Первые дни на новом месте работы принесли свои огорчения. Сразу бросились в глаза крупные изъяны в лечебно-диагностическом процессе. Он велся не столько по принципам военно-полевой хирургии, сколько по давним заветам мирной травматологической помощи, малоэффективным, если не просто ошибочным в применении к нашему составу больных, к динамичной фронтовой обстановке. Я понимал, что реорганизовать всю работу госпиталя так, чтобы успешно осуществлять эвакуационный процесс, — предприятие весьма трудоемкое. Это потребует, по крайней мере, нескольких недель. А на войне день стоит мирной недели, неделя — месяца. Значит, нужно форсировать процесс, найти среди госпитальных специалистов мастеров-энтузиастов, которые помогли бы реализовать идеи и опыт хирургической помощи, накопленный в тяжелых условиях отступления и наступления, стабилизации фронта и новых наступлений.

Начальник госпиталя, которого я сменил в этой должности с сентября 1942 года, военврач 2-го ранга Борис Александрович Спектор был в своем городе Иванове крупным организатором, уважаемым наставником медицинской молодежи. Военная, фронтовая обстановка выдвигала перед медицинской службой сложные, порой трудноразрешимые задачи, но их нужно было решать, причем оперативно, потому что речь шла о жизни людей. В связи с этим возникали острые конфликты между ним, Б. А. Спектором, и начальником сортировочного эвакогоспиталя № 2749, распределявшим раненых по госпиталям. Тот, в предвидении новых крупных наступательных операций, настаивал на быстрой хирургической обработке раненых и эвакуации их по назначению в тыл. Начальник госпиталя № 3829 не торопился, считая, что у него тяжелый контингент раненых, которых эвакуировать нельзя. Столкновение этих мнений сказывалось в конечном счете отрицательно на проведении лечебно-профилактической работы.

В таком крупном базовом госпитале, куда многих отправляли учиться, причем учиться всей организации помощи раненым, начиная от приема и сортировки до хирургического лечения и эвакуации в глубокий тыл, необходимо было прежде всего решить ряд стержневых организационных вопросов. Это хорошо понимал комиссар госпиталя старший политрук А. В. Кулагин.

— В нашем сложном и запутанном хозяйстве, — говорил он, — нужна твердая рука и хозяйский глаз.

А в завершение нашего разговора напутствовал:

— Я знаю, что вы молоды, вот и в партию еще не успели вступить. Понимаю, недавно окончили институт, только начали работать, а тут — война, призыв, смена мест службы, сейчас опять на новой работе. Но ничего, надеюсь, вы проявите себя и у нас и партийная организация по достоинству оценит ваш труд.

Через день я обратился к начальнику госпиталя с рядом конкретных предложений, подсказанных состоянием дел. Речь шла о реконструкции санитарного пропускника и реорганизации приемно-сортировочного отделения, хирургических и перевязочных блоков, реализации основных принципов военно-полевой хирургии. Борис Александрович с моими предложениями согласился и сказал:

— Действуй, а там видно будет.

Потолковал я и с Кулагиным. Он одобрил мои намерения, дал ряд дельных советов, а затем оказал практическую поддержку.

Прежде всего начали с перестройки приемно-сортировочного отделения. Оно было значительно расширено за счет перемещения хозяйственных служб в соседние полуразрушенные дома. Стало просторнее в перевязочных и гипсовых комнатах, в рентгеновском кабинете, в парикмахерской, дополнительно было смонтировано несколько душевых установок. В этом же отделении установили кригеровские стойки (специальные приспособления, как в спальных вагонах) и таким образом в три раза увеличили количество носилочных мест, в пять раз — сидячих и полулежачих. Все это было сделано собственными силами хозяйственной службы, легкоранеными, частично средним и младшим медицинским персоналом.

В перестройке некоторых отделений нам помогали шефы, рабочие местных предприятий, жители Калинина. Их трогательное отношение к армии-освободительнице мы почувствовали с первого же дня пребывания здесь.

Обычная жизнь госпиталя шла своим чередом. Поступивших раненых подвергали санитарной обработке и направляли в хирургические отделения; тех из них, чье состояние улучшалось, подготавливали к дальнейшей эвакуации. Параллельно выполнялись строительно-реконструктивные работы и расширялось эвакуационное отделение. После завершения этих работ в два раза увеличился объем хирургической обработки раненых, повысилось ее качество.

Одновременно проводились строительно-ремонтные работы в здании бывших детских яслей № 48. Там готовилась база для легко- и средней тяжести раненых. Здание, принадлежавшее химическому училищу, было уже отремонтировано, и там размещались наши раненые. Штатную структуру госпиталя не увеличили, а его емкость, особенно при больших потоках раненых, расширилась в три раза.

Когда начали строительные работы, скептики утверждали, что для реконструкции понадобится по меньшей мере три-четыре месяца, а кое-кто говорил посмеиваясь, что война быстрее окончится, чем осуществятся эти прожекты. Однако через три недели замолк перестук молотков, завершилась кладка кирпича, были сделаны все приспособления, нужные госпиталю, заблестели вымытые окна, чистыми стали потолки, стены, полы, по которым прошлись умелые женские руки медицинских работников и шефов.

Немалая заслуга в осуществлении всех этих работ принадлежала заместителю начальника госпиталя по административно-хозяйственной части И. И. Собельману, весьма энергичному и опытному в своих хлопотных делах, а также молодому врачу З. В. Савогиной, успешно возглавлявшей приемно-сортировочное отделение госпиталя.

Только-только вошла в привычное русло госпитальная жизнь, несколько взбудораженная строительным азартом, как случилось другое событие, совсем иного, романтического свойства, живо заинтересовавшее всех еще и потому, что оно было удивительным, если не сказать невероятным.

Однажды Зоя Васильевна Савогина, совершая обычный обход раненых, принесенных на носилках из военно-санитарных автомашин, вдруг столкнулась с чьим-то пристальным взглядом, устремленным на нее издали, взглядом знакомым, даже родным и в то же время чужим. Она побледнела и, боясь, что обозналась, опрометью бросилась вперед, но, убедившись, что не ошиблась, медленно подошла к тому, кто лежал среди других у стены, не сводя с нее глаз, подошла, глубоко вздохнула и, нагибаясь, тихо сказала:

— Здравствуй, Леня. Здравствуй, дорогой ты мой…

Это был ее муж Леонид Александрович Ювенский, обросший щетиной, исхудалый, с перевязанной грудью, почти неузнаваемый, но он, он самый, о чьей судьбе она не знала, казалось, целую вечность. Они вместе учились, вместе сдавали последний государственный экзамен в Ивановском медицинском институте 22 июня 1941 года. А спустя месяц, который все-таки был для них медовым месяцем, военкомат направил их по разным дорогам: его — полковым врачом на Западный фронт, ее — на курсы усовершенствования врачей по военной медицине. По окончании курсов Зоя Васильевна оказалась на Калининском фронте, а там — в нашем госпитале.

Л. А. Ювенский был ранен во время боя, который вел его полк. Помогая пострадавшему бойцу, он сам получил проникающее осколочное ранение в грудь. Через некоторое время санитары нашли его, оказали первую медицинскую помощь и отправили на следующий этап эвакуационно-лечебной системы. А поскольку все это происходило на правом фланге Западного фронта, сопредельном с Калининским, он оказался под кровом нашего госпиталя, в котором лечили и огнестрельные ранения грудной клетки.

Через три недели Леонид Александрович поправился настолько, что мог быть эвакуирован в глубокий тыл для полного выздоровления. Конечно, он предпочел долечиваться у нас. А затем, учитывая тяжесть ранения Ювенского, повлекшую за собой ограниченную годность к военной службе, командование Санитарного управления фронта сочло возможным использовать его в нашем госпитале в качестве ординатора хирургического отделения. Вот и трудились они потом вместе, Савогина и Ювенский, делая для раненых все, что было в их силах.

Естественно, мысли Леонида Александровича еще не раз обращались к его фронтовой одиссее. Как-то ночью, после благополучного окончания довольно долгой операции, во время которой Ювенский был моим ассистентом, он поведал мне об одном случае, который пережил недавно, сразу же после ранения.

— Лежу я у дороги после той беды, — рассказывал Ювенский, — и вижу в полузабытьи как наяву свою жену. Она в праздничном наряде, вокруг весело, кружатся пары, кто-то играет на скрипке. Мне чудится, что я улыбаюсь… и вдруг слышу стоны неподалеку. Виденье исчезло, но сил мне оно прибавило. Ползу на стоны, хоть сам чуть не плачу от боли. Вижу: лежат в пыли трое раненых бойцов, служивших в одном со мной полку. Запекшимися губами молят воды. «Помрем без воды», — говорят, задыхаясь. «Сейчас, братцы», — тихо отвечаю. Протянул свою флягу тому, кто лежал справа, — он, я видел, особенно истомился. А во фляге воды на донышке. Взял боец флягу, подержал в руке, словно взвешивая, заглянул в нее, но ко рту не поднес, видимо, побоялся, что сам все выпьет, другим не оставит, и отдал флягу соседу. Тот, с окровавленной повязкой на голове, совсем молоденький, чуть-чуть прижался щекой к фляге и передал ее третьему. Третий, уже пожилой солдат, тоже не стал пить. С трудом, чуть приподнявшись на локте, оглядел всех нас теплыми глазами и вернул флягу мне. Но я, конечно, не успокоился, благо вспомнил, что видел перед ранением небольшой ручеек поблизости. Как дополз до него — не знаю, но дополз туда и обратно. Напоил своих дружков, молодой даже заулыбался. А немного погодя, еще засветло, попали мы вместе в медсанбат и, представьте себе, все выжили на страх врагу!

— И чем вы все это объясняете? — спрашиваю.

— Разве не ясно? — удивился Леонид Александрович. — Сила дружбы и товарищества — вот что поддерживает и спасает человека в самых критических ситуациях.

— Так-то оно так, да подобрали вас все же полковые санитары, остановили кровотечение, перевязали и отправили в медсанбат, потом вас выхаживали в полевом хирургическом госпитале и в нашем.

Тут он взглянул на меня с таким недоумением в своих ясных глазах, что я почувствовал себя стариком рядом с ним, хотя нас разделяли лишь два года.

— Но это же само собой разумеется!

— Если бы еще и само собой делалось, — ответил я и дружески посоветовал: — Отправляйтесь-ка лучше на боковую, дорогой мой, уже третий час. А утром завтра, вернее, сегодня очередная летучка…

Впрочем, утром нам было не до совещания по текущим делам — неожиданно нагрянули фашистские самолеты. Обычно они появлялись в нашем районе в вечерние сумерки или вовсе ночью. После бомбежки к нам привезли немало раненых.

Наш госпиталь давно свыкся с такими «воздушными процедурами», как мы называли налеты авиации врага, и отработанный ритуал действий, требовавшийся от медперсонала в подобных случаях, сразу же вступал в силу. Лежачих раненых относили на носилках в большой подвал, служивший бомбоубежищем. Учитывая такую необходимость, мы отвели для тяжелораненых средние этажи госпитального здания — второй и третий. Многие легкораненые помогали медикам в авральных маневрах, но, скажем прямо, не без расчета увильнуть самим от эвакуации в бомбоубежище, что в большинстве случаев им, увы, не удавалось.

Во время поздних налетов фашистской авиации труднее всего приходилось хирургам и операционным сестрам: воздушная тревога почти всегда застигала их за работой. Поскольку при приближении вражеских самолетов немедленно выключалось освещение во всем госпитале, врачи за несколько секунд до этого прекращали операции, останавливали кровотечение соответствующими зажимами, накладывали на операционную рану стерильные салфетки и ждали, считая минуты, когда окончится налет. Если же нашим противовоздушным силам не удавалось за определенное время прогнать фашистских стервятников, то в операционных включали лампочки от аккумуляторных батарей — по одной лампочке над каждым операционным столом, — и хирурги продолжали операции даже несмотря на то, что рядом с госпиталем рвались бомбы.

В то утро в операционных шла уборка, и мы ограничились эвакуацией тяжелораненых в бомбоубежище. Зенитчики вскоре подбили фашистский самолет. После этого поспешно ретировалась и вся вражья стая. Надо отмстить, что нашему госпиталю вообще везло: он ни разу не пострадал сколько-нибудь значительно от вражеских бомб, за исключением правого крыла пищеблока.

День за днем в госпитальных корпусах шла большая, многосложная лечебная работа. Ни одна операция не повторяла целиком другую, и от сиюминутных решений и действий хирурга часто зависело само существование человека.

Однажды ночью, когда я, закончив операцию, отдыхал в предоперационной, толкуя с товарищами о том, о сем, к нам буквально влетела взволнованная, запыхавшаяся дежурный врач Тамара Борисовна Дубинина.

— В третьей палате на четвертом этаже у раненого резкая боль внизу живота… — сказала она, переводя дыхание. — Внезапная боль…

Сказала и побежала обратно. Следуя за ней, я спросил:

— А история его ранения?

— Наряду с повреждением правого бедра имеется проникающее ранение живота… Но неясно, куда делся осколок!

Когда я подошел к раненому, он уже не был в состоянии жаловаться, только стонал. Пульс нитевидный, не сосчитывался, дыхание частое, лоб покрыт липким потом, губы бледные, живот резко увеличен. Что это, разрыв аневризмы аорты и внутрибрюшное кровотечение? Откуда и почему через 18 дней после ранения внутрибрюшное кровотечение?.. Вопросы возникали один за другим, и каждый требовал правильного и быстрого ответа. Не минуты, а секунды решали судьбу воина.

И в этот момент передо мной словно сверкнула молния, и я мгновенно как бы пережил заново то, что произошло со мной поздним летом 1939 года в Шепетовке, в межрайонной больнице, на третьем месяце моей послеинститутской работы ординатором хирургического отделения. Это было к тому же первое самостоятельное для меня врачебное дежурство по больнице. «Скорая помощь» привезла молодую женщину, врача-стоматолога. Так же вот, как этот раненый, она лежала почти бездыханной, неподвижной, у нее был такой же нитевидный пульс, такой же холодный пот, такая же бледность. Говорить она уже не могла, спрашивать о ней было некого да и некогда. При осмотре поразил вздутый живот. Все это были признаки внутреннего кровотечения…

Срочное чревосечение — единственный выход! — решил я, вспомнив этот случай из своей практики. Тотчас попросил переместить раненого в операционную. Изложил свои соображения ассистенту Ювенскому и лечащему врачу Дубининой. Втроем быстро подготовились к операции и по всем правилам асептики обработали операционное поле. Тут же дали раненому наркоз, наладили переливание крови.

И вот рассекли переднюю брюшную стенку… Уже через брюшину видно было, что живот полон крови. Мы стали собирать кровь оперируемого в стерильный сосуд — ее оказалось более двух литров.

Но откуда появилась эта кровь, каким образом она заполнила брюшную полость? Ответ не заставил себя ждать. В брюшной полости был обнаружен плоский осколок, который повредил, а потом своей поверхностью прикрыл раненую аорту — центральную магистраль организма, снабжающую кровью нижнюю часть тела.

Удалив осколок, прижал пальцем отверстие фонтанирующего сосуда и наложил три шва на переднебоковую его стенку. Кровотечение прекратилось. Тут же операционная сестра начала переливание раненому собственной его крови. Повысилось артериальное давление. Кровотечение не возобновилось. Быстро зашили операционную рану. Сняли наркоз. Раненый открыл глаза. Мы были счастливы.

Когда утром во время врачебного обхода мы явились к нему, наш пациент был неузнаваем: губы розовые, пульс, правда, частый, но нормального наполнения, общее состояние вполне удовлетворительное.

Я смотрел на него и вспоминал молодую женщину, стоматолога из Шепетовки, которую мне с большим трудом удалось спасти почти три года назад и которая теперь, не зная того, помогла возвратить к жизни этого раненого.

На очередной утренней конференции дежурный врач С. Т. Дорохина доложила о состоянии тяжелораненых и особенно тех, у кого повреждены крупные суставы, бедра, грудная клетка или голова, лечение которых непосредственно входило в наши обязанности. Софья Тихоновна привлекла внимание участников конференции к тем раненым, которые нуждались в консультации различных специалистов, конкретно указывая, какому врачу их надо показать: невропатологу, терапевту, ведущему хирургу. Кроме того, она сообщила, кого оперировали ночью, каково состояние этих пациентов, сколько человек подготовлено для предстоящей эвакуации в тыл. На конференции говорилось о перебоях в подаче воды и тепла в отдельные палаты, нехватке гипса, костылей, нового обмундирования, обуви необходимых размеров. Все эти вопросы брались на заметку товарищами, которые обязаны были решить их.

В госпитале внедрялась четкая система организации медицинского и хозяйственного обслуживания раненых, был установлен тщательный учет замечаний медиков, различных заявлений и предложений госпитального персонала. Усилилась проверка исполнения в различных звеньях нашего многогранного хозяйства. Словом, принимались конкретные меры, чтобы весь коллектив мог применить все свои силы и знания с максимальной пользой для дела.

Этому мешали порой различные неувязки, слабости, ошибки, обнаруживавшиеся в ходе повседневной работы. Иногда они порождались недостаточным уровнем квалификации, ограниченностью опыта, порой — случайным стечением обстоятельств. Случалось и так, что некоторые накладки были не чем иным, как проявлением недостатков отдельных характеров — рассеянности, самомнения, склонности к скоропалительным решениям. Хотя ни одна из деловых «опечаток», имевших место в эвакогоспитале № 3829 на моей памяти, не сопровождалась сколько-нибудь значительными негативными последствиями, не выливалась в ЧП, каждая из них тем не менее подвергалась обстоятельному и строгому разбору с точным установлением ее объективных причин и конкретных авторов и принятием практических мер.

Наиболее решительно изживалось все то, что входило в противоречие с советскими нормами заботы о раненых и больных, ослабляло в той или иной мере уход за ними. Малейшие отступления от этих норм вызывали всеобщее осуждение тех, кто допустил подобное. На госпитальных общественных форумах, начиная с утренних конференций и кончая собраниями партийной и комсомольской организаций, общими собраниями по специальностям, было принято называть вещи своими именами, чтобы извлекали уроки все. А в случаях более тонких и сложных, когда важно было, скажем, заблаговременно предупредить возникновение лечебной ошибки, мы приглашали товарища имярек на откровенный разговор со старшими коллегами, ведущими специалистами и, наконец, с начальником госпиталя.

Наряду с противоречиями между хорошим и плохим, развязка которых не задерживалась в любом конкретном случае, нам доводилось также встречаться в своем медицинском коллективе и с противоречиями совсем иного рода, рассудить которые куда трудней, — противоречиями между двумя одинаково правомерными точками зрения, за которыми стояли разные индивидуальности. Расскажу об одной из таких коллизий.

Третье хирургическое отделение эвакогоспиталя № 3829 возглавлял профессор военврач 2-го ранга А. В. Тафт. Александр Вульфович был уже в летах и слыл видным специалистом в области травматологии и ортопедии, заведовал до войны кафедрой в Харьковском медицинском институте. Естественно, у него имелись свои устоявшиеся взгляды на многое в хирургии, кое в чем расходившиеся с некоторыми популярными точками зрения. Он дорожил своими «нюансами», как сам говаривал, и был отнюдь не прочь всячески оттенять их перед коллегами — и когда шло определение диагноза, и когда намечались методы хирургического лечения. Впрочем, обычно это не мешало ему без лишнего шума, так сказать, вставать на горло собственной песне, когда требовали того обстоятельства. Интересы больных все же оставались для него в конечном счете превыше всего, что особенно наглядно проявлялось в его сердечном отношении к каждому из них.

Но от взора ведущего хирурга госпиталя военврача 2-го ранга Ю. С. Мироненко эта важная черта характера его коллеги и сверстника как-то ускользала долгое время. Сам Юрий Семенович, высокий, атлетически сложенный, с проницательными глазами, отливающими сталью, выглядел истинным рыцарем своей благородной и трудной профессии. До войны он, как и Тафт, только в качестве доцента, сочетал хирургическую практику с исследованиями, читал лекции, вел аспирантуру. На войне продолжал пестовать молодых медиков, оказывая им немалую помощь своими мудрыми советами и высокой требовательностью, о которой довольно точно сказал один из наших молодых хирургов: «Его строгая взыскательность не унижает, а возвышает». Однако тактичность Юрия Семеновича как-то улетучивалась во время деловых контактов с Александром Вульфовичем, что вызывало соответствующую реакцию собеседника. Впрочем, кто из них первым начинал размахивать шпагой в том или другом случае, право, не столь важно.

Так или иначе, при каждом клиническом разборе в третьем хирургическом отделении — они проводились регулярно раз в неделю — между обоими старейшинами хирургического корпуса возникали разногласия, принимавшие особенную остроту при решении вопросов, жизненно важных для раненых, при выборе методов хирургического лечения. Волей-неволей мне, как старшему начальствующему лицу, приходилось становиться буфером при их столкновениях, а для этого нужно было находить наиболее рациональные зерна в полярных вариантах предлагаемых решений серьезных диагностических и лечебных проблем.

Вообще-то дискуссии такого рода обычны в медицинских учреждениях, и полезность их несомненна. По конкретному, вполне насущному поводу сопоставляются различные теоретические концепции, всевозможный практический опыт, различные тактико-хирургические приемы — и все это на бодрящем психоэмоциональном накале, который способствует плодотворной работе мысли. Недаром издавна известно, что в споре рождается истина. Только не в таком споре, который грозит свестись в перепалку, где существо дела блекнет за персональными амбициями, выступающими на первый план.

Старшему начальствующему лицу не оставалось ничего иного в подобной ситуации, как оглашать свое заключение, имеющее силу приказа, и завершать таким образом затянувшийся разговор, который сам по себе мог завести бог весть куда. Разумеется, приказ затем немедля уточнялся, доводился, так сказать, до кондиции, и если требовалось, то при дополнительном обмене мнениями с каждым из этих опытных хирургов в отдельности.

Признаюсь, меня временами подавляла эта несуразица во взаимоотношениях двух взрослых, равно уважаемых, вроде бы одинаково положительных людей. Ведь со стороны-то было отчетливо видно, что нет у них ничего антагонистического, что оба одинаково стремятся к одному и тому же — наибольшей пользе для дела, для раненых. «И разногласия их, по сути, гроша ломаного не стоят, — думал я, — все они сводятся в конечном счете к большему или меньшему учету формулировки диагноза при одной и той же врачебной тактике. Просто не могут совладать со своим застарелым профессиональным самолюбием».

Но как ни просто выглядело все это с высоты моих тогдашних 25 лет с небольшим, как ни подмывало меня временами высказать начистоту свое мнение на очередном клиническом разборе, я предпочитал оставлять его при себе. Все же чувствовал, что была какая-то неточность в моей оценке происходящего, грубая прямолинейность, что ли. Да и не хотел обижать «наших стариков», подвергать сраму всех нас, во вред делу. И так уже почти все вокруг знали об этой досадной и смешной неурядице, и кто-то уже подшутил едко, предложив включить в будущую летопись эвакогоспиталя № 3829 особую главу на гоголевский манер: «О том, как Юрий Семенович поссорился с Александром Вульфовичем».

Мудрая жизнь сама вскоре развязала этот нелепый узелок, от которого никому не было прока. 8 апреля 1943 года мы подготовили к эвакуации по назначению с точным адресом специальных госпиталей более 200 раненых. Но лишь начали вывозить их к вокзалу, как налетели «мессершмитты» и «юнкерсы» и начали бомбить город. Наряду с железнодорожным узлом, главной их мишенью, пострадали и некоторые госпитали неподалеку от нас. Наши госпитальные здания потряхивало, летели наземь оконные стекла. Всех тяжелораненых перенесли в бомбоубежище. Работа в операционных и перевязочных продолжалась обычным порядком, который несколько нарушило появление окровавленных людей с улицы, военных и гражданских, — жертв воздушного налета, нуждавшихся в срочной помощи.

Потеряв несколько самолетов, сбитых зенитчиками, фашистские налетчики ретировались. Мы продолжали эвакуацию раненых.

Несмотря на то что в госпитале был введен в правило личный осмотр начальниками отделений каждого раненого, подготовленного к эвакуации, все же изредка возникали неожиданные осложнения: у кого-то обнаруживались в последний момент признаки опасных недугов, кровотечений. Так произошло и на этот раз. Мне сообщили о ЧП: из отделения профессора А. В. Тафта отправили раненого красноармейца, который пожаловался уже на вокзале на распирающую боль в голени. Ведущий хирург в связи с этим происшествием тотчас обратился с рапортом к начальнику госпиталя: «Раненый имярек возвращен с вокзала в связи с подозрением на газовую гангрену. Прошу наложить на начальника третьего отделения строгое административное взыскание».

Наложить взыскание нетрудно, думаю, было бы за что. Во-первых, действительно ли газовая гангрена у этого раненого? Осмотрел его в перевязочной, пригласив с собой Ю. С. Мироненко. На уровне левого голеностопного сустава действительно имелся небольшой отек, при ощупывании которого определялся легкий хруст. Такой же симптом бывает и при безобидном воспалении сухожильного влагалища мышц тыла стопы (тендовагинит). Так что же тут?..

Постояли с Юрием Семеновичем несколько минут, пощупали пульс у раненого — в пределах нормы, выяснили общее состояние раненого — не нарушено. Стало быть, не следует торопиться с диагнозом. Решили: наложим повязку с мазью Вишневского, создадим покой конечности, организуем наблюдение и через несколько часов решим, какие меры принять дальше.

А Юрий Семенович негодует:

— Нет, подумать только — отправить раненого с подозрением на газовую инфекцию на следующий этап, не разобравшись у себя дома! Этот случай необходимо по свежим следам, завтра же, разобрать на утренней конференции.

И тут мне вспомнилось, что в истории болезни раненого был один существенный пробел, которого не должно бы быть при эвакуации.

— Когда я смотрел историю болезни, — сказал я Юрию Семеновичу, — то там не оказалось заключительного эпикриза (итоговая запись). Тут что-то неясно…

— Как неясно?! — удивленно воскликнул Мироненко. — Факт, что у раненого не все благополучно! Вот и установим, что неблагополучно и кто отправил его.

Я попросил принести список раненых, направленных 8 апреля в эвакуацию из третьего отделения. Там фамилия этого раненого не значилась. «А не произошло ли это по его личной инициативе? — подумалось мне. — Ходит самостоятельно, предложили отправиться в бомбоубежище, а он предпочел усесться в санитарный автобус, стоявший у выхода, чтобы вообще выбраться из шумного города. Можно понять и такой ход мыслей уставшего, только начинающего лечиться человека».

Дело обстояло, судя по фактам, именно таким образом. Конечно, мы не собирались пускаться в расспросы недужного, не намеревались читать ему мораль. Главным, самым радостным для нас было то, что он вот тут, в нашем госпитале, и что тень гангрены, упавшая было на него, исчезла.

— Что будем делать, товарищ военврач 2-го ранга? — осведомился я довольно сдержанно у ведущего хирурга после нашего совместного утреннего визита к спокойно спавшему раненому.

Ведущий ответил с непривычной для него неопределенностью:

— Решайте сами, товарищ начальник.

Потом был разговор с профессором Тафтом, явившимся тут же утром, без вызова. Он уж сам установил, что тревога из-за эвакуации раненого оказалась не очень обоснованной, осмотрел его еще раз, придя к тому же оптимистическому выводу, что и мы с Мироненко. Тем не менее он очень остро переживал случившееся, искренне считая себя повинным в том, что больной смог в обстановке бомбардировочной сумятицы попасть в группу раненых, подготовленных к эвакуации, хотя, к счастью, в последний момент и одумался.

Мне стало даже жаль Александра Вульфовича. Но сказал лишь то, что требовалось:

— Да, это урок для вас, чего уж говорить, да и всем нам он запомнится. Мы должны заботиться о раненых и больных больше, чем о своих детях, потому что отвечаем за них перед народом, перед законами военного времени, наконец, перед своей совестью…

На утренней конференции командного состава, состоявшейся на следующий день, дежурный военврач Н. П. Кулеина вновь повторяла фамилии тяжелораненых, и прежде всего тех, у кого был раневой сепсис.

Нина Павловна знала о событиях напряженного вчерашнего дня, но конкретно на них не останавливалась. Умудренная опытом клинической работы, хирург высокого класса, начальник отделения, она понимала, что происшествие с раненым, при всей его поучительности, не требует особого анализа на медицинской конференции, не нуждается в дополнительных комментариях. И это было ясно всем.

Разумеется, об этой неприятности и сделанных выводах не раз говорилось затем на различных госпитальных общественных совещаниях. Урок, судя по всему, пошел впрок. Первый же инцидент такого характера остался у нас и последним, насколько мне известно.

Надобно отметить также, что после этого инцидента взаимоотношения наших хирургических старейшин несколько нормализовались. Во всяком случае, они стали внимательно выслушивать друг друга и после обмена мнениями не раз принимали совместно рекомендации, учитывающие обоснованные мнения того и другого, а то и вовсе одного из них. Видимо, обстоятельства появления раненого на вокзале, благополучное течение его болезни и сердечная, мужественная реакция профессора на всю эту историю развеяли предубеждения по отношению к нему, явно имевшиеся у Юрия Семеновича без серьезных на то оснований. Александр Вульфович тоже умерил свои амбиции, вполне удовлетворенный, вероятно, примиренческим отношением оппонента, его пониманием, что досадный случай произошел непроизвольно. Словом, в третьем отделении и вокруг него дела пошли спокойнее и плодотворнее.

Что ни день в нашем большом госпитальном доме происходило много всяких служебных событий, оказывающих то или иное позитивное воздействие на его сложную военную жизнь. Особенно важным событием для всех нас явилось прибытие из Москвы бригады хирургов во главе с профессором Николаем Ниловичем Бурденко.