Сердце осталось впотьмах, схоронилось и отвердело, словно философский камень. * Была весна, и деревья летели к своим птицам. * Разбитый кувшин не устанет ходить к колодцу, пока тот не иссякнет. * Разговоры о справедливости будут пустыми дотоле, доколе самый большой из военных кораблей не разобьётся о лоб утопленника. * Четыре времени года, и нет пятого, чтобы выбрать из них одно. * Его любовь к ней была так велика, что сорвала бы крышку с его гроба — если бы не такой тяжёлый она положила на неё цветок. * Их объятия длились так долго, что любовь в них отчаялась. * Настал Судный день, и, в поиске величайшего из позорных деяний, к Христу приколотили крест. * Похорони цветок и возложи на эту могилу человека. * Час выскочил из циферблата, встал перед ним и приказал стрелкам идти точно. * Когда полководец сложил залитую кровью голову мятежника к ногам своего владыки, тот пришёл в дикую ярость. — Ты посмел наполнить нашу тронную залу смрадом крови, — закричал он, а полководца сотрясла дрожь. Тогда голова убитого отворила рот и поведала историю сирени. — Слишком поздно, — сошлись во мнении министры. Позднейший летописец подтверждает их мнение. * Когда повешенного сняли с виселицы, его глаза всё ещё были открыты. Палач поспешно закрыл их. Окружающие это, однако, заметили и потупились от стыда. Виселица же в эту минуту воображала себя деревом, а так как никто не поднял глаз, невозможно с точностью узнать, не была ли она им в действительности. * Он положил добродетели и пороки, вину и невинность, хорошие и дурные свойства на весы, чтобы действовать наверняка, верша над собой суд. Но чаши весов, отягощённые этим грузом, застыли на одинаковой высоте. Однако дознаться он хотел во что бы то ни стало, поэтому закрыл глаза и стал ходить вокруг весов то в одну сторону, то в противоположную, и ходил до тех пор, пока уже не мог различить, какой груз лежал на которой из чаш. Тогда он вслепую положил на одну из них решение вершить над собой суд. Когда он снова открыл глаза, то увидел, что одна из чаш как будто опустилась, но теперь уже было не разобрать, какая именно: чаша вины или чаша невинности. Это его разъярило, он запретил себе поворачивать дело в свою пользу и вынес приговор, не в состоянии, тем не менее, избавиться от чувства, что, возможно, не справедливый. * Не обманывай себя: эта последняя лампа даёт не больше света — это тьма углубляется в себя. * «Всё течёт»: и эта мысль тоже, и не ведёт ли она к остановке? * Она повернулась к зеркалу спиной, потому что ненавидела кокетство зеркала. * Он учил законам тяготения, приводил доказательство за доказательством, но все оставались глухи к его доводам. Тогда он взмыл в воздух и учил тем же законам, свободно паря — теперь ему поверили, но никто не удивился, когда он не вернулся с воздуха на землю.

Из руки у меня ест осень свой лист: мы друзья с ней. Из ореховой скорлупы мы берём время и учим ходить: время возвращается в скорлупу. В зеркале воскресенье, в сновидении спят, рот пророчествует. Мой глаз опускается к чреслам любимой: друг на друга мы смотрим, темно говорим, любим друг друга, как мак и как память, спим, как в раковинах вино, как в кровавом лунном луче море. Мы стоим у окна обнявшись, они с улицы смотрят на нас: время настало, время знать! Время камню соизволить цвести, беспокойству стучать в сердце. Время времени стать. Время стать.

Чёрное млеко рассвета мы пьём его на закате мы пьём его в полдень и утром мы пьём его ночью мы пьём его пьём мы роем могилу в ветрах так не тесно лежать Человек живёт в доме играет со змеями пишет он пишет когда темнеет в Германию твой волос златой Маргарита он пишет он выйдет из дома и звёзды мерцают он свистнет своих кобелей он свистнет евреев к себе чтоб копали могилу в земле он даст нам приказ плясовую играть Чёрное млеко рассвета мы пьём тебя ночью мы пьём тебя утром и в полдень мы пьём тебя на закате мы пьём тебя пьём Человек живёт в доме играет со змеями пишет он пишет когда темнеет в Германию твой волос златой Маргарита Твой волос как пепл Суламифь мы копаем могилу в ветрах так не тесно лежать Он крикнет одним недра глубже взрывать другим играть и петь он схватит железо на поясе взмах его глаза голубы вы глубже вонзайте лопаты а вы плясовую играйте Чёрное млеко рассвета мы пьём тебя ночью мы пьём тебя в полдень и утром мы пьём тебя на закате мы пьём тебя пьём человек живёт в доме твой волос златой Маргарита твой волос как пепл Суламифь он играет со змеями Он крикнет нежнее играйте смерть смерть это мастер германский он крикнет темнее касайтесь скрипок подниметесь в воздух как дым найдёте могилу свою в облаках так не тесно лежать Чёрное млеко рассвета мы пьём тебя ночью мы пьём тебя в полдень смерть это мастер германский мы пьём тебя на закате и утром мы пьём тебя пьём смерть это мастер германский его глаз голубой он целится метко он пулей свинцовой покончит с тобой человек живёт в доме твой волос златой Маргарита он травит на нас кобелей он дарит нам в ветре могилу играет со змеями видит в мечтах что смерть это мастер германский твой волос златой Маргарита твой волос как пепл Суламифь

Воск, запечатать то, что не написано, то, чем твоё имя разгадано, то, что к твоему имени будет ключом. Приходишь, плывущий свет? Пальцы, тоже из воска, продеты в чужие кольца, от которых больно. Кончики пальцев оплыли. Придёшь ли, плывущий свет? Соты в часах пусты от времени, пчёлы — их тысячи, все невесты — собираются в путь. Приди, плывущий свет.

Близко мы, Господи, близко, нас можно схватить. Уже схвачены, Господи, сцепились друг с другом, как будто у каждого тело — твоё тело, Господи. Молись, Господи, молись нам, мы близко. Согбенные ветром, мы уходили, мы уходили, чтобы склоняться над жёлобом и над мааром {2} . Мы шли к водопою, Господи. Кровь, это она, это то, что ты пролил, Господи. Она блестела. Нам в глаза она отражала твой образ, Господи, глаза и рот стоят так открыты и так пусты, Господи. Мы пили, Господи. Кровь и образ, бывший в крови, Господи. Молись, Господи. Мы близко.

Свет из дрока, жёлтый, обрывы гноятся к небу, острый шип {4} зовёт рану, и звон в ней, и вечер, Ничто моря свои катит к молитве, к тебе устремляется парус кровавый. Сухое, обмелевшее русло у тебя за спиной, камышами зарос его час, выше, там, где звезда, молочные прили {5} вздорят в илистом дне, морские финики {6} , ниже, копной, зияют в просинь, и преходящего куст, прекрасный, приветствует твою память. (Знали ль вы меня, руки? Я шёл по развилке, как вы указали, мой рот плевал свою гальку, я шёл, моё время, бродячий занос, тень отбрасывало — вы знали меня?) Руки, при — зывный шип, рана, и звон, руки, ничто, моря его, руки, свет дрока, и парус кровавый стремится к тебе. Ты ты учишь ты учишь свои руки ты учишь свои руки ты учишь ты учишь свои руки спать

На уровне рта, ощутимо: заросли тьмы. (Незачем, свет, тебе их искать, ты лежишь силками в снегу, держишь добычу. Одновременно: Тронута и Нетронута. И то, и другое говорит с виной о любви и хочет остаться и умереть.) Шрамы на листьях, бутоны, реснички. Виднеется, чуждое дню. Присемянник {7} , вскрыт и правдив. Губа знала. Губа знает. Губа вымолчит до конца.

* Вывезен в местность безошибочной колеёй: Трава, написанная раздельно. Камни, белые, с тенями стеблей: не читай больше, смотри! не смотри больше, иди! Иди, нет братьев твоему часу, ты уже — уже дома. Колесо, медленно, выкатывается из себя, спицы взбираются, взбираются по черноватому полю, ночь не нуждается в звёздах, нигде не спросят тебя. * Нигде не спросят тебя — У места, где лежали они, есть имя — у него нет имени. Они не лежали там. Что-то между ними лежало. Они не видели насквозь. Нет, не видели, говорили о словах. Ни одно не проснулось, сон на них нашёл. * Шёл, шёл. Нигде не спросят — Я это, я, я лежал между вами, я был открыт, был слышим, тикал вам, ваше дыхание слушалось, это всё ещё я, ведь вы спите. * Всё ещё я — Гoды. Годы, годы, палец что-то нащупывает то тут, то там, то вокруг: швы, ощутимо, здесь разошлось, здесь снова срослось — кто прикрыл? * Прикрыл — кто? Шло, шло. Шло слово, шло, шло через ночь, хотело светиться, хотело светиться. Пепел. Пепел, пепел. Ночь. Ночь-и-ночь. — К влажному глазу иди. * К влажному глазу иди — Ураганы. Ураганы, древние, вихри частиц, другое, ты знаешь, мы это в книге прочли, было мнением {9} . Было, было мнение. Как мы дотронулись друг до друга этими — этими руками? И было написано, что. Где? Мы протянули над этим молчание, огромное, ядом вспоенное, зелёного цвета молчание, чашелистник, за что-то растительное мысль цеплялась — зелёное, да, цеплялось, да, к злорадному небу. За что-то, да, растительное. Да. Ураганы, час — тиц вихри, оставалось время, оставалось попытать счастья у камня — он был радушен, он не встревал в речь. Как было нам хорошо: Зернистое, зернистое и волокнистое. Стебельчатое, плотное; гроздевое, лучистое; почковидное, плиточное и комковатое; рыхлое, раз — ветвлённое —: он, оно не встревало, оно говорило, с готовностью говорило сухим глазам, пока не закрыло их. Говорило, говорило. Было, было. Мы не отступились, стояли и были сердцевиной, строением с порами, и о но пришло. Приблизилось к нам, прошло, штопало незаметно, заштопало последнюю мембрану, и мир, тысячекристалл, затвердел, затвердел. * Затвердел, затвердел. Потом — Ночи, отслоённые. Круги, зелёные или синие, красные квадраты: мир самое сокровенное вводит в игру с новыми временами. — Круги, красные или чёрные, светлые квадраты, ни тени полёта, ни измерительного стола, ни дымной души, чтобы взлетела и вступила в игру. * Взлетела и вступила в игру — В час, когда вылетает сова, около окаменелой проказы, около наших спасшихся бегством рук, в последнем сдвиге, над заслонкой от пуль возле осыпавшейся стены: стали видны, снова: борозды, хоры, тогдашние, псалмы. О, о- санна. Значит, храмы ещё стоят. У одной звезды есть ещё свет. Ничто, ничто не потеряно. О- санна. В полёте сов, здесь, разговоры серых как день следов от грунтовых вод. * (— — серых как день следов от грунтовых вод — Вывезен в местность безошибочной колеёй: Трава. Трава, написанная раздельно.)

В них была земля, и они рыли. Они рыли, и рыли, и так проходил их день и их ночь. И они не хвалили бога, он, слыхали они, так хотел, он, слыхали они, это знал. Они рыли и слыхом не слыхивали; не мудрели и песен не знали, не слагали наречия. Рыли. И спустилось затишье, и сменилось бураном, и все моря пришли. Я и ты и червяк роем в грунте песчаном, и спетое скажет: роют. О кто, о некто, никто, ты — куда же, если некуда было податься? О, ты роешь, я рою, я к тебе, и пусть наше кольцо пробудится на пальцах.

С вином и с потерянностью, с их убыванием: я гнал верхом через снег, слышишь, я бога гнал вдаль — вблизь, он пел, последней была эта езда через человеко-плетни. Они сгибались, когда слышали нас над собой, и писали, и перевирали наше ржание на одно из своих ображённых наречий.

У обеих рук, там, где у меня росли звёзды, всем небесам далеки, близки всем небесам: Какая там явь! Как раскрывается мир перед нами, сквозь и через нас! Ты там, где твой глаз, ты там, вверху, там, внизу, я найду выход. О, эта блуждающая, пустая, гостеприимная середина. Отделившись, я выпаду на долю тебе, ты на мою долю выпадешь, друг другу выпав из рук, мы видим насквозь: Одно и то же нас потеряло, одно и то же нас позабыло, одно и то же нас — —

Немые запахи осени. Астра, без надлома, прошла между родиной и бездной сквозь твою память. Чужая потерянность, став фигурой, была рядом, и ты почти жил.

Кто нас вылепит снова из земли и из глины — никто, отпоёт наш прах. Никто. Хвала тебе наша, Никто. Для тебя мы станем цвести. Прямо напротив тебя. Ничто были, есть мы и будем, и будем цвести: ничему, ни- кому роза. С пестиком души светлей и пустынною тычинкой, с венчиком багровым от пурпурного слова, слово мы пели над, о над тёрном.

Молчание, как варёное золото, в обугленных руках. Серый, большой, как любая потеря, близкий образ сестры: Все имена, все вместе со- жжённые имена. Сколько золы для благословения. Сколько обретённой земли над лёгкими, такими лёгкими кольцами душ. Большие. Серые. Бес- примесные. Ты, тогда. Ты с бледной, раскушенной завязью. Ты в потоке вина. (Не так ли — и нас отпустил ход этих часов? Пусть, хорошо, что мимо умерло твоё слово.) Молчанье, как варёное золото, в обугленных, обугленных руках. Пальцы, тоньше дыма. Как венцы, венцы воздуха на — — Большие. Серые. Следов не имущие. Цар- ские.

Это уже не та на время опущенная с тобою в твой час тяжесть. Эта другая. Это вес, отстраняющий пустоту, что ушла бы с тобой. У него, как у тебя, нет имени. Может быть, вы — одно. Может быть, и меня ты однажды назовёшь так.

Тому, кто встал перед дверью, однажды вечером: ему я открыл своё слово —: я видел, как он засеменил к подменышу- полу- мерку, к брату, рождённому в измаранном сапоге пехотинца, брату с кровавым бого- удом, к щебетуну. Рабби, проскрежетал я, рабби Лёв {10} : Этому обрежь слово, этому впиши живое Ничто в душу, этому раздвинь два увечных пальца в спаси- тельное благословение. Этому. . . . . . . . . . . . . И захлопни дверь заката, рабби. . . . . . . . . . . . . И распахни дверь рассвета, ра- —

В миндалине — что ждёт в миндалине? Ничто. Ничто ждёт в миндалине. И ждёт там, и ждёт. В ничто — кто ждёт там? Царь. Там царь ждёт, царь. И ждёт там, и ждёт. Прядь у еврея не поседеет. И твой глаз — куда ждёт твой глаз? Твой глаз у миндалины ждёт. Твой глаз, он ждёт у ничто. Ждёт у царя. И ждёт так, и ждёт. Прядь людей не поседеет. Пустая миндалина царски синеет.

Прильнув щекой к Никому — к тебе, жизнь. К тебе, обретённая обрубком руки. Вы, пальцы. Далеко, в пути, на перекрёстках, нечасто, отдых на освобождённых фалангах, на пылевой подушке Однажды. Одеревеневший сердечный запас: едва тлеющий любви, лампады служитель. Малое пламя половинчатой лжи пока ещё есть в той или этой скоротавшей в бессоннице ночь пóре, к которой вы прикасаетесь. Наверху звон ключей, в дереве дыханья над вами: последнее слово, на вас поглядевшее, теперь должно остаться и быть наедине. . . . . . . . . . . . . Прильнув щекою к тебе, обрубком руки обретённая жизнь.

Двудомный {12} , ты вечен, ты не- обживаем. Потому мы строим и строим. И потому оно продолжает стоять, это жалкое ложе, — под ливнем оно стоит. Иди, любимая. То, что мы ляжем здесь, станет перегородкой —: Ему тогда достанет себя самого, вдвойне. Позволь ему, он станет цел из половины и сноважды половины. Мы, мы постель в ливне, да придёт он и насухо нас переложит. . . . . . . . . . . . . Он не придёт и насухо нас не переложит.

Растущая серость камня. Серый, без- глазый, ты, каменный взгляд, с тобой к нам вышла земля в человеческом образе на дорогах тёмно- и белопустынных, вечером, перед тобой, расщелина неба. Отвергнутое, свезённое погрузилось за сердечную спину. Морская мельница стала молоть. Светлокрылая, ты висела, утром, между дроком и камнем, малая пяденица {14} . Черны, цвета филактерий {15} , таковы были вы, вы, вторящие молитве стручки {16} .

Что случилось? Камень из глыбы. Кто проснулся? Я и ты. Речь и речь. Со-звёзды. При-земли. Нищи. Открыты. Родны. И куда ушло? В недозвучие. С камнем и нами ушло двумя. Сердце и сердце. Тяжко везучие. Тяжелее став. Легче живя.

Легло в Твою руку: некое Ты, бессмертное, на котором пришло в себя целое Я. Вокруг плыли бессловесные голоса, пустые формы, всё вступило в них, перемешалось и отслоилось от смеси и снова смешалось. И числа были вотканы в бесчисленность. Одно и тысяча и то, что шло перед и после, были больше себя, меньше, вы- зревшее и за- и рас — колдованное, превращённое в пускающее ростки Никогда. То, что было забыто, хваталось за то, что нужно забыть, части земли, части сердца плыли, тонули и плыли. У Колумба без — временник в глазу, мать — цветок, он убил мачту и парус. Всё уходило в путь, свободное, тянулось к открытиям, роза ветров отцветала, лепестки опадали, мировой океан цвёл гроздьями, появлялся на свет, в чёрном свете росчерков диких штурвалов. В гробах, урнах, канопах {17} проснулись детки Яшма, Агат, Аметист — народы, роды и племена {18} , слепое Д а  б у д е т связалось в змееголовые свобод — снасти —: в узел (и пере- и противо- и много- и дважды- и ты- сячеузел), которым приплод хищных звёзд с глазами мясопустных ночей считал в бездне бук-, бук-, бук — вы, вы.

Ты можешь меня, не стесняясь, угощать снегом: сколько раз я, плечом к плечу, шагал с тутовым деревом через лето, столько раз кричал его самый юный листок.

Разъедена тем, что не снилось, страна хлеба, исхоженная без сна, насыпает гору-жизнь. Из её крошек ты заново лепишь нам имена, которые я — на каждом пальце глаз, похожий на твой — ощупываю в поиске места, сквозь которое смог бы дополуночничать до тебя, яркая голод-свеча во рту.

В реках на север от будущего я закидываю сеть, а ты её, мешкая, наполняешь тенью, которую написали камни.

Твой бодливый от бдения сон. С двенадцать раз винто- образно в его рог врезанным следом от слова. Последний удар, наносимый рогом. В от — весной, узкой расщелине дня вверх на баграх идёт переправа: она — проводник тому, что прочитано раной.

Вытравлено твоей речи лучевым ветром пёстрое пустословие на- житков — сто- языкий само- стих, исстих. Вы — момина — просверлен, свободен путь между человеко- подобными кающимися снегами {19} , к гостеприимным ледниковым столам {20} и пещерам. Глубоко во времени трещине, рядом с сотами льда ждёт, кристалл дыхания, твоё непреложное свидетельство.

Годный для пения остаток — очертания того, кто сквозь серповидные письмена пробился беззвучно, в стороне, на снежном месте. Вихрится под бровями — кометами толща взгляда, к ней устремляется сердце, спутник, затемнённый и крохотный, с вовне уловленной искрой. — Без права голоса, сообщи, губа, о том, что нечто ещё происходит неподалёку.

Под кожу рук мне вшито: руками утешенное, твоё имя. Когда я замешиваю комок воздуха, нашу пищу, его заквашивает слабое тление букв из безумно-раскрытой пóры.

Глория {21} пепла позади твоих сотрясённо-сплетённых рук у развилки на три стороны. Понтийское Однажды: здесь, капля, на утонувшей лопасти от весла, глубоко в окаменевшей присяге, оно зашелестит. (На отвесном тросе дыхания, тогда, выше, чем сверху, между двух узлов боли, пока белая татарская луна карабкалась к нам, я зарывался в тебя и в тебя.) Глория пепла позади вас, на три стороны, руки. То, что перед вами, с востока, вы- пало жребием, страшно. Никто не свидетельствует за свидетеля.

Целая нота: из-под боли вступает виолончель: силы тяги, ступенчато восходящие в противо- небеса, катят невнятицу перед линией схода на посадку и к выезду, вечер, подъём по которому позади, полон лёгочных разветвлений, два дыхательных облака дыма роют яму в книге, раскрытой шумом в висках, что-то становится правдой, двенадцатикратно накаляется то, во что метко попали по ту сторону стрелы, черно- кровная пьёт чернокровного семя, всё — меньше, чем оно есть, всё — больше.

Большой, раскалённый свод с вовне — и долой — рвущимся роем чёрных светил: в окремневшем лбу овна я выжигаю этот рисунок между рогов, там, где в пении извивов срединная мякоть сгустившихся сердце-морей набухает. В лоб чему бы он не смог броситься? Мир сгинул, я должен тебя нести.

Ты была моя смерть: тебя мог я держать, когда всё ускользало.

Разобранные на лом табу, и мигрантство между ними, во влаге миров, в погоне за значением, в от значений побеге.

Роса. И я лежал с тобой, ты, в отбросах, и гнилая луна в нас бросала ответы, мы рассыпались на крохи и снова скатывались в одно: Господь преломил хлеб {22} , хлеб преломил Господа.

Как по маслу, тихо причалит у тебя между бровью и бровью единица игральной кости и здесь остановится, малое око без век, глядя вместе с тобой.

Однажды — у смерти как раз был наплыв — ты спасся в меня.

Как ты высмертиваешься в меня: даже в последнем изношенном узелке выдоха ты застреваешь занозой жизни.

Вырежь богомольную руку из воздуха клешнями глаз, обрежь пальцы, охолости поцелуем: сложенное теперь происходит, захватив дух.

Оставлена мне, перечёркнута балками накрест, единица: по ней я должен гадать, пока ты, завернувшись в дерюгу, вяжешь чулок-тайну.

Богомол, опять, в затылке {23} того слова, в которое ты зарылся —, в сторону нрава смещается смысл, в сторону смысла нрав.

В обратную сторону произносимые имена, все, из них крайнее, ржанием в цари возводимое перед изморозью зеркал, окружённое, осаждённое многоплодными родами, просвет между зубцов в нём, который тебя, единичного, среди прочих имеет в виду.

Неразборчивый текст этого мира. Всё двоится. Сильные часы признают правоту время-раскола, с хрипом. Ты, втиснут в собственную глубину, выбираешься из себя навсегда.

Я слышу, топор зацвёл, я слышу, место не называемо, я слышу, хлеб, когда смотрит на повешенного, излечивает его, хлеб, который испекла ему женщина, я слышу, они называют жизнь единственным прибежищем.

Мир, вслед которому следует заикаться, мир, в котором я буду побывавшим в гостях, имя, испариной стёкшее со стены, которую лижет снизу вверх рана.

Ты, с сумеречной рогаткой, ты, с камнем: Уже перевечер, я свечу вслед себе самому. Отведи меня вниз, займись нами.

Листок, лишённый дерева, для Бертольта Брехта: Что это за времена, когда разговор уже почти преступление, потому что он многое из того, что было сказано, подразумевает {24} ?

И как сила иссиливает, чтобы действовать: противоображает в «теперь», извечает в «за», Мышкин целует Баал Шему {25} подол {26} покровской молитвы, телескоп принимает лупу.

В продажности нет надежды, нормы, они же: мир до сотворения мира, иссякают по сю сторону свободы {27} . Наследуется скрытое в открытом начало. Догадался? Ума на грош у тебя достало? У меня соседняя деревня взобралась на моего коня {28} . На месте, где должен бы лежать камешек {29} , гора вскармливает своё дерево к разговору.

Я пью вино из двух бокалов и цезуру царскую мучаю, мучаюсь как тот с его Пиндаром {30} , Бог становится вилкой настройщика как один из малых праведников, жребий из барабана, выпадает наш грош.