Ты можешь меня, не стесняясь, угощать снегом: сколько раз я, плечом к плечу, шагал с тутовым деревом через лето, столько раз кричал его самый юный листок.

Разъедена тем, что не снилось, страна хлеба, исхоженная без сна, насыпает гору-жизнь. Из её крошек ты заново лепишь нам имена, которые я — на каждом пальце глаз, похожий на твой — ощупываю в поиске места, сквозь которое смог бы дополуночничать до тебя, яркая голод-свеча во рту.

В реках на север от будущего я закидываю сеть, а ты её, мешкая, наполняешь тенью, которую написали камни.

Твой бодливый от бдения сон. С двенадцать раз винто- образно в его рог врезанным следом от слова. Последний удар, наносимый рогом. В от — весной, узкой расщелине дня вверх на баграх идёт переправа: она — проводник тому, что прочитано раной.

Вытравлено твоей речи лучевым ветром пёстрое пустословие на- житков — сто- языкий само- стих, исстих. Вы — момина — просверлен, свободен путь между человеко- подобными кающимися снегами {19} , к гостеприимным ледниковым столам {20} и пещерам. Глубоко во времени трещине, рядом с сотами льда ждёт, кристалл дыхания, твоё непреложное свидетельство.

Годный для пения остаток — очертания того, кто сквозь серповидные письмена пробился беззвучно, в стороне, на снежном месте. Вихрится под бровями — кометами толща взгляда, к ней устремляется сердце, спутник, затемнённый и крохотный, с вовне уловленной искрой. — Без права голоса, сообщи, губа, о том, что нечто ещё происходит неподалёку.

Под кожу рук мне вшито: руками утешенное, твоё имя. Когда я замешиваю комок воздуха, нашу пищу, его заквашивает слабое тление букв из безумно-раскрытой пóры.

Глория {21} пепла позади твоих сотрясённо-сплетённых рук у развилки на три стороны. Понтийское Однажды: здесь, капля, на утонувшей лопасти от весла, глубоко в окаменевшей присяге, оно зашелестит. (На отвесном тросе дыхания, тогда, выше, чем сверху, между двух узлов боли, пока белая татарская луна карабкалась к нам, я зарывался в тебя и в тебя.) Глория пепла позади вас, на три стороны, руки. То, что перед вами, с востока, вы- пало жребием, страшно. Никто не свидетельствует за свидетеля.

Целая нота: из-под боли вступает виолончель: силы тяги, ступенчато восходящие в противо- небеса, катят невнятицу перед линией схода на посадку и к выезду, вечер, подъём по которому позади, полон лёгочных разветвлений, два дыхательных облака дыма роют яму в книге, раскрытой шумом в висках, что-то становится правдой, двенадцатикратно накаляется то, во что метко попали по ту сторону стрелы, черно- кровная пьёт чернокровного семя, всё — меньше, чем оно есть, всё — больше.

Большой, раскалённый свод с вовне — и долой — рвущимся роем чёрных светил: в окремневшем лбу овна я выжигаю этот рисунок между рогов, там, где в пении извивов срединная мякоть сгустившихся сердце-морей набухает. В лоб чему бы он не смог броситься? Мир сгинул, я должен тебя нести.