1

Идя на встречу с тестем, о существовании которого Сидоров подозревал, но никогда не видел, он слегка волновался.

Накануне вечером, когда они с Мотовило сидели на кухне и пили коньяк, он позвонил с домашнего телефона майора в гостиницу и попросил соединить его с номером, где проживал Самсонов. Трубку поднял секретарь сибирского олигарха. Голос у секретаря был молодым, но вполне убедительным.

— Секретарь господина Самсонова.

— Моя фамилия Сидоров. Мне нужно встретиться с Андреем Валентиновичем.

— Назовите ваше имя и отчество, пожалуйста, — вежливо попросил секретарь, — И сообщите цель вашего визита.

— Алексей Алексеевич. Я хочу встретиться с господином Самсоновым, чтобы обсудить некоторые вопросы, которые… — Сидоров на секунду запнулся, — которые имеют конфиденциальный характер.

— Одну минуту.

Видимо секретарь ушёл в другую комнату докладывать Самсонову о звонке, трубка молчала около минуты.

— Алло? Господин Сидоров? Вы слушаете?

— Да.

— Можете прийти завтра в восемь тридцать. Андрей Валентинович будет вас ждать. Только попрошу не опаздывать и не приходить раньше назначенного времени. У Андрея Валентиновича чёткий режим дня и он не терпит отсутствия пунктуальности у визитёров.

— Восемь тридцать утра или восемь тридцать вечера?

— Утра, конечно, — удивлённо уточнил секретарь и повесил трубку.

Слова Сидорова о том, что он прибудет на встречу ровно в восемь тридцать утра, прозвучали под аккомпанемент коротких гудков отбоя.

Да, подумал Сидоров, серьёзный мужик мой тесть. И секретарь у него…

В гостиницу Сидоров прибыл в восемь двадцать семь. Номер, который был ему нужен, находился на втором этаже, и Сидоров не стал вызывать кабину лифта, поднялся по лестнице. У двери апартаментов Самсонова его остановили два охранника, потребовали документы, а потом, пока один из них проверял паспорт и сверял фотографию с оригиналом, второй бесцеремонно его обыскал, охлопав со всех сторон.

— Чистый, — сообщил он напарнику.

— Но паспорт у него старый, — покачал головой тот.

— Болел долго, — попробовал отшутиться Сидоров, — поменять не успел.

Охранник шутку не принял.

— Постойте вон там, в торце коридора, — сказал он Сидорову строго, и, постучав в дверь, исчез за ней.

Вышел через минуту и кивком разрешил Сидорову пройти во временные покои олигарха Самсонова.

Секретарь сидел у раскрытого ноутбука. Едва Сидоров вошёл, он оторвал взгляд от монитора и демонстративно посмотрел на часы, висящие на стене. Часы показывали восемь тридцать две. Сидоров тоже посмотрел на свои наручные часы и пожал плечами. Он хотел сказать, что в его задержке на две минуты виноваты охранники, но секретарь не дал времени это сделать, указал на двухстворчатую дверь и сказал:

— Проходите. Андрей Валентинович вас ждёт.

Сидоров вторично пожал плечами и немедля вошёл к Самсонову.

Первое, что бросилось в глаза — большой портрет Катерины, стоящий на гостиничном секретере. Чёрная траурная ленточка туго охватывала уголки портрета.

На фотографии Катерина была молодой, совсем молодой. Наверное, в ту пору она только-только школу окончила, либо училась на первом курсе института. Лет семнадцать, максимум восемнадцать. Сидоров невольно замер, вглядываясь в слегка позабытые черты лица бывшей жены, и вспоминая, какой она была, когда они жили вместе. Она была такой же, почти такой же, как на фотографии, что стояла на секретере. Катерина вообще всегда молодо выглядела. И в двадцать восемь лет её можно было принять за восемнадцатилетнюю студентку, особенно если была одета в джинсы и майку. Тонкая, хрупкая, миниатюрная — девчонка и девчонка.

И всё-таки имелось это лёгкое «почти». Глаза! Катерина умела управлять выражением глаз. Они, по её желанию, становились беззащитно-жалобными или искренне просящими. На коммерческих переговорах её взгляд был исполнен мудростью и пониманием. Она умела обольщать взглядом и смотреть так, что мёртвый бы загорелся страстью и диким желанием. Иногда глаза у Катерины были насмешливыми, иногда грустными. Всякими могли быть эти прекрасные чёрные глаза. Но того, по-детски открытого и слегка наивного взгляда, которое запечатлел фотограф, сделавший этот портрет, Сидоров не замечал у своей жены никогда.

И ещё… Лёгкую, едва уловимую тень затаённой обиды увидел Сидоров в глазах молодой Катерины. Эта обида была так глубоко спрятана, что разглядеть её было практически невозможно. Но Сидоров разглядел. А может быть, ему показалось…

— Кха, кха.

От сухого покашливанья, неожиданно прозвучавшего в полной тишине, Сидоров вздрогнул и повернул голову. Глядя на Катеринин портрет и вспоминая жену, он совсем забыл, куда и зачем пришёл.

Сильно пожилой человек, старик можно сказать, сидел на мягких подушках кожаного дивана, и его вполне можно было не заметить. На Самсонове был элегантный тёмно-синий костюм-тройка почти детского размера. Да, роста и телосложения Самсонов был далеко не богатырского. Катерина от отца унаследовала миниатюрность, это очевидно. Седая чёлка старика падала на лоб, над плотно сжатыми губами топорщилась щёточка таких же белых, как и чёлка, усов. А глаза были светлыми, почти прозрачными. Наверное, у Катерининой мамы они чёрные, подумал Сидоров. Глаза старика очень внимательно и изучающе смотрели на Сидорова.

— Садись, сынок, рассказывай, — это слово, «сынок», Самсонов произнёс без издёвки, но и особого тепла в голосе Сидоров не уловил.

По-видимому, так олигарх обращался ко всем, кто младше.

— Садись сюда, — старик указал на кресло, стоящее напротив дивана.

Сидоров пересёк комнату и сел. Почему-то обращение на «ты» его не обидело. Может, в силу возраста Самсонова, а может ещё почему. Родня?

— Почему не уберёг дочь мою? А, сынок?

— Видите ли… — Сидоров запнулся: стоит ли рассказывать? Но зачем тогда сюда пришёл? — Мы с Катериной пять лет тому назад…

— Знаю. Всё я знаю.

— Зачем тогда спрашиваете, Андрей Валентинович?

Старик не ответил. Он встал и подошёл к окну, которое выходило на осенний сквер.

Прямые аллейки сквера, как лучи солнца на детском рисунке, симметрично расходились от центра, а в центре стоял круглый павильон с плоской крышей, кафе-пиццерия «Бегемот», более известное в народе как «бочка». По обеим сторонам аллей стояли, словно часовые на посту, стройные берёзки с полупрозрачной кроной и молодые ёлочки. А внутри секторов, образованных аллеями, росли старые клёны с гнутыми стволами. Их давно пора было спилить, выкорчевать и посадить на их месте что-нибудь другое, хотя бы те же самые ёлочки. За сквером угадывалась центральная улица, её было видно сквозь дымчатые пятна берёзовых крон, а через открытую форточку в комнату неслись шум автомобилей и троллейбусный свист.

— Мне больше некого спросить, — вдруг ответил старик.

Помолчав, произнёс задумчиво, скорей не к Сидорову обращаясь, а говоря это самому себе:

— А ведь в этом городе я родился и вырос… И Катюша тоже здесь родилась.

Он вернулся к дивану, сел, закрыл глаза, и некоторое время сидел молча. Сидоров тоже молчал и смотрел на Самсонова. Лицо у Андрея Валентиновича было суровым, даже грубым: прямой, слегка широковатый нос, глубокие морщины, начинающиеся от его крыльев, откровенно и безжалостно рассекающие впалые щёки и вдруг трусливо шмыгающие под волевой квадратный подбородок. Ещё три морщины лучами идут от переносицы и вертикально пересекают высокий лоб, теряясь в седой чёлке. Кожа лица неровная, в мелких оспинах, и тёмного, скорее землистого, нездорового оттенка.

Наверное, старик болен, отметил Сидоров, во всяком случае, выглядит он скверно.

Самсонов сидел, не шевелясь, и молчал; его вполне можно было принять за мертвеца, если бы не серая жилка на худой морщинистой шее, туго окольцованной жёстким воротничком белоснежной сорочки, вздрагивающая при каждом ударе сердца старика.

— Там, в баре… — нарушил молчание Андрей Валентинович, — там коньяк, виски, водка. Налей себе что-нибудь. И мне… Помянем нашу Катюшу, — и добавил ворчливо. — Раз уж ты решил со мной встретиться.

Сидоров встал и подошёл к мини-бару. Там много чего было. Сидоров взял бутылку «Баллантайна» и плеснул понемногу в два бокала. Один бокал протянул Самсонову. Старик взял его, кивнул, давая Сидорову команду выпить. Сидоров послушно проглотил виски, а старик свой бокал только слегка пригубил.

— Да, я всё знаю о вас с Катюшей, — сказал он. — О том, как вы жили с моей дочерью, о том, что хорошо жили. Знаю… Что любовь у вас была настоящая, знаю. И что потеряли вы эту любовь, профукали, расстались по-глупому, из-за пустяка. Знаю… Катя со мной отношений не поддерживала, она меня вообще знать не желала. Я через своих людей о её жизни узнавал. Давал задание, мне сообщали. Катюша даже не подозревала, что я все её шаги по жизни отслеживаю, контролирую… Если бы не проклятое сердце, если бы не операция, я бы ни за что не допустил этой Катюшиной аферы… Я в Англии был, в клинике. И в таком состоянии, что мне ничего не докладывали, боялись. А когда оклемался немного, поздно стало…

Старик снова пригубил бокал и поставил на журнальный столик, стоящий между диваном и креслом, на котором сидел Сидоров.

— Мне выпивать нельзя совсем, — сообщил он. — врачи запретили даже нюхать. А ты себе ещё налей.

— Пожалуй, я тоже не буду. С утра пить не в моих привычках.

— Похвально. Хорошая привычка… Тебя, наверное, интересует причина наших таких… натянутых отношений с дочерью?

Сидоров промолчал, не ответил ни да, ни нет.

Конечно, его интересовало всё, связанное с бывшей женой, но он понимал: то, что предлагал рассказать Самсонов, было личным, очень личным, такое не рассказывают каждому встречному и поперечному. Поэтому он не мог сказать «да». Но Сидоров не считал себя каждым, и видел: старик сам хочет ему рассказать всё. Может, Андрей Валентинович желал облегчить душу, а может, признал его, Сидорова, близким и родным, которому можно рассказать о своей беде. Поэтому Сидоров не сказал «нет».

Самсонов откинулся на спинку дивана и снова закрыл глаза.

— Причина проста и тривиальна, — начал он рассказ, — такое встречается часто, гораздо чаще, чем об этом рассказывает в своём телешоу Андрей Малахов…

Сидорову ничего не сказало это имя, он и раньше не считал телевизионный ящик источником полезной информации и очень редко смотрел телепередачи, а последние пять лет и телевизора-то в глаза не видел. Но он не перебивал старика, слушал внимательно.

…Катерина росла без матери. Первая жена Самсонова, черноокая и статная красавица Серафима Наумовна, умерла, дав жизнь дочери, но не найдя сил, чтобы выжить самой. У маленькой Кати была нянька, пожилая женщина, соседка Самсоновых по коммунальной квартире. Отец не мог много времени уделять дочери, в силу постоянных разъездов по стране в поисках новых месторождений нефти, а когда стал директором одного из предприятий нефтедобывающего комплекса в Западной Сибири, то и вовсе стал появляться в родном городе не больше одного-двух раз в году.

Катя очень любила отца. За неимением мамы, всю свою дочернюю любовь она дарила ему. За двоих. Няня была доброй женщиной, даже излишне доброй, она баловала Катю и позволяла ей гораздо больше, чем позволила бы родная мать. Катя к ней неплохо относилась, но… Но няня, это всего лишь няня — чужой человек. А отец…

Как же Катя ждала его приездов! Каждое утро, едва проснувшись, она спрашивала у няни:

— А папа приехал?

И когда няня говорила ей, что папа должен приехать тогда-то и тогда-то, через столько-то и столько-то дней, она сильно расстраивалась и принималась считать дни, хотя считать пока умела только до десяти. Катя загибала пальчики, и когда все десять пальцев сжимались в два маленьких кулачка, а считать надо было ещё и ещё, она начинала плакать.

Ей не в радость становились игрушки и книжки-раскраски. Она плакала от одиночества, несмотря на то, что няня всегда была рядом, и от несправедливости. От чудовищной несправедливости. Няня успокаивала девочку, как могла. Через некоторое время Катюша переставала плакать, и няня думала, что подопечная смирялась со своей долей. А Катя каждый вечер, ложась спать, думала, что няня ошиблась, и что папа завтра утром обязательно приедет.

Когда отец, наконец, приезжал, Катиной радости не было предела. Она не отходила от него ни на минуту. Они гуляли в парке, катались на аттракционах, ели мороженое. Катя тараторила без умолку, торопясь рассказать отцу обо всём, что случилось за время его отсутствия. Умолкала лишь, когда засыпала.

Няня рассказывала Андрею Валентиновичу о том, как Катя плачет и скучает, как ждёт его и как любит. Самсонов кивал, слушая и соглашаясь, но через пару дней опять собирался в дорогу. Он не мог поменять работу, да и не хотел. Потому что считал: нефть — это не просто чёрное жидкое золото, нефть — это нечто вечное, это очень большие деньги и гарантия безбедного существования на всю жизнь. Бросить заниматься нефтью — значить лишить себя гарантии.

И он уезжал. А Катя ждала! Господи! С каким нетерпением она его ждала! Пожалуй, только она сама смогла бы рассказать об этом…

Впрочем, вскоре, когда Кате исполнилось шесть лет, всё изменилось. Андрей Валентинович получил огромную благоустроенную квартиру в Таргани, забрал Катюшу, и они стали жить вместе. Если только можно назвать «совместным» их проживание, когда Катя с утра до вечера бродит по пустым комнатам или в одиночестве играет с куклами, а отец сутками не приходит с работы, а иногда уезжает на несколько дней — то в Москву, то ещё куда-нибудь.

У Кати снова появилась няня. Теперь молодая и красивая. Она приходила к Самсоновым каждый день и уходила домой только на ночь, а в те дни, когда Андрей Валентинович не ночевал дома или улетал в командировку, она ночевала в их квартире. В обязанности няни, кроме ухода за Катюшей и её, так сказать, воспитания, входила домашняя уборка и готовка.

Готовила няня отвратительно, а прибиралась в квартире быстро и небрежно, словно не сама сюда пришла деньги зарабатывать, а её привели силком и заставили отбывать повинность. Катю же она не воспитывала; в лучшем случае, присматривала за ней: как бы не выпала из окна третьего этажа, а так как Катя выпадать из окна не собиралась, то и проблем у няни с присмотром не было никаких. Катя была предоставлена самой себе. Она играла в игрушки, рисовала папу и, неосознанно, вырабатывала в характере основы самостоятельности и независимости.

Няню, а точнее, домработницу, звали длинно, и, как казалось Катюше, некрасиво — Элеонора Владиславовна. Поэтому Катя её никак не называла. Элеонору Владиславовну это злило, и вообще взаимоотношения няни и Кати были натянутыми и сухими. А чаще их просто не было — вообще никаких взаимоотношений.

И ещё Катя сильно ревновала любимого папулю к этой белобрысой, худой и губастой тётке. Она замечала взгляды, которые иногда отец бросал на Элеонору и гадкие, как ей казалось, ответные улыбочки и ужимки домработницы. Как-то раз она предложила папе:

— Пап, а давай, Э-ле-о-но-ры Вла-ди-сла-во-вны, — она произнесла имя и отчество няни-домработницы по слогам, — давай, её больше не будет.

— Как это? — не понял Андрей Валентинович.

— Пусть она к нам не приходит.

— А кто будет присматривать за тобой в моё отсутствие? Кто будет тебя воспитывать?

— А меня не надо воспитывать. Я воспитанная.

— Ну… — замялся отец.

— Суп из пакетов я сама варить буду. И в магазин ходить.

— А в доме убирать?

— И убирать я.

— Но тебе же учиться надо. Первого сентября в школу пойдёшь, в первый класс.

— Плохая она. Не хочу, чтобы Элеонора Владиславовна здесь была, — Катя снова произнесла ненавистное имя по слогам.

Папа смутился и ничего не ответил.

А вскоре произошло то, что вначале сильно расстроило Катюшу и показалось ей очередной неприятностью, а чуть позже она поняла: это никакая не неприятность, это катастрофа!

Элеонора, или Нора, как её стал звать папа, осталась у них ночевать. Папа был дома, а Нора осталась у них. Катя увидела её утром, выходящую из папиной спальни, растрёпанную, но с довольной улыбкой на пухлых красных губах. На ней была папина рубашка. Несмотря на свой дошкольный возраст и полное отсутствие информации в вопросах взаимоотношения полов, Катя сразу всё поняла.

Это было утро субботы. А за завтраком папа сказал:

— Катюша. Тётя Нора теперь будет жить у нас постоянно. Надеюсь, что вы с ней будете ладить.

— Конечно, любимый, — приторно улыбнувшись Кате и приобняв Андрея Валентиновича за плечи, сразу расставив все точки над «i», ответила за Катю Элеонора. — Мы обязательно поладим с нашей Катюшей. Правда, Катюшенька?

Катя закашлялась, подавившись бутербродом с сырокопчёной колбасой, и, швырнув его на стол, выбежала с кухни.

С этого дня отношения между Катей и Норой из натянутых превратились в откровенно враждебные. Причём совершенно откровенно игнорировала новоиспечённую «маму» Катюша, а Нора действовала исподтишка. Что-то нашёптывала Андрею Валентиновичу на супружеском ложе, ябедничала, даже проливала крокодильи слёзы, сокрушаясь, что как ни старается наладить контакт с падчерицей, как ни пытается доказать свою любовь — всё без толку. Все слова — как в вату уходят, всё внимание мимо, не оценивается и не замечается.

Часть правды в словах Элеоноры была, но только часть. Никакой любви она к падчерице не испытывала и не проявляла, и контакта никакого налаживать не собиралась. Если она и разговаривала с Катей, то только тоном приказа. Зато при Андрее Валентиновиче пела соловьём и сюсюкала, с Катей как с маленькой. Любой бы увидел в поведении Норы неискренность, но Андрей Валентинович, казалось, ничего не замечал.

Отношения Кати с отцом стали портиться, её безграничная любовь к нему притупилась, а вскоре и вовсе ушла.

Это произошло примерно через год после его женитьбы на Элеоноре Владиславовне. Странное дело: из худой за этот год Нора превратилась в толстую. Живот у неё стал большой и уродливый. В один прекрасный день Нору увезли на «скорой», а когда она вернулась домой, то вернулась не одна. Нору привёл папа, а в руках у папы был голубой свёрток. Почти сразу из свёртка раздался противный писк, и Катя узнала, что у неё теперь есть братик, и зовут этого братика Владиславик. Новорождённого назвали так в честь Нориного папы.

Катя возненавидела Владиславика с первого дня.

— Ничего, — услышала она как-то Норин голос из спальни, — Я думаю, Катенька нашего Владиславика полюбит. Вот разглядит его хорошенько, увидит, какой он красивенький, какой он беленький и чистенький, какой он «нюхаша», и сразу полюбит.

Нюхаша! Слово-то какое придумала, думала Катя, сжимая зубы.

— Я тоже так думаю, — согласился отец, — а, правда, какой мой сын красивый! Весь в тебя, моя радость!

Катя из интереса внимательно рассмотрела Владиславика, когда Нора меняла ему пелёнки, и поняла, что отец прав, но только в одном: Владиславик — точная копия Норы. Такой же белобрысый, те же глупые голубые глаза, даже ещё глупее. И губы такие же пухлые.

Никакой красоты в младенце она не нашла. По её мнению, глаза должны быть карими, кожа смуглой, а волосы чёрными. В тот период жизни она искренне в это верила, потому что сама была такой. Папа был не таким, но пап не выбирают. А о том, что вкусы со временем меняются, она не знала. И о том, что дело не в цвете волос и глаз, тоже не знала.

Ублюдок.

Новое слово, усвоенное в школе. Ублюдок! Так Катя стала называть про себя Владиславика. В школе, в самом первом классе, она вообще много новых слов узнала, и не только слов, но и понятий. Училась-то она вместе с детьми тарганских нефтяников-работяг, которые и сами в выражениях не стеснялись и чад своих за матерщину не ругали, считали мат неотъемлемой частью и нормальным, законным вариантом великого и могучего русского языка. Ещё Катя узнала, что дети берутся в роддоме, они там рождаются из животов баб, а заводятся в животах от какого-то микроба. И только у баб. Микроб этот только на баб действует. А вот что за микроб такой, этого никто не знал, никто из одноклассниц.

Заражаться и носить в животе какую-то гадость, которая потом превратится в подобие Владиславика, Катя не хотела. Ничего, если каждый день мыться с мылом и не есть грязные продукты, думала она, авось у меня в животе никто и не заведётся. Да и время ещё есть. Школьные подруги говорили, что этот микроб только на взрослых баб действует, в основном, на замужних.

Позже она всё узнала про микроба, от которого рождаются такие ублюдки, как Владиславик, и решила твёрдо: ребёнка у неё не будет никогда! И выходить замуж тоже не хотела.

Шли годы. Владиславик рос, а Катя взрослела. Андрей Валентинович по-прежнему уделял много времени работе, а когда был дома, занимался с сыном. Он с ним играл в дурацкие игры с визгами и хрюканьем, или сказки читал. Между прочим, ей папа сказки никогда не читал, вспоминала Катя. Игрушек у Владиславика было очень много, детская была завалена игрушками. Всё, что имелось хорошего в местном Детском Мире, было куплено. И из каждой командировки отец привозил новые игрушки, такие, которые в Таргани никто и не видывал.

Катя не завидовала Владиславику, она просто не понимала: куда столько? Она давно перестала ревновать отца и к Норе и к их сыну, она отгородилась от них подругами, книгами и школьными уроками. Училась Катя хорошо. А что ещё делать девочке в богом забытой Таргани?

Однажды, Катя заканчивала десятый класс, а Владиславику исполнилось девять лет, папа с Норой ушли к друзьям в гости, а Катя осталась в квартире с братом. Она что-то учила по химии, как вдруг на кухне раздался истошный крик Владиславика. Катя опрометью бросилась на кухню и увидела такую картину: мальчишка бегал по кухне из угла в угол как сумасшедший, выпучив глаза и тряся рукой. И орал дурниной. Он обжёгся, когда хотел снять с плиты жестяную крышку, в которой топил сахар, чтобы сделать себе леденец. Расплавленный сахар перетёк с крышки на конфорку и вся кухня наполнилась едким дымом.

— Идиот! — закричала на него Катя, — В серванте конфет полно шоколадных, а он дурацкими экспериментами занимается! Оголодал, ублюдок?!

Владиславик заорал ещё громче.

Катя выключила плиту, столкнула с неё тряпкой пузырящееся варево Владиславика. Потом поймала брата за запястье, и, открыв кран с холодной водой, сунула под струю его обожжённую руку. Боль отступила, и пацан немного успокоился, но когда Катя закрыла кран, Владиславик снова заплакал.

Пришли папа с Норой, а Владиславик весь в слезах. Кате попало за то, что она не следила за братом, а Владиславик спросил у отца, глотая слёзы:

— Папа, а кто такой ублюдок?

Андрей Валентинович зло посмотрел на дочь, но ничего не сказал, а когда Нора увела сына дорёвывать в родительскую спальню и смазывать какой-то мазью ожог, папа пришёл в Катину комнату и спросил:

— Как долго это будет продолжаться, Катерина?

— Что именно?

— Почему ты ненавидишь брата? Почему ты ненавидишь Нору, меня, всех нас? Почему ты назвала Владислава ублюдком?

Катя пожала плечами:

— По привычке.

— По привычке? — разозлился отец, — Так ты, что же? Ты его всегда так называешь?

— Мысленно, — слегка испугалась Катя.

— Мысленно? — отец от неожиданности сел на письменный стол.

…Андрей Валентинович снова подошёл к окну и снова надолго замолчал, глядя в пасмурную серую даль ноябрьского утра.

— Мне бы понять тогда, что я неправ, — продолжил он от окна, — неправ с самого начала. Когда о дочери забыл, когда Нору в дом привёл… На пустом месте такая ненависть, какая была у Катюши ко мне, к моей жене, и к моему сыну, не возникает. Всегда есть причина, и, как правило, эта причина в нас самих. Только мы её не видим. Позже прозреваем. Позже… когда уже ничего исправить нельзя. Или можно, но для этого придётся жертвовать чем-то другим. Или кем-то другим. А иногда и жертвы ничего не решают.

Самсонов вернулся к журнальному столику, взял бокал, подержал в руках и поставил назад.

— Мне восемьдесят, — сказал он. — Когда Катюша родилась, мне уже сорок три было. Поздний ребёнок, можно сказать. Обычно поздним детям родители всю любовь отдают, а я не отдал. В работе был по уши, только о работе и думал… Нет, Катю я любил всегда, но как-то… традиционно, без надрыва и самопожертвований. Должен любить, и любил…

А когда Владислав родился, я уже в колее был: с работой полный порядок, перспективы радужные, можно и о семье подумать. Я, наверное, с ума сошёл, а может, отцовское чувство во мне, наконец, проснулось окончательно. Вот только я его неравномерно между детьми распределил, чувство это. Владиславу почти всё, а Катюше, что осталось… Тогда я очень разозлился на дочь из-за этого слова — «ублюдок». Наорал, и… Глупость я большую совершил, Алексей, деньгами её попрекнул. Сказал: мол, живёшь на мои деньги, на всём готовом. Самостоятельную и независимую из себя строишь. Вот посмотрел бы, сказал, как ты без нас, без ублюдков, прожить смогла. А она мне в ответ: посмотришь. И отвернулась, больше ничего не сказала. Позже понял: она от меня тогда совсем отвернулась…

Время к выпускным экзаменам шло. Окончила школу, уехала сюда. Даже на проезд денег от меня не взяла, где-то заняла. Здесь в торговый поступила, окончила с красным дипломом. Пока училась, я ей помощь неоднократно предлагал. Отказывалась. И, когда решила после окончания института свой бизнес организовывать, я снова к ней приехал и денег хотел дать. Я тогда своё предприятие акционировал, денег у меня немеряно было. Опять отказала. Я сама! Ты, говорит, хотел посмотреть, как я без тебя существовать буду? Смотри. Только со стороны. А миллионы свои тебе есть на кого тратить…

— Ну, зачем ты так, Катюша? — обиделся Андрей Валентинович, — Я же от чистого сердца. Ведь ты же дочь моя! Родная!

— Родная? — Катерина разозлилась, — А ты помнил об этом, когда по командировкам мотался? А я ждала тебя, и как дура надеялась, что вот эта, именно эта командировка, последняя, что ты приедешь, и мы будем жить вместе. Вдвоём, как два самых близких и родных человека. Нет, не помнил. Работа у тебя была родной. Нефть эта проклятая тебе родной была! А потом у тебя и другие родные появились, сначала Нора, потом ваш сын. И тебе вообще не до меня стало. Я в твоём доме не как родная, а как чужая жила. И тебя это устраивало. Не закатывает дочурка истерик — значит, всё в порядке. Не требует к себе внимания — значит, не нуждается. Так что можно всё время и любовь другим родным уделять. Норе, сыночку ненаглядному. Нюхаше!

Андрей Валентинович стоял красный, словно его по щекам отхлестали. Всё было правдой в Катюшиных словах! Всё!!

Он бы мог как-то смягчить Катин гнев, рассказав о том, что с Норой они расстались, что жена просто-напросто сбежала от него с заезжим музыкантишкой, бас-гитаристом из какой-то рок-группы, забыв даже о сыне, оставив Владиславика отцу. Через три месяца вернулась, но Андрей Валентинович её не простил, выгнал из дому. Нора подала в суд, но ничего не добилась: судьи не поверили в её раскаянье (Андрей Валентинович судейское неверие укрепил очень хорошими гонорарами), брак был расторгнут, а сына ей не вернули. Но Элеонора Владиславовна долго не горевала по этому поводу, нашла себе нового мужа, молодого парня из коммерсантов-предпринимателей первой волны, и живёт теперь в Австралии.

Он мог бы рассказать ей и то, что с Владиславиком у него нет общего языка. Мальчишка совершенно не хочет учиться, грубит и целыми днями шатается по Таргани с поддатыми друзьями-хулиганами в поисках развлечений. Он и сам, в свои четырнадцать лет, выпивает. Чаще всего эти развлечения заканчиваются разбитым лицом и краткосрочной депрессией с зализываньем ран, а иногда — приводом в милицию. И тогда Андрею Валентиновичу приходится пользоваться своим положением, деньгами, и напрягать друзей, чтобы замять дело об очередной хулиганской выходке сына.

Какое-то время сынуля становится смирным и тихим, но через три-четыре дня всё начинается сначала. Владиславик уже давно на учёте в детской комнате милиции. От отца Владиславику нужно только одно — деньги. Но Андрей Валентинович денег ему не даёт, и поэтому они постоянно ссорятся.

Единственное, что спасало Андрея Валентиновича в настоящем его положении от того, чтобы самому не впасть в депрессию и не запить горькую, это работа. Но теперь она была для него не просто любимым занятием, каким он мыслил её раньше, а некой отдушиной, пространственно-событийным континуумом, в который можно переместиться и находиться в нём, решая его проблемы, совершено забыв о собственных и не думая о неудавшейся жизни. Да, да, именно — о своей неудавшейся жизни.

Но он не стал ничего рассказывать Катюше.

Что это изменит?

Может, Катя разжалобится и простит ему то, что он сам себе простить не может? Ему, конечно, нужно прощение, но не такой ценой. А как? Как вернуть дочери утраченное им самим доверие? Как вернуть любовь? Какие слова нужно сказать, чтобы Катюша ему поверила, поверила в его раскаяние? Ведь оно искреннее, это раскаяние… А может, не нужно слов? Слова — ничто. Нужно жить, и, имея то, что он имеет, постараться сделать так, чтобы у дочери всё было хорошо. И ничего не говорить ей. Ничего. Контролировать её жизнь со стороны.

Не наблюдать со стороны, как она предложила, а вмешиваться, создавая условия для развития её бизнеса, и, по возможности, сокращать до минимума количество ошибок. Но только незаметно, так, чтобы она не заподозрила ничего о том, что он ей помогает, так, чтобы все победы и успехи её предприятия она относила на свой счёт. Если делать добро, то его надо делать бескорыстно, тем более, если речь идёт об искуплении грехов.

Андрей Валентинович молчал, а Катя сказала:

— Извини, папа. Мне некогда, у меня дела, — и добавила жёстко: — Уходи.

И он ушёл.

Больше они с Катей не встречались и ни о чём не разговаривали. Андрей Валентинович несколько раз приезжал в родной город, иногда по делам, но чаще, чтобы увидеть дочь. Он знал, где и с кем она живёт, знал, где расположен её офис. Он подъезжал на автомобиле с тонированными стёклами к тому месту, где она должна появиться, и украдкой смотрел на неё из окна автомобиля, но не подходил, боялся, что Катя не захочет с ним разговаривать.

— И я стал её теневым спонсором и негласным помощником, — рассказывал Самсонов. — Я отслеживал все Катюшины контакты, мои люди проверяли её поставщиков и покупателей. Если контрагент не вызывал у меня никаких опасений, я не противился заключению контракта. Если были сомнения, я делал так, чтобы контракт сорвался. Иногда я подставлял Катюше «правильных» бизнесменов и партнёров. Я не имею в виду её личную жизнь, — оговорился он, — в личную жизнь вообще вмешиваться нельзя. Речь идёт только о бизнесе. Я подталкивал в направлении Катюшиного предприятия надёжных людей, но действовал аккуратно, чтобы они сами не подозревали, что их сводят. А некоторые конкретно, действовали по моему заданию. Я им за это деньги платил. И немалые…

Самсонов умолк, заметив удивлённый взгляд Сидорова.

— Нет, нет, ты меня неправильно понял, — сказал он, как бы оправдываясь, — я не собираюсь умалить Катюшины заслуги в бизнесе. Мою помощь можно считать дополняющей и слегка корректирующей. Катя вполне бы обошлась и без неё. Она удивительно чутко ощущала перемены на рынке и всегда держала нос по ветру. А уж целеустремлённости и работоспособности ей было не занимать. Этим она в меня. Трудоголик. И артистизм необходимый у неё был, и обаяние. Да ты знаешь, что тебе рассказывать?

— Знаю, — кивнул Сидоров.

— Но не мог же я быть простым наблюдателем! Помогал, особенно на первых порах, когда она не стала таким асом в коммерции, какой её считали. Заслуженно считали.

Вдруг Самсонов вскинул голову и как-то странно посмотрел Сидорову в глаза.

— А хочешь начистоту? — спросил он, и начал говорить, не дожидаясь согласия Сидорова на исповедь, — Я, конечно, старался, чтобы помощь моя была Катюше незаметна, но в душе мечтал, что греха таить? Мечтал, чтобы она когда-нибудь узнала, что ей помогают, и поняла, кто помогает. И чтобы она не отвергла помощи, и не послала меня куда подальше…

Полного бескорыстия не бывает. Я так считаю. Всегда человек преследует какую-нибудь цель. А я человек обыкновенный, грешный. Я мечтал, что Катя поймёт, что я люблю её, и что давно осознал свою вину. Пожалуй, единственное, чего я хотел всю жизнь, это получить прощение у своей дочери. Но я так его и не получил. Не успел…

— Вы получили это прощение, — сказал Сидоров, когда старик замолчал, — Больше того, Катя не только вас простила, но и осознала свою часть вины в ваших непростых отношениях. Мне кажется, Катя очень сожалела о том, что не успела сказать, что тоже была неправа. Последними её словами были такие: «Прости меня, папочка».

— Правда? — хрипло спросил Андрей Валентинович, — Она так сказала? Не может быть… — Сидоров увидел, что волевой подбородок Самсонова задрожал, веки покраснели и в блёклых стариковских глазах засветились слёзы, — не может этого быть! Не может… Откуда ты знаешь, что говорила Катюша перед смертью? Откуда?! Ты что, рядом был?! Ты видел? Ты слышал?!

— Не я. Альфред Молотилов. Пархомовские бандиты хотели убить не только Катю, но и её гражданского мужа. Он ничего не мог сделать. Он был связан и избит.

— Молотилов? Мои люди искали его, но не смогли найти. Где он? Ты знаешь, где он?

— Он в безопасности. Конечно, эта безопасность относительна…

— Мне нужно, чтобы он был здесь. Ты меня понял? Здесь! Я засажу этого Пархома за решётку! Мне надо, чтобы он сидел не только за свои махинации, я за Катюшу ему отомстить хочу! Альфред Молотилов — главный свидетель. Приведи его сюда, Алексей…

Неожиданно в дверь постучались.

— Войди, Николаша, — крикнул Самсонов, зная, что кроме секретаря некому стучать в дверь.

На пороге возник вышколенный секретарь.

— Андрей Валентинович, пришёл господин Десницкий, — Николаша выразительно посмотрел на Сидорова.

— Пусть заходит, — сказал Андрей Валентинович, — У нас с Десницким от Алексея Алексеевича секретов не будет.

Николаша коротко кивнул и вышел.

Человек, сменивший секретаря на пороге, был высок, строен, но немолод, о чём свидетельствовали седые виски и белые пряди волос, расходящиеся в разные стороны от ровного пробора. Впрочем, судить о возрасте мужчины было трудно, ему можно было дать и сорок лет и шестьдесят. Тёмно-серый костюм сидел на нём, как влитой.

Вошедший легко мазанул взглядом светло-карих глаз по посетителю Самсонова. Легко и быстро. Если бы Сидоров не смотрел внимательно ему в глаза, то и не заметил бы этого взгляда. Но он его заметил, и тут же ощутил себя просканированным и просвеченным насквозь. Помощник Андрея Валентиновича Самсонова, догадался Сидоров, вспомнив описание, данное майором Мотовило. Действительно, сильно смахивает на гэбэшника — напускное безразличие в глазах, отсутствие каких-либо особенностей в чертах лица — ни красоты, ни изъянов. И вообще, лицо неподвижное, лишённое мимики. Фоторобот, а не живой человек. А выправка военная.

— Познакомься, Денис, — сказал Самсонов, — это мой зять, Сидоров Алексей Алексеевич. Десницкий Денис Александрович, начальник службы безопасности моего холдинга.

— Очень приятно. Десницкий, — сказал Денис Александрович, протягивая руку.

Ладонь была сухой и жёсткой. А на запястье из-под белоснежного манжета выглянули часы на золотом браслете. Не тяп-ляп, узнал Сидоров знакомую дорогую марку — Радо.

— Сидоров.

Десницкий взглянул на часы, кивнул самому себе, подошёл к мини-бару, и, не спрашивая разрешения, налил себе виски. Потом сел на диван рядом с Андреем Валентиновичем, и, сделав небольшой глоток, беззвучно покатал виски во рту, прислушиваясь к вкусовым ощущениям. Было заметно, что к дорогим напиткам Десницкий привык давно, а, смакуя «Баллантайн», он всего лишь проверяет на вкус соответствие содержимого бутылки его названию. И ещё Сидоров понял, что этого человека связывают с Самсоновым не просто служебные отношения, но и дружеские.

— Рассказывай, Денис, — предложил Самсонов, — Можешь ничего не скрывать, Алексей Алексеевич в нашем лагере.

— Я это уже понял… Итак, Пархом сядет, как миленький. Компромата на него я собрал достаточно. Наши московские товарищи обещали стопроцентный успех. Я только что с самолёта. Вчера вечером встречался в белокаменной с заместителем генпрокурора и с его цепным псом, следователем по особо важным делам. Оболенцев, ты его знаешь. Обсуждали детали предстоящей операции. Группа уже создана, ждала только нашей отмашки. Я её дал с твоего вчерашнего благословения. Завтра здесь будет жарко. Не поздоровится ни Пархому, ни местному городскому руководству — господам из мэрии и милицейским начальникам. Только…

— Что «только»?

— Доказательства по организации многих Пархомовских афер имеются, и они неоспоримы. Чего я не сделал, доделают спецы из генпрокуратуры. А вот по факту, извини, Андрей, по факту убийства твоей дочери практически ничего нет. Одни лишь косвенные данные, да и то… Никто ничего конкретного не видел. Только соседи в коттеджном посёлке наблюдали, как её и Альфреда Молотилова чечены сажают в машину и куда-то увозят. И всё.

Куда, зачем и что потом стало с супружеской парой, никто сказать ничего не может. В Шугаевке всё сгорело дотла. Кроме того домика, ещё два соседних. Следов никаких. Сначала-то следы протекторов, наверняка, можно было отснять, но кому это нужно было? А потом всё размесили… Сторож слышал, что какие-то машины на территорию садового общества въезжали, а потом выезжали, но ничего не видел. Было поздно, и все, кто на дачах находился, спали. Считай, конец октября. В это время на дачах вообще мало кто ночует. Повторная экспертиза останков Екатерины Андреевны тоже, скорей всего, ничего не даст, так что на эксгумации настаивать не рекомендую. Да там судмедэкспертам и исследовать-то нечего, кости одни обугленные… Извини, Андрей Валентинович.

Самсонов вздохнул.

— Значит, Альфреда твои люди не нашли.

— Нет. Затерялся. Где-нибудь среди бомжей отсиживается или вообще куда-нибудь уехал. Если, конечно, его раньше нас не разыскали пархомовские боевики. Может, потом, когда Пархома возьмут, Молотилова в розыск объявят. Но я сомневаюсь…

— В розыск Молотилова объявлять не придётся, — подал голос Сидоров, — Он жив, и я знаю, где он…

 

2

— Может, консервы? — радостно предположил Окрошка, — Вот здорово было бы!

— Плохо было бы, — возразил Альфред, — В это бомбоубежище минимум лет одиннадцать не ступала нога человека. Все консервы давно испортились. Если там действительно консервы, не вздумай их есть. Отравишься.

— Ничего подобного, — начал спорить Окрошка, — их в котелке прокипятить и ничего не отравишься. Они же запаянные. Что с ними будет? Да, и проверить можно — если банка вздутая, её, конечно, лучше выбросить, а можно и не выбрасывать, а прокипятить только. Если банка целёхонька и не вздута, консервы лопай прям так. Ни хрена не будет, точно говорю.

— И всё же, я не стал бы рекомендовать…

— А мне по фигу твои рекомендации. Ты мне просто — Альф. Ты Ляксеичу родственник, а мне никто!

— Да я не настаиваю, — разозлился Альфред, — хочешь отравиться — травись. Твоё дело. Но, я предупредил.

— Да пошёл ты!.. Родственник!

— Может, сначала проверим, что там, а потом уже и выяснять будете, кто кому родственник, ёшкин кот? — раздался за их спинами хриплый голос Бирюка.

Альфред и Окрошка оглянулись. Окрошка посмотрел на Бирюка удивлённо, словно недоумевал, почему этот уголовник ещё здесь, но ничего не сказал, только крякнул и резво поскакал в открытую дверь.

— Свети, Альф, — приказал он Альфреду, — вот, сюда свети. Видишь, где я стою? У баррикады этой.

Альфред подошёл к стеллажу и посветил Окрошке, который, сгорая от нетерпения, пытался оторвать крышку от одного из ящиков.

Бирюк остался у порога, он что-то шарил в темноте по стене.

Ящиков было по два в глубину стеллажа и по пять по длине полок, а всего полок было шесть. Итого шестьдесят ящиков, наполненных неизвестно чем, но явно чем-то полезным. Пусть даже тушёнкой. Окрошка частично прав. Альфред помнил, мама рассказывала, что если банка не вздута, её действительно можно открывать и есть содержимое, не боясь отравиться. Правда, это касалось только тех консервов, срок годности которых не истёк, но, в теперешнем положении Альфреда, этим уточнением можно и пренебречь.

Неожиданно раздался щелчок и вспыхнул яркий свет. Альфред зажмурил глаза.

— Ёшкин кот! — изумлённо прохрипел Бирюк, — Я так, на всякий случай решил выключатель проверить. А напруга есть, оказывается!

— Ну, да, — пояснил Альфред, сам только что догадавшийся о происхождении напряжения, — всё верно. В бомбоубежища электроэнергия подаётся по подземным коммуникациям — напрямую с электростанции. Здесь где-то и автономное питание должно быть. Аккумуляторный блок или дизель-генератор какой-нибудь. На случай ядерного удара. Он, наверное, там, дальше, — Альфред указал в конец помещения.

В дальней стене виднелась ещё одна дверь, тоже закрытая.

— В какой-то другой комнате. Там должно быть много комнат. Бомбоубежище на всех работников цеха рассчитывалось, эдак человек на…

— Хорош трындеть! — перебил Окрошка разглагольствования Альфреда, — Давай лучше смотреть станем, что там такое в ящиках.

— Ну-к, дай-ка, — Бирюк достал из своей котомки фомку, и ловко подковырнув крышку, открыл ящик.

Ящик был заполнен ровными рядами серых брусочков.

— Чегой-то? — разочарованно спросил Окрошка, — Мыло что ли?

Альфред вытащил один брусок из верхнего ряда, понюхал, помял в руках и заявил:

— Пластит.

— Чего? — переспросил Окрошка.

— Пластит, — повторил Альфред, — его на «Искре» для Министерства Обороны в огромных количествах производили когда-то. Практически, до девяносто четвёртого года. Пластит — это взрывчатка такая, с большой мощностью взрыва…

— Да знаю я, что такое пластид, — взорвался вдруг Окрошка, — я, как-никак, воин-интернационалист. Повидал я в Афгане этого пластида! Тебе и не снилось.

— Ты хоть знаешь-то, где Афган находится? — с усмешкой в голосе спросил Бирюк. — Что ты за брехло такое!

— Я брехло? — возмутился было Окрошка, но сразу поменял тактику, уразумев, что байка о его участии в боевых действиях советских войск в Афганистане не прокатит.

Альфу ещё можно лапшу на уши навешать, но Бирюк-то его, как облупленного, знает.

— Ну, не был я на войне, — сказал он, почесав в паху. — И что с того? Я в те времена, когда наши в Афган входили, уже ногу потерял в железнодорожной катастрофе. Но я же, почитай, лет пятнадцать роль воина-интернационалиста исполняю. Станиславский с Немировичем-Данченко как учили? Артист должен вжиться в роль, чтобы ему народ поверил и милостыню подал. За билет в театр чтобы, значит, заплатил. Я все детали знать должен. И про пластид этот.

— Надо говорить: пластит. «Т» на конце, — вставил слово Альфред, но его никто не услышал.

— Немирович? Станиславский? — ухмылялся Бирюк. — А про этих господ ты от кого узнал? От тех, что тебе, побирушке, милостыню подаёт?

— Я, между прочим, жизнь прожил. А до сорока годков нормальным человеком был. Инвалидскую пенсию получал. Телевизор у меня был. «Горизонт»! Комнату в коммунальной квартире имел…

— Пока не пропил, — дополнил Бирюк. — Сначала «Горизонт» свой, а потом и комнату.

— Сволочь ты, Бирюк, — устало вздохнул Окрошка, — бандитская рожа и сволочь… Ну, ладно, что со взрывчаткой делать будем?

Бирюк хмыкнул, а Альфред пожал плечами.

— Может, её продать? — задумчиво произнёс Окрошка, — Интересно, а за сколько всё это, — он быстро пересчитал количество ящиков, — за сколько это добро продать можно? Тыщь за шестьдесят?

— Долларов, — добавил Альфред, — вообще-то я не знаю, сколько пластит стоит…

— И кому ты эту хреновину продавать собрался? — усмехнулся Бирюк, — И где? Сядешь на базаре, и будешь кричать: «Кому пластид!?! Налетайте!».

— А это уже не твоё дело — кому, где и почём. Ляксеич придёт, решит кому и почём. Ляксеич — голова!

— А ты — жопа, — заметил старый уголовник и посмотрел на Молотилова, — ну, что? Дальше будем ваше бомбоубежище осматривать?

— Будем, — согласился Альфред.

— Пошли, — скомандовал Окрошка, — давай Бирюк, открывай вторую дверь. Надо, к возвращению Ляксеича, все катакомбы исследовать. Может, где-нибудь и консервы сыщутся?

Со второй дверью Бирюк справился так же быстро, как и с первой.

Взгляду исследователей подземелья представился длинный освещённый коридор с двумя рядами дверей по бокам. Эти двери Бирюк вскрывал играючи, едва прикасаясь к замочным скважинам своей универсальной отмычкой. Все помещения были стандартными и пустыми. Посредине стол, по стенам — деревянные нары.

— Это кубрики, — объяснял много знающий о бомбоубежищах Альфред. — В них люди должны были переждать воздействие ударной волны и проникающей радиации. А потом, когда ударная волна пройдёт, а уровень радиации снизится, они могли бы, надев на себя специальные защитные костюмы, выбраться наружу и…

Окрошка зевнул и перестал слушать объяснения Альфа. Он явно приуныл, и уныние его возрастало по мере того, как количество неисследованных отсеков подходило к концу. Надежды на неожиданную полезную находку таяли. Только в одном кубрике они нашли несколько противогазов, в беспорядке валяющихся на нарах. Некоторые противогазы были без сумок и почти все — разукомплектованные.

Да если бы они даже находились в полной боеготовности, эти средства индивидуальной защиты были бродягам ни к чему. На фиг им противогазы? Время мирное, а газами их травить пока никто не планировал. Тем не менее, Окрошка собрал из нескольких разукомплектованных противогазов один комплектный, перебросил сумку через плечо, и, напялив на голову маску, пробубнил невнятно:

— Бу-бу, бу-бу? Бу-бу бу бу-бу-бу бу-бу-бу.

— Противогаз сыми, потом говори, — посоветовал Бирюк.

Окрошка снял маску, не потому, что решил послушаться Бирюка, а потому, что противогаз мешал командовать. И повторил:

— Чего стоим? Ещё два кубрика осталось.

В предпоследнем по счёту с левой стороны отсеке их ждала удача: посредине на столе стоял большой зелёный ящик. Когда Бирюк его вскрыл, Окрошка ахнул.

— От-те на! Теперь мы — сила!

Ящик был забит автоматами Калашникова. В специальном отделе ровными рядами лежали автоматные рожки, заряженные патронами.

— Никак воевать собрался? — с усмешкой спросил Бирюк.

— А что? Воевать не воевать, а оборону держать сможем.

— Против кого оборону? — спросил Альфред.

— Мало ли! — удивился Окрошка вопросу, — Время теперь хоть и мирное, но неспокойное. Коррумпированные чиновники, например. Захотят лишить нас крыши над головой, а мы их сюда не пустим. Или вот его, — Окрошка кивнул на Бирюка, — друзья-товарищи по криминальному прошлому заявятся. Мы, Альф, с тобой и с Ляксеичем в этом бомбоубежище оборону вечно держать сможем. Жаль, только — консервы не нашли! А то бы…

— Ещё ты сможешь взорвать себя в знак протеста против разгула бандитизма, произвола властей и беспредельной коррупции, — добавил Бирюк, доставая из ящика автомат и пристёгивая магазин. С видом знатока передёрнул затвор, желая проверить его работу, потом отстегнул рожок и хотел снова передёрнуть затвор, чтобы выкинуть патрон из патронника, но не успел — одноногий «афганец» выхватил из его рук боевое оружие.

— Ух, ты!

Окрошка довольно улыбнулся, и, направив ствол автомата в потолок, смело нажал на спусковой крючок, демонстративно проигнорировав окрик Бирюка: «Осторожно! Он заряжен!». Альфред тоже что-то крикнул, но было поздно. Раздался выстрел. Пуля ударилась в бетонное перекрытие, и, отскочив от него, улетела куда-то в угол. На головы бродяг посыпалась выбитая пулей бетонная крошка, кубрик наполнился клубами пыли и пороховых газов. Выстрел, прозвучавший в замкнутом бетонном пространстве, был настолько оглушительным, что у всех заложило уши. Как только барабанные перепонки не лопнули, и как пуля, отрикошетив от потолка, не попала в чью-то голову!

Бирюк вырвал автомат из рук перепуганного насмерть и ничего не соображающего Окрошки.

— Дурак! Не умеешь с оружием обращаться, не бери. Интернационалист липовый! Ёшкин кот!

Окрошка пучил глаза, и, вставив мизинцы в уши, тряс головой, он почти оглох. Бирюк сказал Альфу:

— Хорошо, что ты успел рот открыть в момент выстрела. Знал, что надо делать?

— Нет. Не помню, — честно признался Альфред. — Я Окрошке кричал, чтобы он не стрелял. Пуля ведь в нас могла отрикошетить.

— Могла. Хорошо, если бы в Окрошкину глупую башку. — Бирюк положил автомат в ящик, — не надо бы никому рассказывать о нашей находке. Не ровен час…

— Не надо, — согласился Альфред.

— А Ляксеичу? — подал голос Окрошка.

— Что, слух вернулся? — Бирюк насмешливо посмотрел на одноногого бомжа, с которого немного спала спесь, выглядел он, как контуженный, — Сидорову расскажем, конечно. Ему об этом по должности знать положено. А больше никому. Ты меня понял, беженец?

— Я чё, не понимаю, — угрюмо буркнул Окрошка.

— Язык у тебя, как помело. Не держится ничего.

— Глаз завистливый, язык — помело. За что ты на меня, Бирюк, взъелся? Я что, жить тебе мешаю, дорогу тебе перешёл? Может, думаешь, я на тебя Ляксеичу стучу?

— Может, и стучишь. Откуда я знаю?

— А не знаешь, так и не… Короче, с этим кубриком всё ясно. Дальше пошли.

К Окрошке, по-видимому, возвращались его прежние самоуверенность и гонор.

— Осталось необследованным одно помещение. Может, в нём найдём продукты питания. А автоматы, кстати, тоже можно продать.

— А от моих друзей-приятелей чем обороняться будешь? — подковырнул Бирюк, но Окрошка ничего не ответил, только молча кивнул старику на выход из кубрика, мол, давай, пошевеливайся, бандитская рожа!

Последняя дверь была совершенно такой же, как и остальные в этом коридоре. Однако это был не кубрик, а довольно большой узкий зал, похожий на тир. Вдоль одной длинной стены тянулся ряд дверей, на этот раз не закрытых на замок. Это были двери в помещения, где располагались системы жизнеобеспечения бомбоубежища и санитарно-бытовые комнаты — туалеты, душевые, и прочие, о назначении которых можно было только догадываться.

Возможно, они предназначались для дезактивации и дегазации, а может, в них должно было размещаться какое-то медицинское оборудование, которого здесь не было, но к которому были подведены какие-то трубы с узкими наконечниками, снабжёнными вентильками, и множество электрических розеток и кнопок.

В одном из помещений, в самом большом, в котором, по-видимому, должна была разместиться столовая или кухня, Окрошка нашёл-таки, что искал: высокий широкий и глубокий металлический шкаф, на дверце которого краснела трафаретная надпись: «ПРОДУКТЫ». На проушинах, приваренных к дверцам шкафа, висел могучий замок-калач. Окрошка подёргал его руками, казалось, что без тяжёлой кувалды или ломика здесь не обойтись.

— Эй, Бирюк! Альф! — позвал Окрошка, пританцовывая от нетерпения на одной ноге и двух костылях рядом с продуктовым шкафом, — Идите сюда, скорей! Я нашёл! Я нашёл, что мы искали!

Бирюк подошёл, и, поковырявшись в замочной скважине, легко ударил по калачу маленьким молоточком из котомки. Секундная пауза, и тяжёлый замок оказался у старого медвежатника в руках. Альфред не мог скрыть улыбки, наблюдая, как в глазах Окрошки сначала вспыхнули огоньки несказанной радости, и как потом, когда он распахнул дверки шкафа, вытянулось его лицо от полного и окончательного разочарования. Полки шкафа оказались пустыми. На них не было ничего, кроме ровного слоя пыли.

— Это… почему? Куда делось? Кто взял? — недоумённо спрашивал Окрошка, в его глазах появились слёзы. Даже Бирюку стало его жалко.

— Не горюй, Окрошка, — принялся он успокаивать товарища по несчастью. — Знаешь, сколько стоит на чёрном рынке автомат Калашникова с боекомплектом? Пятьсот долларов. А там их штук двадцать, калашей, не меньше. Двадцать на пятьсот — это десять тысяч долларов! А за десятку можно неплохую подержанную иномарку взять. Или новый жигуль.

— Да на фиг он мне нужен? На фиг мне машина, если у меня одна нога? Как я на ней ездить буду? Разве что запорожец-инвалидку с ручным управлением?

— Ну, это я так, для примера. На эти бабки можно штук шесть новых инвалидок купить, а консервов, так вообще — целую фуру. Мясных — фуру, а рыбных — две. До конца твоего века хватит.

— А ты почём знаешь, каков мой век? — Окрошка склонил голову набок и с прищуром взглянул на Бирюка. — Что это ты меня хоронишь?

— Да ничего я тебя не хороню, — в сердцах сплюнул Бирюк. — Живи хоть два века! Хоть целую вечность живи.

— И проживу!

— Ну и живи!

Окрошка потерял всякий интерес к дальнейшим поискам.

— Пошли, мужики, домой. Под землёй хорошо, а на втором этаже лучше. Что-то замёрз я.

— Пошли, — согласился Альфред. — Только сейф попробуем открыть, и уйдём.

— Какой такой сейф? — заинтересованно спросил Окрошка.

— В дальней комнате стоит. Когда ты нас сюда позвал, я там был. Большой сейф, закрытый.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал Бирюк. — Сейфы потрошить я люблю. Пошли, посмотрим, что за сейф такой…

Сейф, на деле, оказался обыкновенным металлическим шкафом, наподобие того, который нашёл Окрошка в помещении, похожем на столовую. Разве что замка было два, и оба врезные. На этот раз Бирюк колдовал над замками минуты две-три.

— Может, там бабло? — переминаясь с ноги на костыли, предположил Окрошка. — Или драгоценности?

— Откуда в этом железном ящике драгоценностям взяться? — с грустью в голосе отозвался Бирюк, позвякивая инструментарием. — У советских руководителей среднего звена драгоценностей не было никогда. Начальник цеха, даже директор завода, — это тебе не товаровед из ювелирного магазина.

— А что? — начал спорить Окрошка, — Почему бы там драгоценностям не лежать? Коррупция, она, Бирюк, всегда была. И при советской власти, и потом. Что, если начальник этого взрывного цеха левые заказы выполнял, а с ним драгоценностями рассчитывались? Очень даже может быть.

— Ну да, — усмехнулся Бирюк, — а потом напрочь забыл, что и куда спрятал. Очень даже может быть.

— Не забыл, а умер скоропостижно. Такое бывает. Вот у меня как-то…

— Слушай, Окрошка, заткнись, пожалуйста, — попросил Бирюк, — ты мне, ёшкин кот, работать мешаешь.

Окрошка замолчал, но ненадолго. Запретить себе мечтать и не рассказывать о мечтах и предположениях окружающим, было выше его сил и не соответствовало выработанному за долгие годы стилю поведения и сложившемуся имиджу.

— Ну, если не драгоценности, так деньги. Деньги — тоже хорошо.

— Боюсь тебя расстроить, Окрошка, но если там деньги, то сгодятся они нам разве что на растопку буржуек, — тихо, чтобы не мешать Бирюку, сказал Альфред.

— Почему это?

— Да потому, что на купюрах тогдашних красовался наш великий вождь и учитель, товарищ Ленин, — ответил за Альфреда Бирюк, поднимаясь с коленок, — а такие деньги нынче не в ходу… Ну, я закончил. Смотрите.

В сейфе было два отделения. В верхнем лежало три связки ключей с прикреплёнными к ним номерками, а в нижнем — одна довольно толстая папка, серая, с чёрным коленкоровым корешком и красными тесёмками. Бирюк протянул папку Альфреду и достал ключи.

— А ключики-то, верняк, от всех тутошних дверей. Не надо теперь отмычки использовать, — сказал он и стал перебирать ключи. — Вот этот, большой, от входа. Вот эти…

— И чё? Больше нет ничего, что ли? — совершенно расстроился Окрошка, и, оттолкнув Бирюка, сунул голову в железное нутро сейфа, — Да-а-а, — разочарованно произнёс он, — хило…

— Ну, — начал Бирюк, — не такие уж наши находки и хилые, господин заместитель директора завода. Их просто сожрать нельзя сразу. Это не консервы, конечно, но находки не хилые, это точно.

— Так! — жёстко сказал Окрошка, окрылённый словами Бирюка о том, что он — заместитель директора завода и к тому же господин. — Всем, на фиг, покинуть помещение. Исследованный нами объект относится к разряду секретных и имеет исключительную, блин, важность для дальнейшего проживания на территории завода всех членов нашего вольного братства.

— Ёшкин кот! — изумился Бирюк, — Даже не думал, что ты так красиво изъясняться умеешь. Удивил, господин Окрошка!

— Отставить разговоры, господа бомжи! Шибко много говорите не по делу. О том, что мы здесь надыбали, трепаться запрещаю. Придёт Ляксеич, то есть господин Сидоров, я сам ему обо всём доложу. Пошли. Двери за собой закрывать на замки, электрическую энергию отключать. Не фиг её понапрасну тратить. Всем ясно?.. Тогда вперёд.

— Папку с собой взять можно? — спросил Альфред, — Хочу, не спеша, разобраться в документах.

— Папку? А, бери, — махнул рукой Окрошка. — нахрен она кому нужна.

Когда шедший последним Бирюк закрыл за собой входную дверь в бомбоубежище, Окрошка ключи у него реквизировал, и, первым выбравшись из подвала, огляделся и сказал:

— Ну что за бардак! Всё разбросано, как попало. Придут наши из поиска, могут заподозрить, что здесь что-то найти хотели, а может быть, и нашли. Сами полезут, дверь найдут. Вопросы начнутся. Весь этот бардак надо прибрать, Альф. Чтобы всё, как раньше, было, но так, чтоб Ляксеич пройти бы смог, когда вернётся. Аккуратненько. Вдоль стеночек всё расставь. И мусор потом подмети.

— Бардак — это публичный дом, — угрюмо возразил Альфред, прикидывая объём работ, — в бардаке, то есть в публичном доме, полный порядок. А это — кавардак, есть такое слово в русском языке.

— Правда? Значит, убери кавардак. Но так, чтобы он превратился в полный бардак. Задача понятна?

— Понятна.

— Приступай, Альф. В помощь мне тебе выделить некого, — Окрошка исподлобья посмотрел на Бирюка, стоящего на ступеньках подвального лестничного марша и с ехидной улыбкой взирающего на него, — этого «ёшкина кота» Ляксеич работать заставлять не велит. А сам я тебе не помощник. Немощен, да и не к лицу мне, заместителю директора завода, говно всякое с места на место перекладывать.

Бирюк улыбнулся и сказал:

— Я помогу. Иди, Окрошка, отдохни. Устал ты над нами командирить. Умаялся. Иди, поспи.

 

3

— Думаю, что Молотилов должен оставаться там, где он сейчас находится. Если люди Пархома за две недели не смогли его найти, значит, и до завтра не найдут. На развалинах, как это ни странно, Молотилов в большей безопасности, чем здесь в гостинице под охраной моих парней. Ничего не хочу сказать о них плохого, ребята прошли неплохую подготовку и кое-чего умеют. Просто их в гостинице и рядом с ней всего девять человек, включая меня и Николашу. А у Пархома около сотни боевиков. Так что пусть уж лучше главный свидетель убийства Екатерины поживёт среди бомжей ещё сутки. А завтра Пархому уже не до Альфреда Аркадьевича будет.

Десницкий позволил себе расстегнуть пиджак и сделать глоток виски. До этого момента он ограничился только одним, самым первым, глотком. Сидоров уже основательно рассмотрел начальника службы безопасности вблизи и увидел, что Денис Александрович не просто хорошо сохранившийся старик, каким он казался на первый взгляд, а старик очень хорошо сохранившийся. Уж не полтинник, это точно. И даже не шестьдесят. По-видимому, в молодости Десницкий активно занимался спортом, и всю дальнейшую жизнь, поддерживал спортивную форму по мере сил.

А вот с лицом ничего не поделать. Хочешь этого или нет, возраст оставляет на нём следы: морщины, пигментные пятна, появляется усталость и мудрость в глазах. Если бы Десницкому сделать подтяжку и очистку кожи, выкрасить волосы, ну, тогда он сбросил бы лет десять. Но не больше, глаза всё равно будут выдавать истинный возраст. Впрочем, если надеть тёмные очки…

Сидоров усмехнулся, вспомнив, что совсем недавно точно так же подумал и о своих глазах, глядясь в зеркало в цеховом туалете, переоборудованном под умывалку.

— А вы как считаете, Алексей Алексеевич? — спросил Десницкий, заметив усмешку Сидорова и неверно её истолковав.

Сидоров оправдываться не стал. Чем-то не нравился ему этот человек. Излишней уверенностью в своих силах, что ли? Вальяжностью в поведении и снисходительностью во взгляде?

— Возможно, вы правы, — ответил Сидоров, пожав плечами, — я, пожалуй, вернусь на «Искру» и буду там находиться, рядом с Альфредом. На всякий случай…

Он вдруг ощутил себя ненужным здесь. Бесполезным и даже лишним. Эти два человека, пожилые, но достаточно сильные, один — своими деньгами, другой — связями и навыками, они сделали всё, чтобы уничтожить Пархома. Они сделали то, что ему, Сидорову, никогда не сделать, и теперь степень его участия равнялась нулю.

— Это было бы уместно, — согласился Десницкий, — могу дать вам, Алексей Алексеевич, двоих охранников, — он бросил быстрый взгляд на Андрея Валентиновича, и, получив утвердительный кивок, добавил, — или даже четверых.

— Да нет, не надо, — покачал головой Сидоров, — если каким-то образом Пархом узнает о местонахождении Молотилова, вряд ли ваши ребята смогут помешать ему устранить нежелательного свидетеля. Хоть двоих откомандируете, хоть четверых. У Пархома всё равно людей больше. Остаётся только надеяться и ждать.

— Пожалуй, ты прав, сынок, — сказал Самсонов.

Сидоров заметил, что это его новое «сынок» прозвучало намного теплее, чем в первый раз.

— Но, ты сказал, если Пархом узнает… Откуда он может узнать? Кроме нас троих, никто не знает, где скрывается Альфред. Или знает ещё кто-нибудь?

Сидоров задумался.

— Бомжи знают, — сказал он, помолчав, — конечно, знают они немного, только то, что вчера я привёл на завод новичка, и сказал им, что это мой родственник. Я не скрывал ни от кого имени Альфреда, не подумал как-то, да и откуда им знать, кто такой Альфред Молотилов? Они и о Пархоме-то никогда ничего не слышали.

— Тогда чего ты боишься?

— Все бродяги общаются друг с другом. Я не только тех имею в виду, которые на «Искре» обитают, бомжатников много в городе, а бродяг, у которых вообще нет более или менее постоянного места для ночлега, и того больше. На чердаках живут, в подвалах. Стоит пархомовским абрекам изловить и прижать какого-нибудь бомжа, он мигом расскажет им всё, что знает.

— Н-да, — Самсонов потёр лицо сухой ладошкой, — такая вероятность существует. А может, всё-таки сюда его, Альфреда? Прямо сейчас сгоняете с Денисом на завод, заберёте его… Если не сюда, в гостиницу, то можно квартирку какую-нибудь снять. Денис, организуешь?

— Без вопросов. Конспиративная квартира имеется. Я ещё позавчера снял на всякий случай.

— Не стоит, — покачал головой Сидоров, — смею предположить, что Пархоменков осведомлён о вашем присутствии в городе, и наверняка его люди следят за всеми вашими передвижениями. Мы рискуем, сами того не желая, вывести его на Альфреда.

Самсонов взглянул на Десницкого.

— Это точно, — кивнул Денис Александрович, — посматривают. И вполне профессионально, доложу. Но, когда я снимал квартирку, предварительно от всех хвостов избавился…

Внезапно из внутреннего кармана Десницкого полилась мелодия из «Бандитского Петербурга» — звонок вызова по мобильнику.

— Простите, — Десницкий вытащил миниатюрную, блестящую сталью трубку, и, раскрыв, отошёл к окну, — да. Здравствуйте, Иван Олегович! Давненько не слышал вашего голоса… Да… Часов четырнадцать прошло с нашей последней встречи. Что?.. — Десницкий замолчал и долго внимательно слушал собеседника, — А зам. генерального? Простыл? Под кондиционером посидел? И где он?.. Понятно. Всего хорошего. До встречи, — он захлопнул крышку мобильника и вернулся к дивану, — звонил Оболенцев.

— Что стряслось? — обеспокоено спросил Самсонов.

— Его перекинули на более важное, по мнению руководства генеральной прокуратуры, дело. Группу, которая должна выехать сюда, возглавит другой следователь. Оболенцев пока не знает, кто именно. Обещал перезвонить. Позже.

— Но почему? Почему его перекинули?

— Он не объяснил, сказал: я — солдат, должен подчиняться приказам руководства.

— А зам. генерального?

— Простуда. Дома, на больничном. Вчера, якобы, во время нашего с ним разговора, сидел под кондиционером. Продуло. Слаб здоровьем наш товарищ. Сегодня не вышел на работу. Позвонил из дома, сообщил секретарше, что заболел. Просил ни с кем не соединять, только с генеральным прокурором.

— Не нравится мне это, — задумчиво произнёс Андрей Валентинович, — Всё это мне совершенно не нравится.

— И ещё… Следственная группа приедет сюда только после великих праздников…

— После каких это «великих» праздников? — удивился Самсонов, — После шестого ноября, что ли?

— После седьмого, — мягко поправил Андрея Валентиновича Десницкий. — Седьмое ноября — день Великой Октябрьской Социалистической революции. Забыл?

— А разве его не отменили?

— Пока ещё живы старпёры, вроде нас с тобой, Андрюша, этот день всегда будет считаться праздничным. И неважно, красным цветом он в календаре отмечен, или чёрным.

— Так… — Самсонов откинулся на спинку дивана, — Похоже, господин Пархоменков приступил к активным ответным действиям. Ну, что ж? Глупо было бы надеяться, что он, зная, что я здесь и горю желанием его уничтожить, стал бы сложа руки ждать, чем дело закончится.

— Может, не всё так страшно, как тебе кажется?

— Да брось, Денис! Уж ты-то, старый прожжённый волчара, лучше меня понимаешь, что происходит. Прокуроры не заболевают внезапно. И следователи по особо важным делам — не пешки, их так просто, как стажёров, с одного дела на другое не перебрасывают. Ясно, что нашего товарища заместителя генерального прокурора купили. Или припугнули. Или поставили в такое положение, что он вынужден срочно «заболеть».

Думай, Денис! Думай, что можно сделать, с кем надо встретиться, на какие рычаги поднажать. Размер гонораров роли не играет. Я готов выплатить любые суммы этим московским лайдайкам. Ну, чего молчишь? Что желваками играешь? Ты же гэбэшник, хоть и бывший, ты всю эту систему знаешь, как таблицу умножения.

Десницкий, не спеша, вытащил из бокового кармана пиджака золотистую пачку «Данхила», не спрашивая разрешения у Самсонова, закурил. Старик поморщился, но не стал делать замечания. Сидорову давно хотелось курить, но он заставил себя забыть о желании. А Денис Александрович другой, ему можно.

— Ты прав, Андрей Валентинович, — начал Десницкий, — я прекрасно понимаю, что происходит. Но ещё ты прав, называя меня старым и бывшим. Систему, о которой ты говорил, я знаю, может быть, даже лучше, чем таблицу умножения. Знаю, что многое, да что там многое, практически всё, можно сделать за деньги. Но раньше я знал, к кому надо идти и сколько нести с собой.

А теперь не знаю. И в прокуратуре, и в МВД, и даже в ФСБ новые люди. Они другим богам молятся. Расклад другой. Я, конечно, попытаюсь что-то предпринять… — Денис Александрович на мгновение задумался, потом вскинул голову и, прищурив светло-карие глаза, сказал, — есть у меня один человечек в администрации президента. Я завербовал его в Питере в восьмидесятом. Ему, естественно, наплевать на ту вербовку, сейчас, слава богу, не считается позором иметь комитетское прошлое. Президент сам из нашего ведомства. Тогда, в восьмидесятом, я этому человечку здорово помог. Я его вытащил из дерьма, и он стал работать на меня не за страх, а за совесть и по собственным убеждениям. Надеюсь, он меня не забыл.

Самсонов потёр левую сторону груди.

— Ну, так что ты сидишь? — поморщившись от сердечной боли, спросил он, — Лети в Москву. Встречайся со своим… «человечком». Предлагай ему деньги, перекупай, если он уже кем-то куплен, обещай, что угодно. И кому угодно. Если Путину будет нужен контрольный пакет акций моего холдинга, знай, что я готов отдать.

— Ну, это ты загнул, Андрей! Это чересчур.

— Нет, не загнул… Ладно, Денис, я на тебя надеюсь. Дуй на самолёт и будь на связи.

Когда Десницкий ушёл, Самсонов повернулся к Сидорову.

— Денис не знает, — сказал он, — я ещё там, в Лондоне, твёрдо решил отдать своё нефтедобывающее предприятие государству. Я вообще считаю, что такие предприятия, как мой холдинг, не должны находиться в руках частных лиц. Нефть принадлежит всему народу, всем и каждому, кто живёт на территории государства, добывающего эту нефть, и является его гражданином. Это справедливо, и таковы мои убеждения. Заметь, Алексей, это говорю я, владелец нефтедобывающего предприятия, олигарх.

Миллионы обывателей называют меня так, и считают пиявкой, присосавшейся к нефтяному крану. Наверное, они абсолютно правы, но… они всех стригут под одну гребёнку. Я неправильный олигарх. Я считаю, что те, кто занимается добычей нефти, газа, и прочих природных богатств, должны работать на государственных предприятиях и получать государственную зарплату. Высокую зарплату, но зарплату, а не баснословные дивиденды. Я имею в виду всех работников — и простых рабочих, и бригадиров, и мастеров, и менеджеров всех звеньев.

И таких, как я, Ходорковского, Абрамовича и прочих. Раньше, когда я был моложе, и, наверное, не таким умным, не таким рассудительным, как сейчас, когда богатство только-только на меня свалилось, я не задумывался над моральной составляющей своих доходов. Мне было некогда об этом задумываться, я вкалывал, как каторжный, жертвовал всем — временем, здоровьем, семьёй, я работал без выходных и проходных. Всё казалось мне простым и естественным, а то, чему я стал хозяином — справедливым вознаграждением за мои жертвы и за мой труд. Деньги падали на меня с неба золотым дождём, а точнее, били из Земли чёрным нефтяным фонтаном, а я думал, что это мои деньги, что это лично я их заработал. Слава богу, это было временным умопомешательством. Головокружением от успехов, так сказать…

Самсонов посмотрел Сидорову в глаза, словно ожидая, что тот что-то возразит или согласится. Но Сидоров молчал. И не потому, что у него не было личного суждения на этот счёт. Сидоров на собственной шкуре испытал, что это значит — быть нищим в то время, когда отечественные нефтяные короли и прочие, избранные неизвестными силами россияне не просто жируют, а буквально не знают, на что ещё потратить шальные деньги. Некоторые покупают футбольные клубы, другие — старинные замки, антиквариат и драгоценности. А большинство нуворишей просто сорят деньгами, купаются в шампанском и принимают ванны с чёрной икрой. Он и сам когда-то за ночь оставлял в казино по нескольку тысяч долларов.

В принципе, Сидоров разделял мнение Андрея Валентиновича по поводу того, сколько, кому и что должно принадлежать. Но ведь он, Алексей Сидоров — бомж. И всё, что он мог и хотел сказать, было похоже на элементарное поддакивание. К тому же бомж, придерживающийся левых взглядов, смешон. Конечно, не так, как смешон бомж-либерал, но и на коммунистические митинги бомжи не ходят. Разве что от нечего делать. Но таких моментов, когда бомжу нечего делать, практически не бывает. Как потопаешь, так и полопаешь. Не то, чтобы у бомжей начисто отсутствовали политические взгляды и убеждения, они есть, только глубоко внутри, загнанные туда озлобленными и обдолбанными подростками, скинхедами и ментами…

— А потом я протрезвел, — продолжил Самсонов, не дождавшись от зятя слов поддержки, — в один прекрасный момент я вдруг понял, что деньги, которые есть у меня, не мои. Они должны принадлежать всем. Я начал со своего предприятия и поднял заработную плату сотрудникам, теперь они получают вдвое больше того, что получают работники других организаций подобного профиля. Потом занялся благотворительностью. На мои личные сбережения выстроена и оборудована новейшим оборудованием клиника в Таргани, профилакторий, новый детский сад, ясли. Я помогаю бедным, даю деньги на развитие культуры в регионе. Да, много чего я делаю на эти деньги. Себе оставляю немного, мне много и не надо. Наследников у меня теперь нет, а самому мне… скоро к богу. Если бы Катюша была жива…

Андрей Валентинович замолчал, и, заморгав, отвернулся, пытаясь скрыть невольные слёзы.

— А ваш сын? Владислав? — спросил Сидоров чуть погодя, когда старик снова взял себя в руки.

— Владислав… — как эхо повторил Самсонов, — Владиславику уже ничего не надо. Он живёт в ином мире — в мире счастливых грёз и ярких сновидений… Мой сын — наркоман. Законченный наркоман. К тому же, у него СПИД. Врачи говорят, ему недолго осталось… Вот так. Владику нет ещё и тридцати, а мне восемьдесят. И мне суждено его пережить. Хотя… кто знает? Может быть, мы с сыном умрём одновременно. Или я умру чуть раньше его. Так или иначе, на свете не останется никого из рода Самсоновых…

Старик замолчал. А у Сидорова промелькнула каверзная, недобрая мысль. Может быть, подумал Сидоров, Андрей Валентинович и решил всё отдать государству, потому что больше отдать некому?..

— Деньги — зло, — задумчиво произнёс Самсонов, — в погоне за ними человек может потерять самое дорогое, что у него есть… Я потерял… Да, деньги — зло.

— Но ведь вы сами только что рассказывали, что строили на эти деньги больницы и детские сады, — решил поспорить со стариком Сидоров, — разве это не добро? Разве не добро то, что вы, при помощи своих денег, хотите засадить за решётку бандита и душегуба Пархома? Разве это не благое дело?

— Да, — горько усмехнулся Андрей Валентинович, — если считать дачу взяток московским чиновникам благим делом… Впрочем, иного способа расправиться с Пархомом, к сожалению, нет.

— Почему нет? Можно просто его прикончить. Найдите киллера, думаю, Десницкому это нетрудно будет сделать. Заплатите наёмному убийце его обычный тариф, и он профессионально выполнит работу. Думаю, киллер обойдётся вам намного дешевле, чем обходятся чиновники.

— Дело ведь не в деньгах. Физическое устранение Пархома будет обыкновенной местью. А я хочу восстановить справедливость. Месть — это грех. Тяжкий грех.

— Ну и что? Вы в рай рассчитываете попасть?

— Это вряд ли.

— Одним грехом больше, одним меньше, какая разница? А остаток денег пожертвуете монастырю. И монахи за это отпустят вам все ваши грехи, вольные и невольные…

Взглянув на Самсонова и увидев, что старик морщится и отрицательно мотает головой, Сидоров замолчал.

— Нет, нет, — сказал Самсонов, — убийство Пархома ничего не решит. В отличие от меня, ему есть кому завещать своё состояние и своё дело. Преемников у него много, и эти преемники продолжат воплощать в жизнь его преступные планы, и даже преумножат их своими деяниями, не менее паскудными. И ты не получишь ничего из того, что отобрал у Катюши этот бандит. Ведь там и твои деньги. В вашем доме, в сети магазинов, в накоплениях. Не знаю, какая часть, большая или меньшая, да это и неважно. Ты — законный супруг Катюшин и наследник по закону. Так что никаких киллеров. Давай будем придерживаться моего плана уничтожения Пархоменкова.

— Простите, Андрей Валентинович, — извинился Сидоров, — по поводу киллера я так… глупость сморозил. Я ничего такого вам не советую. Просто… если у вас и вашего Десницкого не получится по закону решить вопрос с Пархомом, то я сам возьмусь за дело. У меня нет денег, как вы знаете, но желание разобраться с Пархомом я имею огромное. И мне неважно, что станет с моими деньгами. Мне и раньше было на них наплевать. Я к вам пришёл, чтобы предложить помощь, или, наоборот, чтобы попросить вас помочь мне отомстить убийцам Катерины. А вовсе не потому, что хотел, в случае успеха, вернуть свои капиталы и снова стать преуспевающим бизнесменом. Я хочу отомстить Пархому за смерть Катерины, хочу убить его. Только и всего. Я не считаю месть грехом. Я вообще не верю ни в бога, ни в загробную жизнь. В настоящий момент я хочу только смерти этого подонка.

— Я понимаю, сынок, — сказал Самсонов, — знаю, у тебя есть причина для мести. Но повторяю и прошу: давай следовать моему плану. Дождёмся Дениса из Москвы, там видно будет, как действовать дальше. Ну что, договорились?

— Договорились, конечно, — пожал Сидоров плечами.

— А сидеть за колючей проволокой до конца жизни, думаю, не слаще, чем лежать в могиле, — добавил Андрей Валентинович.

«А я думаю, что Пархом до конца жизни за колючкой находиться не будет», — подумал Сидоров…

 

4

Когда Сидоров, руки которого были заняты двумя полиэтиленовыми пакетами, толкнул плечом скрипучую проржавленную дверь в воротах взрывного цеха, и шагнул внутрь, он вдруг ощутил какую-то странную тоску. Словно пришёл в родной дом, чтобы попрощаться с ним навсегда, словно у него в кармане лежит свидетельство о регистрации права собственности на новую квартиру, а старый дом, в котором прожито без малого пять лет, ему предстоит покинуть.

Бомжатник «Искра» — его дом?! Глупости какие-то! Никогда Сидоров не считал это место своим домом, так — временным пристанищем. Он уходил отсюда каждое утро в поиск или на работу, если посчастливится найти, он возвращался сюда, ночевал, жил здесь. Жил по инерции, принимал действительность такой, какой она была в данный момент времени, и просто жил. Но своим домом, родным домом, Сидоров «Искру» не считал. А тут — поди ж ты! Накатило что-то…

Сидоров посмотрел на тёмно-серые, почти чёрные, стены, на почерневшие фермы перекрытия, и пожал плечами. Убого, грязно и холодно. Нет, не подходят эти развалины на роль дома, о потере которого можно сожалеть.

Странная тоска отступила так же внезапно, как и нахлынула.

Сидоров прислушался. Тихо. Ну, правильно! Ещё только два часа дня, и в цехе никого не должно быть. Кроме Альфреда, Окрошки и Бирюка.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он услышал храп своего одноногого заместителя, доносящийся из каморки рядом с приёмной. Окрошка несёт службу, подумал Сидоров и усмехнулся.

Альфред не спал. Он сидел за импровизированным столом, склонившись над какими-то листами и кальками. Рядом лежала раскрытая папка, красная тесёмка свешивалась с края листа с буквами ДСП. Альфред так был увлечён своим занятием, что не заметил, как Сидоров вошёл, и вздрогнул, услышав прозвучавший вопрос:

— Что это ты там изучаешь?

— Я?.. Мы тут с Окрошкой и с Бирюком…

— Что вы тут натворили?

— Ничего. Я вспомнил, что под цехом есть бомбоубежище, и мы решили его обследовать.

— Обследовали?

— Ага. Там… вы не представляете, Алексей Алексеевич, — Альфред снова забыл, что они вчера перешли на «ты», — там взрывчатка и автоматы. А ещё…

— Стоп! Давай по порядку. И на «ты», мы же договорились.

Альфред собрался, и спокойно, по-деловому, рассказал Сидорову об обнаруженных в бомбоубежище находках.

— А ещё вот эта папка. Она была в сейфе.

— Что-нибудь стоящее?

— Не знаю… Здесь, — Альфред похлопал по папке, — документация, касающаяся мероприятий по гражданской обороне. Планы эвакуации в случае начала ядерной войны, инструкции всякие, приказы какие-то. Я не очень внимательно всё это просмотрел. Не успел. А вот это… — Альфред почесал опалённый затылок. — Судя по всему, на этих кальках план городских подземных коммуникаций. А вот карты районов города. Масштаб один и тот же. Если наложить кальки на карты, то можно определить, какие ходы, тоннели и коллекторы проходят под улицами, под домами. И где имеются выходы на поверхность. Правда, карты датированы тысяча девятьсот семидесятым годом. Староваты. Хотя… с семидесятого в городе мало что построили.

— Зато кое-что снесли, — усмехнулся Сидоров, — ну-ка, ну-ка… — он склонился над кальками, — а интересно, бомбоубежище как-то связано с подземными коммуникациями?

— Связано, а то как же! Вот тут, — Альфред отыскал кальку и план бомбоубежища, — вот. На плане указан шлюз. Через него можно попасть в канализационный коллектор, а коллектор проходит через весь город. Там ещё куча всяких ходов.

— Вы этот шлюз нашли?

— Нет. Не успели. Окрошка приказал всем покинуть помещение.

— Окрошка, он такой. Он строгий… Эй, Окрошка! — Сидоров стукнул кулаком в стену, — Хорош ночевать!.. Ключи, говоришь, Окрошка забрал? — Сидоров вопросительно взглянул на Альфреда, тот кивнул, — Окрошка! Ключи тащи от бомбоубежища! Сейчас ревизию складских остатков делать будем. А ты, Альфред, всё аккуратненько в папку сложи и с собой возьми… Погоди, — Сидоров словно вдруг вспомнил что-то. Альфред ожидающе посмотрел ему в глаза, — А ты дом Пархома на карте найти можешь?

В глазах Альфреда высветилось понимание.

— Ну, конечно! — воскликнул он, — Как я сам не догадался? Пластит! Подземные коммуникации! Пархомовский особняк. Всё так просто!

— Не радуйся, — охладил Сидоров его пыл. — Это крайняя мера.

— А эта сволочь заслуживает крайней меры, — возразил Альфред.

— Я тоже так считаю, но…

Вошёл Окрошка, позвякивая связкой ключей.

— Я готов, Ляксеич!

— Спускайся вниз, открывай дверь и жди нас. Мы с Альфредом сейчас тоже спустимся. Я только переоденусь.

Окрошка потоптался у двери, пошмыгал носом и вышел. Сидоров сменил выходной костюм на повседневную форму одежды, а пока переодевался и аккуратно вывешивал костюм и пальто на плечики, Альфред отыскал карту и нужную кальку.

— Карта старая, — расстроенно сказал Молотилов, — Пархом живёт в коттеджном посёлке «Мечта олигарха», а этого посёлка, когда карты составляли, ещё и в планах не было. Слов-то таких — коттедж, олигарх — тогда не знал никто.

— «Мечта олигарха»? А в каком доме Пархом живёт? Не в том ли, где ворота две грудастые кариатиды подпирают?

— В том. Он на самом краю посёлка стоит. Кстати, от того места, где мы сейчас находимся, недалеко. От него до развалин «Искры» километра четыре, не больше…

— Видел я этот дом. Проходил как-то рядом… — Сидоров подошёл к столу и склонился над картой, — раньше, где теперь эти «мечтатели» обитают, рабочий посёлок стоял. Он так и назывался — «Рабочий посёлок». Да вот он на карте серым квадратом обозначен. А вот эта пунктирная линия на кальке — врезка в магистральный коллектор.

Сидоров закурил.

— Красивый, между прочим, посёлок был, — с ностальгией в голосе сказал он. — Зелёный. Сирени много росло. Пахло весной — обалденно! В «Рабочем посёлке» большинство искровцев до конверсии проживало.

— Я знаю, — печально кивнул Альфред, — я тоже там жил. С мамой. Мама умерла.

— Соболезную.

— Это давно было… Мы с ней в бараке жили. Так, как мы, многие тогда жили. В основном — в деревянных бараках. Печки топили, туалет во дворе. Но там и большие кирпичные дома были. Так что врезка в коллектор, понятное дело, должна быть. А ещё там психбольница стояла, большая, трёхэтажная. Тоже кирпичная. У нашего посёлка ещё одно название имелось, «Психами» его многие называли.

— Называли. А потом бараки снесли, безработных искровцев переселили в отдалённый микрорайон на северо-востоке. Теперь там и живут, дым и копоть глотают. А психов разогнали — кого куда. Кого-то родственники забрали, а некоторых, от кого близкие отказались, по другим психушкам распределили. Кое-кто сбежал, теперь бомжует. Двое наших, сёстры Звягинцевы…

— Женщины?

— Мужчины, но считают себя женщинами. Вообще-то они существа практически, бесполые. Нет, никого гомосексуализма, просто вообразили себе, что они женщины, так и живут. Вот и всё. Обособленно живут, тихо, мирно, как две монашки, бомжей мужского пола стесняются, сторонятся, и никого к себе не подпускают. Однажды как-то озабоченный один пытался к ним подлезть, но Андрюха Звягинцев, старший из сестёр, таких ему… навалял. По-бабьи, правда, но тому мало не показалось. Харю всю расцарапал и яйца чуть не оторвал. Эти Звягинцевы, Андрей и Иван — «заводские» старожилы, они сюда, на «Искру», первыми пришли. Первооткрыватели, так сказать… Ну, ладно, пошли, а то Окрошка, наверное, уже заждался.

Окрошка стоял на лестничной площадке, и, не зная, чем себя занять, раскручивал на пальце тяжёлую связку ключей. Сколько раз она у него сорвалась с пальца и сколько раз он её отыскивал в мусоре — одному богу известно.

Человек, сидящий напротив Пархома в просторном кресле, в котором могло бы разместиться двое таких, как этот, был поразительно похож на бывшего скандально известного генерального прокурора. То же круглое хитроватое лицо и та же проплешина, тщательно прикрытая остатками редеющей чёлки.

— Важняку Оболенцеву дано другое задание. Следственную группу, которая приедет сюда после праздников, возглавит наш человек. Точнее, мой. Он у меня под колпаком, а, следовательно, следствие, простите за тавтологию, уважаемый Максим Игоревич, будет идти в нужном нам направлении.

Голос у человека, похожего на отставного генерального прокурора был такой же — вкрадчивый, с лёгкой картавинкой, как и у оригинала. Ну прямо почти стопроцентное сходство. Более того, собеседник Пархома тоже был прокурором, правда, не генеральным, а всего лишь прокурором города, но зато не бывшим, а действующим. Поговаривали, что именно благодаря своей похожести на генерального он и занял в своё время этот пост. Прокурора города звали Никитой Ивановичем Малюткиным. Пархом прозвал его Малютой, косвенно намекая на известное имя. Никита Иванович не обижался на прозвище, а втайне даже гордился им.

— Это замечательно, — кивнул Пархом, смакуя дорогой французский коньяк, — но всё это лабуда. Следователь, пусть даже по особо важным делам, всего лишь пешка. Его легко заменить другим, сделать рокировку, так сказать.

Услышав шахматную терминологию из уст Пархома, Малюткин, заядлый шахматист, удивился и с трудом сдержал улыбку. Он был убеждён, что кроме буры, храпа и секи, этот денежный мешок ни во что играть не умеет, и вряд ли знает, что существует такое искусство — шахматы.

— Что наверху, Малюта? — продолжал Пархом, — И давай-ка без вариантов. Как есть.

— Всё в порядке, дорогой Максим Игоревич, — успокоил Пархома Никита Иванович, — всё в полном порядке. И под моим личным контролем. Зам генерального заболел и будет болеть столько, сколько надо. Пока ему не дадут отмашку.

— И во сколько мне обойдётся оплата его больничного листа?

— Сущая мелочь. Четыреста тысяч долларов. Плюс расходы.

— Что так мало? — с издёвкой спросил Пархом, справедливо заподозрив, что размер московской взятки составляет наверняка не больше половины озвученной прокурором суммы. Малюткин не заметил издевательской интонации.

— Если бы мы обошлись только взяткой, сумма была бы в два с половиной раза больше. Но мы подстраховались, — похвастался он, — заместитель генерального прокурора очень привязан к семье. В дочери души не чает. А она такая юная! И такая доверчивая… Четырнадцать лет…

— А чего? — похабно ухмыльнулся Пархом, — Само то! Ещё не тёлка, но тёлочка… Надеюсь, вы её не того?

— Ну, что вы, Максим Игоревич! — Малюткин наигранно возмутился, всплеснув в воздухе пухлыми ладошками, — Как можно?

— Всё можно, но не в этой ситуации. Он ведь, больной твой, и залупиться может, — изрёк Пархом умную мысль, — и тогда всё насмарку.

— Вы просто читаете мои мысли! Естественно, ничего с этим ангелочком плохого не произошло. И не произойдёт. Она просто погостит какое-то время на подмосковной даче у одного моего хорошего знакомого. А потом вернётся к папочке.

— Ага, — согласно кивнул Пархом, — вот это… «плюс расходы», это чего? Это сколько?

— Да немного. Тысяч семьдесят-восемьдесят. Максимум — сто… Долларов, конечно. Разъезды. В Москву, и там… Гостиница, то-сё. В столице ведь всё очень дорого. Хозяину подмосковной дачи заплатить надо. Моим ребятам…

Пархом по-бычьи наклонил голову вперёд и хотел что-то сказать Малюте, но на столе загудел внутренний телефон. Звонили снизу, от охраны.

— Да! — рявкнул Пархом, нажав кнопку громкой связи.

— Там этот прышол… мэнт. Мараков, — раздался в динамике грубый голос с сильным кавказским акцентом, — гаварыт, ему срочна нада. Важный сообшэние, говорыт.

— Проведи ко мне, — Прохор отключился и посмотрел на Никиту Ивановича, — вот и начальник нашей доблестной милиции пожаловал. Все в сборе. Только мэра нет.

— Мэр на презентации дома престарелых, — напомнил Малюта.

— Знаю. Сам деньги давал, чтобы строительство в срок завершить. Разворовали государственное бабло, суки. Хорошо, что в городе такие люди, как я, живут. Палочки-выручалочки.

«Просто так ты деньги никогда не даёшь, — подумал Никита Иванович. — За твои деньги мэр слепнет и глохнет, когда нужно. И немеет. А иногда наоборот — красноречие так и прёт»

А вслух сказал:

— Не знаю, что бы мы без вас делали, Максим Игоревич!

— Жили бы на государственную зарплату, — хохотнул Пархом, — как все честные люди. Сколько у тебя сейчас? Тысяч двадцать… рублей? Больше?

Никита Иванович не успел ответить, в дверь постучали.

Мараков был тучным и высоким, как башня. Голова его едва не касалась высокой дубовой притолоки. Положенную по статусу серую каракулевую папаху начальник местной милиции внизу не оставил, держал на сгибе локтя, как кадет-суворовец — фуражку. Войдя, коротко кивнул Никите Ивановичу (виделись уже!) и направился к Пархому едва ли не строевым шагом. Бокал Пархома с остатками коньяка зазвякал о стоящую рядом бутылку.

— Расслабься, товарищ полковник, — весело сказал Пархом, — не на параде. Ещё паркет мне проломишь. Или хрусталь поколешь.

— А я по-другому ходить не умею, Максим Игоревич, — пробасил Мараков. — Во мне сто шестьдесят два килограмма.

— Так обувь бы себе купил на мягком ходу. Саламандер какой-нибудь. Я что, мало денег тебе даю? На приличную обувку не хватает?

— Не положено. По уставу. Я же в форме. Если бы в гражданке был… Да, есть у меня приличная обувь.

— Коньяк будешь? Мартель.

— Чуть-чуть, — Мараков показал дозу — промежуток между большим и указательным пальцем своей руки, сантиметров восемь.

Неплохо, подумал непьющий шахматист Никита Иванович Малюткин, полбутылки показал, ментяра.

— Что за срочность, Мрак? — спросил Пархом (полковник Мараков был у него Мраком), наполняя пузатый бокал. — Мой урюк сказал, у тебя что-то срочное.

— Не было бы срочным, пришёл бы вечером.

— Рассказывай, — Пархом протянул Маракову наполненный до краёв бокал.

Мараков взял бокал. В его пальцах-сардельках он казался напёрстком. Выпив, поставил пустой бокал на стол и бухнулся в кресло рядом с прокурором.

— Вы просили докладывать вам о каждом шаге Самсонова, а, точнее, этого волчары, гэбэшника отставного.

— Приказывал, — жёстко поправил Маракова Пархом.

— Ну, да, — кивком согласился полковник, — волчара сегодня утром прилетел рейсом, — он назвал номер рейса, — из Москвы.

— Знаю. Зачем повторяешь? Уже докладывал, ведь. Короче!

— Так он, это… снова в Москву улетел. Я поэтому и пришёл доложить. Лично и оперативно…

— Когда?

Мараков с опаской взглянул на часы, массивный «роллекс» на не менее массивном золотом браслете.

— Не улетел ещё, — обрадованно сообщил он, — через пятнадцать минут вылет.

Пархом перевёл взгляд с Мрака на Малюту.

— Что это?.. Зачем?

Никита Иванович пожал плечами и предположил:

— Может, Оболенцев отзвонился? Сообщил, что…

Закончить Малюткин не успел, он вынужден был закрыть лицо — в его сторону брызнули сверкающие хрустальные осколки бокала, который Пархом в сердцах грохнул о столешницу.

— Я не спрашиваю, кто и кому звонил! — заорал Пархом на Малюту.

Дверь в кабинет приоткрылась и в щель высунулась чёрная бородатая голова охранника. Кавказец внимательно оглядел присутствующих, и, удостоверившись, что хозяину ничего не угрожает, что шум — не более, чем рядовой всплеск эмоций, втянул голову назад и тихо прикрыл за собой дверь.

— Я спрашиваю: зачем Десницкий полетел в Москву? — продолжал орать Пархом, не заметив проявления бдительности со стороны охраны, — С кем стрелка забита, мать вашу?! Что и с кем этот мудила в Москве перетереть собрался? Вы что, господа хорошие, охренели? Одному, — Пархом поднял на Малюту кулак и поводил им у него перед носом, — пол-лимона баксов отстёгивай, это для него «сущая мелочь»! Сотка на расходы! А ху-ху не хо-хо?..

— Другому, — Пархом злобно взглянул на полковника, утирающего огромным носовым платком пот со лба и за ушами, — десять компов в управление и путёвку в Кушадасы для всей семьи. Это так, помимо зарплаты, в качестве премиальных! А за что? Вам что, блин, сказано было?! Тебе, господин полковник — следить за всеми передвижениями наших противников. И не просто следить, а предугадывать их шаги. Ты ж полковник, а не опер-летёха какой-нибудь. И в контакте, в контакте работать с Малютой…

— Тебе, Малюта, — Пархом ткнул пальцем в рыхлую грудь прокурора, — сказано было собрать всю информацию на этих грёбаных пенсионеров. Всю! Все связи, контакты, всё о прошлом и настоящем. Обмозговать каждую мелочь. Вычислить всех, к кому эти пердуны могут обратиться. В Москве, в Питере, в Женеве, у чёрта на рогах! Ты собрал? Ты обмозговал? Ты вычислил? Я вам плачу деньги. И немалые деньги. А вы, господа взяточники, думать должны! Думать и обеспечивать мою безопасность. На то вы и органы правопорядка.

Пархом стремительно пересёк огромный кабинет, взял новый фужер из бара. Вернувшись к столу, налил себе коньяку и залпом выпил. Немного успокоившись, спросил у полковника:

— Жидёнка нашёл?

Мараков удивлённо взглянул на Пархома, казалось, он не понял, о ком идёт речь. На всякий случай, ответил осторожно:

— Ищем.

— Ищете? Да ни фига не ищете! Дело закрыли и шабаш, а о моей личной просьбе зачем тебе помнить?

— Ну, зачем вы так, Максим Игоревич? — притворно обиделся полковник. — Я помню.

Теперь Мараков и впрямь вспомнил о задании Пархома разыскать сбежавшего от его джигитов гражданского мужа Екатерины Сидоровой, Альфреда Аркадьевича Молотилова.

— Найти в миллионном городе человека не так просто, — попытался торопливо, но обстоятельно оправдаться Мрак, — если, к тому же, он раньше ни разу не засветился в нашей структуре. Все, с кем он контактировал когда-либо, допрошены. Никто его не видел и ничего о нём не знает. Он вообще, призрак какой-то, этот Молотилов. У него ничего нет — ни квартиры, ни машины, ни друзей, как выяснилось. Жил человек или не жил — неизвестно. Где искать? За что зацепиться? В розыск я его объявить не могу. Дело-то закрыто, как вы справедливо заметили, Максим Игоревич… Да, и нет, наверняка, его в городе. Я чувствую…

— Чувствуешь? Ты кто — экстрасенс? Ты — мент, Мрак! Ты не чувствовать должен, а землю рыть! А-а-а, — Пархом махнул рукой, — толку с вас — ноль целых, хрен десятых. Только и умеете бабло по карманам распихивать. Учтите, господа работники юридического труда, меня упакуют, я вас обоих с собой прихвачу. Чтобы мне за колючей проволокой не скучно было, — Пархом неожиданно развеселился. — Такие жопы, как у вас, в местах не столь отдалённых пользуются огромной популярностью. Гы-гы-гы.

— Ладно, не бздо, дружбаны! Я вас специально закладывать не буду, но если спросят о чём, придётся рассказать. Не могу же я утаивать от следствия подробности наших с вами… гы-гы-гы… взаимоотношений. Гы-гы-гы-гы-гы. Ну, ладно, повеселились, и будет. Ближе к телу, как говорится, — так же неожиданно он посерьёзнел.

— Давайте по порядку! — Пархом снова, не предлагая никому, налил себе коньяку, — Волчара Десницкий, узнав — будем считать это установленным фактом, — что с его затеей облом, покумекал, прикинул хрен к носу и двинулся в столицу. Зачем? Ясен пень, попытаться выправить ситуацию. К кому он там может обратиться?

Вопрос был адресован обоим, но больше — прокурору, чем начальнику ГУВД. Малюта и ответил:

— В генпрокуратуре у Десницкого и Самсонова больше никого нет. Зам. генерального, старый корешок Десницкого, приболел, а Оболенцева перекинули на другое дело. Именно на них Самсонов со своим начальником службы безопасности делали ставку. С моей помощью, — Малюта не преминул лишний раз подчеркнуть свои заслуги, — эти двое выведены из игры. Так что в генпрокуратуре…

— А не в генпрокуратуре? — перебил Малюткина Пархом, — А в ФСБ? В МВД? В Думе, чёрт её дери? В администрации Президента? В правительстве, наконец!

Никита Иванович заёрзал в кресле.

— В Думе одни пустобрёхи. Да, и что она такое вообще — Дума?

— Хорошо, Думу вычёркиваем, — благосклонно кивнул Пархом, — в других шарашках?

Малюта пожал плечами:

— Его человек может сидеть где угодно. Но вот какой он имеет вес? Что он может?

— А это ты сам у себя спроси. Времени у тебя полно было. Мог бы всех его людишек отследить и проверить на предмет вшивости.

— Максим Игоревич! В любом случае, в генпрокуратуре будет известно, откуда ветер подует.

— Если ветер подует, боюсь, вы спрятаться не успеете. Я-то, как Борис Абрамович, слиняю за бугор. Хрен меня там кто достанет, а вы, ребятки — слуги государевы. Вам хана. И не думайте, что я опять шуткую. Таковы реалии жизни. (О, как сказал!) Поедете на поезде, за казённый счёт, в Нижний Тагил. Ты, Мрак, небось, когда мои шутейные слова услышал, что, мол, ежели меня упакуют, я вас с собой прихвачу, подумал, что нам с тобой в разных зонах срок мотать придётся? Ты в красной, а я в чёрной?..

Мараков обиженно выпучил глаза и оттопырил нижнюю губу — вот-вот расплачется от обиды. Но было совершенно понятно, что именно так он и подумал.

— А что? — усмехнулся Пархом. — Ты прав, абсолютно прав. В разных зонах мы будем с тобой находиться. Я где-нибудь в курортной зоне, скажем, на Лазурном Берегу, загорать и в Средиземном море яйца полоскать, а ты, Мрак, в нашей, отечественной. Красная зона под Нижним Тагилом. Там тоже жарко. Правда, моря нет. Ни Средиземного, ни Эгейского. И от Чёрного далеко.

— Ну, вы, Максим Игоревич нас запугали совсем, — подал голос Никита Малюткин.

— Ты вообще молчи, Малюта. Если бы мораторий на «вышку» не ввели, ты бы смертный приговор получил. И тебя бы хлопнули. Запросто. Один киднепинг чего стоит!.. Так что выхода нет, мужики. Идите и работайте. Ты, Мрак, выясни, звонил ли Десницкий со своего мобильного в Москву, перед тем, как ехать в аэропорт. И вычисли мне этого московского кренделя… Малюта, дай задание своим людям, пусть они нашего отставного гэбэшника встречают и ведут. Если что, если дело запахнет керосином или какой другой дрянью… — Пархом вдруг замолчал, пожевал губами, — короче, о любой мелочи — мне по телефону. В любое время. Всё. Свободны. Оба.

Как только за милиционером и прокурором закрылась дверь, Пархом позвонил своему давнишнему приятелю и компаньону по банку «Парус» Андрону Ильичу Ускову. Трубку взяли не сразу.

— Привет, Макс, — голос у Андрона Ильича был высоким, и он всегда разговаривал с одышкой и присвистом, сказывались излишние килограммы. А сейчас голос приятеля показался Пархому запыхавшимся, как после тяжёлой физической работы.

— Ты чего там, тёлок гоняешь?

— Каких тёлок? О чём ты, Макс? Я пашу в поте лица.

— И много напахал?

— Если ты о своём задании, то осталось подвести итог. Ты же знаешь, выполнение любого дела состоит из трёх частей: поставить подчинённым задачу, спланировать работу и подвести итог.

— Давай, подгребай ко мне. Итог будем подводить.

— Прямо сейчас?

— Нет. Сначала подмойся…

— Да брось ты свои дурацкие шуточки!

— Ладно, Андрон, не обижайся. Приезжай, давай, в темпе. Я в бассейне буду.

Положив трубку, Пархом потянулся в кресле, хрустнув суставами, встал и подошёл к окну. Окна его кабинета смотрели на юго-запад. Город, с уличным шумом и дымами котельных, находился у Пархома за спиной. А впереди, в нескольких километрах от резиденции, начинались пологие горы, где пряталась тишина и ждали своего часа интересные перспективы. Сейчас горы были серыми, потому что на улице пасмурно, а в ясную погоду зрелище было великолепным. Летом, с его буйством красок, в котором, ясное дело, преобладали зелёные оттенки, было очень красиво, а уж зимой… Белые округлые вершины, пологие склоны, поросшие кедрачом, ярко-синее небо. Местность так и просилась на полотна живописца, но Пархом не был ни живописцем, ни любителем праздного созерцания.

«Организую-ка я здесь горнолыжный курорт, — решил он в один прекрасный момент, когда со слегка затуманенной впечатлениями, французским коньяком и французскими винами головой вернулся из Куршавеля. — А что? Чем наши горки хуже французских? Да ничем! С них точно так же можно съезжать, хоть на лыжах, хоть на санках! Понастрою коттеджей, павильонов, фуникулёров разных.

Найму архитекторов, они у нас не такие оборзевшие, как там, задёшево проект выдадут. И обслуга наша к большой заработной плате не приучена. А что касается клиентуры, так от неё отбоя не будет. Зачем ехать на чужбину? Бабло можно с шиком и здесь профукать. Слава богу, тех, у кого это самое бабло имеется, у нас в России поболе будет, чем там. И все горными лыжами увлекаются. Хвала Президенту и его спортивным предпочтениям!..

Так что бабло качать буду со страшным свистом. Устрою конкуренцию лягушатникам. Обзавидуются тамошние пидоры! Правда, первоначальные капиталовложения немалыми будут. ЛЭП нужно восстановить, коммуникации всякие. Ещё развалины эти, мать их!..»

Пархом скосил взгляд налево. Там, почти у самого подножья гор, бесформенной грудой лежали развалины завода «Искра».

«Вот разберусь с делами и сразу возьмусь за расчистку», — подумал он.

Прежде чем отправиться в бассейн, Пархом сделал ещё один звонок по мобильному телефону. Звонил в Москву человеку, который легко мог решить все проблемы, но услуги которого обходились Пархому очень дорого…

 

5

Войдя в кубрик, где исследователи подземелий нашли ящик с автоматами, и где Окрошка произвёл торжественный салют, Сидоров принюхался и взглянул на потолок. Увидев отметину от пули, покачал головой, но ничего не сказал. Потом взял один автомат, возможно, тот же самый, опробованный, и пристегнул к нему магазин.

— Ты это… осторожно, Ляксеич, — предостерёг его Окрошка, — он пальнуть может.

— Чувствую, вы уже здесь постреляли, озорники.

— Да, это всё Бирюк! Автомат зарядил, сволочь старая. Я ему говорил не трогать, а ему хоть кол на голове теши. Взял и зарядил… и мне подсунул. А ты, Ляксеич, во всём дока! — сказал Окрошка, переводя разговор в другое русло и восхищённо глядя на Сидорова. — Всё умеешь и всё знаешь. Недаром я тебя на пост директора завода выдвинул. Вот, ты знаешь, нисколько не жалею! Кому ещё, как не тебе, управлять нами, неумехами… А ты бы рассказал, как с автоматами обращаться, а то ещё вдруг пальнёт. Альф, допустим, пушку возьмёт без спроса, а она возьмёт и пальнёт.

— Или ты, — предположил Сидоров.

— Что я?

— Или ты возьмёшь, а она пальнёт.

— Ну, или я, — согласился Окрошка. — А что? Ежели что начнётся, боевые действия какие-нибудь, на меня, Ляксеич, можешь положиться, как на самого себя. Я во первых рядах на твою защиту встану.

— Боевых действий не предвидится, так что защищать меня тебе не придётся… Я надеюсь.

— И всё же, на всякий случай…

— На всякий случай? — Сидоров перевёл взгляд с Окрошки на молчащего Альфреда, пожал плечами. — Ну, ладно, Окрошка, уговорил. Смотри. И ты, Альфред, посмотри. Вдруг в жизни когда-нибудь это знание тебе пригодится.

— Да я знаю, — отозвался Альфред. — в институте, на военной кафедре, стрелковое оружие проходили. И на стрельбы ездили.

И всё же подошёл поближе и присоединился к одноногому «курсанту» Окрошке.

Сидоров быстро разобрал автомат на составные части, по ходу рассказывая о назначении каждой детали, и так же быстро собрал его. Потом показал, как надо заряжать и разряжать автомат, показал, где находится предохранитель, и объяснил, для чего он нужен.

— А вообще-то, — сказал он в конце краткого курса по изучению автомата Калашникова, — лучше к оружию не прикасаться. Плохая это игрушка. Опасная.

Окрошка зачарованно смотрел на руки Сидорова, ловко управляющиеся с калашом. Сказал, причмокнув языком:

— Лихо ты с ним! И откуда ты всё это знаешь?

— Когда-то, не сказать, чтобы очень уж давно, служба в армии являлась почётной обязанностью каждого советского гражданина. И я служил. Два года в воздушном десанте… Ну, ладно, пошли в то помещение, где сейф стоит.

— Там нет ничего интересного, Ляксеич, — грустно сказал Окрошка, — разве что сортир и умывалка, так умывалка у нас есть, а сортир нам и ни к чему вовсе, мы вона куда ходим, подале от дому. А в сейфе том нету ничего, пустой он теперь. Ключи, что там лежали — у меня, а папка у Альфа под мышкой.

— Пошли, пошли, — Сидоров, не слушая брюзжания своего адъютанта, направился к двери.

Альфред поспешил за ним. Окрошка обречённо поковылял следом.

— Вот это помещение, скорей всего, и есть шлюзовая камера, — сказал Альфред, подведя Сидорова к узкой железной двери, на которой краснели две буквы — «Ш» и «К».

Дверь была не заперта, в ней вообще не было замка.

— Что-то типа предбанника, — сказал Сидоров, осматриваясь: небольшое помещение, полки по стенам и ещё одна дверь в торце.

На полках лежало с десяток резиновых свёртков, перевязанных матерчатыми лентами. ОЗК, общевойсковой защитный комплект, определил Сидоров, даже не разматывая ленты.

— А за дверью, наверное, душевая комната?

Альфред пожал плечами.

— Когда я работал технологом на «Искре», у нас, конечно, были занятия по гражданской обороне. Но преподаватель заболел, а когда выздоровел, тогда уже не до занятий стало.

Дверь в противоположной стене была могучая, с запорным колесом посредине.

— Ну, навалимся! — скомандовал Сидоров, и они с Альфредом ухватились за колесо.

С трудом им удалось раскрутить его и открыть дверь. За нею и правда оказалась душевая комната: из потолка торчали душевые сетки, а из стен — узкие патрубки без вентилей. Пульт управления водяными струями находился справа, а в противоположной от входа стене располагалась ещё одна дверь, такая же, с запорным колесом. Открыли и эту, и оказались в маленькой квадратной камере. В полу камеры находился чугунный люк, а вверх поднималась железная лестница, опоясанная дугами, страхующими от падения.

— Туда, — Сидоров указал наверх, — мы вряд ли проберёмся. Наверху руины, выход на поверхность наверняка завален. Но проверить стоит. Ты как считаешь, Альфред?

Восприняв слова Сидорова как руководство к действию, Молотилов резво вскарабкался по лестнице, и, потолкавшись плечами и головой в крышку люка, крикнул оттуда:

— Не-а! Бесполезно. Как приваренная.

— Спускайся! — крикнул Сидоров. — Будем недра покорять.

Едва они сдвинули тяжёлый чугунный блин в сторону, как из люка пахнуло «ароматом» канализационных стоков. Альфред зажал нос и метнулся от чёрного отверстия в полу к двери, чуть не сбив с костылей Окрошку, стоящего в дверном проёме и с любопытством наблюдающего за их действиями.

— Ну ты, шустрик, мать твою! — возмутился инвалид. — Чуть не затоптал, нахрен!

— Извини, Окрошка. Запах уж больно…

— Осторожней надоть. Запах ему! Антилигент. Хошь, противогаз одень. Там их полно… А ты чё, Ляксеич, неужто собрался залазить туда? В эту клоаку зловонную?

— Собрался. Тебя не зову, по канализационному коллектору тебе, думаю, несподручно, вернее, несподножно прогуливаться будет. А вот мы с Альфредом рекогносцировочку проведём, пожалуй. Дай-ка фонарик, Окрошка.

Окрошка протянул фонарь Альфреду, а тот, в свою очередь, передал его Сидорову. Сидоров встал на колени, и, наклонившись над люком, посветил внутрь. Противного запаха он, казалось, не замечал.

— Неужто по говну ходить станете? — не верил Окрошка.

Сидоров не ответил, внимательно вглядываясь в клубящуюся глубину. Выпрямившись и выключив фонарь, сказал:

— Не всё так плохо, как казалось вначале. По говну идти не придётся. Там вдоль канала тротуар с парапетом. Можно гулять, как по набережной реки Невы. А запах? Да его нет почти. Вся вонь ниже, где город начинается. А здесь так, припахивает слегка. И канал сухой. Ну что, полезли?

Альфред обречённо вздохнул и кивнул.

— А ты, Окрошка, будешь нас здесь ждать, — строго приказал Сидоров.

— Долго?

— Сколько понадобится.

— Твоё слово для меня закон, Ляксеич. Только я пойду изнутри запрусь. А то братья-бомжи придут, залезут сюда, в бомбоубежище, и весь арсенал растащат. А если кто узнает, что их предводитель в говно полез, потеряешь ты, Ляксеич, весь свой авторитет. Как два пальца об асфальт.

— Правильно слова кладёшь, — похвалил своего зама Алексей, — иди, запрись.

В подземном тоннеле темнота казалось абсолютной только в самом начале пути, пока глаза не привыкли. Вскоре Сидоров стал различать нечёткие очертания коллектора, бетонные плиты пола, низкий арочный потолок и металлическую трубу поручня. По-видимому, свет в подземелье каким-то образом проникал. Через вентиляционные шахты и боковые врезки, или ещё как-то. Его было очень мало, этого растворенного в темноте света, но он был.

Сидоров сначала изредка включал фонарь, а потом перестал, экономя зарядку. К специфическому запаху его обоняние уже приспособилось.

Сидоров шёл, с неудовольствием слыша, как за спиной сопит Альфред. Молотилов был мало адаптирован к различным жизненным коллизиям, ему никогда не приходилось рисковать жизнью, за исключением одного-единственного случая, когда он побывал в лапах пархомовских боевиков. И наверняка ему редко приходилось сталкиваться с грязью и вонью. Понятно, такая прогулка была Альфреду неприятна, а может и вызывала чувство страха. Сопел он, как паровоз.

Неожиданно Сидоров споткнулся о торчащую из бетонного пола арматурную петлю, на ногах удержался, но на него натолкнулся шедший следом Альфред. Они упали оба.

— Шестьдесят шесть, — пробормотал Альфред.

— Что?

— Шестьсот шестьдесят шесть.

— У тебя что, крыша поехала?

— Четыре тысячи шестьсот шестьдесят шесть, — продолжал бормотать Альфред. — Четыре шестьсот шестьдесят шесть умножить на ноль семь…

— Три с чем-то, — помог ему Сидоров, вставая с пола. Он вспомнил, что поручил Альфреду считать шаги. — Что-то около трёх километров трёхсот метров мы прошли. По идее, скоро должна быть врезка стока из «Мечты олигарха». Если верить кальке, до врезки метров семьсот осталось, а от врезки до посёлка ещё примерно столько же.

— Если только калька не врёт, — с какой-то обидой в голосе проворчал Альфред, — что-то мы идём, идём, а вокруг всё одинаковое. И ничего не меняется, и конца не видать. И тишина, как в могиле…

— Тихо! — прервал Сидоров его причитания, — Слышишь?

— Что?

— Вода журчит.

Бассейн у Пархома имел сорок метров в длину и десять в ширину. Как и большинство богатых людей, заимевших капиталы быстро и неправедно, Пархом страдал гигантоманией и болезненным пристрастием к помпезности.

К слову сказать, большим был не только бассейн. Дом Пархома был похож на средневековый замок. Вернее, сам Пархом считал, что его дом-крепость — вылитый средневековый замок. На деле это было высокое и громоздкое строение из красного фасадного кирпича с зелёной черепичной крышей и остроконечными башенками по углам. Эти башенки не имели никакой функциональности и были возведены исключительно по прихоти хозяина. Широкие мраморные ступени вели к порталу парадного входа, по бокам которого несли службу, и одновременно поддерживали лепную балку, две кариатиды с гигантскими грудями. Отличие размера бюста у античных девушек от стандартного тоже было прихотью Пархома.

Точно такие же грудастые кариатиды поддерживали арку въездных ворот. Ворота тоже впечатляли размерами. И сад вокруг дома был большим. Вдоль гравийных аллеек росли тщательно подстриженные кусты и возвышались белые гипсовые фигурки полуобнажённых нимф и наяд. Все скульптуры изготавливались индивидуально с учётом вкусов заказчика и по его личным рекомендациям. Пархом называл их где-то услышанным словом: куртизанки.

Куртизанок было много, и все они, по замыслу Пархома, должны были демонстрировать сексуальность и похоть. Куртизанки жеманно прикрывали пухлыми ручками свои прелести немалого размера и делали вид, что пытаются натянуть на круглые плечи края спадающих туник. Поздней осенью и зимой всё это выглядело уныло: с куртизанок слетала сексуальность, они казались напрочь замёрзшими бродяжками, а припорошённый снегом сад напоминал заброшенное кладбище.

Пархом разделся, и перед тем как зайти в воду, посмотрел на отражение в зеркале, занимавшем полстены. А что? Ничего, спортивная форма в полном наличии: впалый живот, мускулатура в тонусе. Не качок, но вполне, вполне… Пархом даже залюбовался своим совершенно обнажённым телом (он всегда плавал в бассейне без трусов) и татуировками, которыми оно было покрыто сплошь. Вылитый якудза!

Но, в отличие от тату японского гангстера, нательная живопись Пархома была представлена, в основном, отечественными уголовными знаками отличия, промежутки между которыми были заполнены шедеврами боди-арта, о назначении и смысле которых Пархом никогда не задумывался. Этот орнамент ему нравился тем, что покрывал всё тело. Татуированными были руки, ноги, спина, грудь и живот — все было синего цвета. На фоне остального тела задница Пархома казалась неестественно белой, как у трупа. Пархом повернулся так и эдак, крякнул довольно и встал на край. Нырнув в яркую, лазурную от кафеля воду, он полбассейна проплыл под водой. Вынырнув на середине, отфыркался и крикнул:

— Эй! Кто там есть живой? Ком цу мир!

На зов явился рослый кавказец, одетый в чёрное — без бороды, но традиционно небритый. Охранник молча подошёл к тому месту, где находился татуированный купальщик, и, сложив руки над причинным местом, уставился на Пархома, а точнее, поверх его мокрой головы. Взгляд кавказца не выражал ничего.

«Под дозой, что ли», — подумал Пархом. — Их не поймёшь ни фига, урюков этих, то ли он тебя слышит и видит, то ли вообще не здесь мыслями, а где-то в родных горах. А, может, с Аллахом беседует. Колются все почти. И не ерундой какой-нибудь, чистым героином.

Пархом всех их называл Асланами, Шамилями и Махмудами.

— Махмуд, скажи там, в охране, Усков должен приехать. Пусть пропустят…

— Меня зовут Гамлэт, — сказал кавказец.

— Я же не возражаю. Гамлет так Гамлет. Иди, Гамлет, скажи.

— Усков уже прыехал.

— Ну так давай его сюда! — И Пархом снова нырнул, сверкнув перед охранником мертвенно-белой задницей.

Гамлет плюнул на кафель, тихо проворчал что-то не по-русски, наверное, выругался, обозвал Пархома шакалом, или ещё каким-нибудь нечистым животным, и вышел из бассейна.

Усков не вошёл, а вкатился, такой он был толстый и круглый. Как один из трёх толстяков из сказки Олеши. И ножки и ручки у пархомовского компаньона казались коротенькими, хотя когда-то, лет десять-двенадцать тому назад, его конечности, совершенно точно, были нормального размера, да и сам Усков был более продолговатым. Пархом помнил его прежним, но все остальные в городе считали, что Андрон Ильич такой с самого детства: круглый и суетный, как заводной апельсин.

— Здорово, колобок! — весело приветствовал Пархом товарища. — Подмылся? А то в бассейн не пущу.

— Горцы твои — чистые церберы. Десять минут заставили в машине у ворот ждать, — отпыхиваясь, посетовал Усков, проигнорировав набившую оскомину шутку, и с трудом втиснул зад в пластиковое кресло, стоящее на краю бассейна. Достав носовой платок, принялся промокать молочно-белую лысину. — Ты что, предупредить их не мог, что меня ждёшь? Морды тяпками, глаза оловянные. Смотрят, будто впервые видят. И каждый раз, когда я приезжаю, такая канитель. А сегодня ещё и облапали всего, как какого-нибудь…

— Извини, дружбан! Забыл предупредить охрану. Голова проблемами забита, свободного местечка нет. А на абреков не серчай, служба у них такая.

— Служба службой, но я-то не простой посетитель. Они что, теперь и мэра обыскивают, прежде чем к твоему телу допустить?

— И мэра обыскивают. А как же? Это я им такую установку дал, обыскивать каждого, кто является ко мне с визитом. Ты, Андрон, Шульмана помнишь?

— Это, того, обиженного тобой еврея? У которого ты бизнес отнял?

— Бизнес он мне сам отдал, вернее, продал. Тяжело ему было крутиться в условиях жёсткой конкуренции. Вот он его мне и уступил… за приличные отступные.

— Помню эту платёжку в оффшор, — усмехнулся толстяк. — Миллион долларов ты считаешь приличными отступными? Его бизнес миллионов десять на тот момент стоил! Считай, даром ты его приобрёл, за чисто символическую плату, отнял, по сути, — Усков поднял повеселевшие поросячьи глазки на Пархома и осёкся, натолкнувшись на жёсткий взгляд, понял, что переборщил, — Извини, Пархом, я же не осуждаю. Просто считаю, что со мной ты можешь называть вещи своими именами. И… бизнес есть бизнес, штука жестокая. Конкуренция. Я понимаю… Так что там с этим Шульманом?

Пархом удовлетворённо кивнул, и, плеснув себе на голову пригоршню воды, фыркнул и сказал:

— А заявился ко мне на прошлой неделе. Сказал, блин, конфиденциальный разговор имеет. Сучара! Я дал команду его пропустить. Думал, бабки пришёл клянчить. Грешным делом, решил добавить ему немного… для поддержки штанов. Его пропустили, а он только вошёл в кабинет, пушку из кармана выхватил, и… Если бы не Махмуд, а может, Шамиль или Аслан, или Гамлет, не плавать бы мне сейчас в бассейне, меня бы давно уже обмыли.

Пархом погрузился в воду и под водой, подплыл к сходням. Пока поднимался по ступенькам, держась за хромированные поручни и вальяжной походкой подходил ко второму креслу, Усков с завистью смотрел на его гибкое сухощавое тело.

— Завидно? — ухмыльнулся Пархом, — А ты перестань свинину трескать и лобстерами закусывать. И чёрную икру жри не столовыми ложками, как привык, а чайными. А пирожные, конфеты, и прочие сладости, вообще из рациона исключи. И будет как у меня, — Он картинно провёл большими пальцами рук по своим бокам и бёдрам.

— Можно подумать, в твоём рационе эти продукты отсутствуют, — проворчал Усков.

— Присутствуют, — ответил Пархом, садясь рядом с товарищем, — но, не в таких количествах. Кроме того, мне, Андрон, природа такую конституцию подарила. Мне можно. А тебе следить надо за своим весом. Шульман вот тоже не следил. И что с ним стало?

— Что?

— Утонул. В этом самом бассейне. Решили мы с ним поспорить, кто выносливее. Я ему предложил поплавать. Зрителей позвал, — хохотнул Пархом, — болельщиков, так сказать.

— Махмудов своих?

— Угу. Догонишь, говорю, делай со мной, что хочешь. Я, говорю, даже сопротивляться не буду. Поплыли. На второй дистанции стал Шульман пузыри пускать. Избыточный вес. Ничего не попишешь. Жрать надо меньше! Не смог до края бассейна доплыть. Утоп, — Пархом испытующе взглянул на Ускова. — А знаешь, за что Шульман убить меня пытался?

— Отомстить хотел?

— Ага, только не за себя. За Катьку! За Екатерину Великую…

Сидоров сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

«Сволочь! Значит, он и Шульмана…»

Они с Альфредом находились в техническом помещении под бассейном Пархомовского дома. Попали они сюда совершенно случайно, едва не заблудившись в тёмных подземных лабиринтах.

…До врезки оказалось всего около трёхсот шагов. Над трубой метрового диаметра, из которой в коллектор стекала зловонная жижа, был перекинут железный мостик. Рядом с мостиком, в стене, Сидоров увидел узкий и низкий проём, в который они не преминули войти, и, втягивая головы в плечи, чтобы не расшибить о неровно уложенные бетонные плиты потолка, прошли по длинному тёмному коридору метров пятьсот. Сидоров шёл впереди и освещал дорогу фонарём. Сначала луч света был ярким, но вскоре батарейка в фонаре стала садиться, и свет ослабел. А потом и вовсе потух. Они оказались в кромешной темноте.

— И что? И куда дальше? — громким шёпотом произнёс Альфред. В этом шёпоте Сидоров уловил нотки обеспокоенности, граничащей с отчаянием, — Может, вернёмся? Найдём другой фонарь и снова сюда придём…

«Слабак», — подумал Сидоров и решил немного взбодрить малодушного попутчика.

— Торопиться нам некуда, — спокойно сказал он. — сейчас потихоньку прощупаем тут всё, и домой пойдём. И опасаться нам некого и нечего. Мы здесь совершенно одни, а о том, где мы, никто не знает. Так что бросать всё и возвращаться, когда мы уже почти у цели, глупо.

— Но, не видно же ни зги!

— По звуку ориентироваться можно. Слышишь, шум под ногами?

— Мне кажется, он отовсюду идёт.

— Ну, хорошо, — вздохнув, согласился Сидоров, — ещё метров сто пройдём и возвращаться будем.

Шагов через пятьдесят шедший впереди Сидоров нащупал справа боковое ответвление коридора и свернул, увлекая за собой Альфреда. Потом было ещё несколько ответвлений. Сидоров решил идти зигзагом. Если вначале он сворачивал направо, то следующим поворотом должен быть левый. А Молотилов плёлся следом, держась за хлястик сидоровского бушлата, и едва не плакал.

— Свет, — тихо сказал Сидоров, останавливаясь.

— Где?

— Не видишь? В конце тоннеля, как и положено.

— Что положено?

Сидоров не ответил.

Свет казался каплей молока, растворённой в большой грязной луже. Идя вперёд, Сидоров отмечал в уме, сколько боковых левых и сколько правых свёртков они миновали.

Помещение, в котором они оказались минут через десять, освещено не было. Свет сюда проникал сквозь плохо зачеканенные отверстия в перекрытии, откуда сверху спускались трубы, и через щель в железной двери, к которой вели четыре крутые ступени. Поискать, так наверняка где-то должен отыскаться выключатель, но Сидоров не стал этого делать. Он подошёл к двери, аккуратно потянул её на себя, та оказалась закрытой снаружи: клацнул металлом навесной замок. Приложив ухо к щели, Сидоров прислушался. Альфред тоже выставил ухо вперёд.

«Здорово, Колобок, — услышал Сидоров насмешливый голос, слегка искажённый многократным эхо, как бывает, если помещение большое и много воды, — подмылся? А то в бассейн не пущу».

Сидоров взглянул на Альфреда, и сквозь полумрак увидел, как тот вздрогнул и напрягся.

— Пархом, — выдохнул Молотилов.

«Твои горцы — чистые церберы».

— А это Усков…

— Видишь, как удачно попали? — шёпотом спросил Сидоров, — Это всё ты. Это твоя ненависть к Пархому нас сюда привела. Но, тихо…

…Усков неуютно заёрзал в кресле.

— Что ты сфинктер массируешь, — усмехнулся Пархом, — тебя убивать никто не придёт. Это мой кидок, ты в стороне… Как всегда, впрочем.

— Я твой партнёр, Макс. Если к тебе пришли просто так, зная, что у тебя абреков сотня, то уж меня… У меня охрана только в банке. В доме четверо охранников, да и какие это охранники! Пенсионеры. А езжу я сам, без водителя-телохранителя.

— Да, не ссы ты, Колобок, кому ты нужен! Никто не придёт тебя убивать. Некому. Кто у Катьки был? Одни знакомые торгаши. Партнёры, контрагенты и прочая хренотень. А торгаш торгашу — волк, конкурент и сволочь! Никто мстить не придёт. Каждый за себя колотится.

— Но Шульман же пришёл!

— Шульман был психом.

— А Молотилов? А Сидоров, первый муж Екатерины?

— Молотилова я сам ищу, а он от меня прячется. Из него мститель, как из говна пуля. А о Сидорове мне и думать лень. Сколько лет прошло, как они с Катькой расстались?.. То-то. Где он, Сидоров? Сгинул на просторах нашей могучей и необъятной…

«Зря ты меня со счёта списал, ублюдок!», — подумал Сидоров, злорадно усмехнувшись.

Что-то загрохотало, это Альфред случайно столкнул лежащий на ступенях разводной ключ, по-видимому, забытый здесь нерадивым сантехником.

— Ты чего гремишь? — зло прошептал Сидоров.

— Я нечаянно…

— Тихо будь!

— И вообще, не от этих мстителей опасность идёт, — задумчиво сказал Пархом, не услышав шума в подвале.

— Самсонов?

Пархом кивнул.

— Я позвал тебя, чтобы ты мне рассказал, как идут дела по выводу моих активов из банка и переводу их на зарубежные счета.

— Что, так всё серьёзно? А ты говоришь…

— Я вопрос задал. Чисто конкретный.

Усков пожал плечами:

— Технологическая цепочка подготовлена. И здесь, и в оффшорах. Счета открыты. Даёшь отмашку и бабки пошли. Вопрос двух секунд.

— Что с чёрным налом?

— Лимон дополнительно обналичил, как ты просил.

— Где он?

— В банке, в ячейке, — Усков удивлённо взглянул на Пархома, — где же ещё деньгам храниться?

— В банке опасно. Со счёта бабло слить, согласен, двух секунд вполне достаточно, только кнопку нажать, а забрать лимон наличкой… можно не успеть. Нагрянут ребята в вязаных чёрных масках — и кирдык. Пока время есть, ты забери деньги из банка.

— И куда их? К тебе привести?

Пархом задумался.

— Нет. Куда я, если что, с этой «коробкой из-под ксерокса»? Ты их лучше в дом престарелых свези. В наш тайник положи. Не пригодятся, так потом назад заберёшь.

— Сделаю.

— Прям сейчас и сделай. И будь в банке всё время. Команду на перевод денег могу дать в любую минуту.

— Что же мне, и ночевать там?

— День, два, три поночуешь, ни хрена с тобой не сделается. Тебе же спокойней будет, под охраной. А как у тебя там всё оборудовано, я знаю. Спальня в стиле ампир, джакузи. Шлюх можешь вызвать, если невмоготу станет…

К двери кто-то подошёл. Двое, скорее всего. Сидоров услышал, как один из них оправдывался:

— Да крысы это, говорю тебе, Гамлет, крысы. Кому там ещё быть?

Человек говорил по-русски, без акцента, наверное, это был тот самый сантехник, который забыл разводной ключ.

— Открывай двер. Провэрим.

Сидоров схватил Альфреда за рукав и потащил к выходу из технологического помещения. Едва они скрылись в узком проёме, как за их спиной раздался металлический звук открываемой двери и вспыхнул яркий свет.

— Говорю же тебе, крысы. Видишь, нет никого. А вот мой ключик. Я с ног сбился, его искал.

— Крысы, говорыш?

Гамлет подошёл к выходу в подземную галерею. Мощный луч фонаря пошарил по стенам коридора. Сидоров с Альфредом вжались спинами в неглубокую нишу в стене, луч скользнул мимо.

— Ну, да. Конечно крысы. Их тут много обитает, крыс этих. Крысы-мутанты называются. Размером с собаку. В Москве они в метрополитене живут, а у нас — в канализации. Бродят по канализационному коллектору и нападают на всех, кого встретят. Об этом даже в газетах писали. Да. Вот такие дела… Наш брат, сантехнический работник, в коллектор в одиночку ни ногой. Вчетвером, впятером, минимум втроём. И только вооружёнными. Вооружатся, кто чем может, у кого что есть…

— А почему здэс двэри нэт? — Гамлет не был расположен выслушивать сантехнические байки.

— А фиг его знает? Строители, видать, забыли установить.

— Нада паставить!

— Да на фиг она нужна, Гамлет! Дом уже два года стоит, и всё нормально было. Вторая-то дверь имеется…

— Я сказал: нада паставить! Чиста канкрэтна!

— Поставим, — без энтузиазма пообещал сантехник.

Дождавшись, когда в помещении, где они подслушали разговор Пархома с компаньоном, погас свет, и сантехник закрыл дверь снаружи на замок, Сидоров с Молотиловым выбрались из укрытия и пошли по обратному маршруту.

— А что, и правда здесь крысы-мутанты водятся? — со страхом вглядываясь в темноту, спросил Альфред.

— Ты не поверишь, но я здесь впервые, — ответил Сидоров. — встретим, будем знать.

— А мы оружия никакого не взяли. Ведь у нас автоматы есть. Что-то мы не подумали.

— В следующий раз возьмём, — пообещал Сидоров машинально.

Обратная дорога Сидорову показалась короче, а Альфреду намного длиннее, чем та, по которой они добрались до подвала Пархомовского дома, несмотря на то, что это была одна и та же дорога. Альфред шёл и крутил головой во все стороны, пытаясь заблаговременно определить момент, когда на них нападут кровожадные и голодные крысы-мутанты. Повсюду ему мерещились зловещие красные огоньки глаз. Ему казалось, что Сидоров идёт очень медленно. Не будь его, Альфред понёсся бы по пешеходному тротуару коллектора сломя голову.

Лаз в бомбоубежище они увидели издали по белёсому вертикальному пятну, который показался Молотилову лучом света в тёмном царстве. Окрошки в тамбуре шлюзовой камеры не оказалось. Сидоров с Альфредом нашли его спящим на нарах в кубрике, где стоял ящик с автоматами. Окрошка сжимал в руках калаш, под голову положил сумку с противогазом.

 

6

Малюткин позвонил в шесть часов вечера.

— Максим Игоревич, мы с полковником вычислили, к кому, возможно, отправился наш объект.

— Ну?

— Это некий господин… — Никита Иванович произнёс имя, отчество и фамилию человека Десницкого в Москве, к которому, предположительно, тот мог обратиться за помощью.

— Что за хрен? Не знаю такого. Где он бабло рубит?

— Он работает в администрации президента. Должность не особо значительная, но, по моим сведениям, к Президенту довольно близок. Они ещё с Питера…

— Ты!., — Пархом поперхнулся воздухом, — Ты понимаешь, что это такое?! Ты, куриная голова, понимаешь, что будет, если наш волчара до него доберётся?!

— Понимаю. Потому и звоню… сразу, как только мы его вычислили.

— Раньше надо было вычислять!

Пархом со злостью бросил трубку на рычаги, стилизованного под старину аппарата, вскочил и заходил по кабинету. В принципе, он и не ждал от помощников радостных известий, и был готов, что дерьмо, которое они нароют, будет вонючим, и разгребать его придётся самому. Пархома разозлило то обстоятельство, что информация о человеке из Москвы пришла к нему так поздно. Если бы раньше он знал, к кому может обратиться его противник, то вряд ли допустил бы его вылет. И ещё он злился на самого себя, за то, что доверился прокурору, утверждавшему, что всё «на мази» и ситуация под контролем. С Десницким надо было здесь решать. Упустил. Упустил момент! В Москве это будет несколько сложнее и менее предсказуемо.

Через несколько секунд раздался новый звонок.

— Простите, Максим Игоревич. Это снова Малюткин. Прервалось. Что-то со связью, наверное…

— Ну? — рявкнул Пархом.

— Самолёт приземлится через двадцать минут. Надо что-то делать. Что-то предпринять. Объект не должен встретиться со своим контактом…

— Слушай, Малюта, кончай в шпионов играть: объект, контакт… Прекрасно знаешь, что Мрак не допустит, чтобы мой телефон взяли на прослушку. Потому и звонишь на домашний, а не на мобилу, — Пархом произнёс эти слова, и тут же задумался.

А вдруг? А вдруг всё уже началось? Вдруг его прихлебатели-взяточники уже перекинулись на сторону врага? Перекинулись, и теперь играют против него, подставляют его, пишут, увеличивая и без того немалую доказательную базу. Да нет, бред! У них рыло не в пушку, а в дерьме измарано. Никакое сотрудничество со следствием не даст им поблажки и не скостит срока. Им одно остаётся: идти с ним, с Пархомом, до конца.

— А где Мрак? Он выяснил, звонил Десницкий этому московскому кренделю из администрации?

— По звонку-то мы его и определили. А полковник Мараков рядом. Мы с ним в контакте работаем, как вы… рекомендовали, Максим Игоревич.

— Алё! Максим Игоревич? — это был полковник, — Звонок был. Очень короткий. Меньше минуты. Вряд ли Десницкий успел что-то рассказать своему московскому товарищу. Какие будут указания?

«Какие будут указания? — повторил про себя Пархом, — Двадцать минут, — Он посмотрел на часы, — Уже семнадцать… У меня на принятие решения совсем мало времени. Малюта говорит, что надо что-то предпринять. Без этого придурка знаю, что надо срочно кое-что предпринять. Мало того, уже предпринял. Осталось только сделать один звонок…»

— Эй, бракоделы! Указания такие: людей из порта убрать. Десницким займётся мой человек. Всё. Отбой, — Пархом положил трубку на рычаги и взял в руки мобильник, — Алё! Это я. Объект надо ликвидировать по прибытию, — «Фу ты, блин! Заразился от Малюты его шифровками!».

— Если рядом с «объектом», — со смешком спросил дорогостоящий абонент, — объявятся другие… «объекты»?

— Их тоже.

— Ты помнишь? Заказ срочный и он идёт по срочному тарифу, а срочный тариф возрастёт пропорционально количеству объектов.

— Ясен пень! И ещё: мне не надо, чтобы муровцы заинтересовались… ну, тем, что произойдёт.

— Умножь полученный результат на два. Ладно, не напрягайся. Я сам прокалькулирую затраты и сообщу. Только давай без задержки.

— Ты во мне сомневаешься?

— Если бы сомневался, не работал бы без предоплаты. И вообще — не было бы у тебя этого номера.

— Сразу отзвонись мне, ладно?

— Отзвонюсь. Бабки готовь.

Отключив мобильник, Пархом подошёл к бару и плеснул себе коньяку. Выпил залпом и налил ещё.

«Все должно закончиться очень скоро, — думал он, — в течение часа, не больше. Заказ срочный, и тянуть с ним у киллера резону нет. Если Десницкого никто встречать не будет, то дело выеденного яйца не стоит. Подобрать клиента в аэропорту и по-тихому задавить — чего проще? Хуже, если Десницкого будут встречать… Его звонок в Москву длился меньше минуты. Что можно успеть сказать за минуту? Практически, ничего. Поздороваться. Представиться. Сказать, что имеется срочное дельце, которое не плохо бы перетереть. Сообщить номер рейса…»

От мыслей Пархома оторвал решительный стук в дверь.

— Кто стучится в дверь моя? — крикнул Пархом, определив по стуку, что это Шамиль, предводитель абреков и начальник охраны.

На пороге возникла долговязая фигура Шамиля. Лицо его было, как всегда, угрюмым.

— Мои джигиты бомжа интересного взяли, — говорил Шамиль практически без акцента.

— А на хер он мне нужен? И что в нём такого интересного?

— Ты забыл, Пархом. Сам давал мне такое задание: из-под земли откопать Альфреда.

— Так вы что, Альфреда взяли?

— Ещё не взяли. Но этот бомж поёт, что… в общем, ты сам с ним поговори, Пархом.

— Где он? Здесь?

— Почему здесь? Грязный бомж, заразный, наверное. Сюда не везли, там, где был, оставили. В подвале. Его стерегут. Никуда не денется. Но торопиться надо, помереть может.

— Били, что ли?

— Зачем били? Бомж убежать пытался. Его попугали только.

— Поехали. А то и точно умрёт… от страха.

Бомжу было лет сто, во всяком случае, выглядел он на все сто. Лицо его напоминало один большой синяк, причём синяк застарелый, уже местами пожелтевший. Но под правым глазом лиловел свеженький, а сам глаз заплыл. Кровь текла изо рта и выкрасила в красный цвет седую бородёнку. Тонкие пряди седых волос, выползающие змейками из-под вязаной шапочки неопределённого цвета, тоже были в крови. Старик, покачиваясь, стоял у железной незаправленной койки, держась рукой за ржавую спинку.

— Говорить-то он сможет? — спросил Пархом у Шамиля.

Стоящий рядом с бомжом чеченец ударил старика в бок. Тот охнул и стал оседать. Чеченец отошёл в сторону, но ухватил бомжа за шиворот, не дал ему упасть на пол.

— Гавары, шакал, — приказал он старику.

— А чё? Чё говорить-то? — надувая и лопая кровяные пузыри, промямлил бомж.

— Расскажи про Альфреда Молотилова, — сказал Пархом.

— Не знаю я никакого Альфреда.

— А ты про нового бомжа расскажы, — напомнил чеченец и снова легко ударил старика в бок.

— Про родственника?.. Всё расскажу. Только не бейте больше! Всё расскажу, мне скрывать нечего. Так бы сразу и сказали.

— Так рассказывай.

— Что за родственник? — спросил Пархом, — Чей родственник?

— Ляксеича родственник. Он его на завод привёл и сказал, что он родственник и жить будет на заводе. Пропишется, то есть.

— Кто кого привёл? На какой завод? Кто такой Ляксеич? — Пархом повернулся к Шамилю: — Вы что, мозги ему отбили?

— Ляксеич — директор завода. Его народ выбрал. Он на завод тепло дал, — начал сбивчиво объяснять старик, но закашлялся.

— Отпусти его, — приказал Пархом чеченцу, который продолжал держать бомжа за шиворот, — пусть на шконку сядет. И перестань его в бок тыкать!.. Вертухай хренов!

Чеченец усадил бомжа на койку и с гордым видом отошёл в сторону.

— Ты, старик, давай всё по порядку. Я буду вопросы задавать, а ты отвечай. Только строго на вопрос. Ничего лишнего. Того, что к делу не относится, не говори, времени моего не отнимай. Ты меня хорошо понял?

— Понял, — кивнул бомж, и его вырвало зелёным пополам с кровью.

— Во, бля! — Пархом резво отпрыгнул назад, чтобы на дорогие туфли не попали рвотные брызги.

Проблевавшись и утерев лицо полой драного пальто, старик кивнул, выражая готовность к диалогу.

— Кто такой… Нет, сначала скажи, о каком заводе идёт речь?

— Завод «Искра». Верней, был завод, теперь там бродяги живут. Развалины, короче.

— Теперь второй вопрос: кто такой Ляксеич? У него имя, фамилия есть?

— Есть. А как же? Только я не знаю его фамилии. У нас не принято паспорта друг дружке показывать. Да и нет у нас этих самых паспортов. А называем мы друг друга по именам или прозвищами. Меня, например, Юркой зовут, но чаще Грибоедом. Это потому, что я в этом подвале живу. А дом на улице Грибоедова стоит. Так и зовут — Юрка Грибоед.

— О тебе хватит. Давай о Ляксеиче и его родственнике.

— Выпить дайте, — попросил бомж, — А то в горле всё пересохло.

— Ну, ты даёшь, Юрка Грибоед! Может, тебе ещё и бабу сюда приволочь?

— Не-а, — закрутил головой бомж Юрка, — бабу не надо. У меня её нечем. А выпить надо. А то в горле сухо и мысли путаются.

— Водка есть у кого? — обратился Пархом к своим чеченцам, — Или коньяк?

Те отрицательно помотали головами.

— У меня своё есть, — гордо ответил старик., — Я не нищий какой-нибудь. У меня и место проживания есть, и выпивка имеется. Там, за трубой. Я сам-то не дойду. Боюсь, упаду. Голова кружится.

— Эй, Махмуд, принеси. — Пархом кивнул чеченцу.

То ли он угадал имя, то ли чеченец привык, что для хозяина все они Махмуды, так или иначе, он подошёл к стояку, пошарил за ним рукой и вытащил початую чекушку с мутной жидкостью. Отдал бомжу. Старик жадно прильнул к горлышку, кадык его задёргался в такт глоткам. Отпив немного, Юрка зажал чекушку между ног и сказал:

— Ляксеича директором народ выбрал. Он уже почитай два… нет, больше, три года, а может, ещё больше, директором там. На «Искре». Ляксеич, сказывают, мужик правильный. Но с родственником этим неправильно поступил. Чтобы на завод прописаться, очередь пройти надо. А он родственника своего без всякой очереди. Привёл и говорит: это, мол, мой родственник, и будет жить со мной. Вот так. Народ-то ему ничего сказать не может, но недовольные есть. Мне про родственника бродяга знакомый сёдни утром рассказал. Он, бродяга этот, на «Искре» живёт. Вот и рассказал. А я ещё кому-то, дурак. Знал бы, что вы ко мне придёте и бить меня станете, не стал бы трепаться. Бить-то за что? Я-то тут при чём? Я тихо себе живу в подвальчике моём. Мне на завод и не хочется даже.

— Стоп! Про родственника этого ещё знаешь что-нибудь?

— Больше ничего. Вроде, еврей он, родственник этот. В очереди полно русских, а еврей, как всегда, без очереди проскользнул, как в жопу без мыла. Обидно, бляха-муха!

Пархом подошёл к Шамилю.

— Ствол дай.

Шамиль вытащил из-за пояса тэтэшник, протянул Пархому.

— Э! Мужики! Вы там чего? Вы это… — Юрка вдруг онемел, увидев направленную на него смерть.

— Язык твой — враг твой! — с пафосом изрёк Пархом и, картинно развернув тэтэшник параллельно полу, нажал на курок.

Старик с пробитой головой упал на койку. Чекушка выпала из разжатых острых колен, и, описав дугу, подкатилась к ногам Пархома. Пархом оттолкнул её носком туфля, и, склонив голову набок, с садисткой улыбкой на губах посмотрел, как конвульсивно задёргались ноги бомжа, обутые в развалившиеся солдатские ботинки, перетянутые телефонным проводом. Вдоволь насладившись зрелищем, повернулся к Шамилю, отдал ему пистолет. Шамиль сначала сунул «тэтэ» за пояс, но потом, вдруг, усмехнулся, снова вытащил пистолет, тщательно стёр возможные отпечатки и кинул его к Юркиным ногам. Пархом шутку начальника своей охраны понял и оценил.

— Правильно. Пускай менты голову поломают. Заказуха на бомжа — такого расследования им, небось, ещё проводить не приходилось. Ствол-то чистый?

Шамиль пожал плечами:

— Это та пушка, которую Гамлет у жирного еврея отнял. Ну, у того, который тебя убить хотел.

Значит, это был Гамлет, подумал Пархом. А может, это какой-то другой Гамлет, может, их у Шамиля несколько?

— Отвези меня домой, — приказал он. — потом возьми тех, кто Молотилова упустил, и на развалины. И чтоб на этот раз никаких осечек.

— Живым его привезти?

— А зачем он мне живой? Пристрелите, да и всё. Но ты обязательно тех возьми, которые его упустили. Они Альфреда в лицо знают. Я должен иметь полную уверенность, что грохнули именно того, кого надо.

— Может, голову его привезти показать?

— Ну, привези, — неопределённо пожал плечами Пархом.

Когда шестисотый «мерс» проезжал между двух грудастых кариатид, в кармане Пархома запел мобильник.

— Дело сделано, — раздался в трубке знакомый голос.

— Объект ликвидирован?

— Однозначно, — хохотнул собеседник Пархома.

— Чисто сработал?

— Пришлось малость пошуметь.

— В смысле?

— Не удалось по-тихому.

— Я же просил! — возмутился Пархом.

— Больно шустрым оказался водила «бэхи», что его встречал. В аэропорту я их брать не рискнул, а первую мою засаду они проскочили, словно знали о ней. Пришлось мне их тачку чуть дальше накрыть, из «мухи».

— Чёрт! — ругнулся Пархом.

Он снова пожалел о том, что не дал команду Шамилю ликвидировать Десницкого ещё здесь. Его абреки управились бы легко и быстро, а главное, без всякого шума — ножом или удавкой. Да если бы и возник какой-нибудь шум, Мрак легко бы замял дело. Умный ты, подумал о себе Пархом, как твоя бабушка потом.

— Но я могу быть уверен, что объект мёртв и не воскреснет неожиданно? — спросил он раздражённо.

— Обижаешь. Я — профессионал. Объект твой мертвее мёртвого. Отправляй гонца с бабками. Ты мне должен… — киллер назвал сумму, которая показалась Пархому вполне приемлемой. — Это я за шухер сбросил, — пояснил киллер, — и водилу этого шустрого в смету расходов не внёс. За его борзоту я его бесплатно грохнул. И удовольствие при этом получил. Не люблю, когда мои ловушки просчитывают. Но за срочность взял, ты уж не обессудь.

— Завтра курьер с деньгами будет у тебя, — пообещал Пархом, и, захлопнув крышку мобильника, добавил, — профессионал хренов!

«Сейчас журналюги раструбят по всем каналам о происшествии на трассе Домодедово-Москва, — думал Пархом. — Новое заказное убийство! Убит начальник службы безопасности одного из крупнейших нефтяных предприятий Сибири! Если, конечно, менты вычислят того, кто сидел на пассажирском сидении взорванного БМВ. Если? Да вычислят, как пить дать, вычислят. Очередное громкое дело! Хотя… в Москве все дела громкие. А много ли раскрыто таких громких дел? Громкие-то они громкие, но погрохочут и замолкнут. И журналюги заткнутся. И их, журналюг, и ментов ждут очередные громкие заказухи…»

Пархом стал понемногу успокаиваться. Так или иначе, но Десницкого больше нет. Мрак утверждает, что его разговор с московским чиновником был коротким. А это означает, что самсоновский волчара ничего не успел поведать. Даже если этот шустрый водила, как назвал встречающего киллер, был не простым шофёром, а тем самым сотрудником администрации президента, так тоже ничего страшного. Он погиб вместе с Десницким. Скорей всего, информация никуда не ушла, а стало быть, есть резон верить в успех.

О том, что любая информация в наш высокотехнологический век может достигнуть адресата не только по телефону или при личной встрече, Пархом как-то не подумал, не догадался подумать…

Мерс давно стоял у мраморных ступеней «замка». Шамиль, открыв заднюю дверь, молча курил, ожидая, когда Пархом соизволит выйти из машины. Но Пархом не торопился.

«А что, — думал он, — не всё так уж и плохо. Десницкий упорхнул на небо. Заместитель генерального прокурора не пикнет, пока его любимая дочурка гостит на даче у Малютиного дружбана. Оболенцев нейтрализован. Сейчас Шамиль привезёт мне голову Альфреда Молотилова и всё будет тип-топ. Остаётся старик Самсонов. А может, и его в расход?..»

Пархом вышел из машины, он решился.

— Шамиль, — он приобнял чеченца за плечо. — Отправь-ка своих бойцов на развалины одних. А потом зайди ко мне в кабинет. Надо кое-чего перетереть…

 

7

— На-ка примерь, — сказал Сидоров, протягивая Альфреду полиэтиленовые пакеты, которые он принёс с собой, вернувшись из города, — размер на взгляд определял. Извини, что не позвонил тебе из магазина, чтобы уточнить. Номера телефона твоего не знаю.

— У меня нет телефона, его чеченцы отобрали, — ответил Альфред, не уловив шутки в словах Алексея. — А что это?

— Одежда. Туфли покупать не стал, ты же их почистить собирался.

— Одежда?

— Одежда. Какой-то ты весь обгорелый. Нельзя тебя такого в город выпускать. В приличной одежде мы будем мало отличаться от обычных граждан. Никто и не заподозрит, что у одного из нас паспорт старого образца, а у другого его вообще нет.

— А откуда у вас… у тебя деньги на одежду? — удивлённо произнёс Альфред, заглядывая в пакеты. — У тебя что, и телефон есть?

— Ты неправильные вопросы задаёшь, — засмеялся Сидоров. — Думал, спросишь о чём-то другом. Зачем, например, нам в город с тобой идти? А ты: откуда деньги? Есть ли телефон?.. Ну, ладно, по порядку: мобильник и деньги на шмотки и на житьё-бытьё мне дал Самсонов. Андрей Валентинович Самсонов. А дал он их потому, что мне нужно срочно спрятать тебя от Пархома. Чтобы его чурбаны тебя не нашли и не отрезали твою буйну голову. Она может ещё пригодиться. И не только тебе. Ею ты будешь скоро давать показания в суде. Понял?

— Нет. Меня что, ищет Пархом? А кто такой Самсонов?

— Не знаю, ищет Пархом тебя или нет, но если захочет найти, найдёт обязательно. И убьёт, такой свидетель ему ни к чему. Здесь тебе оставаться опасно.

— А Самсонов? Кто он?

— Самсонов — мой тесть. И твой… отчасти.

— Катин папа? Так ты с ним ходил встречаться?

— Не совсем. О том, что Андрей Валентинович здесь, я узнал совершенно случайно. Так, Альфред, — Сидоров взглянул на часы, — время терять не будем, боюсь, опоздаем на встречу с арендодателем нашего временного, но вполне благоустроенного жилья. Я договорился на восемь часов вечера, а уже половина восьмого. О Самсонове и о его планах я тебе расскажу, пока мы с тобой в город идти будем. Давай, живо переодевайся, и — в путь. Я тоже переоденусь.

Через пять минут в приёмной начальника взрывного цеха стояли двое неплохо одетых мужчин приятной наружности и вполне интеллигентного вида.

— А побриться тебе не помешало бы, — заметил Сидоров. — борода нынче не в моде, тем более такая, с подпалинами. Но… некогда.

Едва они шагнули к двери, как дверь сама распахнулась перед ними, открытая снаружи мощным пинком.

— А-а-а! — заорал Альфред, попятившись.

На пороге стоял рослый бородатый чеченец. За его спиной виднелись ещё две чёрные головы.

— Прывэт, дарагой! — осклабился чеченец, вваливаясь в приёмную, — наканэц-то, я тэба нашол.

Два других абрека зашли следом и заржали.

Сидоров мгновенно оценил ситуацию. Трое против двоих — расклад нормальный. Но Альфред полностью деморализован, а потому помощи от него ждать не приходится. Сидоров до мельчайших подробностей знал обстановку своих апартаментов, помнил — где находится то, что можно использовать как оружие. К своему удивлению, он вдруг осознал, что ничего такого у него нет. Он никогда не готовился к тому, что придётся защищать свою жизнь, или чью-то ещё, а уж о том, что вынужден будет противостоять троим вооружённым боевикам, он и представить не мог.

А эти абреки были вооружены, в этом у Сидорова сомнения не было: просторные кожаные куртки предполагали наличие спрятанных под мышками пистолетов. У одного Сидоров заметил на поясе широкие ножны кинжала. У старшего на плече висел короткий автомат.

Впрочем, обнажать оружие чеченцы не торопились, справедливо считая, что бомжи — не те противники, которым надо грозить пистолетами или ножами. Бомжи и от одного их грозного вида в штаны навалить должны.

Сидоров вначале решил подобраться к окну, где рядом с эмалированной кружкой с остатками вчерашней водки стояла пустая бутылка с красивой ламинированной этикеткой, но передумал. Не увеличивать надо расстояние между ним и врагом, а сокращать. Пустая бутылка — неплохое подспорье в драке, но… из бутылки не постреляешь. Добиться результата можно только подобравшись поближе и попытавшись первым же ударом вывести из строя хотя бы одного противника. Сидоров шагнул к бандитам.

— Э! Стой, гдэ стаиш, — прикрикнул на него старший. Сидоров послушно остановился, — нэ знаю, кто ты такой, но ты нам нэ нужен. Нам нужен он, — чеченец ткнул пальцем в бледного Альфреда.

— Вот незадача! — посетовал Сидоров, делая ещё один осторожный шаг вперёд. — И мне он нужен. Как быть? Альфред, ты сегодня гвоздь программы. Всем нужен…

— Стаят, я сказал! — чеченец взялся за ремень автомата, — Исса, разбэрись с ним.

Исса, которому было дано указание, ухмыльнулся, ловко выхватил из ножен кинжал и медленно двинулся на Сидорова, рисуя клинком в воздухе восьмёрки. Сидоров сделал вид, что напуган до смерти, пятясь назад, уклонился от очередной сверкнувшей дуги, перехватил руку чеченца, выкрутил её и, завладев кинжалом, воткнул стальное жало в ложбинку между чёрной головой и смуглой шеей.

«Ого! — удивился он сам себе, — не забывается вэдэвэшная наука»

Всё произошло очень быстро, буквально в несколько секунд, но, когда Сидоров поднял обмякшее тело поверженного врага, прикрывшись им, как щитом, он услышал какую-то игрушечную очередь нерусского автомата и почувствовал, что чеченские пули ударили в уже мёртвого Иссу. И вдруг снова: та-та-та-та. Уже не игрушечная очередь, по звуку — Калашников. Чеченец, сжимающий в руках короткий автомат, рухнул, как подкошенный.

Это стрелял Окрошка. Он стоял, уперев плечо в дверной косяк, а единственную ногу в порог. И стрелял, стрелял, стрелял. Пули разлетались веером, попадая куда попало, вгрызаясь в стены и в потолок, рикошетя от мозаичного пола. Несколько отрикошеченных пуль принял всё тот же многострадальный Исса, вернее, его труп.

Альфред в самом начале заварухи юркнул под стол, чуть не свернув столешницу из ДСП, а чеченец, который пытался его оттуда вытащить, получил пулю в зад и теперь, забившись в угол, тихо скулил, закрыв глаза и ожидая смерти.

А Окрошка всё стрелял и не мог остановиться, наверное, указательный палец свело судорогой. Такое очень часто бывает у людей, впервые стреляющих из автомата Калашникова. Слава богу, понизу пришлось только начало длинной очереди, остальные пули шли верхом, били в потолок, сыпля на головы Сидорова, подраненного в зад чеченца и мёртвого Иссы куски отколотой штукатурки и известковую пыль.

Наконец патроны в рожке закончились, и воцарилась полнейшая тишина. Окрошка стоял, ошарашенно глядя на автомат, его глаза сошлись у переносицы, а сиреневые губы беззвучно шевелились. В углу тихо поскуливал чеченец.

— Бляха-муха! Заклинило… — наконец выдавил из себя Окрошка и оторвал от спускового крючка скрюченный побелевший палец и поднёс его к глазам, — чуть пальца не лишился. Вот, зараза!

— Молодец, Окрошка, — похвалил его Сидоров, — вовремя на помощь пришёл.

Он прошёл мимо одноногого автоматчика, который никак не мог оторвать взгляда от своего онемевшего пальца, и, подойдя к раненному чеченцу, который смотрел на него глазами обречённого на заклание ягнёнка, коротко рубанул ребром ладони по горлу. Чеченец моментально умолк и сполз по стене на пол.

— Вылезай, Альфред, — позвал Сидоров «родственника», — эй, Альфред, ты живой?

Лист ДСП зашевелился и Альфред выполз из-под него наружу. Обозрев поле сражения, он вдруг истерически захохотал, указывая пальцем на мёртвых чеченцев:

— Это они! Ха-ха-ха! Это те самые! Ха-ха-ха-ха! Они мёртвые, а я опять живой! Ха-ха-ха!

Сидоров с размаху залепил Альфреду пощёчину. Тот безумными глазами посмотрел на Алексея и замолчал.

— Уходить надо. Всем, — Сидоров повернулся к Окрошке.

— Вот, зараза! — Окрошка показал Сидорову скрюченный палец, пожаловался, — Не чувствует пальчик ни хрена!

— Пройдёт. Уходить надо. Ты меня слышишь? А, Окрошка?

— Чего?

— Уходить надо, говорю. Собери народ. Мигом. Да брось ты автомат. На вот, — Сидоров наклонился, и, подняв с полу брошенные Окрошкой костыли, сунул ему в руку, отобрав калаш. — Пострелял малость, и хватит.

— Слушаюсь, товарищ командир, — Окрошка ощутил себя, по меньшей мере, заместителем командира полка, — а здорово я их покрошил, а, Ляксеич?

— Здорово, здорово. Если бы не ты, нам бы каюк.

— Бывало, в Афгане… — начал Окрошка, но, натолкнувшись на строгий взгляд Сидорова, понял. — а, ну да… Пошёл я, бродяг соберу.

— Их четверо было… — ни с того ни с сего брякнул Альфред.

— Да? — взглянул на него Сидоров, — Молодец, соображаешь.

— Тогда их четверо было, — уточнил Альфред.

— И сейчас наверняка четвёртый в машине сидит.

— В машине?

— Не пешком же они сюда пришли.

Сидоров быстро обшарил мёртвых чеченцев. Результатом шмона явилось три пистолета («беретта» и два «тэтэшника»), два кинжала (третий, из шеи Иссы, Сидоров вытаскивать не стал) и короткоствольный автомат, по-видимому, китайского производства. Сидоров сунул за пояс «беретту» и один из «тэтэшников», накинул на плечо автомат. Второй тэтэшник протянул Альфреду.

— Здесь сиди. Если что… Из «тэтэ» вас на военной кафедре стрелять учили?

— Нет, только из пистолета Макарова.

— Ничего. Принцип тот же. Если что, стреляй.

— А ты куда? — Альфред с опаской посмотрел на чеченские трупы.

— Скоро приду.

Сидоров быстро спустился по лестнице. Проходя через цех, он ловил на себе молчаливые взгляды «верноподданных». Собирать бомжей Окрошке не пришлось, обеспокоенные выстрелами, они сами вывалили из конурок. Бомжи смотрели на Сидорова, ожидая его объяснений.

— Я вернусь через пару минут, и мы с вами поговорим, — пообещал он.

— Там, у бывшей проходной, джип стоит, — пробасил здоровенный бомж по прозвищу «Малыш», — музон гремит на все развалины.

Сидоров прислушался. Снаружи, откуда-то издали, действительно, доносились звуки зажигательной кавказской мелодии.

Это хорошо, подумал он, что абреки приехали сюда, как на прогулку. Они решили, что Альфред для них лёгкая добыча, а на бомжей стоит только цыкнуть и дело будет сделано — бродяги разбегутся, как тараканы по щелям. Так бы оно и случилось, если бы рядом с Альфредом не было их — бывшего десантника Сидорова и отважного воина-интернационалиста Окрошки с автоматом Калашникова.

Сидоров вышел наружу, и, зайдя с левой стороны развалин, незаметно подобрался к джипу сбоку. В машине сидел человек и ритмично, в такт музыке, мотал головой. Сидоров подумал, что боевик либо пьян, либо под дозой, иначе бы услышал звуки перестрелки, раздавшиеся в приёмной взрывного цеха. Впрочем, рокот барабанов заглушал все остальные звуки. Музыка рвалась из динамиков через слегка приоткрытое стекло. Вместе с музыкой из щёлки тянуло дымком сигареты с марихуаной. Сидоров хорошо знал этот запах, приходилось пробовать в молодости.

Он положил автомат на бетонную плиту, в тень, вытащил из-за пояса «беретту», привёл в боевое положение, и, спрятав пистолет за спину, уже не таясь, подошёл к машине и решительно постучал в окно.

— До города не подбросите?

Чеченец вытаращил глаза от возмущения. Он сделал щель пошире и закричал, перекрикивая музыку:

— Шакал! Ты что, савсэм абарзэл? Я на таксиста пахож, да?

— Вылитый, — ответил Сидоров и выстрелил чеченцу в голову.

Вернувшись в цех, он увидел, что никто не разошёлся. Все слушали Окрошку. Окружённый бомжами, он стоял посреди цеха и описывал поединок с чеченскими отморозками, не забыв в повествовании отвести главную роль себе, любимому.

— Если б не я, всё! Трындец пришёл бы и Ляксеичу и его родственнику, Альфу этому. Я всегда чую, когда жареным пахнет. Автомат наизготовку, дверь костылём вышиб и ка-ак дал! Думаю, эх, Ляксеича бы не зацепить! Но, ничего. Прицельно стрелял — по чёрным головам. Как в Афгане по душманам…

Сидоров подошёл к собравшимся. Бомжи расступились, пропустили его внутрь круга.

— А я чё? Рассказываю тут, как дело было, — оправдываясь, сказал Окрошка и засобирался, — пойду, посмотрю, как там Альф. Обосрался, небось, с перепугу…

— Подожди. Тоже послушай, — Сидоров повёл головой, всматриваясь в обеспокоенные лица бомжей. — Братья! Вольные люди! Подвёл я вас. Привёл в дом беду. Бежать вам надо, мужики! Уходите, кто куда! Надеюсь, уляжется всё скоро. Вернётесь, и, как прежде, жить будете. А сейчас уходите. Прямо сейчас. Не могу вам всего объяснить, но прошу: уходите. Опасно здесь оставаться. С минуту на минуту сюда враги пожалуют. Ничего с собой не берите, если у кого есть что взять. Я тоже ухожу. Дай бог, останусь в живых, свидимся.

— А я? — не понял Окрошка. — Я на костылях далеко не убегу.

— С нами пойдёшь, — пообещал Сидоров.

— Ну, с тобой Ляксеич, это пожалуйста. А так — нет.

Люди стояли, расходиться не хотели, ждали ещё каких-то слов, но Сидоров больше ничего им не сказал, быстро ушёл наверх, а через минуту они с Альфредом уже направлялись к джипу. Окрошка ковылял следом.

— А Бирюк-то не пошёл никуда, — ябедничал он, — вот морда уголовная! Знаю, куда он намылился. Все из цеха, а он котомку взял свою и стоит. Ждёт, когда все выйдут, чтобы в бомбоубежище укрыться… Ляксеич?

— Чего тебе?

— А может, и нам надо было в каземате отсидеться?

— Нам некогда отсиживаться. Действовать надо.

— Оно, конечно, действовать кому-то надо. Но почему нам? Мы что, мало повоевали? Мало мы черножопых на тот свет отправили? Трёх аж! Одного ты, Ляксеич, и я двоих завалил. Одного прям в жопу в его чёрную. Хватит с нас, можить, геройств этих? Сидели бы себе сейчас в бомбоубежище… Тепло, светло и мухи не кусают. Оружие под боком… Ой! Это кто? Кто это тут валяется?

— Четвёртый чеченец.

— Четвёртый? Это ты его? Ну, ты молоток, Ляксеич! Как и я, двоих завалил. А я чуть об него не запнулся…

— Давай, забирайся, вояка, на заднее сидение. Там тебе с костылями удобней будет. Поехали.

Альфред, открыв переднюю дверцу и ступив на подножку джипа, спросил глухим замогильным голосом:

— Это что, кровь?

— Клубничный джем, — Сидоров пошарил в бардачке, и, вытащив тряпку, сунул Альфреду. — На, вытри. Испачкаешь новое пальто.

После секундного замешательства Альфред нехотя взял тряпку, и, пересилив отвращение, вытер сидение и стекло дверцы.

Когда они въезжали в город, часы показывали девять, и было совершенно понятно, что на встречу с арендодателем они опоздали.

— А куда мы едем, Ляксеич? — подал голос с заднего сидения Окрошка.

Действительно, куда?.. К Мотовило? Если бы Сидоров был один, он так бы и сделал. Но с ним было ещё двое. Гоша, конечно, не откажет, но три нежданных гостя, это, считал Сидоров, было перебором.

Не знаю, хотел ответить Сидоров, но, взглянув в зеркало заднего вида и увидев беспечные Окрошкины глаза, в которых не было и проблеска обеспокоенности за свою судьбу, только спокойное и покорное ожидание того, что на этот раз прикажет его начальник и отец родной, передумал.

— Сначала надо машину бросить, — сказал он. — гаишники остановят, а у нас ни паспортов, ни прав, ни доверенности.

Сидоров свернул в неосвещённый переулок, прижался к обочине и заглушил мотор.

— Эх, — кряхтя, сказал Окрошка, выбираясь из машины, — опять ножками топать. А классно на джипе кататься! Комфорт. Давай, Ляксеич, динамит продадим и такую же тачку купим.

— По помойкам будем на джипе разъезжать? — усмехнулся Сидоров.

— А мы ещё автоматы продадим. Бирюк говорил, что на них две фуры сайры можно купить. Две фуры нам не надо, а одну можно прикупить. А на остальные хлеба, картофана, риса и прочей шняги. Нам втроём год можно, не работая, прожить. Легко.

— Втроём? А остальные?

— А они-то при чём? Кто бомбоубежище надыбал? Мы с Альфом. А ты, Ляксеич — старшой. Тебе, всяко, доля положена. А на джипе мы будем в магазин за водкой ездить.

— Хорошо, уговорил. Купим. За водкой так за водкой.

Сидоров отмахнулся от Окрошки, как от назойливой мухи и вдруг поймал себя на мысли, что выпить сейчас им, действительно, не помешало бы. Особенно Альфреду.

После пощёчины Альфред вроде бы пришёл в себя, но зато погрузился в какое-то заторможенное состояние. Будто ему всё равно, что произойдёт. Беспрекословно вытер кровь с сидения и окна, хотя, (Сидоров видел), такое занятие было Альфреду в новинку, и удовольствия при наведении чистоты он не получал. За всю дорогу от развалин завода до города Альфред не проронил ни слова, молчал и тупо смотрел в темноту сквозь кровавые разводы на стекле.

Сопляк, подумал Сидоров, раскис, как пряник в грязной луже! И тут же он по-человечески пожалел Молотилова. События, которые произошли с Альфредом за последние пару недель, кого угодно выведут из состояния душевного равновесия. Потерять любимую женщину, да ещё при таких обстоятельствах! Потерять всё: жильё, безбедное существование, привычный жизненный уклад. Сам-то он, Сидоров, оказавшись в подобном состоянии, полгода кис на даче. Жить не хотелось. К тому же Сидорова никто не преследовал и не пытался убить…

— Пошли, мужики, — сказал Алексей и решительно пошёл прочь от бандитского джипа.

— А куда пошли-то, Ляксеич? — снова спросил Окрошка.

— Знаю я одно место. Там нас всегда примут.

— Бомжатник ментовской? — съязвил Окрошка.

— Монастырь.

— Монастырь? Так далеко же. Надо было тогда машину не бросать.

— Там пост ГАИ на выезде. Не проехали бы.

— Ляксеич, погоди. Зачем нам в монастырь. Из меня монах хреновый получится. И кормёжка там не ахти… Ляксеич, а Ляксеич? Если нам тока переночевать, так я одно местечко поближе знаю.

— Что за местечко? — не останавливаясь, спросил Сидоров.

— Подвальчик один. Там мой корешок живёт, Юрка. Мы с ним раньше в одной коммуналке обитали. Пока нас оттуда один богатый торгаш не выпнул. Он старше меня, но как брат был, старший брательник. Бывалчи, возьмём с ним бутылёк, баночку зелёного горошка откроем. Или окрошечки сварганим. Посидим, душевно так!.. Да тут и рядом совсем. На улице Грибоедова. Его, кореша моего, кстати, так и зовут — Юрка Грибоед.

— Ну, хорошо, пошли к твоему Грибоеду, — согласился Сидоров.

В Юркиной конуре горел свет, он пробивался через дверные щели, освещая длинный и пыльный, заваленный всяким хламом коридор.

— Эй, Грибоед, встречай гостей! — крикнул Окрошка, вырвавшись вперёд, — Спишь, что ли?

Он распахнул скрипучую фанерную дверь и застыл на пороге, как вкопанный.

— Юрка?..

— Что там? — спросил Сидоров, заглянув через окрошкино плечо.

Поперёк узкой незаправленной кровати лежал человек, вернее то, что раньше было человеком — бомжом Юркой Грибоедом. Худые Юркины ноги, обутые в старые солдатские ботинки, перетянутые телефонным проводом, чтобы не отвалилась подошва, покоились на полу и были неестественно вывернуты острыми коленками внутрь, словно Юрка пытался что-то зажать между ними. На полу, у ног, валялся пистолет системы ТТ.

Можно было решить, что Юрка мертвецки пьян, но в каморке пахло кровью и пороховыми газами. На стене, над койкой, на уровне головы сидящего на ней человека, темнело бурое пятно, похожее на амёбу. Кровь была и на ржавой спинке, и, по-видимому, за койку её натекло много; оттуда выползали тёмно-бурые, почти чёрные языки, и смешивались с другой лужей, зеленоватой, кисло пахнущей.

Окрошка подковылял к трупу кореша, и, примостившись рядом, стал толкать его, словно пытался разбудить.

— Юрка! А, Юрка! Ты чего? Кто это тебя? Юрка-а-а!

Окрошка поднял на Сидорова глаза, в них были слёзы.

— За что его? Кому он помешал?

Сидоров пожал плечами и поднял с пола пистолет, понюхал дуло, повертел в руках. ТТ как ТТ, только старый — ствол и рукоятка потёртые, в царапинах. На рукоятке узкая серебряная пластинка подарочного адреса. Гравировка затёрта, не разобрать, что там было когда-то написано.

— А я видел этот пистолет, — сказал Альфред, встав рядом с Сидоровым. — Не так давно.

— Да? Где и когда?

— В начале лета. Третьего июня. На дне рождения у Александра Моисеевича.

— У какого Александра Моисеевича?

— У Шульмана. Это его пистолет. Он выпил лишнего, как всегда. Из ресторана пригласил нас с Катенькой к себе домой. Там ещё добавил и в спальню ушёл. Мы с Катенькой подумали: спать пошёл, а он выходит и показывает нам пистолет. Говорит, купил по случаю. Вдруг, говорит, пригодится?

— А ты уверен, что это именно тот?

Альфред взял тэтэшник, внимательно его рассмотрел.

— Точно, он. Вот царапина на стволе. Возле мушки. На том, что Шульман показывал, такая же была. А на пластинке заглавную букву «Ш» разобрать можно. Катя ещё посмеялась, посоветовала Александру Моисеевичу гравировку восстановить. Сказала, начальная буква твоей фамилии уже есть, осталось только продолжить, написать: «Шульману А. М. за боевые заслуги перед Отечеством». Или что-нибудь в этом роде…

— Шульман мёртв, если верить Пархому, — задумчиво сказал Сидоров. — можно предположить, что Саша пришёл к Пархому с этим «тэтэшником». Убить его Шульману не удалось, сам погиб, а орудие мести оказалось в руках Пархома или его отморозков. А если это так, то и Юрка Грибоед — дело рук этого бандита.

— Кто такой Пархом? — спросил Окрошка с вызовом, — Бандит? Мне наплевать, что он бандит! Я уже двоих бандюков завалил. Я и Пархома этого завалю. Я его за Юрку…

— О Пархоме позже поговорим, — пообещал Сидоров, — а сейчас уходить надо.

— А Юрка? — Окрошка указал рукой на мёртвого бомжа. — Его похоронить бы надо…

— Не с руки нам, Окрошка, похоронами заниматься. Друга твоего государство похоронит. Уходить нам надо. И в темпе. Вдруг Пархом ментам позвонил, что в подвале на улице Грибоедова труп? А с пистолета отпечатки свои сотри, и брось, где лежал, — сказал Сидоров Альфреду, — таскать с собой пистолет, зная, что из него убит человек, глупо. А если менты по нему на Шульмана выйдут?.. Что ж, Саше уже всё равно.

Когда Сидоров вслед за Альфредом вышли из Юркиной каморки, Окрошка, задержавшись, якобы для того, чтобы проститься с другом, поднял с пола пистолет и сунул за пояс, под куртку.

— Как думаешь, зачем Пархом Юрку Грибоеда убил? — спросил Альфред у Сидорова на улице. — Что ему вообще от этого бомжа нужно было?

— Тебя искал, — уверенно ответил Сидоров. — Юрка-то ему и рассказал, что ты на «Искре» живёшь.

— А Грибоед откуда знал?

— Среди бомжей подобные новости быстро распространяются. Я виноват. Не нужно было тебя на «Искру» вести. Надо было сразу к Мотовило. Сейчас мы к нему и пойдём.

— Э, мужики! — окликнул их Окрошка, догоняя, — Мы куда сейчас?

— К одному правильному менту. Только я сейчас позвоню ему, предупрежу, что к нему гости.

Едва Сидоров достал из кармана мобильник, он запиликал сам.

— Алло. Это Николай Любимов, секретарь господина Самсонова, — раздался в трубке голос Николаши.

— Добрый вечер, — поздоровался Сидоров.

— Он не добрый.

— Что случилось?

— Андрей Валентинович просит вас, Алексей Алексеевич, срочно к нему прийти. У нас несчастье. Владислав Андреевич скончался. Нам надо возвращаться в Таргань.

— Как он? — спросил Сидоров, имея в виду Самсонова.

— Плох. Сердце…

 

8

Андрей Валентинович выглядел ещё хуже, чем ожидал Сидоров. Землистый оттенок лица, который Алексей заметил сегодня утром, сменился синюшным. Губы стали сиреневыми.

— От меня только что вышел нотариус, — Голос у Самсонова был слабым, Сидоров едва разобрал слова старика, — минуту назад.

Сидоров кивнул. Когда он подходил к апартаментам Самсонова, ему навстречу попался хитроватый лысый коротышка в добротном кашемировом пальто. Коротышка внимательно оглядел Сидорова, улыбнулся, по-видимому, чему-то своему, и прошёл мимо. Где-то я его видел, промелькнула в голове Сидорова мысль. Теперь он вспомнил: лет шесть назад он видел этого человека в их офисе. Зачем он тогда приходил, Сидоров не помнил. Нет, скорей всего, и не знал. Катерина просто представила их друг другу, назвала: нотариус такой-то (Сидоров тут же забыл фамилию), а зачем он здесь, не сообщила. Впрочем, Сидорову было и не нужно, его в ту пору больше волновали не дела фирмы, а более прозаичные вопросы, например, удастся ли ему сегодня отыграться в казино? Он и зашёл-то тогда в офис денег взять. Теперь Сидоров догадался, что нотариус был одним из негласных посредников между Самсоновым и его дочерью…

— Я давно знаком с ним. Он помогал мне здесь, в этом городе, — подтвердил Самсонов догадку Алексея. — Осуществлял юридическое сопровождение некоторых Катюшиных договоров… Пальман Матвей Яковлевич. Он хороший юрист и нотариус, которому можно доверять. Я хочу, чтобы ты запомнил это имя.

— Я запомнил.

— Владиславик умер. Тебе сказал Николаша?

— Да. Примите мои соболезнования, Андрей Валентинович.

Самсонов закрыл глаза. Он долго молчал.

— Тяжело… Тяжело и пусто. Я пережил своих детей. Их нет. Я один. И почему-то живу. Зачем? Зачем мне эта жизнь?..

Сейчас Самсонов разговаривал сам с собой, но неожиданно открыл глаза:

— Матвей по моей просьбе составил завещание. Я подписал. Интересуешься, что в нём?

Сидоров отрицательно покачал головой.

— Я и не сомневался. Я сразу понял, что ты за человек. Тем не менее, хочу, чтобы ты знал.

— Я вижу, вы плохо себя чувствуете, Андрей Валентинович. Может, в другой раз?

— Сейчас. Утром мы вылетаем в Таргань. А здоровье у меня не ахти… Сейчас. Именно сейчас.

Сидоров пожал плечами.

— У меня нет наследников, кроме государства, и… тебя.

Сидоров хотел запротестовать, но увидел, что Самсонов слегка прикрыл веки и отрицательно мотнул головой, мол, не перебивай, промолчал.

— Своё предприятие я завещал российскому правительству. Я рассказывал тебе об этом желании… Дом в Таргани со всем, что в нём находится, дом в Москве, на Рублёвке, и виллу в Марбелье я распорядился продать, и на эти деньги организовать клинику для лечения больных СПИДом… Деньги, которые хранятся на моём личном счёте, я отдаю тебе. После моей смерти в установленный законом срок ты вступишь в права наследования. Там не так много, около двух миллионов евро…

Старик замолчал, облизнул сухие губы, взглядом указал Сидорову на стакан с водой, стоящий на журнальном столике. Сидоров подал его Самсонову. Сделав глоток и немного отдышавшись, Андрей Валентинович сказал:

— Тебе паспорт надо поменять.

— Уже делается. Я сегодня утром сфотографировался и отдал фотографии одному хорошему человеку. Он обещал сделать быстро.

— Это хорошо… Дом, который вы построили с Катюшей, и который отобрал Пархом, тоже будет твоим. И деньги, которые он у Катюши украл, вернутся и перейдут к тебе. Но это уже не по завещанию. Мы с Матвеем и этот вопрос обсудили… Что-то от Дениса ни одного звонка. Позови Николашу.

Сидоров позвал секретаря.

— Что Денис?

— Не звонил.

— А ты ему?

— Недоступен.

Николаша резковато дёрнул плечами. Он казался слегка смущённым, словно расстраивался оттого, что не может выполнить задания шефа. Но Андрей Валентинович, по-видимому, хорошо изучивший мимику и жесты секретаря, уловил в смущении нечто другое.

— Ты что-то не договариваешь…

— Да нет, правда. Не могу дозвониться до Дениса Александровича.

— Говори, Николаша. В моём теперешнем состоянии знать о неприятности лучше, чем её ожидать. Рассказывай, а то уволю.

— Да нечего, собственно, рассказывать…

— Я вижу, есть что.

— Ничего ещё не известно… По первому каналу ТВ передали, что на четырнадцатом километре трассы Домодедово-Москва произошло ЧП, взорван автомобиль марки БМВ. Предположительно — в машину выстрелили из гранатомёта.

— Что по времени?

— Это произошло через двадцать две минуты после посадки самолёта, на котором летел Денис Александрович.

— Денис мёртв… — прошептал Андрей Валентинович.

— Из БМВ извлечено два сильно обгоревших тела. Останки вывезены в Москву, — продолжал Николаша, — по номеру автомобиля идентифицирован его владелец, точнее, тот, кто ею в настоящий момент пользуется… пользовался. БМВ причислен к гаражу администрации президента России…

— Денис мёртв, — повторил Самсонов.

— Ничего ещё… — начал Николаша.

— Брось, — резко, насколько позволяло самочувствие, перебил Самсонов, слабо шевельнув рукой, — я уверен, что один из обгоревших трупов — Денис Александрович. Если бы он был жив, обязательно вышел бы на связь. Не позвонил бы сам, так ты бы до него дозвонился.

— И всё же я попытаюсь ещё раз, — не желал мириться с действительностью Николаша. — В Москве чуть не каждый день кого-нибудь взрывают или расстреливают. Совершенно необязательно, что взорвали именно ту машину, на которой ехал Денис Александрович.

— Иди. Пытайся, — разрешил Самсонов.

Николай Любимов вышел.

— Включи-ка телевизор, сынок, — попросил Андрей Валентинович Сидорова, — может, скажут чего?

Было совершенно ясно, что и Самсонова не покидает надежда, что Десницкий жив.

По первому каналу показывали какой-то голливудский боевик с Брюсом Уиллисом. Стреляли, взрывались бочки с бензином и автозаправочные станции, а из сбитых водяных колонок высоким фонтаном били струи воды. У Брюса, как всегда, был разбит нос, и он в очередной раз спасал мир. Спасти мир можно было только взорвав и разнеся в клочья половину Америки. Грохот стоял жуткий. Сидоров уменьшил громкость почти до нуля.

— Может, вам не стоит ехать в Таргань, — мягко посоветовал он Самсонову.

— Может быть… Но я поеду. Это мой долг. Я должен отдать все долги, пока жив, нельзя оставлять их… Да ты не переживай по поводу моего самочувствия. Доберусь. В воздухе я, как ни странно, лучше себя чувствую, мотор более исправно работает. Вот такой парадокс. Привык, наверное, летать. Полжизни в воздухе провёл. То на самолётах, то на вертолётах. А, если что, у меня Николаша есть.

— Но он же не врач.

— Николаша? Врач. Окончил медицинскую академию. Правда, по направлению бизнеса в медицине, но разбирается кое в чём. Его там не только медицинским оборудованием торговать учили. Я его и взял-то к себе из этих соображений. У Николаши и таблетки разные есть, и прочая амбулатория. А в Таргани у меня замечательный личный врач. Кардиолог. Он сможет поставить меня на ноги… А если не сможет… Знаешь, Алексей, я смерти не боюсь. Даже хочу поскорей умереть, с нетерпением жду её прихода. Может быть, там… я встречусь с Катюшей и смогу получить её прощение? Мы все там встретимся. Я, Владислав, Катюша, Сима… Мы встретимся и всё обсудим. И простим друг друга. Понимаю, разговор будет непростым. Нужно очень многое объяснить, и, наверное, многое понять…

Самсонов внимательно посмотрел на Сидорова, и, уловив в его глазах некое беспокойство, похожее на смятение, опроверг возможные сидоровские подозрения:

— Нет, я не сошёл с ума. Я вполне адекватен. Некоторое время назад мою адекватность подтвердил Матвей Пальман. Но, знаешь, когда стоишь на пороге… — неожиданно Самсонов напрягся и сделал нетерпеливый жест, — ну-ка, сделай громче.

Наверное, Брюс Уиллис уже спас мир или показ фильма прервали ввиду экстренного сообщения. Весьма бодрым голосом диктор говорил о том, что сотрудник администрации президента, за которым закреплён подорванный автомобиль марки БМВ, жив, а за рулём в момент взрыва находился его личный водитель. Было непонятно, огорчала ли диктора смерть водителя и того, кто был пассажиром, но то, что кремлёвский чиновник остался в живых, его, кажется, радовало.

На экране появилась чадящая разбитая иномарка. В некотором отдалении от места катастрофы толпились зеваки, а возле машины стояли крепкие ребята в тёмно-синих комбинезонах с надписями «МЧС России» на спинах. С эмчээсовцами о чём-то разговаривали два человека, по-видимому, опера. На обочине дороги лежали два тела, издали они выглядели, как два чёрных могильных холмика. Рядом с трупами стояла карета «скорой помощи». На подножке сидел толстячок в берете и что-то записывал в блокнот.

Тела ещё не успели упаковать в полиэтиленовые мешки и оператор, словно наслаждаясь жутким зрелищем, приблизил изображение и стал показывать трупы крупным планом — дымящиеся чёрные головы, тлеющие обрывки одежды, конечности, похожие на корни деревьев. Рука одного трупа, менее обгоревшего, скрюченными пальцами тянулась вверх, на обугленном усохшем запястье болтались часы. Сидоров придвинулся к экрану, пытаясь рассмотреть их, часы казались ему знакомыми. Оператор, словно уловив его желание, вывел запястье на весь экран. Так и есть. «Радо». Точно такие же были на руке Десницкого.

Сидоров повернулся к Самсонову. Андрей Валентинович закатил глаза и судорожно хватал воздух ртом. Наверное, он тоже узнал часы Дениса Александровича, и ему стало плохо. Сидоров вскочил и опрометью кинулся в соседнюю комнату. Николаша с задумчивым видом смотрел на экран телевизора.

— Николай! — закричал ему Сидоров. — Андрею Валентиновичу…

Он не успел закончить фразу, в комнате, где остался Самсонов, ухнуло и Сидорова взрывной волной бросило на входную дверь.