В то время, как княгиня Рипсимэ в замке Беркри изливала свою наболевшую душу перед богом, князь Ашот проводил время в развлечениях и пиршествах, Овнан продолжал укреплять родные горы, Вахрич наслаждался покоем в своей семье, — вдоль подножья горы Вараг, по направлению к городу Хою, ехал задумчивый всадник, закутанный в серый плащ. Несмотря на то, что перед ним не было ни церкви, ни алтаря, а небо было покрыто тучами, он время от времени поднимал голову и тяжело вздыхал уверенный, что его никто не слышит.

Это был князь Гурген, которому стало тяжко в Васпуракане, и он решил как можно скорее покинуть страну, ставшую источником его несчастий. Хотя сердечная рана его была неизлечимой, все же он говорил себе: «Если бы мне хоть раз увидеть ее, если бы раскрыть перед ней мою сердечную рану, тогда я уехал бы к себе в Тортум и вместо счастья, о котором мечтал, провел бы остаток дней своих далеко от света, воспроизведшего меня, далеко от нее, без которой жизнь моя — вечное страдание…»

Дорога в такую непогоду была не из приятных, но для наболевшего сердца одиночество было так отрадно, что, когда Гурген доезжал до какого-нибудь села, то старался поскорей уехать, чтобы только не говорить ни с кем. Переночевав по дороге в нескольких селах, он доехал до Хоя, где дорога разветвлялась надвое, и тогда, вместо того, чтобы ехать на восток, он повернул на север и вскоре въехал в скалистую Андзевскую область.

Как ни сильно было в нем желание повидать еще раз Эхинэ, так же сильно он желал бежать от нее, чтобы не омрачать жизни любимой женщины неожиданным приездом. Но сила любви все же влекла его на север, в Кангуар.

Хотя сердце Гургена было полно высоких чувств, все же он не смог отказаться от искушения собрать сведения о князе Мушеге Андзевском, ибо жизнь его Эхинэ была связана с ним.

С такими мыслями подъехал он к Духову монастырю, который находился недалеко от Кангуара, откуда виднелись высокие крепостные башни.

Грозная крепость Кангуар считалась неприступной, во-первых, потому, что попасть в нее можно было только через лабиринт скал и пещер, во-вторых, потому что, благодаря крепостным стенам и башням, ей не угрожал никакой удар, в нее попасть было невозможно. В-третьих, по пути к скале, на вершине которой находились крепостные ворота, было множество всяких укреплений.

Стоя здесь, Гурген с бьющимся сердцем смотрел на замок, не потому что был поражен его величьем и недоступностью — там жила Эхинэ, с которой он не мог увидеться и поговорить наедине.

Пока он стоял в раздумьи, куда ему ехать — в замок, в монастырь или в одно из окрестных сел, — к нему подбежали двое мужчин; «Беги, братец, беги!» — крикнули они. Один из них успел пробежать мимо, но другого Гурген схватил за руку и остановил. «Ой, братец, ты сломаешь мне руку!» — вскричал человек. Гурген слегка разжал руку и спросил: «Человек божий, — что с тобой? Куда бежишь?»

— На нас напали курды. Они ранили нашего князя и преследуют нас по этой дороге. Беги, иначе, если тебя не убьют, то уведут в плен, — он попытался вырваться из рук Гургена. Но Гурген сильнее сжал руку.

— Назови имя этого князя, если хочешь, чтобы я тебя оставил.

— Ой, ты мне сломаешь руку! Мушегом его зовут, Мушегом. Это князь Андзевский. Вот они! Вот едут нечестивцы!..

Гурген сейчас же отпустил руку воина. «Ну, беги теперь, негодник!» — воскликнул он и окинул взглядом небольшой отряд всадников, мчавшихся ему навстречу, Их было человек двадцать. По внешнему виду и поведению можно было догадаться, что это были воины эмира из Хол, которые, осадив крепость Кангуар, хотели взять в плен князя Мушега и овладеть крепостью.

Гурген сбросил плащ. С небольшим щитом в левой руке и длинным мечом в правой он натянул поводья и, воскликнув: «А ну, покажи себя, Цолак!» — помчался вперед. Ураганом налетели на вражеский отряд человек и конь. Гигантский меч, сверкая, как молния, косил направо и налево, во все стороны летели убитые и раненые. Через несколько минут вокруг никого уже не было: кто бежал, спасая свою жизнь, кто пал. На поле боя оставался один всадник со связанными руками и закованными в цепи ногами. Он растерянно оглядывался вокруг. Это был князь Мушег Андзевский.

Гурген подъехал к нему, спешился и, достав из ножен кинжал, молча перерезал веревку на его руках. Цепь, сковывающая ноги, была замкнута на замок, надо было или найти ключ, или позвать кузнеца. В это время со всех сторон стали сбегаться люди; кто из них был вооружен, кто безоружен — все стали суетиться вокруг освобожденного князя. Один нашел его шлем, другой принес меч, третий перевязывал рану на плече. Гурген стоял в стороне до тех пор, пока Мушег, придя в себя, не обратился к нему:

— О храбрец! Скажи мне свое имя, чтобы знать, кого мне благодарить за свое спасение.

— Меня зовут Суреном из Шахкума, — ответил Гурген.

— Прекрасно, князь Сурен, прошу тебя пожаловать в мой замок погостить, где я попрошу тебя принять от меня дары за твой великий подвиг. Едем же ко мне!

А Гурген, не удостаивая его ответом, разглядывал Мушега. Князь Андзевский оставлял впечатление простодушного человека средних физических и духовных способностей. Ему было лет сорок, но бурно проведенная молодость наложила на него преждевременную печать утомления. Совершенный портрет современного князя, равнодушного к своему народу и не пользующегося его любовью. «Бедная, бедная моя Эхинэ», — думал Гурген, молча следуя за толпой, которая, почтительно окружив всадника, шепталась между собой: «Вот этот всадник разбил арабский отряд и освободил князя…», Те из воинов, кто ехал сзади, говорили громче, оставившие же князя в беде воины уверяли, что в курдском отряде было не менее ста человек. А воин, уговаривавший Гургена бежать, показывал синяки на своей руке и говорил:

— Смотрите, это следы его пальцев. Еще немного, и он сломал бы мне руку. Удивительно ли, что человек, обладающий такой силой, перерубил столько людей?

Убитых было четверо, раненых трое, которых нельзя было отличить от мертвых, ибо они были обречены, и не потому, что раны были тяжелые, а потому, что, оставаясь лежать на снегу, их растоптали бы проезжие. (Обычай того времени, который до сих пор еще существует не только в Азии, но и в цивилизованной Европе).

Оставя позади монастырь, отряд приближался к крепости, обитатели которой, услыхав о происшедшем, группами спускались навстречу, Князь ехал окруженный охраной, выделяясь среди них высоким шлемом, который надели на него его верные слуги.

Гурген следовал за ним, окруженный народом, который, как всегда, поклоняется храбрости и удачам.

Когда доехали до вершины скалы Кангуар и остановились у ворот цитадели, где находился княжеский замок, народ стал расходиться. Отряд азатов въехал во внутренние ворота. Тут князю разбили цепь на ногах и он направился во дворец.

Князь Гурген обеспечил прежде всего место и корм своему коню, боясь, что в княжеском замке ему может быть хуже, чем в крестьянском доме, Успокоившись относительно судьбы своего единственного друга, он даже не успел посмотреть на грозные окрестности — он думал только об Эхинэ. Подавив вздох, князь вошел в зал, много веков служивший князьям Андзевским местом развлечений и пиршеств. Его отвели в более теплую комнату, так как здесь было холодно. Сняв с себя оружие, Гурген погрузился в раздумье, не замечая, что из-за занавеси то и дело выглядывали слуги и служанки Андзевского замка, приходившие смотреть на чудо-богатыря.

В это время в покоях князя Андзевского старуха — лекарка зашивала рану Мушега. Князь тяжело стонал. Рана его хоть и не была опасной, но плечо — место очень чувствительное, и старуха безжалостно втыкала иглу в княжеское тело, зашивая края открытой раны. Приготовив снадобье из вина, меда и ладана, она приложила ее к ране, повторяя при этом: «Поможет, если богу будет угодно».

Мушег, морщась, вздыхая и почти плача, только повторял: «Кончай скорей, проклятая старуха», а княгиня Андзевская, покончив с распоряжениями, стояла тут же, как неподвижная статуя. Бедный князь время от времени обращал на нее свой взор, казалось, моля о сочувствии, но она стояла с безразличным видом, и внимательный взгляд мог понять, что сердце у нее мертво.

Внешность княгини была примечательной. Ее синие, как море, глаза, оттененные длинными ресницами, отличались такой глубиной, что казались черными. Прекрасный лоб был увенчан густыми волосами цвета воронова крыла. На бледном лице, казалось, никогда не играла улыбка. На эту молчаливую женщину нельзя было смотреть без почтительности и благоговения, но она казалась недоступной.

С таким же безразличием, с каким стояла у постели мужа, она, услыхав о том, что его взяли в плен, приказала воинам поехать в погоню за разбойниками. Так же равнодушно выслушала она рассказ о храбрости чужеземца и не выказала ни малейшего желания повидать его.

Когда князь немного успокоился, он обратился к жене.

— Княгиня, в замке находится наш благодетель, кто бы он ни был, оказанная им услуга так велика, что мы не можем не пригласить его к столу. Я должен принять и угостить его как равного, как своего спасителя и брата.

— Воля твоя, князь, ты здесь хозяин.

— Удивительно, что, находясь столько времени в моем замке, ты ни разу, хотя бы нечаянно, не высказала своего мнения. Когда женщина так небрежно отвечает, то в сердце у нее или кроется глубокая тайна, или она безразлична ко всему. Мне известно, как ты дала согласие на наш брак. Если бы не вынудившие тебя обстоятельства…

— Что же ты замолчал? Продолжай… — сказала княгиня, не меняя своей неподвижной позы.

— Для кого мне продолжать? Я видел много женщин, но такой бесчувственной статуи, неспособной грустить и радоваться, не мог себе представить. Вина здесь не моя и не твоя, а князей Арцруни.

— Если ты не считаешь меня виновной, виновность остальных мне безразлична.

— Куда ты уходишь? Пригласи же этого человека, пусть подадут ужин. Неужели ты забыла о простом приличии?

Княгиня вышла и отдала приказания служанкам. Через несколько минут вошедший в комнату Гурген нашел князя сидящим в углу и обложенным подушками.

— Входи, князь Сурен, — сказал Мушег. — Извини, что так долго оставили тебя одного. Мы были заняты врачеванием наших ран. Скажи, откуда ты едешь? В такие опасные времена надо обладать только твоим бесстрашием и твоей силой, чтобы решиться путешествовать без телохранителей и без слуг.

Гурген отвечал ему отрывисто и кратко, внимательно разглядывая все углы, занавеси и ниши княжеских покоев. Подали ужин. Князь опросил про княгиню. Он был нездоров и ел без аппетита. Гурген, проглотив два-три куска, ушел к себе. Князь Мушег перешел в спальню. Кангуар погрузился в сон. Княгиня Эхинэ, как велела старуха, принесла мужу сонное питье, Мушег выпил его и, повторив несколько раз: «проклятая старуха», — вскоре уснул глубоким сном.

Тогда Эхинэ позвала свою верную служанку, вывезенную из отчего дома, которую она ценила за ее немногословность, и приказала ей не покидать князя Мушега, доносить о каждом его движении. Сама же направилась в комнату Гургена. Открыв дверь, она увидела молодого князя сидящим в глубоком раздумьи у огня.

Дрожь прошла по телу Гургена, когда, подняв глаза, он увидел Эхинэ. Он встал с места и направился к ней, но Эхинэ отступила.

— Не подходи ко мне! — сказала она. — Ко мне может подойти только человек. А те, кто изменяет своему слову, обманывает несчастных и сирот, достойны презрения.

Князь остановился и воскликнул:

— Несчастная Эхинэ! Тебя обманули, и ты впала в отчаяние. Мы оба одинаково несчастны.

— Как? Разве это не ты писал? — Эхинэ гневно бросила ему в лицо письмо.

Князь взял письмо, быстро пробежал его, а затем прочел вслух:

«Благородная княжна Рштуни!

Хотел я напирать тебе письмо, соответствующее моему и твоему желанию, но бог предопределил иное.

В эту минуту, когда ты получишь мое послание, я уже буду женат на дочери одного из придворных вельмож императора. Того же счастья желаю и тебе. У княжны Рштуни недостатка в женихах не будет. Я же оказался в таком положении, что только женитьба могла спасти мне жизнь.

Гурген Арцруни Апупелч»

Будь проклят тот, чьей подлой рукой написано это письмо! Это не мой почерк и не моя подпись, это не моя печать! Все, что здесь написано, — ложь. Ни холод, ни снег, ни буран и ни вражеское окружение не помешали мне поехать в область Рштуни, к моей Эхинэ! Восемь лет я провел в походах, проливая кровь, чтобы взамен твоего и моего наследства создать себе состояние. Я попросил себе небольшую область, в которой есть озеро и река, чтобы моя Эхинэ и на чужбине находила сходство со своей родиной. И вот, когда я считал себя у цели, все рухнуло…

— Это не ты писал?

— Кто-то пытался подделать мой почерк и мою печать, посмотри сама и сравни эти печати.

И достав из кармана бумагу со своей печатью, Гурген протянул ее Эхинэ. Она внимательно сравнила обе печати и, ясно увидев подделку, изменилась в лице. Горькие слезы полились из ее глаз.

— Окажи мне, Эхинэ, кого ты подозреваешь, кто этот изменник, чтобы я смог наказать его и хоть немного утешиться.

— Какая польза в том, чтобы наказать изменника? Того, что произошло, не изменить, — с отчаянием выговорила несчастная женщина и не в силах больше держаться на ногах опустилась на диван.

Гурген, сидя у ее ног, долго молчал.

— Твои слезы говорят мне, что ты любишь меня, Эхинэ. Бог милостив, когда-нибудь он накажет этих нечестивцев. Я снова клянусь быть верным тебе и никогда не раскаюсь, что спас сегодня твоего мужа. Но этому негодяю, который подделал мой почерк и не передал тебе моего письма, в котором я извещал о своем приезде, я непременно отрублю руку.

— Ты счастливее меня, потому что свободен и не обязан жить с человеком, которого не любишь и не уважаешь. А я…

— Ты права, твоя судьба тяжелее. Я свободен, но разве моя судьба не изменилась теперь? Когда, бывало, я нападал на врага, целый полк, как от урагана, дрожал перед моим мечом и пускался в бегство. Когда греческий император и спарапет Манвел радостно поощряли меня, а Манвел восклицал: «Да здравствует наш орел!», — я видел их, как в тумане. Я мысленно был с тобою, и все мне казалось легко, ибо я хотел стать достойным тебя, и мысль о твоем счастье придавала силу моим рукам. Жизнь сейчас для меня потеряла всю цену.

— Ты забыл о том, что сегодня спас Мушага?

— Каждый армянин счел бы своим долгом освободить из рук нечестивцев армянского князя, которого увозили в плен на позор.

— Мой любимый, благородный Гурген, живи для своей нации, для своего народа, честь и жизнь которого попираются уже давно. Я хорошо помню, как к моей матери, княгине Рштуни, приходили крестьяне жаловаться на свои нужды и страдания. Бедная, святая женщина! Как она старалась облегчить участь этих несчастных, хотя мало чем могла помочь им, потому что по отношению к ней было допущено много несправедливостей; у нее самой было отнято все состояние теми, кто был призван следить за справедливостью. Поэтому и ты, мой единственный любимый, иди и продолжай помогать обездоленным и несчастным, будь отцом сиротам и утешителем вдов, будь храбрым и справедливым, и бог вознаградит тебя. А я, слыша, как благословляют тебя, узнав, что мой любимый Гурген — отец и защитник народа, буду утешена, это успокоит мое наболевшее и израненное сердце.

— Да будет благословенно желание твоего сердца, мой ангел. До конца года ты еще услышишь обо мне, ибо, да хранит нас бог, я очень боюсь, что этой весной Армения будет залита кровью.

— Да поможет бог нашей несчастной родине!

Эхинэ встала, собираясь выйти из комнаты.

— Так значит это наше первое и последнее свидание за восемь лет? — опросил Гурген.

— Да, такова воля божья.

— До свидания, мой ангел, — сказал Гурген и, обняв Эхинэ, прижал ее к груди, покрывая ее прекрасную голову поцелуями.

Эхинэ оставалась стоять неподвижно, как изваяние.

— Бог в помощь тебе, — моя единственная любовь, — сказала она и скрылась за дверью.

На следующее утро жители Кангуара были очень удивлены, узнав, что Сурен из Шахкума исчез, даже не получив вознаграждения за свою великую услугу.