1

Надя приехала неожиданно, не предупредив Гошу по телефону о том, что решила сократить пребывание у родителей и провести праздники дома. Может, хотела проверить? Хотя что-что, а не в её характере — проверять.

Услышав звонок в дверь, Мотовило подумал, что это Сидоров вернулся от Самсонова. Больше-то кому? Если бы на службе что стряслось, так его бы по телефону вызвали.

— Наденька?

— Картина Репина «Не ждали»? — лукаво улыбнулась Надежда.

Клетчатая сумка, стоящая у её ног, весила не меньше килограммов тридцати. Как она её допёрла?

— Тут сало и мяса немного. Папа кабанчика к праздникам заколол. И так, кое-что — варенец, творог, сметаны банка…

— Что же ты не позвонила? Я бы встретил. Тяжесть какая! — Гоша одной рукой легко подхватил сумку, а другой приобнял жену за талию и чмокнул в прохладную, с улицы, щёку.

— А, что тяжесть? С вокзала до такси донести помогли, а живём мы с тобой на первом этаже.

— Кто это… помогли? — спросил Мотовило, поставив сумку рядом с обувной тумбочкой, и помог жене снять пальто.

Потом повернул Надю к себе лицом и, заглянув ей в глаза, наигранно грозно спросил:

— Кто помог? Что за помощники такие выискались? А ну, признавайся!

— Попутчики, — улыбнулась Надя, — наши, деревенские. Семён и Ольга Ситниковы, соседи наши в Холмах. Они в город к сыну погостить приехали. А ты что, никак ревнуешь?

— А как же? Конечно, ревную. Если ревную, значит люблю. А что это ты вдруг вернуться решила? Соскучилась?

Надя вздохнула и устало опустилась на тумбочку. Георгий присел на корточки и стал расстёгивать молнии на её сапогах.

— Да к родителям моя младшая сестра Маринка приехала из района, — грустно сказала Надежда, — с мужем и маленькими дочками-близняшками. Полна изба народа — визги, писки. Старикам с внучками возиться в радость. А я что? Погостила, рассказала всё о себе. Да особо и рассказывать-то нечего… Вот и решила. Родителям не скучно будет с Маринкой и девчушками, а ты тут один…

Георгий уловил в словах жены скрытую боль и обиду на свою бездетную жизнь, на то, что не может приехать к родителям вот так, как сестра — с мужем и ребёнком. Или с ребятишками.

— Ну и молодец, что приехала, — сказал он, поднимаясь и привлекая Надю к себе и щекоча её маленькое ухо рыжими колючими усищами, — я соскучился страшно. Не представлял, что мне тут одному целых три дня делать? С ума сойти можно от одиночества и безделья. Праздник этот дурацкий придумали — День народного единства, годовщина изгнания из Москвы польских интервентов. Кстати сказать, триста девяносто третья. Непонятно, как этот праздник отмечать? Думал, может, девчонок каких из фирмы по интимным услугам вызвонить? Может, у них полячки найдутся?

Надя хмыкнула, поняв, что Гоша пытается отвлечь её от грустных мыслей, развеселить. Но получилось у него это несколько неуклюже, даже грубовато. Впрочем, Надя давно привыкла к его ментовскому юмору и не обижалась.

— И что, не вызвонил? — усмехнулась она.

— Так лучше тебя мне всё равно не найти. Нет таких ни одной. На всём белом свете.

Вдруг Надя принюхалась и наморщила носик:

— Ты что, мусор забыл вынести?

— Это… Я мусор вынес. Утром ещё.

— А чем так… пахнет? Накурено, и мусором каким-то…

— Я сам — мусор, — пошутил Мотовило, — тут, видишь какое дело, родная… У нас… э-э-э, в некотором роде, тоже полна изба народу…

— Не поняла.

Надя решительно встала и прошла через зал в спальню. Убедившись, что ни в зале, ни в супружеской опочивальне никого нет, вернулась в прихожую.

— Они там, — Мотовило сделал страшное лицо и указал пальцем на закрытую дверь в кухню.

— Проголодались? — с иронией в голосе произнесла Надя и открыла дверь.

Сидящие за кухонным столом Окрошка и Альфред поднялись. Вернее, встал Альфред, а Окрошка только попытался, но не смог, он был уже изрядно пьян, а костыли стояли в углу, за спиной, но он не мог вспомнить, куда их поставил.

— Здравствуйте, — поздоровалась Надя.

Окрошка икнул и судорожно кивнул головой:

— Здрасьте.

— Добрый вечер, — поздоровался Альфред, смущённо улыбаясь, и вдруг замер, улыбка сползла с его губ, а смущённость сменилась растерянностью. — Наденька?

— Альфред… Аркадьевич? — Надя тоже растерялась.

— Э, да я вижу, вы знакомы, — удивлённо произнёс Мотовило.

Надя покраснела и сказала Георгию, словно оправдываясь:

— Альфред Аркадьевич работал на «Искре»…

— Он и сейчас там… в некотором смысле, работает, — Мотовило подошёл к столу, и, взяв свою рюмку, залпом выпил, — а когда он там работал в прямом смысле, у вас, естественно, был роман.

— Нет! — ответила Надя излишне поспешно, — Никакого романа между мной и Альфредом Аркадьевичем не было.

— Честное слово, Георгий Иванович, — поддержал Надю Альфред, — не было. Ничего такого не было.

— А эдакого?

— Да вообще ничего! — воскликнул Альфред с жаром и тут же осёкся, натолкнувшись на напряжённый, но слегка насмешливый взгляд серых Наденькиных очей.

— Да ладно, неважно, — сказал Мотовило, — было, не было. Если и было, то давно, — и подумал про себя: «Впрочем, я и сам знаю, что ничего эдакого не было. Чай, девицей Наденьку взял».

И ещё одна тревожная мысль пришла в его голову: «Лишь бы сейчас ничего неожиданного не приключилось, не вспыхнуло бы чего между ними. Искра какая-нибудь. Не вспомнилось бы старое увлечение!».

А вслух майор сказал:

— Помнишь, родная, я рассказывал тебе грустную историю о человеке, которому изменила жена, и он стал бомжом? Сидоров такой, помнишь?

— Помню, — ответила Надя.

— А Альфред Аркадьевич именно тот герой-любовник, из-за которого всё это и произошло. Потом он, Альфред твой… Аркадьевич, стал её мужем. Гражданским. Недавно Екатерину Сидорову убили пархомовские бандиты. Я тебе про это убийство тоже рассказывал. Сидоров и Альфред хотят Пархому отомстить. Поэтому они пришли ко мне, и я им собираюсь помочь.

Надя с тревогой взглянула на мужа, потом перевела взгляд на Окрошку.

— А этот человек и есть Сидоров?

Окрошка вспомнил о костыле, вытащил его из угла и поднялся.

— Меня звать Окрошкой… Нет, — одноногий бродяга на мгновение замолчал, вспоминая настоящее имя, — Петром меня звать. Петром Васильевичем. А фамилия моя Грохотов. А Сидоров Ляксей Ляксеич — он наш старшой. Ляксеич — голова! Он ушёл ненадолго, но скоро вернётся. Он недалеко здесь, в двух кварталах. В гостинице. К тестю своему пошёл. Вот придёт, и мы с ним отправимся Пархома мочить. В сортире.

— В каком сортире? — спросила Надежда.

— А не важно, в каком. В каком поймаем, в том и замочим! Вы, дамочка, мою фамилию запомнили? Грохотов. Скоро она прогрохочет на весь этот город! — с пафосом скаламбурил Окрошка.

И вдруг прогрохотал взрыв. Где-то недалеко. В двух кварталах от того места, где они разговаривали.

— Граната, похоже, — сказал Мотовило.

— Здорово, Мрак. Спишь?

— Никак нет, — по-военному ответил полковник Мараков, стирая с лица остатки сна и выбираясь из-под тёплого одеяла, — работаю. Дел накопилось — масса. Дня не хватает.

— Работаешь с бумагами? — хохотнул Пархом.

Полковничья жена Елизавета Елисеевна, дама неопределённого возраста, обладающая невыразительной внешностью, при наличии довольно внушительных, под стать супругу, габаритов, которую тоже разбудил поздний звонок, злобно сверкнула на мужа глазами из-под тяжёлых припухших век и выключила ночник.

— В кабинет свой иди разговаривать. Ни днём, ни ночью… — сиплым со сна голосом проворчала она.

Полковник прикрыл трубку огромной ладонью, чтобы собеседник ничего не услышал, и огрызнулся:

— Да пошла ты на хер, корова старая.

Нащупав в темноте тапочки, он сунул в них ноги, и, тяжело ступая, так что зазвякали пузырьки и баночки жёниной косметики, стоящие на красном итальянском комоде, пошёл на кухню. Даже толстый иранский ковёр не смог заглушить или смягчить грозную поступь начальника городской милиции.

— Что у тебя в городе творится, Мрак? — спрашивал Пархом. — Беспредел, твою мать!

— А что такое? Всё спокойно. Мне не звонили…

— Я звоню! Не звонили ему… Понаехали, понимаешь, разные придурки из Сибири. С гранатами. Пользоваться не умеют, а везут зачем-то. Вот, доигрались. Полгостиницы взорвали к чёртовой матери. Такая хорошая гостиница была. Недавно капитальный ремонт провели. Я деньги давал. Теперь по-новой ремонтировать… И зачем этим уродам гранаты понадобились? Не иначе, как разборки в нефтяном бизнесе учинять собирались. Нет, чтобы у себя, в Сибири, гангстерские войны устраивать, в Европу едут.

— Какие придурки? Какая гостиница? Я не слышал ничего.

— Да где тебе, блин, услышать? На другом конце города, да за тройным стеклопакетом… Короче, в апартаментах Самсонова взорвалась граната. Случайно взорвалась, но конкретно. Понял меня?

— Так точно.

— МЧС, пожарные и дежурные менты из районного отделения, наверное, там уже. Надо бы всё это тебе под свой личный контроль взять. Моя версия взрыва понятна?

— Так точно.

— А ежели не нравится чем, свою придумывай. Но чтобы обо мне — ни-ни. Ни в прессе, ни… Нигде!

— По поводу прессы не ко мне, — буркнул Мараков. — Это к губернатору.

— Сам знаю, что к губернатору. Но губернатор у нас где?

«В Караганде», — завертелась у Маракова на языке дурацкая шутка, он чуть не хмыкнул, но собрался и заученно ответил:

— Господин губернатор у нас, в настоящий момент, находится в загородном доме, пишет мемуары о голодном военном детстве и о трудовых подвигах на коммунистических новостройках. Он давно никаких вопросов не решает, потому как крайне немощен физически.

— И умственно, — добавил Пархом. — А потому прессу курирует наш многоуважаемый мэр… Ладно, я мэру утром позвоню. Он сегодня после презентации дома для старпёров в сауну с блядями закатился. Сейчас, небось, бухой и ни хрена не соображает. Малюту с собой звал, он у меня отпроситься хотел. Да я нашему прокурору кайф обломал. Ха-ха! Малюта расстроился, он до шлюх охоч. Тебя, небось, мэр тоже звал?

— Звал. Но мне, Максим Игоревич, некогда эдаким способом прохлаждаться. Но… Максим Игоревич…

— Вас ист дас?

— Утром поздно будет. Газетчики ведь не спят. Они уже там. А в утреннем номере…

— Ладно. Сейчас разговор с тобой закончу, мэру брякну. Пусть его реанимируют. Слушай, Мрак, ты, это…

— Что?

— Терроризм в это дело не тягай. Террористы — это чеченцы, всякий дурак так считает. А у меня в охране русских не очень много. Понял?

— Понял. Я всё прекрасно понял. Но…

— Что значит «но»? Ты ещё «но» говоришь? Мрак, ты что, оборзел?

— Ну, что вы, Максим Игоревич?! Я всегда внимателен к вашим советам и пожеланиям.

— Так в чём дело? Что за «но» такое?

— Сложно будет. Стреляли-то из гранатомёта?

— И что?

— Выстрел из гранатомёта немного отличается от случайного взрыва гранаты. Следы остались. Да и свидетели наверняка имеются. Гостиница — место оживлённое…

— Следы и свидетели — твоя проблема. А-а-а, — догадался Пархом, — ты насчёт бабок намякиваешь?

— Ну да, — воодушевился полковник, — проблема моя, вы совершенно правы, но она как бы и не только моя. Кроме того, такие проблемы бесплатно не решаются.

— Меркантильный ты, Мрак. Ладно, будут тебе бабки.

— Сто, — решился полковник, — сто тысяч долларов.

Некоторое время Пархом молчал, переваривая озвученную Мараковым сумму. Сейчас орать станет, жмот, подумал полковник.

— Мне ведь делиться придётся, — Мараков не хотел сдавать позиций, — я, хоть и начальник ГУВД, но одного авторитета мало. Я же не один работаю, подчинённые мои тоже кушать хотят. Зарплатой-то в нашем ведомстве не балуют. А в службе собственной безопасности у нас в области такая гнида сидит. Кровушку из меня сосёт, только чмок стоит. Вампир хренов!

— Гут, — совершенно неожиданно согласился Пархом, — давай, действуй. А кадровый состав своей конторы ты проинспектируй после того, как с самсоновцами разберёшься. Не должны твои подчинённые, все вместе взятые, больше десяти процентов от твоих… э-э-э… заработков иметь.

Пархом повесил трубку, а полковник долго слушал короткие гудки отбоя, настраивая себя на рабочую волну и прогоняя остатки сна.

А сон был таким сладким!

Снилось полковнику синее, любимое им Эгейское море и белоснежная яхта. Он был владельцем этой яхты и её капитаном. Мараков стоял на капитанском мостике и смотрел на палубу, а на палубе, исполняя танец живота, трясли упругими формами любимого им размера смуглые знойные турчанки.

Во время последней туристической поездки в Турцию, на курорт близ городка Кушадасы, Мараков приглядел небольшой уютный домик-бунгало. Приценился. Оказалось — сущие копейки. А что? У Никиты Малюткина давно недвижимость в Испании и в Хорватии имеется. Чем он, полковник, без пяти минут генерал-майор милиции, хуже?

Привезя семью в родной город, Мараков быстренько слетал с любовницей Янкой назад и стал обладателем недвижимости за рубежом. И купил не один, а сразу три бунгало. На сколько свободных денег хватило, столько и купил. Хватило бы на десять, и десять бы купил. Он даже пожалел, что часть денег была в ценных бумагах, в акциях, с которыми одна морока. Ну да ладно, три домика, расположенных в сотне метров от побережья Эгейского моря, тоже неплохо! В одном бунгало можно жить, а два других туристам сдавать. Неплохой бизнес! Правда, оформить недвижимость пришлось на любовницу, но это ерунда. Янка сидела у него на таком солидном зазубренном крючке, что любое недозволенное шевеление грозило ей не то что крупными неприятностями, а конкретно — смертью. Или пожизненным.

Янка была высокой статной блондинкой с упругим телом и жировой прослойкой требуемой толщины. Она была почти в его вкусе, но только белая, аж голубая, даже загар её не брал, а Мараков предпочитал смуглых.

После выхода в отставку, а до неё оставалось не так много, полковник планировал сразу сделать три важных дела.

Первое — развестись с надоевшей за двадцать шесть лет совместной жизни Елизаветой Елисеевной, оставив ей эту пятикомнатную хату. (А что? Неплохая компенсация!)

Второе — уехать на ПМЖ в Турцию и обосноваться в Кушадасах.

И, третье, самое приятное и долгожданное — купить яхту. Белоснежная красавица-яхта была его мечтой с самого детства. Она часто грезилась ему во сне.

Янку можно позже отправить на родину. А лучше сдать в турецкий бордель, деньги лишними не бывают.

Вот только на яхту у него денег пока не хватало. Ста тысяч. Каких-то поганых ста тысяч долларов. Свои акции по возвращению из Анатолии он поспешно обратил в деньги и перевёл на свой счёт в одном из банков Измира…

Мараков нажал на кнопку, заткнув бибикающую телефонную трубку, и, достав из холодильника банку пива, отвёл душу холодным пенным напитком.

Гостиница «Центральная». На чьей она земле? На земле Пулина. Это замечательно. Пулин у него вот где! Будет делать всё, что прикажут.

С пивом в руках Мараков направился в кабинет, взял с письменного стола записную книжку, открыл на нужной странице и набрал номер домашнего телефона начальника РОВД, подполковника Пулина.

— Алё! Здорово, подполковник. Узнал? Дрыхнешь, небось?.. Что говоришь, взрыв разбудил?.. Этот взрыв и я слышал. Даже знаю, что взорвалось и где… Мне по должности положено всё знать. Твои опера… Что, уже выехали? Хвалю за оперативность. Только ты и сам туда выезжай. Кто у тебя операми командует?.. Майор Мотовило? Это такой крупный, с рыжими усами, как у Песняров?.. Как он?.. Серьёзный, говоришь? Опытный?.. Этого мало, подполковник. Надо, чтобы душой и телом… И чтобы с полуслова всё… Понятливый? Это хорошо.

Замом ко мне пойдёшь, подполковник? Мне преданные люди нужны. Скоро на покой уйду, хочу, чтобы на моё место правильный руководитель пришёл. Вроде тебя. А может, именно ты. Как себя вести будешь… Да знаю я тебя, знаю. Давай так поступим: со взрывом этим разберёмся, и я тут же кадровыми перестановками займусь. Тебя к себе в замы, а Песняра этого на твоё место. Приблизительно, так… Не надо раньше времени. Слушай сюда. Сделать так надо…

 

2

Мотовило припарковал старенькую шестёрку цвета испуганного до смерти хамелеона, покрашенную редкими местами, метрах в ста от гостиницы, свернув с проспекта в гостиничный сквер, прямо на аллейку.

— Сидите здесь и не высовывайтесь. Узнаю про Сидорова — приду, расскажу, — строго приказал он Окрошке и Альфреду, заглушив мотор.

…Альфреда Молотилова и сидоровского приятеля, бомжа Окрошку, ему пришлось взять с собой на место происшествия. Не оставлять же любимую жену Наденьку свет Петровну в компании двух подвыпивших мужиков! Тем более учитывая прошлое знакомство Молотилова и его жены, а возможно, и некую взаимную симпатию, старинную, но всё-таки…

Минут через пять-семь после взрыва Гоше позвонил подполковник Пулин. Майор этого звонка ждал.

— Спишь? — задал подполковник традиционный в подобное время суток вопрос.

— Ещё не успел уснуть. А успел бы, так проснулся бы. От такой канонады.

— Да какая там канонада? Всего-то взрыв ручной гранаты.

— Ручной? — усомнился Мотовило, нанюхавшийся пороху в Чечне и умеющий по звуку отличать звук разрыва фугаса от звука разорвавшегося артиллерийского снаряда, а уж взрыв ручной гранаты от выстрела из гранатомёта и подавно отличить мог.

— Ручной, ручной, — заверил его Пулин, — ты, Гоша, давай, дуй туда. Твои орлы уже на месте взрыва, наверное. Кто у тебя сегодня на дежурстве?

— Я, Савелий Степанович, самых опытных на праздничные дежурства определил. А сегодня у меня молодые — Свечкин и Куканов. С ними стажёр. Петровский его фамилия. Кто ж знал, что сегодняшняя ночь такой неспокойной получится?

— Стажёр?.. Ага! Ему-то мы это дело и поручим. А что? Дело простое, проще пареной репы. Незаконное хранение боеприпасов и неосторожное обращение с ними. Стажёру такое дело по зубам, к тому же тема актуальная.

— Боюсь, всё не так просто, как вам кажется, Савелий Степанович, — осторожно возразил Мотовило.

— А ты не боись! Пока ты под моим началом, бояться я буду. Если я тебе сказал, что дело простое, значит, оно простое. Ошибусь, стружку Мараков с меня снимать будет.

— Но, я думаю…

— И не думай. По этому делу не думай. Понял меня? По другим, о которых я тебе ничего не говорю, думай, а по тем, что прошу не думать, не думай. Иногда думать вредно бывает. Вот так, майор. По этому делу инициативу не проявляй. Сделаешь, как я скажу, ещё до Нового года переберёшься в мой кабинет. И к внеочередному званию представим…

Покупает, подумал Мотовило. А может уже купил?.. Как всё просто! Промолчал — и ты на хорошем счету. Предал — поднялся на следующую ступеньку по служебной лестнице.

— Давай, выдвигайся, — видимо, Пулин решил, что своей цели он достиг, — за мной машина из прокуратуры со следователем и с криминалистами придёт, я тоже подъеду. Меня дождись и скажи своим операм, чтобы не усердствовали. Приеду, более тщательно проинструктирую. Криминалистам я по дороге объясню, что и где искать, а следаку и объяснять ничего не нужно, ему всё уже Малюткин объяснил… Слушай, майор, это даже хорошо, что сегодня у тебя неопытные дежурят. Значит, делать будут то, что им скажут… Но, мы-то с тобой менты битые. А, майор?

— Битые, — хмуро подтвердил Мотовило.

— А битому менту главное что? Правильно, статистика!

— Куда ехать-то? — Гоше надоел трёп подполковника.

— Как куда? К гостинице «Центральная». Взрыв произошёл в одном из номеров.

Мотовило и сам давно догадался, где произошёл взрыв.

— А в каком номере? — ещё на что-то надеясь, спросил он.

— Номер не знаю, но занимает его некий Самсонов, бизнесмен из Сибири.

— Есть жертвы?

— Должны быть, — уверенно произнёс Пулин. — Ну, ладно, всё. У меня уже машина под окно встала. Встретимся на месте происшествия.

Георгий положил трубку, хмуро посмотрел на вдруг протрезвевших Окрошку и Альфреда, перевёл взгляд на жену, потом снова посмотрел на Альфреда.

— Здесь вас оставлять не хочу. Со мной поедете. Только сидеть в машине тихо. Уяснили?

Подходя к центральному входу в гостиницу, Мотовило сразу увидел серый милицейский «уазик», который стоял в отдалении — за каретой скорой помощи, спецавтомобилем МЧС и пожарной машиной, с вытянутой к окнам третьего этажа телескопической лестницей и размотанными брезентовыми рукавами. Рукава были пустыми и казались гигантскими плоскими червями-цепнями. Их уже сматывали. Из выбитых окон третьего этажа валил пар и несло гарью. Площадь перед гостиницей была запружена эвакуированными постояльцами, одетыми кто во что и как попало, и обслугой гостиницы. Все были возбуждены и напуганы. Спокойствием и деловитостью отличались лишь сотрудники МЧС, которые вроде бы уже всех спасли и вывели, и делать им здесь больше было абсолютно нечего. Но они не уезжали, видимо, ждали прихода автобусов, чтобы увести к другому месту проживания тех, кто в гостинице оставаться не пожелал.

Мотовило направился к своим. Возле Уазика бездельничали два опера — лейтенант Свечкин со стажёром Петровским, и водитель Стёпа Рощин. Третий опер, Куканов, безмятежно и беззастенчиво дрых в машине. Свечкин и Рощин молча курили, и выражение их лиц было мрачным; каждый думал о чём-то своём, а скорей всего, об одном и том же: что долбаная служба достала вполне конкретно, и что жизнь, в принципе — полное дерьмо. А Петровский, запрокинув голову, смотрел на чёрные провалы окон третьего этажа и переводил взгляд на стеклянный аквариум — известную всем жителям города «бочку», — прочерчивая в ночном небе траекторию выстрела.

Молодец, мысленно похвалил стажёра майор. Догадался, правильно определил место, с которого, скорей всего, был произведён выстрел из гранатомёта. Позиция для стрельбы — лучше не придумаешь! А Свечкину я бы сейчас такую свечку в одно место засадил, вмиг бы опыт приобрёл! Свидетелей полно. Постояльцы, обслуга — кто-нибудь что-то, стопудово, видел. На крыше «бочки», опять же, наверняка следы остались. Там, может, и гранатомёт лежит. А он, сука, стоит, курит! А Куканов, так вообще дрыхнет, и дела ему нет.

Но устраивать разнос подчинённым Гоша не стал.

— Погибшие?

Свечкин с Рощиным выбросили окурки.

— Здравия желаем, товарищ майор.

— Погибшие? — Гоша повторил вопрос.

— Двое… вроде бы, — неуверенно доложил Свечкин.

— Что значит «вроде бы»?

— Один мертвяк целый, только в крови весь, а второй — в мешке. Его эмчээсники по кускам собрали и в мешок сложили.

— Чьи трупы?

Свечкин пожал плечами.

— Что? — округлил глаза Мотовило, — Ещё не выяснил?

— У того, который целый, я карманы проверил. Документов нет. А второй… Да там каша сплошная. Давайте, товарищ майор, судмедэксперта дождёмся. Он и определит, сколько их в мешке — один или больше. И документы заодно…

— Трупы где?

— А вон там, — Свечкин ткнул пальцем в темноту, — на газоне лежат. Их туда эмчээсники положили.

— Так, — Мотовило скрестил руки на груди и стал отдавать приказания, соображая, как бы не приказать чего лишнего, — найти администратора. Выяснить, кто в номере жил и сколько человек. Кто с ними ещё был в этой грёбаной гостинице. В соседних номерах, и вообще. Всех, кто может иметь отношение к погибшим, вычислить и сюда, ко мне. Вопросы?

— Никак нет, — угрюмо ответил Свечкин.

— Куканова разбудите, а то проспит самое интересное, — зло бросил Мотовило на ходу, направляясь к тому месту, где лежали тела.

— Товарищ майор! — догнал его Петровский. — Георгий Иванович! Можно я на «бочку» слазаю? Думаю, оттуда стреляли.

Мотовило резко повернулся к стажёру и почувствовал, как у него задёргалось нижнее левое веко, мелко и противно. Стараясь не обращать внимания на нервный тик, он внимательно посмотрел в горящие сыщицким азартом глаза юноши, и потупил взгляд. Помолчал и сказал резковато, пытаясь скрыть за резкостью слов неловкость перед подчинённым за то, что тот — честный и искренний парень, незнакомый с жестокой, иногда грязной правдой жизни, а его начальник — продажная шкура.

— Я вам что приказал, товарищ стажёр? Вычислить всех, кто связан с погибшими. Уяснил? А на «бочке» тебе делать нечего. Не стреляли оттуда. Это была ручная граната и взорвалась она внутри апартаментов. Неосторожное обращение с боеприпасами.

— Но, товарищ майор…

— Ты мой приказ слышал?

— Да… Так точно!

— Вот, и выполняй. А то Свечкину с Кукановым без тебя не управиться.

— Есть, — нехотя произнёс стажёр и отошёл.

— Эй! — окликнул его Мотовило через секунду. — Петровский!

Стажёр подбежал, радостный, в надежде, что у шефа неожиданно возникли сомнения в своей версии о причинах взрыва.

— Так я слажу?

— Скажи Стёпе, пусть подгонит «уазик», фарами посветит. Ни видно ни хрена.

— Есть, — разочарованно произнёс Петровский.

Сидорова Мотовило узнал сразу, хотя лицо товарища было так густо залито кровью, что более походило на маску. Узнал по росту, телосложению и длинным, слегка вьющимся, волосам. Да, и черты лица под кровавой маской были его, сидоровские.

Вот и всё, подумал майор, и ощутил какое-то странное облегчение. Сидорова больше нет. Теперь ему, Гоше Мотовило, не перед кем оправдываться в слабости. Нет больше в живых человека, перед которым было бы стыдно. Теперь всё пойдёт по начертанному кем-то плану. Кем-то?.. Да уж ясно, кем — Пархомом и его высокопоставленными помощниками. Пархом оказался сильнее. Наглее и решительнее, а значит, сильнее. Пархом и такие как он — хозяева жизни. Потому-то они, наглые и беспредельные, так легко и решают свои проблемы. Выстрелом из гранатомёта, например.

Сейчас надо просто-напросто ничего не делать, вернее, делать то, что скажут, и всё будет шито-крыто.

Так было часто.

Так было всегда.

Сидорова не воскресить, успокаивал сам себя майор. Екатерину не воскресить. Самсонова не воскресить. Шульмана и бомжа Юрку Грибоеда не воскресить. А ему, Гоше Мотовило, жить надо. У него Наденька! Ему надо жить, карабкаться, приспосабливаться… Ради жены, ради Наденьки!

Мотовило подошёл к телу Сидорова и опустился перед ним на корточки. Тело было ещё тёплым, но пульс на шее не прощупывался.

— Ты чего над трупаком колдуешь? — услышал он за спиной голос Пулина и оглянулся.

Подполковник появился в сопровождении следака из городской прокуратуры Байкалова, прихвостня малюткинского, и судмедэксперта — худого и долговязого Эдгара Яновича Эзау, с очками, поднятыми и задвинутыми на крутой с залысинами лоб.

Байкалов выглядел, как всегда, жизнерадостным и вполне довольным жизнью. Одет в костюм от Хуго Босс, а на ногах мягкие кожаные туфли, изготовленные явно не на местной кожно-обувной фабрике. Словно приехал не на место взрыва, а на банкет — по-видимому, надолго покидать прокурорскую «Волгу» не собирался. Проинструктирован не проявлять рвения.

«Чего скалится? — зло подумал о нём Георгий, — А впрочем, что бы ему не радоваться жизни? Всегда богато упакован, разъезжает по городу на новеньком „Фокусе“, а не на видавшей виды шестёре, как я. Жена фотомодель, а сын от первого брака учится где-то за границей…»

Опера Байкалова не любили, сильно огорчались, если приходилось работать совместно. Называли презрительно гондоном. За глаза, конечно. Знали — ссориться с гондоном Байкаловым не стоит.

— Здравствуйте, Георгий Иванович, — вежливо поздоровался с Гошей Байкалов, спрятав руки за спиной.

Гоша поднялся с корточек.

— Здравствуйте, Михаил Артурович, — ответил он не менее вежливо, но руки не протянул. Собственно не только по причине своего неуважения к следаку — просто знал, что Байкалов, видевший, что он касался трупа, рукопожатие проигнорирует, побрезгует.

Судмедэксперт, напротив, протянул Гоше узкую, но сильную кисть с длинными пальцами хирурга.

— Здорово, Гоша.

— Привет.

С Эдгаром Яновичем Гоша был знаком более десяти лет, они симпатизировали друг другу. Друзьями, в полном смысле этого слова, не являлись, но количество совместно выпитого (в морге, на кладбище во время проведения эксгумации, на месте преступления и в других, не менее экзотических местах) коньяка, водки и медицинского спирта подсчёту поддавалось с трудом.

— Пошли-ка со мной, майор — тоном приказа сказал Пулин. — Там твои орлы охранников Самсонова задержали, а стажёр Петровский секретаря его приволок. Любимов Николай. Парень немного не в себе. Возбуждён. Ерунду всякую буровит. Видать, сильно контузило. Эдик ему какую-то дрянь вколол, немного успокоился. Пойдём, Георгий Иванович. А трупами Эдик займётся.

Пулин пропустил вперёд судмедэксперта.

Эзау взглянул на тела.

— Да мне, собственно… — он на всякий случай прикоснулся рукой к шейной артерии тела Сидорова, и, убедившись, что пульса нет, сказал: — мне тут делать нечего. Картина ясная. Вызову санитаров, пусть их прямо в прозекторскую везут. А, завтра всё доскональненько…

— Ну-ну, — согласно кивнул Пулин, — тебе, Эдик, лучше знать, что со жмурами делать. Пошли, Гоша. Мертвецы нас простят, а дело не ждёт.

«А простят ли? — подумал Гоша, бросив последний взгляд на тело мёртвого товарища. — Не явятся ли с того света спросить: а как ты, скотина, жил, предав? Совесть не мучила? Кошмары не снились? Обрёл ли ты счастье, получив новые погоны на плечи и новое кресло под жопу?»

Гоша посмотрел вслед удаляющимся Пулину и Байкалову, потом повернулся к Эдгару Яновичу и зачем-то сказал:

— Я его знал.

Эзау понял, о ком идёт речь, пристально посмотрел Гоше в глаза:

— Он был твоим другом?

Гоша отрицательно покачал головой.

— Нет. Не успел.

— Что ж? Бывает. Соболезную.

Когда Мотовило присоединился к своим, там уже вовсю распоряжался Пулин.

— Этих в отделение, — говорил он Свечкину и Куканову, указывая на охранников Самсонова, стоящих в сторонке и покорно ожидающих своей участи.

Мотовило поглядел на охранников с интересом, но без участия. Крепкие ребята. Стоят, курят, изредка переговариваются. Внешне — совершенно спокойны, видать, не впервой в такую переделку попадать. Знают, что ничего страшного с ними не произойдёт. Сейчас отвезут в отделение и до утра определят в «обезьянник». А утром слегка прессанут, выбивая нужные показания. Выбьют и отпустят.

Ребята вернутся на свою малую родину и там быстро найдут нового хозяина. И будут его охранять, пока и того не грохнет какой-нибудь Пархом. И тогда их снова посадят в «обезьянник» и они снова будут давать нужные следствию показания. А что делать? Каждый, считал Мотовило, в жизни должен съесть определённую порцию дерьма, нажраться его до отрыжки, до состояния полной сытости. Иначе нельзя, иначе сказка, а не реальная жизнь.

— А господина Любимова заберёт с собой Михаил Артурович, — продолжал подполковник. — Увозите свидетеля, Михаил Артурович. Он ваш.

Увидев Мотовило, Пулин поспешно к нему подошёл, и, приобняв за плечи, заговорщицким тоном сказал:

— Тут интересная версия наклёвывается. Петровский твой — молодец парень! Грамотно с контуженным секретарём побеседовал, и тот рассказал, что у Самсонова, в момент его гибели, был гость. И ты знаешь, кто?

— Пока не знаю.

— Сидоров. Его зять.

— Чей зять? — включил «дурака» Мотовило.

— Зять Самсонова.

— И что?

— Не догоняешь? Зять Самсонова! А Самсонов — отец Екатерины Андреевны Сидоровой.

— Той, что в октябре на даче сгорела со своим любовником?

— Той самой. А Сидоров, если мне не изменяет память, у нас без вести пропавшим числится?

Гоша кивнул.

— А, ну да. Ты же его поисками занимался.

— Давно это было.

Пулин пожал плечами:

— Пропал давно, а теперь вот нашёлся.

— Кто нашёлся? Сидоров?

— Ну да. Второй труп — труп Сидорова, самсоновского зятя. И охранники отрицать не будут, что в момент взрыва в апартаментах был Сидоров.

— И в чём заключается версия?

— Самсонов — олигарх, бабла немерено. Сидоров пришёл и попросил тестя поделиться. Самсонов послал его куда подальше, Сидоров стал угрожать. Гранатой, или бомбой самодельной, баллистики придумают — чем. Бабах!..

— Он что, камикадзе?

— Случайный взрыв. Сам погиб и тестя угробил… Кстати, и смерть Екатерины Сидоровой тоже на покойника списать можно. Сначала вымогатель к ней пришёл, но та баба упёртая. Убил в порыве внезапно вспыхнувшей ненависти, а дачу сжёг, чтобы никаких следов не осталось. А как узнал, что тесть приехал у дочери на могилке поплакать, добыл где-то бомбу и решил папашу тряхануть. Вот и тряханул. Версия — конфетка. Екатерина Сидорова мертва, папаша её мёртв, убийца Сидоров мёртв. Дело в один день закрыть можно. Прокуратура ни слова против не скажет. Хотя… то дело о пожаре в Шугаевке уже закрыто, лучше их и не связывать. Меньше писанины.

Гоша презрительно посмотрел на сияющего подполковника Пулина и подумал: «Зря ты эту версию предложил, ох, зря! Если у меня и были какие-то сомнения, то теперь твёрдо решил: не пойду против совести. Хрен вам всем в дышло! Предавать грешно и подло. А предавать память товарища подло вдвойне».

— Ну что? — Пулину так понравилась изобретённая им версия, что он не заметил презрительного взгляда майора, — Всё ясно! Поеду с Байкаловым в прокуратуру. По горячим следам, так сказать, пока он не очухался, допросим этого секретаришку. Да и тебе здесь вроде делать больше нечего. Давай в управу.

— Я, Савелий Степанович, задержусь ненадолго, надо ещё с администрацией пообщаться. Да так, с постояльцами. Случайных свидетелей поищу, вдруг кому-то померещилось, что по гостинице из гранатомёта палили. Нам же такие лжесвидетели ни к чему?

— Ты прав, майор. Пообщайся, поищи… Ну, бывай. Я на связи.

Пулин рысцой помчался к ожидавшей его прокурорской «Волге», а Мотовило подозвал к себе скучающего Петровского.

— Ну-ка, сгоняй на «бочку». Пошукай. Если найдёшь что-нибудь, ничего не трогай. Сразу мне доложишь.

— Так вы же, товарищ майор, сказали, что это неосторожное обращение с боеприпасами. Что это ручная…

— Стажёр! — Мотовило грозно посмотрел на парня, — Запомни на всю свою поганую ментовскую жизнь: если у тебя версия возникла, её обязательно надо отработать. О-бя-за-тель-но! Если даже она кому-то кажется абсурдной, или не нравится руководству.

— Есть! — весело козырнул Петровский и помчался по направлению к стеклянному павильону.

— Эй! Куканов! Свечкин! Чего стоите, карманный бильярд гоняете? Живо в народ!

Когда Мотовило подошёл к своей «шестёрке», чтобы сообщить Альфреду и Окрошке печальную весть, в ней никого не было.

 

3

Окрошка плакал и никак не мог остановиться.

Они уже вышли из сквера и удалялись от гостиницы по безлюдной ночной улице — Окрошка впереди, за ним Альфред.

— Я вот живу, калека одноногий, — бормотал Окрошка, — а его нет больше, молодого и здорового. Не могу, не могу поверить… Лежит. Голова в крови, ноги вытянуты, а на ноге туфель. Один. Второго нет. Второй рядом лежал. Рядом с мешком пластмассовым… Эх, Ляксеич!

Окрошка не рассказывал, он сам с собой говорил. Говорил, сморкался, плакал и шёл вперёд, во тьму, куда глаза глядят.

— А ты уверен, что это он?

Окрошка не расслышал вопроса, холодный ноябрьский ветер сдул слова и унёс за спину Альфреда. Инвалид шёл быстро на трёх ногах — одной своей и двух пластмассовых, Альф еле поспевал за ним.

— А ты уверен, что это был Алексей Алексеевич? — Молотилов догнал Окрошку и громче повторил вопрос.

— Ляксеич, — всхлипнул Окрошка. — Я его по туфлям узнал. Туфли-то я у Малыша одолжил. Сорок третьего размера не нашёл. У Малыша сорок четвёртый взял…

Окрошка резко остановился и достал из-за пазухи чёрный лакированный туфель.

— Я его из кустов костыльком поддел… Тот, что рядом с мешком лежал… Правый. А у меня правой ноги нет. Одна левая. Даже в память не наденешь. Ничего, так хранить буду.

— А может он живой? — с надеждой в голосе спросил Альфред, — Может, без сознания просто?

Окрошка отрицательно мотнул головой и шмыгнул носом:

— Мёртвый. Доктор звонил куда-то, говорил, два трупака в морг доставить надо. И шею щупал. Да я и сам видел, мёртвый он, Ляксеич. Я мёртвых навидался…

Они стояли посреди тёмной кривой улочки, освещённой лишь мертвенным светом луны, которая то и дело норовила спрятаться от ноябрьского холода в рваных чёрных тучах, натянуть их на себя, словно дырчатую шаль, ну чтобы хоть чуточку согреться. Но тучи гнал ветер, и они быстро пролетали мимо, уносясь в непроглядную бесконечность, становясь частью этой мёртвой жуткой бесконечности.

Окрошка застонал, прислонился к шершавой стене дома и обессилено сполз на грязный тротуар. Костыли с глухим стуком упали на асфальт. Окрошка прижал туфель к груди и затих. Даже шмыгать перестал. Альфред прислушался и не услышал его дыхания.

— Эй, Окрошка, — тихо позвал он, — Окрошка, ты меня слышишь?

Окрошка не ответил, а Альфреду стало страшно, он вдруг подумал, что одноногий бродяга умер.

Альфред испугался, он очень испугался.

Как тогда, в подлеске близ Шугаевки, в котором он затаился, выбравшись из пылающего дома. Он забился под какую-то корягу, и дрожал, как осиновый лист. Было прохладно, но Альфред дрожал не от холода. Он дрожал оттого, что остался один, а впереди — неизвестность…

…Альфред Аркадьевич Молотилов никогда не жил самостоятельно. Отец, всю жизнь проработавший на вредном производстве, умер рано, Алику и пяти лет не было, теперь он его почти не помнил. Жил Алик с мамой и не знал никаких забот. Жили небогато, но особо не бедствовали, не одним только хлебом и картошкой питались. Мама работала бухгалтером расчётной группы в цехе подготовки производства на «Искре», и небольшую пенсию за отца получала, советское государство, при всей своей порочности и несостоятельности, как теперь принято считать, о малоимущих гражданах не забывало, заботилось. Жили они с мамой в деревянном бараке в рабочем посёлке искровцев, коммунальные платежи не были обременительными, на еду хватало, а о том, что практически вся одежда Алика перешита из отцовской, он не задумывался, во всяком случае, неловкости от этого не ощущал. Впрочем, в те времена все так жили — небогато и ровно.

Пока мама была жива, она решала все его детские и юношеские проблемы. Советовала, как поступить в той или иной ситуации, вмешивалась в его взаимоотношения со сверстниками, если требовали обстоятельства.

В институт Алик поступил легко (опять же плюс советской власти: обучение в ВУЗах было бесплатным), и так же легко его закончил. А когда, только устроившись на «Искру», по причине широкомасштабной конверсионной программы российского правительства, потерял работу, мама поговорила с давним другом семьи, Леонидом Яковлевичем Цамом, и тот взял Алика к себе в процветающую коммерческую фирму, специализирующуюся на продаже сантехнического оборудования. Алик был парнем неглупым и за короткий срок под руководством прожжённого торгаша Лёни Цама быстро освоил новую профессию и стал неплохим коммерсантом.

А потом пришли в жизнь Альфреда сумбур и растерянность.

Сначала мама умерла. Совершенно неожиданно.

Альфред вернулся с работы, а мама лежит мёртвая. Альфред растерялся. Не огорчился, а банально растерялся. Он не знал, что ему делать, что предпринимать и додумался лишь до того, чтобы позвонить патрону.

Леонид Яковлевич приехал быстро, сказал растерянному Алику Молотилову слова соболезнования, и, убедившись, что толку от него — ноль целых два ноля сотых, взял на себя решение всех организационных и финансовых вопросов, от вызова врача для констатации факта смерти и оформления документов, до устроения скромных похорон и не менее скромных поминок. На поминках присутствовали только они с Альфредом, да человек шесть соседей по бараку, те, кто пожелал прийти. Единство пролетариата к тому времени было упразднено, друзья превратились в приятелей, соседи стали просто соседями в буквальном смысле, а родственников у Молотиловых не было.

Когда поминки закончились, и соседи, выпив по последней и произнеся традиционное: «Пусть земля ей будет пухом», ушли, Лёня Цам сообщил Альфреду, по секрету, ужасную новость. Он сказал, что в ближайшие месяц-два сворачивает все дела в России, закрывает фирму и уезжает в Израиль, на историческую Родину. Это был удар, сильнейший удар, который Альфред воспринял, как катастрофу.

— А как же я? — еле слышно выдавил он из себя.

— Ты? — Леонид Яковлевич удивлённо пожал плечами. — Ты уже большой мальчик. Я многому научил тебя. Конечно, акулой бизнеса ты не стал, но, думаю, работу найдёшь легко.

— Но я же… — Альфред не знал, что сказать.

— Ты хороший коммерсант, Алик. Ты исполнительный, грамотный работник и неглупый парень. Пойми, свою фирму я тебе передать не могу. Вернее, не хочу. И для твоего же блага. Пока ты был наёмным работником, у тебя не было никаких проблем, а если хозяином станешь, придётся тебе за многое ответить, как преемнику. Ты же знаешь, сколько всего на фирме? Я чернуху имею в виду. Честно в этой стране работать нельзя.

— Но вы, Леонид Яковлевич…

— И я не исключение. Я тоже работал не совсем честно. Технологические фирмы, хитрые финансовые схемы, липовые поставщики, мёртвые души. Да что я тебе рассказываю? Ты сам всё знаешь. Ведь наверняка сопоставлял размер налоговых платежей с реальным оборотом? Да и не скрывал я от тебя ничего. Или почти ничего.

— Но ведь всегда всё было… спокойно. И проверки налоговой инспекции никогда и ничего…

— До поры, до времени, Алик… — Леонид Яковлевич тяжело поднялся и вышел в прихожую. Вернулся с бутылкой дорогого коньяка, которую принёс с собой именно для этого разговора, — до поры, до времени, — повторил он, свинчивая крышку и наливая себе и Альфреду, — сейчас у нас бардак, и продлится он ещё какое-то время. Но, думаю, что недолго быть в России такому бардаку, рано или поздно, он закончится. Я чую, что перемены не за горами. Я чую… Поверь старому еврею. Сдаётся мне, что в новом тысячелетии Россией править будет…

Мудрый старый еврей, Леонид Яковлевич Цам вдруг замолчал, не назвал того, кто, по его мнению, будет править Россией в новом тысячелетии. Вместо этого он предложил:

— Давай-ка помянем твою маму, Алик. Хорошая была женщина. Сильная. Другого она заслужила своим терпением и любовью, не довелось ей пожить по-человечески… Пусть земля ей пухом будет.

Они выпили не чокаясь. Альфред проглотил коньяк, не почувствовав вкуса.

— Каддиш на девять дней проведём, — пообещал Леонид Яковлевич. — Традиции блюсти надо.

Альфред согласно кивнул, не вникнув в смысл сказанного. Его голова была пустой и тяжёлой. Что же теперь делать?..

— И ещё, — Леонид Яковлевич пристально посмотрел на ученика, — ты только не обижайся, Альфред. Есть ещё одна причина, по которой я не хочу дарить тебе фирму.

— Какая? — машинально спросил Альфред, хотя ему было всё равно, что ответит Цам.

— Видишь ли… Все люди делятся на две категории. Лидеры и исполнители. Первые и вторые номера. Ты, к сожалению, второй номер. Ты не лидер.

— Да, я не лидер, — согласился Альфред, — я это знаю. Уже давно. Может быть, всегда знал. И я не претендую на вашу фирму, я не прошу, чтобы вы отдали её мне… Леонид Яковлевич, — он просительно посмотрел на Цама, — возьмите меня с собой в Израиль. Это ведь и моя родина тоже. Историческая. Мама еврейкой была, да и отец русский только наполовину, по дедушке. Возьмите, а? Я кем угодно у вас работать буду. Простым торговым агентом хоть. Или курьером. Кем скажете, тем и буду работать…

Леонид Яковлевич налил ещё по одной.

— Не могу сейчас, — ответил он после некоторого раздумья, — Может, позже. Если всё пойдёт, как я планирую, я тебя вызову… Сейчас, извини, не могу. У меня у самого сейчас проблем выше крыши.

— И что же мне делать?

— Ждать. Маленько денег я тебе дам. И насчёт твоего нового места работы подумаю, есть у меня кое-какие мыслишки.

Слово своё Леонид Яковлевич сдержал. Частично. По поводу нового места работы позаботился, сведя его с Екатериной Андреевной Сидоровой, поручившись за него и охарактеризовав, как грамотного расторопного коммерсанта и крайне исполнительного работника. А к себе в Израиль не позвал, Альфред, с того момента, как Цам отбыл на землю обетованную, больше ничего и никогда о нём не слышал. Может, планы Леонида Яковлевича не осуществились, а скорей всего, старый мудрый еврей просто-напросто забыл о его существовании, погружённый в процесс накопления и приумножения капитала.

Но Альфред не особенно горевал по этому поводу. Работая в фирме Екатерины Великой, он с первых дней ощутил некую защищённость от всевозможных внешних проблем и гипотетических рисков. Всё в этой фирме держалось на хрупких плечах её владелицы. Казалось, Екатерина Андреевна не только знает всё, что происходит в стенах офиса фирмы и многочисленных точках и филиалах, не только то, что происходит за пределами этих стен — в городе, в стране, — казалось, она знает вообще всё. И всегда принимает правильные решения. А проблемы и риски… их не было.

Нет, наверное, они были, но даже слухи о них никогда не доходили до сотрудников фирмы. Проблемы решались Екатериной Великой легко и незаметно для окружающих, а риски, так же легко и незаметно, сводились к абсолютному нулю или рикошетом уходили к конкурентам, нанося им ощутимые удары и принося потери.

Многие думали, что у Екатерины Сидоровой имеется мохнатая лапа на самом верху — в Москве. Другие суеверно полагали, что Екатерину ведёт по жизни её персональный ангел-хранитель. Третьи, в том числе и Альфред Молотилов, справедливо считали, что успех коммерческого предприятия Сидоровой основывается на трезвом расчёте, доскональном знании рынка, огромной работоспособности и небывалой коммерческой хватке этой маленькой хрупкой женщины.

Альфред вновь обрёл уверенность и покой. Тревожные мысли о будущем и страх перед неизвестностью и одиночеством истончились и спрятались на время в глубине сознания.

Сначала он работал заведующим отделом фасованных сыпучих продуктов в одном из магазинов коммерческой империи Екатерины Великой, и ему, как и всем, вновь принятым, был установлен испытательный срок — три месяца. Торговать сахаром и крупами оказалось не сложнее, чем унитазами и душевыми кабинами. Даже проще. Правда, было немного скучновато, Альфред Молотилов, крепко натасканный в коммерции Лёней Цамом, был способен на гораздо большее, нежели руководство тремя девицами-продавцами и ежедневное составление отчёта о продажах.

Однако уверенность в завтрашнем дне и неплохая заработная плата компенсировали скуку и раздражение нудной повседневностью. Екатерина Андреевна ежедневно объезжала все торговые точки. Её появления Альфред ждал с нетерпением. Помимо деловых качеств, она обладала бездной обаяния и странной притягательностью. В неё невозможно было не влюбиться, и Альфред, естественно, влюбился. В минуты её присутствия в магазине он исподтишка бросал на госпожу Сидорову взгляды, не имеющие ничего общего со взглядами обыкновенного завотделом на начальницу.

Екатерина взгляды заметила сразу, и поняла правильно. Она тоже частенько посматривала на Альфреда, но не по причине интереса к его внешним данным, скорее, помня рекомендации Леонида Яковлевича, она присматривалась к молодому перспективному сотруднику, определяя его будущие функции и размышляя над тем, что ему можно будет доверить, а что рановато.

Вскоре на место заведующего отделом был принят другой человек, а Альфреду было сообщено, что испытательный срок окончен, хотя с момента трудоустройства прошло меньше месяца. Он был переведён в офис. Сначала его должность называлась помощник директора по общим вопросам, но выполнять приходилось некоторые поручения Екатерины Андреевны, которые относились к функциям коммерческого директора. Ещё через месяц Альфред им стал.

По долгу службы он встречался с Екатериной Андреевной ежедневно. Катенька — так он стал называть её мысленно. На что-то более отчаянное, или хотя бы на то, чтобы произнести это имя вслух, он решиться не смел, мешала природная робость и совершенно спокойное, ровное отношение к нему начальницы. А после встречи с её мужем, Алексеем Алексеевичем Сидоровым, Альфред спрятал своё обожание глубоко-глубоко и понял: орешек по имени Катенька не по его зубам.

Сидоров показался ему гигантом. Красивым, но страшным светловолосым великаном-атлантом.

Катенька сказала:

— Знакомься, Альфред Аркадьевич, это мой муж.

Сидоров был слегка подшофе. Он усмехнулся, и, вытащив из кармана пальто руку, протянул Альфреду:

— Здорово! Вместо меня теперь будешь… коммерческим процессом руководить?

Глядя на протянутую руку, Альфред зримо представил себе, как пальцы Сидорова с хрустом сжимаются в кулак, и как этот кулак с глухим стуком опускается на его бедную кудрявую голову, и голова плющится, сминается и становится похожей на летающую тарелку инопланетян.

Он с трудом заставил себя вставить свою узкую ладонь в сидоровскую клешню.

— Екатерина Андреевна назначила меня коммерческим директором, — промямлил он.

— Не обольщайся. Здесь всем руководит она. Катерина у нас и просто директор, и финансовый директор, и коммерческий. Одна в трёх лицах, а то и больше… Кать! — Сидоров повернулся к жене; Молотилова для него больше не существовало, — Слушай, у нас сейчас налички тысячи две зеленью будет?..

В дальнейшем они с Сидоровым встречались редко.

А в начале ноября двухтысячного произошло нечто, изменившее всю жизнь Альфреда, да таким это нечто было странным и неожиданным, что он и не понял ничего. Всё было как в тумане и словно не с ним. А когда он выбрался из тумана, оказалось, что он плывёт по течению быстрой реки под названием «Случай» и берегов этой реки не видать.

Ну и что ж, решил он, поплыву.

В тот вечер Катенька была очень нервной, накричала на бухгалтера Раису Анатольевну, разбила вазу с шарами-хризантемами (случайно или намеренно?), неожиданно для всех отменила назначенную встречу с важным для фирмы клиентом, потенциальным оптовиком. В конце рабочего дня зашла в кабинет Молотилова, который собирался домой, и, не глядя на Альфреда, приказала:

— Собирайся, поедем.

— Куда? — опешил Альфред.

— В ресторан.

— На встречу?

Катенька посмотрела на него с каким-то сожалением и кивнула:

— На встречу.

Велико было смущение Альфреда, когда он понял, на какую встречу они поехали…

…Выйдя из ресторана, Катенька затолкала его в свой «Пежо», села за руль, и, не говоря ни слова, резко рванула с места. Она привезла растерянного и ничего не соображающего Альфреда в свой дом, взяв за руку, затащила по лестнице в спальню и там, торопливо скинув с себя одежду, набросилась на него со страстью, похожей на сумасшествие.

Они занимались сексом несколько часов кряду. Катерина была неутомима и требовала всё новых и новых ласк. А Альфред, у которого и женщины-то никогда по-настоящему не было, так, одна почти стёршаяся из памяти пьяная групповуха в общаге на первом курсе института, да три или четыре съёма дешёвых проституток, от обладания такой женщиной, владычицей его тайных грёз, просто очумел. Его инстинкт самосохранения куда-то спрятался, Альфред забыл обо всём: о том, что находится на чужой территории, в чужой спальне, что занимается сексом с чужой женой на чужой постели, и что в любую минуту может прийти хозяин всего этого чужого, и тогда ему будет очень плохо. Плохо и больно.

Но страшные кулаки Алексея Сидорова не возникали в помутнённом сознании Альфреда. Он видел перед собой тело прекрасной женщины, и ему было невдомёк, что её самой рядом нет.

Катенька… В короткие передышки она вставала с кровати, наливала себе и Альфреду виски. Он почти не пил, а она пила много, что было ей совершенно несвойственно. Пила и не пьянела. А потом они снова занимались сексом.

Внезапно Катенька замерла и принюхалась.

— Сидоров пришёл, — спокойно произнесла она.

И тут к Альфреду вернулся разум. А вместе с ним и страх за свою жизнь.

— Будь здесь. Не бойся, сюда я его не пущу.

Как была, голая, Катерина спустилась в холл, Альфред слышал шлепки босых ног по лестнице, а вскоре раздался её голос внизу:

— О, любимый! Я думала, что ты закончишь игру не раньше четырёх утра. А теперь только… без четверти четыре. Неужели все деньги проиграл?

«Что же теперь будет? Он меня убьёт! Он же такой сильный!» — панически думал Альфред, поднимая с пола вещи и лихорадочно натягивая их на себя.

— Альфред! — услышал он Катин зов, и подумал: «Всё! Это конец»

Сам не понимая, зачем, Альфред стал собирать Катины вещи и аккуратно складывать на прикроватную тумбочку. Он никак не мог отыскать трусики.

«Где же они, где? — мысленно повторял он, — Чёрные такие, кружевные… Платье есть. Чулки, лифчик. А где же трусики?..»

— Альфред Молотилов прекрасный коммерсант и неплохим любовником оказался, — снова услышал он Катин голос. — Кстати, лучше, чем ты, дорогой.

— Врёшь! Врёшь, тварь!

По голосу было понятно, что Сидоров взбешён, и в эту минуту готов на всё.

«Сейчас он её убьёт. А потом меня…» — Альфред, наконец, решился и смиренно побрёл принимать смерть.

Но случилось чудо: ему была дарована жизнь.

И не самая плохая жизнь…

Когда Сидоров ушёл, Катенька долго стояла, не шелохнувшись, и смотрела на дверь. По её смуглым щекам текли прозрачные слёзы. Альфред в нерешительности стоял сбоку и ждал, потом тихо подошёл и нежно прикоснулся губами к её красивому голому плечу.

— Катенька…

Она вздрогнула, и, оглянувшись на Альфреда, словно опомнившись, что стоит перед ним голая, кинулась к столу, и, сорвав скатерть, укуталась ею.

Катя вдруг застеснялась своей наготы, она не хотела, чтобы Альфред на неё смотрел. И Альфред понял: то, что произошло этой ночью, было банальной женской местью. Она мстила Сидорову, унижала себя изменой, а, унижая себя, унижала и его, своего мужа, изменившего или собирающегося изменить. Сейчас месть исполнена и всё закончилось. Они, Альфред и Катенька снова стали чужими. Она — Екатерина Андреевна Сидорова, его начальница и прекрасная недоступная женщина, а он… Наверное, он теперь никто.

Катерина присела на диван и попросила:

— Прикури мне сигарету.

Альфред, никогда не видевший Катю курящей, удивился, но достал пачку, прикурил и подал ей. Катенька глубоко затянулась, выдохнула дым и объявила:

— Теперь ты будешь тут жить, в этом доме… Со мной.

— Но ведь ты меня не любишь… — вяло возразил Альфред, — ты его любишь.

Катя пожала плечами, и, помолчав, задумчиво произнесла:

— Люблю.

И было не совсем понятно, кому адресовано признание, но у Альфреда не было сомнений — не ему.

Тем не менее, они стали жить вместе. И прожили пять лет. Катенька не любила Альфреда, она никогда в этом не признавалась, но и обратного не утверждала. У них просто не было разговоров на тему любви. Жили, да и всё. Регулярно занимались сексом, но Альфред чувствовал: Катенька в эти минуты где-то очень далеко, глаза закрыты и думает о чём-то своём. Впрочем, прежнего мужа Катя не вспоминала, во всяком случае, имени вслух никогда не произносила. Жили дружно, сообща крепили и расширяли бизнес, никогда не ссорились, даже по рабочим моментам. Да и о чём спорить и по каким поводам ссориться, если все решения всегда принимает один человек, а у другого собственное мнение либо отсутствует напрочь, либо он в своих суждениях уверен не бывает?

Альфред был не то чтобы в полном восторге от такой жизни, но она его, в принципе, устраивала. Катенька заменила ему мать. Он и любил-то её, как маму, которая всегда знает что делать…

Но вот Катеньки не стало. Альфред решил: всё! Это конец! Конец его жизни! Нет смысла бродить по городу. Нет смысла чего-то ждать. Нет смысла ни в чём. Рядом с ним нет человека — взрослого и рассудительного. Альфреду тридцать три, а он ощущает себя ребёнком, нуждающемся в опеке старшего. Так где же найти этого старшего, способного вести его, Альфреда, Алика Молотилова? Куда? Неважно. Лишь бы он был, этот ведущий, а куда поведёт, не имеет значения. Но его нет. А значит, и смысла нет в дальнейшей жизни.

И когда он был уже готов наложить на себя руки, он встретил Сидорова и воспрянул духом: нашёлся человек, который знает, что делать. Ничего, что Сидоров бомж, он сильный, он знает…

А вот теперь не стало и Сидорова.

Что делать?!..

— Эй, Окрошка! — Альфред тряхнул сидящего на асфальте Окрошку за плечо, — Пётр Васильевич!

Окрошка вдруг ожил.

— Какой я тебе Пётр Васильевич! — Окрошка сверкнул в темноте глазами. — Я… — он склонил голову набок, на мгновение задумался и сказал с хитрой полуулыбкой: — Зови меня просто: Василич.

— Хорошо. Куда мы теперь, Василич? — Альфред с радостью входил в роль ведомого.

— Куда? Знамо куда, домой пока. А там видно будет.

— Куда домой? На «Искру»?

— У меня другого дома нет.

— Но там же бандиты!

— Ага. Сидят, тебя караулят. Делать им больше нечего.

— Караулят, Василич, караулят, — спорил Альфред, — я Пархому нужен. Вернее, наоборот, не нужен. Я же свидетель, а Пархому мои свидетельские показания ни к чему. Тех бандитов, что ты, Василич, с Сидоровым замочил, наверняка Пархом хватился…

При упоминании о его боевых заслугах, лицо Окрошки озарилось довольной улыбкой.

— А это означает, — продолжал Альфред, — что на заводе засада. Так что на «Искру» нам с тобой никак нельзя. Меня убьют, и тебя за компанию.

— Убьют, ясен пень, — согласился Окрошка, — как я этих бандюков… из калаша! Такое не прощают. Да. Убьют. Обязательно отомстят. Меня зарежут, и тебя, — он снисходительно посмотрел на Альфреда, — как свидетеля. Они ж разбираться не станут, кто ихних братков из автомата мочил, а кто под столом прятался.

— Не будут, — кивнул Альфред.

— Вот и я говорю… И что ж теперь делать? — Окрошка почесал затылок, — Куда теперь?.. Хоть и правда в монастырь. Или к майору вертаться? Только, сдаётся мне, что он не шибко нашему возвращению обрадуется. Не нужны мы ему теперь. С Ляксеичем-то они корефанили, я думаю. Потому он ему и не отказал. А теперь, когда Ляксеича нет больше… А жёнка у него хорошая, — мечтательно произнёс Окрошка и чмокнул губами, — красивая. И вся ладная такая! Было чё у тебя с ей?.. Я сразу понял: было.

— Нет. Не было ничего, — Альфред категорически опроверг предположение одноногого бомжа о своей любовной связи с женой майора Мотовило, и, видя, что тот ему не верит, добавил: — могло быть, но… не было. Честное слово. Нас всех с завода уволили, и никто не знал, что его ждёт завтра. И я… В общем, решил, что одному легче выкарабкаться… А у Наденьки папа с мамой в деревне. Она к ним должна была уехать. Вернуться. Я подумал…

— Да ладно, — прервал его лепет Окрошка, — было, не было. Какая теперь разница! Всё равно, к майору не пойдём. Сейчас бы в наше бомбоубежище пробраться. Там и светло, и тепло, и двери железные. Отоспались бы, покумекали. Да как туда проберёшься, коли там засада? Был бы Ляксеич живой… Эх! Мы бы с ним с любой засадой в два счёта справились.

— А если… — Альфред вдруг задумался, — Правда, там крысы-мутанты…

— Какие крысы? Ты о чём, Альф?

— О канализации. Ты, Василич, пока в бомбоубежище спал, мы с Сидоровым по коллектору до самого Пархомовского дома дошли.

— Ну и чё?

— В этот коллектор стоки со всего города идут. Я к тому, что в бомбоубежище с другого конца пробраться можно.

— Так, это ж класс!

— Но там воняет…

— От тебя сильней вонять будет, если Пархом тебя изловит. Не сразу… хотя, и сразу тоже вонять будет. Ты, Альф, мужик бздиловатый. Вмиг обосрёшься. Давай, показывай, где в твой коллектор залазить. Чего стоишь? Помоги подняться, руку дай.

— А крысы-мутанты? — спросил Альфред, помогая одноногому бродяге встать на ноги.

— Фигня! Нет никаких крыс-мутантов. Брехня это всё. Крысы в канализации самые что ни есть обыкновенные.

— А ты откуда знаешь?

— А хоть и мутанты, что с того? У меня есть, чем от них отбиться. — Окрошка выхватил из-за пояса пистолет, прихваченный из коморки Юрки Грибоеда. — А у тебя есть какое-нибудь вооружение?

— Есть. Пистолет.

— Тем более! В два смычка мы всех мутантов разгоним.

— Там темно. Без фонарика делать нечего, — Альфреду страсть не хотелось спускаться под землю.

Окрошка подмигнул, и, как фокусник-иллюзионист, извлёк из кармана фонарик.

— Тот самый? — спросил Альфред.

— Тот.

— В нём батарейки сели.

— А я их заменил, — весело сказал Окрошка, лишая Альфреда последней надежды остаться на поверхности, — как знал, что пригодится. Ну, говори, где спускаться.

— Ты стоишь на канализационном колодце, — вздохнул Альфред.

Окрошка взглянул под ноги.

— Но мы поближе к заводу под землю спустимся… Найдём колодец и спустимся.

— Тогда вперёд! Альф, какого хрена стоишь?!

— Пошли…

Альфред понуро побрёл за Окрошкой, безуспешно пытаясь выкинуть из своего воспалённого сознания красочную картинку, на которой полчища гигантских крыс, скалясь и издавая странные звуки, надвигались на него со всех сторон. Он даже ощущал зловонное дыхание тех, что шли в первых рядах.

Но, может быть, это пахло от Окрошки.

 

4

Отрезанную голову Альфреда Молотилова Пархому так и не привезли. И сами «головорезы» куда-то запропастились. Уже и Шамиль не только отзвонился об удачно проведённой акции, но и успел потолкаться у гостиницы, убедиться, что всё нормально.

Сейчас он стоял перед Пархомом в его кабинете, и, скрестив руки на груди, невозмутимо глядел на хозяина.

— За Самсонова хвалю. Можешь рассчитывать на премиальные. Но где твои бойцы? Те, что ты на развалины зарядил?

— Я уже послал туда других людей. Сейчас должны позвонить.

И словно в подтверждении этих слов, раздался звонок. Шамиль приложил мобильник к уху, внимательно выслушал звонившего, что-то ответил на чеченском (гыр-гыр-гыр), и, спрятав телефон в карман, сказал:

— Они мертвы.

— Ну, это понятно. А где твои джигиты шляются? Почему до сих пор не вернулись, не доложили? Где голова Молотилова?

— Мои люди мертвы, — уточнил Шамиль спокойным голосом.

— Не понял…

— Все четверо. У Иссы его собственный кинжал торчит в шее, и весь он нашпигован свинцом. У Рустама голова прострелена. Рамзан тоже от огнестрельных ранений умер. А Камис ранен был, его ударом по горлу добили. Кадык всмятку, поставленный удар. Джипа нет нигде, угнали.

— Что?! — Пархом был огорошен услышанным, — Боевиков, воевавших под командованием твоего знаменитого тёзки, убили какие-то вонючие бомжи? Откуда у бомжей огнестрельное оружие?

Шамиль пожал плечами.

— Я думаю, это не бомжи были.

— Это почему ты так думаешь?

— У Иссы лезвие кинжала ровно между первым и вторым позвонком вошло. Да и как мог попасть кинжал в руки убийцы? Отняли его у Иссы, в поединке отняли. И Камиса профи добивал, бомж так не ударит. Хотя… — Шамиль посмотрел на потолок, — одному Аллаху ведомо, кем некоторые ваши бомжи были в прежней жизни.

— Профи?! — Пархом схватил со стола бутылку с остатками дорогого коньяка и грохнул её об пол.

Он всегда бесился, с ума сходил, когда чего-то не понимал, а сейчас он не понимал ничего.

Профи… Откуда в бомжатнике профи? Что он или они там делали? Может, это секьюрити Самсонова, и они охраняли Альфреда Молотилова? Но почему в пристанище бомжей, а не в каком-нибудь другом, более цивильном месте? И как смог Самсонов так быстро найти Молотилова, которого ни абреки Шамиля, ни менты найти не смогли? Или Молотилов сам на него вышел? Но шамилевцы плотно следили за Самсоновым, а точнее, за его цепным псом Десницким, царствие ему небесное! Они каждое его передвижение отслеживали. И не только они, топтуны Мрака тоже отставного гэбэшника из виду не выпускали. Ладно абреки, но менты-то, как-никак, профессионалы.

Профи… И потом — этот странный «Ляксеич»! Кто такой? Король бомжей? Родственник Альфреда Молотилова? Не было у Молотилова никаких родственников, Мрак и Малюта всё про него выяснили. А может, не всё?.. Но куда подевался этот Альфред? Где он прячется?

— А где… — Пархом подскочил к бару, и, вытащив новую бутылку коньяка, с хрустом свернул крышку и отхлебнул прямо из горлышка, — где Альфред? Что, только трупы твоих людей на развалинах? Где другие? Где бомжи?

— Никого нет. Пусто.

— А твои парни там хорошо искали?

Шамиль не ответил.

— …Пошли туда ещё людей. Пусть прошерстят все развалины, пусть каждую кучу навозную перевернут! Кого найдут — не бить! Сначала допросить… Нет, сюда привезти, я сам допрошу.

— Я поеду туда, — сказал Шамиль.

Пархом подумал и кивнул:

— Ехай.

Шамиль молча вышел. Пархом, глядя ему вслед, задумчиво пробормотал:

— И где же теперь этот долбанный Альфред?

Стук окрошкиных костылей гулко разносился по коллектору. Альфред шёл рядом, держась одной рукой за ржавый поручень ограждения канала, а во второй сжимал фонарик, которым освещал путь. Он старался не отставать от одноногого бродяги и с опаской смотрел не под ноги, а на глухую стену, тянущуюся у правого плеча Окрошки, изредка оглядывался назад, светил туда.

— Я этого гада, — говорил Окрошка, — Пархома этого… Я его из пистолета, которым он Юрку… Хорош взад светить! Под ноги свети! Упаду, убьюсь, тебе меня на горбу тащить придётся. Или бросишь своего командира?

— Ну, что ты, Василич? Конечно, не брошу. Тут уже маленько осталось, километра три с половиной. Тот железный мосток, по которому мы на эту сторону перебрались, у него врезка из коттеджного посёлка была. Мы в прошлый раз с Сидоровым до этого места доходили. А скоро в полу петля будет, об неё мы с Алексеем Алексеевичем запнулись и упали оба. От той петли…

— Стоп!

Окрошка резко остановился, стук костылей смолк.

— Что случилось? — спросил Альфред и испуганно прислушался, свет фонарика заметался по стенам и своду тоннеля.

— Что за врезка? Из какого посёлка? Уж не из того ли, в котором Пархом живёт?

— Из того, — вынужден был признаться Альфред.

— Надо вернуться.

— Зачем?

— Разведать. У нас пластида до чёртовой матери. Взорвём Пархома! Замочим гада в его собственном сортире!

— Пластита, — угрюмо поправил Альфред.

— Что пластида?

— Надо говорить — пластит. «Т» на конце. Пластид говорить неправильно. Его все пластидом называют, но это неправильно.

— Ну и хрен с ним! Какая разница? Пластид, пластит, динамит… Взорвём пластитом. Только сначала разведать надо.

— Да, заблудимся мы там, — чуть не плача, пытался отговорить Альфред Окрошку от принятого решения, — мы с Сидоровым сворачивали несколько раз. Он повороты запоминал, а я нет. Заблудимся…

— Со мной не заблудишься. Вперёд!

— И бандиты там…

Окрошка схватил Альфреда за грудки, костыли упали.

— Что-то не пойму я тебя, Альф, — зло прошипел он. — ты бздишь, это козе понятно. Темноты боишься, крыс-мутантов каких-то, бандитов. Но неужели ты с Пархомом поквитаться не хочешь? Ты ж у майора на кухне за столом водку пил и сопли по морде размазывал! Катеньку свою вспоминал! Говорил, что Пархом за всё ответить должен, обещал отомстить ему. Лично отомстить обещал. Али ты передумал? Али ты это так, для красного словца, вякал?

— Нет… Нет, не передумал. Но я…

— А за Ляксеича? — не слушал Окрошка его оправданий. — За Ляксеича отомстить не желаешь? Он ведь родственник твой. Забыл?!

— Не забыл. Но я думал… сначала надо выспаться как следует, подкрепиться…

— Выспишься на том свете. А подкрепляться нам один хрен нечем. Продуктов нет никаких — ни с собой, ни в бомбоубежище. Хоть этих крыс-мутантов ищи, стреляй их и похлёбку вари.

— Ну, давай тогда, пойдём… разведаем… Мы ж там были с Алексеем Алексеевичем, разведывали уже.

— Разведчик! — с сарказмом сказал Окрошка, — Даже куда поворачивали, не запомнил!

— Так Сидоров запоминал. Я-то…

— Я — головка от… буя! Тебе, Альф, постоянно рядом кто-то старшой нужен. Тот, кто за тебя думать будет, повороты запоминать, с мятой газеткой за тобой ходить, чтобы жопу подтереть. Давай, за мной иди. И не бзди!

Альфред возмущаться не стал, промолчал. А что тут скажешь, если Окрошка во всём прав?

«Где же теперь Молотилов? Где этот везунчик?!»

Пархом никак не мог успокоиться, ходил взад-вперёд по кабинету и хлебал коньяк — бутылка была уже почти пустая.

Сам по себе Альфред Молотилов ему не так опасен.

Кто он такой, этот Альфред? Козявка, стоящая на пути у него, у Максима Игоревича Пархоменкова — банкира и уважаемого бизнесмена, дающего деньги на развитие инфраструктуры города, держащего на коротком поводке всех местных первых лиц: губернатора, мэра. Ментура и прокуратура под его контролем. И что ему этот человек, который вдруг, по неизвестным причинам, пропал, а потом вдруг появился?.. Вернее, может появиться… Что? Что он может сказать? И что может доказать, Альфред Молотилов, у которого ничего нет, кроме имени и фамилии? У него даже паспорта нет. Кто ему поверит?

Пархом подошёл к письменному столу, выдвинул нижний ящик и достал бумажник из дорогой змеиной кожи, принадлежащий Альфреду Молотилову. Этот бумажник Пархом, не глядя, зашвырнул туда более двух недель назад и благополучно о нём забыл. Хорошо, что сейчас вспомнил! Улика, как никак. В бумажнике лежало несколько сотенных долларовых купюр. Пархом пересчитал их (пять штук), по рабоче-крестьянски сложил пополам и сунул в нагрудный карман сорочки. Кроме долларов, в бумажнике были паспорт на имя Альфреда Аркадьевича Молотилова, водительское удостоверение — его же — и две доверенности на право управления автомобилями: спортивным BMW Z3, и микроавтобусом «Фольксваген», госномера такие-то, принадлежащими гражданке Сидоровой Е.А. (Микроавтобус уже давно продали на автобарахолке, а «бэху» Пархом оставил у себя в гараже, уж больно она ему понравилась).

В окошечко бумажника была вставлена фотография самой гражданки Сидоровой Е.А. в белом купальнике-бикини и по колено в ярко-голубой воде. Линия горизонта на фотографии была почти незаметна, небо было такого же ярко-голубого цвета, как и морская вода, и на нём не наблюдалось не единого облака. Екатерина Сидорова выходила из моря. Её чёрные, коротко остриженные волосы были мокрыми, а на смуглых загорелых плечах сверкали искры водяных капель. Внизу снимка стояла оранжевая электронная дата, зафиксированная мыльницей: двадцать первое августа две тысячи пятого года. Почти за два месяца до смерти.

Да, класс, оценил Пархом, дамочка что надо! Не девочка, но вполне… Формы уж больно нежные. Хорошо сохранилась для своих тридцати с хвостиком. И груди не отвисли и целлюлита не видать. Отсутствие целлюлита нынче — большая редкость! Даже у совсем юных представительниц прекрасного пола он, как правило, в наличии. А у Сидоровой — ни единой ямочки, ни единой растяжки, кожа гладкая, шелковистая, словно искусно выделанная и натянутая на скульптурное изделие великого мастера.

Пархом вытащил фотографию из окошечка бумажника и подошёл ближе к свету, чтобы получше рассмотреть полуобнажённое тело Екатерины Сидоровой, до которого ему так и не удалось добраться. Он впервые видел её такой, не совсем одетой.

…Три года назад они встретились на какой-то презентации. Пархом уже не помнил, что это была за презентация и кто был устроителем. Почему-то он сразу понял, что перед ним женщина, с которой у него возникнут проблемы.

Их не знакомили, некому было; Пархома в этом городе не знал никто, кроме скромного служащего филиала одного из московских банков, Андрона Ильича Ускова.

С Андроном они были знакомы с детства. Оба родом из Казани: жили в одном доме, ходили в одну школу, учились в одном классе и сидели за одной партой. Правда, только до седьмого класса. Потом Пархом школу бросил, учиться ему категорически не нравилось, намного интересней околачиваться на вокзале или на рынке, и наблюдать за тем, как его старшие «приятели» щиплют лохов. А к окончанию занятий первой и второй смен, Пархом подходил к школе и шмонал младшеклассников, отбирая мелочь, оставшуюся от школьных завтраков и обедов.

Естественно, Пархом стал бандитом, а Усков с золотой медалью окончил школу и поступил в Университет. Они продолжали встречаться, несмотря на всю внешнюю и внутреннюю непохожесть и различный образ жизни, и встречались до того момента, пока Пархома не посадили всерьёз и надолго. Случилось это в девяносто пятом. Его и раньше сажали, но сроки юный урка получал небольшие. А в девяносто пятом Максиму Пархоменкову впаяли аж семь лет строгого режима.

В этом городе Пархом оказался совершенно случайно. Возвращаясь из мест заключения, и выйдя на станции подышать свежим воздухом, он встретился с другом детства. Андрон Ильич Усков сходил с московского поезда.

— Брателло! — Пархом был удивлён неожиданной встречей. — Андрон! Ты что здесь делаешь, в этом Мухосранске? Я думал, уже где-нибудь на Гаити или Таити обитаешь.

— Пархом?.. Вот так встреча!..

Они обнялись.

— А я здесь теперь живу и работаю, — говорил Усков, — в банке. Вот, из столицы возвращаюсь, в командировку ездил. А это никакой не Мухосранск, а вполне приличный город. Здесь нормально жить можно. Не Таити конечно, но здесь тоже… ха-ха, неплохо кормят.

— Да. Неплохо. Тебя не узнать. Вылитый колобок.

Андрон смущённо улыбнулся:

— Конституция у меня такая. А ты как здесь?

— Проездом, — Пархом вытащил из кармана справку об освобождении и помахал перед носом товарища, — Вчистую рассчитался с государством за свои грехи. Пора совершать новые.

— В Казань? На родину?

Пархом пожал плечами:

— А мне похрен, куда. Мой адрес не дом и не улица… Говоришь, здесь неплохо кормят? Может, мне тормознуть в этом Нью-Таити? Глядишь, таким же упитанным, как ты, стану?

— Оставайся, — неуверенно произнёс Усков.

Он вдруг пожалел, что сообщил Пархому о месте своей работы, и, что греха таить, испугался. Одно дело иметь в товарищах уголовника, когда ты обычный студент, и совсем другое, когда ты работаешь в небольшом пока, но быстро набирающем обороты банке, и тебя вот-вот должны назначить начальником кредитного отдела…

Пархом понял переживания товарища по-своему:

— Не бздо, дружбан! На шее у тебя сидеть не буду. Деньжата кое-какие имеются. В кубышке на малой родине хранятся. Сгоняю в Казань, недельку побухаю, паспорт получу и вернусь покорять твой Мухосранск. Пардон, Нью-Таити.

— Ну, если деньги есть… тогда хорошо. Можно бизнес какой-нибудь замутить. Нынче без первоначального капитала ничего путного не сделаешь. Можно собственный банк учредить…

Андрон-то и привёл друга детства на эту презентацию, провёл, практически, нелегально. Пархома здесь не знал никто, он ещё был никем и только размышлял над вопросом: куда пристроить нажитые рэкетом и недавно вынутые из кубышки капиталы. Мысль об учреждении собственного банка присутствовала, но не доминировала. Пархома тянуло к более привычному ремеслу, но Андрон чуть не ежедневно капал на мозги, говорил, что лихие тёмные времена канули в Лету, что теперь настали условия, при которых деньги проще заработать, чем отнять. Заработать легально, быстро и по-крупному. Банк, говорил Усков, это очень хороший инструмент обогащения. У тебя есть деньги, а у меня банковские технологии.

Андрон Усков, изрядно накачавшись шампанским и обожравшись на халяву устриц, подкатился к нему, и, деликатно рыгнув в кулак, спросил:

— Видишь ту бабу в чёрном платье?

— Мелкокалиберную?

— Я бы назвал её миниатюрной.

— Ну?..

— Екатерина Великая.

— А не слишком громко?

— Её так все зовут.

— Ссыкуха какая-то, — Пархом, как и многие, впервые видевшие Екатерину, привлекательности её не заметил.

— Да нет, не скажи. Баба красивая. Сиськи маленькие, на любителя, но всё остальное… в полном порядке. Ты приглядись.

Пархом посмотрел на Екатерину более внимательно и пожал плечами:

— Не в моём вкусе. Мне бы чего-нибудь… поосновательней.

— Да я про неё тебе просто так, чтоб ты в курсе… Я ж не в плане секса, для долбёжки здесь таких, как Памела Андерсен — пруд пруди. А Екатерина Сидорова в этом городе самая крутая бизнесвумен.

— Да-а? — заинтересовался Пархом.

— Бабла навалом. Магазины, ларьки на рынке. Оптом тоже…

— Так ты предлагаешь опустить её на бабки? — догадался Пархом, — Правильно. Пора тряхнуть стариной, а то что-то я застоялся, как конь в стойле.

— Не надо ничем трясти. Или ты опять за старое хочешь взяться?

— Так я аккуратно. Как ты советуешь: цивилизованно.

— Вот и давай, становись цивилизованным. Банк организуем, и через кредиты попробуем Екатерину Великую опустить. Да не только её. Кредитами кого хочешь закабалить можно. Я даже название придумал нашему банку.

— Какое?

— «Парус»

— Почему «Парус»?

— «Пар» — Пархоменков, «Ус» — Усков. И вообще: красиво звучит. Парус! Мы с тобой под этим парусом…

Пархом пристально посмотрел на товарища.

— То есть, ты хочешь сказать, что мы с тобой равноправными компаньонами будем? А бабки? Только мои?

— Мой вклад в общее дело другим будет, — Усков легонько постучал пальцем по рано облысевшему черепу и добавил со значением: — Другим.

— Ну-ну, — покивал Пархом, — посмотрим, — и бросил на Екатерину ещё один взгляд, внимательный и изучающий, так как бабёнка из не заслуживающего внимания сексуального объекта превратилась в потенциальную жертву, — леди, говоришь?..

И вдруг он ощутил холодок между лопатками.

Что это? Страх? Ощущение опасности? Бред! Эта малопулька будет для него лёгкой добычей.

— Пойдём отсюда, — тоном приказа сказал Пархом Ускову, — посидим где-нибудь, коньячку тяпнем. У меня с шампанского живот пучит.

Через два месяца Пархом снова встретился с Сидоровой, но тогда ей представили его уже как банкира.

Катерина, не глядя, убрала визитку в сумочку и из приличия осведомилась о том, какова будет максимальная сумма кредита, если она вдруг решится его брать в банке «Парус», и о процентах. Он ответил, как учил Андрон. Катерина удивлённо вскинула брови, и тут Пархому словно из газового баллончика в лицо пшикнули. Он моментально забыл о цели своего знакомства с Екатериной Великой, перед собой он видел только женщину, которой хотел обладать. Он снова, как и в первый раз, ощутил холодок между лопатками, но внутренний жар похоти этот холодок нейтрализовал.

— Интересный вариант, — услышал он, — максимальная сумма, конечно, мало впечатляет, но проценты…

— Поехали ко мне, — брякнул Пархом совершенно не в тему.

— Куда? В банк? — засмеялась она. — Поздно уже. Да и в настоящий момент я не так остро нуждаюсь в кредитовании, чтобы убегать с вечеринки и подписывать договор.

— Какой, к чёрту, банк? Какой договор? Ко мне поехали. Домой. Мерин под парами.

— Это ещё зачем?

— Познакомимся поближе!

— Зачем?

— Тебе понравится. Мне есть, чем тебя удивить, — Пархом похабно усмехнулся, и стало понятно, чем он собирался удивлять Екатерину.

То ли моча ему в голову ударила, то ли затмение какое нашло — Пархом оказался в каком-то трансе, он не замечал, что Усков стоит в стороне, с ужасом смотрит на него и крутит пальцем у виска. Да если бы и увидел, вряд ли адекватно отреагировал. Катерина поглядела на Пархома, как на больного, с состраданием, и сказала:

— Вы бы хоть поинтересовались, замужем я или свободна.

— А мне по барабану.

— Я мужа своего люблю, — сказала Катерина, и, развернувшись, пошла прочь.

«Значится так, сука, — подумал Пархом, глядя вслед уходящей Катерины, — ты сама напросилась. Мужа своего любишь? Люби до поры до времени. Хотел тебя кинуть, потом передумал, а сейчас снова хочу!»

И кинул.

С кидком не торопился. Приглядывался, изучал, вникал в основы бизнеса, постигал суть хитроумных банковских операций. Вдвоём с Усковым за три года они превратили небольшой коммерческий банк в серьёзную кредитно-финансовую организацию, организовали цепочку технологических фирм в оффшорах, подготовили тылы в Москве и за границей. За границей они бывали часто, особенно в Германии. Прикормить городское руководство оказалось делом простым, проще пареной репы. Они, отцы города, сами с нетерпением ждали: когда же придёт человек, который будет давать им бабки. Дождались.

Параллельно Пархом укреплял и личный криминальный авторитет. Он быстро прибрал к рукам местную братву, лично грохнув пару-тройку авторитетов и назначив на их место своих людей из Казани. Одному из «бывших» удалось скрыться. Убежал, в чём мать родила, только пятки сверкали. Старый хрен, а резвым оказался. Пархом позже пытался его разыскать, но тщетно: как в воду канул. Ну, да и хрен с ним! Его людишки, все как один, присягнули на верность новому хозяину. Бирюком звали того «бывшего».

Усков, как мог, старался отвратить Пархома от уголовного мира, и тот вроде бы сдался. Доходчиво объяснив своим назначенцам, кто истинный хозяин в городе, он, по совету того же Андрона, выписал из далёкой Чечни, через главу местной чеченской диаспоры, двадцать боевиков для охраны банка и своей личной. Абреков в народе быстро окрестили чёрной сотней, хотя их всего было два десятка. Казалось, Пархом перестал иметь что-либо общее с местной уголовщиной, однако был в курсе всего криминального, что происходило в городе и назначенные им бригадиры ежемесячно делились с ним частью прибыли.

Прочно встав на ноги и натренировавшись на разной «мелочёвке», отработав на них Андроновы технологии, Пархом приступил к реализации плана разрушения империи Екатерины Великой, которая тоже на месте не стояла и капиталы за это время приумножила.

И план свой он реализовал.

Пархом раскрыл паспорт Альфреда. На него глядел худощавый молодой человек, смазливый, с копной тёмных курчавых волос, слегка редеющих по бокам высокого прямого лба и с неожиданно пухлыми губами — типичный юноша-скрипач из добропорядочной еврейской семьи, подающий определённые музыкальные надежды. Во взгляде Альфреда была какая-то неуверенность. Казалось, что он очень хочет посмотреть куда-то вбок, или вообще — оглядеться по сторонам, но ему приказали смотреть прямо, и он смотрит.

«Мужа своего люблю!», вспомнил он.

И что только, Екатерина Сидорова в нём нашла?

Пархом приставил к фото Альфреда курортную фотографию Сидоровой. Полное несовпадение. Нет, по комплекции-то они друг другу подходили, но по всему остальному…

— Шлафен цузаммен, — задумчиво пробормотал он и бросил бумажник с документами в огонь камина.

Запахло жжёной кожей. Фотографию Сидоровой Пархом задержал в руках, посмотрел на Екатерину ещё раз, подумал: «Красивая баба! И не пустышка. Зря я замочить её приказал. И вообще, зря я всё с кидком затеял. Надо было просто-напросто заставить её платить дань. И всё. И платила бы, куда б делась? Ну да ладно, что сделано, то сделано»

Пархом бросил фото в огонь вслед за догорающим бумажником.

Он стоял у камина, но жарко ему не было. Наоборот — к лопаткам намертво присосалась ледяная клякса-амёба, а вдоль позвоночника резвой толпой бегали мурашки. Пархом шкурой ощущал опасность. Не от Альфреда она исходила, это ясно. А от того, кто стоял за ним.

«Ляксеич! Грёбаный Ляксеич! Родственник! Что за родственник и откуда взялся? А главное, куда делся и куда увёл Альфреда Молотилова?..»

Пархом зябко передёрнул плечами.

— Эс ист кальт…

Когда зазвонил телефон, он решил, что звонит Шамиль.

— Але.

— Это я, Мараков.

— Какого хрена? Насчёт бабок опять?

— Я решил, что вам будет интересна новая информация, и решил потревожить в столь поздний час.

— Что за информация?

— Хочу сообщить вам, Максим Игоревич, что из апартаментов Самсонова вынесено два трупа…

— Устарела твоя информация. Я в курсе дела.

— И знаете, кто второй труп?

— Да посрать! Главное, что Самсонов мёртв. А кто ещё зажмурился, мне без разницы. Охранник, наверное. Или секретарь.

— Ни тот и ни другой. Второй погибший в гостинице — Алексей Алексеевич Сидоров…

— Сидоров?

— Информация поступила от секретаря Самсонова, Николая Любимова. Охранники тоже подтвердили, что в момент взрыва в апартаментах, помимо хозяина, находился ещё один человек, и этот человек — Сидоров. Они у него документы проверяли.

— Это какой же Сидоров? Уж не тот ли…

— Именно. Зять Самсонова и муж сгоревшей на даче в Шугаевке Екатерины Сидоровой.

— Он же у тебя в без вести пропа… — Пархом вдруг замолк на полуслове, до него дошло, — Как, говоришь, его имя?

— Алексей Алексеевич Сидоров.

«Ну, конечно! Ляксеич! Без вести пропавший муж Екатерины Сидоровой. Бомж Ляксеич. Король бомжей. Директор завода „Искра“, выбранный народом, то есть бомжами, как рассказывал старый бомж Юрка с улицы Грибоедова. Родственник Альфреда Молотилова! Но почему родственник? Уж не намёк ли это на то, что они с Альфредом на одной бабе были женаты?.. Изощрённая фантазия. Стало быть, Альфред Молотилов, спасшись из горящего дома, поскитался по улицам и примкнул к бомжам. И встретился со своим предшественником, молочным братом, родственником…»

— И что из себя представляет этот Сидоров? — спросил Пархом.

— Представлял.

— Ну, да.

— Сорок два года. Крепкий был мужичок. Около двух метров роста. Я его личное дело из архива поднял, прочитал мельком. Срочную в десанте служил. Где-то под Хабаровском. В восемьдесят восьмом закончил наш инженерно-строительный. По специальности…

Дальше Пархому было неинтересно, он слушал вполуха и думал о своём:

«Так и есть! Бывший десантник. Вот почему двое из абреков убиты профессиональными ударами. Профи не профи, но и не дилетант. Нет теперь этого крутого парня, короля бомжей! Шамиль молодец! Случайно, но ещё одну хорошую службу сослужил!»

— …В двухтысячном исчез. Розысками занимался майор Мотовило, тогда ещё капитан. Он у Пулина служит, в РОВД рабочего района, сыскарь. Не нашёл он тогда Сидорова. Или сказал, что не нашёл. А законная жена Сидорова, Екатерина Андреевна, на активном розыске настаивать не стала…

«Подсчитаем потери в стане врага. Десницкий — труп. Самсонов — труп. Сидоров — труп. Екатерина Сидорова — мертва. Альфред… Да хрен с ним с Альфредом!..»

— …стала жить с Альфредом Молотиловым. В Гражданском браке. С мужем-то со своим, Алексеем Сидоровым, она так и не развелась…

«В гражданском браке. А муж законный — король бомжей Ляксеич. Я мужа своего люблю… Так вот кого она любила! Законного супруга Алексея Алексеевича Сидорова. А с Альфредом Молотиловым просто так… трахалась. Тварь! Всё-таки не зря я её грохнуть приказал».

Пархом вспомнил почему-то последний визит к Сидоровой с требованием немедленно оплатить кредит и проценты по нему…

Как всегда, в таких случаях Пархома сопровождал Шамиль. Не для его личной безопасности, а для дополнительного устрашения должника. Альфред стоял в сторонке, опустив глаза долу, на Пархома смотреть не решался. А Катерина наоборот, гордо вскинув головку, смотрела прямо ему в глаза, вызывающе и немного насмешливо. Над ним, наверное, насмехалась. Хорошая мина при плохой игре, вспомнил Пархом сказанную как-то Усковым фразу. Ну-ну, посмейся напоследок.

— Время пришло. Пора раскошеливаться, мадам Екатерина Великая, — со злорадством произнёс Пархом.

— Я знаю о сроках. И вы, я уверена, осведомлены о моей неплатёжеспособности. Ведь это ваша разводка, ваш кидок.

— Кидок? Разводка? Что за блатной жаргон? — Пархом издевался. — Бизнес, Екатерина Андреевна, занятие не для слабых. Приходится рисковать. Иногда риск может привести к краху. Вы рискнули и проиграли. Так бывает.

— Да бросьте, Максим Игоревич! Или, как вас там — Пархом? О каком риске вы говорите? Ведь вы давно решили меня уничтожить. Ещё три года назад. Вы всё продумали до мелочей. И с блеском провели операцию. Поздравляю. А я просто оказалась дурой.

— Короче! Платить будешь?

Екатерина хмыкнула и дёрнула плечиком.

— Если нет бабок, тогда всё в рамках договора пойдёт. Завтра мои крючкотворы начнут процедуру банкротства, — Пархом склонил голову набок, — но мы ещё можем договориться, госпожа Сидорова.

— Нам с вами больше не о чем договариваться… господин Пархоменко. Договорилась однажды! Ведь знала, что с вами договариваться нельзя. Вы бандит.

— Я?.. Я не бандит. О чём это вы? Сами связались с какими-то гансами. Все претензии к ним. А я банкир. Я вам денег дал. Взаймы. Пришло время возвращать бабло. Я банкир, повторяю. А раз я банкир, то должен быть жестоким. Мне по барабану ваша неплатёжеспособность… Кстати, вы неправильно произносите мою фамилию. Кредитный договор не читали? Там печатными буквами написано: Пархоменков. У меня «в» на конце.

Катерина прыснула.

— А меня не интересует, что у вас на конце. Мне, как вы изволили выразиться, «по барабану».

Ну, сука!

Когда они выходили из дома Сидоровой, Пархом бросил косой взгляд на Шамиля. Лицо горца было беспристрастным, но Пархом не сомневался: Шамиль слышал слова Катерины и наверняка передаст своим абрекам. Смеяться будут…

— …Алё! Максим Игоревич? Вы меня слышите? — надрывался Мрак, — Але? Фу, фу! Что со связью?

— Да слышу я тебя, — Пархом с трудом оторвался от воспоминаний.

— Так как вам моя версия, Максим Игоревич?

— Какая версия?

— Ну… Списать смерть Самсонова на зятя.

— На какого зятя?

— На Сидорова.

— А, ну да. На Сидорова. А он точно того… дас ист капут?

— Судмедэксперт констатировал смерть.

— Замечательно. Это просто замечательно. Нет человека — нет проблемы. А версия… Нормальная версия. Списывай. Вообще, делай, что хочешь. Но чтобы всё пучком было. Усёк?

— Так точно!

— Закроешь дело, звони Андрону Ильичу. Я его предупрежу. Он выдаст тебе то, что я обещал, — к Пархому понемногу стали возвращаться самоуверенность и хорошее настроение.

Амёба на спине стала уменьшаться в размерах. Впрочем, что-то ей мешало исчезнуть совсем.

— Купишь себе яхту, Мрак. У тебя же на яхту этой сотки не хватало? Тебе, небось, эта яхта по ночам снится?

— Ну…

— Что «ну»? Думал, не знаю? Я про вас, взяточников, всё знаю. На то я и хозяин, чтобы о своих холопах всё знать. Вы у меня все, как на ладони — и ты, и Малюта, и мэр наш. Всё знаю! И о недвижимости вашей знаю, и о желании из России слинять… Плохо это. Не патриоты вы ни хрена. Родину любить надо. Она вас родила и вскормила и… сейчас кормит.

Пархома несло, он понимал, что говорит что-то не то, что-то лишнее, но остановиться не мог. Наверное, это была реакция на недавнее нервное напряжение, неконтролируемая психологическая разрядка.

— Откуда вы… — сдавленным голосом спросил полковник, — про яхту?

— Откуда знаю? Я, Мрак, мысли читать умею, — хохотнул Пархом. — На расстоянии читаю, как этот… — и, вдруг, его словесный понос прекратился так же внезапно, как и возник, — а что, угадал? Про яхту?.. Ладно. Всё. Давай, действуй. Про яхту пошутил, про Родину нет.

Пархом положил трубку и с досадой хлопнул себя по лбу.

«Осел! Сдал по-глупому одного из сексотов. Мараков не такой дурак, каким кажется. Сыскарь, как никак, с большим стажем. Сразу просечёт, где сквозняк. Ну да ладно, прорвёмся»

Он набрал номер Шамиля. Соединение произошло, но Шамиль молчал, ожидая, что тот, кто ему позвонил, заговорит первым.

— Але, Шамиль! Снимайся. Давай назад.

— Засаду поставлю, — Шамиль не спрашивал, а сообщал о том, что намерен предпринять.

— Не надо. Никто туда не придёт.

— Как скажешь.

 

5

Расследованием «причин» и «обстоятельств» взрыва в гостинице «Центральная» полковник милиции Константин Леонтьевич Мараков руководил из домашнего кабинета по телефону. Выходить из дома в ночь, плестись по темноте до гаража, заводить «Лэндкрузер» (автомобиль по размерам должен соответствовать габаритам владельца) и ехать через весь город, страсть как не хотелось. Можно было, конечно, вызвать дежурную машину, примчались бы мигом, но не любил Мрак служебные «волги» и «бобики» — нет комфорта, и бензином попахивает. Да ему вообще выходить из дома не хотелось.

И что такого особенного? Подумаешь, погиб какой-то приезжий бизнесмен. Случай, не то, чтобы рядовой, но и не выходящий за статистические рамки. Бизнесменов, коим несть числа во всех городах и весях необъятной Родины, часто взрывают, а меньше их не становится. В Москве такое едва ли, не каждый день случается, но и его город не исключение. Не так часто, но бывает.

Выполнять некоторые щекотливые поручения его подчинённым не впервой. Все всё прекрасно понимают, что к чему и зачем. Понимают и помалкивают. Он ведь тоже закрывает глаза на тот беспредел, который творится в подразделениях. Главное — отчётность. Наверх должно идти то, что ждёт высшее руководство. А жалобы некоторых представителей широких народных масс… с ними полковник Мараков умеет разбираться. У него и в городе и наверху всё схвачено.

Мараков спокойно, по-деловому, давал указания и принимал телефонные рапорты от подчинённых. Всё шло, как по маслу, и складывалось как нельзя лучше. Пулин — молодец! Всё понял с полуслова, клюнув на посул стать замом главного городского милиционера. Неожиданное появление на сцене Сидорова и его смерть тоже, как нельзя лучше, легли в строчку, и версия получилась — конфетка. Пальчики оближешь!

Мараков закрывал глаза, и перед его мысленном взором возникала белоснежная красавица-яхта. Ещё чуть-чуть, и он станет владельцем этой красавицы, мечта станет явью. Каких-то сто тысяч. Один рывок, можно сказать.

Яхта приближалась, медленно подплывая к берегу, на котором стоял он. Мрак видел её крутые борта, резные балясинки леера, гюйс, развевающийся на клотике капитанского мостика…

И вдруг, в памяти прозвучали слова, сказанные Пархомом: «На то я и хозяин, чтобы о своих холопах всё знать!».

Видение враз померкло, почернело, как передержанная фотография в кювете с проявителем. Нет яхты — одна чернота.

Положив трубку, Мараков долго сидел без движения и тупо соображал: взять из холодильника очередную банку пива или перейти к более радикальному средству успокоения и приведения мыслей в порядок? Да, пожалуй, пивом не обойтись.

Мараков потянулся к бару и поставил перед собой на стол бутылку финской водки из рифлёного стекла и чайный стакан в серебряном подстаканнике. Налил водки в стакан доверху, по тоненькую золотую полоску, запрокинув голову, влил в себя тёплую прозрачную жидкость, только дважды дёрнув кадыком. Тёплая водка — именно то, что ему сейчас нужно. Холодную пьют ради удовольствия, тёплую — во всех остальных случаях. А в таких, как этот — особенно.

Водка была хорошая, из дьюти-фри.

— Сука! — вслух сказал Мрак, сплёвывая чаинку, попавшую в рот вместе с водкой, налитой в неополоснутый стакан.

Ругательство было адресовано не чаинке. Вернее, не только ей.

Янка! Предательница! Проститутка! Дура тупоголовая!

Дура! А сам-то! Сыщик называется. Так облажаться!

Машинально Мрак налил себе ещё. Выпил. Сплюнул: опять эта долбанная чаинка!..

Что же теперь будет? Янка, проститутка, оказывается, на два фронта работает. И на него, и на Пархома. Многостаночница драная! Чем же её Пархом припугнул, что она его, Мрака, своего хозяина и благодетеля, так предательски сдала? Ведь не должна была, не должна была! Ведь в кулаке держал. Крепко. Думал — хрен пикнет. Пикнула. Видать, страшней смерти Пархомова угроза.

Мараков натянул на себя шерстяной спортивный костюм, кожан, кроссовки и вышел из дома.

Город вот-вот должен начать просыпаться. Горели только окна в квартирах, где жили те, кому, не смотря на праздничный день, приходилось вставать и собираться на работу или на службу. Ну, ещё, может быть, те, у кого бессонница. Янкины окна были тёмными.

Мараков поднялся на лифте на седьмой этаж, и, остановившись возле Янкиной двери, с силой вдавил кнопку звонка. Янка открыла через пару минут, как всегда, не спросив «Кто там?». Сегодня это обстоятельство порадовало полковника, хотя обычно отчитывал любовницу за беспечность.

— Котик?

Котик с порога залепил любовнице пощёчину. Впрочем, ударил не сильно, он давно научился дозировать силушку. Да и время, в течение которого он ехал через весь город, сыграло роль. Мрак немного успокоился, а, успокоившись, сообразил, что убивать коварную предательницу именно сейчас смысла нет: вся его недвижимость в Турции записана на Янкино имя.

Прикрыв за собой дверь, поинтересовался:

— А что, кого-то другой мог прийти? Или уже здесь? А я не вовремя.

— За что, Котик? — Янка хлопала глазами.

За мгновенно проявившееся на белой холеной щёчке ярко-красное пятно она не хваталась, руки держала наготове, одну — на уровне груди, другой прикрывала живот — учёная. Янкины ненакрашенные глаза вдруг показались полковнику узкими поросячьими глазёнками, они внимательно следили за его движениями, пытались определить, когда и в какое место прилетит следующая плюха.

Мрак больше бить не стал, хмыкнул и прошёл в комнату.

— Надо же, — с наигранным удивлением сказал оттуда, — одна.

— Котик! Как ты можешь такое говорить? Да я… — Янка пыталась расцветить голос нотками возмущения, но Мрак слышал: обеспокоилась девушка, сообразила, что если он неожиданно явился к ней ни свет, ни заря, возбуждённый и злой, значит, были основания.

— Хочешь сказать, что верна мне, как собака? — усмехнулся Константин Леонтьевич, — А как же Пархом? Ему ты тоже верна?

— Какой Пархом?.. — Янка вдруг осеклась и тяжело сползла по стене на пол. Она всё поняла: — Котик…

— Нет, — жёстко оборвал её полковник, — Котика больше нет. Сейчас пока можешь называть меня по имени-отчеству, Константином Леонтьевичем, а в понедельник, с утра, я для тебя гражданин начальник. Усекла?

— Котик… — Янка разрыдалась, спрятав лицо в руках. — Я всё расскажу, Котик…

— Константин Леонтьевич, — напомнил Мараков.

— Я всё расскажу, — говорила Янка сквозь рыдания, — я всё тебе расскажу, Котик. Он страшный человек. Нет, он не человек… Я сразу хотела тебе рассказать, но боялась. Не тебя боялась, его. Ты даже представить себе не можешь, что он со мной сделал и что пообещал… если я ему про тебя рассказывать не буду. А теперь мне всё равно. Лучше в тюрьму, на зону… Нет, не пойду в тюрьму, не пойду на зону, он меня и там найдёт, и сделает, что обещал. Он или его дружки. Лучше смерть! Убей меня, Котик. Убей, пожалуйста. Мне жизни нет. А не убьёшь, сама из окна выброшусь. Правду говорю.

— Так. Стоп! Давай-ка по порядку.

Ту ночь Янка не забудет никогда. Сколько жить будет, столько и будет помнить…

Её схватили у входа в подъезд. Она возвращалась домой после вечеринки, приятно проведённой в компании двух подруг в кафе-пиццерии «Бегемот», в том кафе, что у гостиницы «Центральная» (в двух шагах от её дома) и который народ за цилиндрическую форму окрестил «Бочкой». Повод для веселья был самый уважительный: у одной из Янкиных подруг, озабоченной своим состоянием, тест на беременность оказался отрицательным. Котика не было в городе, он по делам улетел в Москву, так что расслабиться и оттянуться можно было по полной программе. Янкиных подруг сняли какие-то командированные, и они, довольные и хохочущие, ушли с ними в гостиницу продолжать расслабляться. Янка тоже могла присоединиться к подругам (парней было трое и выглядели они вполне прилично), но она, как и положено порядочной содержанке, отправилась домой.

На парковке напротив подъезда стоял джип, на который она, проходя мимо, и внимания не обратила, а у двери мерцали огоньки сигарет. Лампочка над дверью, как всегда, не горела.

Кто-то к кому-то пришёл в гости, а кода не знает, подумала она, вот и ждёт, когда придёт припозднившийся жилец и откроет дверь.

Ночные визитёры схватили её под руки, едва Янка вступила на первую ступеньку, и, пригрозив «зарэзат», если она будет «орат», затолкали в машину. Мысль об изнасиловании промелькнула у Янки в голове, но, когда джип тронулся и помчался по ночным улицам, эта мысль ушла. Если бы хотели изнасиловать, не стали бы никуда ехать, оттрахали бы прямо здесь, у подъезда, в машине. Такое в последнее время случалось часто. Кстати, ту самую подругу с отрицательным тестом, чью удачу они отмечали сегодня, на позапрошлой неделе оприходовали у двери отчего дома. И другую подругу, месяца три назад. Тоже у подъезда. И тоже чёрные были. Развелось их, черножопых, в городе! Скоро больше, чем русских, будет! И на рынке они, и везде. Эх, ведь предупреждал её Котик, чтобы поздно не шлялась!..

Не трогают, везут куда-то. Янке стало неспокойно на душе. Изнасилования она не боялась — не девочка. Если тебя насилуют, расслабься и постарайся получить удовольствие — эту истину она постигла давно, ещё школьницей. К тому же подруги рассказывали, что подобное изнасилование они не прочь пережить ещё разок… Но, всё-таки, куда и зачем её везут? Может, убить хотят?

— Будэшь себя харашо вести, савсэм живая будэшь, — сообщил один из похитителей, чеченец с густой чёрной бородой, закрывающей почти всё лицо.

Он будто прочитал янкины мысли.

— Куда вы меня везёте? — спросила она с опаской в голосе.

— Одын человэк хочет тыбя видеть.

Сначала она ничего страшного не предполагала, даже вздохнула с облегчением. Пусть везут. Ну, привезут её к таинственному ночному клиенту, к какому-нибудь цветочному торгашу. Она ему о своём покровителе расскажет, пригрозит, он, заказчик этот озабоченный, обосрётся от страха и отпустит в ту же минуту на все четыре стороны. Кому хочется поперёк дороги самому главному городскому милиционеру становиться? Себе дороже. Отпустит, да ещё прощения попросит, и денег даст. Чтобы молчала.

О том, кто её покровитель, она этим черножопым в «крузаке» рассказывать не стала. А когда джип подъехал к воротам с голыми грудастыми скульптурами, она с ужасом поняла, что привезли её не к какому-то зачуханному цветочному или фруктовому королю, а к самому Пархому. Этот страшный бандюган Котика не боится, он не станет считаться с тем, что она любовница начальника ГУВД. А слухи о Пархоме ходили жуткие. Говорили, что он не просто трахает, а буквально истязает. А потом убивает. Собственноручно расчленяет, а его черносотенцы развозят куски по городским помойкам или отдают бездомным собакам. Правда, это было похоже на брехню, на байки-страшилки вроде чёрной руки из тумбочки, тёмной комнаты и кровавого топора. Кто о том может знать точно? Те, кого Пархом убил?

Оставалась ещё надежда, что абреки просто ошиблись, обознались, не ту привезли Пархому для сексуальных утех.

Янку завели в дом и по лестнице вниз, в подвал. Помещение, куда её втолкнули, было похоже на тюремную камеру, и даже узкое зарешёченное окошко под потолком имелось, правда, нарисованное. В углу — заржавленная параша, рядом такой же ржавый умывальник. Тихо журчала вода в ощетинившихся лохмотьями краски трубах и капала из покрытого белым налётом крана. Вдоль одной стены стояла узкая железная шконка, застеленная синим казённым шерстяным одеялом. А в торце импровизированной камеры темнело какое-то странное сооружение с цепями и колодками. У Янки похолодело внутри. Может, рассказы о Пархомовых зверствах не байки, может, всё правда?..

Конвоиры подвели Янку к этому пыточному креслу, и, упредив её возможное сопротивление ударом под дых, от которого Янка сложилась пополам, быстро, со знанием дела, зажали её голову, руки и ноги в колодки. Один из конвоиров подошёл сзади, и, задрав ей юбку на спину, сорвал стринги.

— А вот это ты зря сделал, Махмуд, — услышала Янка глухой хрипловатый голос, — это я сам люблю. Н, ладно, идите пока… Свободны, я сказал!

Пархом, это был, конечно, он (Янка однажды видела его вживую выходящим из банка «Парус» и неоднократно — фото в местных газетах), подошёл, и, склонив голову набок, сказал:

— Привет малышка. Ты меня знаешь?

Янка с ужасом смотрела на Пархома, не в силах выдавить ни единого слова. Как кролик на удава.

— Не знаешь… Значится, знакомится будем.

Он зашёл сзади и какое-то время стоял молча.

— А попка у тебя ничё, — изрёк он, — следишь за ней, небось? Холишь и лелеешь?

— Отпустите меня, — прошептала Янка, — Пожалуйста…

— Чегой-то? Просишь меня скорее начинать? Это правильно. Быстрей начнём — быстрей закончим. Какала сёдни?

— Отпустите ме… — закончить фразу ей не удалось.

Пархом вошёл сзади — жёстко и грубо.

— А-а-а! — заголосила Янка.

— Нравится? — хрипло спросил Пархом.

Заниматься анальным сексом Янке было не впервой, но то, что с ней делал Пархом, ничего общего с сексом не имело, его действия даже изнасилованием нельзя было назвать, это было похоже на пытку. Такой боли и унижения она не испытывала никогда в своей грешной, порою беспутной, крайне беспутной жизни. Она кричала, а Пархом, тяжело дыша, приговаривал:

— Ори. Ори громче. Я люблю, когда орут.

Закончил он быстро, но Янке показалось, что её мучения длились целую вечность. Утробно зарычав, Пархом звонко и больно шлёпнул её по ягодице. Потом застегнул ширинку, подошёл к шконке и увалился на неё, уставившись в потолок. Янка тихо поскуливала от боли и страха за свою жизнь, а Пархом лежал и молчал, приводя дыхание в норму. Через минуту он повернулся:

— Ну как, стерва, понравилось? Ещё хочешь?

— За что?

— Стало быть, хочешь ещё. Извиняй, у меня принципы. Трахаю только один раз. Один объект — один подход. А если ты такая ненасытная, я сейчас помощника позову. Не справится и он, следующий придёт. У меня их много. Про чёрную сотню слыхала?

Пархом вытащил из кармана мобильник.

— Алё! Шамиль? Пришли ко мне в секс-камеру Махмуда. Какого-какого, того самого, у которого… Ага, по туда. Давай быстро, девочка попалась ненасытная. Всё давай да давай… Ну, давай, шнель!

— Отпустите меня. Я никому… никогда. Я не скажу… Отпустите…

Пархом не слушал Янку. Закурив, стал ждать прихода своего абрека.

Дверь скрипнула, и на пороге появился бородатый чеченец, может быть, тот, что похитил Янку и привёз сюда, а может, другой. Все они на одно лицо — чёрные и хмурые. Горбоносые. Страшные.

— Махмуд, — сказал Пархом, — Покажи «дэвушке» что у тебя в штанах. Покажи, не стесняйся.

Махмуд осклабился. Подошёл к Янке, и, прошуршав молнией извлёк из штанов нечто, похожее на палку сервелата. Янка зажмурилась от страха, взвыла и прикусила губу.

— Спрячь пока. Девушке плохо, не видишь? Напугал, ишак членистоногий!

— Гы-гы-гы, — засмеялся чеченец, засовывая свой инструмент обратно в штаны.

— Иди пока, покури. Или ширнись. Только не переборщи с дозой, вдруг понадобишься. Если что, позову.

Чеченец вышел, ещё раз плотоядно посмотрев на скованную по рукам и ногам Янку. Когда дверь за ним закрылась, Пархом встал с шконки, и, пройдясь по камере, развёл руками, как бы демонстрируя подземное жилище:

— Ну, как? Нравится тебе у меня? Красиво, правда? Эту камеру по моему личному дизайн-проекту сооружали. И станок тоже. Плотника пришлось убить, чтобы не трепался. А что поделаешь? Красота требует жертв. Плотника не жалко. Еден дас зайнен! Плотников в России-матушке полно.

Янка плакала молча, вполуха слушая ёрнические разглагольствования Пархома и с замиранием сердца гадала, удастся ли ей выбраться живой из этой передряги.

— Сколько же здесь таких, как ты, перебывало!., — продолжал Пархом со вздохом, — Много. Я, честно сказать, не считал. Но ты можешь на слово поверить. Очень много. Реально, много. Кто здесь ночку проводил, кто несколько. Некоторые аж на недельку зависали. Почему на недельку? Больше не выдерживали. Мои Махмуды ребята достойные, в том смысле, что у каждого из них — достоинства большие. Впрочем, ты видела. А про то, что обо мне в народе говорят, не верь. Брехня. Байки из склепа. Никаких расчленёнок, никаких собак. Убивать, конечно, приходилось. А что делать, если после таких гостеваний за моих посетительниц ни проктологи, ни гинекологи браться не желали. Приходилось их из сострадания… Чтобы не мучались.

— Вы меня убьёте? — жалобно проблеяла Янка.

— Неправильный вопрос. Спроси: что я должна сделать, чтобы вы оставили мне жизнь?

— Что я должна сделать, чтобы вы оставили мне жизнь? — послушно повторила Янка и добавила от себя: — И не отдали своим Махмудам.

— О! В точку! Ведь можешь, если захочешь! А то: отпустите? убьёте? Сформулировала даже лучше, чем я. Расширенно.

— Я всё, что хотите…

— Не сомневался. Если будешь паинькой и ответишь на все мои вопросы, останешься живой…

— А…

— И, если впредь работать на меня станешь, являя преданность и расторопность. Не за бабки, как говориться, а за страх. Конкретно.

— А…

— Договорились?

— Да. А насчёт Махмудов?

— Насчёт того, отдам ли я тебя на растерзание? Ну что ты, лапа? Никому я тебя не отдам. У нас с тобой любовь навек. Да, и не нужны мне сексоты с развальцованными до неприличия отверстиями. Мне сексоты здоровыми нужны. Я тебя сам пальцем не трону и другим не позволю трогать. Ни пальцем, ни чем. А то, что произошло между нами, считай профилактикой. Для прочистки мозгов, так сказать. У тебя же мозги где? Правильно, там… А тебе понравилось мозги прочищать?

Янка судорожно сглотнула и кивнула, преданно, как собака, глядя на Пархома. Он посмотрел в её испуганные глаза, на лицо с потёками косметики, на капли крови на пухлых губах и подбородке, сплюнул на каменный пол и зло сказал:

— Врёшь, но это неважно. Запомни, сучка: если вздумаешь о том, что с тобой здесь произошло, Мраку рассказать, или слинять намылишься, жизнь твоя в этой камере закончится. Все мои черносотенцы тебя отымеют. До смерти отымеют. Усекла? Достану, где бы ты ни пряталась… Ну что, может, для удержания в твоей куриной башке наших устных договорённостей, Махмуда вызвать?

— Нет! — воскликнула Янка, — Умоляю, не надо. Я всё расскажу. И всегда рассказывать буду. Только не надо Махмуда. Он меня разорвёт. Пожалейте…

— Гут, пошутил. Махмуд от тебя никуда не денется. Как только захочешь, сразу скажи, я позову. Итак…

И так Янка стала барабанить Пархому на Котика.

«Дёшево! Дёшево Пархом взял Янку», — думал полковник Мараков, возвращаясь домой на «Лэндкрузере». Он ехал с включёнными мигалкой и сиреной, игнорируя рядом и навстречу идущие автомобили, не обращая внимания на огни светофора, не притормаживая на перекрёстках и грубо нарушая все правила дорожного движения.

«Да, дёшево он её вербанул. Дёшево, но эффективно. Не стал собирать компромат, выискивать зацепки. Схватил, трахнул, пуганул — и дело в шляпе. По-своему, по-бандитски… Сволочь уголовная!.. А Янка… Бедная девочка… Бедная? Не особо-то она и бедная. Три домика на побережье Эгейского моря — не баран чихал. Это же всё её. И Пархом знает, что всё на Янку записано… Вот идиот! — обругал себя Мрак. — Кого испугался? Самого себя, не иначе. Перестраховался, называется…»

И что теперь делать? Вот, чёрт, даже посоветоваться не с кем! Не с женой же, в самом-то деле. Нет у него человека, который бы выслушал его, понял и что-то посоветовал. Нет у Мрака друга, да и не было никогда. Одни сослуживцы, коллеги и нужные люди. Водку с ними пить можно, но и только. Причём, желательно, молча. Любой из них предаст и продаст, не поморщится! К тому же все они, так или иначе, от Пархома зависят. Малюта? Он, наверняка, в том же, что и Мрак, положении. Но нельзя перед прокурором раскрываться, он первым его сдаст. Нет. Никому нельзя доверять. А посоветоваться так хочется! Мозги, словно ватой обложены, работать не хотят.

Мараков вдруг ощутил одиночество и безысходность. Ему захотелось, чтобы рядом кто-то оказался, но рядом — только пустое кожаное пассажирское кресло.

Он снова подумал о Янке. Только она у него есть. Только с ней можно что-то обсудить. Ведь они с Янкой теперь в одной упряжке. Они и раньше в одной упряжке шли, но как-то обособленно. Во всяком случае, мыслей о том, что они — одна команда, и Янка его единственный друг, у Маракова не было. Не считал Мрак Янку другом. Просто шли рядом, и всё. Параллельными курсами. Вроде бы в одну сторону, но только потому, что так удобней обоим. Пока удобней.

Он для Янки являлся источником существования и гарантом относительной безопасности, и, ещё более относительной, свободы. А она для него — шикарной бабой, которая всегда готова его обслужить и ублажить по высшему разряду, которая, зная и осознавая, что полностью зависит от него, не задаёт лишних вопросов и не очень активно вытягивает из его карманов деньги. А теперь кое-что изменилось. Теперь у них появился один на двоих противник и одна угроза.

Может вернуться к Янке, посоветоваться?.. Да, нет, какая из неё советчица? Особенно сейчас. Янка ничего толкового не скажет. Заладила одно: убей меня, Котик! Мне жизни нет!.. Еле удалось успокоить. Пообещал, что спасёт её от Пархома и всё будет, как прежде, как мечтали. Что скоро они переберутся в Турцию к синему морю и жаркому солнцу. К персикам, арбузам и инжиру. Пообещать-то пообещал, а вот как это обещание выполнить?.. Но тактику поведения он предложил правильную, точнее, единственно возможную в данной ситуации: делать вид, что ничего не произошло. Янка продолжает стучать Пархому на полковника, а полковник перед Пархомом ломает комедию и делает вид, будто находится в полном неведении, что его любовница — пархомовская сексотка. И ни гу-гу.

Но это пока ни гу-гу. На первое время, пока он что-нибудь не придумает.

А мысли в башку, как назло, не лезут. Ну совершенно ни одной мысли! Неужели это «пока» будет длиться вечно? До самой смерти?

До смерти?..

Мрак резко ударил по тормозам, забыв о том, что едет на предельной скорости по скользкой дороге. Тяжёлую машину занесло, она юзом заскользила по мостовой, покрытой тонким слоем утреннего ледка. Полковник с ожесточением крутил баранку, пытаясь не потерять сцепления колёс с обледеневшим асфальтом. Благо машин в столь ранний час праздничного дня было мало. Перепрыгнув бордюрный камень, «крузак» выскочил на тротуар, и, ткнувшись задним крылом о фонарный столб, остановился.

— Уф, блядь! — выдохнул Мрак, — Чуть не убился, нахрен!

Он пошарил по карманам, и, не найдя носового платка вытереть пот со лба, потянулся к бардачку за какой-нибудь тряпицей. Рука наткнулась на «„беретту“», которую Мрак положил туда позавчера вечером и совершенно забыл об этом. Пистолет был изъят при обыске съёмной квартиры, в которой проживал некий преступный элемент, наркодилер, приехавший в город неделю назад отлаживать канал сбыта синтетического зелья, и которого сдал один из «штатных» стукачей, подопечных полковника Маракова. Изъятие проводил лично полковник, а потому не включил пушку в список изъятых вещдоков, оставил её себе, в качестве сувенира. Таких «сувениров» у Константина Леонтьевича имелось десятка полтора, если не больше. Некоторые хранились в домашнем сейфе ещё со времён советской власти.

Мрак любовно погладил воронёный ствол.

— Ты — решение моих проблем, красавица, — сказал он вслух, обращаясь к «беретте».

В окно громко и решительно постучали чем-то твёрдым, но явно не костяшками пальцев. Мрак спрятал пистолет во внутренний карман кожана и опустил тонированное стекло.

— У вас всё в порядке? — у дверцы мараковского внедорожника стоял инспектор ДПС.

Лицо парня было бледным и злым, но, увидев сидящего за рулём, он моментально вытянулся в струнку.

— Товарищ полковник?..

— А ты, небось, подумал: кто это тут с включённой мигалкой рассекает?

— Я…

— Ты? Да нет, это я, — пошутил Мараков, осклабившись, — в следующий раз, прежде чем палкой в окно стучать, на номера внимание обрати, ага!

— Виноват, товарищ полковник!

Заметив абсолютную растерянность инспектора, главный милиционер смягчился.

— Ладно, расслабься… С тормозами что-то. Заклинило, наверное. Ну-ка! — Мараков понажимал педаль тормоза, — Да нет, вроде в порядке. Ну всё, поехал.

— А может помощь какая нужна?.. У меня на СТО свояк работает. Тут рядом. Мигом протестирует, проверит, тормоза прокачает. И крыло заменить можно быстро, или отрихтовать, покрасить. По цвету подберут один в один. От родного не отличите… Фару, опять же, поменять надо. Бесплатно, вы не подумайте чего, товарищ полковник.

— Ты что — идиот? У меня таких «свояков» полгорода.

Мараков повернул ключ зажигания. Двигатель завёлся легко.

— Ладно, — полковник взглянул на погоны инспектора. — ладно, лейтенант. За предложение спасибо. Некогда мне. Поехал…

 

6

Альфред чуть не проскочил лестницу в бомбоубежище. Если бы не считал шаги и не светил на стену, точно, прошли бы мимо. Того, лившегося сверху, столба белёсого света, который они с Сидоровым видели во время первой вылазки в канализационный коллектор, теперь не наблюдалось. Люк был, естественно, закрыт, а электричество в бомбоубежище, скорей всего, отключено.

— Всё, — радостно сообщил Альфред Окрошке, — пришли. Теперь наверх.

— Лезь первым. Тебе сподручней люк открывать. У тебя руки свободные, а у меня костыли.

Альфред не заставил себя уговаривать, юрко вскарабкался по лестнице и сдвинул люк в сторону.

— Василич, а тут свет горит, — сказал он сверху и быстро спустился вниз, — Ты его отключил, когда мы тут с Сидоровым были?

— Знамо дело, отключил. Экономика должна быть экономной.

— Значит, его кто-то включил. Кто? Может, там бандиты?

— Не, не бандиты, — помотал головой Окрошка.

— А кто тогда?

— Догадываюсь я, кто там свет включил. Бирюк, мать его!..

И, словно в подтверждение этих слов, сверху прозвучал хриплый голос Бирюка:

— Эй! Это кто там шараёбится, ёшкин кот?

— Бирюк! — обрадованно воскликнул Альфред, — Это мы с Василичем. А бандитов там нет?

— Нет тут никаких бандитов. Один я. Забирайтесь, помогу. А кто такой Василич?

— Это я Василич, — авторитетно заявил Окрошка, — не знал, как меня по отчеству? Теперь знать будешь, рожа уголовная!

Бирюк помог выбраться Альфреду, потом они вдвоём втащили в тамбур Окрошку.

— А я сразу, как вы ушли, сюда определился, — рассказывал Бирюк, по дороге к кубрикам, — перетащил сюда кое-что из утвари, малость продуктов захватил, какие нашлись. Выбрал себе конурку, обустроился, вас дожидаючись. Проходите. Голодные, небось? Сейчас подхарчитесь. А где Сидоров?

— Нет больше Ляксеича, — горестно сказал Окрошка, усаживаясь на лежак, — убили его.

— Как убили?

— Напрочь. Взорвали.

— Ёшкин кот!

Окрошка горестно покивал:

— Нету больше нашего командира. Теперь придётся мне тут старшим быть.

— А ты не ошибаешься? Ты точно знаешь, что Сидоров мёртв?

— Точно. Мертвее не бывает. Всего осколками от гранаты посекло. Вот, — Окрошка вытащил из-за пазухи лакированный туфель на правую ногу, — всё, что от нашего Ляксеича осталось.

Бирюк принял из рук Окрошки туфель, подержал, вернул, сказал со вздохом:

— Да, дела… Жаль мужика. Правильный был. По понятиям жил.

— Да иди ты со своими понятиями! — Окрошка спрятал туфель на груди, — Ляксеич нам всем заместо отца родного был. Он… Он… Мы за него отомстить должны. Вот!

— Кому? Кому отомстить-то?

— Пархому.

— Пархому?..

— Ему, вражине!

— Теперь понятно, ёшкин кот, — сказал Бирюк задумчиво.

— Чего тебе понятно?

— Чеченские боевики. Ведь это Сидоров четверых замочил?

— Двоих, — поправил Бирюка Окрошка, — двоих я уделал. И ещё уделаю. Всех этих чернозадых! Всю их шайку-лейку! Во главе с вожаком ихним. Всех до единого, к едрене-фене!

— Где же это Сидоров Пархому дорогу перешёл? — спросил Бирюк с задумчивым видом, — Вроде бы разными путями они ходили. Где же пересеклись?

— Где, где, на бабе, где ж ещё? — ворчливо ответил Окрошка, — Хошь подробностей, Альф расскажет. У них там всё запутано было…

Пока Альфред рассказывал Бирюку о Катерине, о том, кем был ей Сидоров, не забыв поведать и о своих личных проблемах, Окрошка углядел на столике кусок засохшего чёрного хлеба и пустую консервную банку из-под шпрот с остатками масла и принялся грызть сухарь, обмакивая в масло. Зубов у Окрошки было маловато, поэтому дело продвигалось медленно.

— И какой у вас план? — поинтересовался Бирюк, выслушав рассказ Альфреда, — К Пархому не так легко подобраться. У него в доме сигнализация. По периметру камеры видеонаблюдения через каждые десять метров установлены. Хотя, непонятно, на кой хрен ему камеры и сигнализация, коли в доме сотня вооружённых до зубов боевиков?

— А ты откуда про всё это знаешь? — невнятно спросил Окрошка мусоля во рту сухарь.

Бирюк пропустил вопрос Окрошки мимо ушей.

— В его логове Пархома не взять, — продолжал он, — и по дороге не перехватить. Он, когда куда-нибудь выезжает, спереди и сзади его «мерса» два джипа с боевиками едут. И с ним рядом телохранители с автоматами. Останавливаются, коридор образуют, Пархом по этому коридору и идёт. Мерс свой без присмотра никогда не оставляет. И ни за что в машину не сядет, пока абреки её со всех сторон не обнюхают. Он вообще редко из дома выезжает. И никто не знает, когда в очередной раз, выезжать будет. Сложную вы задачу себе поставили, мужики. Не взять Пархома в лоб, он свою жизнь серьёзно охраняет.

— Ни фига не сложную, — Окрошка, наконец, доел сухарь. Весь его щетинистый подбородок был испачкан маслом, — и в лоб мы его бить не будем. Мы его в зад долбанём, да так, что говно из ушей брызнет.

— Как, это, в зад? — с усмешкой спросил Бирюк.

— В смысле, снизу. Из-под земли. Мы чё, зря, что ли, с Альфом подземелье исследовали? А пластида… — Окрошка взглянул на Альфреда и поправился, — пластита у нас — хоть жопой ешь.

Бирюк посмотрел на Окрошку с восхищением:

— Молодца, Окрошка! Не ожидал от тебя такой изворотливости ума и глубины мышления.

Окрошка не знал, как ему реагировать на слова вечного оппонента и подначивателя, он не понимал: подшучивает над ним Бирюк, как всегда, или на этот раз хвалит по-настоящему. Огрызнулся на всякий случай:

— Знамо дело, не такой дурак, как ты.

— Это само собой. А как вы пластид взрывать будете?

— Как, как? Каком. Разберёмся, — Окрошка посмотрел на Альфреда, ожидая от него поддержки, — правда, Альф?

— Нужны взрыватели, — подал голос Альфред.

— Зачем нам взрыватели? — удивился Окрошка, не поняв, о чём говорит Альфред. — Мы сами Пархома взорвать должны! Без взрывателей. Это наше дело — моё и твоё, Альф. Им, взрывателям твоим, небось, ещё платить за работу придётся.

— Я имел в виду не людей. Взрыватели — это такие минибомбы. Капсюль-детонаторы. Они передают взрывчатке начальный импульс и взрывчатка… взрывается.

— А по-другому никак нельзя?

— Я не знаю…

— Ни хрена ты, Альф не знаешь! И где эти… — Окрошка попытался воспроизвести услышанный термин, — капсюли-дегенераторы взять?

— Не знаю, — Альфред сокрушённо пожал плечами, — я же только теоретически…

— Теоретик хренов, — зло проворчал Окрошка.

— Чувствую, мужики, без меня вам не обойтись, — вмешался Бирюк, — найду я вам детонаторы. Точнее, не найду, а сам смастерю из подручных средств. Я в этом деле кое-что понимаю.

— Ты? — удивился Окрошка.

— Да, я. Приходилось мне в жизни такие сейфы вскрывать, где отмычки — как мёртвому припарки. Эти сейфы только взрывчаткой открыть можно было. Так что можете рассчитывать на меня. И пархомовский особняк вместе с хозяином подорвать помогу.

— А тебе это на кой?

— У меня тоже счёт к Пархому имеется. Неоплаченный. Думал, помру, так и не смогу должок вернуть. Мне, ребята, ваше желание с Пархомом поквитаться — в ёлочку. Да и Сидорова я уважал. За такого мужика отомстить — святое дело.

— А что за должок? — с интересом спросил Окрошка. — Большой? Должок-то?

— Приличный, ёшкин кот.

— Расскажешь?

— В другой раз, — пообещал старый вор.

Мотовило сидел в кресле в своём кабинете и тупо смотрел на обшарпанную столешницу рабочего стола. Стол был прибран ещё вчера с вечера, все документы помещены в сейф, а канцелярские принадлежности и чистая бумага в ящики. Майор уважал порядок. На столе, кроме телефона лежали два пластиковых пакетика. В одном пакетике желтели фильтрами два окурка, в другом находился зелёный инсулиновый шприц. Это всё, что они со стажёром Петровским нашли на плоской крыше «бочки». Не густо. По остаткам крови в шприце, и по слюне на фильтрах можно определить группу крови того, кто курил и ширялся на крыше, но что это даст? Можно даже не только группу крови определить. И пальчики найдутся, и ещё масса всего. «Земляки», эксперты-криминалисты — асы своего дела.

Те, естественно, которых Малюткин не успел в прокуратуру переманить. И методики сейчас замечательные. Если сильно постараться, пошарить в картотеке (у Мотовило имелась личная картотека на кое-кого из пархомовских боевиков, этой информацией с ним поделился капитан из городского отделения ФСБ, его боевой товарищ по Чечне) и, если повезёт, можно вычислить личность любителя забираться ночью на крышу пиццерии…

Ну и что? Ну, забрался! Ну, покурил, укололся. Ну, любитель экстрима. Или лунатик. Случайно погулять вышел. Заодно и покурил, а потом ещё и укололся для полного кайфа. Уголовно ненаказуемо.

В номер Самсонова Гоша с операми не попал. Гондон Байкалов номер опечатал. А сегодня апартаменты наверняка в срочном порядке начнут ремонтировать. Во всяком случае, подчистую уничтожат все следы преступления, соберут осколки, по которым можно было определить, что стреляли из гранатомёта.

Мотовило взял в руки пакетики, как бы взвешивая их. Не густо. Надо честно признаться: не густо. Почти ничего у него нет на Пархома. Нужно что-то другое, более весомое… И вообще, официально — по закону — трудно чего-нибудь добиться… А может, ну их нахрен, эти улики? Может взять, да и грохнуть? Тупо грохнуть, отомстить за Сидорова? Одним уголовником меньше будет. Ну, в самом деле, что у него есть, кроме подозрений и необоснованных обвинений уважаемого в городе человека? Не ехать же в Москву с использованным шприцем и двумя окурками. Засмеют. Правда, есть ещё Альфред Аркадьевич Молотилов. Бомж. Человек без паспорта. Но где он? Сбежал. Найти-то можно, конечно. Хотя бы для того, чтобы спрятать от Пархома.

Гоша снял трубку и позвонил жене. Наденька не спала, так как ответила быстро, и голос у неё был совершенно не сонный.

— Ну, что ты так долго не звонил, Гоша? — с места в карьер упрекнула его Наденька, она почему-то всегда знала, что звонит именно он. — Ты же знаешь, что я волнуюсь!

— Привет. Вот он я. Поздравляю тебя с добрым утром и с праздником, любимая.

— С добрым утром не поздравляют. Его желают.

— Тогда я желаю тебе доброго утра.

— Спасибо. И я тебе.

— Надюш!

— Что?

— А ты как знаешь, что это я звоню?

— То есть?

— Ну… всегда, когда я звоню, ты знаешь, что это я. Снимаешь трубку, я ещё слова не успел сказать, а ты уже знаешь, что это я. Как это у тебя получается?

Надя рассмеялась, но как-то грустно:

— Ты же из кабинета своего звонишь. У твоего телефона звонок особый. Печальный какой-то.

— А-а-а, понятно, — сказал Гоша и подумал про себя: «Лукавит. Когда я не из кабинета звоню, она всё равно знает, что это я».

— А ты почему не спишь?

— Не спится. Тебя жду.

— Альфред с Окрошкой не приходили?

— Не-ет, — удивилась Надя, — а что, должны были?

— Не знаю. Я им приказал из машины не выходить, а они сбежали.

— Нет, никто не приходил. Окрошка? Почему Окрошка? Смешное какое прозвище у этого Грохотова… Нет, не было ни Альфреда Молотилова, ни Грохотова-Окрошки.

«Куда же они делись? — подумал Гоша. — Неужто на „Искру“ отправились? Да нет, вряд ли. Не такие же они дураки, чтобы прямиком в лапы к чеченам. Наверное, затаились в каком-нибудь другом бомжатнике. Надо срочно искать».

— И Сидоров не приходил, — продолжала Надя.

— А он больше не придёт, — вздохнул Гоша. — Погиб Сидоров.

— В гостинице? Где взрыв был?

— Да.

— Ты переживаешь?

— Хороший был мужик. Хотел Пархому за жену отомстить. Теперь… — Гоша вдруг замолчал.

— Гоша! — голос у Нади был обеспокоенным, — Алё, Гоша! Что ты молчишь? Ты что задумал?.. Не смей! Не ввязывайся в это дело! Слышишь меня? Гоша?

— Ну, что ты! Я и не думал даже…

— Не ври. Я же тебя знаю. Ввяжешься — всем плохо будет. Не только тебе. Обо мне подумай. О нашем… маленьком.

— О ком? О каком маленьком? — не понял Гоша.

— О том, который будет.

— Ты что?.. Ты… Ты просто так говоришь, гипотетически? Или…

— Или. Но я пока не уверена. Не хотела тебе говорить, хотела сначала убедиться… чтобы на сто процентов.

— Наденька! Родная! Да ты… Я не знаю, что сказать! Надюша…

— Ты не радуйся раньше времени. Может, опять ничего.

— А ты сумки тяжёлые таскаешь! С ума сошла! Чтобы с сегодняшнего дня ничего тяжелей стакана… молока не поднимала. Ясно?

— Слушаюсь, товарищ майор! Ты скоро домой?

Мысль о поисках Альфреда выветрилась из головы майора.

— Уже лечу! Целую тебя!

Мотовило положил трубку и снова взглянул на пакетики, сиротливо лежащие на столе. Потом перевёл взгляд на корзину для мусора, стоящую между столом и сейфом, подумал, и, открыв сейф, положил вещдоки на нижнюю полку.

Когда он, уже полностью одетый, был готов выйти из кабинета, противно и настойчиво зазвонил телефон. Гоша поморщился, как от зубной боли, решив, что это звонит Пулин или какая-нибудь другая сволочь. Посмотрев на часы (десятый час утра), он поборол в себе желание плюнуть на всё и не снимать трубку и вернулся к столу.

И правильно сделал, звонил Эдик Эзау.

— Алло! Гоша, я не стал тебе домой звонить, уверен был, что ты на службе.

— Честно сказать, собрался уже уходить.

— А что так? Раскрыл преступление? Молодец! Лихо. Со спокойной совестью теперь можешь идти домой. Придёшь сейчас домой к любимой жене, ванну примешь, чашечку чаю выпьешь. Или кофе. А может, водочки? Завидую. А я только на работу пришёл. У меня ещё все дела впереди, сплошная… грыга и рутина. Но, ничего не поделаешь. Надо! Несмотря на праздничный день и огромное желание выпить с тобой водочки. Или коньячка. В честь праздника.

«Грыга»! Это их условный сигнал. Если «грыга», то Эдик желает сообщить ему нечто важное и не для посторонних ушей. Значит, надо перезвонить Эдику на мобильный. Не со служебного и не с домашнего. Бережёного бог бережёт.

— Так давай, вечером посидим, — предложил Мотовило, — втроём — ты, я и Наденька моя. Разбирайся со своей грыгой, — Гоша подтвердил, что условный сигнал он принял и обязательно перезвонит, — и давай ко мне. Ты парень неженатый, стало быть, свободный, как ветер. А моя Наденька свет Петровна с малой родины гостинец привезла. Из Холмов. Тесть кабанчика заколол к ноябрьским. Коньячок под свежанинку идёт — любо-дорого. Ну, как?

— Я обдумаю твоё предложение. До связи.

— До связи.

Второй сеанс связи состоялся через несколько минут. Гоша только отъехал от управления и остановился у первого таксофона.

— Алё! Что за грыга?

— Всем грыгам грыга. Ты говорил, что труп, который мы вывезли от гостиницы… ну, что этот человек мог бы стать твоим другом.

— Говорил, — мрачно ответил Гоша, хоть Эдик и не спрашивал, а просто напоминал ему его же слова.

— Так вот — тебе и ему такая возможность представилась.

— Не понял.

— Труп этот — вовсе и не труп.

— Что?

— Он жив и совершенно неплохо себя ощущает.

— Что? — заорал в трубку Гоша и от неожиданности выронил её.

Потом долго пытался поймать раскачивающуюся на металлическом шланге у самого тротуара трубку, наконец, поймал.

— Эй, Эдик! Повтори, что ты сейчас сказал!

— Я думал, что ты в обморок упал — молчал долго.

— У меня трубка из руки выскользнула… Ты что, серьёзно насчёт Сидорова?

— Так у него Сидоров фамилия? Живым твой Сидоров оказался.

— Но как же? Ты же сам смерть констатировал?

— Констатировал. А он взял и ожил. Бывает такое. Видно не все дела на этой грешной земле человек сделал. Видать, держит его что-то на ней. Или кто-то.

— Ты прав, есть у него здесь дела.

— Кому-то задолжал?

— Скорее, ему задолжали… И где он сейчас? В морге?

— Зачем живого в морге держать? Морг не больница. Я почему-то решил, что докладывать руководству о том, что труп ожил, не стоит.

— Ты правильно решил, Эдик.

— По-тихому перевёз его к своему корешу. Ну, ты его знаешь, к Трудникову Семёну.

— Во вторую городскую?

— Не совсем. В бывший профилакторий завода «Искра». Там есть всё, что нужно: койки, матрацы, одеяла, даже кое-что из медицинского оборудования сохранилось. Всё это богатство перешло на баланс второй городской, после того как завод развалили. Там у них сейчас что-то вроде склада. Они там профессиональные праздники и дни рождения отмечают. Кстати сказать, сегодня, вполне возможно, годовщину победы над поляками справлять будут.

— А Сидоров как?

— А Сидоров не будет. Ему ещё рано за стол садиться да спирт медицинский пить.

— Да я же не о том!

— Шучу. Сидоров в процедурном кабинете лежит, а кабинет заперт. Кроме того, процедурная на втором этаже, а гулянки свои медицинские работники в холе на первом проводят. Да, и я же сказал: возможно. Может, и не будут. Праздник-то, сам понимаешь, не профессиональный. И вообще, я думаю, они его ещё вчера отметили.

— Я должен видеть Сидорова.

— Позже. Он сейчас спит. Я его только час назад прооперировал.

— Прооперировал?!

— Извлёк из спины четыре осколка. Один, самый здоровенный, рядышком с позвоночником торчал. Чуточку поближе к позвоночному столбу и ваша радостная встреча не состоялась бы. В лучшем случае, товарищ твой инвалидом неходячим на всю жизнь бы остался. И сотрясение мозга у него неслабое, хоть и голова крепкая.

— Ты осколки, надеюсь, не выбросил? — осторожно поинтересовался Мотовило, и ему сразу стало стыдно за вопрос.

— Эх, мент, мент! — пристыдил его Эдик Эзау. — Человек, можно сказать, с того света вернулся, а ты… «осколки не выбросил?». Не выбросил я осколки, у меня они. Только вряд ли они тебе пригодятся — я оперировал в одиночку без ассистентов. Без свидетелей, то есть.

— Да ладно, чёрт с ними, с осколками. Когда я смогу Сидорова увидеть?

— Слушай, Гоша, иди-ка ты… домой. Я его немного позже посмотрю, перевязку обновлю, потом тебе позвоню, и ты подъедешь. Ну, всё, бывай. До связи.

— До связи… Эдик!

— Что?

— Спасибо тебе… за Сидорова.

— Я, хоть и с трупами дело имею, но клятву врача тоже когда-то давал, — проворчал Эзау.

— И за то, что не доложил…

— Чего не сделаешь ради собутыльника.

— Спасибо.

 

7

— Вот эту приладу нужно будет воткнуть в пакет пластида…

— Пластита, — поправил Бирюка Окрошка, — сколько раз повторять: не пластид, а пластит. Правильно говорить надо.

— Пластита, — поправился Бирюк. — а потом… — он продемонстрировал слушателям старый мобильный телефон с перемотанным синей изолентой корпусом, — потом кнопку вызова абонента нажать и… ба-бах! — И нажал кнопку с изображённой на ней зелёной трубкой.

Окрошка отпрянул от Бирюка, как от чумного.

— Не боись, Окрошка! — усмехнулся старый вор. — Взрыватель-то, вот он. Если бы он был в пластит воткнут, тогда…

— Раз в год и палка стреляет!

— Да? — удивился Бирюк. — Ни разу о таком не слышал… Дело тут в том, что подача сигнала на капсюль-детонатор приводит к тому, что контакты взрывателя…

— Стоп! — остановил его Окрошка, — Мне поровну, как и что там срабатывает. Лишь бы рвануло, как надо. Чтобы дом этого супостата взлетел в воздух. Будет взрыв, гарантируешь?

— Гарантирую.

— А сколько пластита с собой возьмём? — поинтересовался Альфред доселе молчавший и думающий о чём-то своём, — Здесь важно не просчитаться. Чтобы уж наверняка. Дом у Пархома большой.

— Думаю, двух-трёх пакетов будет достаточно.

— Ну, уж хрен там! — запротестовал Окрошка. — Пластит халявный, чего жалеть? Возьмём ящик, мало — два. Допрём, ничего. Ты, Бирюк, обещал помочь? Значит, поможешь Альфу до места столько пластита допереть, сколько надо, чтобы всё это осиное гнездо к чертям. А дальше уже наше дело.

— Ты ящиком полгорода взорвёшь. И сам на тот свет улетишь.

— Так уж полгорода? — не поверил Окрошка.

— Ну, если не полгорода, так всему коттеджному посёлку конец придёт. А там не только Пархом обитает, там простых людей полно.

— Это кто там из простых живёт? — ехидно поинтересовался одноногий бродяга, — В таких домищах-то?! Нет, Бирюк, простых людей в этом посёлке нет. Одни сложные.

— Ну, неправильно выразился. Просто богатые люди там обитают. Они к Пархому, может, и отношения никакого не имеют. Они-то перед тобой в чём провинились? Их зачем взрывать?

— Да и хрен с ними, с мироедами! Не пахотой они свои миллионы нажили. Не честным трудом. Вот, у меня?.. У меня почему ничего нет — ни миллионов, ни Мерседесов, ни коттеджа? Я всю жизнь свою честно… я никого никогда не обманул. Вот и живу в развалинах, и нет у меня коттеджа с сисястыми тётками.

— Охолонись, Окрошка! — Бирюк попробовал урезонить распалившегося попрошайку. — Остынь!

— Не остыну! И не Окрошка я тебе! Понял? У меня, между прочим, имя есть и фамилия, а не только прозвище, как у вас, у воров. Меня Петром Васильевичем Грохотовым зовут!

— Кто зовёт-то?

— А вот ты звать будешь!

— Так, всё! — строго сказал Бирюк. — Хорош базарить, сявка! Надоело мне тебя слушать. Василич тут ещё нашёлся! Ты кто такой? Ты при Сидорове шнырём был, таким и остался. Будешь возгудать, таких дюлей наваляю, не посмотрю, что у тебя одна нога. И не думай, что я старый и немощный. С тобой-то уж справлюсь. Хочешь старшим быть, значит, всё по закону будет. Как при Сидорове было. Успокоится всё, соберём народ и спросим, кого он старшим над собой желает. Изберут тебя, будешь ты. А пока у нас равноправие, и решать большинство будет. Альфред, ты что молчишь?

— Я… — замялся Альфред, потом сказал осторожно, — я тоже считаю, что ящика пластита для взрыва, пожалуй, многовато будет. Невинные люди пострадать не должны. Но… сколько надо взрывчатки точно, я не знаю. Если бы у меня справочники были, литература какая-нибудь по взрывному делу, я бы посчитал, а так навскидку…

— Я и без справочников знаю, трёх пакетов за глаза, — сказал Бирюк, — но, если Окрошка настаивает… хорошо, возьмём пять пакетов. Чтобы уж наверняка.

— Нет, десять! — Окрошка смирился с тем, что его пока не признали старшим, но с малым количеством взрывчатки мириться не желал.

Бирюк пристально посмотрел на Окрошку и покрутил пальцем у виска.

Константин Леонтьевич сидел, запершись в кабинете. На столе, в два ряда, была разложена вся его коллекция. Она насчитывала ровно одиннадцать предметов, таящих в себе смерть. В верхнем ряду, слева направо, лежали револьверы и пистолеты. Сначала револьверы: российско-бельгийский «Наган», английский «Бульдог» и «Кольт-Питон» производства США. Далее шли пистолеты: австрийский «Глок-17», австрийский же «Штейр», бельгийский «Браунинг» образца 1903 года, экзотический китайский «Тип-64». А замыкала верхний ряд тяжёлая «беретта» девяносто второй модели, которую Мараков сегодня забрал из бардачка покалеченного «крузака» и присоединил к остальной коллекции.

Полковник взял пистолет в руку, рукоятка так славно легла в ладонь, что класть «„беретту“» на место не хотелось.

Калибр девять миллиметров, пятнадцать патронов в обойме, вспомнил Мараков тактико-технические характеристики «Береты». Вес восемьсот пятьдесят граммов. Длина ствола сто двадцать пять миллиметров, а общая длина пистолета — двести семнадцать. Классная пушка! В пархомовские апартаменты её не пронести. Козлы черножопые обыскивать стали по приказу хозяина. Хотя… какая разница? Не такой уж он идиот, чтобы брать с собой к Пархому «„беретту“» и устраивать стрельбу у него в доме. Пархомовский дом охраняется двумя десятками чеченских головорезов. Живым он оттуда не вышел бы. А зачем убивать Пархома, чтобы умереть самому? Его недвижимость в Турции ждёт. И яхта, ещё не купленная, но такая желанная…

Надо что-то другое придумывать. Случая удобного ждать, или самому этот случай организовывать. Вернее, именно так — организовывать, готовить, создавать идеальные условия для осуществления задумки. Так что, акция откладывается на неопределённое время. Она должна быть хорошо спланирована и тщательно подготовлена. Чтобы никто его, Мрака, не заподозрил в убийстве Пархома, особенно Шамиль и его отморозки обколотые.

С большим сожалением Мрак положил «„беретту“» на место и приступил к ревизии второго ряда.

Во втором ряду было не огнестрельное, но не менее смертоносное оружие. Если с коллекционными экспонатами первого ряда всё было предельно ясно, понятен способ их применения, понятен и временно забракован полковником, то с орудиями убийства, или возмездия, как стал их мысленно называть Мараков, нужно покумекать. Авось это именно то, что нужно.

Всего во втором ряду было три предмета.

Слева, под «Питоном», лежал скромных размеров арбалет, стреляющий коротенькими стрелками с когда-то отравленными наконечниками. Арбалет он получил в наследство от своего предшественника на посту начальника ГУВД. Он-то, предшественник, и рассказывал, что стрелки на момент изъятия были отравленными, но, опасаясь, что кто-нибудь из домашних может случайно пораниться, бывший начальник городской милиции яд смыл специальным составом. Может, врал? Может, они и не были никогда отравленными? Да и хрен с ним! Яд для Константина Леонтьевича достать не проблема. Позвонит в лабораторию, прикажет, и ему принесут, и даже не спросят, зачем яд понадобился. А когда, распотрошив хладный труп Пархома, обнаружат в его крови остатки этого самого яда, то и вовсе напрочь забудут о том, что некоторое время назад выполнили приказ начальника ГУВД.

Арбалет прицельно бил метров на тридцать. Подходяще. Мараков сам его пристреливал в лесу у себя на даче. Стрелки летели точно в цель, а с десяти метров пробивали дюймовую сосновую доску. Но такая убойная сила не требовалась при условии, что наконечники будут обработаны ядом. Достаточно лёгкой царапины — и конец самозваному хозяину города. Тридцати метров вполне достаточно, чтобы выстрелить из укрытия, остаться незамеченным и спокойно уйти. Мараков знал, где можно организовать это укрытие: маршруты передвижения Пархома он давно изучил. Они отличались однообразием. Дом — банк. Банк — дом. По субботам: дом — ипподром — дом. На ипподроме, в ложе, Пархома и можно было достать, знал там Мараков одно укромное местечко, как раз наискосок от Пархомовой ложи. Но сможет ли он попасть? Когда-то попадал в мишень, установленную на берёзе. Правда, это было давно, лет десять назад. За эти десять лет и глаз у Маракова не тот стал, что раньше, и рука дрогнуть может. Надо бы потренироваться…

Справа с краю лежал нож, выстреливающий лезвиями. У него убойная сила невысокая, да и дальность выстрела — так себе.

Нож не подходит, решил Мараков, и взял в руки вещицу, лежащую между ножом и арбалетом, которая, казалось, попала в его коллекцию совершенно случайно.

Это была зажигалка, обычная зажигалка в виде пистолетика, блестящая с выбитыми буквами внизу на рукоятке «Made in China». Но изготовлена она была не в Китае, как утверждала надпись, а наверняка в одной из спецлабораторий ЦРУ, и принадлежала когда-то какому-нибудь шпиону-диверсанту или спецагенту вышеназванной организации. Надпись была сделана специально, чтобы замаскировать смертельное оружие под китайский ширпотреб. Как эта зажигалка-убийца попала к Маракову, ясно: была изъята у одного из местных мафиози, который хозяйничал здесь до Пархома. А вот откуда эта штуковина появилась у мафиози, того уже никто и никогда не узнает: бандит был пристрелен при задержании.

Зажигалка находилась среди вещей, найденных в карманах убитого, и подлежала приобщению к делу. Симпатичная штучка, подумал тогда Мараков, выглядит как настоящий кольт, только меньше размером. Пощёлкал — работает. Толстый палец полковника с трудом протискивался под скобу. Подарю племяннику, он уже вовсю курит. Сунул зажигалку в карман, вычеркнул из списка вещдоков, но племяннику не отдал, так как в тот же день узнал истинное её предназначение. Причём узнал совершенно случайно.

Он сидел в комнате для допросов, а напротив него нервно ёрзал на жёстком стуле младший брат и младший партнёр того самого мафиози. Задержанный давно раскололся и почти всё рассказал следователю. Почти, да не всё. О своей роли в семейном бизнесе он не сказал ни слова. Некоторые факты, приведённые полковником Мараковым, сначала повергли братца в шок, но он быстро пришёл в себя и стал торговаться.

Теперь он сообщал гражданину начальнику некоторые конфиденциальные сведения, а конкретно — номер ячейки камеры хранения, в которой лежит кейс с пятьюдесятью тысячами американских рублей. Эту информацию он менял на свою свободу, сумма показалась полковнику вполне приемлемой. Внимательно слушая допрашиваемого, теперь уже практически свидетеля, и запоминая цифры, Мараков достал пистолет-зажигалку и стал машинально вертеть её в руках. Нащупав винтик на рукоятке, и подумав, что его надо бы подкрутить, чтобы пластмассовая нашлёпка не отлетела, не дай бог, он, используя ноготь большого пальца как отвёртку, вставил его в шлиц винтика и повернул. Китай, что ты хочешь, ещё подумал, усмехнувшись. А когда поднял глаза и увидел страх в глазах братца, чуть не расхохотался:

— Ты что испугался, дурило? Это ж зажигалка. Думал, я тебя из зажигалки застрелить хочу?

И щёлкнул.

Братец побледнел и рухнул со стула на цементный пол. Мараков подошёл к нему, и, пощупав пульс на шее, убедился, что тот мёртв. С чего это он вдруг, подумал полковник, с расстройства, что с бабками пришлось расстаться? Сердце не вынесло расставания? Вот малохольный! И тут заметил небольшое розовое пятнышко на лбу мертвеца, а посредине пятнышка какую-то занозу, похожую на осколок стекла. Осторожно колпачком от авторучки он подковырнул занозу, и, поймав её в колпачок, как в ловушку, вызвал врача.

Вскрытие показало, что в крови погибшего находится яд. Яд не простой — из арсенала спецслужб США. Мараков не стал афишировать происшедшее, дело приказал закрыть. Стекляшка из головы братца оказалась миниатюрной ампулой. Позже, разобрав «зажигалку» и ознакомившись с устройством, он обнаружил, что в обойме осталось ещё два патрончика.

Деньги, пятьдесят тысяч зелёных оказались на месте. На них Мрак купил «Лэндкрузер». Не тот, на котором он ездил сейчас, другой…

Неожиданные телефонные звонки были для Константина Леонтьевича делом привычным, но, услышав этот, он вздрогнул.

— Алё, Мрак?

— Да, Максим Игоревич, — растерянно пролепетал полковник.

Маракову вдруг показалась, что он не один в кабинете, и он почувствовал себя преступником, которого застукали на месте преступления. Словно чьи-то глаза наблюдали за ним откуда-то из глубины кабинета — из-за книжного шкафа или из-за толстых воланов портьеры по бокам входной двери. И глаза эти смотрели внимательно, и вместе с тем насмешливо. Страшные холодные глаза. Глаза Пархома, человека, о смерти которого он размышлял только что. У него даже спина под майкой вспотела. А может?.. Да нет, бред! Не может быть в его кабинете никакого видеонаблюдения. Ерунда!

— Ты ещё трезвый? — со смешком спросил Пархом.

— Я всегда трезвый, — машинально и заученно ответил полковник.

— Тогда подгребай ко мне.

— Так у меня ещё дела кое-какие имеются. Я ещё должен Никиту Ивановича отыскать…

— Зачем он тебе?

— Все бумаги по взрыву в гостинице готовы и находятся у следователя Байкалова. Только прокурором подписать постановление о прекращении дела в связи со смертью единственного подозреваемого. А он недоступен. И никто не знает, где он.

— Байкалов уже в курсе, а вот ты не знаешь ни хрена. Ты Малюте, небось, последний раз минут двадцать назад звонил? То-то! Он уже давно доступен. Значит, так, езжай в прокуратуру, возьми постановление у Байкалова. Он предупреждён и тебя ждёт. Привезёшь постановление мне, Малюта его прям здесь и подпишет. Он у меня. Коньяк хлебает. Гы-гы-гы.

— Что же он трубу не брал?

— А у него, гы-гы-гы, батарейка в мобиле села. Ну, давай, ехай! Я тут решил слегка это дело обмыть. И праздник, заодно, отметим. В моём зимнем саду, на лоне природы, так сказать. Посидим по-мужски — ты, я, Малюта. Без баб. Только мои куртизанки холодные. Гы-гы-гы, — у Пархома было явно хорошее настроение, — мальчишник, так сказать. Тринкен шнапс. Ты, Мрак, теплей одевайся, на свежем воздухе бухать будем. А на закрытие банкета фейерверк забабахаем!

— Хорошо, выезжаю, — сказал Мараков. — Сейчас, только переоденусь и… мигом.

— Только ты это… не гони. Дорога скользкая. Хорошо, если крузак свой разобьёшь, а если сам? Ты мне, Мрак, живой нужен. У нас с тобой дел ещё — выше крыши.

«О, блин!», — промелькнула мысль в тяжёлой, словно с похмелья, голове полковника.

«Неужели он знает о том, что я сегодня утром чуть столб фонарный не снёс?»

— А лучше такси возьми, — продолжал Пархом, — обратно датый поедешь, а пьяный за рулём… — Пархом сделал паузу.

— Убийца, — Мараков послушно закончил за Пархома известное всем и каждому изречение.

— Всегда помни об этом, Мрак!

— Так точно, — сказал Мараков в трубку, из которой уже раздавались короткие гудки отбоя.

«Неужели он следит за мной? Да нет, я бы заметил. Хотя… От Янки я уехал в таком состоянии, что вообще ничего не мог заметить. Если бы даже Пархом на заднем сидении моего „Лэндкрузера“ сидел. А может и правда, он там сидел?.. Тьфу, ты, чёрт! Так и крыша запросто съехать может! Ну, Пархом, ну что ты за гадина такая? Нет, надо с тобой кончать. Иначе ни домика тебе, Мрак, на берегу Эгейского моря, ни яхты, ни хрена тебе не видать. И не поживёшь ты по-человечески, хотя бы напоследок, полковник, без пяти минут генерал-майор в отставке».

Положив захлёбывающуюся гудками трубку, Мараков стал не спеша убирать экспонаты коллекции обратно в сейф. Замечательную зажигалку-пистолет оставил на столе. Потом, облачившись в добротный шерстяной костюм-тройку, который одевал очень редко, только по большим праздникам, уже без внутреннего трепета опустил зажигалку в боковой карман пиджака.

А вдруг? Вдруг подвернётся удобный случай?

Это было ошибкой. Роковой ошибкой.

Но поймёт полковник это чуть позже, когда уже ничего нельзя будет изменить, когда маленькое, чуть не с булавочную головку, отверстие на конце ствола этой смертельной штуковины, имеющей вид дешёвой китайской поделки, заглянет в глубину его расширенных от страха зрачков.

Когда Гоша в назначенное время подъехал к профилакторию, Эдик Эзау стоял на крыльце и курил.

— Привет, сыщик, — хмуро поздоровался он, — пошли. Твой Сидоров меня уже достал.

— Как он?

Эдик неопределённо пожал плечами:

— Нормально… Физически. Раны не смертельные. Жизненно важные органы не задеты. А вот с головой, похоже, у него не всё в порядке. Видать, сильно ударился. Боюсь, там не одно сотрясение мозга. Вроде не бредит и в то же время… Короче, беспокойный пациент попался, пришлось мне его слегка зафиксировать. Сначала обманным путём успокоительный укольчик поставил, потом, когда уснул, ремнями его к койке пристегнул.

— А что такое?

— Ему лежать надо, а он всё порывался встать и уйти, про одежду спрашивал. А одежду-то его я выбросил. Она вся рваная и в крови была. И ботинок один… То Альфреда какого-то ему надо спрятать, то про окрошку бормотал. Меня, что ли, просил окрошки ему сделать? Какая окрошка в ноябре месяце? Где я ему кваса для окрошки возьму?

— Окрошка — это бомж, — объяснил Гоша. — Одноногий бомж. Прозвище у него такое.

Эдик хмыкнул.

— Так он сейчас спит, что ли? — спросил Гоша.

— Проснулся уже. Я ему небольшую дозу вколол, — Эзау взглянул на часы. — Минут десять, как проснулся. Глаза открыл и говорит: «Развяжи, сволочь очкастая. А то сам развяжусь, убью». Садистом меня назвал. Я ремни проверил и ушёл от греха подальше. Тебя дожидаться. Ну, в общем, пошли, сам увидишь.

В двухэтажном здании бывшего профилактория завода «Искра» было не теплей, чем в морге. Здание уже много лет не отапливалось, его отключили от теплосети практически сразу, как только закрылось некогда могучее градообразующее предприятие.

— Эдик! Да тут же околеть можно! Ты что, Сидорова из морга привёз, чтобы его здесь заморозить?

— В тепле твой Сидоров, — ворчливо ответил Эдик. — Трубы от теплотрассы обрезали, а ЛЭП-то, вон она. Подключились. Я в процедурную калорифер масляный поставил. И ещё один, плоский такой, в ноги на стенку повесил.

В процедурном кабинете и правда было тепло. Прикованный к койке Сидоров лежал и смотрел в потолок. Голова его была перемотана бинтом, через который проступало кровавое пятно, а на лице было написано мучение. Увидев вошедшего Мотовило, он слабым голосом, в котором звучало раздражение, произнёс:

— Ну, наконец-то! Давай-ка Гоша, развязывай меня быстрей. И объясни этому гестаповцу, что я не псих.

Гоша повернулся к Эдику и подтвердил слова Сидорова:

— Он не псих.

Эдик пожал плечами.

— Не псих, так не псих. Но вставать с кровати, а тем более уходить из профилактория, не рекомендую. Психом стать легко, а вот вылечиться проблематично.

Вдвоём с Гошей они быстро освободили Алексея от резиновых оков. Раненный попытался встать, но не смог.

— Голова кружится, — сказал он, облизав губы.

— Доктор говорит, у тебя сотрясение мозга, — сказал Мотовило.

— Садист он, твой доктор… Гоша, фляжка с тобой?

— Как всегда.

— Выпить надо.

— А надо?

— Надо. Самсонова помянуть. И ещё одного человека.

— В гостинице только два трупа было. Самсонова и… твой.

— Я как ты видишь — не труп. А второй… Он не в гостинице. Его в Москве из гранатомёта, как и Самсонова. Пархома работа.

— Ты о ком говоришь?

— О Десницком. Начальник службы безопасности сибирского предприятия Андрея Валентиновича. Десницкий Денис Александрович. Он летал в Москву, чтобы встретиться с одним человеком из администрации президента. А Пархом его… Давай Гоша, наливай.

Мотовило вопросительно посмотрел на судмедэксперта. Тот махнул рукой.

— Наливай. Только ему чуть-чуть.

 

8

— А может, его дома нет? — спросил Альфред, поправляя на плече противогазную сумку, набитую брусками пластита, — праздник всё-таки сегодня. Может, он в ресторане или вообще уехал куда-нибудь?

— В ресторанах Пархом редко бывает, — отозвался Бирюк, шедший рядом налегке, — я его сучью жизнь хорошо изучил. Привычки и повадки. Дома Пархом питается, и все праздники дома отмечает. Соберёт своё кубло и гужует всю ночь. Там он, чувствую. Меня, Альфред, чутьё редко подводит. Жизнь у меня сложная была. Всё время начеку надо было находиться, врагов много имел. Чутьё и выработалось. Как у волка. Меня через это Бирюком-то и прозвали.

— А если уехал? — не унимался Альфред. — Вообще уехал? Он ведь уезжает из города иногда?

— Уезжает. Зимой в Таиланд, летом в Германию. Сейчас не лето и не зима. Межсезонье. Да и при таких обстоятельствах… Нет, дома он. Можешь не сомневаться.

— Ну, не знаю… Хорошо, если так.

Окрошка плёлся позади, шагах в десяти от Бирюка и Альфреда, и упрямо молчал, не желая принимать участия в разговоре. По-видимому, он был очень расстроен тем обстоятельством, что его старшинство не признали.

— Окрошка! — окликнул его Бирюк, — Ты что отстаёшь? Смотри, крысы-мутанты сзади подкрадутся и покусают.

— Ты сам смотри! — огрызнулся Окрошка, — Эти крысы не дураки, они знают, кого кусать. В первую очередь они на престарелых уголовников нападают. Из нор своих из стены выпрыгивают и за шкварник!

Шедший у стены тоннеля Альфред, услышав про норы и про шкварник, вжал голову в плечи и отпрянул от стены, чуть не сбив с ног Бирюка.

— Ты чего? — удивлённо спросил Бирюк, — Под ноги смотри.

— Запнулся…

— Не запнулся, а забздел, — заржал Окрошка, решив нарушить обет молчания. — Альф у нас всегда бздит, когда страшно. А страшно ему всегда. Да… совсем забыл сказать! Крысы не только на престарелых уголовников нападают, они ещё и на бздунов прыгают. По запаху, видать, определяют.

— Ничего я не испугался, — попробовал оправдаться Альфред, — я запнулся. Тогда, с Сидоровым, мы здесь тоже запнулись.

— Здесь? — недоверчиво переспросил Окрошка. — По ходу мы то место уже давно прошли.

— Нет, здесь. Или где-то здесь. Место тут такое…

— Ага. И ты его пометил.

— Так, стоп! Позже посмеёмся. Кажется, пришли, — Бирюк направил луч фонарика вглубь коллектора, и луч высветил очертания мостка. — То место? Врезка?

— Да, — в один голос сказали Альфред и Окрошка.

Маракова, конечно, обыскали, и пистолет-зажигалку нашли.

— Хоп! — воскликнул чернобородый секьюрити, вытащив её из кармана полковника.

Обыскивали у ворот, так как стол для банкета накрыт был в саду, и в дом входить не предполагалось. По крайней мере, пока.

— Это зажигалка, — тихо сказал Константин Леонтьевич, — Дай-ка, — и, мягко отняв её у чеченца, выщелкнул огонёк перед его крупным носом.

Охранник снова завладел зажигалкой, осмотрел со всех сторон, и, убедившись, что угрозы хозяину эта штука не представляет (любой бы принял её за простую зажигалку!), вернул Маракову. Константин Леонтьевич сунул оружие в карман и воровато оглянулся через плечо. Пархом приближался, театрально раскрыв объятья. Вид у него был радушного хозяина. Правда, глаза смотрели холодно и мертво. Впрочем, как всегда.

— Мрак! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть, дружбан! — весело сказал он, но, подойдя, обниматься не стал, руки опустил, и, засунув их в карманы, спросил у охранника: — Ошмонал?

— Чистый, — ответил чеченец. — Как маладая дэвушка-целка.

— Какая девушка? Где девушка? — не понял полковник.

— Так гавару, так сказал, — с видом человека, втолковывающему недоумку прописную истину, пояснил Маракову чеченец.

— Прошу к столу, — Пархом сделал приглашающий жест.

За столом сидел прокурор Малюткин в песцовой шапке и в пуховике. Он морщился от боли и был слегка пьян. Наверное, чтобы не перечить хозяину, Малюте пришлось выпить коньяку, и теперь он мучился. Прокурор страдал язвой желудка и обычно, кроме минералки, ничего не пил.

Стол был заставлен блюдами с едой, но без изыска. Тарелки стояли как попало, без какой-либо композиции. Овощи — а-ля натюрель, целиком, у помидоров даже хвостики не оторваны. Мараков почему-то решил, что овощи не мыты. Сырокопчёная колбаса, какое-то мясо и говяжий язык были порезаны крупно, а когда Мараков подошёл к столу, убедился, что шкурка с колбасы не снята, а рыба нарезана кусищами прямо с чешуёй и костями. Суповых тарелок, исполняющих роль вазочек, доверху наполненных красной и чёрной икрой, было шесть штук, по три на каждый вид. Всё свободное пространство между тарелками занимали бутылки с вином, водкой и коньяком. Хлеба не было. На краю стола, напротив живота грустного страдающего Малюты — три гранёных стакана.

— Чем богаты, тем и рады, — дурашливо произнёс Пархом, — не обессудьте гости дорогие, у меня всё просто — по-холостяцки. Не люблю я рестораны. Там неизвестно, что тебе подают. Может, отраву какую? А здесь… — Пархом обвёл руками стол, — всё чистое и без отравы. Самолично на стол накрывал. Ешьте, дети мои, с рук моих!

Он схватил с тарелки два куска истекающей жиром копчёной осетрины и протянул Маракову и Малюткину. Те потянулись за подношением, но Пархом бросил рыбу обратно, и, вытерев руки о дублеёнку, сказал:

— Но сперва выпьем! За успех дела, которое вы чуть не просрали.

— Можно мне винца? — жалобно попросил Никита Иванович.

— Не можно, — отрезал Пархом, — вино будем на десерт пить. Смотреть на праздничный салют и пить вино.

Он взял бутылку коньяка и стал разливать; Мараков с усмешкой смотрел, как у прокурора, по мере наполнения стаканов, от ужаса округляются глаза. Когда содержимое бутылки иссякло (в стаканах оказалось янтарной жидкости почти по рубчик), Пархом, не глядя, швырнул пустую бутылку через плечо. Она обиженно звякнула, разбившись о подножье статуи одной из «куртизанок».

— Пить до дна! — скомандовал Пархом и чокнулся персонально с каждым из гостей.

Оба услышали, как громко сглотнул прокурор. Мараков снова усмехнулся и одним махом осушил стакан. Он уже съел два куска языка, сложив их вместе на манер бутерброда, и теперь осматривал стол в поисках чего-нибудь, чем можно зачерпнуть осетровой икры (к лососёвой он относился с предубеждением), а Малюта ещё цедил свою порцию. Коньяк явно не хотел вливаться в прокурорское горло, но прокурор, громко дёргая кадыком, вливал его думая в этот момент о своей язве. Пархом с нескрываемым интересом наблюдал за спектаклем. Это было его маленькой местью прокурору за нерасторопность в деле «Самсонов против Пархоменкова».

— Чуть не забыл! — спохватился Пархом, когда Малюта, поставив на стол стакан, в котором осталось на дне немного коньяку, стал хватать ртом воздух, как вытащенная из воды рыба, и шарить по столу в поисках запивки, — Мрак, ты постановление привёз?

— А как же, Максим Игоревич! — всё это время полковник прижимал под мышкой папку с постановлением, — Вот оно, — сказал он, протягивая Пархому папку.

Пархом кивнул на прокурора:

— Ему дай. Пусть хоть это сделает. Пусть подпишет, пока в аут не ушёл.

Мараков обогнул стол и раскрыл перед Малюткиным папку. Никита Иванович достал из кармана «паркер» с золотым пером, и уверенно, несмотря на молниеносно наступившее опьянение, поставил витиеватую роспись. Печать на постановлении уже стояла.

— Сюда давай, — Пархом протянул руку, — у меня пока полежит. После праздников заберёшь. Слышь, Малюта? Или ты уже отъехать надумал? Погоди, ещё фейерверк впереди. Да и не ешь ты ничего, я смотрю. Не нравится закусон?

— Ам-ням-ням, — пробормотал Никита Иванович совершенно неразборчиво и упал головой в овощи.

Струя из раздавленного помидора брызнула через весь стол.

— Посади его прямо, Мрак, — приказал Пархом. — Не люблю, когда в продуктах посторонние предметы валяются. Захочешь закусить, а в тарелке мусор. Гы-гы-гы! Мусор! Мусор-то — это ты. А прокурор… — Пархом склонил голову набок и критически посмотрел на пьяного Малюту, — слабак наш прокурор. Менять надо.

«А может, я зря Пархома грохнуть решил? — подумал Мараков, — Может, поторопился с выводами? Может ещё послужить Пархому и себе на благо? Вроде бы Пархом неплохо ко мне относится, ценит, и ни в чём не подозревает. А прокурора заменить решил. Может, с новым прокурором у меня отношения сложатся, и мы одна команда будем? И, может…».

Додумать он не успел, за воротами заливисто просигналила машина, оборвав его противоречивые мысли.

— Вас ист дас? — крикнул Пархом охраннику, который уже открывал ворота настежь.

— Дэвушку заказывали, вот, Шамиль и прывёз, — откликнулся бородатый секьюрити.

— Какую девушку? — почему-то Маракову вдруг стало душно. — Вы же, Максим Игоревич, говорили, что у нас мальчишник…

В ворота въехал джип и из него вышел начальник пархомовской безопасности Шамиль, и ещё один чеченец, а за ними из машины выбралась перепуганная Янка, белая как полотно, подталкиваемая сзади третьим абреком.

Мараков совершенно потерялся, а Пархом ухмыльнулся.

— Конечно, мальчишник. А какой мальчишник без блядей?

— Но…

— Я, Мрак, хочу все вопросы за один вечер решить. Давай-ка, колись — что против меня со своей полюбовницей удумал? Какую такую бяку решил сотворить?

— Какую бяку?., — промямлил полковник.

— Вот именно, какую? Шамиль, давай куколку сюда. — Пархом поманил рукой, — Битте! Присаживайся, Анюта. Тебя же Анной зовут. Анна Ивановна Кучкина по паспорту. А Яна — это просто кличка, профессиональный псевдоним. Аня-Яна. Слева направо — Аня, справа налево — Яна. Что пить будешь, Аня-Яна?

Янка отрицательно покачала головой.

— Ну, тогда что? Перекурим, что ли? И приступим к допросу.

Пархом сунул одну сигарету себе в рот, вторую вставил в трясущиеся Янкины губы, пошарил себя по карманам в поисках зажигалки. Мараков, сам не понимая, что делает, достал свою чудо-зажигалку и дал прикурить Пархому. Янка свою сигарету выронила. Она упала ей на колени и скатилась на землю.

— Дай-ка, — Пархом протянул руку к полковничьей зажигалке, взял её, поднёс к глазам, — эй, кто-нибудь! Включите прожектор. Не видно ни хрена!

Яркий луч света упал на стол моментально.

— Китайское говно? — удивился Пархом, — Мрак! Ты же серьёзный человек, а таким барахлом пользуешься! — пощёлкал зажигалкой и бросил её на стол.

За воротами снова раздался сигнал автомобиля. Пархом удивлённо посмотрел на стоящего рядом Шамиля:

— Кто на этот раз? Я больше никого не приказывал доставить.

— Дверь привезли. Устанавливать будут.

— Какую дверь?

— Железную. В подвал.

— А там что, двери не было?

— Гамлет вчера доложил, что под бассейном, в техузле, двери нет. Я распорядился изготовить и поставить.

— Понятно, — Пархом повернулся к Янке, — вернёмся к нашим баранам?

Янка вся тряслась от страха перед тем, что её ждёт.

— Замёрзла? Ладно. Сейчас дам команду готовить фейерверк. Посмотрим, полюбуемся и спустимся в мою секс-камеру греться. Не забыла ещё? И Махмуда с собой возьмём. А господин полковник зрителем будет…

Террористы-мстители отошли на безопасное расстояние, метров на сто от врезки.

— Можно я нажму? — попросил Альфред, — Разрешите? Я должен. Это я должен сделать. Ведь он не только Сидорова. Пархом жену мою убил. То есть… жену Алексея… То есть…

Бирюк посмотрел на Окрошку. Тот долго не отвечал, раздумывал. Потом кивнул головой:

— Пусть он.

Бирюк протянул Альфреду мобильный телефон. Альфред нащупал нужную кнопку, зажмурился и прошептал:

— За тебя, Катенька! За тебя, Лёша! За всех погибших от рук Пархома!

И нажал кнопку вызова.

Все замерли.

Секунда. Две. Три…. Пять!

Ничего! Взрыва не последовало.

Альфред снова и снова нажимал кнопку. Ничего.

— Может, ты неправильно сделал этот дегенератор? — расстроенным тоном спросил Бирюка Окрошка.

— Всё я правильно сделал. Я его проверял прежде, чем на пластит установить. Всё нормально работало. Мы его с Альфредом вместе устанавливали. Прочно установили, Альфред не даст соврать. Может, крыса, ёшкин кот?

— Мимо бежала, хвостиком махнула? — ехидно спросил Окрошка.

— Запросто, — строго ответил Бирюк, — крыс там достаточно было. Ну что, надо назад идти, проверить. Кто пойдёт? Желающих нет? Тогда…

У Альфреда бешено заколотилось сердце. Ведь это он должен идти! Он и никто другой. Кто, если не он? Старик Бирюк? Одноногий Окрошка? Нет, идти должен молодой и сильный… Альфред не считал себя сильным, но… он должен идти, некому больше. Альфреду даже прислушиваться к себе не надо было, он и так знал, что идти он не хочет. Боится. И ему вдруг стало стыдно. За свою слабость, за свой страх, за нерешительность. Вспомнилось: в жизни всегда есть место подвигу. Он должен идти и совершить… ну, если не подвиг, то хотя бы поступок. Может, единственный поступок за свою вялую и никчёмную тридцатитрёхлетнюю жизнь. Может, самый главный поступок. Может быть, последний…

— Я, — решительно сказал Альфред, — я пойду.

— Ты? — удивился Окрошка.

Старый вор пожал плечами.

— Да, я. Я должен.

— Ну, иди. Что ж?..

— Я мигом! — и Альфред побежал, зажав в руке мобильный телефон и пытаясь не думать о подстерегающих его в темноте опасностях.

— Эй! — крикнул ему вдогонку Бирюк, но Альфред не услышал — гулкий звук шагов в тоннеле и стук сердца в ушах заглушил окрик.

— Чё такое, ёшкин кот? — не понял Окрошка, — Тьфу, блин! Заразил меня своим котом!

— Альфред мобилу с собой унёс. Да и ладно, хрен с ней. Всё равно назад вернётся…

О фонарике Альфред забыл. До врезки он добежал по лучу, который Бирюк заботливо пустил по низу стены, подсветив ему дорогу, а, вот, свернув в боковое ответвление, ведущее к подвальному помещению под бассейном пархомовского дома, оказался в кромешной темноте. После третьего посещения этого места, путь к нему Альфред помнил наизусть. Шёл, нащупывая повороты. Было страшно — пугала темнота. Казалось, она наполнена призраками, и тени усопших были страшнее крыс-мутантов.

Вскоре он стал различать свет. Страх не прошёл, и Альфред помчался, подгоняемый им, настолько быстро, насколько позволяли сделать это узкое расстояние между стенами коридора и низкий потолок, о который он запросто мог разбить голову. Вбежав в помещение техузла, Альфред лихорадочно осмотрелся. Детонатор валялся рядом со штабелем, составленным из десяти брусков пластита (кровожадный Окрошка, всё-таки, настоял на своём). Либо они с Бирюком плохо закрепили детонатор, либо это действительно крысиных лап дело. Альфред слышал шебуршание и попискивание в углу, а, когда он вошёл в помещение техузла, чёрная тень метнулась от штабеля взрывчатки. Крыса, это всего лишь крыса, успокоил он себя. Не крыса-мутант, а самая обыкновенная подвальная крыса.

Установив детонатор на другой шашке, и убедившись, что он крепко в ней сидит, Альфред собрался в обратный путь, даже перекрестился. И вдруг услышал шум снаружи — громкие шаги и неясный звук голосов. Альфред похолодел. Бежать! Спасаться!

Но убежать он не смог, ноги отнялись. Альфред съехал по стене на пол. Вспыхнул свет, который показался ему ослепительным, и он зажмурил глаза.

— Эй! Ты что здэс дэлаешь, сабака? — услышал Альфред грозный оклик, — А это что такое?

«Неужели вот так? Неужели так скоро?»

Альфред нащупал на телефоне кнопку вызова и ещё крепче сжал веки.

— Эй, Шамиль! У тебя всё готово?

— Готово, — спокойно ответил Шамиль стоящий в глубине сада в окружении десятка чёрных людей и десятка белых статуй.

— Огонь! — скомандовал Пархом.

Раздался такой грохот, что его наверняка услышал каждый человек в городе. Дом Пархома взлетел на воздух и рухнул в огромную воронку, которая вполне могла сойти за вход в преисподнюю. Людей стоящих и сидящих за столом в саду взрывной волной разбросало в разные стороны. Мараков ударился головой обо что-то твёрдое или это твёрдое упало на него сверху.

Он потерял сознание…

Окно в процедурном кабинете, оборудованном под больничную палату, лопнуло. Эдика Эзау, стоящего у окна, с ног до головы осыпало осколками. Он резво отпрыгнул от окна и возмущённо воскликнул:

— Ни фига себе! Что это ещё за манёвры?

Правая сторона его лица была в крови — посекло осколками.

— Это не манёвры, — качнул забинтованной головой Сидоров.

— А что это за хрень?

— Это Альфред с Окрошкой Пархома взорвали…

Константин Леонтьевич открыл глаза и прямо перед собой увидел бледное лицо Пархома. Щека у него была грязной, а дублёнка на плече дымилась.

— Живой? — хрипло спросил Пархом, похлопывая себя по плечу, пытался затушить тлеющую замшу.

Мараков скорее понял, чем услышал Пархома.

Пархом не стал помогать полковнику подняться с земли, шатаясь, пошёл к тому месту, где раньше стоял стол, и, подняв одно из опрокинутых пластиковых кресел, отряхнул сидение и уселся, закинув ногу на ногу.

Мараков приподнялся на локтях, сел, тряхнул головой и скривился от боли. Болела не только огромная шишка посредине черепа, давило виски, ныл затылок, шумело в ушах. Полковник огляделся. На месте дома возвышалась куча обломков, они горели. Горел и перевёрнутый джип. У джипа лежал труп одного из чеченцев и тоже горел. Огонь освещал всё вокруг, его блики играли на лицах «куртизанок». Казалось, гипсовые дамы гримасничают и смеются. В дальнем конце сада стоял Шамиль со своими боевиками. Они о чём-то тихо разговаривали по-своему, поглядывая в сторону Пархома.

— А где?., — выдавил из себя Мрак, и собственный обычно громкий командный голос показался ему слабым, как у умирающего.

— Анна Ивановна? Тут она, за столом.

— За столом? — полковник посмотрел на лежащий кверху ножками стол. На земле, за ним, действительно, лежало что-то бесформенное.

— Рядом с Малютой, — хохотнул Пархом и взглянул через плечо на эту бесформенную кучу, — верней, на нём. Как два голубка. Лежат, обнявшись.

— Цела?

Пархом снова посмотрел через плечо и ответил:

— Почти.

Мараков кряхтя, поднялся и подошёл к перевёрнутому столу.

Янка лежала на прокуроре, голова у неё была неестественно повёрнута в сторону. Более чем на девяносто градусов. И у девушки не было одной ноги, примерно по колено. Мараков огляделся в поисках Янкиной ноги, но нигде не увидел.

Где же нога? Как же Янка без ноги теперь будет, подумал полковник и тут же пришёл в себя.

Всё! Теперь-то абсолютно точно, что своей недвижимости в Турции он лишился навсегда. И ему сразу стало легко, словно тяжёлый камень свалился с души.

— Интересно, а прокурор-то жив? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Янка твоя — самоотверженная девушка, — серьёзно сказал Пархом, — Телом своим прокурора закрыла. Спит, небось, Малюта.

Мараков откинул тело Янки, похожее на одноногий изломанный и списанный манекен.

— Не-а, не спит, — сообщил он Пархому, заметив острый кусок керамической черепицы с крыши пархомовского особняка, застрявший у Никиты Ивановича в горле, — мёртвый, — для верности Мараков проверил у Малюткина пульс.

— Да? — вяло, без интереса отреагировал Пархом, — Ну, и хрен с ним. Всё равно я его менять собирался.

К ним подошёл Шамиль. За его спиной стояли оставшиеся в живых чеченцы. Мараков насчитал восьмерых.

— Мы уходим, — коротко сказал Пархому начальник охраны.

— Как это уходите? Куда уходите? А как же контракт?

— Что контракт? Мы тебя, Пархом охранять нанимались, а умирать не подписывались. Умереть мы и у себя в горах можем.

— А ты не горячишься, Шамиль?

Шамиль промолчал, но было ясно, что он уже всё решил и уговаривать его бесполезно.

— Ну и валите! — рассердился Пархом. — Только не рассчитывайте на бабки. Ничего вы у меня не получите. Контракт вы нарушили, значит, хрен вам, а не бабло!

— А вот это ты горячишься, — возразил Шамиль. — звони Колобку, пусть деньги готовит. На всех. На мёртвых тоже.

Шамиль кивнул своим, и они пошли к воротам. Пархом посмотрел им вслед и плюнул на землю. Сказал зло, но тихо, так, чтобы не услышали чеченцы.

— Твари, чернозадые! Вовремя я их с охраны банка снял. Как чуял…

Вот он, удобный случай, подумал полковник Мараков. Они с Пархом остались наедине. Найти зажигалку, и… А можно и без зажигалки обойтись. Свернуть головёнку, да и концы в воду. А зачем, подумал тут же, теперь-то зачем? Нет, полкан, надо деньги зарабатывать. Без Пархома ты — никто. Генерал-майор без пяти минут? Ну и что? Генеральская зарплата, конечно, лучше полковничьей, но разве это деньги?

Зажигалка валялась на земле, рядом с сигаретой, выпавшей из губ Янки. На мундштуке темнело пятно от помады, но может, это была просто грязь. Пархом поднял сигарету и зажигалку, подул на сигарету, сдувая мусор и крошки земли, закурил. Выдохнув в морозный вечерний воздух струю дыма, спросил:

— А неплохой получился фейерверк, а, Мрак? Дас ист фантастиш!

И расхохотался. Хохотал долго, не меньше минуты. Мараков с тревогой подумал: а вдруг Пархом сошёл с ума? Это бы совершенно ни к чему. Но Пархом, отсмеявшись, вытер слёзы и серьёзным тоном спросил:

— А это не твоя работа, Мрак?

— Максим Игоревич! — обиженно произнёс полковник.

— Да понимаю, не твоя. Ты не камикадзе. Но убить меня хотел. Я знаю…

— Максим Игоревич, с чего вы взяли?

— Интересно, какую ты мне смерть готовил? — продолжал Пархом, не обращая внимания на возмущения Маракова, — И где и когда? Наверное, на ипподроме. Больше меня тебе достать негде. Не здесь же, в моём… — вздохнул, посмотрев на развалины, — в моём бывшем доме. Сюда тебя с оружием не пропустили бы.

Сигарета, видимо, отсырела, пока лежала на влажной земле, потухла. Пархом размял её и хотел снова прикурить, но взгляд его прилип к зажигалке.

— Мрак! А ты же не куришь. Зачем тогда зажигалку с собой приволок? Да такую дешёвую, китайскую… — Пархом оторвал взгляд от зажигалки и подозрительно посмотрел па Константина Леонтьевича. — Мне на зоне кореш один рассказывал о шпионских штуковинах, закамуфлированных под китайский ширпотреб. Авторучки, игрушки разные, зажигалки…

— Максим Игоревич…

— Как она в боевое положение приводится?

— Я не для вас… Я в целях самообороны…

— Как?

— Там… На рукоятке… винтик повернуть. Но я, правда, ничего сегодня не собирался… Я…

Пархом усмехнулся и ногтем повернул винтик.

— Если не сегодня, так в другой день замочил бы, — сказал он, — а я откладывать дела не люблю.

Он поднял пистолет и прицелился полковнику в переносицу.

— Не надо, не убивайте. Прошу вас, Максим Игоревич. Я не хотел вас убивать. Я…

Мрак замолчал. Он отчётливо понял, что сейчас умрёт. Последней мыслью полковника, промелькнувшей в его голове, перед тем, как Пархом нажал на курок, была мысль о несбывшейся мечте. Белоснежная красавица яхта уплывала от него за горизонт синего моря, скорей всего, Эгейского.

Он умер не сразу, не в ту же секунду. Только почувствовал колючий удар в лоб, словно пчела сходу ужалила, и силы вдруг покинули его большое тело. В глазах потемнело.

— Сожгу-ка я тебя, Мрак, — услышал он, как сквозь толстый пласт ваты, и почувствовал, что куда-то движется.

Ему становилось всё теплее и теплее. Стало жарко. Как в августе в Турции, ещё жарче, как, наверное, в июле…

 

9

Голова у Сидорова уже не кружилась, только тянуло швы на спине и на лбу под пластырем.

— Я его не отправлял туда, Ляксеич, — оправдывался Окрошка, — Альф сам вызвался. Скажи, Бирюк.

— Да, точно, — подтвердил Бирюк. — Альфред сказал, что это он должен сделать.

— Эх, вы, — вздохнул Сидоров, — террористы. Меня надо было дождаться.

— Мы ж думали, что ты мёртвый, Ляксеич… Между прочим. Вот… — Окрошка достал из-за пазухи лакированный туфель, потряс им в воздухе, будто предъявлял вещественное доказательство своим словам, и повторил: — Вот.

Сидоров кивнул:

— Живой, как видите.

— Да, живой! Ты, Ляксеич… Ну ты даёшь, Ляксеич! Я думал — всё, а ты ожил. Молодец! — Окрошка бросил вороватый взгляд на Бирюка, — Хреново нам всем без твоего руководства было. Мы без тебя, как дети малые — ничё не знаем, чё делать. Кто в лес, кто по дрова. Но Пархома, вражину твоего, мы грохнули. Замочили, как говорится, в сортире.

— Никого вы не замочили, — со вздохом сказал Сидоров, — Вернее, замочили, да не того, кого надо было.

— Как это? — Окрошка ошарашено уставился на Сидорова.

— Жив Пархом.

— Не может быть! Там такой взрывище был, я подумал, засыплет нас с Бирюком на хрен!

— Точно, жив, ёшкин кот, — подтвердил Бирюк слова Сидорова и опустил голову. — Мне рассказали. Жив он, живучий, падло. Прости, Окрошка. Я тебе не сказал, не хотел расстраивать. Собирался сам Пархома подловить и дело закончить. От него чечены ушли, какие уцелели…

— Ты… — Окрошка повернулся к Бирюку, — бандитская твоя рожа! Говорил: чутьё, чутьё! Говно у тебя чутьё. Или вы с ним, с Пархомом, заодно? Ворон ворону глаз не выклюет? Так, да?

— Это ты зря! Я же говорил: он и мой враг тоже. Давний враг. Просто промашка вышла. Мы под бассейном заряд заложили, а бассейн полный был. Вода ударную волну частично погасила. Дом-то подчистую, но Пархома в доме не было, он в саду коньяк хлебал.

— А я говорил! Что я говорил? Ящик брать надо было. Это ж надо — десять кусочков всего взяли. Взяли бы ящик — и дому и саду его хана… Промашка! Эх, промахнулся бы я тебе!.. Ляксеич, и чё теперь делать? Как эту гниду мочить будем?

Сидоров хотел ответить, но в кармане зазвонил телефон. Алексей сделал знак рукой, прося подождать.

Звонил Мотовило.

— Это я.

— Здравствуй, Гоша.

— Здорово. Ты где?

— Да, тут… недалеко, — неопределённо ответил Сидоров.

— Понятно, на заводе. Можешь не шифроваться, я из автомата звоню. Да и тут у нас такая кутерьма, что вряд ли у кого есть время и желание служебные телефоны прослушивать. Но я, на всякий случай, из автомата.

— А что за кутерьма?

— Из Москвы телефонограмма пришла. Комиссия едет. Будут во всём разбираться и нового начальника ГУВД ставить.

— Кого-то из местных? Или варяга?

— Не знаю.

— Предложи свою кандидатуру.

— У нас так не делается.

— А ты предложи.

— Хорошо, предложу… Лёша!

— Да?

— По поводу Пархома…

— Есть новости? Он вылез из берлоги?

— Пока нет. По-прежнему не выходит из банка. Но скоро выйдет. Мой человек в аэропорту сообщил, что заказан авиабилет на его имя. Вылет сегодня вечером в шесть пятнадцать местного.

— И куда собрался лететь наш подопечный?

— Пока в Москву, а куда дальше, не знаю. Но, думаю, в Германию. У Пархома открытая виза в неметчину, и дом в пригороде Берлина. Хотя могу и ошибаться. Ему с его бабками всюду — дом родной.

— Нельзя допустить, чтобы он улетел.

— Это ясно. И я кое-что предпринял. Подъезжай часикам к трём к профилакторию.

— Будем перехватывать по дороге в аэропорт? А что не у выхода из банка? Вдруг он другой дорогой поедет?

— Другой дороги нет, ты что, не знаешь? Только объездная с октября месяца функционирует. Мэр задумал в зиму на главной трассе полотно ремонтировать. Когда же ещё асфальт класть, как не зимой? А у банка нельзя. Центр города. А если Пархом пальбу устроит? Нет, у банка никак нельзя. Но я и там своих людей поставил, на всякий случай. А у профилактория — самое то. Мимо него Пархом никак не проедет. Да и пост ГАИ там, а на посту, кроме капитана, водителя «Волги» и двух сержантов-гаишников, три моих опера. Возьмём голубчика, как миленького. Ну? Что молчишь?

— Какое-то нехорошее у меня предчувствие…

— Ты что, Лёха, не доверяешь моему профессиональному опыту?

— Ну, а если он всё-таки проскочит?

— А если проскочит, мои люди его в аэропорту встретят.

— Ты, что, все ментовские силы задействовал?

— Только самых верных… Значит, усёк? В три часа.

— Буду даже раньше.

— Кутузку подготовил?

— Сейчас займусь этим вопросом. До встречи, — Сидоров захлопнул крышку телефона и сказал Окрошке и Бирюку: — Значит, так, господа террористы, вам я доверяю самую главную часть нашей акции — организацию временного содержания Пархома в нашем бомбоубежище. Вести его в СИЗО нельзя, выйдет.

— Ясен пень, — согласился Окрошка, — а что? Из бомбоубежища он никуда не денется. Вот только тюремщиком я никогда не был и сам в тюрьме не сидел. Не знаю, как там у них что устроено. Но это ничего. Консультант имеется. Ёшкин кот его зовут.

И Окрошка исподлобья посмотрел на Бирюка.

Пархом прохаживался по спецпомещению банка, поглядывая то на циферблат часов, то на мониторы камер наружного видеоконтроля.

— А может, выдать чеченам их деньги? — осторожно предложил Андрон Усков, сидевший в мягком кресле и хрустящий чипсами, — Чего напрасно рисковать? Вроде их нет нигде, но вдруг они где-то затаились и тебя поджидают? Ты из банка выйдешь, а они… Позвони Шамилю, пусть приедут. Не такие уж большие деньги.

— Ты же им всё выдал.

— Не всё. Сам знаешь, не всё, что они требовали. Только Шамилю и восьмерым боевикам. А компенсацию за мёртвых?

Пархом выкинул вперёд в сторону компаньона левую руку со сжатым кулаком и ударил правой по бицепсу.

— Вот их мертвецам! Знали, на что шли!

— Но по контракту…

— Посрать мне на контракт! Да не ссы, Андрон, нет их, уехали в Ичкерию с федералами воевать. Знаю я их! Потусовались у дверей банка двое суток, погыркали, поняли, что ловить нехрен, и свалили.

— А что же ты всё время на мониторы смотришь? Боишься, что…

— Я?! Я боюсь? Это моя страна, и я в ней хозяин! — с пафосом и злостью произнёс Пархом, — А не какие-то зверьки бородатые. Мне ещё кто-то диктовать свои правила будет? Вот! — Пархом вновь изобразил неприличный жест, — Здесь я правила устанавливаю.

— Извини, Макс. Я не то сказал.

— Ладно, — примиряющим тоном сказал Пархом, — ты мне лучше, вот, что скажи — ты лимон в тайник положил?

— Конечно. Как ты велел, в тот же день.

— Ну, и зря. Да, ладно, пусть там пока полежит. Не прокиснет. А по поводу моей доли активов… не думаю, что я долго в чужом фатерлянде отдыхать буду. Вернусь, когда всё уляжется, будем с тобой дальше бизнес двигать. Кое-какие задумки имеются… — Пархом вспомнил о своей идее организовать горнолыжный курорт и мечтательно ухмыльнулся. Потом снова посмотрел на мониторы и сказал: — вернусь. У ментов на меня ничего нет.

«Вот, ж на кого у них действительно ничего нет, так это на меня, — подумал Усков, — и лучше бы ты, так называемый компаньон и друг детства, как можно дольше не возвращался на Родину, или вообще навсегда остался за границей. А ещё лучше…»

У Ускова вдруг похолодело внутри и стало страшно от внезапно пришедшей мысли. План созрел молниеносно. Пархом что-то говорил, но Андрон Ильич слушал его вполуха. Он размышлял о том, что сделает в ближайшее время, и его холодный страх постепенно уходил, вытесняемый более тёплыми мыслями о будущем, о работе банка без Пархома и о своём собственном существовании без «друга детства». Закончилось детство, и уже давно закончилось. Пора решаться на взрослые поступки. Андрон всегда понимал, что с Пархомом его дальнейшая жизнь — череда потрясений и постоянных страхов за свою жизнь и свободу, а без него… Без Пархома, но с его долей банковских активов!..

Андрон Ильич даже зажмурился от весело заплясавших в черепной коробке мыслей и радужных планов.

— Чего жмуришься, как кот на сметану? — услышал он, словно издалека, голос приговорённого им «товарища», — Мечтаешь? Ждёшь, не дождёшься, когда я за кордон свалю? А может, ты меня кинуть надумал? Не советую. И тянуть с переводом не советую, если такая необходимость возникнет.

— Пархом! — с обидой и возмущением в голосе воскликнул Андрон Ильич, стараясь вложить в него как можно больше убедительности. — Я тебя кидал когда-нибудь?

— Не кидал, — согласился Пархом. — Но только потому, что я тебя под контролем держал. А теперь ты совершенно бесконтрольным остаёшься. Без папки, так сказать… Запомни, сынок: не скинешь бабки по моему первому звонку, приеду, уши надеру. Чего ёрзаешь?

— Что-то живот крутит.

— Обосрался? — участливо спросил Пархом, — А ты прекрати жрать постоянно. Ты можешь хоть пять минут ничего не жрать?

— Не могу. У меня детство тяжёлое было. Недоедал.

— Не надо мне лапшу на уши вешать. Детство у тебя сытое было. Не то, что у меня… Ну ладно, сходи, опорожни кишечник, а то нам ещё на дорожку выпить надо и закусить. Не люблю я аэрофлотовские пайки. Пресное всё. Даже перец в пакетиках.

— Да, схожу. А то что-то… — Андрон Ильич покряхтел для виду и помассировал пухлый живот.

— Смотри, печень не высри, — насмешливо сказал ему вдогонку Пархом.

Выходя из спецпомещения и доставая из кармана сотовый телефон, Андрон подумал: «Только бы Шамиль и впрямь в горы свои не укатил». Весь план Андрона Ильича Ускова строился на желании горца отомстить обидчику и заодно получить «честно» заработанные деньги.

Сидоров прибыл к профилакторию раньше назначенного времени, но Мотовило со своими людьми был уже там. Ждать пришлось долго: Пархом с выездом не торопился, наверное, хотел прибыть в аэропорт перед самым вылетом. Гоша каждые десять минут связывался по рации со своими, с теми, кого он поставил у банка, но ответ был один: «Пока тихо. Объект из банка не выходил». В семнадцать сорок рация в Гошиных руках ожила сама:

— Объект вышел из банка и сел в машину. Идут двумя машинами. Спереди бронированный инкассаторский автомобиль, за ним мерс. Объект в «инкассаторе». Минут через десять будут у вас.

— Понял!

Гоша подал знак. Инспектор дорожно-патрульной службы в бронежилете, поверх которого был надет обычный — мышиного цвета с жёлтыми горизонтальными полосами и с буквами ДПС на спине — и с жезлом в руке вышел на обочину. На его голове поблёскивал мотоциклетный шлем, а на плече висел АКМ. Рядом с инспектором возникло ещё две фигуры в брониках и с автоматами. Гаишная «Волга» тронулась с места и выехала на гравийную отсыпку, готовая по первому знаку капитана перегородить полосу, по которой должен был проследовать Пархомовский кортеж.

Гошин «жигулёнок» стоял на обочине встречной полосы. Гоша сел за руль окрашенного местами «боевого коня». Сидоров хотел сесть рядом, но Гоша отрицательно покачал головой.

— Опасно. Ты бы укрылся за деревом, Алексей, а то мало ли что.

Сидоров кивнул и послушно встал за толстый ствол сосны.

Прошло семь минут.

«Через три минуты, может, меньше», — подумал Сидоров и потрогал ТТ у себя за поясом.

И вдруг все услышали громкий характерный звук, в котором любой, даже неискушённый в дорожных происшествиях человек угадал бы звук удара двух столкнувшихся машин, а уж гаишники сразу определили милый их сердцу звук. Они среагировали быстро: кинулись к «Волге». Инцидент произошёл за поворотом дороги. Сразу вслед за ударом раздались автоматные очереди, а может, стрелять начали одновременно со столкновением.

— Что за ерунда? — Гоша высунул голову из шестёрки, и через крышу удивлённо посмотрел на Сидорова. Тот, ни слова не говоря, бросился к «Жигулям» и бухнулся рядом с майором, — По машинам! — крикнул Гоша своим. — Оружие к бою! — И, дождавшись, когда опера запрыгнут на заднее сиденье, тронулся.

— Петровский! — сказал Мотовило кому-то сзади.

— Да, товарищ майор! — откликнулся молодой парнишка, рыжеватый и веснушчатый. В серых глазах паренька вовсю прыгали огоньки возбуждения от предстоящей заварушки.

— Не вздумай геройствовать, стажёр. Если тебя зацепит, с меня голову снимут. Понял?

— Так точно! — бодро ответил стажёр Петровский, но всем стало совершенно ясно, что он принял к сведению распоряжение командира, но выполнять его не будет.

Автоматные очереди смолкли резко и одновременно, словно при просмотре кинофильма вдруг отключили звук.

Метров за триста до поворота дороги Гоша сбросил скорость и просигналил задними габаритами шедшей за ним «Волге». За поворотом взглядам Сидорова и Мотовило открылась картина, которую каждый из них примерно так и представлял. На обочине дороги косо стоял джип, а сзади, уткнувшись носом ему в бочину, кремового цвета бронированный инкассаторский УАЗик. Чуть поодаль, по центру шоссе, намертво прирос спущенными шинами к асфальту чёрный «Мерседес» с выбитыми стёклами. Если в его салоне и находился кто-нибудь, то только мертвецы.

На противоположной стороне шоссе стояли ещё два джипа, но рядом с ними не было ни души. Вообще на месте недавнего вооружённого столкновения не наблюдалось никакого движения. И, тем не менее, Гоша подъезжал очень медленно, предполагая, что напасть могут в любой момент и с любой стороны, скорей всего, из кустов.

Их обстреляли от «уазика», спереди не было видно, что за ним кто-то скрывается. Пули ударили по капоту «жигулёнка», одна попала в лобовое стекло, но, слава богу, никого не задела, и это было чудом, так как салон был полон народу. Лобовик покрылся паутиной трещин и утратил прозрачность. Гоша вильнул влево и въехал в пространство между придорожными кустами, покрытыми хлопьями сырого снега. Гошины опера вывалились из машины, и, укрывшись за кустами, стали отстреливаться. Однако их выстрелы не могли достичь цели, так как те, что стояли за «инкассатором», были надёжно им защищены.

— Обходить надо! — крикнул Гоша и посмотрел на открытое пространство между кустами и густым подлеском, оценивая расстояние. — Петровский, прикрой. А вы двое за мной. Лёша, ты тоже останься с Петровским и стреляй, не переставая.

Гоша с двумя операми приготовились к броску, но бежать не пришлось. Чеченцы (это были чеченцы — чёрные и бородатые, в кожаных куртках) выскочили из укрытия, и, веерно поливая автоматными очередями кусты и дорогу, посреди которой остановилась «Волга», бросились к ожидающим их джипам. Всего Алексей насчитал пятерых. Пархома среди них не было, во всяком случае, Сидоров его среди убегающих не заметил. Опера залегли. Чеченские пули били по кустам, сбивая снег парням на головы и на спины.

Захлопали дверцы джипов и машины, взревев моторами, рванули с места перестрелки. Петровский первым поднял голову, но Гоша легонько шлёпнул его по макушке.

— Куда, вперёд батьки! — и сам осторожно приподнялся, осмотрел поле боя, — Вроде всё спокойно.

— Что, ушёл Пархом? — спросил Сидоров.

— Если и ушёл, то не в сторону аэропорта, джипы в город поехали. Но я его не видел, там одни чеченцы были.

Гоша достал рацию, с кем-то соединился, и, продиктовав номера машин, сказал, что совершенно неплохо было бы их задержать. Предупредил, что в джипах вооружённые преступники, которые только что совершили ограбление инкассаторской машины.

Из «Волги» выбрались гаишники и вразвалочку подошли к сыщикам, преследовать джипы с чеченцами они и не думали. Капитан чесал задницу и вертел головой в шлеме.

Лобовое стекло «инкассатора» было густо забрызгано кровью, и через него невозможно было разглядеть тех, кто находился в кабине. Правая дверца взломана и слегка приоткрыта, из кабины несло смертью. Даже заглядывать туда не нужно было, чтобы убедиться, что живых там нет. А у подножки автомобиля на мокром гравии лежал на боку труп чеченца.

— Надо же, подстрелили одного! — удивился Гоша. Перевернул труп, — Ого! Сам Шамиль. Интересно, чья пуля его нашла? Не иначе, стажёр Шамиля завалил.

Петровский заглянул через Гошино плечо.

— А почему крови нет? — присел на корточки и протянул руку к чёрной голове, — А это что?

— Руки! — Гоша уже и сам заметил красное пятнышко на лбу Шамиля и что-то блеснувшее посредине, — И чему вас только в институте учат?

Сидоров подошёл к «уазику», потянул за искорежённую ручку бронированной дверцы и столкнулся с взглядом чёрных мёртвых глаз.

— Это Пархом, — сказал Гоша. — Мёртвый.

Орудие смерти искать не пришлось, оно было на виду: из груди Пархома там, где сердце, торчала костяная рукоятка кинжала.

Сидоров внимательно, словно желая на всю оставшуюся жизнь запомнить черты лица своего врага, посмотрел на Пархома. Бледный. И непонятно — вызвана ли эта бледность смертью, или лицо Пархома было бледным всегда? На фоне белого лица, глаза с расширенными зрачками были похожи на две чёрные дыры, такие же чёрные, холодные и пустые, как его недобрая бандитская душа. Мёртвый Пархом криво улыбался. Сидоров вспомнил описание Пархома, данное Альфредом в день их случайной встречи: «У него глаза, как у мёртвого — взгляд холодный и неподвижный. И вообще лицо такое… такое… И улыбочка…». Соответствует на все сто процентов. Смерть мало изменила этого человека.

Человека?.. Сидорову снова вспомнились слова Альфреда: «Не человек он! Нелюдь! Упырь!».

Упырь. Точно, упырь. И кол осиновый в груди. Не кол, кинжал. Какая разница?..

Сидоров повернулся и молча побрёл в лес. Отойдя достаточно далеко от людей — живых и мёртвых — он нашёл уютную полянку, окружённую молодыми стройными берёзками и осинками. Посреди полянки стоял пень — удобный, достаточно высокий, с очень широким срезом. И это было удивительно — кругом молодые деревья, а пень… словно сам сюда случайно забрёл из какого-то другого леса и решил немного отдохнуть. Как-то не вписывался пень в общую картину. Лишним был он здесь.

— Не обидишься, если и я тут посижу? На тебе? — Громко спросил Сидоров у пня, и, не дождавшись ответа, сел и закурил.

Сидоров курил и мысли его текли медленно. Дым от сигареты бежал быстрее. Сидоров не испытывал радости от того, что Пархома больше нет в живых, что мертвы все, прямо или косвенно виновные в смерти Катерины. Он вообще ничего не испытывал, кроме пустоты и одиночества, но именно одиночество ему было нужно сейчас. Может быть, потом? Чуть позже? Может, пройдёт какое-то время, и его потянет к людям? Может быть… Но именно сейчас ему хотелось побыть одному.

А нужен ли ему кто-то?

Сидоров задумался. Нужен ли он кому-нибудь? И нужна ли ему самому жизнь? Может, время-то и пройдёт, а вот изменится ли что? Изменится ли его отношение к тому, что его окружает? Это вопрос… Кто мы? Кто мы, люди, вечно суетящиеся и стремящиеся всё время куда-то попасть, куда-то выскочить, желательно вперёд других, что-то найти, что-то, чего нет или мало у тех, кого мы обогнали? Зачем мы суетимся и куда спешим? Что мы ищем? Деньги? Возможность заработать их как можно больше? Сидоров знал, что без денег можно обойтись. С ними легче, но и без них жить можно. Не в деньгах счастье. А в чём? Наверное, в том, что рядом с тобой есть кто-то. А кто рядом с ним? Нет мамы, она умерла. Нет отца, и уже давно нет. Нет Катерины, женщины, которую, оказывается, он любил всю жизнь, и которая любила его. Нет Катиного отца. Альфреда нет. Сашки Шульмана. Нет очень многих, кого он когда-то любил, уважал, жалел. Неужели он пережил всех? Всех обогнал, вырвался вперёд…

Вырвался, а оказалось, что рядом никого. Один…

А может, ну её, жизнь эту?.. Может, взять пистолет, да и… разом покончить со всеми вопросами?

Сидоров знал, что у него за поясом тэтэшник, патроны должны остаться. (он выстрелил по чеченцам четыре раза, он считал). Вставить пистолет в рот и нажать курок?.. Он даже ощутил кислый вкус металла и ещё более кислый вкус сгоревшего пороха у себя на языке. Представил, как от звука выстрела шумно снимутся с веток успокоившиеся после стрельбы лесные птицы.

«Ну что, трусишь, Сидоров, — спросил он себя. Боишься? Не хочешь умирать? Возьми пистолет, сделай это. Не хочешь? Понятно… Ну и правильно. Зачем это делать сейчас и здесь? Лишнюю проблему Гоше подбросишь. Уж лучше потом, если подобные мысли не уйдут. И где-то в укромном месте, чтобы никто… Ты же бомж, Сидоров. Бомжи умирают незаметно».

Недалеко от пня, на котором он сидел, росла молодая берёзка. Её тонкие ветки клонил к земле прилипший к ним снег. На одной из веток подрагивал жёлтый листик. Единственный листик на всём деревце, он из последних сил держался за маму-ветку и никак не хотел падать. Все его братья давно слетели и превратились в серо-буро-жёлтый ковёр, припорошённый снегом. Они умерли. Все. А этот листик жил, цеплялся за жизнь. Он не хотел умирать.

А ведь я ещё не был на Катюшиной могиле, подумал Сидоров. Надо сходить…

Догоревшая до фильтра сигарета припекла пальцы. Сидоров выбросил окурок и вдавил каблуком в землю. Он уже хотел встать и идти к людям, но услышал, что люди идут к нему. Хрустя павшими ветками и шурша листвой, шли двое. Сидоров разглядел их силуэты сквозь голый осенне-зимний лес и резко упавшие на него сумерки.

— Вот он. На пеньке сидит, — услышал Сидоров Гошин басок. — сидит, скучает… Ну, а я пойду к своим, пожалуй.

— Да, Георгий Иванович, идите — сказал Гошин попутчик, голоса которого Сидоров не мог припомнить. Скорей всего, он его никогда не слышал, — идите, командуйте там. У вас сейчас хлопот много будет.

Вышедшему из леса человеку было лет шестьдесят, и Сидорову он был совершенно незнаком. У него было морщинистое лицо и внимательные серые глаза.

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич, — поздоровался неизвестный, — Меня зовут Ильёй Михайловичем. Вы разрешите?

Сидоров понял, что Илья Михайлович спрашивает его, можно ли сесть рядом с ним. Он пожал плечами и подвинулся.

— Садитесь. Пень большой, места хватит.

— Спасибо.

— Кто вы? — спросил Сидоров, не глядя на собеседника.

— Я человек, которому Денис Александрович Десницкий сообщил о том, что творится в вашем городе.

— Десницкий жив? — Сидоров резко повернулся к Илье Михайловичу и увидел в его глазах затаившуюся боль.

— Нет. Денис Александрович погиб.

— Откуда же…

— Мы живём в просвещённое время, Алексей Алексеевич. Глобальная сеть.

— Интернет?

— Да. Перед вылетом в Москву Денис Александрович связался со мной по телефону, сказал, что у него имеется ко мне срочное дело. Мы договорились о встрече на вечер. Десницкий сообщил номер рейса и спросил мой электронный адрес. На всякий случай. Я назвал.

— Он предвидел свою смерть? И подстраховался?

— Денис Александрович был профессионалом. Он не исключал того, что в Москве его может ждать не только мой водитель.

— Почему же вы не обеспечили его охрану? Почему вы лично не встретили Десницкого?

— Я не смог. Звонок Дениса Александровича застал меня на пороге. Я спешил на встречу, которую не мог отменить… Поймите, Алексей Алексеевич, я на государевой службе, а звонок Десницкого был… несколько неожиданным, и носил, в некотором роде, конфиденциальный характер. Когда я вернулся, было уже поздно… А что, — Илья Михайлович как-то смущённо и потерянно, словно был напрямую виноват в смерти Десницкого, посмотрел в глаза Сидорову, — если бы я вместе с ним взорвался, кому-то было бы лучше?

Сидоров не ответил.

— Я проверил электронную почту, — продолжил Илья Михайлович после минутного молчания. — Десницкий прислал шесть файлов. Досье на Пархоменкова, несколько десятков фотографий, вся информация по его афере и по убийству дочери Самсонова… Простите, по убийству вашей жены. Я в курсе, что Екатерина Андреевна была вашей женой. В информации Десницкого и на вас кое-что имелось.

Сидоров хмуро кивнул и полез в карман за сигаретами. Закурил. Спохватившись, предложил московскому чиновнику. Тот отрицательно покачал головой:

— Спасибо. Не курю. Уже пятнадцать лет.

— Здоровый образ жизни? — усмехнулся Сидоров.

— Проблемы с лёгкими.

— Ясно.

— Проблемы, связанные со старым ранением, — пояснил человек, приближённый к президенту.

Сидоров деликатно выдохнул дым в сторону и выбросил сигарету.

— Да курили бы. Ничего, — запоздало сказал Илья Михайлович.

— Что вам от меня надо? — вдруг резко и с вызовом спросил Сидоров. — Зачем вы сюда приехали? Чтобы сказать мне, что вы в курсе, кто был мужем Екатерины Андреевны Сидоровой?

— Я приехал, чтобы во всём разобраться, — спокойно ответил Илья Михайлович, — разобраться и навести порядок в одном из регионов России. Кстати сказать, я здесь не просто так, не по своему собственному желанию, вернее, не только по нему, но и по поручению Президента. В данном случае поручение Владимира Владимировича совпало с моим желанием.

— А раньше нельзя было? Разобраться и навести порядок?

— Россия большая. Одновременно навести порядок во всех городах и весях такой огромной страны как наша, невозможно. Это из области несбыточных мечтаний. Но мы работаем. Мы не опускаем руки и не отчаиваемся. Знаете, например, какова продолжительность рабочего дня у Путина и у тех, кто работает в его команде? И сколько у нас рабочих дней в году?

— Зря вы сюда приехали, — не стал отвечать Сидоров, — Пархом мёртв, как и все остальные участники этого дела. Все взяточники на том свете. И тех, кого кинули, больше нет, и того, кто кинул. И Кати нет, и тех, кто её убивал. Из оставшихся в живых — только я, но я бомж. Так что никому и некому обвинение предъявлять. Можете с лёгким сердцем возвращаться в Москву.

— Алексей Алексеевич, дело ведь не только в Пархоме и его афере. А те, кто у Пархома на окладе был, не все мертвы. Мэра вашего менять надо, по нему давно тюрьма плачет. Новых руководителей ГУВД и прокуратуры надо назначать. Одним словом — порядок наводить нужно. И мы его наводим.

— Майора Мотовило начальником милиции поставьте, — посоветовал Сидоров, вспомнив о товарище. — Гоша правильный мент, не взяточник.

— Я это понял, — кивнул Илья Михайлович, — Особенно после того как увидел его «лимузин»… Хорошо, насчёт кандидатуры майора Мотовило мы подумаем. А по поводу убийства вашей жены, вы не правы, Алексей Алексеевич. Справедливость должна всегда восторжествовать. И обвиняемые найдутся. В Берлине наши немецкие коллеги уже ищут партнёров Пархоменкова, мошенников из подставной фирмы. И найдут, можете не сомневаться, там крепкие профессионалы служат. К тому же Владимир Владимирович к ним лично обращался. Здесь тоже следы остались. Кредит в банке оформлялся, не думаю, что партнёр Пархоменкова, гражданин Усков, был не в курсе происшедшего. Лицензия банка «Парус» в ближайшее время будет отозвана Центробанком. А сейчас Усков задержан и помещён в следственный изолятор.

— Оперативно, — криво усмехнулся Сидоров.

— Мы всегда оперативны.

— Всегда? — с сомнением в голосе спросил Сидоров.

— Всегда, — уверенно ответил Илья Михайлович. — Но иногда итоги нашей работы не объявляются.

— С Пархомом у вас не шибко оперативно вышло, — напомнил Сидоров Илье Михайловичу о том, что московская бригада появилась на сцене, когда бандит уже пал от кинжала своих же головорезов.

— Да, немного опоздали, — согласился чиновник, и вдруг улыбнувшись, взглянул на Сидорова: — А может, оно и к лучшему?

— Но вы говорили о торжестве справедливости.

— А я себе не противоречу. Виновный получил справедливое возмездие. Даже более справедливое, чем то, которое бы определил суд. Конечно, жену вашу не воскресить, но всё, что Пархом у неё отнял, можно вернуть. Ведь это ваши деньги, Алексей Алексеевич. И, по оценкам Дениса Александровича, немалые.

— Зачем бомжу деньги?..

— Деньги нужны всем, — возразил Илья Михайлович. — их можно потратить на глупости, или, хуже того, распоряжаться ими, как распоряжался Пархом и ему подобные, но можно и обратить их во благо. При помощи денег много хороших дел совершить можно.

— Совсем недавно подобный разговор мы вели с Андреем Валентиновичем Самсоновым, — задумчиво произнёс Сидоров, — а теперь вот… с вами, — и вдруг вспомнил: «А ведь я и так уже богат. У меня в каком-то банке имеется счёт, а на нём лежит два миллиона евро. Нужно разыскать Матвея Яковлевича Пальмана. Не думаю, что это трудно будет сделать», — и сказал вслух: — Темно совсем стало. Пойдёмте, Илья Михайлович…