Мысль о решающей роли адаптивных систем организма в противоборстве с болезнью впервые появилась у меня на фронте. Правда, там мы имели дело преимущественно с ранениями, которые самым жестоким образом разрушали, кромсали, рвали жизнеобеспечивающие органы и системы здоровых людей. К этой мысли привели меня и смерть, и страдания, и тяжелое течение раневых осложнений. До сих пор с чувством боли вспоминаю о трагической гибели 19-летней связистки из нашего госпиталя, ставшей жертвой фашистских налетов. Вражеские бомбардировщики, хотя и видели красные кресты на палатках, нет-нет да и обрушивали на нас свой смертоносный груз. Осколок одной из бомб, сброшенных на прилегающий к нам участок, ранил девушку в левое предплечье и там застрял. Ей быстро ввели противостолбнячную сыворотку, наложили на рану съемную гипсовую шину, установили неослабное медицинское наблюдение.
К тому времени советские медики уже многого добились в упорной борьбе против смерти. Научились удалять рассеченные пулеметной очередью сегменты кишечника или желудка, сохраняя жизнь раненым, побеждали шок и приостанавливали кровотечения, считавшиеся тогда гибельными, оперировали на сердце и легких, на суставах и костях, на черепе и позвоночнике… Но еще не все и не всегда, к сожалению, было им подвластно. Случилось так, что ранение открыло «врата» ослабленного организма девушки одной из наиболее опасных раневых инфекций — столбняку.
Конечно, врачи сделали все необходимое для спасения «нашей дочки», как называли Лену и медики, и раненые. Ей неоднократно вводилась противостолбнячная сыворотка, дважды переливалась кровь. Но продолжительность судорог, сотрясавших вначале лицо, а затем и все тело девушки, неотвратимо нарастала. Вот уж доподлинно — час казался длиннее дня.
…Мы с ведущим хирургом госпиталя Залманом Теодоровичем Талмудом в который уже раз подходили к Лене. Страшно было смотреть, как пронизывали ее судороги, интервалы между которыми все уменьшались. Желая как-то облегчить муки раненой, я взял ее на руки, небольшую, хрупкую, совсем еще девочку, по зову сердца приехавшую на фронт. Но ей уже не нужна была никакая помощь…
Общеизвестно — бессилие остается бессилием, пока ему не начинают противостоять стремление разгадать смысл происходящего. Почему все-таки Лена погибла? Мы ли не сделали для нее все возможное и невозможное? Ведь выживали же и в более тяжелых случаях десятки, сотни других раненых. И никакого столбняка не возникало.
В чем дело? Какие внутренние рычаги выздоровевших противостояли агрессии ранения, откуда черпал организм резервные силы, кто и как давал ему команду собрать их воедино, дабы выжить?
Уже тогда было очевидно: осложнения миновали тех, чей организм быстрее перестраивался на «аварийный» режим, успешнее «пломбировал» пробоины ран, активнее включался в восстановление жизнеобеспечивающих систем.
А роль психоэмоционального фактора, о котором спустя какое-нибудь десятилетие будут говорить как о стресс-факторе? Кто был на войне, тот прекрасно знает: в пору общих неудач и бедствий, в пору невосполнимых личных потерь раны заживали медленно и плохо. Даже в случае оказания своевременной и квалифицированной помощи. В сорок четвертом — сорок пятом все, казалось, затягивалось само собой. Война между тем не делала скидок на то, что победа уже не за горами, и «подбрасывала» нам не просто тяжелых пациентов, а нередко и требующих от хирурга незамедлительного осмысления характера ранения. Помню, как в ХППГ (так сокращенно назывался на фронте хирургический полевой передвижной госпиталь) поступил майор — командир батальона. Он был доставлен из медсанбата. В медицинской карточке значилось: ранение в правое колено и пугающая рекомендация — ампутация поврежденной ноги. Так уж случилось, что я присутствовал при приеме раненых, и мне невольно бросилось в глаза, что майор, несмотря на внешнюю ухоженность, производил тяжелое впечатление — бледен, глаза блестят, лицо покрыто мелкими каплями пота. Да и температура под сорок, пульс учащенный… Честно говоря, я перепугался: уж не гангрена ли! Но, осмотрев раненого более тщательно, решил, что газовая гангрена тут ни при чем. И все же вновь поступивший майор меня тревожил. Пришлось пригласить Залмана Теодоровича. Сам он известный ленинградский хирург, ученик знаменитого Ю. Джанелидзе. Наш ведущий не только не развеял моих сомнений, но еще усугубил тревогу.
— Рана инфицирована, — сурово произнес он «приговор», — в полости сустава — гной, наружный мыщелок бедра поврежден, вдоль бедренной кости значительная трещина.
Исходя из своего богатейшего опыта, Талмуд считал, что раненому действительно показана ампутация. Сепсис и тяжелое повреждение бедренной кости угрожали жизни майора. Но привести такой приговор в исполнение значило сделать молодого человека инвалидом. Рискнуть сохранить ногу? Более чем опасно.
И тут я вспомнил подполковника, которого оперировал в 1942 году в эвакогоспитале в Калинине (вскоре после проведенных там показательных операций профессора С. Юдина, используя его методы). Общее состояние и характер огнестрельного ранения у этого майора были почти аналогичны тем, калининским. Подполковнику тогда очень помогла обширная резекция коленного сустава. Через неделю он уже чувствовал себя хорошо: температура была нормальной, появился аппетит, мог двигать пальцами стопы, почти исчезли боли.
Когда я рассказал это 3. Талмуду, тот, внимательно выслушав, ответил молодо и бодро:
— Валяйте!
«Валять» я начал с выбора хирургической тактики, определив которую поговорил с раненым и откровенно рассказал ему, как обстоят дела. Оказалось, что ему уже предлагали ампутацию в медсанбате, но он наотрез отказался, решив держаться до последней возможности… И мы рискнули…
На операции все шло как обычно… Сделал тексторовский, полулунный разрез ниже коленной чашечки. Из полости сустава тотчас хлынул гной. (Еще одно доказательство непогрешимости знаний нашего хирурга.) Вскрыл карманы в области жировых тел, удалил костные осколки наружного мыщелка бедра, спилил и выровнял концы обоих мыщелков и площадку большеберцовой кости. Перевязал кровоточащие сосуды и провел туалет раны. Полость сустава покрыл сульфидином с помощью юдинского распылителя, наложил три направляющих шва.
Как же я ждал, когда раненый очнется от наркоза! Придя в себя, он сразу же потянулся к правой ноге. Его ввалившиеся глаза буквально засияли, когда он убедился, что «в доме полный порядок». Отличное настроение лучше всяких лекарств подействовало на майора. В него словно влили эликсир жизни. Теперь он был в состоянии «сразиться» с любым сепсисом. Правда, температура долгое время оставалась еще высокой, но общее состояние начало улучшаться, как говорят, не по дням, а по часам. На седьмые сутки упала и температура, наладился сон, появился аппетит. На двенадцатый день его отправили в тыл на долечивание. Его состояние здоровья больше никому не внушало тревоги.
Настрой, воля, желание не просто дожить до победы — внести свою лепту в ее приближение, иногда становились такой мощной силой, таким определяющим фактором успеха, что не будь его, может, хирург и не рискнул бы взяться за, прямо скажем, фантастическое по тем временам дело. Две воли — врача и раненого — боролись за здоровье наших воинов, а против таких объединенных усилий какая крепость устоит?
…Четвертый год войны соединения нашего фронта начали в ожесточенных сражениях на подступах к оборонительным рубежам витебской группировки противника, которые вскоре и были прорваны. Советские войска устремились вперед. Вдоль дорог все чаще попадались брошенные орудия гитлеровцев, исковерканные черные танки с большими белыми крестами по бокам. Впереди ждали такие же или еще более укрепленные узлы обороны, за которые надеялось зацепиться командование фашистских армий, прикрывавших пути в Прибалтику и Восточную Пруссию.
Вместе с нашими войсками двигались и полковые медицинские пункты. Жарким июльским днем после взятия юрода Краславы врач Т. Первенцева, возглавлявшая приемно-сортировочное отделение, увидела на медицинской карточке (карточке передового района — с красной полосой) раненого Дмитриева, молодого солдата, три восклицательных знака — сигнал наибольшей опасности. Наш многоопытный 3. Талмуд заподозрил проникающее ранение сердца. А после рентгеновского исследования, сделанного тотчас, счел, что большой плоский осколок находится в толще мышцы левого желудочка сердца. Это означало, что при любом неудачном повороте возникнет смертельное кровотечение. Спасение могла принести лишь срочная операция.
Была вторая половина дня, начавшегося для нас с рассветом. Залман Теодорович изрядно устал, да и годы тоже, видно, давали о себе знать. Пришел он ко мне и говорит:
— Товарищ майор, поступил молодой солдат с ранением сердца, попрошу вас прооперировать его. Я буду помогать…
Рентгеновский снимок давал некоторое представление о характере раневого канала. Переносной рентген позволил нам с Залманом Теодоровичем внимательно осмотреть сердце раненого. Довольно четко было видно, как осколок размером примерно два на полтора сантиметра перемещается вверх и вниз в унисон с сокращениями левого желудочка сердца. Сошлись во мнении, что этот осколок находится в толще мышечного массива желудочка, обеспечивающего артериальной кровью весь организм. Обсудили технику проведения операции, подготовили операционное поле, дали наркоз и приступили к работе.
Все, о чем пойдет речь ниже, совершилось при предельном напряжении сил всех оперирующих, на том взлете энергии и чувств, когда и невозможное становится реальным. Наш народ нашел такому состоянию, пожалуй, самое точное определение: второе дыхание.
Итак, мы обнажили рану и расширили узенький канал, через который осколок прорвался к сердцу. Но едва удалили прилегавшее к сердцу ребро, как закровоточила внутренняя грудная артерия, поврежденная при ранении. Кровь брызнула мне в лицо, на маску… Быстро наложили зажимы на верхний и нижний концы этой артерии и перевязали ее. При осмотре раны натолкнулись на какую-то мягкую ткань, издававшую неприятный запах. Удалили и ее: это был кусочек одежды раненого.
Оставалось главное — вытащить осколок, который нам удалось нащупать. Решили предварительно наложить так называемый матрацный шов на стенку левого желудочка, а затем удалить металл. Но только я захватил правой рукой с помощью специального инструмента осколок, из сердца ударила струя крови и залила рану. Мгновенно указательным пальцем левой руки закрыл отверстие желудочка и тотчас почувствовал, что мышца, как жом, охватывает мой палец. Залман Теодорович тут же стал стягивать заготовленный матрацный шов, а я потихоньку, синхронно с уменьшением раны вытягивал из нее палец.
Наконец были наложены дополнительные швы на сердечную мышцу и затем на наружную оболочку сердца. Операционная сестра Мария Николаевна начала переливать кровь. В ране был распылен сульфидин. Наложили направляющие швы, вставили стерильную марлевую полоску (турунду).
Тогда я подумал, была ли это первая в истории Великой Отечественной войны операция на сердце? Конечно, нет. Наверняка кто-то из моих собратьев хирургов уже встречался до меня с необходимостью оперировать на сердце. А раз встречался — значит, брался и делал. Это в мирное время хирурги дебатировали по поводу того, кому принадлежит первенство в кардиохирургии. На войне было не до споров. Там надо было просто оперировать, чтобы спасти раненого.
К вечеру температура у раненого начала расти. Но он уже глядел на нас, и в молодых глазах его светилась радость, живой интерес ко всему. А к нашему ведущему хирургу вновь вернулась его всегдашняя вера в лучшее.
Через неделю Дмитриева эвакуировали на самолете в Ташкент для дальнейшего долечивания. Шел ему в ту пору двадцатый год, и был он рослым широкоплечим парнем. В госпитальной сутолоке мы не раз потом вспоминали о нем и очень жалели, что не знаем, как его дела.
А несколько месяцев спустя, осенью 1944 года, когда наш «полевой передвижной» был уже далеко от места той операции, меня разыскал конверт из Ташкента. В нем лежала газета, сложенная вчетверо, с красной карандашной меткой на одной небольшой статье. Набранная крупно, она открывала вторую полосу газеты. Называлась статья: «После ранения возвращаюсь на фронт». Речь в ней шла о том, как молодой солдат в бою был ранен в самое сердце и как в ХППГ его спасли от смерти начальник госпиталя и ведущий хирург. Затем шли добрые слова о ташкентских врачах и сестрах, заканчивалась эта статья так: «Мне спасли жизнь и вернули здоровье, я снова получил счастье бить фашистских извергов». Но главное-то, главное — подпись под статьей — Дмитриев. Нашелся-таки наш богатырь!
Расскажи о подобном сейчас, в мирное время, — никто бы не поверил. Как это так? Человек, перенесший операцию на сердце, через несколько месяцев приступил к работе. На войне все случалось… К тому же солдатской работой было единственное дело — бить врага. И никто не гарантировал перенесшего операцию от новых ранений, может, даже и смертельных.
Люди воевали, жили, умирали во имя победы. Вера в нее давала невиданные силы. Сопоставимо с ней было, пожалуй, лишь чувство долга… Именно оно давало силы не только выжить, но и выполнять свои профессиональные обязанности: солдатам — в окопах, на передовой, нам, медикам, — у операционных столов.
Кто был на фронте, тому прекрасно известна военная присказка, мол, пуля — дура. Что верно, то верно… По слепоте и тупости она не разбирает, куда бьет, какой орган поражает. Потому-то военным хирургам чего только не приходилось оперировать! Кости и суставы, нервы и сосуды, мышцы и фиброзные капсулы, органы брюшной, грудной полости, позвоночники и черепа… Но вот что интересно! При всем своем злобном безразличии куда «ужалить», лишь бы побольнее и побеспощаднее, чаще всего пуля «предпочитала конечности». По крайней мере три четверти всех раненых, прошедших через госпитали, в которых я служил, имели огнестрельную травму рук и ног. Эта травма чревата тяжелыми последствиями, да такими, от которых зависела жизнь. Причем со временем угрожающий характер таких последствий нисколько не снижается, отнюдь. Огнестрельный остеомиелит (мне самому довелось пережить его) — воспаление костного мозга, трофические язвы, ложные суставы, всевозможные анкилозы (срастание костей суставов), повреждения нервов, сосудов… — от такого «букета», которым война одарила в своей жестокости солдат, необходимо было их избавить. А путь к выздоровлению лежал в единственном направлении — в восстановлении функций адаптивных систем. Они-го и стимулировали процессы срастания костей, мышц и сухожилий, способствовали восстановлению функций сердца и сосудов, легких и органов брюшной полости; адаптивные системы помогали повышению устойчивости организма, укреплению здоровья и приспособлению к трудовой деятельности. И в союзники здесь необходимо было брать ту животворную силу, которая всегда, во все времена противостояла войне, — природу.
Так я, еще вчера военный хирург и начальник госпиталя, стал главным врачом санатория в Крыму. Был тот курорт всемирно знаменит и прославлен, слыл чудодейственным в восстановлении сил после перенесенных болезней, и страна с надеждой посылала туда теперь раненых и инвалидов войны. Но вот беда, сакский курорт лежал в развалинах, и в первую очередь его предстояло восстановить. К тому же не было у меня никакого опыта курортолога, и не имел я даже малейшего представления о том, как и какие природные факторы действуют наиболее эффективно в восстановлении функции адаптивных систем. К великому моему счастью, в Саки возвратился (и вместе с ним блестящая плеяда курортологов) Василий Емельянович Гольц, знавший целебные свойства курорта как свои пять пальцев. И это с его легкой руки стали мы принимать и успешно лечить раненых с огнестрельным остеомиелитом, облитерирующим эндартериитом (в мирное время это заболевание известно как болезнь курильщиков — поражаются магистральные сосуды ног, нарушается питание тканей пальцев и стоп… Люди испытывают мучительные боли, бессонные ночи и тревогу о том, как бы не пришлось ампутировать всю стопу, а то и ногу), ложными суставами, трофическими язвами, спаечной болезнью груди и живота и т. д. и т. п.
Помню, больше всего меня поражал тот факт, что болезни таких разных органов и тканей лечатся, и с успехом, — на одном курорте… Чудо, да и только! Где мне в ту пору было знать, что к выздоровлению столь несхожих по характеру последствий травм у раненых приводит повышение функций различных адаптивных систем организма под благотворным воздействием курорта. Язвы заживали, боли в суставах исчезали, лежачие (или, как мы говорили тогда, носилочные) становились на ноги. У меня в кабинете скопилась целая коллекция костылей и палок, подаренных на память благодарными ранеными, больше не нуждающимися в опоре.
Мы отлично понимали, что климат, лечебные грязи и воды сакского курорта могут оказаться еще благотворнее, еще живительнее, разберись врачи в том, как, за счет чего, какими путями животворные силы курорта воздействуют на организм. И появилась в Саках клиническая лаборатория, начал работать виварий, животных для которого и все необходимые исследовательские материалы предоставило биологическое отделение Академии наук Украины. Профессор Горьковского медицинского института Алексей Алексеевич Ожерельев возглавил научные работы по изучению лечебного действия сакских грязей на раненых с огнестрельным остеомиелитом бедра и голени. Очень скоро наш санаторий имени В. И. Ленина стал одним из центров по выяснению сущности лечебного и реабилитационного влияния природных факторов курорта на больных и раненых. Но для того, чтобы все эго свершилось и я вот уже более сорока лет мог бы врачевать самые серьезные болезни с помощью средств и методов, иногда и отдаленно не напоминающих те, что использовал когда-то в госпиталях, еще нужно было идти и идти грозными дорогами, хоронить друзей, терять раненых и драться со смертью за каждого человека, за каждого солдата.
Судьба распорядилась так, что в первые дни войны мой друг Володя Скуратовский и я стали врачами-хирургами отделения газовой гангрены Черкасского госпиталя, действовавшего на базе городской больницы.
Госпиталь был переполнен, время неумолимо подгоняло нас. Поступавшие с переднего края ходячие и привезенные на повозках, автомашинах тяжелораненые, в том числе и местные жители, нуждались в срочной сортировке, в определении характера повреждения и хирургической обработки. Госпитальные койки были все заняты. Требовалось сооружить навесы в больничном парке, превратить их в приемно-сортировочные отделения. Это было сделано за день.
С 15 июля у меня началась круглосуточная работа: по 15 и 18 часов, а порой и по 24 приходилось стоять на ногах у операционного стола. Временами наркоз действовал не только на раненых, но и на медицинский персонал. Чтобы вернуть работоспособность, приходилось нюхать нашатырь.
Эти невероятно трудные дни и ночи вновь ожили передо мной, когда я много лет спустя читал роман М. Шолохова «Они сражались за Родину». Особенно взволновали меня те страницы романа, которые переносят читателя в операционную медсанбата, расположенного совсем рядом с передним краем.
Интервалы для передышки выпадали нам, фронтовым хирургам, только между операциями и в те минуты, когда надо было проверить состояние раненых, особенно перед эвакуацией.
Тогда-то я хорошо понял, что отправить раненого в дальний путь — операция, пожалуй, более ответственная, чем хирургическая. Ведь пропустить ранние признаки газовой гангрены и столбняка не менее опасно, чем не предвидеть возможности кровотечения. Любые наши манипуляции в случае распространения инфекции газовой гангрены — лампасные продольные разрезы, различные лекарства, в том числе противогангренная сыворотка, — не спасали пострадавшего. Невидимая палочка, так называемая бактерия анаэробная, становилась злым и коварным хозяином организма, подавляя все его защитные барьеры, приводила к газовому сепсису, заканчивающемуся смертью. За время работы в отделении газовой гангрены и столбняка я убедился в том, что, если столбняк поражает верхний плечевой пояс, надо принимать экстренные меры — широко раскрыть раны, орошать их перекисью водорода, не жалеть противостолбнячной сыворотки, переливать кровь. В противном случае гибель от удушья, от судорог, от тяжелейшей интоксикации неминуема.
С переднего края прибывали все новые и новые раненые… И все они по-разному переносили боль. Кто-то стонал, а кто-то молчал, не жаловался, хотя и рана была куда серьезнее. Я тщательно осматривал всех раненых, отбирая, так сказать, свой контингент. Однажды обнаружил в группе прибывших шесть человек, у которых можно было подозревать газовую гангрену, и одного с явными признаками столбняка. Тотчас ввел противогангренную сыворотку, необходимые лекарства, четырем сделал длинные разрезы, широко обработал огнестрельные раны, дал выпить по 100 граммов чистого спирта, а одному из них был все-таки вынужден ампутировать голень (она была размозжена, а стопа вовсе оторвана) и сделать дополнительные разрезы до трети бедра. Эту группу тяжелораненых выхаживали у нас две недели.
Состояние многих наших раненых было столь тяжелым, что, несмотря на опасную обстановку в районе Черкасс, их нельзя было эвакуировать в тыл. Мы не спускали с них глаз, интенсивно вели комплексное лечение: делали переливание небольших доз крови, вводили физиологический раствор, лекарственные препараты, старались как можно лучше кормить.
Лишь спустя две недели все они оказались транспортабельны, нам удалось благополучно отправить их в очередной санитарной «летучке» в тыл. К тому времени с лиц раненых уже исчезли бессилие или вовсе обреченность, вернулись ясность глаз, уверенность, улыбка.
Годы не властны над памятью… Осень 1941-го жива в моем сердце и поныне. Помню, как мы все хотели быть под Москвой, но нас туда не взяли, намекнув, правда, что придет и наш черед заботиться о ее защитниках. Пока же, так решило командование, эшелон, на котором мы везли раненых, шел в Сибирь, все дальше от грохота и грома войны…
Небольшой городок Бийск, раскинувшийся по обе стороны быстрой Бии и состоявший в ту пору почти весь из деревянных домов, по-сибирски добротных, вместительных, гостеприимно встречал не только наш госпиталь, но многочисленные предприятия, перекочевавшие сюда из старых индустриальных районов, которым угрожала война. Он жил, как и вся наша страна, напряженной трудовой жизнью, всецело отдавая силы защите Родины от немецко-фашистских захватчиков.
Когда мы рассказывали нашим раненым о том, как на только что снятых с поезда станках, прямо под открытым небом, рабочие делали снаряды и мины для фронта, они радовались как дети. А мы, врачи, еще и еще раз убеждались в огромном значении психологического фактора для успешного лечения.
Жители Бийска, коренные и приезжие, оказали нам большую помощь. Они заблаговременно подготовили для госпиталя школьное здание и ряд подсобных помещений, и том числе несколько индивидуальных домов, по доброй воле предоставленных их владельцами для нужд госпиталя. Мы устроили в этих домах приемно-сортировочное и рентгеновское отделения, перевязочную, гипсовальную и многие другие медицинские службы. Не знаю, как бы мы уложились в такой короткий срок, если бы к нам сразу не пришли на помощь местные жители, многие отработав уже 10–12 часов на своих предприятиях. Они помогли расставить в палатах койки, тумбочки, в операционных — хирургические столы. И конечно, позаботились о создании уюта в палатах: на подокопниках и тумбочках поставили цветы, у дверей повесили зеркала, принесенные из дому, на полу постелили домотканые дорожки, против чего и самые взыскательные гигиенисты на сей раз не решились возражать.
Следом за нашим госпиталем вечером прибыл военно-санитарный поезд. Он привез тяжелораненых красноармейцев и командиров с Западного фронта. Как ни устали раненые в долгом пути, как ни хотелось им помыться, побриться, почувствовать себя среди преданных и сердечных врачей, медицинских сестер, нянечек, они прежде всего интересовались вестями с фронта, спрашивали, не тая волнения: «Как там Москва?..»
Тем же вечером началось для всех 600 раненых, доставленных в госпиталь, лечение, а чаще хирургическое вмешательство. Именно в то время мы начали применять, и весьма успешно, так называемое скелетное вытяжение (растяжка костных обломков с помощью специальных блоков для правильного сращивания поврежденной кости). Впервые с начала войны мы получили возможность широко использовать для лечения механотерапевтические аппараты, физиотерапевтические процедуры, лечебную гимнастику, массаж, трудотерапию.
Кто мог знать, что именно эти процедуры и эти методы станут в моей послевоенной жизни главными, что ради них «изменю» я когда-нибудь своему безотказному орудию — скальпелю? А пока впереди была война, и во второй половине декабря 1941 года наш эвакогоспиталь отправился к новому месту дислокации — в Калинин, поближе к фронту, к боям, к передовой…
Мне хорошо запомнилась первая рабочая ночь на новом месте. Только-только восстановили помещения, приняли первую партию раненых. Я заканчивал операцию, а у соседнего стола оперировал ведущий хирург Сергиевский. Он удалял осколок, застрявший в черепе. Моего раненого уже увезли, но я не уходил, наблюдая за искусной работой коллеги. Внезапно за окнами операционной возник монотонный гул. Он постепенно усиливался, приближаясь… Резко, отрывисто забухали в городе зенитки. Сергиевский продолжал работать, не обращая внимания на начавшийся воздушный налет, делал дело, которое не мог, не имел права ни прервать, ни делать хуже, чем всегда. Наконец выпрямился, бросил в таз негромко звякнувший осколок.
— Ну как? — спросил f едва слышно.
— Полагаю, порядок, — ответил Сергиевский, и мы вышли в ординаторскую, чтобы подождать, пока подготовят к операции следующих раненых.
Это всего лишь рядовой, рабочий эпизод. Но из таких эпизодов и состояла наша военная жизнь. Раненых поступало так много, что вскоре не только палаты, но и коридоры, и вестибюли на этажах были заставлены койками. Нам выделили еще несколько домов, расположенных рядом, мы их отремонтировали и приспособили под отделение для легкораненых. Количество медперсонала у нас оставалось все тем же, так что нагрузка возросла. Но никто не жаловался.
Из сообщений санитарного управления фронта мы не раз узнавали, что врачам медсанбатов зачастую приходится (особенно в пору наступления или отступления, когда линия фронта становится нестабильной) с оружием в руках защищать жизнь раненых. Среди медиков, трудившихся на переднем крае, были потери не только от бомбежек, артобстрелов, случайных пуль, но и от прямых столкновений с противником. Оставшиеся в живых старались, помимо своей, выполнять и ту работу, которую не удалось сделать погибшим. Выхаживание тяжелораненых — дело не быстрое и не легкое. Почти все они после хирургической обработки ран и соответствующей подготовки отправлялись в тыловые госпитали. Там в случае необходимости повторно оперировались и долечивались…
По собственному, теперь уже многолетнему опыту я знаю, как важно врачу увидеть исцеленного им человека. Это неминуемо становится потребностью каждого, кто взял на себя ответственность за человеческую жизнь и здоровье. Бытует мнение, что врачи-де привыкли видеть смерть, что для них это дело обычное и поэтому мало их трогает. Очень больно бывает слышать такие несправедливые обвинения, брошенные в наш адрес.
Да, долг врача сопряжен со многими трагическими утратами, особенно на войне с ее неминуемыми человеческими страданиями и жертвами. Но каждая из них глубоко печалит, отзывается долгой болью в сердце медика. И не только болью — гневным протестом против прямых или косвенных виновников гибели безвинных людей. Какая же светлая, пусть не очень заметная внешне радость переполняет врача, когда человек, измученный недугом, поправляется, встает на ноги! Всякий раз, когда осматриваю своих пациентов, я, как и прежде, думаю, что сделать, чтобы успешнее вылечить больного, чтобы как можно быстрее возвратить его в строй, к любимой работе, к семье.