– Куда? – заорал на меня Хохол и, схватив за воротник куртки, крутанул так, что я в мгновение ока оказался за передним колесом тя-гача.

Одной левой, как говорится, правая рука автоматом занята. И откуда в нем, в Хохле, сила такая? С виду не скажешь. Во мне больше сотни, а в нем от силы килограммов семьдесят пять. Ну, слабаком-то его не назовешь, конечно. Парень здоровый, жилистый, слабака бы в спецотряд не взяли, но Гуинплен выше Хохла на полголовы и в плечах шире. Да что Гуинплен, Рэбэ, и тот кажется крупнее Хохла. Но силы Хохлу не занимать. В спаррингах, которые в лагере проводились, Хо-хол не разу бит не был. Всегда – победитель. Думаю, что и Гуинплена бы свалил, если бы пришлось драться.

Не успел я сообразить ничего, позицию выбрать, а Хохол уже рядом и по вертушке палит. Я тоже к стрельбе приготовился, но куда стрелять-то весь сектор обстрела Хохол окучивает. Думаю, под сцеп надо, и с другой стороны вдарить. Только подумал, а вертушка хвост заносить стала, и по дуге. Словно ее на тросик за нос прицепили к тя-гачу. И строчит пулеметчик, не жалеет патронов. Хохол отстреливает-ся, и Рэбэ с Гуинпленом по вертушке из цеха бить стали.

Я под сцеп нырнул, Хохол за мной. А наш отход ребята из развалин прикрывают. Вдруг слышу – пулемет на вертушке заглох. Патроны что ли кончи-лись? Вообще стрельба прекратилась, только винты свистят.

Выбра-лись мы с Хохлом с другой стороны кабины, обежали ее, смотрим

– падает вертушка! Ура! Чуть было не заорал. А потом сообразил: вер-тушка падает прямехонько на цех, где Рэбэ с Гуинпленом укрылись.

Тут не до ликования. Как рвануло – был цех, и нет цеха! Одна дальняя стена в клубах дыма и пыли виднеется. Постояла минуту и тоже рух-нула. Куча обломков. Хохол стоит белый весь и губами шевелит, как рыба, которую из воды вытащили. Я понял, что он повторяет одно и то же имя:

– Рэбэ! Рэбэ! Рэбэ! Рэбэ…

Как заведенный.

Наверное, они с Рэбэ друзьями были…

А я стоял, как дурак, и не знал – плакать мне или радоваться, что это они, а не я там, в развалинах. Еще совсем недавно, несколько ча-сов назад я горевал по поводу гибели всех, кто остался в лагере.

Го-ревал и ненавидел Рэбэ. Ненавидел за то, что он такой черствый.

Да-же смерти его хотел. А что? И убил бы его тогда. А сейчас? Рэбэ нет, Гуинплена нет. Мы с Хохлом живы! А в душе пусто. Ни горечи, ни ра-дости…

А ведь такое со мной уже было.

Я вспомнил…

Я один стоял в зале прощания. Отец Ларисы приехать на похо-роны не смог, сам лежал в больнице с обширным инфарктом. Ин-фаркт с ним случился после моего звонка в Тверь. А больше никого из родных у нас с женой и не было. Мама Ларисы умерла при родах. Своих родителей я не помнил, мне было три с половиной года, когда они погибли. Друзья?

Да не было у нас с женой общих друзей, у меня были мои собутыльники, а у Ларисы были две подруги, но им я ничего сообщать не стал. Зол я был на них за то, что настраивали они Ларису против меня. Позже я понял, что поступил не по-человечески. Не имел я права не дать им проститься с Ларисой.

Гроб с телом моей жены медленно опускался во чрево кремато-рия под траурные аккорды реквиема. В моей душе была такая же пустота, как сейчас…

…У нас с Ларисой были непростые отношения. Я ее уже почти разлюбил, но какие-то чувства еще теплились, а Лариса меня ненави-дела. Давно ненавидела… Я так тогда думал… За мои загулы, за де-вочек, за частое безденежье. И за то, что у нас не было детей. Это не было моей виной, это было моей бедой. А кого тут обвинить можно? Железную подводную лодку? Министерство Обороны? Или того муда-ка реакторщика, по вине которого произошла авария? Так его уже давно нет в живых. Он свое получил.

Нет, я не импотент. Супружеский долг исполнять мог. И испол-нял.

Мало того, еще и по бабам бегал. Вот только с зачатием ребенка ничего не получалось. Лечился, а то, как же? Только сдается мне, что от этого лечения моя жидкость семенная еще жиже становилась…

Ссорились мы часто. Каждый день, а то и по нескольку раз на дню. Как ни странно, по пустякам. Из-за тюбика зубной пасты, из-за волос, ос-тавленных на расческе, из-за плохо смытого унитаза. А по главной причине – никогда. Развестись надо было, чего тянули? Ведь понима-ли

– нет у нас будущего. Может быть, Лариса другую бы семью заве-ла, может, счастлива была бы. Муж бы другой был, более порядоч-ный, более обеспеченный, непьющий. С хорошими показателями. Де-тей бы от него родила.

Надо было развестись. Дотянули…

Возвращались из санатория, ехали на нашем старом жигуленке. Я за рулем, Лариса рядом. Ссорились как всегда. Ехали и ссорились, теперь уже не вспомню из-за чего. Очередной пустяк. Отдых вдвоем вне дома так ничего и не дал нам. Рассчитывали, вернее Лариса рас-считывала, что перемена обстановки хоть как-то скажется на наших отношениях.

Ничего не изменилось. Ссориться начали с первого дня, отдых не в радость стал, даже до конца срока не дотянули, раньше уехали.

Дождь был. Дорога скользкая, пасмурно, вечером ехали. Ехали и ссорились. Скорость сто с лишним. КАМАЗ навстречу, его 'Мерс' об-гоняет, на мою полосу вылез, сволочь! Может, и не виноват я в

Лари-синой гибели, но в тот миг не о ней подумал, о себе! Фары

'Мерседе-са' увидел и испугался, резко вправо и в столб бетонный…

Ларису до больницы не довезли. Умерла в скорой, не приходя в сознание. А у меня – ни царапины…

– Рэбэ, Рэбэ, Рэбэ, – как заведенный повторял Хохол.

Я встряхнул его за плечи. Он поглядел мне в глаза и замолчал.

– Может, кто жив остался? – сказал я, хотя почти был уверен, что в этой мясорубке никто уцелеть не мог. – Нужно проверить.

Вдруг из клубов дыма вышел кто-то. Гуинплен! Он выплюнул изо рта коричневый комок, смесь пыли и крови, и сказал:

– Пойдем, поможете. Я один не могу эту дуру сдвинуть. Потяже-лее той глыбы, которую нас Японец двигать заставлял, будет. Раза в три.

– Рэбэ? – спросил Хохол, и я обеспокоился, что он снова зацик-лится, но Хохол молчал и с тревогой смотрел на Гуинплена, ожидая его ответа.

– Ага. – Гуинплен кивнул и, вытянув шею, сплюнул себе под ноги коричневым. – Живой… Живучий. Пошли быстрей, что стоите, как в штаны насрали?

Хохол двинулся за Гуинпленом первым.

Рэбэ повезло. Когда рвануло, он упал в какую-то траншею или ванну, хрен ее знает, для чего она тут была предназначена, и на него рухнула плита перекрытия. Получилось что-то, вроде саркофага. Ко-гда мы сдвигали эту плиту, я вспоминал Японца. Не даром мы прове-ли пять недель в лагере.

Рэбэ был весь в крови, но живой.

– Ты, Рэбэ, в рубашке родился, – сказал Гуинплен, вытаскивая его из траншеи под микитки.

– В камуфляже, – поправил его Рэбэ. – Семен живой? – И обвел нас мутным взором. – Жалко, если его подстрелили.

Я, честно сказать, удивился.

Семена мы нашли на границе леса. Он лежал на животе, широко раскинув в стороны руки и ноги. Семену не хватило каких-то пяти мет-ров, и остался бы живым. Две пули попали ему в спину и одна в заты-лок. Зная, как должно выглядеть его лицо после ранения в затылок, мы даже переворачивать на спину его не стали. Я, правда, предло-жил:

– Может, похороним?

Но Рэбэ запретил:

– Не в тундре. Найдут и похоронят. Нам теперь о другом думать надо, как поскорей отсюда смотаться!

– А куда теперь торопиться? – удивился Хохол. – Вертушки нет.

– Дурак ты, Хохол, – беззлобно ответил Рэбэ. – Может быть, ты думаешь, что мы их всех угробили? А ты знаешь, сколько у них верту-шек? А сколько пеших групп?

Хохол молча развернулся и направился к обломкам вертолета.

– Ну и за каким хреном ты туда пошел? – крикнул ему вдогонку Рэбэ.

– Спасать уцелевших в авиакатастрофе?

Хохол не ответил. Он стоял на куче кирпичных обломков и пы-тался определить число погибших. Задача эта была невыполнимой. Тел вообще не было видно, только одна-единственная незнакомая го-лова валялась рядом с чадящим бесформенным комком металла. Из комка торчали обрывки разноцветных проводов и тянулись к мертвой голове. Такая интересная комбинация напоминала погибшего киборга из фантастического фильма.

– Налюбовался? – поинтересовался Рэбэ. – Пошли. Валить надо отсюда пока не поздно. Думаю, что пилот перед тем, как начался бой, сообщил, кому следует о том, что нашел нас. И о том, где он нас на-шел. Если у них есть еще один вертолет, то скоро он будет здесь, а если нет, все равно нам валить надо… Думаю по дороге идти опасно.

Я с тоской поглядел на непролазную чащу. Предложил:

– До Манжурска километров десять-двенадцать осталось. Может быть, все-таки по дороге? Если погоня будет, я услышу. А вертушку, так вообще, не вопрос. Я свист винтов за несколько километров слы-шу.

– А сейчас что-нибудь слышишь? – спросил Гуинплен.

– Тихо, – ответил я.

– Тогда, вперед, – скомандовал Рэбэ.

И мы пошли по дороге в сторону неизвестного города Манжур-ска. Шли молча, старались лишний раз не шуметь, да и не о чем было нам разговаривать. Каждый о своем думал. Может быть, о своем не-ясном будущем?

Я вспоминал прошлое…

…Придя домой, после похорон, после так называемых, похорон

Ларисы, я поставил урну с ее прахом на стол, достал из бара семьсот-пятидесятиграммовую бутылку 'Немирова', тяжелый стакан, закуску из холодильника брать не стал, в рот ничего, кроме водки не лезло. Зачем-то включил компьютер. Я редко пользовался компьютером, но когда пользовался, никогда не заглядывал в ее папку. Это было чем-то личным, только ей одной принадлежавшим. Залезть в ее личную папку под названием 'Лара' было все равно, что шариться по ее кар-манам или в сумочке. Я так сам себе говорил, но дело было не в этом, вернее, не только в этом – меня не интересовало содержимое этой папки… Когда-то у нас была общая папка. Когда-то давно. Мы завели эту папку сразу, как только у нас появился компьютер, и назвали ее 'Наша семья'. Мы хотели увековечить нашу семью, занося в папку все значимые события, касающиеся каждого из нас и касающееся нас обоих: наши письма друг другу, наши фотографии, фотографии наших друзей и…наших будущих детей, короче – всю нашу жизнь. И понача-лу мы так и делали, но…килобайты так и не переросли в мегабайты. А что в нее заносить? Нашу перебранку? Причины и анализ наших ссор?

Фотографии наших постных мин? Фотографии друзей, которым об-рыдли наши скандалы и которые очень скоро перестали быть нашими друзьями?

Мы забыли о папке 'Наша семья', а вскоре на поле мони-тора появилась новая папка, папка 'Лара'…

Я налил себе полный стакан и залпом выпил, задержав дыхание.

Выдохнул, помотал головой. Долго грел рукой мышку, не решаясь на-жать клавишу, но, наконец, решился. Папка была объемная и содер-жала десятка четыре файлов. Я открыл первый. Я ожидал, что увижу отцифрованное фото маленькой Ларисы, но я увидел другую фото-графию.

Я увидел нас, выходящих из дверей дворца бракосочетания. Ла-риса была прекрасна и счастлива, длинная фата полупрозрачным ту-маном обволакивала ее обнаженные плечи и опускалась на мрамор-ные ступени крыльца. Диадема, взятая на прокат, сверкала фальши-выми бриллиантами, но Ларисина улыбка была ярче. Потому, что она не была фальшивой. Я стоял по левую руку от Ларисы и неуклюже поддерживал ее за локоть. Я был какой-то нескладный, чуть-чуть ниже своей новоиспеченной жены, глупо улыбался, щурился от солнца и выглядел полным имбицылом.

В следующем файле были снова мы. В окружении своих родных и друзей. Здесь были Вадик Козин со своей будущей женой Лилией, Серега

Мозговой, мой кореш с первого класса, Светка Трифонова, Ла-рискина подруга, многие другие, кого я уже успел позабыть. Здесь был и Петр

Иванович, Ларисин папа, со своей женой Софьей Артуровной и дочерью

Аурикой, сводной сестрой Ларисы. Все были веселы. Они яв-но были рады нашему счастью. Кто мог подумать тогда, что счастье это будет таким недолгим? А мы с Лариской смотрели друг на друга и не замечали ничего и никого вокруг. Наверное, мы верили в то, что так хорошо будет всегда…

Я пил водку и листал файлы. Я подолгу разглядывал фотогра-фии, пытаясь вспомнить все, каждую мелочь. Я пытался вспомнить слова, которые шептал на ухо своей любимой Лариске, и те слова, ко-торые шептала она. Я вспоминал в подробностях нашу первую брач-ную ночь, которая на самом деле была первой. Кто теперь в это пове-рит? Это старомодно, но Лариса и была старомодной. Наверное, даже чересчур.

Потом пошли файлы с моими письмами с флота. И не лень было Ларисе их перепечатывать? Я читал свои собственные письма и удив-лялся: неужели это я писал? Я не узнавал самого себя в этих письмах. Другие мысли, другие чувства, другие слова! Другой человек. Я был наивен…, но…я был искренен. И я позавидовал ему. Ему? Да я же сам себе позавидовал!

А потом был ее дневник.

Лариса писала о каждом дне, прожитом и пережитом со мной. Она не ругала меня, нет! Она удивлялась: почему это произошло именно с ней?

И винила себя, свою несдержанность и неумение управлять собой, своими мыслями и поступками. Она винила судьбу, своих подруг и моих собутыльников, кого угодно, но не меня! В каждой ее фразе читался вопрос – почему? И еще! Она надеялась. Она хоте-ла, чтобы все было по-другому. Честно и радостно. Так, как было вна-чале нашей совместной жизни. Каждый день, описанный в ее дневни-ке, заканчивался клятвой – начать новый день по-новому. Простить, забыть. Быть ласковой и не отвечать на грубость.

Я вспомнил. Лариса всегда пыталась это делать. А я? Приходил домой пьяный или с запахом перегара, или еще хуже – с запахом чу-жих духов! Не замечал, или старался не замечать ее призыва к при-мирению. Я подозревал Ларису в измене. Я, который готов был бе-жать за каждой юбкой, совершенно забыв о том, как прекрасна моя жена!

Дневник Ларисы меня потряс, но настоящий удар я получил, ко-гда открыл последний файл.

Вик! Любимый!

У меня даже в глазах потемнело. Это было ее письмо мне. Письмо с того света! Я скользнул взглядом вниз и увидел дату – пись-мо было написано в день нашего отъезда в санаторий.

Я запомнил каждое слово этого письма, каждую букву, каждую запятую. Я буду помнить его всю оставшуюся жизнь…

Вик! Любимый!

Меня никто не называл Виком. Только Лариса называла меня Виком. На флоте меня называли ефрейтором Ингером или Маркони. На работе

Виктором или, что редко, Виктором Карловичем. Дружки на-зывали меня

Витьком. Ларисины подруги говорили просто – 'он'. Или – 'этот'.

Вик! Любимый!

Ты обязательно откроешь мою папку. Во всяком случае, я на-деюсь, что ты откроешь ее и прочтешь это письмо.

Итак. Ты его читаешь, и это означает, что у меня снова ни-чего не получилось. Если бы все вышло так, как я хочу, то это письмо я бы стерла.

Моя попытка, моя очередная попытка что-то изменить, была последней. Я дала себе слово. Если и сейчас ничего не получится, я по окончанию нашего отдыха уйду. Не пытайся искать меня. И не пытайся меня вернуть. Я все решила. Я не хочу, чтобы наша жизнь была такой. Уж лучше никак, чем так.

Надеюсь… Нет, вру. Ни на что я не надеюсь и понятия не имею, как буду жить без тебя. Единственное, что я хочу сейчас, чтобы ты знал: я люблю тебя, Вик. И всегда любила.

Прощай, твоя Лариса.

Я выключил компьютер и потянулся к бутылке, но она оказалась пустой. И тут раздался звонок в дверь. Словно кто-то стоял за ней и ждал, когда я прочту письмо до конца. Наверное, в тот момент я был не совсем в себе. Лариса! Я был уверен, что это она. Я решил, что

Лариса не умерла, а просто ушла от меня. Ушла, но вернулась.

Вер-нулась! И я кинулся к двери, забыв о том, что ее нет больше, забыв о сегодняшней кремации и об урне с ее прахом, стоящей на столе.

На пороге стояла Светлана Трифонова, теперь, кажется, Коз-ловская.

Я только что видел ее на одной из свадебных фотографий. Там она была другой. Веселой и доброжелательной. Сейчас она смотрела на меня с нескрываемым презрением. Светлана не произ-несла ни одного слова, размахнулась и со всей силы влепила мне по-щечину. А потом повернулась и медленно стала спускаться вниз по лестнице. Я услышал, что она плачет.

Пощечина меня отрезвила, вернула в реальность. Ларисы нет. Она не вернется. Наша квартира показалась мне склепом. Холодно, сыро…и пусто.

Я не стал закрывать дверь – вдруг кому-то еще захочется прийти и врезать мне по физиономии? Пусть заходит и бьет. Я заслужил го-раздо большее, чем пощечина. И даже не за то, что не сообщил под-ругам

Ларисы о ее смерти, я был виноват в том, что Лариса мертва. Это я убил ее! Я!

В прихожей висело большое зеркало. Лариса всегда подолгу прихорашивалась перед ним, когда выходила из дому. Зеркало было слегка тонированным в золотисто-коричневый цвет, и лицо, отражен-ное в нем казалось загорелым в любое время года. Лариса любила это зеркало. И подруги ее любили это зеркало.

В квартире были и другие зеркала.

Нужно завесить все зеркала тряпкой, вспомнил я и, задержав-шись в прихожей, посмотрел на свое отражение. Мое лицо не выгля-дело загорелым, оно было серым, словно покрытым пылью, а на ле-вой щеке темнел след от пощечины. От этого пятна лицо казалось пе-рекошенным и злобным. Как у маньяка. Как у убийцы.

Неужели это я?

Губы того, кто был в зеркале, растянулись в страшной улыбке. Глаза сузились и из их внешних уголков брызнули к ушам резкие и тонкие изогнутые морщинки. Верхушки ушей вытянулись и заостри-лись, нос стал превращаться в свиное рыло, а из мускулистых залы-син, разрывая кожу, вылезли наружу маленькие толстые рожки. Тот, что был в зеркале, открыл рот и хотел что-то сказать мне, но я не стал его слушать, я знал, что он скажет. Я размахнулся и ударил ЕГО в ры-ло.

Стекла брызнули и заискрились бенгальским огнем. Я ослеп. Я смутно помню, что было дальше. Какие-то обрывки, то ли сон, галлю-цинация, то ли реальность. Скрип входной двери, яркая вертикальная полоса света, чьи-то ноги в пыльных ботинках. Потом ноги исчезли, и дверь закрылась. Я снова был один. Мне было холодно, но я не желал пошевелиться, чтобы встать, пройти в спальню и забраться под теп-лое одеяло. Я желал своей смерти. А потом пришли какие-то люди и стали меня поднимать с холодного кафельного пола, чтобы куда-то увести. Я не хотел идти, я хотел умереть здесь, на полу. Я сопротив-лялся, но они все же подняли меня и стали настойчиво толкать к две-ри. Я ударил кого-то и разбил ему лицо в кровь. Я дрался, как зверь, но их было много, и они все вместе были сильнее меня одного. Меня скрутили и положили на носилки. Потом появилась Лариса. Она ниче-го не говорила, прижимала руку к сердцу и молчала. Меня куда-то не-сли на носилках, а она шла рядом и глядела на меня. Я ожидал уви-деть упрек в ее взгляде, но в нем была любовь. Меня засунули в ма-шину и закрыли дверь. Машина уехала, увозя меня от Ларисы. Я не мог ничего сделать, я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Я был привязан к носилкам, а носилки крепились к полу машины. Я дергался, пытаясь освободиться и выскочить из машины, но резиновые жгуты не поддавались. Я заплакал. Врач, который сидел рядом со мной (он был в белом халате и белой шапочке, а на груди у него висел фонендо-скоп, поэтому я решил, что это врач), вытер мои слезы марлевым ко-лючим тампоном и сказал:

– Прежде чем мы приедем на место, ответь мне на один вопрос.

Я ждал вопроса, но врач молчал.

'Ну, спрашивай!', – хотел сказать я, но язык мне не повиновал-ся.

Врач гадко усмехнулся и сказал:

– А не буду я у тебя ничего спрашивать! Я и так знаю – это ты ее убил! Я даже знаю, почему ты ее убил. Рассказать? Ты убил ее пото-му, что тебе все надоело. Надоели ваши ссоры, надоели ее обиды, надоела она сама, как женщина, которая знает о тебе все. Знает и может рассказать о тебе другим. Тем же подругам. Она им о тебе ни-чего такого не рассказывала, о том, что это ты такой, неспособный, хранила ваш с ней секрет в тайне, говорила, что вы еще не готовы за-вести ребенка. Врала. Скрывала. А ведь ей могло надоесть врать? Ведь когда-то же ей могло надоесть? И ты не стал ждать этого момен-та. Ты убил ее. Направил свою развалюху на бетонный столб. Пряме-хонько пассажирским местом спереди. Бац! И все проблемы сняты.

'Неправда!', – хотел закричать я, но не смог закричать, не смог даже прошептать.

А врач все понимал, он читал мои мысли.

– Нет, правда, – возразил он. – Это только выглядело, как несча-стный случай. Правда заключается в том, что ты хотел, чтобы она умерла. Нет человека – нет проблемы. И секрет твой сраный так и ос-танется секретом.

Я закрыл глаза. Мой сопровождающий молчал. Вскоре я почув-ствовал, что машина остановилась. Хлопнула дверца. Кто-то подошел к машине и спросил:

– А где бригада?

– Еще один вызов.

– Он что там, один?

– Один. А что с ним будет, с привязанным?

Я открыл глаза. Действительно, я один, рядом нет никакого вра-ча.

Заднюю дверь открыли, крепления носилок отстегнули и меня по-несли по каким-то мрачным коридорам…

Я оторвался от своих воспоминаний и прислушался. Никто нас не догонял, и шума вертолета не было слышно. Со стороны леса тоже не доносилось ни одного постороннего звука. Тихо шелестели листья-ми верхушки деревьев, обдуваемые легким ветерком, где-то в траве стрекотали кузнечики. Создавалось впечатление, что мы одни на мно-гие десятки, а то и сотни километров, что никакие мы не боевики-контрактники, не беглецы, преследуемые вооруженными злодеями, желающими нас побыстрее догнать и убить. Что мы простые туристы, сбившиеся с маршрута, зашедшие слишком далеко и заблудившиеся, но уже определившие правильное направление. Что никакого Носоро-га, никаких Японца, Пули и прочих наших работодателей нет, и не бы-ло никогда. События пяти прошедших недель казались сном, кошмар-ным сном, который уже закончился. Сон закончился, но тревога оста-лась. Не ощущение опасности, а просто – тревога. Предчувствие того, что планам моим сбыться не суждено…

Шедшие впереди меня Хохол с Гуинпленом тихо разговаривали.

Удивительно, в лагере они друг друга недолюбливали, это сильно бросалось в глаза, а сейчас идут и мирно беседуют. Наверное, опас-ность сближает.

– А ты-то как в живых остался? – спрашивал Хохол.

– В противоположной стене цеха проем был. Я к нему и побежал.

Когда рвануло, я уже снаружи был. Отбежал метров на десять.

Огля-дываюсь вокруг, нет Рэбэ! Завалило! Бля, думаю, не прощу себе нико-гда, что сам спасся, а его спасти не сумел! Когда последний кирпичик место свое на куче обломков нашел, я искать полез. Слышу,

Рэбэ кашляет, наверное, пыли наглотался.

– Да-а, – протянул Хохол. – Повезло Рэбэ. Я думал пепец вам обоим… А кто вертолетчика-то снял?

– А кто его знает? – пожал плечами Гуинплен. Мы же в три смыч-ка в одну точку поливали…

Рэбэ, шедший впереди нашего немногочисленного отряда, резко остановился.

– Все, – сказал он. – Хватит геройствовать. Идем в лес, там спо-койнее. До Манжурска километров семь-восемь осталось. Я бы на месте Носорога на подходе к городу засаду устроил. Не сомневаюсь, что и он так сделает.

Мы углубились в лес. Часа через полтора ходьбы, когда до нас стали доноситься звуки города, Рэбэ объявил привал. Посмотрел внимательно на меня, на Хохла, на Гуинплена, и сказал:

– Хохол, Викинг спать. Гуинплен, сходи, глянь – как там что?

Гуинплен молча кивнул и бесшумно юркнул в чащу.

– Спать, – еще раз приказал Рэбэ.

Хохол уснул моментально. А ко мне сон не шел. Я лежал с за-крытыми глазами и вспоминал…

Я не дергался, но от носилок меня отвязывать не спешили, при-вязанному вкатили в плечо какой-то дряни, и я отключился.

Очнулся уже лежащим на жесткой больничной койке. Все тело было деревян-ным. Превозмогая нежелание двигаться, я кое-как приподнялся и сел на койке. На мне была застиранная голубая пижама, окно было заре-шечено, а дверь плотно закрыта и скорей всего на замок. Похоже, что я попал в психушку, для камеры слишком комфортно. В палате со мной никого не было, но у противоположной стены стояла не засте-ленная кровать. Две тумбочки, табуретка. Повернулся ключ в замке и в палату вошел доктор. На вид ему было лет столько же, сколько и мне, может чуть-чуть больше, но был он совершенно лыс, но не пото-му, что брил голову. Лысина была коричневой от загара, видимо док-тор часто подставлял ее под лучи солнца, казалась отполированной, и похожей на смазанное растительным маслом пасхальное яйцо. В ру-ках он вертел какую-то блестящую металлическую штучку. Возможно, она должна была привлекать внимание дурковатых пациентов, уводя от их навязчивых мыслей, и помогать доктору врачевать их. Но я только мельком взглянул на эту штуковину и стал смотреть доктору в глаза. Они мне не понравились своей водянистостью и неподвижно-стью. Я предположил тогда, что такие глаза должны быть у маньяка или садиста. Смотреть в них было неприятно, но я смотрел и ждал, что будет дальше.

– Я вижу, вам значительно лучше, Виктор Карлович, – не здоро-ваясь, произнес он. – Взгляд вполне осмысленный. Тремор отсутству-ет. – Он подошел ближе, придвинул табуретку, сел напротив меня и потрогал за бицепс. – Мышцы в тонусе, излишне не напряжены.

– Вы это мне рассказываете? – спросил я.

– Чувство юмора не утрачено, – констатировал он.

– Я в дурдоме?

– В психоневрологическом диспансере, – поправил меня доктор. -

Вчера вас доставили сюда в состоянии…

– Я знаю, в каком состоянии меня сюда привезли! – с вызовом перебил я доктора.

– Симптомы агрессии пока еще присутствуют. – Он удовлетво-ренно кивнул головой и расплылся в гадкой улыбке. – Надо бы немно-го подлечиться. Поколем седативные, витаминчиков поколем. Будете у нас через недельку, как новенький.

– Мне не нужны ваши витаминчики, – заявил я. – Я здоров. От-дайте мою одежду. Мне надо домой.

Доктор тяжело вздохнул:

– Это успеется… А полечиться все-таки надо, Виктор Карлович. Не хотите добровольно, будем лечить принудительно.

Я хотел свернуть ему его загорелую голову, об этом красноречи-во говорил мой взгляд. Я уже почти готов был это сделать. Я уже поч-ти слышал хруст позвонков. Наверное, все-таки я не был здоров, как утверждал. И доктор это знал.

– Чук! Гек! – позвал он кого-то.

Дверь открылась, и в палату вошли два санитара. Оба предста-вителя младшего медицинского персонала дурдома ростом были бо-лее двух метров, имели широкие плечи, кулаки, как кувалды и невоз-мутимые рожи. Они остановились у двери. Тот, что встал справа от двери, повернул голову к тому, что стоял слева, и спросил у него тихо, но так, чтобы я услышал:

– Клизма, думаю, ему может помочь. Как вы считаете, коллега?

Второй санитар скорчил снисходительную гримасу, посмотрел на меня оценивающе, и отрицательно помотал головой.

– Стакан брома и мокрая тряпка между ног, – так же тихо ответил он. – Этого будет вполне достаточно.

– Ну, ну, ну, ребята, поосторожней, пожалуйста. Не каждый мо-жет понять ваш черный юмор. А Виктор Карлович будет лечиться доб-ровольно. Ведь так, Виктор Карлович?

Я оценил обстановку и понял, что мне лучше не рыпаться.

– Я буду лечиться добровольно, – быстро согласился я и еще бы-стрее пошел на мировую. – Как вас звать, доктор?

– Мы с вами тезки, дорогой Виктор Карлович. Зовите меня Викто-ром

Леонидовичем. Я главный врач этого медицинского учреждения.

– Виктор Леонидович! Очень приятно! – Я взглянул на две мол-чаливые статуи у входной двери, оба санитара со скучающим видом смотрели в зарешеченное окно. – Виктор Леонидович, скажите – а как долго будет проходить процесс моего…м-м-м…восстановления?

Тезка усмехнулся, принимая мою игру:

– Недельку поколем, прокапаем капельницы, пожуете таблетки. Потом посмотрим… Ну, рассказывайте.

– Что рассказать?

– А все. Меня, как психиатра, интересует все. О себе расскажите. О своей семье. Где работаете. Где живете. Что делали вчера.

И я, дурак, рассказал.

Все.

Правда, без подробностей.

Наблюдали за мной не особенно навязчиво, у врачей психонев-рологического диспансера пациентов хватало и без меня.

Виктор Лео-нидович в палату заходил, но не часто. Его визиты вызывали у меня неприязнь, граничащую с брезгливостью. Он приказывал мне снять пижамную рубаху и внимательно изучал мой торс, ощупывал мышцы, проверяя их на упругость, просил напрячь бицепс или пресс, удовле-творенно чмокал губами. Я не думаю, что у психиатров на вооружении имеются подобные методы исследования психического состояния больного и заподозрил Виктора Леонидовича в нетрадиционной сек-суальной ориентации. Как позже выяснилось, дело было в другом…

Мне было плохо в дурдоме. Мысли о моей вине никуда не де-лись, они преследовали меня и днем и ночью. Я вспоминал Ларису. Я проклинал себя. Я пытался думать о своем будущем, но ничего не мог придумать.

Я просто был безразличен к тому, что будет со мной. Воз-можно, я не хотел жить.

В тот же вечер ко мне в палату подселили какого-то изможденно-го старика. Я попытался с ним поговорить или хотя бы познакомиться, но старик не реагировал ни на что – лежал, как парализованный, смотрел в потолок и мочился под себя. Уколы ему ставили в палате. Три раза в день приходила медсестра в сопровождении уже знакомого мне санитара,

Чука или Гека. Санитар переворачивал деда на живот, сестра дырявила ему ягодицу, и они уходили. Не разу не видел, чтобы моего соседа кормили…

Дверь в мою палату на ключ запирать не стали, предоставили полную свободу передвижения. По коридору. Дальше – нет, дверь на лестничную клетку запиралась. В одном конце коридора был туалет, в другом – кабинет Виктора Леонидовича, процедурная и комната, в ко-торой постоянно дежурили здоровяки-санитары. Палаты располага-лись по одну сторону коридора, всего их было шесть. Другая сторона коридора выходила окнами на грязный замусоренный пустырь, за ко-торым виднелись дома частного сектора, черные и убогие. В торце ко-ридора была столовая. Кормили овсянкой. Густой и жидкой, жидкая овсянка называлась супом. Компот был похож на жидкую овсянку. От такого питания, вкупе с инъекциями, капельницами и таблетками в го-лове делалось просветление, а мои горестные мысли иногда задав-ливались безмыслием. Если бы я пробыл здесь дольше, чем мне пришлось, то наверняка стал бы идиотом.

Однажды, кажется, это был пятый или шестой день моего пре-бывания в психоневрологическом диспансере, точно я уже не помню, я вышел из процедурной, получив положенную дозу дряни, и мне вдруг стало дурно

– захотелось блевнуть и закружилась голова. Взбунтовавшуюся овсянку я удержал внутри, а чтобы переждать при-ступ головокружения присел на облезлую банкетку, стоящую между дверью процедурной и дверью кабинета Виктора Леонидовича. В ка-бинете шел разговор. Дверь была плотно закрыта, но слух у меня от-менный, его остроту даже медикаментами этими дурдомовскими не затупить. Я не собирался подслушивать, но, услышав свою фамилию, заинтересовался разговором.

А вдруг речь идет о моей выписке? Го-воривших было двое. Мне показалось, что в кабинете был еще кто-то, но слышал я только два голоса. Одним из беседующих был Виктор Леонидович, голос второго был мне неизвестен.

– Как говоришь, его зовут? – спросил неизвестный.

– Виктор Карлович Ингер, – ответил мой тезка.

– Виктор…Карлович…Ингер, – как бы смакуя мои ФИО, повторил неизвестный. – Виктор Ингер. Вик Инг. Викинг!

Дурдом, есть дурдом, мельком подумал я и стал слушать даль-ше.

– На викинга он похож мало, – запротестовал Виктор Леонидович. -

Роста невысокого, черный, волосатый. Ей богу, Кабан, ну какой из него викинг? Он на татарина больше похож.

– Будет Викингом, – безапелляционно заявил Кабан. – Слышишь,

Носорог, док рекомендует нам этого Викинга. Ты дай команду Газели, пусть девочка прогонит его по своей базе данных. Но я и так чую – наш он…, этот Викинг.

Мое предположение оказалось верным – в кабинете был еще кто-то. Но этот третий промолчал, наверное, просто кивнул в знак со-гласия.

Голова моя, одурманенная неизвестными медикаментами, возможно слабыми наркотиками, соображала туго. Носорог, кабан, га-зель – зверинец, да и только!

– А он точно не псих? – спросил Кабан.

– Обычный нервный срыв. Жена у него погибла в автомобильной аварии, вот у него и замкнуло малость. А хоть бы и псих! Можно поду-мать, что у тебя одни нормальные служат. Я тебе не первого такого поставляю. Этот подходит на все сто – ни родных, ни друзей, нигде в настоящий момент не работает. Терять ему совершенно нечего.

Больше я ничего не услышал. Гремя ведрами, ко мне подошла уборщица, приблизила свое лицо к моему и, обдав несвежим дыхани-ем, слегка сдобренным запахом чеснока, спросила:

– Скучаешь, милок? А хочешь познать настоящую страсть?

Я отпрянул. Женщине было далеко за шестьдесят, у нее были железные зубы, морщинистое лицо и дикие глаза. Все они здесь пси-хи, подумал я и промямлил:

– Что-то не хочется сегодня.

– А ну марш в палату, придурок! – Уборщицу явно разозлил мой отказ. – Сидит тут, убираться мешает.

На следующий день, после обеда, в мою палату вошли Чук и Гек и отвели в кабинет Виктора Леонидовича. Я впервые оказался тут и с удивлением осматривал внутреннее убранство кабинета.

Кабинет Виктора Леонидовича был совершенно не похож на ка-бинет главврача, каким я ожидал его увидеть, скорее, он был похож на кабинет босса в офисе серьезной коммерческой фирмы. Все, что бы-ло в этом кабинете, разительно отличалось от того облупленного и обшарпанного, что находилось за его стенами. Дорогие обои на сте-нах, несколько картин выполненных в современном стиле, почти пол-ное отсутствие мебели – стол с серой стеклянной столешницей, кожа-ное кресло с высокой спинкой и книжный шкаф, заполненный офис-ными папками. Кроме папок на полках шкафа стояло несколько тол-стых книг с золотым теснением на корешках. На толстой стеклянной столешнице, рядом с метрономом, лежал открытый ноутбук. Виктор

Леонидович стоял у окна и курил, а в его кресле сидел неизвестный мне человек в военном кителе с погонами майора на плечах.

– Свободны, – сказал Виктор Леонидович своим мордоворотам и Чук вслед за Геком покинул кабинет, закрыв за собой дверь, которая щелкнула внутренним замком.

В кабинете главврача имелось, как я уже успел заметить, одно единственное кресло, к тому же занятое, так что мне присесть не предложили. Я стоял посреди кабинета, как пленный красноармеец на допросе. Виктор Леонидович подошел ко мне и приобняв за плечи подвел к столу.

– Знакомьтесь, – предложил главврач, не тратя время на объяс-нение причин моего вызова. – Это…

– Майор Иванов, – представился сидящий в кресле, не удосу-жившись даже привстать со своего места. Он бы мог назвать себя и Петровым и

Сидоровым, свое удостоверение он мне показывать не стал. А если бы и показал, так что? Я догадался, что этот майор один из тех, кто был здесь вчера. Может быть, лично его вчера в этом каби-нете и не было, но то, что он из этой звериной команды – без вариан-тов. Меня

'поставляли'.

Майор сразу стал говорить о сути. Мне предлагался контракт на военную службу. Условия – более чем. Я выслушал его внимательно, когда он закончил меня вербовать, спросил:

– А почему вы предлагаете мне этот контракт?

– Я рекомендовал, – встрял Виктор Леонидович. – Учитывая ваши физические данные и то, что сейчас вы испытываете определенные финансовые затруднения, я счел возможным рассказать о вас моим товарищам. И они…

– А что по поводу моего душевного состояния? – поинтересовал-ся я.

– Вы уже совершенно здоровы, – заверил меня Виктор Леонидо-вич. -

Все процедуры я отменил еще вчера. – Действительно, поду-мал я, ни вчера вечером, ни сегодня меня уже не кололи, даже голова стала проясняться. – Да у вас и не было никакой патологии. Элемен-тарный нервный срыв, с любым такая история может приключиться.

В тот момент мне было все равно, что со мной произойдет зав-тра или в ближайшее время, а об отдаленном будущем я и вовсе не размышлял. Хорошо, решил я, стану Викингом.

– Давайте ваш контракт, – сказал я майору.

Так я попал в спецотряд…

Видимо, я все-таки уснул, потому что пропустил момент, когда вернулся из разведки Гуинплен.

– Нас ждут, Рэбэ, – сообщил он, расшнуровывая ботинки и вытря-хивая из них мусор.

– Кто?

– Знакомых не увидел. Бойцы – салаги, срочники с какой-нибудь воинской части. Просочиться проблем не будет. С западной стороны так вообще пустяковина. Туда походу штабников поставили. Решето, а не засада.

– Кто командует?

– Да видел я какого-то полкана. Общевойсковик.

– Тогда не будем время терять. Хохол, подъем.