На третьем году войны эвакогоспиталь № 3829 продолжал работать в Калинине. Город постепенно приводили в порядок, разбирали руины, расчищали улицы. Налеты фашистских бомбардировщиков стали реже и короче, им было не до нас. Успешные действия советских войск все расширялись, освобождались все новые и новые населенные пункты и целые районы Калининской области. Но железный закон войны оставался неизменен: всякий успех на поле брани, большой или малый, сопряжен с кровавыми жертвами. Это было тем более неотвратимо в борьбе с таким упорным и жестоким противником, как фашистский милитаризм. Он все не хотел примириться с крахом своих претензий на порабощение первой социалистической державы, в чем видел ключ к мировому господству, и неистово стремился удержать позиции на нашей земле, истреблять как можно больше советских людей. То, что сами нацисты расплачивались за это невосполнимыми потерями, не могло, конечно, служить нам утешением. В этих кровопролитных боях и у нас были безвозвратные потери.

Армейская медицинская служба по-прежнему действовала с неослабным напряжением. Количество раненых, доставляемых в госпитали с линии огня, не уменьшалось, а в зените некоторых наступательных операций даже возрастало. Тем не менее эффективность работы военных медиков ощутимо повышалась, люди быстрее исцелялись от последствий ранений, все в большей пропорции, почти максимально возможной, возвращались в строй либо к труду. Этому способствовало многое, о чем шла речь выше, и в том числе последовательное улучшение условий работы госпиталей, совершенствование методов хирургического и консервативного лечения воинов, пострадавших в боях.

Медики нашего госпиталя, как и других лечебных учреждений фронта, работали днем и ночью. Они организовывали уход за ранеными, выводили их из состояния сепсиса, оперировали, лечили и эвакуировали в тыл. Политработники тоже систематически занимались с ранеными и военнослужащими эвакогоспиталя. Повышал свой идейно-политический уровень и руководящий состав — начальник госпиталя, его заместители и начальники отделений.

В марте 1943 года партийная организация госпиталя приняла меня кандидатом в члены ВКП(б). Это было знаменательное событие в моей жизни, и я почувствовал еще большую ответственность за порученное мне дело.

Преобразование административного здания на набережной Волги в многопрофильный военный госпиталь, обслуживаемый нашим коллективом, потребовало для реконструкции больших затрат, изрядных материальных средств и человеческого труда. Эти затраты возместились сторицей, по советской мерке, уже от одного того, как светлели лица раненых, подымался их дух, когда они, спустя считанные часы после боя, оказывались в уютных теплых палатах, с высокими, широкими окнами, которые к вечеру маскировались. Раненых размещали на удобных койках, они были вымыты, острижены, побриты, в свежем белье, накормлены и напоены, под внимательным наблюдением милых сестриц и сведущих врачей. Не раз мы слышали мимоходом в палатах в первые дни после приема раненых такие аттестации новому госпиталю: «Совсем как в кино!..» — из уст молодых, «Ну прямо сказка!..» — от тех, кто постарше. Для медиков это звучало словно благодарность в приказе.

Важен был, разумеется, не только эмоциональный фактор, хотя и его позитивную роль в лечении не стоит умалять, — важны были в общем счете все те возможности для комплексного исцеления от последствий огнестрельных поражений, широкие возможности, которые обеспечивали различное медицинское оборудование госпиталя, оказавшееся в нашем распоряжении, а также лекарства, питание, уход. Видные ученые-медики, не раз посещавшие эвакогоспиталь № 3829 на набережной Волги, отмечали хорошие условия, созданные здесь в трудное время для раненых, защитников нашей Родины. Особенно доволен был профессор В. Н. Шевкуненко, который тогда считал, что этот госпиталь ничуть не хуже ленинградских клиник мирного времени.

И все же чем дальше шло время, тем чаще врачи нашего госпиталя думали и поговаривали между собой о том, что пора бы расстаться с Калинином, хоть и стал он нам дорог, да перебраться поближе к действующим войскам, туда, где наш опыт и знания особенно требуются, и без промедлений. Мы называли такие настроения «пожарными». Они приобрели совсем жгучий накал после разгрома немецко-фашистских захватчиков в Курской битве и содействовавшей в какой-то мере этому разгрому совместной наступательной операции войск Западного и Калининского фронтов. Войска нашей зоны боевых действий, сковывая многочисленные фашистские дивизии, предназначавшиеся для участия в Курской битве, добились существенных успехов. Они прорвали оборону врага, насчитывавшую 4—5 укрепленных оборонительных полос на глубине до 130 километров, освободили ряд городов и населенных пунктов, нанесли врагу тяжелый урон в живой силе и боевой технике. 25 сентября красное знамя взвилось над Смоленском. Наступление Красной Армии продолжалось.

Естественно, это радовало нас и в то же время обостряло чувство неудовлетворенности нашим отставанием от жизни фронта, как мы тогда полагали. Понимая, что подталкивать начальство на войне не следует, я все же не выдержал и при более или менее удобном случае уведомил своего руководителя с фронтового эвакопункта о «наступательных тенденциях», владеющих госпитальными кадрами. Суть ответа, данного мне, сводилась к популярной украинской поговорке, которая рекомендует поперед батьки в пекло не лезть. Мне оставалось искать утешение в том, что мой шеф действительно годился мне по возрасту в отцы.

Вскоре, однако, он известил меня, что в силу определенных тактических соображений наш госпиталь вместе с рядом других решено перебазировать в Смоленск, куда он отправляется незамедлительно на рекогносцировку, и считает полезным, чтобы я отправился с ним.

На следующее утро мы выехали.

По дороге к Смоленску, неподалеку от Вязьмы, провалились с автомашиной сквозь полуразрушенный мост в небольшую, но весьма студеную речку. Когда вытягивали машину, появилось звено фашистских самолетов-истребителей. Все это не помешало моему начальнику М. И. Барсукову обстоятельно изложить в пути свои взгляды на предстоящую передислокацию, а мне внимательно выслушать их и мысленно охнуть. Основной тезис состоял в том, что у него есть на все свои принципы, своя, так сказать, метода. В данном случае предварительно делается рекогносцировка, определяются реальные возможности на месте и затем перебрасывается часть госпиталя, часть, повторил он со значением. Его метода основывается на принципе почкования. Из основного состава госпиталя выделяется, так сказать, отпочковывается какая-то часть людей с необходимым имуществом, перебрасывается на новое место. А уж затем, когда этот десант освоится и закрепится там, передислоцируется весь госпиталь.

Слушаю, пытаюсь представить себе, как справятся с таким переездом наш госпиталь и сотни других, предназначенных шаг в шаг сопутствовать войскам в наступлении, и смешно мне становится, и разбирает злость. Спрашиваю деликатно:

— А может, учитывая темпы и масштабы нынешних сражений, осуществить передислокацию госпиталя единым махом? Выберем, починим, сразу переедем…

И услышал в ответ снисходительное:

— Этот принцип отпочковывания выработан еще во время гражданской войны, и он себя полностью оправдал. Так и сделаем теперь.

Ну что ж, думаю, там видно будет, как-нибудь разберемся…

И вот Смоленск. На него, прославленного в веках, было больно смотреть тогда. Безбрежное скопище развалин, из которых как бы пытались вырваться к небу старые храмы и широко раскинувшиеся, посеребренные морозом древние крепостные стены. Уцелели считанные крупные здания, да и те в шрамах.

Вместе с оперативной группой фронтового эвакопункта, прибывшей накануне, осмотрели несколько зданий, более или менее пригодных для госпитальных нужд. Выбрали самое крупное, пятиэтажное, длиной в большой квартал, принадлежавшее педагогическому институту. Левую половину наше руководство отвело для эвакогоспиталя № 3829, правую — для его собрата под № 1502.

— Тесновато придется… — сказал кто-то.

— Ничего не поделаешь, сами видели смоленские возможности, — развел руками наш начальник. — В пединституте придется разместить три тысячи раненых: тысячу восемьсот — в хозяйстве товарища Царфиса, тысячу двести — в хозяйстве товарища Михайлова.

Что ж, стало быть, следовало тотчас браться за ремонт. В тот же день вызвал из Калинина нашу хозяйственную бригаду, которая должна была в короткий срок приспособить здание для приема раненых. Поджидая своих, прикинул, что требуется сделать вообще, что — в первую очередь, подготовил своего рода ремонтно-строительную программу. Насколько насыщена она была, можно судить хотя бы по тому, что в институтских помещениях не уцелело ни одного окна, были разрушены двери и местами стены, бездействовали отопление и водопровод, повреждена вся электропроводка. Но разводить руками было ни к чему, да и некогда. Снова все, кто был тут из нашего коллектива, ушли с головой в ремонтно-строительные хлопоты.

В первые же несколько дней закрыли окна — где фанерой, где железом, стекол хватило лишь для больших комнат, предназначавшихся раненым. Быстро пустили в ход электродвижок, окрещенный госпитальным людом, не без симпатии, Идеей Днепрогэса, протянули провода от него по всему корпусу. Стали расставлять повсюду печурки из железных бочек с длинными коленчатыми трубами. Полтора года назад мы сконструировали их в Калинине, они находились без дела на складе и вот теперь наконец пригодились. Наладили подвоз воды из Днепра, добыли бочки, кипятильники, бачки. Короче говоря, подгонка здания под госпитальные надобности шла полным ходом. Хозяйственники соседнего госпиталя, с которым мы делили институтский дом, делали, в свою очередь, что могли, не без нашего товарищеского содействия.

Мне пришлось вернуться в Калинин, где продолжалась повседневная работа эвакогоспиталя № 3829 и велась всесторонняя подготовка к завершению передислокации. Приехав из Смоленска, я тотчас ввел товарищей, партийный и медицинский актив, в курс событий, ознакомил с методом передислокации полковника М. И. Барсукова. Однако нам казалось, что перебраться на новое место надо сразу всем вместе, со всем хозяйством и тотчас развертывать работу. Двухэтапный переезд был отвергнут единодушно, так как мог усложнить и оттянуть развертывание госпиталя. Возможно, эта система и имела некий резон в специфических условиях давнего времени, но в нынешней обстановке не годилась. Однако, пока эта «метода» еще не стала приказом вышестоящего начальства, надо было принимать соответствующие меры.

Явился я к своему руководителю и доложил о ходе наших дел, из которых явствовало само собой, без лишних слов, что мы готовимся не к многоэтапной передислокации, а к разовой, одновременной для всех. Последовало сдержанное обещание подумать.

Ждем день, три, пять. Уже приехал начальник того госпиталя, которому предстояло разместиться здесь. Время подпирало, и я отправился на последний разговор с нашим руководителем, готовый в случае чего апеллировать в высшую фронтовую инстанцию. Позже я понял, что, наверное, товарищ, туго расстававшийся с навыками давних времен, за эти дни обстоятельно провентилировал на авторитетном для него уровне проблему «отпочкования» и убедился в ошибочности своих намерений. Меня он об этом, однако, не осведомил. Снова молча выслушал мои аргументы против многоэтапности перебазирования, затем сообщение о полной подготовленности коллектива к работе в Смоленске и, в связи с тем что первая очередь восстановительных работ в основном завершена, объявил:

— Я санкционирую перебазирование эвакогоспиталя № 3829 в полном составе, одномоментно. Прошу учесть при этом, что персонал госпиталя, покидая теперешнее здание в Калинине, должен оставить его в хорошем состоянии своему преемнику.

В тот же день коллектив госпиталя начал готовиться к отъезду. К вокзалу подвозили медицинское имущество, хирургический инструментарий, мягкий инвентарь, продовольствие. После погрузки этого имущества личный состав госпиталя разместился в предоставленных пассажирских вагонах и теплушках.

Когда наш эшелон подъехал к Ленинградскому вокзалу Москвы вечером 24 декабря 1943 года, мы услышали по радио голос Юрия Левитана. Он зачитывал приказ Верховного Главнокомандующего войскам 1-го Прибалтийского фронта, освободившим Городок, который был важным опорным пунктом обороны противника на Витебском направлении. Москва салютовала войскам этого фронта. Эта очередная победа Красной Армии стала большой радостью советского народа.

Железная дорога от Москвы до Смоленска была перегружена воинскими составами, и Новый, 1944 год мы встретили в пути.

В начале января 1944 года эвакогоспиталь № 3829 прибыл в Смоленск. В тот момент, когда мы подъезжали к вокзалу, в небе над нами пролетел фашистский самолет-разведчик, так называемая «рама». Ну, быть беде, думаю. И действительно, лишь начали разгружать у перрона состав с имуществом нашего медицинского хозяйства, появились вражеские бомбардировщики. Сделав разворот в сторону полуразрушенного вокзала и построившись в боевой порядок, они пошли в крутое пике, сбрасывая бомбы. К счастью, все бомбы падали мимо нашего состава, только некоторые железнодорожные пути пострадали. По-видимому, за штурвалами вражеских самолетов сидели неискушенные летчики, призванные восполнить большие потери асов фашистской авиации в ходе войны.

Во время этого налета в небе внезапно появились наши истребители. Фашисты поспешно ретировались, предпочитая не встречаться с советскими пилотами. Однако наши соколы навязали им бой и сбили два самолета. Медики госпиталя, продолжая разгрузку вагонов, с волнением наблюдали за этим воздушным боем, усматривая в результатах его еще одно доказательство крутого перелома в ходе войны.

Как хотелось всем нам, чтобы она быстрей окончилась! Помнится, то один, то другой раненый, а уж о медиках нечего и говорить, вспоминал по утрам, что видел во сне наступление мира, салюты, родные лица, дома, улицы… Но до желанной цели оставался изрядный путь. Война еще продолжалась, порождая не только наши успехи и радости от них, но и горести и боли. Жизнь напомнила об этом без промедлений.

Лишь успели мы, приехав с вокзала, привести в рабочее состояние первые этажи госпитального здания да разнести свои немудреные пожитки по близлежащим домам, где нам предстояло квартировать, как к нашему парадному входу подъехали розвальни с ранеными, доставленные заиндевевшим мохнатым конягой с передовой. Конягой управлял санитар с автоматом. Потом появились две старые полуторки, в которых на сене лежали тяжелораненые. Затем пришла небольшая группа солдат в сопровождении юной, но бравой фельдшерицы с тяжелым пистолетом на поясе. У одного была подвязана рука, другому повязка с пятнами проступающей крови закрывала почти все лицо, третий хромал, опираясь на палку, — и все были при оружии, кто с автоматом на плече, кто с гранатой за поясом: мало ли с кем можно встретиться в прифронтовых лесах…

Такого арсенала, который образовался у нас в Смоленске, я не видел до того ни в одном госпитале. Пришлось отвести под него специальное помещение, прежде чем его забрали оружейники. Это объяснялось близостью фронта. Немало воинов с легкими ранениями и даже с ранениями средней тяжести отправлялись в эвакогоспиталь № 3829 своим ходом, прихватив верное боевое оружие. После перевязки на полковом пункте медицинской помощи они затем устраивались на какой-нибудь попутный транспорт, пусть довозивший их не до конца пути, — остальное дошагивали сами, благо это согревало.

— А почему мимо медсанбата махнули? — спрашиваю у одного, другого.

Отвечают одинаково, с доброй лукавинкой:

— Да не заметили как-то…

И поясняют иногда, что до госпиталя не намного больше хода, чем до медсанбата. А он — прямо на снегу, в палатках, что, впрочем, заметим, не мешало медсанбатовским медикам спасать благодаря своевременной помощи множество жизней.

Приток раненых, связанный с возросшей боевой активностью на прилегающем к нам участке фронта, продолжался почти непрерывно всю ночь. Мы подготовились к приему нового потока раненых, и это позволило должным образом организовать необходимую хирургическую помощь.

В большинстве наших помещений первые двое суток расставлялась мебель, устраивалась и опробовалась разнообразная аппаратура, оборудовались и заполнялись склады всевозможного имущества, начиная с лекарств, продовольствия и кончая обмундированием, военным снаряжением, посудой. Словом, большой госпиталь расправлял плечи, чтобы вздохнуть полной грудью. В то же время он уже действовал, выполнял свои сложные функции, правда не сразу в полном объеме.

В цокольном этаже, соответственно оборудованном первым, полным ходом шли прием и сортировка раненых. Конечно, в Смоленске мы не могли предоставить им, особенно вначале, такие удобства, как в Калинине в последнее время. Но от наших железных печурок веяло домашним теплом, безмерно желанным после уличной стужи. Тяжелораненых обтирали спиртом и камфарой, кормили, поили горячим чаем, а тем, кого особенно сильно прохватил мороз, выдавали в лечебных целях по 100 граммов водки. А главное — каждого тотчас же внимательно осматривали и принимали незамедлительно все нужные меры, включая хирургическое вмешательство, чтобы устранить угрозу жизни человека. Для этого на первом этаже работала перевязочная, а на втором — операционная и некоторые специальные палаты, в том числе для тех, у которых начиналась газовая гангрена или столбняк. Должные меры принимались оперативно и при кровотечениях, обморожениях, в случаях ранений в живот и др.

Начальница нашего приемно-сортировочного отделения З. В. Савогина к тому времени стала искушенным мастером быстрого диагноза огнестрельных поражений. Но одной ей все же было невозможно распознать затаенные недуги каждого раненого, попавшего к нам в первые смоленские дни и ночи. К тому же другие опытные медики, обычно участвовавшие в осмотре новых контингентов раненых, были поглощены тогда развертыванием своих отделений. Пришлось мне помогать Савогиной.

Сортировка раненых и больных при поступлении в госпиталь является своеобразной контрольной проверкой, подобной проверке на государственной границе, и не менее ответственной: ведь здесь на весах судьбы людей, их жизнь. Дело это трудоемкое, сложное, напряженное. Зато все окупается с лихвой тем огромным чувством удовлетворения, которое испытываешь спустя то или иное время, увидев выздоравливающим, ясноглазым того, у которого обнаружил признаки гибели — и вовремя поднял тревогу.

На третий день после перебазирования в Смоленск эвакогоспиталь № 3829 работал на полный ход всеми своими отделениями. На десятый или одиннадцатый день смогли отправить первую группу оперированных и обработанных раненых, вставших на ноги, для завершения лечения в тылу. Под «тылом» подразумевался Калинин с его оснащенной госпитальной базой.

Нашим слабым местом в Смоленске оставалось отсутствие пищеблока, а проще говоря, кухонных печей, которые можно было бы топить и исправно готовить на них пищу для всей большой госпитальной семьи. Каждый день кормления больных и раненых всухомятку, лишь с чаевничаньем, необходимость прибегать к помощи войсковых кухонь, в которых нельзя было готовить диетпитание для тяжелораненых, мы ставили себе в вину, хотя никто не попрекал нас за это. Так или иначе, наша бывалая хозяйственная бригада торопилась изо всех сил, чтобы быстрее восстановить систему отопления пищеблока, полуразрушенную фашистами, — они покидали Смоленск впопыхах, страшась окружения, и не до конца завершили свое черное дело.

И вот долгожданное событие произошло. С утра в кухонных печах разожгли огонь. Повара ходили королями. В течение месяца с успехом готовили необходимую пищу. Но вдруг нежданно и негаданно в разных помещениях госпиталя запахло дымом. Он быстро стал увеличиваться и сгущаться. Кто-то закричал: «Пожар!..»

Тотчас было оповещено все начальство, пребывавшее в городе. Одновременно с автомашинами руководителей съехались к госпиталю пожарные команды и все городские автобусы, санитарный транспорт фронтового эвакопункта. Прежде всего позаботились о раненых. За считанные минуты две с половиной тысячи человек были выведены, а многие вынесены на носилках из госпиталя на улицу. Тяжелораненых разместили в автобусах, которые собирались направить в другие госпитали. Но в этом надобность отпала.

Пожарные мигом установили, что пожара нет и в помине. Произошла лишь обидная и непозволительная накладка: при восстановлении кухонных плит трубы от них были соединены ошибочно с вентиляционными трубами, имеющими выход во все комнаты. Вентиляционные коробы рассохлись и стали пропускать дым. Понадобилось немного времени, чтобы проветрить задымленные помещения и исправить ошибку, допущенную при ремонте пищеблока. Одновременно решением высшей для госпиталя инстанции капитан Алексей Николаевич Кондратенко, ведавший у нас квартирно-эксплуатационной службой, был признан прямым и единственным виновником всего случившегося и соответственно наказан. Приказ гласил: лишить звания, направить в штрафную роту.

Я был потрясен этим. Во-первых, потому, что видел тут и свою вину: не следовало торопить наших ремонтников, и без того сбившихся с ног. Во-вторых, мера подлинной вины капитана за случившееся никак не соответствовала предельной мере его наказания, так как тяжелых последствий пожара не было. Кроме того, по образованию капитан был инженер, толковый и аккуратный человек, всегда добросовестно выполнял служебные обязанности, не жалея себя, и вдруг попал в такую беду. Наконец, на мой тогдашний взгляд, начальник этой службы был уже пожилым человеком, 46 лет, и к тому же болезненным. Наши терапевты установили у него стенокардию. В сложившейся ситуации нельзя было, конечно, ссылаться на это, но пренебрегать этим было бы бессовестно.

Все это я довольно горячо изложил заместителю по политической части А. В. Кулагину, ожидая его совета. Кадровый политработник, старый коммунист, он пригласил меня сесть, оглядел и вдруг спросил:

— Ваше мнение запрашивали перед изданием приказа?

— Нет.

— Непорядок, — промолвил Александр Васильевич неодобрительно. — Согласно дисциплинарному уставу Вооруженных Сил СССР уже один этот факт сам по себе дает вам основание требовать отмены приказа о наказании вашего подчиненного без вашего ведома. — И добавил, улыбаясь глазами: — Надо знать советские воинские уставы, дорогой Петр Григорьевич!

Однако этот довод не подействовал на товарища, подписавшего приказ. Тогда я поехал за город, в место расположения командования фронтом, и обратился к заместителю командующего фронта по тылу генералу Андрееву, в ведении которого находилась и медицинская служба.

Он выслушал меня, спросил, как работает капитан вообще, что он за человек, и заключил:

— Да, этот приказ придется отменить. Нельзя наказывать офицера через голову непосредственного начальника.

Вернувшись в госпиталь, я собрал командный состав и зачитал подписанный мною приказ об ошибке, допущенной при ремонте пищеблока, и о взыскании, наложенном за это на капитана Кондратенко: домашний арест на десять дней и оплата расходов за исправление ошибки.

С того времени никаких претензий к пищеблоку госпиталя ни у кого не было.