Пришла весна, природа вновь ожила, но Армения по-прежнему была в слезах. Враг, угнездившийся в столице Армении, Двине, собирался выступить на север и на восток, чтобы и пяди армянской земли не осталось не омоченной слезами и кровью. Напрасно землепашец готовился выйти в поле, напрасно купец вьючил свой караван, — не было сердца, которое не трепетало бы от страха. Никто не надеялся на завтрашний день. Как в душное летнее время, когда не шевелится лист на дереве и природа ждет грозы с громом и молнией, так и народ каждый день с ужасом ждал гибельного урагана.

Это чувствовала вся страна, но больше всех ощущал тот, кто все видел, все знал, слышал все, что происходило по всей стране, тот, кто понимал, какая большая ответственность лежала на нем самом. Этим человеком был спарапет Смбат, храбрый и умный воин, любящий свой народ и сознающий опасность войны. Он боялся беззакония, ибо он боялся бога, и с ужасом видел, что находится на краю бездны. Он, словно созданный для войны, чувствовал себя орудием беззакония и предательства в безжалостных руках Буги.

Он слышал и знал, что в Багдаде большая часть армянских князей последовала примеру его брата Багарата и, чтобы избежать тюрьмы, страданий и смерти, отреклась от родной веры. Известие о том, что Буга вызывает его к себе, наполнило сердце спарапета горечью. Страх смерти ему был милей, чем встреча с этим — насильником, но в надежде, что, возможно, он сможет облегчить страдания Родины и помочь своему несчастному народу, он покорился своей участи.

Но как тяжело ему будет увидеть Васпуракан, перешедший к нему после того, как Ашот был взят в плен, страну, где он всю зиму старался хоть немного облегчить долю народа и все же не сумел сдержать нашествия и насилия покорителей. Он видел там нечестивых, низких и негодных людей, ставших эмирами, захвативших крепости князей Рштуни, Арцруни, Каджберуни, Бзнуни и разбойничьими набегами разоривших страну. А народ стонал от боли, изнывал, готов был разбить цепи и размозжить головы подлых властителей, если бы не страх перед эмиром.

Поэтому, увещевая народ, князь Смбат выехал в Еразгаворс, где сын его Ашот должен был собрать армянских епископов и князей для выбора католикоса. Медлить было нельзя. Между тем каждый князь и каждый епископ думал о том, как бы ему избежать этого сана, поэтому единогласно был избран мирской человек, по имени Захария, чья добродетель и самоотверженность были известны всем. Армения устала от равнодушных, слабовольных патриархов, думающих только о своем покое. В течение одного дня Захария был рукоположен в дьяконы, священники, епископы и миропомазан в католикосы.

Весть об избрании этого достойного и добродетельного человека патриархом разнеслась по всей стране, и народ преисполнился новых надежд.

Но что мог сделать католикос, как бы он ни хотел добра своему народу? Его предшественник имел хоть время, чтобы раздумывать; теперь же, когда враг уже сидел в самом сердце Армении вместе с войском в сто пятьдесят тысяч да еще ждал новых пополнений, — все усилия были бы бесполезны. Когда католикос заговорил об этом со спарапетом, князь признался, что уже ничем нельзя помочь. Остается путь мирных переговоров. Только благоразумием возможно добиться благоприятных результатов.

Испросив благословения у католикоса, спарапет уехал в Двин к востикану.

Город Двин, столица Армении, в то время имел почти 200 000 населения и был знаменит своим дворцам, патриаршими покоями и собором, хотя католикос из страха перед арабскими востиканами не жил там. Город не в состоянии был вместить столько арабского населения, и большая часть его жила за городом в шатрах.

Армянский спарапет проехал прямо во дворец востикана.

Буга был типичным арабом с большой головой, маленькими глубокими глазами, выдающимися скулами, редкой крашеной бородой. При виде Смбата на его жестком лице заиграла улыбка. Никто не смог бы объяснить, что она выражала — насмешку или радость. Глаза его просияли, как у кровожадной гиены. Сделав движение, чтобы встать, он не встал, ибо только в редких случаях полагалось вставать перед неверным. Когда князь Арцруни был еще в силе, Буга соблюдал все правила вежливости: Армения тогда была сильна. Теперь же половина страны принадлежала ему, а другую он собирался покорить.

Когда все вышли и они остались одни, востикан выразил свое удовольствие по поводу верности князя, сказал, что он об этом постоянно пишет эмиру. Спарапет теперь должен помочь ему до конца овладеть страной. С дьявольской хитростью востикан заявил, что прежде всего он должен пойти на Тпхис, которым владел магометанин. Он стал расспрашивать спарапета, каковы силы тпхисского владетеля и может ли он оказать сопротивление. Затем востикан стал расспрашивать о силах кавказских народностей — цанаров и аврахазов.

Расспросив о чужеземцах, Буга устремил свои пытливые, острые глазки на спарапета и стал расспрашивать об армянских князьях Атрнерсехе Арцахском, Васаке и Бабкене Сюнийских, Гардманском князе Ктриче, Агванском князе Есаи. Князь Смбат взволновался, но, не выдавая себя, спокойно отвечал на вопросы. Совесть его мучила: чем это было, если не предательством? Ему казалось, что в дверях зала стояли Меружан, Васак и такие же, как они, предатели. Все они показывали на него пальцем и смеялись. Но все же, осторожно выполнив свою неблаговидную роль, он ответил на все вопросы простился и вышел из зала.

Князь Смбат, сильный и статный мужчина, покинул дворец более утомленным, чем за всю дорогу из Мокской области до Двина. Холодный пот покрывал его тело, когда он думал о том, что стал предателем своего народа.

Погруженный в тяжелые мысли, спарапет, окруженный телохранителями, доехал до своего дворца и не успел еще сойти с коня, как увидел среди воинов человека, поразившего его.

В минуты таких тяжелых раздумий встретить здесь Овнана — это означало услышать свой приговор. Спарапет вспомнил ночь, когда Овнан советовал ему не ехать к востикану. Но возможно ли, чтоб это был Овнан? Разве осмелился бы он войти в Двин? И все же это был он со своим пронзительным взглядом, безмятежно и спокойно устремленным на него. Не слыхал ли он его разговора с Бугой? Как силен голос совести! Как остро его жало!..

Не говоря ни слова, спарапет приложил руку к груди и молча пригласил следовать за ним.

Когда они остались одни, князь Смбат опросил:

— Теперь, когда мы одни, Овнан, говори, что тебя привело в эти края? Зачем ты пришел в этот город? Может быть, — добавил Смбат с усмешкой, — ты хочешь наказать предателей и изменников и начнешь с меня?..

— Боже упаси! Тебя, армянский спарапет, я знаю хорошо. Ты можешь заблуждаться и вместе с собой ввести в заблуждение и Армению, но изменить ты не в состоянии, ибо не сможешь отречься от христовой веры и погубить свой народ.

— Откуда ты меня так знаешь?

— О человеке я сужу по его прошлому. Я хорошо знаю и тебя и твое прошлое. Я видел твой народ и в Моксе и в Шираке, где все были счастливы. Видел тебя, когда после пленения Ашота ты отдавал все свои силы, чтобы облегчить участь васпураканского народа.

— Ты так же хорошо знал Мушега Вагевуни и его товарищей?

— Как ты можешь сомневаться? Неужели я злодей, убийца, палач, чтобы, не имея в руках доказательств, поднимать людей на виселицу?

— В чем была вина этих людей?

— Они изменили своему народу, предали армянских владетельных князей и стали причиной гибели своего края.

— Ты прав, Овнан, — сказал старик-спарапет и опустил голову. Он закрыл глаза и после долгого молчания гневно сказал: — Да, ты имеешь право. И я и мы все на собрании в Двине показали себя низкими изменниками. Народ имеет право всех нас поднять на виселицу. О боже, боже, что это за жизнь! Если бы мы последовали твоим советам, может быть, мы не достигли бы благополучия, но и не стали бы игрушкой в руках такого зверя и подлого насильника. Ты оказался единственным человеком, сумевшим предвидеть будущее. Зачем бог тебя посадил на вершину горы, а меня на нахарарский трон, которого был достоин ты, а не я?

— Если ты понимаешь, что находишься на неправильном пути, что же мешает тебе снова стать на путь истины? Я, бедный, презренный горец, обещаю тебе двадцать тысяч сасунских храбрецов, да и разоренный Васпуракан может дать тысяч двадцать отчаявшихся людей. Твои области — Мокс и Ширак — тоже могут дать двадцать тысяч человек. Если остальные нахарарства дадут нам еще сорок тысяч воинов, мы со стотысячным войском истребим двести тысяч разноязычных и разноплеменных разбойников. Тем более сейчас, когда у нас достойный католикос, готовый отдать жизнь за народ. Я его знаю лично.

— Откуда ты его знаешь?

— Когда я, выйдя из тюрьмы твоего дяди, блуждал без крова и пристанища, Захария приютил меня в своем доме, где я прожил около месяца. Там узнал я этого почтенного и добродетельного человека и обрадовался тому, что армянские епископы и князья сделали, наконец достойный выбор и нашли вне духовного сословия преемника престола Фаддея и Григория Просветителя.

Но вернемся, спарапет, к нашему разговору. Не можешь ли ты стать для Армении вторым Варданом, более осмотрительным Варданом, ибо я не хочу умножать число бесполезных мучеников? Мне больше нравится уничтожать развратных, подлых и негодных нахараров, этого многоголового дракона, который именуется армянским нахарарством. Истребить навсегда, чтобы Армения имела одного главу и один народ, одного пастыря и одно стадо. Не междуцарствие ли — причина всех наших бедствий, которое по неразумению называют междоусобицей и будут называть еще в веках? Теперь скажи, хочешь ли стать спасителем своего народа и его главой? Если согласен, то перед тобою два прекрасных пути: если умрешь — попадешь в царствие небесное, если останешься жив — станешь земным царем. И тем и другим нельзя пренебрегать.

— Я должен был последовать твоему совету в прошлом году — теперь уже поздно.

— Боюсь очень, что в будущем году, когда меня не будет, ты скажешь: «Жаль, надо было последовать его совету».

— Что ты предсказываешь Армении, когда говоришь эти слова?

— Судьба Армении известна. Ты, армянский спарапет, владелец Багратунского трона, не видел разве, что одного лета оказалось достаточно для разгрома половины Армении? Не видишь, что этим летом и другую половину ждет та же участь, если мы не окажем сопротивления? А потом пусть безоружный армянин ждет в рабстве и в цепях, чтобы ему бросили корку хлеба для продолжения рабской жизни, чтобы оставили ему жену и детей, замученных и обезображенных цепями и страданиями, оставили бы горсть земли, чтобы только прикрыть их кожу и кости.

— Но ты не знаешь, Овнан, нашего положения. Не знаешь, что если завтра я восстану, все наши нахарары соединятся с востиканом, чтобы разгромить меня.

— Как? Значит, ты соединился с востиканом, чтобы самому их разломить? — сказал Овнан, сверкнув глазами, и поднялся.

— Постой, куда ты идешь? Как быстро ты осудил человека, которому сейчас говорил обратное!

— Прости, князь, я не княжеского происхождения и не знатный человек, я перед этим сказал тебе, кто я.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Ты ставишь свое низкое происхождение выше сословия нахараров.

— Можно ли сомневаться в этом, когда ты признаешься сам, что как только восстанешь, все нахарары объединятся, чтобы погубить тебя. Пусть же я останусь со своим народом, ибо он такой же простой и презренный, как я.

— Но подожди…

— Чего ждать, если у тебя не хватает храбрости принять мое предложение?

— Сколько времени, как ты задумал это?

— Почти месяц.

— Как же ты хочешь, чтобы я в одну минуту принял такое трудное решение?

Я считаю бесполезным свое пребывание тут, ибо ты над моим советом давно должен был задуматься, ты сам дал мне право повторить свое прошлогоднее предложение. Но у нас есть еще немного времени, не медли, может быть, через час все будет уже бесполезно, может быть, и сейчас уже мы опоздали, армянский спарапет…

Сказав это, Овнан настороженно прислушался к конскому топоту, затем встал и подошел к окну. В его темных глазах появилось необычное выражение, но он обратился к Смбату с прежним спокойствием.

— Это за мной, должно быть, прибыл арабский отряд.

— Что ты говоришь? Откуда ты знаешь?

— Я видел несколько подозрительных людей, пристально следящих за мной, когда я ждал тебя. Они, несомненно, дали знать Буге.

— Но кто осмелится в моем доме…

— В Моксе ты не у себя дома, князь, ты в руках востикана.

— Что же ты будешь теперь делать? — опросил Смбат, изменившись в лице.

— У меня есть путь к бегству, но жаль, что ты не тот человек, кого я искал. Я хотел тебя сделать первым из Смбатов, выше, чем Бюратяны, гораздо выше Вардана Мамиконяна, но ты этого не захотел. Горе Армении!..

Овнан схватил свой кожаный щит и копье, выбежал из комнаты, открыл дверь, ведущую на соседнюю крышу и, быстро перебегая с крыши на крышу, исчез из глаз.

А Смбат, который при всей слабости, характера был человеком благородным, уже был встревожен укорами Овнана. Когда же начальник арабского отряда вошел к нему и попросил разрешения обыскать дворец, ибо в нем скрывался подозрительный человек, князь насмешливо разрешил. Когда арабы, не найдя никого, ушли, он задумался над своей жалкой участью, сделавшей его игрушкой в руках кровожадного зверя. Единственным спасительным путем, возможно, был тот, который ему указал простой горец. Но что пользы в этом, когда и тот, сказав ему много тяжелых слов и пренебрежительно посмотрев на него, уже ушел.

«Какой же он счастливый человек, не боящийся никого — ни людского, ни божьего суда. Господь послал его ко мне нарочно, чтобы избавить меня от этого низкого и позорного состояния, а я, жалкий и неразумный, не согласился. Какой прекрасный почин и какое почетное предложение — освободить Армению или умереть, подобно Вардану и его храбрецам! Я же стараюсь походить на Васака и Меружана и сегодня положил этому начало, предав людей, с которыми в прошлом году еще советовался, как бороться с врагами нашей веры и нашего народа.

Но неужели нет выхода, неужели нельзя еще вернуться, нельзя найти Овнана и сказать ему: „Прикажи, и я подчинюсь тебе и последую за тобой“…

Это ли не недомыслие, что я сижу у себя в то время, когда этот человек один входит в Двин, презирая военачальника двухсоттысячного войска, почти равного великому эмиру, и дерзко, бесстрашно, но, как всегда, спокойно и бдительно, не возлагая на меня малейшей надежды, сам ищет дорогу к бегству… А я, отчаявшийся, слепой и жалкий спарапет, еще медлю следовать за таким человеком»…

Так, тяжко вздыхая, говорил сам с собой Смбат, когда внезапно громкий шум привлек его внимание. Он бросился к окну и увидел огромную толпу арабских воинов, которые высоко на руках несли безоружного человека с открытой головой. Сотни рук терзали и били его, ликующие дикие возгласы неслись ввысь, а окровавленный человек спокойно и без страха, презрительно смотрел на терзавшую его толпу.

Этот человек был Овнан.

В это время конный отряд телохранителей востикана ворвался в гущу воинов, рассеял разъяренную толпу и, вырвав из их рук пленника, увез его во дворец востикана.

Смбат отошел от окна и в отчаянии ударил себя по голове: «Увы, как жаль этого храбреца! Как подумаю, что причиной его гибели являюсь я и что я только по имени армянский спарапет — не могу ничего сделать для его освобождения, — то поистине нахожу, что он счастливее меня…»