Война шла почти четыре года. Нелегкие то были годы для всех в нашей стране, нелегкими они были и для медиков. Работа обязывала их к неослабному напряжению, требовала бесконечной затраты душевных и физических сил, она приносила и высокое чувство удовлетворения, и горечь потерь, всегда отзывающихся болью в сердце. И совсем не просто было поддерживать в жизнерадостном, теплом тоне отношения со всеми, с кем привел случай вместе жить и работать. Тем более не просто, потому что люди были разных возрастов, характеров, привычек. Были среди сестер и такие, кто потерял близких в сражениях, были с неустроенной личной судьбой, мечтающие о светлом будущем, — а время шло, и раненые сменяли друг друга, все со своими невзгодами, огорчениями, болью.

Да и под воздействием усталости время от времени звучали совсем не те ноты, что надобны в отношениях между самими медиками, врачами, фельдшерами, сестрами и санитарами.

Так вот однажды утром, после конференции, когда можно было накоротке перевести дыхание, завязался разговор между ведущим хирургом Мироненко и старшей операционной сестрой Луневой. Ведущий хирург был недоволен работой операционной. Он упрекнул Александру Платоновну за то, что в последнее время недостаточен запас консервированной крови, мало гипсовых бинтов, страдает уборка операционной.

Юрий Семенович сутками не спал, сдали нервы. Ночью пришлось долго оперировать. Работа выматывала. Он не знал ни отдыха, ни покоя и кроме всего очень много курил. Поэтому разговор шел в раздраженном тоне.

— Неужели вы не видите, — говорил он Александре Платоновне, — в каком я состоянии? И я же, в конце концов, не мальчик, мне далеко за пятьдесят! В каждом из вас есть частичка моего сердца, моего опыта, моих знаний, моих идей, рожденных здесь, в этой операционной. А вы работаете с неполной отдачей.

Луневой был крайне неприятен тон ведущего хирурга, но она наклонила голову и сдержанно сказала:

— Ваши заслуги, Юрий Семенович, перед нашим хирургическим коллективом велики, мы вас любим. Но, согласитесь, мы тоже честные люди. И тоже трудимся на общее дело. Мы ваши помощники. Без нас, сестер, вам не удержать операционные блоки в отличном состоянии. Чего же вы, простите за резкость, придираетесь к нам за то, в чем мы неповинны?

Мироненко пожал плечами с ощущением неловкости. Потом сказал с отеческим наставлением:

— Вы все мне очень дороги, вы нам очень нужны, но подумайте над тем, как мы работаем и как надо работать! Повседневные, будничные дела, усталость не должны притуплять главного. Это тоже надо понять!..

Заложив дужки своих очков за уши, он посмотрел на Сашу Луневу, лучшую среди сестер операционной:

— Будем вас беречь, вы действительно наш золотой фонд, — сказал он, обращаясь к ней, — вы загружены до предела, это так, но мои поручения вам придется выполнять точно. Порядок в операционной должен быть наведен!

Разумеется, Александра Платоновна нисколько не сомневалась в том, что он прав и хирургическим сестрам надо совершенствовать свою работу. Но говорить об этом сейчас ей было нелегко. Она вышла из операционной, не сказав ни слова. Она думала о том, что сделать сейчас, в сию минуту, для того, чтобы еще надежнее преграждать дорогу несчастьям.

Смерть витала в госпиталях днем и ночью. Поэтому от операционных сестер требовались высочайшая бдительность и настороженность к раневым осложнениям, неустанная готовность к применению всех средств и методов лечения, тщательнейший послеоперационный уход. И в абсолютном большинстве случаев так оно и бывало.

Но время от времени приходилось выслушивать от некоторых хирургов жалобы на своих помощниц.

— Помилуйте, — заявил однажды профессор Александр Вульфович Тафт, — я обнаружил сегодня в сестринском журнале Наташи три расхождения с назначениями в историях болезней!..

Я уже давно убедился, что он сам не умеет плохо работать и не прощает такого никому, подчас распаляясь сверх меры. Однако и Наташа Пономарева, палатная сестра, которую он имел в виду, принадлежала к той же работящей породе. И кроме того, мне вспомнился разговор между ними, случайно услышанный несколько дней назад, во время моего утреннего административного обхода госпиталя.

Эту ночь, как я знал, профессор провел возле палаты, а не в своей комнате. Так он поступал всегда, если состояние раненого внушало ему опасение: засиживался в ординаторской, затем появлялся у больного, потом дремал в кресле, возле столика дежурной сестры, и снова вскакивал к раненому, наконец, несколько часов спал в ординаторской.

И вот Наташа, дежурившая той ночью и наблюдавшая за метаниями профессора, спросила не без иронии:

— Интересно, что вам сегодня снилось?

— Как всегда, — ответил он, взмахнув рукой. — Мне и в детстве, когда всем снятся занятные сны, чудились одни кошмары: или колотят со всех сторон, или машины на меня наскакивают, или с мамой плохо. А сегодня приснилось, что лигатуры соскочили у Николая из 19-й палаты и у Сергея из 14-й. Началось обильное кровотечение, представляете?! И вот, покуда спал, только то и делал, что останавливал кровотечение у одного, потом у другого. Спасибо, Лида помогла, она меня всегда выручает на операциях…

— На меня вы тоже пока как будто не жаловались, — сказала Наташа.

— Что вы, что вы!.. — донеслось до меня, продолжавшего свой обход.

Мне не хотелось напоминать профессору об этом разговоре, несовместимом с его теперешним критическим запалом. Тем более что к нам присоединился ведущий хирург, в чьих взаимоотношениях с ним были свои сложности. Но я воспользовался случаем, благо время позволяло это, чтобы вообще поговорить по-дружески о месте медицинских сестер в госпитальной работе. И тут обнаружилось, что мы в общем едины во мнениях, главным среди которых было глубокое уважение к этим безотказным и знающим дело труженицам.

Как ни загружены были хирургической работой мы трое, учитывая к тому же бездонность административных хлопот, сестрам приходилось никак не легче, на круг даже тяжелей, чем нам. Они должны были наблюдать непрерывно, по меньшей мере в течение суточных дежурств, за каждым раненым, выполнять все врачебные назначения любому из них — давать лекарства, переливать кровь, вводить физиологический раствор, учитывать, удобно ли каждому лежать, сидеть, поправлять постель, если неудобно, иногда поить с ложечки, кормить, как ребенка. Короче говоря, им следовало сочетать лечебные функции с материнскими.

А каких забот требовали от них систематические эвакуации раненых! Кто, как не сестра, знала лучше других о состоянии и настроениях отправляемых в путь; врач решал, она же снаряжала их в дорогу, деля вместе с врачами ответственность за благополучие раненого. Конечно, груз обязанностей, лежавших на обслуживающем персонале фронтовых госпиталей, был значителен. Но в первые годы войны уменьшить его было невозможно.

Вдобавок наши молодые помощницы систематически учились. С ними проводили занятия по основам хирургии и терапии. Их держали в курсе важнейших инструкций и писем Главного военно-санитарного управления. И хотя это сокращало досуг сестер, крайне сжатый и без того, никто не сетовал. Бывая на таких беседах и обсуждениях, проводимых по отделениям, я как бы возвращался в ранние студенческие времена — с таким живым интересом, даже задором девушки слушали докладчиков, засыпали их вопросами, иногда высказывали свое мнение, исходя из собственного опыта.

И кроме всего — постоянная психоэмоциональная нагрузка, точнее, перегрузка, в которой сливались воедино и личные незадачи, и сложности жизни большого коллектива, действующего в условиях войны, и суровая во многом специфика медицинского учреждения для тяжелораненых. Наконец, война оставалась войной не только на передовой, но и в прифронтовом тылу и дальше: среди ее жертв были и сестры, и санитарки.

Все это, разумеется, не могло освобождать дорогих наших помощниц от взыскательной оценки их повседневной работы, строгого спроса за нее. Однако у нас заботились о том, чтобы критические замечания сестрам были справедливы по существу и сдержанны по форме, пронизаны товарищеской доброжелательностью. Не помню случая за все те годы, когда бы мы нарушали это правило, давали в обиду медицинских сестер. Напротив, при любой возможности их патриотический труд отмечался поощрениями, подарками и наградами.

О них трогательно заботились, в меру своих возможностей конечно, и те, кому они помогали вернуться в жизнь.

Однажды у молодой медицинской сестры Вали Перовой случилось несчастье: погибла ее старшая сестра, заменявшая ей мать. Валя узнала об этом из письма друзей.

Но как ни тяжело было горе, она не прекратила работу, хотя подруги и предлагали заменить ее на дежурстве в палате. В положенный час Валя пришла туда. До этого, оставаясь одна, она заливалась слезами. А перед ранеными крепилась изо всех сил, даже старалась улыбаться, как обычно. Однако в тот день раненые почему-то были особенно тихи и мягки по отношению к ней, ни о чем не просили, никто не постанывал, хотя были охочие к тому. И при очередном обходе врача все дружно объявили, что чувствуют себя хорошо, дайте, мол, полежать спокойно.

Когда же врач, сделав лечебные назначения, ушла и Валя направилась было за ней, ее задержал раненый солдат армейской разведки Виктор Стрельников. Он сказал, очевидно, по поручению всех товарищей: «Сестренка, родная, не плачь! Мы поклялись отомстить фашистским гадам за твои слезы и за все горе, причиненное нашему народу. Держись, сестренка!..»

Оказалось, еще накануне, вскоре после того, как Валя узнала о своей потере, ее подруга, дежурившая ночью, рассказала об этом кому-то из раненых. Все они без слов разделили Валину печаль. В. Д. Перова хранит память об этом сердечном сочувствии мужественных защитников Родины.

Неутомимые женские руки, ловкие и нежные, были причастны ко всему, от чего зависело выздоровление недужных воинов, и в том числе к их питанию. Возглавляли госпитальные пищеблоки нередко маститые повара, работавшие до войны в известных ресторанах больших городов и самой Москвы. Таков был, например, шеф-повар эвакогоспиталя № 3829 Николай Андреевич Смирнов. Но и ему приходилось волей-неволей считаться с искусными поварихами, которые вкладывали в приготовление еды для «наших солдатиков» не просто давнее мастерство, но и женскую душу. Это придавало приготавливаемой пище, по общему мнению, какой-то домашний аромат, больше всего радовавший людей, так давно оторванных от дома.

И к тому же старшая диетсестра М. В. Кривоносова, умудрявшаяся всегда помнить сотни фамилий раненых, которым положено лечебное питание, и никогда не путать их меню, легче находила общий язык с простыми поварами, чем с бывшими важными ресторанными шефами. Не случайно мне довелось ненароком увидеть, как к ней явился, так сказать, бить челом Николай Андреевич.

— Беда, Мария Васильевна, — сказал он, разведя руками. — Во время вчерашнего налета была ранена осколком наша Валентина Ивановна…

Речь шла о В. И. Костеровой, поваре первой руки, заместительнице Н. А. Смирнова по руководству пищеблоком.

— Знаю, — ответила Кривоносова с горестью. — Так не повезло бедняге.

— Всем нам не повезло! — воскликнул Смирнов. — Такие золотые руки, как у нее, век искать — не сыщешь. Даже желудочники нахваливали ее суп крестьянский! Я прошу вас, давайте вместе ходатайствовать перед руководством госпиталя о выделении мне временно другой помощницы.

В. И. Костерова и впрямь готовила отменно, разнообразно, и все допытывалась потом у сестер, как прошел очередной обед, кому что было по вкусу, кому — нет, и при появлении в палатах, скажем, узбеков, готовила какое-нибудь тамошнее популярное блюдо, пусть и не в самом точном варианте, без роскошных специй, но все же радовавшее, как весточка из дому. Сестры с удовольствием подключались к этим ее заботам. И теперь не так просто было найти ей замену.

Не дослушав разговора Смирнова с диетсестрой, я на обратном пути, когда Мария Васильевна уже одна колдовала над своими расписаниями, спросил у нее:

— Что, трудно приходится Смирнову?

— И не говорите! Да не он один, все болеют за Валентину Ивановну.

Надо заметить, что во время того воздушного налета, при котором она была тяжело ранена, бомбой разрушило правую сторону пищеблока. Но больные этого не почувствовали, перебоев в горячей пище не было: сначала подключили походную кухню, а через несколько дней вновь заработал на полную силу весь пищеблок. Вылечить повариху было, конечно, куда сложней. К общей радости, она поправилась вскорости.

Сестры, как и хирурги на войне, всегда приходили на помощь раненым. Они сами всегда себя считали здоровыми, им что-то мешало болеть, особенно во время больших потоков раненых. Они допускали иногда ошибки, но не в том, что наиболее важно, страдали из-за них и не повторяли больше этих ошибок. Проникнутые милосердием, они всемерно заботились о том, чтобы помогать всеми силами своим подопечным, доверившим им свое здоровье, свои сокровенные чувства и думы, всю свою жизнь…

Помню, как у опытной, всегда уравновешенной сестры Валентины Васильевны Нестеровой, работавшей в отделении Н. П. Кулеиной, был печальный день. Ее била мелкая дрожь, в глазах стояли слезы, руки безостановочно что-то делали — переставляли бутылочки с лекарствами, перекладывали с места на место шприцы, иглы, пинцеты. Накануне скончался тяжелораненый, который был ее подопечным не одну неделю.

— Успокойся только, пожалуйста, — говорила Лунева.

— Я спокойна. А нервам не прикажешь.

— Ты бы валерьянки выпила, — посоветовала старшая сестра.

— Или горячего чаю, — сказала Лунева. — Попей, лучшее лекарство.

Валентина пожала плечами, потом с горькой досадой сказала:

— Смотришь кругом — одни тяжелораненые, и каждому угрожает смерть. Уничтожить бы ее, проклятую! Чтобы и духа ее не было…

И тут же с жадностью выпила приготовленный чай, утерла ладонью слезы, подождала, чтобы справиться с дрожью, и пошла к своим раненым и больным.

Война все продолжалась…