1

Жаркий, солнечный день.

Шауха́л с соседскими ребятишками играет на берегу реки. Игра у них очень забавная: Шаухал зажимает в кулаке палочки — несколько маленьких и одну побольше. Тот, кто вытянет большую, должен нырять, чтобы достать со дна камень. Если большая палочка окажется последней, нырять придётся самому Шаухалу.

«А я дольше тебя под водой продержусь!» — хвалится Габула́.

Шаухал знает, что Габула хороший пловец и долго может пробыть под водой. С ним трудно тягаться. И всё же принимает вызов Габулы.

Вот они уже заплыли на глубокое место. Раз, два, три!.. Нырнули!

Шаухал погружается всё глубже и глубже. Вода здесь холоднее, чем на поверхности реки. Холодно и неприятно. Но нужно терпеть…

Наконец — дно. Шаухал отталкивается и ловко всплывает на поверхность.

Что это случилось? Ребята, схватив одежду, мчатся прочь от реки.

«Эй, Габула! — кричит Шаухал. — Я дольше тебя пробыл в воде! Куда ты убегаешь?»

Никто даже не оглянулся. Шаухал вздрогнул: перед ним стоял отец; его и испугались ребята.

Но отец совсем не сердитый. Он стоит и улыбается. И смотрит чуть насмешливо, но ласково. Шаухал даже не помнит, когда отец смотрел на него такими глазами.

«Идём домой, — говорит негромко отец, — мать ждёт».

И они идут.

Идут какой-то неведомой дорогой. Вокруг незнакомые места. Лес. Поляна, разукрашенная белыми цветами…

Рванул ветер, сорвал с головы отца войлочную шляпу. Отец бросился за ней, но напрасно: шляпу подняло вверх.

«Сейчас я её достану!» — кричит Шаухал и, превратившись в птицу, взмывает в небо. Отец теперь кажется маленьким. Он стоит неподвижно и, подняв голову, смотрит на кружащегося в воздухе сына.

И вдруг в мгновение всё исчезло. Нет отца. Нет цветущей поляны.

…Шаухал открыл глаза и почувствовал, что дрожит от холода. Одеяло сползло, а в комнате сквозняк.

Жаль, что такой хороший сон внезапно прервался.

Шаухал набросил на себя одеяло и снова закрыл глаза, надеясь опять увидеть отца. Но, увы, сон не возвращался. В голове вновь всё та же мысль: «Нет у меня отца. Отец убит. И никогда его не будет рядом со мной».

Там у матери, у Дзыцца́, под подушкой в ворохе отцовских писем хранится извещение о его смерти.

Дзыцца лежит неподвижно. Сердце Шаухала кольнула тревожная мысль: «Вдруг она умерла?» Он вскочил и босиком подбежал к постели матери, наклонился, прислушался — дышит или нет?

Мать дышала. Но дышала еле слышно. И казалось, что вот-вот она вздохнёт последний раз и навеки замолкнет. Болезнь совсем иссушила её, лицо бледное, глаза ввалились…

Мать прошептала:

— Ты что не спишь, сынок? Проснулся?

Шаухалу стало жалко мать. Хотелось сказать ей что-то хорошее, утешить и хоть на минуту облегчить её страдания.

На глаза матери навернулись слёзы: видно, поняла, о чём думает сын.

Между тем в комнатушке становилось всё светлее, а в окне чётко обозначились оголённые ветви яблони. Доносились голоса немцев.

Значит, начался день. В этот день, как и в любой другой, будут, наверно, огорчения и радости. Правда, теперь радостей ожидать трудно. Сейчас страшное время. Рядом, в селении, — ненавистные враги, фашисты. Они веселы. Им доставляет удовольствие топтать чужую землю, жить в чужих домах, есть чужой хлеб и мучить людей.

Шаухал оделся, взял с печи небольшой пучок соломы, настелил её в арчиты. Носки давно уже порвались. Чтобы не вылезали пальцы, пришлось подвернуть носки под ступню.

Рваная телогрейка, широченные брюки, старая шапка… Надев этот наряд, Шаухал стал выглядеть старше.

— Иди, моё солнце… Только будь осторожен. Обходи стороной солдат, слышишь? — наказывала мать.

Шаухал должен был пробраться к тёте Рацца́, сестре матери. Об этом договорились ещё с вечера.

— Старайся, чтобы тебя никто не заметил…

— Хорошо, мама. Я быстро-быстро сбегаю.

В глазах матери нарастала тревога.

— Скажи тёте, сынок, что мне стало хуже. Пусть как-нибудь постарается и придёт.

Шаухал положил на табуретку возле кровати матери ломоть чурека:

— Поешь, мама… И не беспокойся за меня.

Мать ничего не ответила. Шаухал знал, что этот чурек так и останется нетронутым до его прихода.

«Скорее нужно привести тётю Рацца!» — подумал он.

* * *

На мощёной улице селения — суматоха. Улица загромождена чёрными и зелёными машинами. Рыча, проползают танки, оставляя шрамы на и без того разрыхлённой дороге.

До войны на этой улице редко можно было увидеть больше двух автомашин. Улица была тихой…

Около домов толпятся немцы — офицеры в высоких фуражках и солдаты в длинных шинелях. Проходить мимо фашистов опасно.

Шаухал перелез через плетень и пошёл огородами, а потом вдоль берега реки.

Он и до войны ходил этим путём, потому что здесь не было злых собак. Кроме того, это дорога к тёте или на мельницу, куда носили зерно. А теперь зерна-то и нет. Так что, если бы и не сожгли мельницу, мельник всё равно бы слонялся без работы.

По берегу Урсдо́на Шаухал добрался до середины села. Оглянулся. За рекой лентами протянулись окопы. Из них виднелись каски немецких солдат. Пулемёты направлены в сторону леса. Шаухал знает, что там, в лесу, — наши. Уже несколько раз они делали ночные вылазки, нападали на село. Кругом поднималась страшная трескотня. Приходилось с матерью прятаться в подвале. А по утрам немцы с мрачным видом подбирали трупы убитых.

Шаухал смотрел на лес и думал: «Наверно, партизаны видят меня в бинокли. Смотрят на меня и догадываются, с каким нетерпением я их жду. Конечно, они обязательно придут и освободят село. Только бы скорее! И опять будет хорошая жизнь, как до войны…»

Ббб-у-ум! — загрохотало где-то совсем близко.

Со страху Шаухал упал на землю, притаился. Через несколько минут осторожно поднял голову. На том берегу реки мчится легковая машина. С ходу — прямо в реку. И снова: б-у-ум! Брызги во все стороны! Вода взметнулась к небу!

Из машины выпрыгнули трое немцев. Кое-как выбрались из воды и спрятались за домом, стоявшим на самом берегу. Они что-то обсуждали, показывая пальцем на застрявшую посредине реки машину. Потом вынули бинокли и направили их в сторону леса. По ним оттуда бил миномёт.

Из переулка с шумом выкатила бричка. В бричке сидел старик и покрикивал на лошадей.

Вот он увидел фашистов, хотел повернуть обратно, натянул вожжи… Но уже поздно. Бричка продолжает катиться вперёд.

Немцы подбежали к старику, что-то кричат и всё показывают на застрявшую в реке машину.

Вновь взрыв. О крышу машины забарабанила галька. Немецкий офицер трясёт старика за плечи:

— Машин! Машин! Спасайт!

Бедный старик притворяется, что не понимает. Но, увидев под носом пистолет, машет рукой:

— Была не была!

И направил бричку в ледяную воду. С великим трудом ему удалось прикрепить цепь к оси брички, а кольцо забросить на крюк рядом с фарами.

— Нуа-а! — кричит старик на лошадей. — Эх, зарезал бы вас на поминки этих господ…

Конечно, последнюю фразу он бормочет по-осетински. Немцы не простили бы такого оскорбления.

Лошади рванули бричку, прошли несколько шагов и остановились.

— Нуа-а! Нуа! — кричит старик, хлещет лошадей кнутом, а они ни с места. Не под силу, видно, такой груз…

Старик обернулся, умоляюще посмотрел на немцев. А они грозят пистолетами.

Опять заработал кнут. Лошади по-прежнему стоят — ни взад, ни вперёд. Старик снял сапоги, засучил выше колен ватные брюки и полез в воду.

Даже Шаухалу стало холодно, когда он увидел это. Ведь вода-то ледяная! Она обжигает как огонь. И вдруг Шаухал слышит над головой крик:

— Эй, малтшик! Айда туда!

Офицер смотрит прямо на него и указывает пистолетом на старика.

Что же делать? Придётся подчиниться. Иначе убьёт.

Шаухал вошёл в воду прямо в арчитах. Взял лошадей за уздцы. Потянул. И лошади пошли. Еле-еле, но всё-таки пошли.

Снаряды рвались один за другим. Осколки летели во все стороны. А мальчишка и старик словно не замечали их. Лишь бы скорее вытянуть эту проклятую машину да уйти отсюда живыми…

Машину из воды вытащили. Возчик присел на корточки и стал растирать окоченевшие синие ноги.

И у Шаухала ноги ныли от боли, но сейчас не до ног. Немцы занялись машиной, и, пока не поздно, надо бежать. Дом тёти Рацца отсюда уже недалеко.

Шаухал юркнул в переулок и помчался так быстро, как ещё никогда не бегал.

* * *

Вот наконец знакомый двор. Под яблонями — три грузовика. Кузова накрыты брезентом. Наверно, в них снаряды. Кругом валяются железные бочки из-под бензина.

Немецкий солдат топором рубит под корень яблоню. Ударит раз, поплюёт на ладонь и снова размахнётся. Вот он заметил Шаухала, распрямился, вгляделся и пробурчал что-то непонятное. А тот, как зверёк, проскользнул мимо немца и скрылся за дверью. Поднялся по лестнице наверх и прямо нос к носу столкнулся с тётей.

— Ах, светлый очаг мой, ах, солнце моё! — ужаснулась тётя Рацца. — Да на тебе лица нет!

Около горячей печки Шаухал снял свои промёрзшие арчиты и мокрые брюки. И вдруг на правой ноге, повыше колена, увидел кровь.

— О, горе мне! Что с тобой? — воскликнула тётя.

— Это… когда я шёл сюда… — Шаухал рассказал о случае с машиной. Он сам только сейчас догадался, что его ранило небольшим осколком. От холода он даже не почувствовал боли.

— Мама очень больна, — закончил он, — ей ещё хуже.

— Надо её забрать сюда, — ответила Рацца, перевязывая раненую ногу куском белого ситца. — Эти проклятые немцы отняли у нас очаги. Ютимся в жалких клетушках…

Дом тёти заняли гитлеровцы. Оставили ей лишь небольшую каморку, а остальную часть дома отгородили шкафами. Бывшим хозяевам запрещено было туда и нос показывать.

У тёти чудом сохранилось немного муки, картошки и фасоли. Всё это в узелочках и мешочках рассовано по углам и под кроватью. Кое-что развешано по стенам. От этого в комнатушке ещё теснее — повернуться негде.

Пока сушилась одежда, Рацца велела Шаухалу лечь в постель рядом с её восьмилетним сыном.

— Очень болит? — сочувственно спрашивал малыш.

Рана болела сильно, но Шаухал не показывал виду, терпел и не стонал.

 

2

Давно в маленькой комнатке, где жил Шаухал с матерью, не было так шумно и тепло.

Тётя Рацца растопила печь. Больной стало легче после прихода сестры.

Ах, что бы с ними было, если бы не добрая Рацца! Вот уже в который раз она приходит в трудную минуту, и жизнь становится терпимее. И всегда принесёт с собой что-нибудь съестное. Развяжет узел своего большого клетчатого платка и выложит на стол какой-нибудь пирог: либо олиба́х — с сыром, либо картофджи́н — с картошкой, либо насджи́н — с тыквой. Сегодня она принесла олибах. Может быть, он придётся по вкусу больной.

Мать тоже умеет печь вкусные пироги. Вот выздоровеет и обязательно испечёт. Шаухал твёрдо решил, что после выздоровления мать будет сидеть дома, а хозяйством займётся он сам. Ему уже тринадцать лет, вполне взрослый. Он сам и двор уберёт, и за водой сходит, и дров припасёт…

В комнатке тепло. Скоро сварится похлёбка с мясом. Давно не вдыхали они такого вкусного запаха. Даже нос щекочет.

И настроение хорошее. Мать тоже повеселела. Она уже не лежит, а сидит в постели, накрыв плечи платком.

А Рацца рассказывает, что творится в селе. Шаухал вслушивается в тревожные рассказы тёти.

Оказывается, немцы каждый день устраивают облавы, ищут партизан, уводят скот, отбирают всё, что им только понравится. И нашлись на селе предатели, которые помогают им в этом грязном деле.

Как много скота и всякого другого добра увезено в эту проклятую фашистскую Германию! А ведь сначала обещали, что местным жителям ничто не грозит. Всё это враки! Недавно пригнали группу пленных и заперли их в школе. Из школы слышатся стоны и плач. Пищу им запрещают приносить. Живут там в грязи, во вшах… Бедные люди!

Одна женщина бросила им в форточку чурек. За это немцы так её избили, что она чуть не умерла. С тех пор к школе люди не решаются подходить. Солдаты-охранники смотрят как звери. Им убить человека ничего не стоит.

«Наверно, и в нашем четвёртом классе маются эти люди, — думает Шаухал. — Может быть, кто-то уже увидел на парте вырезанное перочинным ножиком слово «Шаухал» и говорит про себя: «Хорошо этому Шаухалу — он на воле».

Судьба арестованных не даёт покоя Шаухалу. Даже о ране забыл. И всё возмущается: как могут фашисты так издеваться над людьми? Как можно школу, построенную для ребят села Керме́н, превратить в страшную тюрьму? Неужто отныне уже никогда не удастся даже заглянуть в школьные окна?

Мать плачет, а Рацца с негодованием всё рассказывает о бесчинствах фашистов.

— Сын Кубади́ Кубайтиева с немцами якшается… — сообщает она.

Шаухал вспомнил, что однажды учитель Темир водил их на экскурсию к развалинам поместья Кубайтиевых. Когда-то они были большими богачами. Им принадлежали огромные стада овец и много земли. Их называли князьями.

Советская власть отобрала эти богатства. А княжеские хоромы разрушил народ.

Вспомнил Шаухал и такой случай. Однажды они с Габулой лазили по развалинам дома Кубайтиевых. И случайно в фундаменте нашли горшок с монетами. Потом на нихасе старики с интересом рассматривали эти монеты и рассказывали много историй о Кубайтиевых и о других князьях.

А сейчас отпрыск этих самых Кубайтиевых, который много лет назад сбежал за границу, вернулся в Осетию, чтобы, как он сам сказал, «отомстить за обиды предков и вернуть старые обычаи». Всем ясно, что это значит. Возьмёт он теперь за горло жителей Кермен-Синдзикау и Кора-Урсдона.

— Разве ты не видел, Шаухал, чернобородого человека в форме полицая? Это и есть Махама́т Кубайтиев, сын Кубади.

Тётя рассказывает, что у этого самого Махамата есть списки коммунистов и комсомольцев. Ожидается над ними расправа. Только не сразу их поймаешь. Они же скрываются.

— А откуда эти списки у него? — спросила мать.

— Мне даже не верится, — тихо ответила тётя, — по женщины с нашей улицы рассказывали, что всех выдал Хаммирза́. Кто бы мог подумать, а? Считали его хорошим парнем… Говорят, в первый день после прихода немцев его задержали патрули на улице. Они думали, что Хаммирза — партизан, и хотели его убить. А Хаммирза начал кричать: «Партизан капут! Партизан капут!» Мол, сам хочу убивать партизан. Ну, вот… так и подружился с фашистами. Теперь его старостой назначили. Разъезжает на коне с немецким автоматом. Сейчас ищет случая расправиться с учителем Темиром.

Сварилась похлёбка, изжарились чуреки.

Ели молча. Каждый думал о большом горе, которое обрушила на людей война. Думал об этом и Шаухал. Но думал он ещё и о том, что вечно так продолжаться не может, что совсем рядом, за рекой, в лесу, находятся наши люди, партизаны. Они наверняка придут и отомстят за всё. Они накажут предателей Кубайтиевых и Хаммирзу, и распахнутся ещё для ребят двери школы…

Лёд на окнах совсем растаял. С подоконников капала вода.

Когда тётя Рацца уходила, она сказала матери:

— Дзыцца, не пускай Шаухала понапрасну на улицу. Сейчас времена плохие. Мы все на волоске от смерти…

 

3

Ночью внезапно затрещали автоматы. Шаухалу казалось, что стреляют где-то недалеко.

Но пальба прекратилась так же внезапно, как и началась. И уже до рассвета было тихо.

Мать и Шаухал не спали. На сердце у обоих было тревожно. Что могла означать эта перестрелка?

«Хорошо бы пройти по улице и узнать, что случилось, — думал Шаухал. — Ведь на самом же деле кто-то стрелял рядом! Но кто? Немцы? Может быть, пленных вели мимо дома? Нет. Шоссе от дома далеко. А может быть, это просто так показалось, что стреляют близко? А на самом деле стреляли где-нибудь на краю села. Ночью тихо, и звуки слышнее…»

С рассветом стало спокойнее на душе. Скоро опять придёт тётя Рацца. Шаухал уже не думал о ночной суматохе. Мать задремала, и он тихо вышел из комнаты и вскарабкался на сеновал, чтобы положить сухого сена в арчиты. Шаухал уже начал снимать их с ног, как вдруг увидел в тёмном углу человека.

В глазах у Шаухала потемнело. Он не мог шелохнуться от испуга. Не мигая, глядел на небритого мужчину, а тот тоже не сводил с него глаз. Около незнакомца — автомат и полевая сумка.

— Шау!..

Он говорит по-осетински, и ему известно имя Шаухала! Кто же это? В темноте трудно разглядеть лицо.

— Не бойся, Шау! Я — Алы́кка…

Худое, бледное лицо человека обросло чёрной бородой. Глаза светились. Губы вот-вот расширятся в улыбке.

— Шау! Не бойся же. Я — Алыкка. Как здоровье Дзыцца? Ей лучше?

«Ах, вот это кто! — наконец-то понял Шаухал, приходя в себя. — Оказывается, это наш Алыкка, с того берега реки!»

Алыкка ушёл в лес перед приходом немцев. Уходил вместе с Хаммирзой. Но Хаммирза на следующий же день продался немцам. А Алыкка до сих пор не появлялся в селе.

— Вы тоже вернулись? — выпалил Шаухал.

— Да… Только потише говори. Кругом немцы.

Шаухал подполз к Алыкке и сел рядом с ним.

— Слушай, мальчик, что я тебе скажу. Хаммирза — предатель. Мы, партизаны, знаем об этом. Ему ни слова обо мне, слышишь?

Много доброго знал об Алыкке Шаухал. Когда отец ушёл на войну, Алыкка привёз им целую арбу дров. Часто к ним заходил, спрашивал: «Ну, как живёте? Держитесь! Всё будет хорошо — не пропадём!»

Шаухал помнит, как Алыкка и другие парни на большой поляне за селом «ходили в атаку». Они были призывниками. Их готовили на фронт. Чего только не было: и стрельба из винтовки, и бег, и прыжки! Часто ползали по-пластунски. Старт находился около святилища Хур-Хо́ра, а финиш — у святого дерева Алха́ста. Алыкка был лучшим бегуном. А кто мог победить этого здоровяка в прыжках? Разгонится, а потом птицей взлетает над настилом, падает и вязнет в опилках. Люди удивлялись.

Алыкка тоже был Царгусов, как и Шаухал. И Шаухал гордился этим. Он восхищённо говорил своему товарищу Габуле: «Вот это джигит, а?!»

И вот сейчас взрослый, здоровый парень и худенький подросток сидят рядом и смотрят друг на друга. Ночь тихая, шуршит сено.

— Ты слышал ночью выстрелы? — продолжал шёпотом Алыкка. — Мы шли двумя группами… Одна — по крайней улице. Другая — здесь, я шёл со второй. На крайней улице начали стрелять, немцы подняли тревогу. Хорошо ещё, что они стреляли беспорядочно, наугад. Нас они не заметили. Но через село стало уже невозможно пробраться, и я с товарищами перешёл реку, указал им, как через Карага́ц уйти в лес. Думаю, они спаслись. А сам — обратно сюда.

— А почему в лес не ушёл?

— Нельзя, Шау. Дело есть. Видишь это? — Алыкка показал на автомат. — Я знал, что у вас в доме никого нет. Помнишь, когда моя арба не могла заехать в ваш двор и мы с тобой прямо из переулка таскали дрова до сарая? Значит, и немцам ваш дом неудобен…

Алыкка говорил с Шаухалом как с равным. Шаухал рассказал ему все новости, всё, что слышал от тёти Рацца.

— Ну, а учитель Темир что поделывает?

Шаухал рассказал, что староста Хаммирза хочет расправиться с Темиром.

— Я часто буду приходить сюда, но ты, брат мой маленький, никому ничего не говори! Даже Дзыцца ни слова, слышишь? Она больна, и не надо её волновать.

Шаухал кивнул головой.

Алыкка приподнял черепицу. Выглянул на улицу, осмотрел двор, сад. Прислушался. Никого. Обычно в эту пору шоссейная дорога оживает. Впрочем, оттуда и сейчас доносится шум мотора. Это — немцы.

Алыкка призадумался.

— Поищи-ка для меня тряпьё какое-нибудь. Я сменю мокрую одежду, вздремну немного… под сеном.

Вдруг послышался женский голос и стук. Шаухал вздрогнул:

— Это мама палкой стучит о кровать… Меня зовёт… — и быстро начал спускаться в сени.

 

4

«…Интересно, что в этом конверте? — думает Шаухал. — Алыкка сказал, что это военная тайна. Странный человек Алыкка! Сам же доверил мне отнести конверт, а что в нём, так и не сказал. Да ведь я сейчас могу вскрыть его, и никто, ни одна душа об этом не узнает».

Шаухал идёт по берегу реки и рассуждает сам с собой.

С одной стороны, конечно, обидно, когда в твои руки дают военную тайну, а всё равно полностью не доверяют… С другой стороны, раз Алыкка поручил ему такое важное боевое задание, значит, он доверяет. Вот попробуй пойми его!

Но вскрывать конверт ни в коем случае нельзя. Алыкка несколько раз повторил задание: положить конверт в арчиты, осторожно пробраться к старому кладбищу в Карагаце. Там, у северного угла, около самой ограды, есть часовня. Отыскать эту часовню и сунуть конверт в щель под большим камнем, что лежит между часовней и оградой.

Теперь главная забота — не повстречаться с немцами. Всего бы лучше перейти речку вброд. Так и до Карагаца доберёшься скорее. Но ведь арчиты промокнут и конверту придёт конец. А через мост идти опасно. Там полно немцев, и каждый из них может придраться.

Хотя бояться их особенно не стоит. Едва ли им придёт в голову, что в арчитах спрятан важный документ.

Шаухал повернул в сторону моста.

Выглянуло солнце, осветило заснеженные вершины гор. Дует мягкий ветерок.

Шаухал чувствует себя мужчиной. Он, как и все честные люди, выполняет свой долг. Ему доверили боевое задание. Может быть, в будущем, когда вырастет, он будет вспоминать и рассказывать о своих военных приключениях тем, кто не видел войны. Расскажет и о том, как встретился на сеновале с отважным партизаном Алыккой, как Алыкка разбирал автомат и объяснял ему, для чего нужны различные части. Алыкка показывал даже, как нужно стрелять. «Нажмёшь, — говорит, — здесь, и — та-та-та!» Конечно, не нажал. Кругом немцы. Их много, а Алыкка здесь один…

Однажды Алыкка сказал:

— Ты не думай, Шау, что мы только прячемся от немцев, и всё. Мы с тобой важное дело делаем, понимаешь?

Как-то на сеновале появился ещё один человек. Он оказался связным от партизан. Весь в грязи. Глаза слипаются. Три ночи не спал, говорит.

До самого утра Алыкка сушил его портянки на трубе. А Шаухал так растопил печь, что мать не выдержала:

— Ты что, сынок? Неужто тебе не жарко? Так весь запас дров за одну ночь можно сжечь.

Эх, мама, мама! Она до сих пор не догадывается, что в её доме, на чердаке, гостят такие хорошие люди!

А недавно Алыкка исчез на целых три дня. Шаухалу было не по себе. «Наверно, фашистам в лапы попался», — с тревогой думал он.

Но партизан вернулся. Жив и невредим. Увидел Шаухала и очень серьёзно сказал:

— Придётся и тебе помочь нам в одном деле…

И вручил этот самый конверт.

* * *

Мост уже позади. Правда, повстречались трое немецких солдат. Они были пьяны. Один играл на губной гармошке, а другие пели и размахивали руками. Им было не до Шаухала.

И вот уже кладбище недалеко. Видна ограда и большая алыча, под которой и стоит часовня. А около часовни и чёрный камень…

Всё будет так, как приказал Алыкка!

Шаухал вошёл в ворота, почерневшие от ржавчины. Кругом — заброшенные могилы. Справа — большая воронка от разрыва снаряда.

«Даже мёртвых проклятые фашисты бомбили!» — возмутился Шаухал, оглядываясь по сторонам.

На кладбище царила полная тишина. Шаухал невольно замедлил шаг. Пока шёл по берегу реки, ничего не боялся. Даже на мосту не испугался пьяных немцев. А вот здесь, на кладбище, почему-то страшно. Хоть и нет никого вокруг, а страшно. Каждый шумок, каждый вздох ветерка заставляет настораживаться и вертеть головой то вправо, то влево.

Вот и часовня. Шаухал нерешительными шагами подходит к ней. И вдруг — голос:

— Здравствуй, Шау!

У Шаухала подкосились ноги. Оглянулся — и сразу отлегло от сердца: перед ним стоит учитель Темир. Стоит и улыбается.

— А я тебя давно жду. Вчера в это же время ждал. Позавчера ждал. Ну конечно, не обязательно тебя, но кто-то должен был прийти и принести мне хорошие вести…

Шаухал растерялся. Всё случилось мгновенно и неожиданно. Трудно сразу сообразить, что к чему. Каким образом учитель Темир оказался здесь? Что его привело на это старое кладбище? Алыкка об учителе не упомянул…

И Темир, видно, понял состояние своего бывшего ученика.

— Итак, Царгусов, мы после долгой разлуки встретились вновь, — спокойно проговорил он, присаживаясь на чёрный камень. — Ты, конечно, и не думал меня здесь увидеть? Но ведь сейчас война, а на войне всюду неожиданности, как в приключенческом романе.

— Учитель… учитель… — бормочет Шаухал растерянно, не зная, что сказать в ответ. — Я… я пришёл… Я гулял и…

— Успокойся, сынок, — прервал его Темир. — Я сейчас тебе скажу несколько слов, и ты поймёшь, что я здесь не случайно оказался.

Шаухал переминался с ноги на ногу — точь-в-точь как в классе у доски, когда отвечал урок. Это уже привычка — робеть перед своим учителем.

— Тебе, Шаухал, я знаю, тринадцать лет. Ты давно стал партизаном и помогаешь нашему боевому другу Алыкке. Раньше здесь, на кладбище, мы встречались с Тотрбеком. С тем самым человеком, который однажды ночевал у тебя на чердаке. Но вот уже три дня, как Тотрбека нет. Что с ним?

— Я не знаю…

— Я тоже не знаю. Но мне нужны вести от Алыкки. Это ведь он послал тебя сюда?

Теперь бояться было нечего. Ясно, что учитель Темир — свой человек. Он всё знает про Алыкку, даже знает, как зовут того самого связного. Значит, учитель — друг!

В этом Шаухал уже не мог сомневаться.

Вспомнил он и слова тёти Рацца о том, что учитель на подозрении у полицаев. Значит, люди правду говорят. От людей ничего не скроешь…

— Меня послал Алыкка, но он не говорил о том, что вы тут будете…

— И правильно! Уже три дня, как не появлялся связной. Алыкке неизвестно, здесь я сейчас или нет. Он так думал: если я приду и увижу Шау Царгусова, я сразу пойму, почему Шау Царгусов прогуливается на этом старом кладбище. Если же я не приду, то Шау Царгусов, выполняя приказ, бросит что нужно вот в это отверстие. — Учитель указал на щель между чёрным камнем и кирпичной стеной часовни. — Не так ли, Шау?

— Да, конечно, — смущаясь, заулыбался Шаухал.

— А теперь давай мне скорее то, с чем пришёл. Где оно — за пазухой?

Шаухал молча снял с левой ноги арчиту и вынул конверт.

— Вот. — Он протянул его Темиру. — Возьмите, учитель, хотя я не знаю, правильно ли выполнил приказ.

Учитель словно не слышал его слов. Схватил конверт, разорвал, вынул листок.

— Так… так, — повторял он, пробегая глазами строчки, — так… запомним! Учтём!

Окончив читать, он вынул из кармана спички, и через секунду от конверта и важного донесения осталась только небольшая кучка пепла.

— Молодец, Шау! Дай твою руку!

Учитель Темир крепко пожал руку своему ученику, потом выпрямился и, глядя вдаль, на белые вершины хребтов, сказал:

— Ты хороший парень, Шаухал! Запомни мои слова. Если все мы — и стар и мал — не будем бороться против ненавистных фашистов, они нас уничтожат. Но мы будем бороться. Не только я, не только ты. Каждый честный осетин во имя жизни, за спасение нашего Иристо́на будет бороться до последней капли крови!

* * *

Люди взрослеют с годами. Так принято считать. Но война годы превратила в дни. Люди взрослели с днями, и иного тринадцатилетнего мальчишку окружающие с уважением называли мужчиной.

Таким мужчиной чувствовал себя Шаухал. Теперь каждый день его жизни был подчинён одной цели, которую никто не назвал бы детской игрой или увлекательной выдумкой. Шаухал воевал с фашистами. Он воевал, как мог. Он воевал, как ему приказывал Алыкка, как его напутствовал учитель Темир.

Ну разве можно было подумать, что на чердаке хижины больной беднячки разместился очаг подпольной борьбы?

Поздними ночами здесь до рассвета не прекращался приглушённый шёпот связных из леса, Алыкки и учителя Темира. Шаухал был с ними рядом. Иногда он бесшумно сползал с чердака и проверял, всё ли спокойно во дворе. А потом возвращался.

От него ничего не скрывали. Он стал своим. Он знал, что в селение пожаловал важный генерал-эсэсовец. В его честь Кубайтиев устроил шумный осетинский кувд. Рекой лилась арака. Предатели изощрялись в лести, чтобы угодить немецким хозяевам. Кубайтиев подарил генералу черкеску. А тот, захмелев, объявил, что, учтя «европейский опыт», в короткое время очистит от партизан все леса от Нальчика до Владикавказа. За тем он и приехал, этот генерал, чтобы расправляться с партизанами.

Предатель Хаммирза глаз не спускает с учителя Темира. Учитель осторожен. Пока к нему трудно придраться. Но смерть ходит за ним по пятам…

Много, много знает Шаухал. Но он привык быть молчаливым. Даже когда приходит тётя Рацца, он молчит и только слушает.

— Что-то ты совсем приуныл, моё солнце? — заметила однажды тётя.

А Шаухал на это ничего не ответил. Лишь подумал: «И ничего я не приуныл. Совсем наоборот. Унывать не время».

Иногда приходится ходить на кладбище. Теперь это уже знакомый путь. Не как в тот день, когда он неожиданно столкнулся около часовни с учителем Темиром.

…Идёт время. Осень вступает в свои права. Но солнце ещё яркое и небо прозрачное. Хотя это и так, ничто не может заставить людей забыть о том, что немцы рвутся к Владикавказу, что наступает решительный час борьбы.

Однажды ночью учитель принёс газету. Это была «Растдзина́д».

— Слушайте! — прошептал он. — Радостная новость! Под Владикавказом фашисты потерпели полнейший крах! Разбиты наголову!

Алыкка чуть не закричал «ура». Учитель зажал ему рот.

А Шаухал думал:

«Значит, уже недалеко до того дня, когда выйдут из лесов наши партизаны и всё будет, как до войны…»

 

5

…Бедный, бедный Шаухал! Зачем тебя пригнали сюда? Знаешь ли ты, что здесь сейчас произойдёт?

Вот он перед тобой, привычный с детства нихас. Здесь ты ещё маленьким ребёнком забавлялся со своими сверстниками. Ты любил бегать за деревянным колесом, спускал его с холма, поддерживая палочкой и не давая свернуть в сторону. Потом эта игра наскучила тебе. Возникали тысячи вопросов — мир был открыт перед глазами, а они искали ответа на все загадки, на все сомнения.

К холму стекались со всех концов селения люди. Старики подпирали палками подбородки и дотемна сидели так, вспоминая мудрые сказания предков и поучительные случаи из прожитой жизни.

Пришли немцы. Опустел холм. Было запрещено даже приближаться к холму, потому что на вершине его соорудили наблюдательную вышку.

Потом вышку убрали. А людей всё равно на нихасе не было. Поредело селение Кермен. Большинство мужчин сражалось в лесах или в Красной Армии. Остались лишь старые и больные люди. И не до того уже было, чтобы собираться на нихасе.

И только сегодня нихас вновь оживился. Пришли солдаты и врыли в землю высокий столб. Сверху к столбу прикрепили бревно покороче. И получилось сооружение, похожее на букву «Г». Всем стало ясно, что это виселица.

…Тянутся к нихасу люди: ковыляют старики, бредут унылые женщины с детьми на руках. А сзади их подгоняют огромные белобрысые парни в зелёных шинелях. Злобно рычат и лают овчарки. Гонят людей к нихасу. Сами они, конечно, не пошли бы к этому священному, но осквернённому месту.

Бедный, бедный Шаухал! И тебя пригнали сюда вместе с больной матерью. Ты стоишь, поддерживая её. Рядом тётя со своим сыном. Все вы ждёте: что будет?

Люди вздрогнули. Толпа тяжело вздохнула, а потом застыла, оцепенела. Все смотрят влево. Смотрит и Шаухал. Он смотрит на своего учителя Темира, который идёт со связанными руками, под конвоем.

Народ молчит, лишь взглядами выражая уважение своему односельчанину. Народ понял, почему сегодня сбор на нихасе и приготовлена виселица. Людей пригнали сюда, чтобы они своими глазами увидели последний миг жизни всем известного человека.

Учитель Темир идёт твёрдым, уверенным шагом. Ветер волнует полы лёгкого коричневого пальто. Оно не застёгнуто. Шапка сползла на лоб, и её трудно поправить: руки связаны. Он смотрит на толпу, встречаясь взглядом со своими земляками. Его исхудавшее лицо бледно, он давно не брит, но глаза его спокойны и ясны. И люди словно слышат такой знакомый и привычный каждому из них голос учителя:

«Дорогие односельчане! Не горюйте! Взгляните: не жалким трусом ухожу я от вас. Будьте крепки духом! Что вы опустили головы, мои дорогие? Смотрите на меня, не бойтесь: я умираю, но не прошу пощады!..»

Губы Темира недвижны. Они потрескались. Они бескровны.

На ровную площадку нихаса солдаты принесли стол и два стула. Темиру приказали стоять около виселицы.

Позади толпы затарахтела легковая машина. Из неё вышли комендант немецкого гарнизона и Кубайтиев. Толпа расступилась, и они, подойдя к столу, уселись, не говоря ни слова. Худой офицер в очках положил перед комендантом папку с бумагами.

Сквозь толпу протиснулись староста Хаммирза, его шурин Шартаг и ещё несколько полицаев. Все застыли за спиной коменданта.

Темир стоял спокойно, чуть подняв голову: сползшая на лоб шапка мешала смотреть ему на земляков. Кубайтиев заметил это. Он шепнул что-то офицеру в очках, и тот, подбежав к учителю, сорвал шапку с его головы и бросил её в толпу.

Все взоры были прикованы к Темиру, и кажется, никто не заметил, как Шаухал схватил эту шапку и сунул за пазуху.

Между тем Кубайтиев оглядел толпу, и в его взгляде отразилось всё: и злоба, и ненависть, и торжество мести.

Толпа молчала. Говорили только глаза, скрещённые руки, сдвинутые брови. Эта мёртвая тишина давила на плечи новоявленного хозяина селения. Руки его дрожали, губы то и дело нервно подёргивались.

— Ну-с, продолжим разговор при всём народе, — обратился Кубайтиев к учителю. Он оглядел ещё раз толпу, надеясь найти хоть один доброжелательный взгляд.

Но люди по-прежнему стояли, словно окаменевшие, и Кубайтиев, как никогда раньше, ощутил в этот миг, что значит всеобщее презрение и ненависть.

Он встал и сказал с дрожью в голосе:

— Люди добрые!..

Несколько секунд помолчал, подыскивая убедительные слова.

— Этот человек — ваш… то есть наш односельчанин. Вы его, наверно, знаете лучше меня…

Шаухал слушал, глядя в землю, и думал про себя: «Наш… Почему он-то считает себя односельчанином? Он же с немцами пришёл. В селении я его раньше никогда и не видел».

— Всем известно, — повысил голос Кубайтиев, — что он натравлял ваших детей на нашу спасительницу — Германию! Так я говорю? — Кубайтиев взглянул на Хаммирзу.

— Да, это так, это так! — затараторил себе под нос староста. — Он — сын коммуниста и сам коммунист… — и закивал одобрительно бритой головой.

— А вы послушайте, чем занимался этот человек в последнее время, — продолжал Кубайтиев. — Вы, конечно, не знаете об этом…

Шаухал усмехнулся: «Ну как не знать! Все знают, чем мог заниматься учитель… И я знаю!»

— Вот! — воскликнул Кубайтиев и потряс над головой газетой «Растдзинад». — Вы знаете, о чём написал этот человек? Об одной гадкой девчонке, которую справедливо вздёрнули на виселице за то, что она хотела спалить деревню, чтобы сжечь немецких солдат!

Зычный голос Кубайтиева не расшевелил толпу. Люди стояли, как немые. Одни потупили взоры, другие не сводили глаз со зловещей виселицы, третьи мысленно разговаривали с Темиром. Темир хранил спокойствие, на губах — ироническая усмешка. Весь его облик словно говорил: «Сколько бы ты ни кричал, Кубайтиев, в этой толпе нет ни одного сочувствующего тебе человека. Ты одинок, Кубайтиев. А я умру, но унесу с собой любовь и преданность этих людей, а им оставлю вечную память о себе!»

Кубайтиев понял, что горячиться бесполезно. Он бросил газету и, уставившись на Темира, сказал:

— Ещё не поздно, сын Ибрагима! Мы тебя можем помиловать, но при одном условии: сейчас здесь, на нихасе, ты должен торжественно отречься от своих стихов в большевистской газете и покаяться в своих поступках. Отвечай. Даю тебе слово, говори.

И сел, отдуваясь, вынимая из портсигара папиросу.

Шли секунды. Темир не шелохнулся. В ожидании молчали и комендант, и тощий офицер в очках. Кубайтиев судорожно втягивал дым, потом не выдержал, швырнул папиросу и закричал:

— Ну, что молчишь? Что хорошего тебе дали русские, эти большевики? И охота тебе, молодому человеку, болтаться из-за них на верёвке?

Молчание было единственным ответом на истерические выкрики Кубайтиева. Он наклонился к коменданту, комендант взглянул на газету, покачал головой. Кубайтиев снова вскочил:

— Вы послушайте, люди добрые, что он писал:

Слова «ожидает смерть» князь произнёс медленно, с расстановкой.

— Ви каешься? — вмешался комендант, обращаясь к учителю.

Темир даже глазом не повёл.

— Гут!

Комендант подал знак офицеру в очках, тот выкрикнул что-то по-немецки.

Забегали, засуетились солдаты. Толпа задвигалась, загудела тихо и тревожно…

Шаухал был не в силах смотреть на виселицу. Он глядел на землю, и на эту землю падали самые горькие в его жизни — уже не ребячьи, а скупые, мужские слёзы…

И тут он услышал голос учителя. Казалось, этот голос звучал над всем Кавказом, над Казбеком и Эльбрусом, над буйным, непокорным Тереком, над узким и таинственным Дарьяльским ущельем, над алагирскими садами:

Голос оборвался, и только всхлипывания женщин нарушали тишину.

* * *

Уже высохли глаза Шаухала. Слёзы выплаканы. Хорошо пахнет сено. По крыше чердака отбивают дробь тяжёлые капли дождя. Шаухал лежит и дремлет, обняв шапку учителя Темира. А в ушах всё звучат слова учителя, сказанные там, на кладбище:

«Ты хороший парень, Шаухал! Запомни мои слова. Если все мы — и стар и мал — не будем бороться против ненавистных фашистов, они нас уничтожат. Но мы будем бороться. Не только я, не только ты. Каждый честный осетин во имя жизни, за спасение нашего Иристона будет бороться до последней капли крови!»

 

6

Шли дождливые дни. Матери стало лучше. Она уже ходила по комнате, кое-что делала. Конечно, это благодаря тёте Рацца, которая не забывала свою сестру.

Рацца до сих пор только и говорит об учителе Темире. И не одна она. Всё селение сейчас думает о нём и скорбит.

Шаухал привёл в порядок двор. Наколол новую поленницу дров. А на сердце тревожно. Вся беда в том, что уже две недели не появляется Алыкка. Его автомат спрятан на сеновале вместе с шапкой Темира.

Две недели никаких вестей из леса! Давно ходят слухи, что карательный отряд эсэсовцев переправился через реку. Оттуда часто слышатся автоматные очереди и отдельные выстрелы.

Неужто удастся фашистам одолеть партизан? Неужто густой лес и горные тропы не укроют наших земляков от автоматов и огнемётов озверевшего врага?

А с севера доносится гул артиллерийской канонады. Все знают: там Красная Армия.

Вчера тётя принесла радостную весть. Она слышала от своих соседей, что Красная Армия совсем близко, что немцы готовятся бежать из селения.

«Неужто это правда? — думает Шаухал. — Неужели настанет такой день, когда на улице не услышишь больше рычания этих фашистских зверей?..»

* * *

…Ночь, а спать не хочется. Ждёт Шаухал Алыкку, прислушивается, не скрипнет ли лестница в сенях, не зашуршит ли сено. Но, увы, кругом тихо, лишь на соседнем дворе мяукает кошка.

Шаухал лежит на сене и вспоминает дни своей небольшой жизни. Вся она прошла в этом селении, где все знают друг друга давным-давно.

Учитель Темир приехал сюда за два года до войны. Поселился в небольшом домике на северной окраине. Жил один, и никто не знал, есть ли у него где-нибудь на Кавказе родственники.

С виду учитель казался угрюмым, очень строгим человеком. Ребята в школе его побаивались, а родители часто неодобрительно говорили: «Уж очень строг! Опять плохих отметок наставил! Другие учителя не такие сердитые, как этот».

Но не забыть Шаухалу уроков по родной литературе. Учитель знал наизусть все стихи Коста́ Хетагу́рова и читал их громко, нараспев — как артист!

Он любил рисовать. Его комната вся была увешана картинами. Летом часто уходил в горы. Но охотиться не любил. Даже ружья в руки не брал. Как-то на уроке он сказал: «Зря рвать и топтать хорошие цветы — это очень глупо. И совсем глупо, даже жестоко бесцельно убивать тех, кто живёт и не мешает жить другим — будь то стрекоза или белка…»

Учитель и до войны писал стихи. Их печатали в газетах «Сурх Дигора» и «Растдзинад». Думал ли он тогда, что именно из-за этого Кубайтиев прикажет соорудить виселицу?

В первый же год войны, зимой, до села Кермен дошла весть о казни Зои Космодемьянской. В школе устроили митинг.

«Вашей ровесницей, вашим товарищем была Зоя», — говорил учитель.

А потом долго рассказывал, что несут фашисты нашей стране.

«Они хотят, — говорил он, — чтобы вы забыли игры на лугу, за селом, чтобы не купались в серебристом Урсдоне, чтобы не ходили за орехами в ущелье Байкулон… Фашисты хотят сжечь книги нашего Коста, превратить в гестаповскую тюрьму эту школу. Им ненавистны наши песни, они убивают людей, в пепел превращают наши села, поднимают на штыки грудных детей».

…Вспоминает Шаухал эти слова, сжимая в своей руке шапку-ушанку. Это всё, что осталось от него, учителя Темира…

Нет, не всё! Ведь слова его не забыты? Это тоже память. Его стихи не забыты? И это память. Их помнят и Шаухал, и другие ребята. Да и не только ребята, но и взрослые и даже старики.

Давно уже глухая ночь, а Шаухал всё думает об учителе, гладит мех его шапки…

…И вдруг в сенях — грохот сапог, злобное рычание овчарки.

Беда пришла в дом.

Стучатся в дверь.

Кто это?

Миг — и Шаухал на полу сеней. Перед ним огромная овчарка.

Она оскалила пасть, рвётся из рук высокого немца-эсэсовца, чтобы кинуться на Шаухала и перегрызть ему горло.

«Мама, мама!» — кричит Шаухал.

Немец толкает дверь, входит в комнату вместе с собакой, важно усаживается на стул и, кривя губы, смотрит на мать. На нём кирзовые сапоги с толстыми подошвами, на боку револьвер, шея обмотана красивым шарфом — пёстрым, ярким, разрисованным цветами.

Пошатнулся потолок, пол накренился, как палуба во время шторма, над головой Шаухала грязный сапог, в нос бьёт запах болотной гнили… Кто это идёт?

Это он!

Это Темир!

Удивительно! Учитель снова стал живым! Эсэсовца как не бывало — в комнате учитель.

«Как ваше здоровье? — спрашивает он мать и ласково разговаривает с ней. Потом кивает Шаухалу: — Вот, вспомнил! Это ты, Шау, мою шапку взял там, на нихасе? Ты?»

«Да, я… Но… Вас же убили, я и взял её… на память».

«Какие глупости! — смеётся учитель. — Никто меня не убивал. Видишь — я жив и здоров. А шапку мне отдай, хорошо? На улице прохладно, голова мёрзнет. Кроме того… — учитель понизил голос, — в подкладке список предателей, его надо обязательно передать Алыкке. Ты сможешь это сделать?»

«Конечно, учитель! Я готов».

Шаухал лезет на чердак, а там…

«Вот ты и в наших руках! — злорадно улыбаясь, говорит Хаммирза. — А мы давно ищем автомат, давно уже ищем шапку этого Темира. Взять его! Связать его!..»

Сон!

Уже несколько ночей Шаухал просыпается в холодном поту и, очнувшись, долго глядит на балки крыши.

По-прежнему шумит дождь. В щели пробивается яркий свет. Значит, уже утро.

— Эй, Шаухал! Сынок!

Это голос матери. Она зовёт его.

— Сейчас, мама!

* * *

Не смолкает гул артиллерии. Он всё ближе и ближе.

Утром прибежала тётя Рацца и взволнованно зашептала:

— Слушайте! Немцы собираются удирать. Укладывают свои пожитки. Им сейчас уже ни до чего дела нет — лишь бы успеть ноги унести, наши совсем близко!

Лицо матери просветлело. Встала с постели, отдёрнула занавеску на окне, молча радуется. Шаухал растапливает печь. Слова тёти — словно тёплое солнце в этот пасмурный день.

Но часто бывает так, что вслед за неожиданной радостью идёт и неожиданная печаль.

— А в селении новая беда…

— Что ещё случилось? — спрашивает мать.

— Опять убили человека. — Тётя утирает платком слёзы, сморкается. — Вчера вечером, около моста… в упор из автомата…

— Кого же?

— Да вашего однофамильца. Помнишь, всё тебе помогал? Дрова привозил…

В глазах Шаухала темно. Неужели? Неужели?!

— Алыкку убили немцы… — говорит тётя.

— Как — убили? — кричит Шаухал. Обе женщины испуганно смотрят на него. — Кто убил?

— Успокойся, моё солнце! — бросается к нему тётя. — Не надо так волноваться. Время страшное. Мы все на волоске от смерти.

Она обнимает Шаухала, теребит ему волосы, что-то говорит. Но помогут ли слова?

Всё ясно.

И Алыкка погиб.

Шаухал не плачет. Он стиснул зубы. Он не слышит тётиных слов. Он не слышит утешений матери…

А где-то за горой гремят орудия, строчат пулемёты, разрываются гранаты…

 

7

Поздно вечером Шаухал возвращался домой от тёти Рацца. Совсем рядом, километрах в трёх, идёт бой. Солнце давно зашло, но на улице светло: поминутно взмывают в небо ракеты, огонь канонады слышится всё ближе и ближе, зарево освещает северную сторону неба.

У немцев настоящая паника. Они уходят на запад. По шоссе ползут обозы, злобно гремят «тигры» и «пантеры», словно предчувствуя свою неминуемую гибель.

В доме Рацца помещалась приёмная коменданта. Шаухал своими глазами видел, как Кубайтиев и тощий офицер в очках таскали тюки в грузовую машину. Жалко им с награбленным добром расстаться. Был там и Хаммирза. Заметив Шаухала, крикнул:

— Царгусов! Иди-ка сюда…

Шаухал притворился, что не слышит. Пошёл было к калитке.

— Кому я говорю, негодяй! Иди сюда!

Пришлось повиноваться.

Хаммирза притянул его к себе за ворот куртки и процедил:

— Ты что, глухим притворяешься, а?

Шаухал с ненавистью смотрел на предателя. А тот, испытующе заглядывая ему в глаза, процедил сквозь зубы:

— Ты ведь тоже Царгусов, щенок, как и та сволочь… Одного поля ягодки, по глазам вижу!

Хаммирза был пьян и разъярён. Он понимал, что скоро для него настанет конец. Таких, как он, Красная Армия щадить, конечно, не будет.

Раздался голос тёти:

— Оставь мальчишку, Хаммирза! Ну чем он тебе помешал? Что он тебе сделал?

— Молчи, дура! — оборвал её Хаммирза. — Иди и ты сюда.

Тётя подошла.

— Говорите, — продолжал староста, — могут ли проехать машины по дороге около вашего дома?

— Да там же болото! — ответила тётя. — Там сроду машины не ездили…

Хаммирза сверкнул глазами, плюнул, выругался и пошёл к грузовику.

— Беги скорее от беды подальше, — шепнула тётя.

Шаухал быстро исчез.

Ему и радостно — немцам капут! — и грустно: убийцы и предатели удирают, не получив возмездия. Кто знает, удастся ли их потом изловить и отомстить за учителя и Алыкку?

* * *

…В комнате тепло. Мать спит. Шаухал вынул из сундука старые тетради. Зажёг коптилку. В тетрадях рукой учителя Темира поставлены отметки. А вот ещё: «Материал изложен хорошо, но написано небрежно, за это снижаю отметку» — и подпись.

Когда это было?

Всего лишь год или полтора назад…

Слипаются глаза. Пора спать.

Шаухал тушит коптилку и на цыпочках, боясь разбудить мать, уходит из комнаты, спешит к своему привычному месту на сеновале.

Давно ли он проводил здесь ночи вместе с учителем и Алыккой, а кажется, что прошла целая вечность. Их уже нет в живых.

Ложится на сено, рядом — дорогие для него шапка и автомат. Веки тяжелеют. Грохот орудий стал привычным.

И вдруг ясно слышится голос Алыкки:

— Вот нажмёшь на это — та-та-та…

Какая мысль!..

Сонливость как рукой сняло. Он схватил автомат. Голова лихорадочно работает:

«По дороге мимо нашего дома они не проедут — тут болото. Значит, остаётся единственный путь — по шоссе, через перевал. Скорее! К перевалу! Ещё успею…»

Завёртывает автомат в старый половик, которым недавно укрывался Алыкка. Мгновение — и он в комнате. Вырвал из тетрадки листок и, положив его на подоконник, написал:

«Мама, я вернусь на рассвете».

* * *

Знакомый путь — огородами. Шоссе. Тянутся недобитые «тигры» и «пантеры». Изредка мелькают легковые автомобили. Это удирают немцы.

Всё селение замерло. Ещё вчера вечером в сторону леса палили из миномётов. Слышались разрывы бомб со стороны Салугарда́на. На улице было много мотоциклистов — офицеров и солдат. Около реки хоронили убитых.

Шаухал перебегает от дома к дому. Здесь ему знакомо каждое дерево, каждый кустик. Вот дом тёти. В этом доме последнее время жили комендант и Кубайтиев. Машины ещё стоят. Значит, не поздно! Значит, ещё не успели уйти!

Шаухал бежит к подножию горы. Вскарабкался на первый камень, пробежал по выступу на скале и опять — вверх. Наконец остановился, поглядел вниз. Шоссе — как на ладони. Когда машины повернут налево и поедут вдоль плетня, как раз начнётся подъём и поворот…

Шаухал осторожно развёртывает автомат, кладёт его в небольшую выемку на скале.

«Место удобное, — думает он. — Меня сразу не заметят, а я вижу всё».

В двадцати шагах от Шаухала по шоссе прошла группа немецких солдат.

Эх, знали бы они, что у них под носом засада!

Прошли. Даже никто не оглянулся…

Но вот послышался рокот моторов. Из тётиного двора выползли два грузовика, а между ними — легковая машина.

Это они!

Шаухал посмотрел на автомат. Алыкка объяснял, куда надо нажимать. Сейчас он так и сделает. Через несколько секунд…

* * *

Когда в селении прокричали петухи, с западной стороны раздался треск автоматной очереди. Он то смолкал, то начинался снова. А когда небо стало светлеть и на западе обозначилась розовая полоска зари, стало тихо. Автомат умолк.

Это утро было ясным. Взошло солнце. Оно заиграло на ветках яблонь и груш, на трубах и крышах. Один из своих лучей солнце послало в окно домика, где спала мать Шаухала — Дзыцца. Луч упал ей на лицо, и она открыла глаза.

— Шау! Сынок, ты проснулся?

Не дождавшись ответа, мать встала, подошла к окну, распахнула его, и на глазах её блеснули слёзы: по улице селения шли танки — наши танки! На них были красные звёзды, а не чёрная свастика!

Мать облокотилась на подоконник и тут увидела листок, вырванный из тетради. И прочитала:

«Мама, я вернусь на рассвете».

— Как же так — на рассвете?.. — недоуменно прошептала Дзыцца, глядя в окно.

Рассвело уже давно. Начался день. Почему же не вернулся Шаухал?

— Шау! — крикнула вдруг она, схватившись за голову. — Шау! Где ты? Отвечай!

Но в доме было тихо.

Шатаясь, мать прошла в сени и, собрав последние силы, вскарабкалась по лестнице на чердак.

Там было темно, и сначала мать ничего не могла разглядеть. Но, прислушавшись, она сразу услышала родное дыхание и тихое похрапывание. Конечно же, это был Шау, сын, — её счастье, вся её надежда!

Мать подошла поближе к куче сена и тут разглядела спящего мальчишку. Около него лежал автомат, а на автомате — шапка-ушанка.

«Что бы это могло значить? — старалась догадаться Дзыцца. — Куда он уходил ночью? Откуда автомат? И эта шапка?..»

…Успокойся, Дзыцца! Не буди пока своего Шаухала. Он же не спал всю ночь и на рассвете очень торопился домой, чтобы ты не тревожилась. Теперь пусть он отдохнёт, а когда проснётся, обо всём тебе расскажет, и ты, мать, удивишься и обрадуешься тому, какой отважный джигит вырос в твоём доме.