы до сих пор и что теперь можно, не опасаясь, сразу же опубликовать мои мемуары». Не ясно, каким образом могли Орловы узнать, предпринял ли НКВД какие-либо действия против их престарелых родителей, особенно если учесть, как он подчеркивал, что они полностью изолировали себя от любых контактов с Советским Союзом в течение четырнадцати лет, вплоть до публикации его мемуаров. «Все эти годы мы не писали нашим матерям или своим друзьям в России, не желая ставить под угрозу их жизни, — писал Орлов, добавляя при этом: — Мы тоже не получали никаких сообщений».

Противоречия в истории с его якобы отправленным письмом с угрозой разоблачения дополняются еще одним явным несоответствием в его повествовании. Если, как утверждал Орлов, он в течение четырнадцати лет находился под прицелом советских отрядов тайных убийц, то почему тогда он рискнул начать подготовку к опубликованию своего обвинительного акта против Сталина, который был еще жив? Орлов, знавший, по его словам, Сталина с 1924 года, не мог недооценивать известную всем мстительность «Хозяина». Поэтому он должен был предполагать, что Сталин удвоит свои усилия, чтобы отыскать его сразу же после публикации информации, которая, как он утверждал, была его «страховым полисом сохранения жизни». Орлов, разумеется, не мог предвидеть, что через месяц после начала переговоров с редакторами журнала «Лайф» о публикации книги у Сталина произойдет удар.

Его решение издать книгу — и пропади все пропадом, — как теперь можно видеть, объяснялось тем, что в действительности письмо с угрозой разоблачения не имело никакого отношения к преступлениям Сталина. Он ничем не рисковал, заявляя о своем «сильном разочаровании», что советский диктатор «не прожил еще немного, чтобы увидеть, как тайны его преступлений были выставлены на обозрение всего мира, и понять, что его усилия сохранить их в секрете оказались бесполезными». Угроза разоблачения секретов разведки — вот что делало золотым его «страховой полис», который оставался бы в силе, даже если бы Сталин прожил несколько дольше и увидел собственными глазами апрельский номер журнала «Лайф». Ликвидация генерала НКВД — отступника, несомненно, была бы менее важна для кремлевских правителей, чем сохранение в целости тех оставшихся членов оксбриджских сетей, которые, подобно Бланту и Филби, продолжали быть потенциально ценными для Советского Союза.

«Смерть Сталина не уменьшила угрозу для моей жизни, — продолжает тем не менее настаивать Орлов в своей книге, пытаясь усилить впечатление, что ему по-прежнему угрожает реальная опасность. — Кремль ревниво охраняет свои секреты и сделает все, чтобы уничтожить меня и поселить страх в сердцах других высокопоставленных официальных лиц, которые, возможно, испытают искушение последовать моему примеру». Страх перед покушением на его жизнь, о котором Орлов неоднократно говорил следователям, служил для него и оправданием, и прикрытием. После смерти Сталина, как он, несомненно, знал, его оставят в покое, если он сохранит в тайне имена советских агентов, выполнив свою часть условий соглашения. Орлов, однако, продолжал настаивать, что жизнь его в опасности, утверждая, что заметил на одном из перекрестков Манхаттана советскую группу боевиков во главе с Константином Владимировым. Самая большая опасность теперь угрожала ему, как он вскоре обнаружил, не из Москвы, а из Вашингтона; она исходила не от КГБ, а от ФБР. Как только журнал «Лайф» со своим сенсационным материалом появился на стендах газетных киосков 6 апреля, дело Орлова попало на письменный стол Эдгара Гувера.

В Вашингтоне немедленно началось разбирательство. Комиссар Службы иммиграции и натурализации на следующий же день запросил информацию об Орлове из архивов Бюро. Он сообщил директору (Гуверу), что начинается расследование, так как из их документов следовало, что Орлову не было на законных основаниях предоставлено политическое убежище и поэтому он, очевидно, подлежит депортации. Это было малым утешением для Гувера, который пребывал в ярости от того, что он только из печати узнал, что в течение восьми лет, когда он изо всех сил старался разоблачить и выкорчевать внедрившихся советских агентов, один из сталинских главных мастеров шпионажа проживал в Америке под носом у его якобы бдительных агентов. Способ, который выбрал Орлов для выхода из укрытия, выставил директора ФБР и его организацию на посмешище, и Гувер никогда не простил ему этого. По словам одного американского правительственного чиновника, реакция директора была «смесью недоверия, ужаса и гнева».

«Что это еще за генерал НКВД пишет для журнала «Лайф»?», — сердито написал Гувер поперек первого пришедшего к нему сообщения по этому вопросу. Поскольку Капитолий требовал ответа, почему ФБР не было известно о том, что такой важный перебежчик так долго скрывался в Соединенных Штатах, директор приказал провести полное расследование по Орлову, установить, кто он на самом деле и какие скрывает секреты относительно советской разведслужбы.

Гувер был более всего озабочен тем, чтобы осуществить свое твердое намерение восстановить репутаций ФБР в глазах общества и конгресса. Директора также приводил в ярость тот факт, что Центральное разведывательное управление раньше ФБР узнало о бывшем советском генерале. Документы показывают, что адмирал Хилленкоттер, первый директор ЦРУ, который был в плохих отношениях с Гувером до того, как появилась статья в журнале «Лайф», узнал об Орлове от Сокольского, судя по показаниям под присягой, которые этот журналист давал ФБР. Адмирал, по-видимому, вежливо отказался от предложенной встречи с Орловым, заявив, что тот является таким высокопоставленным лицом, что обращаться с ним следует осторожно. Хилленкоттер сказал Сокольскому, что необходимо «не торопить Орлова с дальнейшей информацией, учитывая его чрезвычайную настороженность и страх».

Однако Гувер и его следователи из ФБР не учли разумный совет бывшего руководителя ЦРУ. Торопясь выполнить приказ своего директора и в минимальные сроки установить все факты, следователи из ФБР забыли об осторожности во время решающего первого собеседования с Орловым. Вместо попытки завоевать его доверие мягкостью следователи Гувера во время допроса шли, как быки, напролом. После появления статей в «Лайфе» вереница упрямых агентов бюро в течение нескольких недель протаптывала официальную дорожку к роскошным нью-йоркским апартаментам, только что снятым Орловыми. Бывший генерал и оберегающая его покой жена надеялись насладиться некоторым комфортом, в котором так долго себе отказывали, но их вновь обретенные финансовые средства не могли обеспечить им уединения. Они подвергались безжалостным допросам, и никакие психологические тонкости или демонстрируемая ими боязнь возмездия из Москвы не принимались во внимание.

Агенты Гувера начали оказывать давление на Орлова, чтобы немедленно получить ответы на тысячи вопросов. Сам директор сразу же невзлюбил Орлова за то, что он не пришел к ним раньше. Приступ уязвленного самолюбия только усилился, когда Гувер узнал, что бостонское отделение ФБР еще одиннадцать лет назад завело на Орлова, тогда проживавшего под именем Александр Берг, досье под грифом «Внутренняя безопасность — G» (германское направление). В надписи слово «германское» было немедленно заменено на «русское», и агенты Гувера рассыпались во все стороны, чтобы найти и расспросить тех, кто был в контакте с бывшим генералом за все пятнадцать лет его подпольной ссылки.

Вскоре были получены смущенные признания от бывшего генерального прокурора Фрэнсиса Бидла и от Эрла Г. Гаррисона, директора Бюро регистрации иностранцев. Они признали, что санкционировали регистрацию Орлова с отклонением от правил. Десятилетней давности регистрационные книги отелей в Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии внимательно просматривались, чтобы обнаружить следы супружеской пары, останавливавшейся в них под фамилиями Берг или Курник. В Лос-Анджелесе было затребовано медицинское свидетельство о смерти Вероники Орловой, и был подробно допрошен лечивший ее врач. В Филадельфии, Бостоне и Питсбурге проверили банковские ведомости и повторно опросили служащих, выписывавших супругам в течение всех этих лет счета об уплате за пользование личным сейфом в банке. Местные агенты в Кливленде, Бостоне и Лос-Анджелесе отыскивали управляющих домами и соседей Орловых, чтобы воссоздать картину их спартанского образа жизни и поведения. Затем расследование застопорилось, поскольку Орловы категорически отказались разглашать имена своих кузенов, помогавших им, поскольку, по их словам, это могло бы поставить под угрозу родственников, все еще проживавших в Советском Союзе.

Досье Орлова, заведенное в ФБР, быстро растолстело за два года, последовавшие за его публичным появлением на сцене; это говорит как о масштабах расследования, так и о крушении надежд бюро. Несмотря на все усилия, трофеев, которых требовал Гувер, взять не удалось. Ссылаясь на свою неосведомленность, Орлов не выдал ни одной крупной советской агентурной сети. Отказ властей разрешить обнародовать хотя бы один протокол допроса Орлова (они составляют 800 страниц Документации, рассекреченных в соответствии с законом о свободе информации) можно объяснить провалом в методах работы ФБР в этом деле. Почти половину страниц составляют пробелы или вымарки под предлогом того, что этот материал якобы должен «сохраняться в тайне в интересах национальной безопасности и внешней политики». Другие документы не рассекречиваются, по-видимому, потому, что ФБР было бы нежелательно раскрывать свои методы допросов. Открытый доступ был получен лишь к протоколам допросов Орлова, проведенных Службой иммиграции и натурализации.

Несмотря на вымарки в документах ФБР по этому делу, диапазон и объем информации, полученной от бывшего высокопоставленного работника НКВД, можно вычислить на основе списка фамилий, составленного военной разведкой США по краткому анализу досье Орлова, проведенному ФБР в 1954 году. Рассекреченный в соответствии с другими статьями закона о свободе информации, этот список включает шестьдесят четыре фамилии, ни одна из которых не являлась чем-то новым для следователей ФБР. Личности большинства из них можно установить на основании ответов допрашиваемых, содержащихся в рассекреченных разделах досье ФБР, и последующих свидетельских показаниях Орлова, которые он давал на двух заседаниях сенатского подкомитета по внутренней безопасности. Однако, если судить по некоторым упоминаниям, не подвергшимся цензуре, ФБР, по-видимому, считало, что, если на Орлова как следует надавить, он даст информацию о советских операциях, которая помогла бы прояснить нераскрытые дела под грифом «Внутренняя безопасность — R» (русское направление), хранящиеся в архивах бюро. Орлов, со своей стороны, также подкинул кое-какие ложные следы, чтобы отвлечь следователей. Он рассказал ФБР, что перед осенью 1935 года, когда был в Москве, он видел копии секретных докладов госдепартамента, которые, возможно, были переданы НКВД одним неопознанным шифровальщиком из посольства США в Москве.

На многие конкретные вопросы, задававшиеся ФБР, Орлов просто говорил, что не может ответить, потому что они относятся к случаям, происшедшим после того, как он разорвал связи с Москвой летом 1938 года. Гуверу явно было трудно поверить, что бывший генерал НКВД не обладает энциклопедическими знаниями о советских разведывательных операциях, о которых он предполагал. Подобно всем перебежчикам, Орлов имел свое расписание выдачи капли за каплей «секретов», чтобы обеспечить непрекращающееся получение «талончиков на питание». Но он знал также, какие именно секреты он не намерен выдавать, и, в отличие от большинства других бежавших офицеров советской разведки, в распоряжении Орлова было много лет для подготовки своей «легенды» и оправдания. У него было достаточно времени, чтобы запомнить свою версию и выработать наилучший способ, как изложить свою историю, не раскрывая подробностей, которые он решил скрыть, и в то же время создав впечатление, что он общителен и честен.

«Я никогда не надеялся, что близок к тому, чтобы получить от него всю информацию, которую я хотел бы получить» — так говорил Эдвард Маккарти. Будучи одним из первых следователей ФБР, назначенных на это дело, он обнаружил, что имеет дело с «очень сильной личностью», чьи «вымыслы» добавляли еще больше внушительности его манере держаться. Он вспоминал, что г-жа Орлова изредка присутствовала во время длительных собеседований с ее мужем летом 1953 года. «Я никогда не сомневался, что он впечатляющая личность», — говорил Маккарти, вспоминая, что обстоятельства были против ФБР, так как они не имели никакой информации об Орлове, кроме той, о которой он написал в своей книге. Он сказал, что ему и в голову не пришло спрашивать Орлова о недавно бежавших Бёрджессе и Маклейне, так как ФБР не имело ни малейшего понятия о том, что он когда-либо был в Англии. По словам Маккарти, который работал в нью-йоркском отделении ФБР, в штаб-квартире бюро главное место отводилось попыткам узнать, что мог рассказать им бывший офицер НКВД о советских агентурных сетях в Америке. «Не забывайте, что в то время не считалось, что он так важен», — говорил Маккарти, объяснив, что внимание ФБР было тогда сконцентрировано на деле Розенбергов и оно не имело понятия о значении Орлова. Орлов, который никогда не показывал, какой информацией на самом деле обладает, также очень искусно создавал впечатление, будто он рассказывает все, что знает.

Гувер и его следователи из ФБР жестоко просчитались, недооценив трудность получения информации от допрашиваемого, который продемонстрировал свое мастерство, ускользая от их внимания в течение стольких лет. У ФБР также в то время почти не было практического опыта допроса перебежчиков, и Орлов был самым важным советским официальным лицом из всех, которых они когда-либо пытались «расколоть». Понимая, что Гувер с нетерпением ждет результатов, следователи ФБР, сменившие Маккарти, ошиблись, избрав метод, опиравшийся на запугивание. Он показал свою полную несостоятельность при допросе опытного разведчика, написавшего в СССР пособие по контрразведке и обучавшего технике стойкости на допросах. Сам он был мастером обмана и, как мы теперь видим, умел обратить себе на пользу грубые методы допроса, чтобы скрыть секреты, которые он не хотел раскрывать. Тем не менее ФБР у него вызывало глубокое возмущение. По словам одного из бывших офицеров контрразведки ЦРУ, который впоследствии узнал Орлова так хорошо, как никто и никогда в Америке, «каждый раз, когда я упоминал этот эпизод или когда он об этом думал, у него чуть ли не пена шла изо рта от негодования».

Орлов тоже заставил Гувера и его агентов негодовать из-за крушения их планов. Та немногая информация о советских операциях и агентурных сетях, которую в конце концов удалось получить от Орлова, не дала никаких новых ключей к разгадке тайн, причем добывать ее приходилось с той болезненной медлительностью, которая бывает при извлечении зуба с глубоким корнем. Это показывают рассекреченные разделы его досье, и это подтверждают воспоминания Маккарти и офицеров-контрразведчиков из ЦРУ.

Если не считать сенсационных разоблачений закулисной стороны сталинских «чисток», ФБР было ясно, что от Орлова не удалось получить сведений о его собственной карьере, кроме биографии, в сжатой форме изложенной на половине страницы предисловия к его книге. Там указывалось, что он начал свою карьеру в Экономическом отделе НКВД и работал в советских торгпредствах во Франции и Германии. Работая в Экономическом отделе, он в 1932 году ненадолго посетил США. Орлов не указывал конкретно, чем он занимался на этом посту, кроме того, что работа была связана с поездками по всей Европе в качестве контролера, после чего в 1936 году он получил назначение в Испанию. Там, как он настойчиво утверждал, его деятельность ограничивалась консультированием республиканского правительства по вопросам контршпионажа и партизанских операций, а затем он бежал в 1938 году, спасаясь от мести Сталина.

За давностью времени и ввиду отсутствия у ФБР подробных сведений о внутренних делах Лубянки Орлову было относительно просто скрыть свою роль в создании советских агентурных сетей в Европе. Он даже не намекнул на то, в чем заключалась его секретная работа, и это осталось неразгаданной тайной. Более того, у ФБР не было оснований, чтобы как-нибудь связать Орлова с недавним сенсационным делом Бёрджесса — Маклейна, в котором, как они считали, в отличие от британцев, был замешан и Филби. Впоследствии Филби будет с удовлетворением рассказывать: «Он так и не сказал обо мне ни слова, хотя ФБР и ЦРУ допрашивали его с применением жестких методов».

Орлову удалось скрыть свою центральную роль в предвоенных агентурных операциях за рубежом в определенной степени благодаря своему опыту контрразведчика и способности давать оценку осведомленности следователей по направленности их вопросов. Соответственно он подготавливал и свои ответы. В школе НКВД он обучал слушателей технике «признания» только в том, что известно следователю, а затем изменять направление допроса ложной информацией, которую невозможно проверить. Поэтому Орлову удалось защитить те области своей карьеры, которые он страстно желал скрыть. Прошло так много лет со времени его последней поездки в Москву, что он мог убедительно отрицать всякую осведомленность об операциях, связанных с атомным шпионажем, которые ФБР интересовали в первую очередь. Орлов выразил сожаление, что не мог ничего рассказать о советских агентурных сетях, действовавших в то время в США, хотя и подтвердил, что знал Василия Зубилина, настоящее имя которого было Зарубин. Последний, как уже установило ФБР, был резидентом НКВД в Вашингтоне до 1944 года. Он также рассказал им, что предшественник Зубилина, Петр Гусев (Гутцайт), некогда был его помощником. Хотя Орлов прекрасно знал, что это не соответствует истинной структуре, он тем не менее согласился с ФБР, что в 30-х годах резидент НКВД в Соединенных Штатах обычно действовал через шестерых подчиненных, которым, в свою очередь, помотали трое помощников из компартии США, выступающие в роли связных. Таким образом, в то время, когда он бежал из Испании, по подсчетам ФБР, существовало не менее восемнадцати отдельных шпионских сетей. Орлов допустил также, что эти операции НКВД проводились независимо от операций, как он догадывался, такого же количества шпионских сетей ГРУ, из которых только сеть Уиттейкера Чемберса была к тому моменту разоблачена ФБР.

Усвоив классическую стратегию дезинформации, Орлов старался преуменьшить значение своей собственной устаревшей информации. Для этого он воспользовался прочитанными им тревожными отчетами о послевоенных советских перебежчиках, вроде Ига, которые, давая показания в сенате, говорили, что в Соединенных Штатах продолжают действовать двадцать шпионских сетей ГРУ. Орлов указывал, что советская разведка, несомненно, воспользуется в своих интересах союзническими отношениями военного времени, чтобы увеличить численность своих агентурных сетей в Америке, и что они, должно быть, росли как грибы после дождя в период «холодной войны» благодаря вспомогательным операциям сталинских восточноевропейских сателлитов.

«Должен вам сказать, что советская разведслужба является самой искусной в мире», — говорил Орлов сенатскому подкомитету по внутренней безопасности в 1957 году. Если бы стало известно, сколько всего скрывал Орлов о своем собственном вкладе в это достижение, сенаторы не расточали бы преувеличенных похвал его очевидной откровенности. Хотя Орлов и не мог знать, что Филби, работая офицером связи МИ-6 в Вашингтоне, получил доступ к секретам «холодной войны» ЦРУ или что Блант и другие завербованные им «окс-бриджцы» глубоко внедрились в МИ-5, он предсказал, что КГБ добился своей цели «проникновения в органы безопасности США и других стран».

Такой отвлекающей тактикой не вполне удалось ввести в заблуждение агентов ФБР, глубоко раскапывавших биографию Орлова. Одной из подозрительных областей, которую они обнаружили, были заявления относительно его роли в антитроцкистских чистках в Испании. Их внимание особенно привлекло публичное обвинение, выдвинутое против Орлова бывшим министром информации каталонского правительства. В письме, опубликованном в номере от 11 мая журнала «Лайф», Хайме Миравиталес потребовал, чтобы ему ответили, был ли бывший советский генерал, написавший статьи о Сталине, представителем НКВД в Испании. Бывший министр республиканского правительства Хосе Эрнандес в своих недавно опубликованных мемуарах также обвинил Орлова в том, что он планировал покушение на Индалесио Прието, военного министра республиканского правительства, и осуществил убийство Андрэу Нина «в соответствии с указаниями ликвидировать троцкистов в иностранных государствах».

В тщательно продуманном ответе Орлов признал, что он действительно был представителем НКВД в Испании, но не принимал никакого участия в убийстве Нина или в покушении на жизнь Прието. В отрицании, в котором чувствовался некоторый перебор с протестами, он утверждал, что Сталин никогда не доверил бы ему такую секретную операцию, поскольку он сам уже был намечен для ликвидации. Даже если бы он и получил такой приказ, заявил Орлов, его дипломатический статус и роль консультанта по вопросам разведки и партизанской деятельности воспрепятствовали бы его участию в этой акции. Для того чтобы рассеять любые остающиеся сомнения, Орлов заявил, что убийства в Испании осуществлялись не под его руководством, а «оперативной группой тайных убийц, направленных из Москвы, один из которых, Болодин, был, по всей вероятности, тем, кто убил Нина».

Именно так Орлов впоследствии отвечал с упорным постоянством ФБР, Службе иммиграции, сенатскому подкомитету и ЦРУ, когда вновь возникал вопрос об обвинениях, выдвинутых против него в мемуарах Эрнандеса. Однако ему оказалось гораздо труднее отмести весьма конкретные обвинения, выдвинутые против него его старым товарищем по НКВД Кривицким в своих мемуарах. Когда ему предъявили эти обвинения, Орлов представил построчное опровержение «абсолютно глупых» утверждений Кривицкого, что НКВД в Испании якобы «использовал все известные в Москве методы получения признаний и казней на основании упрощенной судебной процедуры». «Просто выдумкой» назвал Орлов воспоминание Кривицкого о том, что тот видел письмо от генерала Берзина с требованием отзыва Орлова, так как он вел себя в Испании жестоко, как в «колонии». «Абсолютная выдумка» — этими словами Орлов отмел обвинение в его причастности к исчезновению лидера ПОУМ. «Если бы я убил Нина, — писал Орлов в аннотации текста Кривицкого, которую тот приготовил для ФБР, — это дискредитировало бы Россию в глазах всего мира». Он продолжал утверждать, что «не имеет никакого отношения ни к их исчезновению, ни к убийству в Испании».

Продуманно сформулированные опровержения Орлова представляют собой умышленный обман, который теперь обнаруживается в результате ознакомления с его подлинными сообщениями относительно похищения Нина и других так называемых «литерных дел» в архивах НКВД. ФБР неоднократно пыталось прорваться сквозь этот барьер лицемерия, но оно терпело поражение всякий раз, когда в ходе двухлетнего расследования пыталось добиться от Орлова правды. Были найдены несколько человек, подтвердивших обвинения в том, что и убийство, и террор тайной полиции в Испании осуществлялись под его руководством. Однако никто из них не смог представить неопровержимые доказательства. Их утверждения были основаны лишь на слухах. Характерным для подобных обвинений был неназванный источник в Майами. Он рассказал ФБР, что Орлов как представитель НКВД в Испании пользовался «плохой репутацией», так как контролировал испанскую тайную полицию, которая, в свою очередь, систематически производила чистки и «приговаривала к смерти лиц, противящихся деятельности республиканского правительства».

Подтверждение таких заявлений поступило также от американских журналистов-ветеранов, освещавших гражданскую войну в Испании, в том числе от Луиса Фишера из «Нью-Йорк тайме» и Пола Уола, помощника редактора «Крисчен сайенс монитор». Даже Сокольский, который помог Орлову с публикацией «Сталинских преступлений», высказал подозрения относительно более темной стороны деятельности бывшего генерала в Испании. Сокольский был допрошен в ФБР после своего заявления о том, что он лично знал Орлова. Это заявление появилось в его обзоре мемуаров Орлова, опубликованном в газете «Вашингтон тайме геральд» в октябре 1953 года. Сокольский назвал мемуары «очень ценной книгой» за достоверное изображение характера Сталина, который, писал он, «встает перед нами как ужасный пугающий кошмар: этот человек был лишен всяких моральных качеств». Однако в своем обзоре Сокольский побуждал также Орлова написать о своей роли в испанской гражданской войне, чтобы «заполнить некоторые пробелы в этом разгуле убийства». В частной беседе он рассказал следователям ФБР, что он, например, «не доверяет полностью людям, подобным Орлову». Сокольский сказал, что предложил Орлову написать книгу, которая показала бы, как коммунисты манипулировали американскими добровольцами из бригады Линкольна. Как говорилось в сообщении особого агента ФБР об этом разговоре, Сокольский усиленно критиковал Орлова за то, что тот не написал автобиографии, а спрятал свои собственные дела за делами Сталина.

«Было бы важнее узнать, — говорил Сокольский, — что делал сам Орлов». Он считал, что его приятель из Бобруйска скрывает настоящую правду о себе, «поскольку, если бы он рассказал все до конца, Орлов, возможно, предстал бы перед нами как преступник». Документы НКВД того времени подтверждают, что Сокольский не только был прав, но что этот журналист-эмигрант догадался о стратегической цели своего друга детства. Архивы НКВД действительно показывают, что Орлов был ответствен за планирование и осуществление сталинской чистки рядов ПОУМ в Испании, в результате которой был убит Нин и отправлены в тюрьмы десятки испанских последователей Троцкого и других противников поддерживаемого Москвой республиканского правительства. Но без документальных подтверждений, которые всплывут на поверхность в архивах НКВД только сорок лет спустя, ФБР в 1952 году, несмотря на свою убежденность в причастности Орлова к испанским чисткам, не имело никакой возможности прорваться через воздвигнутый им барьер обмана. Гувер был тем более раздосадован, что он ревниво настоял на монополизации допросов Орлова, отвечая отказом на все просьбы Службы иммиграции и натурализации и ЦРУ, которым лишь рассылались резюме результатов медленной работы бюро.

Орлов напечатал статью о Берии в журнале «Лайф» от 20 июля 1953 г., явно желая натянуть нос ФБР, обратившись со своими разоблачениями напрямую к публике. Это вызвало еще большее раздражение у Гувера, который пытался создать впечатление, что его бюро является настоящим кладезем точной информации о советской разведслужбе. Сокольский поделился с ФБР мыслью о том, что, поскольку Орлов высказал намерение просить гражданства США, он считает, что «если бы найти какой-то способ гарантировать Орлову возможность остаться в этой стране, то можно было бы получить от него всю историю». Бюро игнорировало его совет и продолжало неуклюже наращивать давление. Поскольку, как показывают регистрационные зашей, Орлов не указал, что является членом коммунистической партии, в своих заявлениях, сделанных во время регистрации как иностранец в 1940 году, он технически подлежал депортации. В попытке найти способ надавить на Орлова ФБР теперь разрешило Службе иммиграции и натурализации начать свои расследования, и в октябре 1953 года адвокату Орлова сообщили, что его клиента ожидают в нью-йоркском офисе. Согласно закону, если ведущий расследование сотрудник службы придет к выводу, что имеются основания для дела о депортации, «должен быть немедленно выдан ордер на арест и Орлов будет взят под стражу».

Встревоженные вызовом из Бюро иммиграции и сознавая свою незащищенность перед депортацией, Орловы прибыли 13 ноября 1953 г. в офис Службы иммиграции и натурализации на Колумбус-авеню, 70, с заявлением о предоставлении американского гражданства. Их документы были составлены их новым адвокатом Хьюго С. Поллоком. На сей раз Орловым не было необходимости умолять, чтобы им оказали любезность, поскольку они наняли одного из самых известных нью-йоркских адвокатов по вопросам иммиграции благодаря полученным в качестве аванса 44 500 долларам. Статьи и книга сделали Орлова в некотором роде знаменитостью, но, как он объяснил сотруднику Службы иммиграции, он все еще боялся раскрыть свой нынешний адрес, опасаясь мести со стороны Москвы.

Несмотря на то что Орлов претендовал на особое обращение со стороны иммиграционных властей, поскольку его жизнь подвергалась опасности, в архивах Центра не имеется каких-либо указаний на возобновление действий против Орлова после опубликования его статей и книги о Сталине. Хотя это, конечно, вызывало раздражение, однако совершенно очевидно, что КГБ, подобно Филби, сохранял уверенность в том, что, несмотря на газетные заголовки, их бывший генерал сдержит слово и не сделает никаких причиняющих ущерб разоблачений относительно агентов или операций, перечисленных в его письме 1938 года.

Ранг Орлова придавал достоверность его разоблачениям относительно Сталина, которыми воспользовался в своих интересах «Голос Америки» для пропагандистского радиовещания на страны советского блока. На следующий, 1954 год Си-би-эс уже показывала яркую телеэкранизацию под названием «Террор начинается» на основе версии Орлова об убийстве Кирова.

Вся гласность, которую получило его бегство, означала, что у Орлова не было недостатка в знаменитостях, которые были готовы поддержать его заявление о предоставлении гражданства. В январе 1954 года он поехал в Вашингтон на первую ежегодную регистрацию, как это требовалось в соответствии с законом об иммиграции и гражданстве. Он указал в качестве своего адреса адрес нью-йоркской квартиры своего бобруйского одноклассника Бориса Розовского, который вспоминал, как ему начали приходить письма из конгресса Соединенных Штатов на имя Орлова относительно его статуса иммигранта.

Друзья Орлова в Нью-Йорке заручились поддержкой конгрессмена от штата Пенсильвания Фрэнсиса И. Уолтера, влиятельного демократа из комитета конгресса по юридическим вопросам, который должен был внести частный законопроект о гражданстве Орловых. То, что Уолтер затем попытался получить одобрение директора ФБР, несомненно, говорит о влиянии Гувера на законодателей в конгрессе. Частное и конфиденциальное, с обращением «дорогой Джон», письмо Уолтера от 6 января информировало директора ФБР о том, что «группа писателей, сотрудничающих в журнале „Лайф" и „Ридерс Дайджест"», обратилась к нему с просьбой внести индивидуальный законопроект о гражданстве Орловых. Он объяснил, что во время регистрации Орлова в 1940 году в соответствии с законом о регистрации иностранцев ему было сказано «не беспокоиться» о строгом соблюдении буквы закона, а «стоять на своем». Как теперь выясняется, иммиграционные чиновники стали подвергать супружескую чету гонениям, и Уолтер сообщил Гуверу, что «вполне готов помочь им, если вы мне скажете, что у них безупречное прошлое и что вы лично (просто для моего сведения) считаете, что мне следует продолжить это дело с индивидуальным законопроектом».

«К сожалению, я не имею возможности дать вам рекомендацию относительно Орлова и его жены», — ответил директор ФБР. Он заявил конгрессмену, что у него связаны руки, поскольку на Орлова, как бывшего офицера НКВД, распространяется действие закона о регистрации иностранных агентов от 1938 года. Когда помощник директора ФБР Николе заметил, что «наше письмо может быть истолковано как грубость», Гувер отправил его в конгресс, чтобы лично объяснить Уолтеру, почему ФБР «не может ни дать рекомендации, ни высказаться против». Конгрессмен воспринял это как намек на то, что ФБР не возражает против того, чтобы он приступил к делу, и 20 января 1954 г. Уолтер внес законопроект номер HR 7427, чтобы узаконить проживание Орловых в Соединенных Штатах. Впечатляющая вереница поручителей в связи с гражданством Орлова включала помощника редактора «Ридерс дайджест», его издателя из издательства «Рэндом-хаус» и представителей ряда русских эмигрантских организаций в США, не считая поддержки со стороны главы Фонда Толстого и редактора журнала «Лайф».

Тем не менее внесение законопроекта о гражданстве Орлова автоматически повлекло за собой расследование Службой иммиграции, и в марте Орлов получил уведомление о том, что ему необходимо явиться в нью-йоркский офис службы для еще одного допроса. До окончания этого расследования законопроект не мог рассматриваться комитетом конгресса по юридическим вопросам. Поддержка конгрессом законопроекта HR 7427 также ослабла после того, как выступили свидетели с возражениями против предоставления Орлову гражданства из-за его деятельности как представителя НКВД в Испании. Наиболее влиятельным из тех, кто выступил с возражениями, был Пол Уол, помощник редактора «Крисчен сайенс монитор».

Следователь Дентон Дж. Керне из Службы иммиграции получил подробные инструкции до того, как Орловы прибыли в его нью-йоркский офис 29 апреля 1954 г. для подробных ответов на ряд вопросов. Как показывает стенограмма этой беседы, Орлов скрыл важную информацию по некоторым вопросам. Он признал, однако, что дал ложные сведения относительно своего членства в коммунистической партии, чтобы получить визу для поездки в США в 1932 году, но отрицал, что использовал эту поездку для установления контактов со своими американскими родственниками. Он также признался, что не выполнял строгие требования в отношении регистрации в соответствии с законом о регистрации иностранцев в период с 1940 по 1952 год, поскольку опасался, что это поставит под угрозу его жизнь. Но когда Орлов отказался назвать фамилию и адрес своего восьмидесятилетнего кузена, который отвозил его письмо с угрозами в Париж в 1938 году, следователь Службы иммиграции убедился, что Орлов старается воспрепятствовать расследованию. Из неоднократно повторявшихся вопросов Кернса об обвинениях, выдвинутых против него в Испании, видно, что следователь разделял подозрение ФБР относительно того, что бывший генерал НКВД сильно замешан в похищении и убийстве Нина.

То, что у ФБР было нечто большее, чем просто подозрения, подтверждается инструкцией от апреля 1954 года, которую получило их отделение в Майами: «Вы должны помнить о том, что Орлов, будучи главным представителем НКВД в Испании, был, по всей вероятности, прямо или косвенно сопричастен к большинству из этих действий». Тем временем Служба иммиграции и натурализации выпустила исполнительный акт о начале в суде дела о депортации Орловых, как это предусмотрено законом о регистрации иностранцев. 16 июля, когда Орлов получил повестку, предписывающую ему предстать перед федеральным Большим жюри, поскольку он не проявил стремления к «сотрудничеству», отказавшись назвать имена своих американских кузенов, ответить в письменном виде на вопросы относительно своего членства в коммунистической партии, разрешить просмотр катушки 35-мм пленки и идентифицировать американского журналиста, который, по его словам, был советским агентом в Европе в 30-х годах.

Вопросы, которые задавались федеральным Большим жюри, показывали, насколько прочно связаны между собой были расследования, проводимые Службой иммиграции и ФБР, и за Орловым было установлено наблюдение с 17 по 20 июля. Агент, который вел наружное наблюдение, сообщал, что в течение двух дней, пока Орлова допрашивали в Судебной палате США на Фоли-сквер на Манхаттане, «не было замечено ничего существенного относительно его деятельности». Орлов в конце концов согласился сотрудничать и дать ответы на четыре оставшихся неразрешенными вопроса, но не скрывал своего возмущения расследованием, проводимым бюро, заявив, что решил «дать ответы под присягой, а не просто ответить агенту ФБР, который бегло записывал детали по-своему».

Когда содержимое рулонов пленки было продемонстрировано на экране, ее персонажи оказались не какими-то темными личностями, а всего-навсего его дочерью Верой, играющей со своей гувернанткой в Испании.

Раньше Орлов разрешал сотрудникам ФБР лишь посмотреть на свет отдельные кадры, утверждая, что он не хотел бы травмировать жену показом фильма о ее умершем ребенке. Его упрямство, по-видимому, было рассчитано на то, чтобы сосредоточить внимание сотрудников ФБР на ролике фильма, о котором им изначально сообщил банковский служащий в Бостоне. В результате следователи, очевидно, не проявили интереса к коробкам с пленками, которые также находились в банковском сейфе, и никогда не рассматривали возможность того, что в них находилась пленка с переснятым письмом с угрозой разоблачения, написанным Орловым Ежову.

Орлов подчинился требованиям суда, ответив на список вопросов о коммунизме, указав адреса своих кузенов Курников и назвав имя Луиса Фишера, американского журналиста, о котором он утверждал, что тот занимался шпионажем. В архивах НКВД не содержится никаких доказательств того, что Фишер был когда-либо чем-нибудь большим, чем человеком, сочувствующим Коминтерну. Поскольку ФБР не предприняло никаких мер против Фишера, он, по-видимому, был обвинен Орловым ложно, с тем чтобы поставить под сомнение достоверность заявлений, которые он делал в своих мемуарах «Люди и политика» относительно причастности Орлова к ликвидации испанских марксистов.

Вслед за рассмотрением дела Большим жюри Служба иммиграции назначила на 26 июля повторный допрос Орлова, однако слушание было отложено после телефонного звонка адвоката Орлова о случившемся в то утро сердечном приступе у жены Орлова. Когда конгресс решил отложить слушание, Поллок сказал, что не видит необходимости настаивать на еще одном допросе. К октябрю 1954 года, когда ни Орлов, ни его адвокат не позвонили, чтобы перенести дату допроса, Служба иммиграции решила, как она сообщила ФБР, что, учитывая состояние здоровья г-жи Орловой, «она считает, что не следовало бы слишком настаивать на допросе». По-видимому, к такому же решению пришло ФБР. Людям Гувера потребовалось дополнительное время, чтобы допросить Курников и отыскать людей, которые могли бы согласиться дать свидетельские показания относительно деятельности Орлова в период гражданской войны в Испании.

22 сентября 1954 г. особый агент из лос-анджелесского отделения ФБР допросил Натана Курника. Несмотря на свои восемьдесят два года, он немедленно вызвался приехать в Нью-Йорк для дачи показаний в пользу своего кузена, если дело о депортации дойдет до суда. Он подтвердил все подробности того, что рассказал Орлов, но отрицал, что его кузен возместил ему расходы, связанные с поездкой во Францию, и то, что он вернул данные ему в долг деньги. Он сказал в ФБР, что больше не виделся со своим кузеном до марта текущего года, когда оказался в Нью-Йорке, чтобы сделать заявление под присягой о своей поездке в Париж в 1938 году, поскольку Орлов сказал, что это «помогло бы ему получить гражданство».

Сестра Курника Флоренс Келлерман, которую ФБР допрашивало в январе 1955 года, сказала, что Орловы навещали ее каждые два или три года с тех пор, как приехали в Соединенные Штаты в 1938 году. Два месяца спустя удалось связаться с ее братом Максом (сменившим фамилию Курник на Кей). Оба они казались настороженными по отношению к ФБР и настойчиво утверждали, что Орловы со времени их прибытия в Соединенные Штаты не обращались ни к кому другому из членов их семьи.

Пока ФБР сопоставляло показания Орлова с показаниями Курников, сам он предпринял еще два шага в целях защиты от депортаций. Для устранения еще одного правового препятствия просьбе своего клиента о предоставлении права на постоянное проживание его адвокат Поллок, хотя и с опозданием на семнадцать лет, представил его документы в министерство юстиции в соответствии с требованиями закона о регистрации иностранных агентов от 1938 года. Официальный вопросник был заполнен краткими биографическими сведениями об Орлове как о советском офицере разведки в такой же отрывочной и уклончивой форме, в какой они были изложены в предисловии к его книге, с перечислением тех начальников из аппарата сталинской тайной полиции, кто руководил его деятельностью.

Затем, три месяца спустя, 10 марта 1955 г., законопроект в защиту Орлова был представлен сенату сенатором Джорджем X. Бендером. Предыдущим летом, накануне его вызова Службой иммиграции и натурализации, Орлов предпринял один шаг, чтобы заручиться поддержкой в конгрессе. Связавшись с судьей Робертом Моррисом, бывшим советником комитета по юридическим вопросам, игравшим ведущую роль в сенатских расследованиях коммунистического внедрения, Орлов предложил дать показания перед комитетом сенатора Дженнера относительно Фишера и других лиц, подозреваемых в том, что они являлись агентами Москвы. В то время в этом комитете проходили слушания по делу о советском шпионаже. Обстоятельства сложились так, что в этот же день Орлов был обязан предстать перед Большим жюри, что не позволило ему поехать в Вашингтон для показаний, но его готовность сотрудничать с сенатскими следователями явно произвела впечатление на сенатора Бендера.

Если ФБР правильно оценило циничность мотивировки поступка Орлова, то у Гувера были все основания встревожиться, когда Орлову удалось убедить Бендера внести в сенат благоприятный для него законопроект. Однако предложенный в сенате законопроект отличался от того, который уже более года «мариновали» в палате представителей. Вместо предоставления гражданства США он требовал только, чтобы Орлов и его жена «считались допущенными на законных основаниях в Соединенные Штаты для постоянного проживания». Тем не менее окончательное решение судьбы Орлова по-прежнему зависело от следователей Службы иммиграции, поскольку именно по их рекомендации комитетам по юридическим вопросам обеих палат предстояло голосовать относительно передачи на рассмотрение соответствующих законопроектов. В связи с предстоящим рассмотрением законопроекта Служба иммиграции назначила возобновление отложенного второго допроса Орловых на 23 июня 1955 г.

Когда в то утро Орлов и его жена прибыли в бюро Службы иммиграции в Нью-Йорке, их ожидал неприятный сюрприз в виде уведомления об обычной предварительной мере перед началом судебного рассмотрения вопроса о депортации. Она ограничивала возможность их передвижения и запрещала общаться с членами коммунистической партии. Оскорбленный тем, что с ними обращаются как с нежелательными иностранцами, Орлов немедленно парировал уведомление своим собственным письменным заявлением. Если им вручат ордера на арест, то он будет просить убежища в другой стране, вероятно, в Швейцарии, «в течение девяноста дней».

Поступок Орлова оказался, по-видимому, тонко рассчитанным ходом, чтобы получить поддержку его законопроекту в сенате, поскольку он изъявил готовность предстать перед сенатским подкомитетом по внутренней безопасности в сентябре 1955 года, то есть 60 дней спустя. Зная, что на Капитолии есть влиятельные сенаторы, рассчитывавшие на его свидетельские показания, бывший генерал НКВД дал понять, что его окончательное решение уехать из США зависит от внесения законопроекта в сенате. Орлов заявил, что, если проект будет принят, он и его жена не уедут, а «будут счастливы жить в этой стране».

В сложившихся обстоятельствах бюрократическому произволу не удалось вытрясти из Орлова никаких дальнейших признаний во время продолжавшегося два дня допроса двумя следователями Службы иммиграции, которые старались докопаться до причин несоответствий, обнаруженных ФБР в ответах Орлова. Как показывают протоколы, им особенно хотелось узнать, почему его кузен Натан Курник столь решительно противоречил данному Орловым под присягой в ходе его предыдущего допроса показанию о том, что он компенсировал затраты кузена на его поездку во Францию в 1938 году. Орлов отрицал, что не заплатил своему кузену, а также что он умышленно не раскрывал имени своего кузена, чтобы не допустить допроса Курника в ФБР. Он отклонил обвинение службы иммиграции в том, что он устроил прилет Курника в Нью-Йорк (на сей раз за счет Орлова), чтобы получить инструкции для дачи письменного показания под присягой в поддержку показаний Орлова. Служба иммиграции выразила сомнение относительно того, что Орлов и его жена в течение более чем двенадцати лет существовали на 1500 долларов в год. Они скептически отнеслись также и к рассказу о телеграмме из Москвы, которая побудила его к бегству. Почему, спрашивали Орлова, проверка регистрационных документов антверпенского порта не показала, что какое-нибудь советское судно заходило в антверпенский порт в июле 1938 года, то есть в том месяце, когда, по словам Орлова, ему было приказано явиться на борт «Свири»? Орлов смог лишь ответить своим следователям, что его друг Росовский, находившийся в то время в Бельгии, сообщил ему, что ему говорили, что видели главного механика «Свири», одноклассника из Бобруйска, когда тот заходил в порт тем летом по пути в Москву.

Двое следователей приберегли для Орлова свои самые каверзные вопросы относительно обвинений в причастности к операциям по ликвидации в его бытность представителем НКВД в Испании, свое руководство которыми он отрицал. Служба иммиграции направила также письмо сенатору Бендеру, предлагая рекомендовать сенатскому комитету по юридическим вопросам расследовать обвинения, выдвинутые против Орлова, направив сотрудника в Мехико для беседы, с бывшими министрами республиканского правительства Эрнанде-сом и Видарте. В ходе своих допросов Служба иммиграции намеревалась поставить бывшего представителя НКВД в Испании в затруднительное положение вопросом о роли, которую, как она думала, он играл в сталинской чистке руководства ПОУМ. Однако Орлов был опытным тактиком. Сознавая, что испанская «легенда» является самым слабым местом в его обороне, он, как это и положено любому хорошему генералу, упредил нападение, перейдя в наступление. Представив длинное отпечатанное на машинке заявление с приложением фотокопии соответствующих страниц книг, которые возлагали на него ответственность за убийство Нина, он отмел обвинения Эрнандеса как «клевету». Ставя под сомнение достоверность сведений бывшего испанского министра, Орлов, применив классический сталинский тактический ход, попытался дискредитировать своего обвинителя, утверждая, что Эрнандес является коммунистическим агентом, выполнявшим приказ из Москвы оклеветать его.

«Незначительная дополнительная информация» — так Служба иммиграции, которой не удалось вытрясти правду из Орлова, охарактеризовала ФБР результаты двухдневной баталии умов, в которой, несмотря на численное превосходство противника, победил бывший генерал НКВД. Орлов также ввел в бой своих сторонников в конгрессе, которые обрушили свое политическое раздражение на ФБР и Службу иммиграции, написав министру юстиции. Среди этих сторонников был Норман Томас, председатель Американской социалистической партии, который на собственном опыте испытал «красную травлю». Движимый сочувствием, он сказал министру юстиции, что ему следовало бы положить конец существующей в ФБР и Службе иммиграции практике «применять различные законы строго и бюрократически в надежде добиться чего-то от своей жертвы». Томас не только настаивал на скорейшем принятии законопроекта Бендера, но и внушал мысль, что, «по-видимому, есть основания считать, что ФБР и агенты Службы иммиграции фактически отговаривают членов конгресса от проявления заинтересованности в этом деле». Хотя на основе информации, содержащейся в досье в ФБР, есть все основания считать, что Гувер был бы очень рад, если бы упрямого Орлова депортировали, Служба иммиграции в конце концов сдалась. Один из ее старших должностных лиц поспешил заверить Томаса: «Никаких действий, противоречащих закону США, не предпринималось и не планируется предпринять в дальнейшем в отношении вышеуказанных иностранцев».

Служба иммиграции прекратила расследование, а дело о депортации Орлова было приостановлено до получения результатов обсуждения частных законопроектов в конгрессе. В отличие от ФБР и Службы иммиграции, Орлов был принят с сочувствием и членами палаты представителей, и сенаторами. Для политиков, привыкших опираться на политическое значение символов, поддержка советского перебежчика была политической демонстрацией в угоду общественному мнению. Сенсационные разоблачения советского диктатора Орловым говорили, по-видимому, о его готовности взять в руки оружие в интересах Соединенных Штатов в «холодной войне». Следователи сената тоже считали, что у Орлова имеется секретная информация, которая подлила бы масла в политический огонь антикоммунизма, который все еще горел у американских избирателей на исходе периода маккартизма. Сенаторы, оказывающие поддержку Орлову в его деле, хотели получить от него не что иное, как какое-нибудь показание, чтобы зажечь костер под подозреваемыми советскими агентами вроде Марка Зборовского, которого намеревались вызвать в сенатский подкомитет по внутренней безопасности. Орлов достаточно хорошо разбирался в политике, чтобы понять, что его сотрудничество на предстоящих слушаниях поможет стряхнуть со своего загривка ФБР и Службу иммиграций и одновременно ускорит принятие законопроекта Бендера, а это позволило бы ему остаться в США.

Дача свидетельских показаний Орловым была назначена на сентябрь 1955 года, когда в подкомитете будут проходить слушания по вопросу о применении закона о внутренней безопасности. В ходе предварительных обсуждений с главным адвокатом подкомитета Дж. Г. Сауруайном Орлов отработал показание, которое он даст против Марка Зборовского, агента НКВД, действовавшего в Париже в ближайшем окружении сына Троцкого Седова в 30-х годах. Навязчивый страх Орлова перед убийством поутих, поскольку его свидетельское показание относилось к рассматриваемому в федеральном суде уголовному делу. Поэтому он будет давать показания на закрытом заседании, тайна его показаний будет сохранена, а протоколы не будут опубликованы в течение семи лет.

Во второй половине дня- 25 сентября 1955 г. бывший генерал НКВД в сопровождении жены вошел в кабинет 411 здания сената, чтобы предстать перед подкомитетом по внутренней безопасности. Председательствовал сенатор Джеймс О. Истленд. Орлов повторил свой рассказ о том, что он не мог до своего побега в 1938 году установить личность Зборовского, который проходил под псевдонимом «Этьен». В своих показаниях Орлов заявил, что, когда его допрашивали в предыдущем году в ФБР, он знал Зборовского только под именем «Марк». Он помнил, как тот выглядел, поскольку был свидетелем его встречи с офицером-куратором Алексеевым в одном из парижских парков в 1937 году. Орлов сказал, что уже давал эту информацию, когда беседовал с сотрудниками ФБР. «Я назвал тогда несколько шпионов и рассказал о работе НКВД. Я не знал, что его фамилия Зборовский, и его, вероятно, внесли в картотеку под именем „Марк"», — проявив изворотливость, сказал Орлов.

Он утверждал, что не слышал имени Зборовского до лета 1954 года, когда 6 июля он встретился с Дэвидом Дж. Даллином, писателем, видным специалистом по Советскому Союзу, жена которого работала вместе со Зборовским в Париже до смерти Седова. Орлов сказал, что, поскольку он знал, что г-жа Даллин, тогда Лилия Эстрина, была близким другом «Марка», он отнесся к встрече с осторожностью. Поэтому он не связал с «Марком» вопрос Даллина о том, знал ли он агента Зборовского, который, как ему казалось, вернулся в свою родную Польшу. Только во время второй встречи с Даллином и его женой, на Рождество того года, они рассказали, что помогли Марку Зборовскому переехать в Соединенные Штаты в 1941 году и что он теперь является американским гражданином.

Лидия Даллин сначала настойчиво утверждала, что Орлов ошибается, считая ее друга Марка сталинским агентом, который организовал кражу архивов Троцкого, сообщил Москве о местонахождении Рейсса и, возможно, приложил руку к загадочной смерти Седова в парижской клинике. Г-жа Даллин признала, что Орлов прав, только после того, как он вспомнил два конкретных эпизода, касающихся Седова, о которых Зборовский доложил в Москву. Сообщение об этих эпизодах Орлов видел в его досье.

На следующий день после встречи с Даллинами Орлов побывал в кабинете министра юстиции, чтобы сообщить, что Марк Зборовский, ныне натурализованный американский гражданин, является опасным советским агентом. Позже он получил возможность опознать Марка по фотографиям из архивов бюро. В ФБР он выразил обеспокоенность, что г-жа Даллин предупредит Зборовского о его намерении разоблачить его. Орле» сделал все, чтобы убедить ФБР и сенатский подкомитет в том, что советский шпион, которого, по его словам, он разоблачил, является одним из «самых ценных» советских агентов, которого заслали в 1941 году в Соединенные Штаты, чтобы действовать против него.

«Я твердо убежден, что этот самый Зборовский все эти годы находился в Соединенных Штатах в качестве агента НКВД, осуществляющего крупномасштабную Шпионскую деятельность, — заявил Орлов. — Я доложил сотруднику ФБР, который обычно приходил ко мне за Информацией, о своем беспокойстве, что русские могут убить меня». Он сказал, что разделяет мнение Даллина, что Зборовский информировал НКВД о местонахождении Рейсса накануне его убийства. Тем не менее сотрудники ФБР сказали Орлову, чтобы он не боялся, поскольку Зборовский теперь сотрудничает с ними.

Свидетельские показания, которые дал Орлов, были Последствии использованы против Зборовского, когда пять месяцев спустя, 29 февраля 1956 г., он предстал перед сенатским подкомитетом по внутренней бездарности. Однако имеющиеся документы КГБ и ФБР дают основания предполагать, что Зборовский «погорел» не благодаря Орлову, а что он попал в поле зрения ФБР задолго до того, как бывший генерал НКВД предупредил о нем ФБР в декабре 1954 года.

Факты, которые теперь можно установить, показывают, что Зборовский прибыл в Соединенные Штаты в 1941 году, получив от Москвы инструкцию поддерживать связь с Центром через братьев Соб, которые были больше известны под именами Джек Собл и Роберт Соблен. Раньше эта пара руководила операциями Против последователей Троцкого в Германии, и Зборовский стал членом этой сети с прицелом, среди прочих, на Даллинов и Виктора Кравченко, советского дипломата, бежавшего в 1944 году. Зборовский продолжал поддерживать контакты и после войны, когда ни один человек в этой шпионской сети не догадывался, что один из ее членов, Борис Моррос, жизнерадостный голливудский кинопродюсер, был «перевербован» ФБР и стал осведомителем в 1947 году.

Моррос попал в поле зрения агентов ФБР, когда в 1943 году встречался с Василием Зубилиным, резидентом НКВД, работавшим в советском посольстве в Вашингтоне. ФБР держало Морроса под наблюдением в течение четырех лет, а затем вызвало его на допрос в июле 1947 года. После того как он признался, что работал на советских и руководил «Музыкальной компанией Бориса Морроса», которая имела отделения в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе и служила «крышей» для разведывательных операций, Моррос согласился стать двойным агентом. Поэтому ФБР в течение последующих десяти лет имело возможность контролировать все операции групцы Собла через Морроса, пока в конце концов участники этой агентурной сети не были арестованы в 1957 году. По свидетельству Роберта Ламфира, то, что Зборовский является участником этой шпионской сети, было установлено в 1955 году. Ламфир, высокопоставленный офицер ФБР, занимавшийся контрразведкой, утверждал, что интерес к Зборовскому усилился после того, как у него возникло подозрение, что именно его называют оперативным псевдонимом, принадлежавшим агенту КГБ, который посылал в Москву отчеты о наблюдении за колонией русских белоэмигрантов в Нью-Йорке. Зборовский действовал в США под псевдонимом «Кант», который фигурировал, по-видимому, в отчетах о наблюдении. Эти шифрограммы передавались советским консульством в Нью-Йорке в Москву и перехватывались по проекту «Венона». Ламфир утверждал, что их подозрения подтвердились на допросе Эльзы Верно в нью-йоркском отделении ФБР. Вдову убитого агента НКВД Игнация Рейсса затем проследили до безлюдной дороги в Коннектикуте, где на встрече с Зборовским она предупредила его, что ФБР расспрашивало о нем.

Если Орлов был тем лицом, которое разоблачило Зборовского, то, по словам Ламфира, ему было в то время об этом ничего не известно. Это не ясно из рассекреченных досье ФБР, в которых отмечается лишь, что Зборовский «предоставил информацию о своем участии в советских шпионских операциях» в ходе «допросов, проведенных 2, 6 и 10 декабря 1954 года и 14 и 27 января 1955 года». Орлову было не известно, что ФБР уже трижды допрашивало Зборовского до того, как он сообщил 27 декабря его имя прокурору США в Нью-Йорке после второй встречи с Даллинами. Эта встреча состоялась за два дня до того, когда они, наконец, раскрыли ему имя Зборовского.

Из разговоров с Даллинами Орлов мог понять, что Зборовский уже находится под подозрением, и использовать этот факт, с тем чтобы войти в доверие к прокурору. Возможно, Орлов хотел, чтобы все выглядело так, будто он разоблачает Зборовского, но из заявлений Ламфира и документов ФБР явствует, что он был не первым, кто раскрыл фамилию «Марка». И не Орлов был человеком, из-за которого последовали допросы Зборовского, имевшие результатом его частичное признание в шпионской деятельности против Седова во Франции. Это произошло в январе 1957 года, когда удалось получить неопровержимые доказательства участия Зборовского в шпионской деятельности в США в составе агентурной сети Собла. Тогда Моррос передал письмо, написанное Джеком Соблом Зубилину (Зарубину). В письме Собл привлекал внимание Центра к тому факту, что Зборовского допрашивал сенатский подкомитет по внутренней безопасности, и, обеспокоенный тем, что его признание поставило бы под угрозу его агентурную сеть, он сообщал, что ФБР с 1954 года «обрабатывает Зборовского» с целью получения признания. Опасаясь, что его сеть находится под угрозой разоблачения, Собл настоятельно просил Центр «принять самые срочные меры». Москва, очевидно, решила, что ни Собл, ни его сеть не стоят усилий для обеспечения их бегства, и несколько месяцев спустя он был арестован. В марте 1957 года «маяки» этой давно находившейся под наблюдением советской шпионской сети в США предстали перед федеральным Большим жюри.

Однако в досье Зборовского, хранящемся в архивах КГБ, не содержится никаких сведений об этом письме, зато имеется предупреждение Московскому центру, полученное через парижскую резидентуру за год до этого. Из него видно, что к 1954 году он уже находился под подозрением у ФБР. В Москве, по-видимому, не придали этому особого значения, поскольку, как показывает его досье, Зборовский не поддерживал с ними прямей связи с 1945 года. Не имеется там и никаких указаний на то, что Зборовский был для Собла такой важной фигурой, как это полагало ФБР. Это подтверждается отсутствием каких-либо сведений в его досье после 1945 года, когда, как указывает одна запись, «Кант» был «заморожен». К 1945 году в КГБ считали, что Зборовский исчерпал себя.

Однако Орлов во время своих показаний в подкомитете по внутренней безопасности возвел Зборовского в ранг ведущего советского шпиона и «руководителя нескольких шпионских сетей» в США. Когда Зборовский предстал в феврале 1957 года перед Большим жюри, он решительно отрицал, что знаком с Соблом, который уже назвал его, а также имена других членов сети, включая своего брата Роберта вместе с его женой Майрой и другими главными членами советской агентурной сети. Всех их судили и приговорили за шпионаж; Роберт Соблен впоследствии бежал в Израиль, а в 1962 году покончил жизнь самоубийством в Лондоне на пути в Нью-Йорк после того, как был выдан американцам.

Против Зборовского не было вынесено обвинения в шпионаже, поскольку не было никакой возможности возбудить против него судебное преследование в соответствии с законами США за довоенную деятельность во Франции. Однако впоследствии, в ноябре 1958 года, он был осужден за дачу ложных показаний, когда отрицал под присягой перед Большим жюри, что знал Собла. Собл показал, что он платил Зборовскому 150 долларов в месяц за предоставление информации о «троцкистах и меньшевиках», о Даллинах и перебежчике Кравченко. Год спустя приговор Зборовского был опровергнут апелляционным судом США на основе несоблюдения одной формальности, связанной с отказом его адвокату: в доступе к некоторым сделанным против него до суда заявлениям Собла. Когда Зборовский повторно предстал перед судом в 1962 году, Орлов, в темных очках, был под рукой у суда, чтобы дать свидетельские показания. Однако ему запретили сделать это на том основании, что его информация, полученная из вторых рук, относительно деятельности Зборовского во Франции не имеет никакого отношения к обвинению в лжесвидетельстве, вынесенному в США. В ответ на это сенат опубликовал свидетельские показания, которые бывший генерал НКВД дал перед подкомитетом по внутренней безопасности семь лет тому назад. Сторонники Зборовского утверждали, что их публикация повлияла на вынесение вердикта виновности вторым жюри после заслушивания изобличающих и подробных показаний Собла. Бывший агент НКВД, человек с мягкими манерами, выглядевший скорее не как шпион, а как крот в очках, был приговорен к сорока семи месяцам заключения. После освобождения из тюрьмы «Тюльпан» уехал на Западное побережье, где женился во второй раз и возобновил свою карьеру респектабельного антрополога. Он умер в 1990 году.

Мрачные заявления, сделанные Орловым перед сенатом два года назад, относительно возможной причастности Зборовского к смерти Седова и ликвидации Рейсса, не сыграли решающей роли для обвинения Зборовского в лжесвидетельстве. Нельзя также, как полагают некоторые, приписывать Орлову предоставление информации, которая помогла ФБР свернуть работу агентурной сети Собла. Однако, как теперь стало ясно, завышенная оценка Орловым значимости Зборовского, которую он дал сенатскому подкомитету, возможно, мотивировалась необходимостью удовлетворить надежды сената, предвкушавшего его «сенсационные свидетельские показания». Роль, которую сыграл Орлов, должна была снискать ему расположение самых влиятельных членов сената и председателя подкомитета Джеймса О. Истленда вместе со своим персоналом. Это подтверждается письмом Орлова, хранящимся в документах подкомитета, которое показывает, что он воспользовался своим свидетельстве против «советского агента-провокатора Марка Зборовского», чтобы напомнить Джею Сауруйану, влиятельному адвокату комитета, о его собственной «проблеме, связанной с иммиграцией». «Нерешенный вопрос о его статусе» и «тяготы», которые были вынуждены переносить он и его жена, будут существовать в течение всего времени, пока законопроект, внесенный от их имени сенатором Бендером, «ждет рассмотрения», жаловался Орлов.

«Я не прошу какого-то особого обращения», — подчеркивал Орлов, напоминая о себе Сауруайну, когда со времени его показаний прошло четыре месяца. Со всей откровенностью он выразил свою мысль следующим образом: «Единственное, что я хотел бы, чтобы было сделано в моих интересах, это как можно скорее назначить слушание моего законопроекта сенатским комитетом по вопросам иммиграции».

Наконец Орлов получил свою компенсацию за сотрудничество с подкомитетом по внутренней безопасности, когда 20 июля 1956 г. законопроект, дающий ему право на постоянное проживание, был подписан президентом Эйзенхауэром и стал законом. Орловы так никогда и не стали американскими гражданами, но они победили в затяжной борьбе с ФБР, и самые важные секреты генерала по-прежнему остались неразглашенными. Не раскрыл он их и в ходе второго своего появления перед подкомитетом по внутренней безопасности в феврале 1957 года, где привел в возбуждение сенаторов, рассказав историю о том, как он тайно вывез в Россию весь золотой запас Испании. И в этом случае это вновь позволило отвлечь внимание от его роли в сталинской чистке рядов испанских марксистов. Допрос проходил по-джентльменски, что дало возможность Орлову отрицать обвинения в связи с его деятельностью в Испании.

Как Орлов впоследствии будет заверять Феоктистова, ничто из того, что он раскрыл американцам, не могло причинить какой-либо ущерб оперативной деятельности советской разведки. Даже если и подозревали, что Орлов приложил руку к разоблачению Зборовского, это не было бы сочтено сокрушительным ударом для советских агентурных сетей, поскольку к 1945 году его перестали считать активным агентом. В своих показаниях перед сенатским подкомитетом, как и в ходе допросов следователями ФБР и Службы иммиграции, Орлов скрыл действительно важные секреты за мастерски возведенной стеной полуправды и полулжи. Он еще раз доказал свое прежнее мастерство в искусстве использования дезинформации в качестве и оружия, и щита. Орлов скажет впоследствии Феоктистову, что было сравнительно нетрудно обмануть американцев относительно деталей его собственной карьеры, поскольку они поверили сенсационной истории, которую он рассказал им о Сталине.

Орлов преувеличил значимость Зборовского, хотя на самом деле, как показывают советские документы, она была не столь высока. Этим он способствовал созданию уверенности в том, что он сделал важнейшее разоблачение и тем самым внес вклад в расследования конгресса. Как показывают протоколы его допроса в ЦРУ, проведенного для французской службы безопасности в 1965 году, Орлов даже десять лет спустя все еще был способен ввести в заблуждение, выдвинув дискредитирующие обвинения против Даллинов, предупредив, что профессором «без его ведома могла управлять в своих интересах и контролировать его советская служба». Более того, он даже заявил, что Даллин и его жена принадлежали к «троцкистским элементам», которые «делали вид, что помогают» властям США, однако в их ряды «глубоко внедрились, а может быть, и сейчас внедрены советские агенты» (см. Приложение III).

Насколько удалось Орлову ввести в заблуждение следователей, видно из того факта, что один из них по фамилии Рамсей, автор отчета о допросе, отмечал, что «Орлов считает, что Зборовский продолжает участвовать в советских операциях в Соединенных Штатах и что отношения между Зборовским и Даллинами представляют из себя взаимосвязанность и продолжают оставаться важными».

Как ясно показывают советские документы, Орлов «делал вид, что помогает» властям США, преувеличивая значение Зборовского и вводя их в заблуждение своим ловко закрученным объяснением того, как он узнал о зловещей деятельности Марка. Письмо с угрозой разоблачения, написанное им в 1938 году Ежову, где упоминается «Тюльпан», ясно показывает, что он знал о Зборовском все. В приложении к письму он угрожал разоблачить «всю работу, проделанную «Тюльпаном» и «Гаммой» [Борис Афанасьев, куратор Зборовского в Париже]». То, что он лгал, утверждая, что не знал, кем был Зборовский, подтверждается еще одним письмом того времени, хранящимся в досье Орлова. Письмо было от «Фина» (псевдоним Георгия Николаевича Косенко, который был резидентом в Париже в 1938 году под фамилией Кислов). В сообщении Центру от 19 августа, то есть через месяц после исчезновения Орлова из Испании, Косенко, называя Орлова «Беглец» (псевдоним, использовавшийся НКВД до того, как от плана его поиска отказались), пишет: «Как объяснить тот факт, что две страницы рапорта «Тюльпана» оказались в руках у «Беглеца»? Он [Орлов] был в контакте с ним примерно в течение полутора месяцев в конце 1937 года».

Другие документы показывают, что Орлов, будучи главным представителем НКВД в Испании, также контролировал каналы связи, установленные между ПОУМ и троцкистами в Париже. Это осуществлялось агентом под псевдонимом «Стед», выступавшим в роли курьера между Барселоной и штаб-квартирой Седова во французской столице. Это подтверждает, что Орлов принимал активное участие в деятельности и знал не только Зборовского, но и других агентов, задействованных в операции по внедрению в троцкистскую организацию. Отвечая на вопросы ЦРУ в 1965 году, Орлов, в дополнение к тому, что он рассказывал ФБР и сенатскому подкомитету, утверждает, что, после того как он стал свидетелем встречи в 1937 году между Афанасьевым и Зборовским в парижском парке, он предпринял первую попытку предупредить Троцкого, написав «письмо печатными буквами на его имя в Мехико, без указания точного адреса, в котором предупреждал, что в его парижскую организацию внедрился советский агент-провокатор».

Это показалось Рамсею, следователю ЦРУ, весьма важным, поскольку было «за десять месяцев до того, как Орлов окончательно обрезал все концы в Испании». В ответ на вопрос, «не слишком ли он рисковал, совершая подобный поступок», Орлов сказал, что «так действительно может показаться», но что он написал письмо, «изменив почерк», и «признал, что ему так и не удалось выяснить, дошло ли до Троцкого его первое предупреждение». Поскольку, по словам Орлова, у него в то время не было никаких сведений относительно точного адреса Троцкого, он просто адресовал его «Леону Троцкому, Мехико».

Учитывая то, что нам известно теперь о самом активном участии Орлова в антитроцкистских операциях НКВД, его утверждение, что он не знал точного адреса самого главного врага Сталина, выглядит столь же подозрительно, как и его утверждение, что он не знал настоящее имя Зборовского. Как и его последующая попытка предупредить Троцкого, это представляло собой не более чем символический жест, имеющий целью оградить себя от критики и подозрений в будущем. Если бы он рассказал ФБР и ЦРУ то, что знал на самом деле, или если бы было обнаружено, что во время бегства из Испании он имел при себе рапорт Зборовского на двух страницах, то весь рассказ Орлова был бы разоблачен как обман, чем он, как теперь оказывается, и был на самом деле.

Возможно, Орлов и задумывался о том, что мог бы отомстить Сталину, назвав имя Зборовского или послав сообщение «Тюльпана» в Мексику, что открыло бы Троцкому глаза на угрожающую ему опасность. Но если бы он поступил таким образом, его можно было бы назвать предателем, а такую роль Александр Орлов был твердо намерен не играть никогда.