Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

Цесарец Август

Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.

 

Г. Ильина

Романы Августа Цесарца

Наш современник, хорватский поэт Юре Каштелан, чьи слова процитированы выше, удивительно верно подметил главное в Августе Цесарце — цельность его натуры, слитность для него литературной и общественной деятельности. Связав свою судьбу с Компартией Югославии, Цесарец становится ее верным и стойким бойцом. Он — редактор легальных и член редколлегий нелегальных ее изданий, острый публицист, автор первых в Югославии страстных очерков о молодой Советской республике, позднее очерков о жизни народов Советского Союза в 30-е годы и борьбе югославских бойцов интернациональных бригад в Испании. Но прежде всего Август Цесарец был и остается одним из крупнейших писателей Югославии, ее классиком. Недаром последними словами, написанными его рукой на клочках бумаги, найденных по пути его следования к месту казни, были «Август Цесарец — писатель». Он был расстрелян фашистами в середине июля 1941 года.

Аресты, преследования и эмиграция затрудняли писательский труд Цесарца, а иногда делали его невозможным. Много сил и времени отнимала срочная партийная, журналистская и редакторская работа. Но это была его жизнь, в этих обстоятельствах складывалась та внутренняя, глубоко выношенная и выстраданная убежденность в правоте своего дела, без чего не состоялся бы Цесарец — писатель.

Цесарец родился в 1893 году в Загребе в семье передового рабочего, члена социал-демократической партии, семье преданных и любящих друг друга людей, которые с пониманием относились к революционной деятельности Августа и поддерживали его в трудные для него дни. Гимназические годы Цесарца совпали с подъемом в Хорватии анти-австро-венгерского национально-освободительного движения. Став его активным участником и одним из идеологов (он автор брошюры «Молодежное движение», 1912), Цесарец вместе с друзьями готовит покушение на хорватского бана Славко Цувая и за это приговаривается к трем годам тюремного заключения. Почти в каждом письме Августа к родным из тюрьмы, а затем из оккупированной Сербии, где ему пришлось служить солдатом австро-венгерской армии в годы первой мировой войны, содержится просьба прислать книги на родном языке, на немецком и итальянском, а также словари французского и русского языков. Еще в гимназии — а он был одним из лучших ее учеников — Цесарец запоем читал отечественную, русскую и западноевропейскую классику, увлекался Чернышевским, Тургеневым, Ибсеном, Золя и, конечно, Горьким, который, по свидетельству журнала «Вал», «своими революционными идеями, нашедшими выражение в романах, новеллах, драмах, политических, философских и социологических статьях», был ближе всего молодым хорватским бунтарям из всех современных писателей мира. Несколько позже придет интерес к Достоевскому, Цесарец будет спорить со многими идеями русского писателя в статьях и в художественной прозе и одновременно учиться у него мастерству психологического анализа, композиции и сюжетосложения. Из югославской литературы предпочтение отдавалось писателям с бунтарской тенденцией: Якшичу, Краньчевичу, Поличу-Камову, рабочим литераторам Абрашевичу, Данко, Вукоевичу. И здесь — в тюрьме и армии — он много читает, многое продумывает, на многое меняет свой взгляд. Террор теперь не кажется ему правильным методом борьбы с общественным злом, а пребывание в Сербии усиливает и ранее присущее ему чувство интернационализма, сделав его активным противником национализма во всех его видах и разведя с бывшими единомышленниками по национальной борьбе. Цесарец все больше сближается, и, видимо, не без влияния отца, с социал-демократическим движением, в его органах публикует первые свои рассказы, а в 1914 году вступает в социал-демократическую партию. После Октябрьской революции в России все его симпатии на ее стороне.

Наступил 1919 год, открывший собой бурный период созревания Цесарца-коммуниста, публициста, писателя. Под влиянием Октябрьской революции, революций в Венгрии и Германии все больший размах приобретает революционное движение в Югославии, в 1919 году возникает Социалистическая рабочая партия Югославии (коммунистов), на втором конгрессе партии (1920) получившая название Коммунистической. Август Цесарец — один из ее создателей и, как многие революционеры того времени, верит в скорую победу мирового пролетариата. Но терпят поражение революции в Венгрии и Германии, жестоко подавляется борьба рабочего класса и крестьянства в Югославии. Напуганное размахом этого движения королевское правительство бросило все силы на его разгром. В ночь с 29 на 30 декабря 1920 года оно издает реакционнейший декрет («Обзнана»), которым запрещалась деятельность коммунистической партии, революционных профсоюзов и союза коммунистической молодежи, вводилась строжайшая цензура печати и ограничивалась свобода собраний и демонстраций. Декрет имел целью не допустить, чтобы югославское государство «последовало русскому большевистскому примеру». В стране установился режим террора и полицейского произвола, период гонения на коммунистов и другие демократические организации и их издания. Надо было организовывать работу в новых, подпольных условиях, переходить на кропотливую повседневную работу, направленную на завоевание влияния в массах трудящихся. Это оказалось очень нелегко. Не случайно вновь в среде рабочего класса возникает мысль о необходимости террора как средства политической встряски, напоминание о существовании революционных сил. Потребовалось время, чтобы преодолеть подобные заблуждения. Пережил их и Август Цесарец, позднее этот сложный процесс общественной и политической ломки он запечатлел в своих статьях и художественных произведениях.

Вместе с Мирославом Крлежей — выдающимся югославским писателем XX века — Цесарец стоит у истоков революционной литературы Югославии. Их сотрудничество началось с выпуска журнала «Пламя» (1919), который, как писала партийная печать, «в культурном отношении дополнял то, что в политическом представляла «Истина» (орган КПЮ). Оценивая значение этого издания в московском журнале «ЛЕФ» в 1923 году, Цесарец прежде всего отмечал, что оно положило в Югославии начало новой литературной эпохе, став «первым наступлением на национализм и вообще буржуазную идеологию в искусстве». «Можно сказать без преувеличения, — заключает он, — что «Пламя», несмотря на свирепейшую кампанию саботажа и цензуру, вырыло такую глубокую борозду в незасеянной или почти незасеянной ниве югославской культуры, что… его плодотворное влияние на передовые слои рабочего класса и интеллигенцию ощущается и теперь, через три с половиной года после его преждевременной гибели. Правительство поспешило закрыть «Пламя» после падения Советской власти в Венгрии. С точки зрения искусства «Пламя» является первым осознанным выступлением левого фронта югославской культуры и искусства». Роль этого журнала, как несколько позже и журнала «Книжевна република» («Литературная республика», редактор М. Крлежа, 1923–1927), была столь значительной еще и потому, что теоретические посылки обоих изданий были подкреплены крупными художественными результатами, реально доказавшими перспективность нового литературного направления. Постоянное стремление к художественному обновлению, требование от искусства «темперамента, динамического движения мысли и стиля», а главное — связи с самыми передовыми веяниями времени определили жизненность заложенного ими литературного движения, которое было подхвачено в Хорватии и Словении, а несколько позднее в Сербии, Черногории и Македонии. Для Цесарца это был один из самых плодотворных периодов. Он пишет новеллы, драмы, стихи, начинает работу над крупными прозаическими произведениями. Не без влияния немецкой революционной литературы ему тогда казалось, что экспрессионистская форма наиболее полно может выразить настроения переломной эпохи, ее трагизм, ненависть к войне, давящей власти капитала и ощущение надвигающейся революционной бури. Главными мотивами разорванных, клочковатых, насыщенных сознательно непроясненной символикой стихов Цесарца («Стихи», 1919) становятся абсолютное неприятие существующего мира, его порядка и этики, вера в необходимость его изменения и одновременно сомнения в возможность осуществления этой мечты в югославских условиях.

Проза Цесарца оказалась менее податлива экспрессионистской стихии чувств, экспрессионизм не получил в ней законченного и всеохватывающего выражения. В новеллистике писателя («Зверь-гора», «Великий комтур перед трибуналом совести», «Возвращение» — все 1919) переплетаются два стилевых потока. В ней чувствуется неудовлетворенность экспрессионистской поэтикой, в неменьшей мере ощутимо и отталкивание от классического реализма, отождествляемого им тогда с консерватизмом в искусстве. Поиски нового пути шли достаточно противоречиво. С одной стороны, главными компонентами художественного творчества провозглашались «синтез и интуиция», они противопоставлялись «анализу и психологизму», а с другой — на практике, все больше проступает тяготение к тому самому социально-психологическому анализу и общественной детерминированности явлений и характеров, от которых он столь яростно открещивался в своих статьях.

Эволюцию Цесарца ускорило его пребывание в Праге, куда он вынужден был эмигрировать после запрещения «Пламени» и где он сблизился с чешскими революционерами, в том числе и писателями. В его статьях этого времени, например, чувствуется прямая перекличка со взглядами чешского поэта Неймана. Защищая пролетарское искусство от упрощенного толкования и ратуя за высокое художественное качество революционной литературы, оба писателя апеллируют к статье Луначарского «Культурные задачи рабочего класса» (1917). Цесарец по этому поводу пишет: «Глубоко ошибается тот, кто думает, что автор провозгласит пролетарским искусством вечное воспевание красных знамен или красных гвоздик, к тому же в старых ритме и метрике, и рекомендует повторить в плохом издании Золя, описывая забастовки, оргии богачей и нищету эксплуатируемых, изображая с одной стороны толстых буржуев с шампанским, а с другой — истощенных пролетариев перед пустыми тарелками». Нейман не менее Цесарца опасался, что революционную поэзию могут затопить «рифмами, ослепить мельканием красных знамен и красных маков». В 1920 году, вернувшись из Праги, Цесарец в статье «Декаданс и революция» подвергает резкой критике авангардистские течения, в том числе и экспрессионизм. А через несколько лет в статье «Современные русские художники (Искусство в революции и абстракция в искусстве)» он отмечает, что искусству может принести известную славу открытие новых форм, но тогда «оно живет только для себя, между ним и нами разрушается тот мост, который всегда приближал к человеческой душе самую смелую художественную форму; этот мост есть содержание, смысл, сущность». Так шло развитие революционного искусства. О типичности художественной эволюции югославского писателя свидетельствует и такой факт. В том же номере «ЛЕФа» за 1923 год, где была напечатана статья Цесарца «ЛЕФ в Югославии», появилась статья немецкого художника Гросса, в которой можно прочесть следующее признание: «Я опять пробую дать абсолютно реалистическое изображение мира. Я стремлюсь к тому, чтобы быть понятным каждому человеку, я отказываюсь от модной теперь глубины, полной кабалистического обмана и интеллектуальной метафизики, в которую можно без риска окунуться только в костюме водолаза».

Однако в жизни и в искусстве шло все куда сложнее. Приехав в Советский Союз и пробыв там с ноября 1922 по март 1923 года, Цесарец увидел здесь, по его словам, «жизнь бурлящую, словно в волшебном котле, обнаружил здоровое и полнокровное сердце, увидел кузницу, где если еще и не созданы, то во всяком случае возникают новые ценности». Он сближается с лефовцами, восторженно пишет о Мейерхольде и Таирове, о Передвижном театре чтеца Сережникова, культивировавшего жанр коллективной декламации. По возвращении в Югославию Цесарец внимательно следит за произведениями советских авторов, чаще ему удается познакомиться с ними в немецком переводе, читает немецких и чешских писателей, в частности, известен его интерес к Гашеку и Ольбрахту. Поэтому столь радостным было для него ощутить чувство локтя с левыми писателями, с которыми он встретился в Москве. Вместе с ними он вслушивается в речь Ленина перед делегатами IV Конгресса Коминтерна, вчитывается в его последние статьи, которые были опубликованы как раз в то время, когда Цесарец был в Москве — «Группе «Clarté», «Странички из дневника», «Лучше меньше да лучше». Призывы Ленина о бережном отношении к демократическому наследию были услышаны многими революционными писателями мира, увлеченными идеями тотальной перестройки искусства и нигилистически относившимися почти ко всему отечественному культурному и литературному прошлому. В числе таких писателей были и Цесарец, и Крлежа. С середины 20-х годов все заметнее становится расширение их интересов, их большая терпимость в вопросах искусства. Именно к этому времени относится глубокое изучение Цесарцем творчества Достоевского, которое, наряду с работой над переводами произведений Горького, вело югославского писателя к более вдумчивому отношению к опыту отечественной и зарубежной реалистической литературы, к выработке им нового взгляда на искусство и создание своей художественной манеры. Видимо, этим можно объяснить и тот факт, что лишь в 1925 году Цесарцу, который и раньше обращался к крупной эпической форме, удается создать первое завершенное произведение в этом жанре. Это был роман «Императорское королевство. Роман о нас, какими мы были», произведение новаторское для югославских литератур и в проблемно-тематическом, и в художественном отношении.

В первой же фразе романа указывается на время действия — 1912 год — год покушения на хорватского бана и год Первой балканской войны, породившей надежды на освобождение и у славянских народов Австро-Венгрии. Исторические события были выбраны писателем не случайно. Роман писался в начале 20-х годов, когда рабочее движение в Югославии переживало тяжелые времена. Политическая реакция, закрепленная в Конституции и «Законе о защите государства»; нерешенность социальных, национальных и культурных проблем в Королевстве сербов, хорватов и словенцев; грабительская деятельность возникающих, как грибы после дождя, капиталистических обществ и фирм; предательская политика буржуазных партий и как безысходный, отчаянный жест — индивидуальный террор. Рабочий Алия Алиягич в 1922 году стреляет в министра внутренних дел Драшковича. Хотя Коммунистическая партия не признает индивидуальный террор методом своей борьбы, она не может в то же время не отдать должного мужеству и самопожертвованию Алиягича: его похороны после казни превращаются в массовое шествие. Цесарцу было разрешено провести с Алиягичем последнюю ночь накануне казни. А так как очень часто, да, собственно, почти всегда, Цесарца — политического деятеля, Цесарца-публициста и Цесарца-художника занимали одни и те же проблемы, он исследует их с разных сторон, в разных планах, на разных уровнях. Он пишет статьи «Последняя ночь Алии» и «Характер на виселице», в которых приходит к выводу, что в сложившейся в Югославии обстановке «отдельные представители рабочего класса, не знакомые с сущностью классовой борьбы, подпали под власть искушения террора». А уже в 1923 году, то есть через год после покушения Алиягича, публикует первый отрывок из романа «Императорское королевство». Размышления писателя о терроре, о тех дискуссиях, что велись тогда в партии, находят свое художественное воплощение. Они обращают мысль писателя к прошлому родины и своему личному прошлому. А именно к 1912 году. Бесспорно, эта спаянность идеологических и эстетических задач вела Цесарца к сознательной идеологизации художественного творчества, выдвижению в нем идеологической функции, наряду с аналитико-познавательной, на первый план. Теперь, наделенный собственным опытом, опытом рабочего движения в своей стране, возмужавший Цесарец воссоздает картину хорватской действительности, предстающей в микромире тюремного двора. Спокойная констатация фактов, ставящая все действия в исторический и общественный контекст, и крик о помощи, раздавшийся поздней осенней ночью в камере следственной тюрьмы, сразу определяют тональность всего произведения и его стилевую двуплановость. Начатое на высокой эмоциональной ноте, оно сохраняет драматическое напряжение на всем своем протяжении.

Само сужение пространства романа, его жесткая огражденность тюремными стенами, те минимальные связи, которые существуют между замкнутым тюремным миром и миром внешним, призваны были подчеркнуть и усилить эмоциональное напряжение, возникающее от торжества царящего здесь насилия. Этой же цели служит и столь же жесткое временное ограничение, как в классицистической драме. Видимо, то, что Цесарец замышлял сначала написать драму, дает себя знать во многих особенностях романа. Даже биографии героев поданы почти без всякого внутреннего движения. В них, подобно драматургической ремарке, сообщены лишь чисто внешние сведения из жизни персонажей, раскрывающие их общественное положение: Юришич происходит из бедной крестьянской семьи, начальное образование, как и многие дети из этой среды, получил в монастырском приюте, из которого был исключен за слишком живой интерес к мирским делам, затем поступил в учительскую школу, но не закончил ее и накануне экзаменов на аттестат зрелости оказался в тюрьме за участие в покушении на хорватского бана; Марко Петкович — сын дворянина, владелец имения, легкомысленный политик, но добрый и сочувствующий народу человек; Франё Рашула — дитя разорившегося торговца, вся его жизнь направлена на достижение одной цели — обогащение любыми средствами. И так далее. Как в драме, три действия — три главы: от рассвета до утра, от утра до полудня, от полудня до вечера. Движение времени при этом обозначается не только физическими приметами наступающего утра, полдня и вечера, но и сопутствующим колокольным звоном, как бы сопровождающим жизнь в государстве, городе, тюрьме и определяющим ее ритм. Это придает повествованию соответствующую тональность — сначала предчувствие беды, затем ее приход. «Вся тюрьма была окутана мраком ночи, словно смертное ложе черным сукном. А сейчас бледнеет это сукно, бледнеет на солнце… В городе перезваниваются утренние колокола». «Два часа послеобеденного отдыха наступили тихо, торжественно. Кажется, время остановилось. Все пусто кругом… звонят полуденные колокола», «…во дворе резко ударил колокол, возвестивший конец дня по внутреннему тюремному распорядку». И вновь: «Как черное покрывало смертный одр, тьма укрыла двор». Открывающий или завершающий повествование колокольный звон, подобно музыкальному мотиву, проходит через все произведение и придает ему оттенок временной протяженности. Однообразному музыкальному сопровождению соответствует и столь же однообразная оценочная палитра красок, — подавляя все другие цвета, в романе господствуют два цветовых мотива: черный и желтый — цвета флага Габсбургов. Таким, например, видит город Юришич сквозь решетки тюремного окна: «…как скелеты, торчат желтые шпили кафедрального собора, их силуэты — рога черного чудовища, вонзенные в еще более страшное чудовище — небо. Черные башенные часы, как пустые глазницы ночного сторожа над городом, который ночь заключила в траурную рамку некролога».

Сужен и круг основных героев романа. Это группа мошенников из «Общества взаимной посмертной помощи», получившего патриотическое название «Хорватская стража». Среди заключенных выделены еще два персонажа. Один из них романтически настроенный дворянский интеллигент Марко Петкович, не имеющий твердых убеждений и мечущийся между разными политическими партиями. Такой тип рефлексирующего интеллигента был уже известен хорватской литературе по произведениям Лесковара, Нехаева, Донадини. Сочувствуя Петковичу и явно ему симпатизируя, Цесарец в то же время считал, что подобные люди уходят с исторической сцены и уступают место новым силам, которые в романе представляет Юришич. Во многом это герой-резонер, берущий на себя роль обличителя, следователя и судьи компании мошенников. И все же он являет собой и новый для хорватской и югославской литературы тип человека, вступающего в совершенно иные отношения с обществом и людьми. Прежде всего это человек активного действия. И в тюрьме он старается помочь слабым и страдающим, пытается защитить Петковича и Мутавца. Самой расстановкой сил предрешено поражение молодого революционера, но он способен критически отнестись к своей деятельности и увидеть более правильный путь борьбы за справедливое переустройство мира.

Роман «Императорское королевство» во многом произведение переходное, в нем, дополняя друг друга, сосуществуют два стилевых начала. Реалистически достоверное изображение поведения и образа мыслей почти всех персонажей сливается с повышенно экспрессивными суждениями, эмоционально-оценочными мотивами, музыкальным и цветовым сопровождением, восходящими к стилевому строю экспрессионизма. Именно символико-экспрессивная метафорика придает происходящему на тюремном дворе более широкий смысл, выводя за рамки тюремных стен. Вместе с тем в романе проступают и черты социального реализма с его приверженностью к социально-психологическому анализу и выведением на первый план познавательной функции искусства. Эти черты станут определяющими во втором романе Цесарца, где реализм подчинит себе все компоненты произведения и на содержательном и на стилевом уровнях.

«Золотой юноша и его жертвы. Роман о заблудшем мире» вышел в 1928 году. В нем, как и в предыдущем романе, да, собственно, и в большинстве произведений Цесарца, личные наблюдения, реальные факты служили писателю отправным моментом для более глубокого проникновения в процессы современной жизни. Таким конкретным общественно-политическим фактом, в котором писатель уловил опасную и имеющую последствия тенденцию, стала для него фигура доктора Берислава Анджелиновича, одного из активных деятелей профашистской «Организации югославских националистов» («Орюна»), брата министра внутренних дел. Он представлял собой тип политического дельца — преступника, чувствовавшего себя в полной безопасности за оказанные режиму услуги. Несмотря на совершенные два убийства, этот человек стал пресс-атташе Югославии в Париже, а затем в Вашингтоне. Пришлось столкнуться с ним и Цесарцу. Во время одной из встреч левых писателей в кафе туда ворвался Анджелинович со своими дружками. Цесарец не удержался и сказал что-то вслух о порядках в стране, где убийцы гуляют на свободе. Анджелинович тут же подскочил к столику, за которым сидел писатель, и ударил его кулаком по лицу. В распоясавшемся молодчике Цесарец уже тогда почувствовал опасное социальное явление, пускающее корни в общественной жизни страны и поддерживаемое правительственными кругами. Он увидел в нем представителя той самой «золотой молодежи», которая, по его словам, «подобно стервятнику, набрасывается на любое свободолюбивое движение, на всякого рода идеалы; мерзкая, ужасно мерзкая в своем эгоизме, жестокости и разврате…». Предчувствия не обманули Цесарца — это были первые ростки фашизма на его родине, и ему еще не раз придется выступать с политическим анализом его сути в Югославии и других странах (статья «Гитлеризм у нас», 1934; «Испанские встречи», 1938). Художественному исследованию его истоков писатель посвящает свой роман.

Произведение состоит из двух частей. Место действия первой — село, трактир Якова и Резики Смуджей, куда съехались все члены семьи в связи с составлением завещания. На фоне типичного для реалистической литературы XIX века семейного конфликта из-за дележа наследства Цесарцем выделяются те социальные и психологические черты, которые рождены послевоенными югославскими условиями. Конфликт обостряется всплывшим во время семейной ссоры фактом — совершенным несколько лет тому назад случайным убийством госпожой Резикой своего любовника, слуги Ценека. Основное действие второй части развертывается в Загребе, акцент с конфликта семейного переносится на выявление общественного смысла поведения его участников. Подобно тому как завещание явилось своего рода индикатором семейных отношений, во второй части такую роль играет демонстрация рабочих, отношение к которой героев расставляет все точки над i в их характеристике. Здесь практически снимается конфликт первой части — вопросы наследства решены, с отъездом Смуджа в город под защиту родственника-полицейского ослабевает угроза ареста. Теперь на первый план выдвигается конфликт, высвечивающий совершенно иные отношения между героями: моральный аспект в их поведении увязывается с аспектом политическим. Собственно, первая часть призвана показать ту атмосферу, в которой формируется последний отпрыск этого семейства Панкрац, сын незаконной дочери госпожи Резики. Мать и отец мальчика рано умерли, и он воспитывался в доме деда и бабки, с детских лет проявляя редкую способность к изворотливости, хитрости и вымогательству. Учиться какому-либо ремеслу он не хотел и, кое-как окончив школу, записался на юридический факультет. Его учеба в городе приходится на военные и первые послевоенные годы, «окутанные атмосферой смерти и эгоистического желания выжить любыми средствами». На фоне развернувшегося революционного движения ловкий молодой человек выдает себя за коммуниста и вымогает у перепуганных насмерть стариков деньги, обещая спасти их от экспроприации в случае победы революции. Как только коммунистом или сочувствующим им становится быть опасно, он примыкает к хорватским националистам, а вскоре предает и их, увидев большую выгоду для себя в организации югославских националистов. Торгово-мещанская среда была той социальной базой, из которой рекрутировались верные слуги фашизма. «Главное, чтобы не страдали мы, наше величество Я, ха-ха-ха!» — восклицает Панкрац. Вот почему его привлекает организация, провозгласившая своим идеалом культ жестокости и власть сильного. Свое отличие от малодушного капитана Братича он видит в том, что «живет в согласии с самим собой». В этом он несомненно прав. Ему чужды какие бы то ни было сомнения, укоры совести и чувство жалости даже к близким людям: увидев мертвого деда, он первым делом обшаривает его карманы. Естественным для него является донос на бывшего товарища, он испытывает удовольствие, шантажируя деда и капитана Братича, в минуту откровенности раскрывшему Панкрацу свои симпатии к рабочим.

Цесарца упрекали, что в обрисовке Панкраца краски столь сгущены, что он перестает восприниматься как живой человек. Думается, что эти упреки неоправданы. В невежественной и бездуховной среде, где совершаются убийства, где все отношения строятся на обмане, рождение такого биопсихологического типа было совершенно закономерно. Цесарец создает не сатирический образ, хотя ему и присущи сатирические черты, поэтому он большое внимание уделяет биологической основе этого характера. В других случаях, как, например, со Смуджем, когда в нем, сыне торговца, просыпается голос крови и он покидает театр, этот мотив звучит вскользь. В характеристике Панкраца мотив дурной наследственности проявляется не раз, хотя он всегда увязывается с мотивом социальным. Однако в этом образе натуралистические тенденции особенно ощутимы. Цесарец хорошо знал и любил Золя, перевел его роман «Труд». В одном из писем он писал в этой связи: «Когда я сейчас читаю его вновь, а некоторые его произведения я до сих пор не читал, я убеждаюсь в колоссальности, в актуальной колоссальности этого писателя, и у меня возникает неодолимое желание написать о нем эссе… Сейчас его намеренно замалчивают, они имеют на то основания». Несомненно, французский писатель оказал воздействие на Цесарца своим страстным и одновременно скрупулезным изучением разлагающего влияния капитала на человеческие души, коверкающего все человеческие отношения. Золя оказал на него воздействие и своим бесстрашным изображением самых низменных страстей и отвратительных состояний, «тех мучительных сторон правды», — как назвал это свойство Генрих Манн в своей речи о Золя. У Цесарца влияние Золя чувствуется во все укрепляющейся приверженности тем принципам изображения, согласно которым человек рассматривается в комплексе социальных, психологических и биологических качеств. Там же, где он выделяет биологическое начало, он сознательно акцентирует внимание на бездуховности данного человека, его близости к животному состоянию. Таков «мужик с всклокоченными волосами и злым взглядом», измазанный блевотиной пьяный Краль. Таков и изящно одетый лощеный Панкрац, который уколом иглы будит спящую служанку. Таков и капитан Братич в первом варианте концовки романа, когда он после всех своих громких рассуждений о благородстве коммунистического идеала, о справедливости и о своем желании начать новую жизнь даже не идет, а крадется в публичный дом. Это была последняя точка в характеристике обоих персонажей, сначала поданных как антиподы.

Действительно, капитан Братич появляется в романе как представитель той части интеллигенции, которая понимает несправедливость современного общественного устройства, обладает многими привлекательными чертами и все же оказывается среди пособников врагов народа. Казалось бы, что общего между книжником и добряком Братичем и садистом и невеждой Панкрацем. Но это общее есть. Один охотно, а другой по принуждению служат одному и тому же режиму. Первым эту мысль высказывает Панкрац: «Послушайте, капитан, что бы вы ни говорили, а от меня вы недалеко ушли!» Он поясняет ошарашенному этой мыслью капитану, что из-за своей слабости и нерешительности тот никогда не уйдет в отставку, не женится на любимой женщине иного социального положения, что он донес бы на демонстрацию, не опереди его Панкрац. Правда, не по собственному желанию, а выполняя полученный приказ. Появившись однажды, эта мысль неотступно будет преследовать Братича, возвращаясь к ней, он будет то соглашаться с ней, то ополчаться против нее.

Понимая, что конец романа еще больше закрепляет именно сходство капитана с Панкрацем и усиливает пессимистическое звучание произведения, Цесарец в 1934 году пишет для предполагаемого чешского издания второй вариант заключительной сцены романа. Этот вариант был опубликован в Югославии только в 1959 году. Автор существенно изменил в нем идейную тональность образа капитана, а тем самым и соотношение сил в романе в целом. Капитан встречает двух коммунистов — участников демонстрации — и под влиянием разговора с ними соглашается распространять рабочую газету среди солдат. Приняв наконец решение, с кем он, Братич, по словам писателя, почувствовал себя, «несмотря на свои слабые силы, частицей армии, сражающейся за правду».

Такая переделка концовки романа, видимо, объяснялась теми изменениями, которые произошли в общественной ситуации в стране.

К 1934 году ширится Народный фронт, все чаще объединяются прогрессивные силы против профашистской политики правительственных кругов. Иными словами, возникает историческая возможность именно такой эволюции образа капитана Братича. Может быть, на такое изменение в поведении героя Цесарца натолкнул и роман Ольбрахта «Анна-пролетарка», немецкий перевод которого он прочел в 1930 году и почувствовал свое писательское родство с чешским прозаиком. Роман Ольбрахта завершается сценой рабочей демонстрации, в которой плечом к плечу идут его герои Тоник и Анна. Но если у Ольбрахта такая концовка обусловлена логикой внутреннего развития характеров героев, то у Цесарца такое завершение несет на себе налет заданности и скорее воспринимается как одно из искренних эмоциональных решений Братича, на выполнение которых у него не раз уже не оказывалось сил.

По природе своего писательского дарования Цесарец тяготел к толкованию, объяснению, прямому выявлению смысла, но не всегда находил необходимое равновесие между изображением и истолкованием. Символико-экспрессионистскую палитру первого романа здесь заменяет прямая публицистичность. Ее использование объясняется разными причинами. С одной стороны, чисто художественными — публицистическое начало активно использовалось тогда литературой, особенно революционной, для характеристики сложной политической ситуации, политических позиций персонажей, сути их идеологической борьбы. С другой стороны, эти причины лежат в сфере внелитературной и заключены в той роли, которую вынуждена была играть передовая художественная литература, становясь в условиях террора единственной трибуной открытого обращения к трудящимся.

Со второй половины 1929 года Коммунистическая партия Югославии переживает трудный период своей истории. Накануне монархофашистского переворота (1929) она поручает Цесарцу издание легальной газеты «Заштита човека» — официального органа югославского МОПРа, и он полностью отдает себя выполнению этого задания. Ему приходилось самому почти целиком заполнять всю газету: он писал статьи, переводил Гюго, Гашека, Лондона, собирал информацию о борьбе с реакцией в Югославии и других странах. После переворота газета была запрещена, а ее издатель и редактор арестован… за статьи, опубликованные в газете КПЮ «Борба» пять-шесть лет тому назад, в частности, за статью об Алии Алиягиче. В течение только 1928–1929 годов Цесарец арестовывался семь раз. Но и в этих труднейших условиях он продолжал создавать художественные произведения. В конце 20-х — начале 30-х годов писатель обращается к двум жанрам — к социально-психологической новелле из жизни бедняков и к жанру новеллы-легенды или фантастического рассказа, позволившему ему не только найти художественно оригинальные решения, но и поставить в эзоповой форме важнейшие вопросы, волновавшие общество, — проблему власти, восстания, путей борьбы с насилием. Первые впоследствии составили сборник «Новеллы» (1939), вторые — «Исход израильтян и другие легенды» (1938). Близкие проблемы ставятся им в последнем романе «Эмигранты», писавшемся на протяжении 20-х годов, а вышедшем лишь в конце 1933 года. Это произведение можно смело поставить в один ряд с произведениями европейской левой литературы, основанной на понимании слитности задач искусства и партийной деятельности и в то же время уже осознающей свою специфику как деятельности совершенно особого вида. Это романы Иллеша «Тиса горит» (1929), «Славянская песня» Вайскопфа (1929), «Улица Розенгоф» Бределя (1931), та же «Анна-пролетарка» Ольбрахта. Названных писателей роднит прежде всего поставленная задача — изобразить выступления пролетариата конца 10-х — начала 20-х годов. Всех их интересуют вопросы внутрипартийной работы, полемика с правыми социал-демократами и реформистами, дискуссии по вопросам организации рабочего движения, методов революционной борьбы. Словом, партийная жизнь, партийная борьба, характеры революционеров и их отношение к людям, являясь неотъемлемой частью жизни этих писателей, признаются ими важнейшей темой искусства и смело вводятся в художественное произведение.

Действие романа «Эмигранты» протекает в Праге в 1919 году, куда были вынуждены бежать югославские революционеры. В этом произведении особенно примечателен образ Илии Корена, героя, близкого писателю по своему душевному складу. Ему он доверяет свои размышления, сомнения, суждения по многим вопросам и, в частности, по одному из самых для него важных — как сочетать требования революционной борьбы и фантазию художника, интерес к социально-политическим причинам явления и одновременно к их интегральной сущности, к той тайне жизни, которую способно обнаружить только искусство, только художественное ее познание. Не раз ему самому, литератору и мечтателю, приходилось оставлять перо беллетриста и браться за дело политического публициста и редактора, не раз приходилось впрямую вводить в свои художественные произведения дорогие ему общественные идеи, так как для него были закрыты другие пути их воплощения. Понимал ли он, что это нарушало художественную цельность его произведений. По всей видимости, понимал. Он шел на это сознательно, ибо главным для него, говоря словами его героя, было «по-настоящему участвовать в жизни и делать все, чтобы ее изменить, даже, я бы сказал, жертвуя собой!».

Цесарец разделял идеалы и заблуждения своего времени, но вместе с тем он шире и глубже, чем в чем-то похожие на другого героя его «Эмигрантов» — революционного фанатика Булюза — молодые левые писатели Югославии, видел сущность искусства, немыслимого для него без вдохновения, фантазии, утопии, без превращения «повседневной действительности в преображенное талантом художника». Немыслимо оно для него и без доброты, любви к людям, сочувствия к их страданиям и горю.

В начале 30-х годов возможности работы, да и просто жизни в Югославии для самого Цесарца все больше сужались. Один из руководителей КПЮ Горкич писал в 1932 году сотруднику Коминтерна: «Посмотри, есть ли какие-нибудь возможности отправить Августа Цесарца наверх (т. е. в Советский Союз. — Г. И.). Он там, внизу, погибает, и его необходимо спасти и в политическом и в материальном смысле. А кроме того, он сейчас там не может многого сделать, так как его ужасно боятся и постоянно за ним следят». Цесарец вынужден был уехать в эмиграцию. С 1934 по 1937 год он живет в нашей стране, затем — во Франции, Испании, вновь во Франции. Лишь осенью 1938 года ему удается вернуться на родину, где его опять ждали арест и тюрьма. Когда Цесарец был в Советском Союзе, между ним и Гослитом велись переговоры об издании на русском языке романа «Золотой юноша и его жертвы», готовился перевод — об этом писатель сообщал в письмах к родным. Почему сорвалось издание, неизвестно. Можно предположить, что сама ситуация в Коминтерне, с которым был тесно связан Цесарец, трагическая судьба руководства Коммунистической партии Югославии в 1937–1938 годах и отъезд самого писателя в Испанию не способствовали ее выходу в свет.

Вернувшись домой, Цесарец сразу начинает работать над пьесой, посвященной борцу за национальное освобождение в XVIII веке Евгению Кватернику, издает в Канаде путевые очерки о Советском Союзе — «Сегодняшняя Россия (На Волге и Урале. На Украине. У малых советских народов)», переводит «Легенду о Тиле Уленшпигеле» де Костера, а главное — пишет множество статей, преимущественно общественно-политического и исторического характера.

В письме Горкича было верно подмечено, что влияние Цесарца в Югославии было очень велико и что поэтому его боялись политические противники, боялись его пера. Этот мягкий, добрый и деликатный в отношениях с людьми человек был также известен твердостью, мужеством и упорством в отстаивании своих убеждений. Он был арестован вскоре после оккупации Загреба немцами, в апреле 1941 года. Вместе с группой товарищей Цесарец совершил побег из лагеря Керестинец, но побег был плохо подготовлен и окончился трагически. Его участники были схвачены и расстреляны.

Имя югославского писателя Августа Цесарца стало легендой. Оно, — как писал соратник писателя Веселии Маслеша, погибший при Сутеске в 1943 году, — «стало программой целого поколения, его книги — школой, его борьба — идеалом».

Г. Ильина

 

Императорское королевство

Роман о нас, какими мы были

(Перевод Ю. Брагина)

 

От рассвета до утра

Тогда, в 1912 году, императорским королевством управлял опекун, и выстрел террориста, пытавшегося его убить, сверкнул как молния во тьме, а чуть позже, в октябре, тишину королевства разорвал грохот балканских пушек. В позднюю пору той осени, ночью, точнее перед самым рассветом тишину загребской следственной тюрьмы нарушили глухие удары и лихорадочный стук в дверь одиночной камеры на третьем этаже.

Еще минуту назад на балконе соседнего дома трещала канарейка, вопила кошка, потом как будто что-то упало, послышался шум, и тотчас же наступила тишина; и кошка и канарейка замолкли. Только из камеры доносился отчаянный вопль:

— Помогите-е-е!

Все камеры заперты и безмолвны, как гробницы, но одна дверь все-таки открывается. На пороге появляется человек, высокий, с осыпанной сединою головой, плоский, как лопата пекаря.

— Тихо, ребята! Кто опять дебоширит? — спросонок кричит он в коридоре. — А, это ты, благородный Петкович, христопродавец эдакий, снова тебе черти не дают покоя!

Сердится старый надзиратель Бурмут. Как все старые надзиратели, он раздражителен и легко выходит из себя. Впрочем, злится он главным образом для виду, для него покричать — душу отвести. Завершается сороковой год его службы, начавшейся в жандармерии на границе, и вся его жизнь уже многие годы проходит между тюрьмой и домом где-то на Лашчине. Однако зачастую он остается здесь и во внеслужебное время, потому что имеет обыкновение ссориться с женой против своей воли. Так было и вчера. В сквернейшем по этой причине настроении, несмотря на добрый глоток вина, он улегся спать и вот сейчас, раздраженный, подбежал к камере, смотрит в глазок и рычит, из глотки вырываются рокочущие, хриплые звуки, как будто там застряли гвозди, и он мучается, силясь их изрыгнуть.

— Кхрра, чего тебе?

— Пустите меня! Они снова здесь! Смертный приговор пишут! Виселицу ставят! Внизу, под окном!

— Черти тебе приговор пишут! Ложись и спи! Почему другие могут вести себя спокойно? Tas hajst — пункт десятый!

На десятый пункт правил внутреннего распорядка, запрещающий заключенным петь, кричать и свистеть, старый пограничник ссылался всегда, и в его сокращенном переводе этот пункт гласил: закрой рот и молчи! На сей раз излюбленная угроза не возымела действия.

— Во имя Его Величества, пустите меня! Я невиновен! Я просил о помиловании, а там пишут смертный приговор.

Бурмут подошел к первому окну в коридоре. Напротив в Судебной палате находится канцелярия государственного прокурора, окна освещены, быстро, неутомимо кто-то стучит там на пишущей машинке. Он видит — это заместитель прокурора; наконец тот встал. Бурмут показал ему знаками, что происходит, и вернулся к камере.

— Эй, ты, перестань дубасить! Черт их знает, что они там пишут, но о тебе и не думают, это точно! А теперь вот и писать перестали.

Он в нерешительности стоит перед дверью: открывать или не открывать? Видно, совсем спятил парень. Что, если рявкнуть как следует и заткнуть ему глотку? Но Петкович вдруг умолк сам. Умолк? Лежит на койке, зарывшись головой в подушку, и рыдает тягостно и жутко.

— Чтоб ты пропал! — заворчал Бурмут, медленно возвращаясь в свою камеру. Не успел он сесть на койку, как с другой стороны послышался жалобный стон, обыкновенный — женский: ой-ой-ой!

Бурмут даже не шелохнулся. Знает, это на втором этаже стонет беременная воровка, у которой уже с вечера начались схватки. Если доктор не хочет ее отправлять в больницу, то чем же он может ей помочь? Как, впрочем, и этому рехнувшемуся Петковичу! Не такой уж он сумасшедший! Ведь в самом деле, могли поставить виселицу, правда, не для него, но император добрый, помиловал террориста, что стрелял в королевского комиссара! Помиловал, всех он, старый добряк, прощает! Вот как тех государственных преступников, а их пятьдесят три, черт бы их побрал! Бурмут сунулся под койку за бутылкой, но бутылка пуста. Пятьдесят три виселицы, говорит прокурор, а император: ни одной! Неплохо прежде жилось, в бутылках всегда было полнехонько! Государственные преступники нежатся на своих перинах, камеры в салоны превратили, веселятся напропалую, всегда у них всего вдоволь, как в тот день, когда во дворе тюрьмы жарили на вертеле молочного поросенка и выжрали бочонок вина, и у всех сербские трехцветные ленточки в петличках. Коло танцевали, а двое из них даже отправились гулять на Кожарскую улицу, чтобы и там отметить крестную славу! Золотые были денечки, не то что теперь, когда имеешь дело с этими ворюгами! Встречаются и среди них богатые, а чаевые капают, как вода из свернутого водопроводного крана. Когда ему, скажите на милость, этот Петкович что-нибудь дал? На свободе — всем все, а ему здесь — шиш. Но есть тут и другие — те, из страхового общества. Вот посмотрим, как они поведут себя сегодня? Да, сегодня — полночь, пожалуй, уж миновала?

Сегодня у старого Бурмута день рождения, шестидесятый по счету, и несколько дней подряд вбивает он это в голову каждому, у кого, по его сведениям, водятся денежки — в первую очередь писарям, «интеллигенции». Как-то они себя покажут? А вдруг просто поздравят? К дьяволу их поздравления, ох, и задаст он им тогда перца, заставит вкалывать на разных работах! Деньжат бы раздобыть, вчера вечером он изрядно перебрал, поэтому на него и накинулась старуха. Разве что деньжата могли бы ее утихомирить. Ну как он покажется дома, если нечем задобрить старуху? А не заявись домой, не пропустит ли он возможность опрокинуть парочку за счет сыновей, которые придут его поздравить, в первую голову тот, старший, что служит в полиции? Ну, ну, пусть эти писари попробуют забыть, какой сегодня день, покажет он им тогда, — заранее злится старый Бурмут. Мысли его путаются, снова возвращаются к Петковичу и замирают в каком-то сонном оцепенении; ему кажется, что Петкович больше не буйствует и наверняка не плачет, спит, должно быть. Почему он все-таки плакал? Бурмут зевает, ложится, погружается в сон.

Тюрьма — точно древнее заброшенное строение, в нем царствует мертвая тишина. Только на ближайшей железнодорожной станции запричитал гудок паровоза и разнесся по тюрьме, точно зловещий вопль совы. В своей камере, одетый, склонившись над столом, заваленным книгами, сидит неподвижно Петкович и не отрываясь смотрит на дверь. Какое-то плоское страшилище с прищуренным глазом пялится на него, сверлит мерцающим взглядом. Это Бурмут не закрыл глазок в двери, и через его узкий прищур крадется в камеру из коридора проблеск света и гипнотизирует Петковича. Он не шелохнется, смотрит остолбенело. Как зачарованный.

Вся тюрьма была окутана мраком ночи, словно смертное ложе черным сукном. А сейчас бледнеет это сукно, бледнеет на солнце. День где-то далеко красным неводом вытащил из черных глубин солнечный мяч и медленно поднимает его вверх. Одна-единственная лампа в коридоре окружена лучистым ореолом, она, как белый паук, сплела свою светящуюся паутину и тускло мерцает в ней, устало и дремотно. Оглашаемый возгласами часовых, ожил тюремный двор. В камерах заключенные уже встали, они умываются, приводят себя в порядок. Только в одной камере люди еще валяются на койках, зная, что Бурмут откроет их последними. Смеются, потешаются, готовят сюрприз для Бурмута: Katzenmusik, s is kolossal!

В городе перезваниваются утренние колокола, и где-то в тюремном дворе резко и грубо звякнул колокол. Бурмут мгновенно проснулся, утер лицо мокрым полотенцем, сгреб ключи, вышел в коридор и гаркнул свою обычную побудку:

— Ребятки, ауф! Парашу выноси! Фруштука себе заслужи! Ауф, ребятки!

Он идет от двери к двери и все подряд отпирает. Раскрываются черные плиты на гробницах. Расползаются по коридору серые, бледные фигуры стриженых заключенных. Множество ног глухо шаркают по красножелтым каменным плитам, и возгласы, отрывистые, неясные, разносятся вокруг, как будто люди тщетно гонят друг друга куда-то, куда невозможно дойти. Кто тащит парашу, кто метлу, и все заняты делом или, по крайней мере, делают вид, что заняты. Громче всех орет и гремит ключами Бурмут, и не удивительно — у одного заключенного выскользнула из рук параша, вонючая жижа разлилась по коридору.

— Кхрраа! Тоже мне, а еще благородный называется!

Благородный Петкович — а это был он, — смеясь, смотрит ему прямо в глаза. Он рослый, крепко скроен, на залившемся краской лице сверкают глаза, зрачки горят, словно капли раскаленной смолы. Одет он в арестантскую одежду, серую, измятую, на ногах тяжелые, неуклюжие тюремные башмаки.

Смотрит он, стало быть, Бурмуту в глаза, ничего не говорит и только раскатисто смеется. Кажется Бурмуту, что это не тот человек, который ночью дубасил в дверь, страшился смертного приговора, виселицы и рыдал. Какой-то он другой сейчас. Но что ему до этого, какой есть, главное, чтобы кто-то вычистил коридор.

Взгляд Бурмута остановился на парнишке, который вертелся между сгрудившимися заключенными и что-то тайком прятал в карман. Грош, так его все зовут, потому что, напившись пьяным, он на дороге, недалеко от своего села, убил возвращавшегося с ярмарки птичника и забрал у него грош — все, что у того нашлось. Парню всего пятнадцать, и на столько же лет тюрьмы он был осужден, а поскольку приговор уже вступил в силу, через день-другой его отправят в настоящую тюрьму. Его камера находится в другом конце коридора, сюда он приплелся, чтобы выпросить у земляка табаку. И как раз засовывал его в карман, когда Бурмут ударил его ключами, — парнишка скрючился, оскалился, неестественно дико вскрикнул и хотел было кинуться к метле.

— Зачем вы его бьете? Вы не смеете никого бить! — оборвал смех Петкович и побледнел от волнения. — Я разлил, я и вытру!

— Вот я тебя ключами-то вытру! Сколько раз повторять — незачем тебе самому браться за это дело! Ты ведь у нас настоящий аристократ. А вы, шпана, что здесь собрались и скалите зубы? Марш отсюда, гады! Фруштук зарабатывать!

И Бурмут разгоняет заключенных, злится на тех, что пылят своими метлами. А Петкович берет метлу и тряпку из рук Гроша и принимается за уборку. Он склоняется над плитами пола, улыбается и, словно увлекшись приятным занятием, весело напевает. Кажется, что после окончания этой работы его ждет что-то необыкновенное.

— Может, вам хоть камеру подмести? — предлагает Грош.

— Не надо, здесь господ нет. Ступай лучше, возьми себе хлеба со стола, хо-хо-хо!

Грош бежит в камеру и потом, зажав в руке хлеб, стремительно пробегает мимо Бурмута. А Бурмут его и не замечает. В деревянной бадье кашевары притащили баланду и в сопровождении Бурмута ходят от двери к двери. Миновали канцелярию. Это первая дверь при входе в коридор. Рядом с канцелярией камера писарей, здесь Бурмут остановился, а кашеваров отправил дальше делить баланду; писарям она не нужна, потому что еду они получают с воли. Раньше, чем обычно, открыл он сегодня их камеру. Вставил, как полагается, ключ в замочную скважину, а внутри за дверью раздался топот, стук, звяканье, словно вся камера перевернулась вверх дном. Лязгает жестяное ведро, бухает стул по столу, слышны лай и мяуканье, и вот в этот невообразимый бедлам ворвался Бурмут и, как дирижер, принялся размахивать ключами.

— Подонки! Вы не дома! Здесь судебное учреждение! Тише!

Писари бросают свои инструменты и атакуют Бурмута со всех сторон. Какой-то хромой пробивается к нему, хочет всех опередить.

— Ich gratuliere, папа, поздравляем, поздравляем!

Бурмут готов взбеситься.

— С чем поздравляете? Что сегодня? К чертям ваши поздравления, — он смотрит на их руки. — Katzenmusik, tas hajst — пункт десятый, а не Katzenmusik! День рождения, хорош день рождения с вами, ворюгами!

А из угла, выжидавший поначалу, крадется к нему сзади жалкий человечек, бледный, с морщинистыми, впалыми щеками, горбатый. Испуганно ждет, когда Бурмут обратит на него внимание, и судорожно стискивает в руках пузатую бутылку.

— Па-почка, поздр… — бормочет он дрожащим голосом. Бурмут резко оборачивается и, как кобчик цыпленка, вырывает у него бытылку.

— Откуда это у тебя и зачем, подонок ты эдакий? — Он изучает бутылку на свет, и все писари, усмехаясь, косят на нее глазами. Только один, толстый, с маленькими глазками, язвительно смотрит на горбуна:

— Не дайте, папашка, себя обмануть. Это вода!

— Подавай ты мне такую воду каждый день! — отпарировал Бурмут и опять повернулся к горбуну. — Слышишь, тебе это не положено иметь! — Он хочет перед заключенными, заглядывавшими из коридора в камеру, представить дело так, будто это не взятка, а подлежащий реквизиции продукт, который он имеет право отобрать. — Если тебе доктор разрешит — верну.

— Это вам пап… на д-день р-рождения, — заикается горбун, но Бурмут подскакивает к нему и хватает за горло.

— Какой день рождения! Ты, дубина горбатая!

Он стиснул его так, что глаза у горбуна вылезли из орбит как у повешенного. Стремительно метнувшись к толпившимся в коридоре заключенным, Бурмут оттолкнул его, горбун закачался и стукнулся головой о стену; от растерянности Бурмут выпучил глаза, а писари громко рассмеялись.

— Подонки! Гхррааа! Чего ржете? По камерам! — Бурмут замахал ключами над головами заключенных.

Как раз в эту минуту возвращались кашевары с баландой, и один из писарей, высокий, желтолицый, протянул в их сторону миску. Он склонил голову, и в шее у него что-то заскрипело.

— Папочка, я сегодня в общей столовой. Не забудьте!

— Снова за свое, ворюга! В господина играешь! Дайте-ка этому обжоре тюремной баланды! Пусть жиреет, подонок!

— Истратил Ликотич деньги на французский бренди, — смеется кто-то из писарей, но Бурмут не слушает, потому что на другом конце коридора расшумелись заключенные. Он кидается к ним, старается перекричать, запирает в камеры. Он запер бы и Петковича, но того в камере не оказалось. Где же он? Наверное, во дворе. А здорово он все почистил! Заставлю и в другой раз.

— Hausarbeiter!

Из угла, где водопровод, вышел сутулый, заросший щетиной человек: он никак не может взять в толк, как бы ему помыться. Препираются они друг с другом, а тут вдруг из того же закутка появляется Петкович с парашей, пузатой, выкрашенной голубой краской. Несет ее довольный, улыбающийся и даже торжественный. А прислонившийся к подоконнику возле камеры писарей бледный молодой человек спрашивает его:

— До каких пор вы, господин Петкович, будете в Хорватии таскать парашу?

Петкович странно посмотрел на него и еще более странно усмехнулся.

— До тех пор, пока в Хорватии будет параша в правительстве.

— Или правительство в параше… — он не закончил, Петкович перебил его.

— Нет правительства, которое не могло бы быть лучше, а лучше всего, когда нет никакого правительства.

Петкович входит в свою камеру. А молодой человек, шагнув за ним, останавливается, потом подходит к другому окну и рассматривает тюремный двор, черный, с зелеными разводами плесени.

Бурмут тем временем вернулся и в этой части коридора запер заключенных в камерах.

— Ну что, бомбометатель Юришич, — обращается он к нему, — в камеру пойдешь?

— Нет, во двор, только книгу возьму.

— Книгу! Так уж ли тебе помогли книги, если ты в тюрьму попал! Бомба тебе нужна, несчастному.

Юришич отправился за книгой, а Бурмут тут же забыл про него и снова побрел к камере писарей. Естественно, господа писари — ему осталось только убедиться в этом — уже смылись во двор.

Но скоро он их загонит в канцелярию на работу — поздравит их получше, чем они его. Бурмут заглядывает в камеру, потому что примечает там на краю стола какой-то белый сверток.

— Папашка…

— А ты, Рашула, еще тут, подонок, — шипит Бурмут на человека, который, вытирая руки полотенцем, появился из-за дверей.

— Опять дела были сегодня ночью, не так ли, папашка? Что еще стряслось с Петковичем?

— К чертям этого Петковича, — разочаровался Бурмут, он ожидал услышать от Рашулы совсем иное. — Ты лучше меня знаешь — сумасшедший он, вот и все.

— Вы думаете — сумасшедший? Да он просто симулирует! Хочет выбраться из тюрьмы.

Мрачно смотрит на него Бурмут. Неужели этот Рашула, толстосум, обманувший столько бедняков, не способен сегодня, в день рождения папашки, решительно ни о чем другом говорить, кроме как о Петковиче?

— И вчера ты так говорил, а с Петковичем все хуже. Подонок! Все вы подонки. Видишь, умотали уже, думают, я буду писать вместо них. Все наверх, назад, давай, давай! Скажи им, пусть поторапливаются.

Не на шутку рассердившись, Бурмут отходит от двери, он сам позовет писарей на работу, а на порог за ним выскакивает Рашула, как будто и он хочет выйти, но видно, что намерение у него другое, он решил затащить Бурмута назад в камеру.

— Папашка, папашка! — и тотчас же замолчал, потому что к ним с книгой под мышкой, мрачно меряя Рашулу взглядом, словно что-то услышал, приближался Юришич.

— Что еще? — не обращая внимания на Юришича, Бурмут затолкал его обратно в камеру и вошел сам.

За плотно закрытой дверью слышен невнятный шепот, Бурмут как будто чему-то противится. Юришич встал чуть в стороне, снова у окна, думает о Петковиче и смотрит во двор. Слышал он, как кричал ночью Петкович, слышал и утром, не разобрал, что, но наверняка, как и вчера, боится виселицы! Смерть, которая витала над кем-то другим, он, охваченный безумными идеями, стал воспринимать, судя по всему, как свою собственную. Но что тогда означает тот ясный ответ, который он только что дал ему? Только минута просветления, и ничего больше?

В нервном напряжении, с нахлынувшими сомнениями и тоской решительно зашагал он по коридору, но не во двор, а по направлению к камере Петковича.

Юришич готовился стать учителем, хоть учение его началось так, как обычно начинается у бедных крестьянских детей: его определили в монастырский приют. Хотели, чтобы из него получился божий человек, но вовремя обнаружилось, что его желания и способности сугубо земные. Взбаламутил он половину приюта, и был за это изгнан. Тогда его взяли на содержание две его сестры, модистки, он поступил в учительскую школу, но закончить ее не успел, потому что как раз перед выпускными экзаменами попал в тюрьму.

Он принадлежал к тому типу студентов, которые созревают быстро, и школьная скамья не мешала ему расширить свой кругозор с помощью чтения и жизненного опыта. Темперамент привнес свое, и Юришич довольно рано с головой окунулся в жизнь, какая была возможна для бедного, но интеллигентного студента: само собой разумеется, он напропалую ухаживал за девушками, но гораздо важнее, что свои убеждения, преимущественно политические, он решительно защищал в студенческой среде. Общественная жизнь Хорватии тогда все глубже скатывалась в состояние политической лихорадки, а мораль стремительно падала до скандального уровня. Жажда борьбы и ожесточенность Юришича, как и всех студентов его толка, возрастали. Несчастье заключалось лишь в том, что наряду с сознанием необходимости борьбы все очевиднее проявлялась слабость боевых рядов не только среди народа и его политических партий, но и среди студенческой молодежи, игравшей в ту пору роль авангарда. Все ее прошлые начинания лежали в развалинах. Юришич в своем ожесточении и стремлении к победе должен был повседневно видеть, как все вокруг него уже заранее, без борьбы обречено на поражение. Время, как нарочно, было такое, что могло обескуражить даже самых восторженных. Это, возможно, случилось бы впоследствии и с Юришичем, если бы в тот же самый год не произошла забастовка учащихся. Конечно, Юришич ринулся бастовать со свойственной ему одержимостью. Своим поведением он бросил вызов профессорам и в результате до окончания школы и получения диплома вынужден был отправиться в провинцию. Здесь его застала весть о состоявшемся покушении. Он ликовал, но не было бы причин для ареста, не выдай он себя в одном письме, из которого полиция, случайно его перехватив, узнала, что и он замешан в покушении, хотя бы лишь потому, что знал о нем заранее. Но Юришич, без сомнения, выкрутился бы из этой неприятной истории, если бы не возмутил судей тем, что на суде назвал тюрьму чистилищем, которое только очищает людей для еще более решительной борьбы. Таким образом, судьи признали его опасным и осудили. Все его товарищи, однако, еще вчера были отправлены в главную тюрьму, а он, поскольку срок ему дали небольшой, остался здесь, в следственной тюрьме. Остался один, один среди людей главным образом чужих и отвратительных. Необходимо еще отметить: пока Юришич был на свободе, его натура распространялась вширь, словно славонская равнина, залитая вешней водой, дарующей плодородие, но не глубокой; здесь же, в тюрьме, после долгого наблюдения за одними и теми же людьми и размышлений в одиночестве она как-то сузилась, но зато приобрела способность проникать в души людей, сорвавшихся в бездну, или по крайней мере нашла в этом для себя своеобразное занятие или призвание. Среди немногих, кто оставался ему еще близким, был Петкович. Но не суждено ли и ему уйти?

В этом и заключалась его тоска, когда он шел к Петковичу в камеру.

По воле своего отца, потомственного загорского дворянина, владельца богатых сливовых садов, благородный Марко Петкович должен был стать офицером» Но ему претила дисциплина, и, кроме того, он был совершенно неспособен командовать другими. Он оставил кадетскую школу. Когда же после смерти отца и раздела с сестрой Еленой он остался один в родовом имении, стало совершенно очевидно, что он не умеет управлять даже самим собой. Неспокойный, всегда в движении, охваченный неведомой страстью к путешествиям, он своей вечной восторженностью, веселым нравом и благодушием производил на всех впечатление счастливого человека. Но что это было за счастье, если постоянно казалось, что вся его жизнь лишь бегство от самого себя? Разве счастливые люди бегут от себя, или именно поэтому они счастливы? Впрочем, его бегство от самого себя можно было бы назвать бегством к людям. Среди людей, даже совершенно ему чуждых, Петкович чувствовал себя в своей тарелке. Но никогда его связи с людьми не были глубокими и сердечными. У этого общительного человека не было друзей, он был глубоко одинок.

Политика и женщины — две его главные страсти. Но как и во всем остальном, он и здесь был непостоянен: особенно в последнее время ошеломляюще поспешно менял женщин, равно как и политические позиции. Что касается женщин, со всеми, будь то кокотки или матроны, он держался одинаково — как кавалер. Из-за этих своих поверхностных, но облеченных в безукоризненные формы отношений с женщинами он не мог ни влюбиться, ни жениться. Любовь и брак для него, вероятно, означали какое-то упорядочение жизни, так, должно быть, он и сам думал, когда завел роман с актрисой Региной Рендели.

В политику он бросался с такой страстью, что эта страсть часто казалась эротическим взрывом, сублимировавшимся в идею. Но никогда это не было чем-то глубоко продуманным. Он всегда лишь импровизировал и, импровизируя, возглавлял уличные демонстрации; вообще он был человеком благих пожеланий, но несобранный, действующий без определенной цели. И все-таки власти вознамерились сбросить его со своей шеи, он вынужден был скрыться от них в Швейцарию, где издавал оппозиционную газету. Вернувшись на родину перед самым покушением, этот хорватский Дон Кихот, поменяв прежде несколько партий, начиная от Партии права до социалистической, стал открыто называть себя лояльным анархистом. Но и как лояльный анархист он снабжал деньгами участников покушения для приобретения оружия и позднее, когда сам был арестован по подозрению в соучастии, не отрицал, а смеясь, признал это. Его отпустили, но он поехал в Словению и там начал нелегально выпускать антиправительственную газету. Вскоре его снова арестовали. Неужели из-за этих печатных изданий? На этот раз будто бы не по политическим мотивам, а за подлог.

Этому человеку, который всю свою жизнь только дарил и раздал почти все свое состояние, суждено было сесть в тюрьму как обыкновенному мошеннику. Подобное обвинение ему, по крайней мере, предъявили с намерением таким образом его политически скомпрометировать. Мошенничество якобы состояло в том, что во время пребывания в Словении он представился владельцу ресторана как крупный землевладелец и вручил ему за произведенные расходы не имевший покрытия фальшивый чек. Проездом через Загреб владелец ресторана предъявил этот чек в банк для оплаты. Однако банк отказался оплачивать чек, так как на счете Петковича не было больше ни вкладов, ни кредитов. Не зная в то время о его местопребывании, владелец ресторана заявил о нем в полицию. И хотя там с нетерпением ожидали получить против Петковича подобный материал дело все же могло быть улажено без последствий для Петковича. Спасти его мог свояк, адвокат Пайзл, который немедленно был извещен полицией. Однако у Пайзла были свои основания не идти на такой шаг. Более того, он вместе с полицией расчетливо использовал случай так, чтобы шурин без проволочек оказался за тюремными воротами.

Слух об этом, клянясь в его истинности (слышал, говорит, от самой полиции), пустил по тюрьме две недели назад журналист Мачек, и этим слухом заинтересовался Юришич, особенно когда почти одновременно с Мачеком вследствие действительного и куда более значительного обмана в тюрьму попал сам доктор Пайзл. Взволнованный более всего тем, что доктор Пайзл был его защитником на процессе, Юришич попытался получить достоверные сведения от самого Петковича. Напрасно, ибо Петкович, соглашаясь, впрочем, что Пайзл хочет взять его под свою опеку, избегал разговоров о том, что в тюрьме он находится благодаря Пайзлу. Однажды, хоть это и не в его правилах, он даже рассердился, что о его свояке можно вообще подумать нечто подобное. Но почему тогда Пайзл, вопреки показной сердечности, уклоняется от встреч со своим шурином, и почему тот с появлением Пайзла стал терять прежнее веселое расположение духа, ходил смущенный и постепенно мрачнел? Знает ли он всю правду, щадит ли Пайзла ради своей сестры Елены, а потому терпеливо сносит все? Не желая ни перед кем раскрываться, прощая, сносит? Да, может, он именно из-за того и погибает, что всех прощая, страдает от мысли, не чрезмерна ли жертва?

Прежде чем Юришич вошел в камеру к Петковичу, он заглянул в глазок. Возможно, Петкович опять пишет свои прошения в придворные канцелярии, в которых утверждает, что невиновен, и просит у императора помилования. Такие прошения он строчит уже месяц, по два-три в неделю. А в последнее время, сочиняя их, он бывает молчалив и с недоверием смотрит на каждого, кто заходит к нему, боязливо и поспешно прячет бумагу в ящик стола.

Однако на этот раз, хоть перед Петковичем и лежит бумага, он не пишет, а рвет ее на мелкие кусочки. Неужели это он просьбу к императору рвет? Бумажные листы неисписаны. Сидит Петкович, повернувшись боком к окну, поднял вверх голову, на пальцы свои не смотрит, а с них спархивают белые хлопья бумаги. Верхняя фрамуга открыта. По стеклу горизонтально лежащей рамы с разбросанными по нему крошками хлеба расхаживают голуби, постукивают клювами, воркуют в альтовом регистре.

— Гугугу, гугу, — повторяет за ними Петкович, в глухом его гугуканье чувствуются какая-то радость и насмешка. — Гугу, гугу…

Вот он поднял руку, шлет голубям воздушный поцелуй. Потом встает во весь рост с полной горстью бумажных хлопьев и рассыпает их по стеклу. Голуби испугались, вспорхнули и тут же снова сели. Клюют, в поисках крошек переворачивают клочки бумаги. И не понимает Юришич, что же здесь все-таки происходит, и в то же время ему до боли ясно, что Петкович на самом деле принимает бумажные обрывки за кусочки хлеба и хочет ими накормить голубей.

— Гугу, гугу, — гугучет Петкович и снова садится, озаренный светлой улыбкой. Он бросил взгляд в сторону двери и рассмеялся, но тут же замолк, наверное, приметив, что за ним наблюдают через глазок. Юришич отпрянул в сторону. Но уже ничего иного не оставалось, как войти и улыбаться самому, чтобы развеять испуг, охвативший Петковича.

— А, это вы? — сразу успокоился Петкович, как только увидел его. И в прежнем своем добродушном настроении засуетился в узком пространстве камеры, подыскивая, куда бы усадить гостя. — Пожалуйста, пожалуйста, господин Юришич! — он наконец предложил ему стул, а сам пристроился на койке.

С улыбкой, которой, в сущности, хотел скрыть свое возбуждение, Юришич сел на стул.

— Я вам помешал, господин Петкович, а вижу, и вашим гостям, — Юришич посмотрел в сторону опустевшего окна, скрип открываемой двери спугнул голубей.

— О, ничего, ничего, они опять появятся. Мы с ними старые знакомые, еще из Безни.

— Но голуби не едят бумагу.

— Бумагу? Ах, да! Видите ли, хлеб унес тот мальчик, все его зовут Грош. А потом, раз я мог надуть владельца ресторана, ха-ха-ха, почему бы не обмануть немножко и голубей! Это ведь ненаказуемо.

— Я не верю, господин Петкович, что вы кого-то могли обмануть, тем более хозяина ресторана. Вы сами называете это надувательством.

— Надувательством? Откуда вы взяли? — Петкович встал, улыбка исчезла с его лица, и какая-то тоска мрачной тенью скользнула по нему. Но тут же Петкович снова просветлел. — Вы думаете, что я сбил с толку голубей или в самом деле принимаю эти бумажные обрывки за крошки хлеба? Нет, нет, я знаю — это просто бумажки. Кто вам сказал, что я поступил нечестно с хозяином ресторана?

— Никто. И не вы — вас кто-то одурачил. Я все время задаюсь вопросом, — украдкой заглянул Юришич в лицо Петковичу, — уж не сделал ли это доктор Пайзл?

— Доктор Пайзл? — снова нахмурился Петкович и тут же улыбнулся. — Да, когда он был мальчишкой — мы давно знакомы, вместе учились в гимназии, — он безумно любил ловить голубей бечевкой на приманку из кукурузных зерен.

— А не случилось ли ненароком, что и вы, господин Петкович, проглотили кукурузное зерно Пайзла? Вы верите, что он вам добра желает? Я, впрочем, не знаю. Мне только кажется, что именно он затащил вас на какой-то бечевке в эту камеру.

Чтобы сгладить резкость своих слов, Юришич улыбался. С Петковичем, как видно, надо быть осторожнее, вот он будто снова забеспокоился, вздрогнул, встал с койки: понял его, теперь, вероятно, точно понял. До этой минуты он словно был мысленно с голубями.

— Чего вы хотите? Кто вам это сказал? Знаю — Рашула. Он все время хочет натравить меня на Пайзла.

— Как? — встрепенулся Юришич, но тут же осекся. Он знал, что между Пайзлом и Рашулой существует глубокий разлад, и еще заметил, как Рашула в последние дни постоянно трется возле Петковича. Без сомнения, все сказанное Петковичем верно. Но почему Петкович полагает, что он хочет натравить его на Пайзла? — Мне сказал не Рашула, а Мачек. Это ваш старый приятель.

— По-вашему, Мачек мне приятель? Я полагаю, он скорее приятель Рашуле, а не мне.

— Это я и сам заметил. Но мне кажется, что и доктор Пайзл вам не друг.

— Пайзл не друг даже самому себе. Он друг и приятель только своей жене. Все ради женщины и делается, господин Юришич, ради женщины. Понимаете ли вы это? Но я им прощаю, я всем прощаю.

Он подошел к Юришичу и впился в него своими черными как смоль глазами. А слово «женщина» он произнес с особым оттенком и столь значительно, что оно прозвучало одновременно и мелодично, и как диссонанс… Какую женщину Петкович имел в виду? Может быть, жену Пайзла — свою сестру Елену? Несомненно. Но одновременно он, должно быть, вспомнил и Регину Рендели, потому что взгляд его сейчас был точно таким же, каким становится всякий раз, когда из-за Регины над ним подшучивают писари. В такие минуты он только усмехается, как будто это подшучивание ему даже приятно, однако усмешка выходит горькой.

— Чем больше мы женщинам прощаем, тем быстрее обычно растут их грехи. Стало быть, есть ли смысл им прощать? Но вы, конечно, прощаете не. только женщинам, но и…

— И Пайзлу, хотите вы сказать? Всем — прощение всегда оправдано, всегда. А что у вас за книга, господин Юришич? Ах, Генрих Гейне! — Он вынул у Юришича из-под мышки книгу, снова уселся на койку и принялся ее листать, со смехом произнося вслух два слова: Генрих Гейне. — Хо-хо-хо, «dicke habsburgische Untlerlippe!» — прочитал он сатирическое стихотворение о Марии-Антуанетте и, смеясь, повторил: — «Dicke habsburgische Unterlippe»! Превосходно, превосходно!

— Что вы находите превосходным, господин Петкович? Эту сатиру на похотливую габсбургскую морду? Но вы вроде бы лояльны, вас это должно оскорблять, если вы искренне лояльны!

Лицо Петковича окаменело, он поспешно захлопнул книгу и снова встал, хотел, кажется, улыбнуться, черты лица у него вдруг смягчились, но в тот же миг помрачнел, движения его сделались какими-то неистовыми, порывистыми.

— Искренне, а как же? Чего вы хотите? Зачем вы сюда пришли?

Он разволновался, оглядел камеру, словно искал, куда спрятаться или как выйти отсюда. Юришич тоже поднялся, чувствуя, как рвется тонкая, непрочная нить, которая до сих пор едва-едва связывала его с душой Петковича. Доверительно приблизился к Петковичу, желая улыбкой успокоить его и положить ему руки на плечи.

— Я, господин Петкович, пришел договориться с вами. Помните, мы говорили о том, как нам вместе переселиться в одну камеру?

Петкович хотел было отстраниться, чтобы избежать прикосновения его рук, но не двинулся с места и только с подозрением и испугом глядел на Юришича.

— Как вместе? Куда?

— Вы же сами сказали, что в тюрьме легче быть вдвоем. Мы могли бы занять соседнюю угловую камеру. Все равно Рашула в ней редко бывает, да он совсем может перебраться в камеру к писарям. А мы…

— Да, да, превосходно, — повеселел вдруг Петкович, но в голосе его чувствовалась неуверенность. — Поселимся вместе, легче вдвоем, легче.

— Я сегодня же зайду к следователю.

— К следователю? Зачем? Нет, нет, — решительно запротестовал Петкович. Он высвободился из рук Юришича, отступил и как безумный уставился на него. — Я знаю, чего вы хотите. Вас наняли, следователь подослал вас шпионить за мной. Это вы подглядывали за дверью. Всегда я замечаю ваш глаз там. И сегодня ночью тоже. И ночью!

Подавленный, Юришич с горечью опустил руки. Тщетной казалась ему любая попытка убедить Петковича в безосновательности его подозрений. Последняя связующая нить беспомощно колеблется в тесной коробке — камере, насыщенной кислым смрадом черного тюремного хлеба, пронизанной болью и безумным бредом. Колеблется нить, как еле заметная прядь тумана над пропастью. Да и что сейчас между ними, недавно еще такими близкими, как не возникшая снова непроходимая пропасть?

— Господин Петкович, я Юришич, Юришич! Разве вы меня не узнаете? Я никакой не шпион, я Юришич!

— Вон, вон! — Петкович указал рукой на дверь, лицо его окаменело, казалось, сейчас он разразится ужасным воплем.

Убеждать его в чем-либо было напрасно. Юришич тихо попятился к двери, не отрывая взгляда от Петковича, словно надеясь, что в последнюю минуту на того найдет просветление. Петкович махал на него книгой Гейне; голубь слетел на решетку, бросил тень на окно.

Не дождавшись, когда Петкович опамятуется, удрученный и растерянный Юришич оказался в коридоре. Слово «шпион» звучит в его ушах. Но кто тогда Пайзл?

Бурмут, стоявший в дверях своей камеры, подчеркнуто спокойно и почти доброжелательно уставился на него.

— А, это ты, Юришич! Что ты тут шляешься? Не на тебя ли это кричал Петкович?

Юришич хотел молча пройти мимо. Но Бурмут его остановил.

— Черт бы тебя побрал, Юришич, онемел, что ли? Подожди-ка… — он отступает в камеру, а Юришич невольно оглядывается, смотрит удивленно. Бурмут, оказывается, предлагает ему початую бутылку ликера. — Ну-ка, попробуй! Знаю, что ты нищий, такие вещи тебе и не снились.

Юришич даже руки не протянул.

— С Петковичем очень плохо, папаша. Надо бы позвать доктора.

— На кой ему теперь доктор! Еще вчера должен был явиться, не знаю, о чем думает тюремная администрация. К чертям всех докторов. На, хлебни ликера, это лучший доктор.

Юришич отказался.

— Все-таки это безобразие оставлять больного на произвол судьбы.

С этим Бурмут, может быть, и согласился бы, но его злит, что Юришич не хочет пить.

— Все вы подонки, пить не желаете. Петкович тоже ни в какую, никогда не пьет. А что делал на воле? Может, с бабами воду пил? И ты не хочешь, а, видишь ли, мне все кажется, что этот ликер воняет мылом. На, попробуй, черт бы побрал этого Мутавца! Что он мне подсунул?

— В таком случае это очень хорошее мыло, папаша, — невольно усмехнулся Юришич, но тут же посерьезнел. Редко заводил он с Бурмутом разговоры. Он не выносил вздорного характера надзирателя, случалось, даже приводил его в замешательство своими замечаниями. Так и сейчас. — А зачем вы, папаша, так поступили сегодня с Мутавцем? Трахнули его о стенку, чуть голову ему не расшибли.

— Сам виноват, — нахмурился Бурмут, но, к удивлению, только на миг, — пощекотал его немножко, а он бац на пол. Как боров.

— Он не на пол упал, а стукнулся о стену.

— А, о стену. Это еще хуже. Наверное, опять ободрал ее. Надо бы дать ему двадцать пять горячих и отпустить домой к жене. Он все по жене тоскует, писари сказывают, даже во сне о ней бормочет.

— Эти писари его без конца мучают, надо бы его из той камеры переместить куда-нибудь в другое место.

— Куда? — забеспокоился Бурмут. — Разве что в одиночку, ха? Рашула только о том и мечтает. Из-за болезни, говорит, чтобы других не заразил, вшивый, мол, он! Какая одиночка! Нельзя Мутавцу в одиночную камеру! Он может там чего угодно натворить!

— Да ведь не обязательно в одиночку. А что бы он там мог натворить?

— Что? Ты думаешь, папаша зря столько лет здесь, ему ли не знать своих людей? Гляжу я на него и сдается мне, что Мутавац этот из тех, что страшно боятся воды, а готовы прыгнуть в море. Был у меня такой горбун, молчал, дрожал, всего боялся, а взял и повесился в одиночной камере.

Юришича передернуло. Ему показалось, что и сам он имел такое же представление о Мутавце. Но нет, эта мысль абсолютно новая и не его, а Бурмута, и на сей раз Бурмут, видимо, попал в точку.

— Однако зачем бы ему это делать, если он не виноват? — пытается возражать Юришич, невольно проникаясь мыслью Бурмута. — Но это доставило бы радость Розенкранцу и Рашуле, особенно Рашуле, — нервно смеется Юришич.

— Какая радость? Ты о чем?

— Да о том, что Мутавац повесится. Удивляюсь, что этого с ним до сих пор другие не сделали в камере писарей. Вы не говорили с Рашулой о том, какой номер мог бы Мутавац выкинуть в одиночке?

— Говорил, да он вор, а вор всегда способен на злое дело. А, дьявол вас всех подери! Все вы ворюги, не известно, кто хуже. Вот, слышишь, — указал он на дверь, — опять поет, а ночью плакал. — Он встал и подошел к двери. — Цыц, цыц, подонок! Пункт десятый!

Бурмут не кричит. Чувствует и сам, сейчас это было бы смешно, но слова эти настолько вошли в привычку, что, по крайней мере, пробормотать он их должен. В сущности, ликер Мутавца уже ударил в голову. Он странным образом действует на глаза, они слипаются, хорошо бы немножко вздремнуть. А еще лучше, эхма, еще лучше посидеть бы сейчас дома с сыновьями, поболтать малость о своих делах, а не заниматься здесь чужими.

— Давай, давай, — гонит он вдруг Юришича, — иди на прогулку или марш в камеру!

Юришич прислонился к подоконнику, слушает пение Петковича. Слышит ли это Пайзл? Слышал ли он, как недавно Петкович кричал о шпионе? Должен был услышать и ночью все слышал. Где он, почему не зайдет к своему шурину? Резонно было бы его спросить об этом, может быть, он уже во дворе? Не спуститься ли вниз? При мысли о дворе Юришич скривил губы. Хорошо бы оказаться там одному, растянуться на солнцепеке и забыть обо всем: о грустном и обидном, невыносимом и страшном.

Это его желание никогда не сможет исполниться в тюрьме. Но он все-таки пошел.

Передний тюремный двор отделен со стороны улицы двухэтажным зданием. Это старинный дом с широкими воротами. На первом этаже канцелярия и караульная часть, а на втором живет начальник тюрьмы со своей семьей.

Сам двор сужается в средней части, как раз между входом в следственную тюрьму и подвальным помещением уездного изолятора, и таким образом как бы разделяется на две части. Одна часть, более длинная и узкая, стиснута между следственной тюрьмой и изолятором. Другая — короче и шире, к ней примыкает частный дом. В этом доме много окон, но в них редко появляются жильцы, словно их ничуть не интересует, что происходит в этом дворе. Как будто их вообще никогда не бывает дома. От этого дома следственная тюрьма отделена стеной, к одному концу которой возле самого дома начальника тюрьмы пристроены его курятник и дровяник. Другой конец стены, ближе к тюремному корпусу, упирается в широкий коридор, который, как тоннель под зданием тюрьмы, соединяет передний двор с одной из дворовых площадок, расположенных с задней стороны; соединяет и одновременно разъединяет большими воротами из металлических прутьев. В этом коридоре расположен и вход в тюремный карцер, забитое досками окно которого обращено во двор словно слепой глаз. Перед самой тюрьмой, достигая в высоту решетчатых окон первого этажа, выложена поленница дров, все еще мокрых от недавнего дождя.

А перед воротами рядом с курятником растет каштан, знаменитый тем, что постоянно является центром круга, по которому заключенные шагают во время своих монотонных прогулок. Сразу же возле ворот крыльцо караулки, а от него к дому, расположенному на улице, ведет стена, обращенная своим изгибом во двор. У этой выпуклой части стены находится тюремная кухня. В углу между кухней и караулкой стоят деревянные козлы для пилки дров. Козлы составлены друг на друга, а перед ними стол. Возле стола расселись писари. Они вышли во двор на прогулку, но им не нужно вертеться вокруг каштана, они могут свободно разгуливать по всему двору. И они прошагали по нему вдоль и поперек, чтобы согреться: по всему видно, что день будет теплый, но утро еще свежее и прохладное.

Сейчас они собрались здесь, потому что на воротах несколько раз ударил колокол, и родственники принесли им завтрак. Расположившись за столом не хуже, чем в какой-нибудь кафане, они смеются и издеваются над горбуном, который хотел угодить папаше бутылкой ликера, а папаша его пришлепнул к стене, как строитель штукатурку с мастерка. Вот они как будто исчерпали эту тему и затеяли довольно странный разговор о благородном Петковиче.

Самый речистый из них молод, из-за крупной фигуры и высокого роста он казался старше своих лет, особенно его старило лицо. Лицо было гладко выбрито, жирное, с плотно натянутой кожей, словно наволочка на туго набитой перьями подушке. На нем, однако, видны тонкие нити морщин и какой-то пепельный оттенок увядания. Острижен наголо, а маленькие серые глаза холодны и хоть и бегают, как у мыши, но по временам поражают своей зловещей неподвижностью, как у паука. Этого паука зовут Франё Рашула.

Он дитя Загреба, из разорившейся семьи торговца, сам он тоже намеревался заняться торговлей, начав свою карьеру как торговый агент. В этом качестве, успев жениться и привыкнуть к мотовству, он взломал кассу своего шефа, был схвачен и отсидел за это два года в Лепоглаве. Хотя жизнь его началась под знаком неудачи, после возвращения из Лепоглавы стремление к успеху стало главным мотивом его жизни; успех означал для него деньги и богатство. Богатство, разумеется, любым способом и с минимумом усилий.

Еще будучи торговым агентом, Рашула имел возможность наблюдать подобные случаи обогащения. После Лепоглавы они чаще бросались в глаза и казались еще более соблазнительными. Именно тогда начали появляться знаменитые страховые общества, выплачивающие денежные вознаграждения в случае смерти застрахованного. Они росли, как грибы после дождя, во всех больших городах. В одно из таких обществ Рашула и поступил на службу — агентом. Но его амбиции этим не были удовлетворены, ему хотелось иметь собственное страховое общество.

И Рашула его основал вместе с двумя-тремя приятелями, которым он, само собой разумеется, навязал себя в качестве директора. Это произошло в одно прекрасное утро ранней весной в захудалой таверне. Наспех собранные сто форинтов составили основной капитал. Больше и не нужно было, потому что остальную часть капитала по гениальному жульническому замыслу Рашулы должны были внести сами будущие члены страхового общества. Он ему сразу же и название придумал — «Хорватская стража», что должно было подчеркнуть патриотические цели общества. Чем же они не патриотические, если речь шла о помощи бедноте!

А делалось это так: застраховаться в обществе могли люди от пятнадцати до восьмидесяти лет, причем, согласно правилам, только здоровые и ни в коем случае чахоточные. Правда, медицинский осмотр был не обязателен. То обстоятельство, что в общество принимали без врачебного освидетельствования, было весьма заманчивым для людей, страховавших своих больных родственников. И по вполне понятной причине. Почему, собственно, если они так или иначе должны умереть, не извлечь из их смерти, от которой одни убытки, хоть какую-нибудь корысть? Цель членов общества, таким образом, пусть в минимальной степени, совпадала с сокровенной целью самих основателей, вознамерившихся сполна использовать человеческие болезни и смерть. А если принять во внимание сильно развитую рекламу, то не удивительно, что число желающих вступить в страховое общество росло быстро и бурно, как наводнение. В «Хорватской страже» они были разделены на «кружки», а страховая премия по случаю смерти застрахованного наполовину или полностью могла быть выплачена при условии, если застрахованный умер спустя три или шесть месяцев после вступления в общество. Выплачивало, естественно, не общество, а сами «кружковцы» своими страховыми взносами. На этом и основывался принцип «взаимной помощи». Когда умирал один из членов «кружка», посмертная страховая премия собиралась из взносов всех остальных членов этого «кружка». Разумеется, все это проделывалось столь ловко, что определенные излишки оставались в распоряжении самого общества, другими словами, перепадали Рашуле и его компании. Излишки возрастали по мере роста числа больных членов, которым предстояло в скором времени умереть. Рашула установил и всячески поддерживал правило страховать больных, даже не имея на то их согласия, чтобы без ведома их родных получить страховку в случае смерти этих больных. Он сам и его ближайшие компаньоны в первую очередь пользовались этим правилом. Вот так и началась по городам и селам дикая охота и вампирская облава на больных и тех, кто был уже при смерти. Всю страну опутала сеть агентов и шпионов, рыскавших за кандидатами смерти, и каждый сам себе был — с большим или меньшим успехом — управляющим «Хорватской стражи». Словно гиены, рылись агенты в живых костях своих жертв. Нередко случалось, что на одну жертву, которая и знать ничего не знала, набрасывалось до тридцати агентов — тридцать алчных людей, остервенело кидавшихся на труп, чтобы извлечь из него капитал.

Рашула завел особую секретную книгу, в которую записывались все кандидаты, о которых за комиссионное вознаграждение сообщали его агенты. И для него было не важно, умрет ли застрахованный до или после шести, соответственно трех месяцев; даже проблема вероятности в данном случае не волновала его абсолютно. Эта лотерея с ожидающими смерти и мертвецами должна была всегда приносить дивиденды. Для себя и членов правления, а также для способных страховых агентов Рашула ввел в практику подделку в учетных книгах дат оформления полиса или же оставлял пустое место и задним числом проставлял нужную дату. Преимущество такого делопроизводства состояло в том, что застраховать людей можно было даже после их смерти. Как только становилось известно, что кто-то умер, его тут же застраховывали и забирали себе страховую премию.

Поскольку Рашула и остальным членам правления, желая удержать их, предоставлял широкие возможности для махинаций, спекуляция больными и мертвыми черной волной захлестнула всю Хорватию. Но после быстрого прилива наступил такой же быстрый отлив. Предприятие лопнуло по той же причине, которая способствовала его процветанию. Лозунг: как можно больше смертей, а также рекомендация: страхуйте только больных — привели к той опасной черте, когда смертей оказалось чересчур много. Не с точки зрения членов правления, а по мнению отдельных «кружковцев». Хотя страховые взносы по случаю смерти застрахованного были сравнительно невелики, но они сделались непомерными для «кружковцев». Таких взносов набиралось иногда по нескольку в день, тем более, что Рашула стал выколачивать их одновременно из нескольких «кружков». Недовольство частыми выплатами росло. Кроме того, стали поступать жалобы на невыплату страховых премий по случаю смерти. И уж настоящий переполох вызвала весть, что один из главных членов правления, правая рука Рашулы, торговец Розенкранц, держал на льду застрахованного мертвеца, потому что тот, вопреки его расчетам, умер на три дня раньше. Скандал следовал за скандалом. В этой обстановке все члены правления потеряли самообладание. Единственно Рашула, сам оказавшийся в центре нападок, пытался спасти то, что еще можно было спасти. Повсюду — в суд, полицию, торговую палату — он в спешном порядке стал посылать доктора Пайзла, защищавшего интересы его страхового общества. Таким образом, с помощью связей этого адвоката ему удалось немного продлить жизнь своего детища, а сам он использовал это время, чтобы на специально созванном заседании правления оставить директорский пост. Но все было напрасно. Ни Рашула, ни один из членов правления не захотели расстаться с награбленным. Иски кредиторов и членов общества, не получивших страховых выплат, росли и достигли таких размеров, что никакие покровители не смогли исправить положение. Страховое общество обанкротилось, его основатели оказались под следствием. Не успев вовремя смыться, Рашула снова угодил в тюрьму, когда уже собирался заполучить все земные удовольствия с помощью награбленных богатств. Это падение, разумеется, не было для него чем-то новым или необычным, оно просто не входило в его планы. Случалось, правда, он цинично говорил своим компаньонам: или богатство, или Лепоглава; теперь он стал богатым, но Лепоглавы ему не избежать. Достаточно серьезная причина, чтобы хвататься за соломинку — вдруг да выкарабкается, поэтому на следствии он или все отрицает, или ищет любые оправдания («Зачем же в таком случае судебным постановлением нам позволили работать? Все в рамках закона!»), или пытается переложить вину на других. Больше всех испытал это на своей шкуре Розенкранц, которого Рашула называл алчным жидом, считал главным виновником своего ареста.

Розенкранц — мелкий торговец мануфактурными товарами, всю свою жизнь мечтавший вести оптовую торговлю: фирма «Розенкранц» — Himmelsakrament!Падкий до денег, которые могли бы обеспечить достижение этой цели, он легко дал себя втянуть в махинации страхового общества. «Ja, ja, s is kolossal!» — воодушевился он сразу же. Будучи жадным, он без конца подбивал Рашулу на все «спешные», а значит — скандальные дела, но не примечал, бедняга, что Рашула способен на все и без его подсказки. Этот ограниченный, слабовольный человек вообще во всем уступает Рашуле, в чем, конечно, никогда открыто не признается, и это одна из причин их постоянных стычек. Сам Розенкранц, однако, не заблуждается на свой счет и поэтому все перепалки никогда не начинает первым, хотя в нем скопилось страшное, бессильное возмущение Рашулой. Из-за того, например, что ввиду превосходства Рашулы он на следствии всегда оказывался в проигрыше, кроме того, он убежден, что все время существования страхового общества Рашула его бессовестно обманывал, а потом обжулил чудовищно — присвоил себе деньги, которые перед банкротством выкрал из кассы. Имеются и другие причины их взаимных препирательств и подозрений, особенно со стороны Розенкранца. Но во многих вещах между ними царило согласие. Прежде всего — в отношении секретной книги приходов и расходов, которая в последнее время стала играть весьма значительную роль в следствии и о которой оба в один голос твердили, что ее вообще никогда не было. О ее существовании сообщил суду один член правления, выпущенный под залог на свободу. И вот из-за этой самой книги Рашула и Розенкранц, последний по причине своего трусливого коварства был скорее пассивен, ополчились против посаженного в ту же тюрьму по делу страхового общества человека, который их обоих обвиняет на следствии и копает им могилу.

Это бывший делопроизводитель страхового общества Мутавац. Рашула взял его на службу по рекомендации одного своего агента. Этот хилый, горбатый урод, с маленькой в форме морковки головой, с желтым изможденным лицом, сплющенным в вытянутый острый треугольник, обросший жидкой, спутанной, словно подвязанной и похожей на морковные корешки бороденкой, пришел, скорее приковылял к Рашуле сам не свой от страха и был так робок и застенчив, как будто пришел за милостыней, а не на службу. На первый взгляд он показался Рашуле абсолютным дураком, и он взял его к себе делопроизводителем, полагая, что Мутавац будет нести свою службу примерно так же, как глухонемой евнух при одалисках в гареме. По правде говоря, Мутавац никогда по-другому и не проявлял себя. Хотя, к удивлению Рашулы, обязанности свои исполнял добросовестно и пунктуально. Но в целом он полностью оправдал расчеты Рашулы: был всегда беспомощен и боязлив, никогда не осмеливался претендовать хотя бы на часть спекулятивных доходов, ни разу на него не пало подозрения, что он кому-то выдал секреты деятельности «Хорватской стражи», которые в силу обстоятельств не всегда можно было держать от него в тайне.

В конечном счете Мутавац, благодаря трусливой и глупой непритязательности, завоевал доверие Рашулы и Розенкранца, а те привыкли в его присутствии обсуждать свои тайные намерения, планы и спекулятивные махинации, не испытывая при этом никакого стеснения, словно имели дело с глухонемым слугой. Позднее они доверили ему подделывать даты и суммы в регистрационных книгах, допустили его к секретной приходно-расходной книге, в которую записывались все тайные агенты и адреса находящихся при смерти больных — кандидатов на предмет страхования. Книга хранилась у Мутавца, особенно в последнее время, когда участились нападки и поползли слухи о возможном закрытии страхового общества в судебном порядке и когда у Рашулы и Розенкранца были веские основания в любой день ожидать ареста. Им удалось, впрочем, дать Мутавцу распоряжение сжечь книгу, что Мутавац, умирая от страха быть арестованным, и обещал сделать. И здесь в тюрьме на их частые вопросы, сдержал ли он свое слово, с дрожью в голосе заверял: да, сжег. Зачем хранить, подвергая себя и жену опасности, что книгу обнаружат в квартире?

В сущности, Рашула и Розенкранц совсем не разобрались в характере Мутавца. В этом молчаливом уродце коварно и затаенно горела неутолимая страсть заглянуть и проникнуть во все тайны страхового общества. Он все разнюхивал, подслушивал разговоры членов правления и мотал на ус, чтобы при случае пустить в ход.

До поступления на службу в «Хорватскую стражу» он околачивался в различных конторах, отовсюду уходил сам, глубоко затаив обиду за пренебрежительное к себе отношение. В конце концов малодушие загасило в нем всякий проблеск амбиций, и стремление к какому-либо успеху почти полностью уступило место отчаянному самовнушению, что смерть, какой бы страшной она ни была, стала бы для него только благом. Больше всего его занимали две проблемы — смерть и женщина. И отец его, судебный писарь, и все его братья страдали туберкулезом, у них пошла горлом кровь, и они умерли неожиданно один за другим. Сам он тоже был болен туберкулезом, вечно боялся, что и его в один прекрасный день доконает смертельное кровохарканье. Вторая его забота — женщина — имела иное свойство. Уродливый, от рождения горбун, Мутавац никогда не знал, что такое любовь. Его неотвратимо, с какой-то болезненной страстью влекло к женщине, он потерял всякую надежду встретить ту, которая бы его полюбила. И эта безнадежность делала его существование бессмысленным, предвещала неудачную, бесцельную жизнь, убогую и унизительную. Вот таким и пришел он в страховое общество.

Однако именно во время этой службы случилось то, что в корне изменило его жизнь. В доме, этажом ниже страхового общества, жила у старой пенсионерки девушка, и Мутавац, набравшись смелости, возгорелся желанием сблизиться с ней. Девушка тоже была горбатой. Если он искал встречи с женщиной, то она мечтала о встрече с мужчиной. Столкнулись, инстинктивно ощутили друг друга и объединились вместе два долго выстраданных желания; короче говоря, за несколько месяцев до ареста Мутавац женился. Решив одну проблему, Мутавац словно бы справился и со второй: мысли о болезни и смерти отступили. Эта женщина, здоровая, с наследственной громадной, неистраченной энергией, придавала ему сил, будоражила его, оживляла. Впрочем, врожденный и приобретенный характер Мутавца не мог измениться. Он сохранил свою скрытность и трусливость, но в нем, однако, проснулся интерес к делам страхового общества. Полученный опыт Мутавац намеревался использовать. Но как — было еще не ясно даже ему. Может быть, так, как предлагала его жена Ольга, советовавшая по примеру других заняться спекулятивными махинациями со страхованием неизлечимо больных. Учитывая возросшие потребности семейной жизни, он, вероятно, со временем принялся бы за такие дела, но как раз в тот момент, когда у него уже созрело твердое решение, страховое общество распалось и было ликвидировано. Единственно, из чего он, по его расчетам, мог извлечь хоть какую-нибудь выгоду, была секретная книга, которую он Рашуле и Розенкранцу обещал непременно сжечь и все время потом клялся, что сжег. В действительности он ее не сжег, а по уговору с женой (и по ее совету) спрятал в кухне за печную трубу. Там всегда полно тараканов, рассуждали они, и в случае, если к ним явятся с обыском, полицейские не решатся сунуться в такое гадкое место. А спрятал он книгу затем, чтобы после окончания судебного процесса (он надеялся, что эта тяжба закончится быстро и без особых последствий для кого-либо) потребовать от Рашулы и Розенкранца хоть какое-нибудь возмещение, хотя бы трехмесячное выходное пособие, которое они ему не выплатили.

Однако следствие затянулось, Рашулу и Розенкранца не выпустили из тюрьмы; напротив, к великому изумлению Мутавца он и сам туда угодил. Выдали его не Рашула и не Розенкранц, а тот самый выпущенный на свободу член правления, который сообщил суду о существовании секретной книги. Он же высказал предположение, что книга находится у Мутавца. Бедняга Мутавац, будь он смелее и молчаливее, был бы вскоре освобожден, но он на следствии завалил прежде всего самого себя. Доведенный до отчаяния, сломленный, он поверил следователю, обещавшему его немедленно выпустить из тюрьмы, если он во всем сознается. Мутавац сознался, разболтал все, что знал о Рашуле и Розенкранце, и следователь, смекнув, с кем имеет дело, оставил Мутавца в тюрьме для того, чтобы побольше вытянуть из него нужных сведений. И только когда через несколько дней дошла очередь до секретной книги, Мутавац замолчал, упорно, мучительно отрицая, что знает о ней хоть что-нибудь. Разумеется, делал он это столь неуклюже, что еще больше убедил следователя в противном. Мутавац, однако, продолжал отрицать, опасаясь признанием погубить жену. К этому примешивался страх, как бы книгу случайно не обнаружили при повторном обыске. Он уже думал, не послать ли жене тайное письмо, чтобы она сожгла книгу, но его грызли сомнения да и страшно было, как бы письмо не перехватили. Сама жена ему тоже на свидании шепнула, что делать этого не стоит, «потому что один раз уже был обыск и ничего не нашли». В Мутавце все-таки продолжал жить страх — и за Ольгу, и перед каторжной тюрьмой. В то, что будет осужден, Мутавац верил как ипохондрик в свою болезнь. Об этом ему, особенно в последние дни, говорил следователь и постоянно твердил Рашула.

От всех переживаний Мутавац в тюрьме высох, как вырванное с корнем дерево. Корни его жизни питались соками из сердца Ольги. Сейчас и это сердце приуныло, это Мутавац чувствовал всегда, когда у ворот тюрьмы встречался с женой. Охранники редко разрешали родственникам заключенных приносить еду для своих близких прямо во двор тюрьмы, но с помощью чаевых и этого можно было добиться. Находя душевное утешение в таких встречах, Мутавац, однако, чувствовал затаенную тоску жены, охватившую ее безысходность. Счастье его обернулось самым глубоким несчастьем, и тоска жены имела свои причины. Внутри ее зародилась жизнь, и через месяц-два ей надлежало слечь в постель. Будущему ребенку он когда-то радовался как вершине счастья, а сейчас при одной мысли о нем его охватывало отчаяние.

Мысли о смерти и даже о самоубийстве опять стали посещать его. Теперь, правда, цель была иной: избежать наказания и снять со своего ребенка позор отца-преступника. Его так унижали, так часто попирали его достоинство, что боязнь ославить свое дитя не могла пустить в нем глубокие корни. Ведь все в жизни забывается, ребенок еще может быть счастливым. Мысли о смерти скрытно, как из засады, пронзали его. Пытаясь отвязаться от них, он заводил дружбу с другими заключенными. Но он никогда не был общительным, не умел разговаривать с людьми. Так и здесь он обычно тихо подходил к ним, угрюмо слушал разговоры, радуясь, если его никто ни о чем не спрашивал. Или снова сторонился всех, забивался куда-нибудь в угол и тупо смотрел перед собой. Иногда, если дело происходило в камере, укрывался с головой одеялом и глотал слезы, глотал, не решаясь заплакать громко, и опасаясь издевок писарей.

Издевались они над ним беспощадно, особенно отличались Рашула и Розенкранц. Он все сносил, давно утратив всякую чувствительность к унижениям. Здесь, в тюрьме, он потерял последние крохи самолюбия. Мутавац терпел с жалким ощущением, что иного и не достоин. Да, он виноват перед Рашулой и Розенкранцем, не они его подставили, а он о них все разболтал, погубив и себя. Но разве дело дошло бы до такой беды, если бы они сами не накликали ее своими действиями? Почему тогда они нападают на него и мучают?

А мучило Мутавца еще кое-что, что совсем было утихло в нем и сделалось почти неощутимым, как только он познакомился с Ольгой. Брак с ней словно излечил его от туберкулеза. В тюрьме бациллы принялись рвать его слабую грудь, словно разъяренная свора псов. Боль и усталость чувствовал Мутавац во всем теле. Стал чаще покашливать и, как раньше, тайком сплевывал кровь: по временам горло пылало огнем, его начинало тошнить, подкатывалось что-то теплое, словно вот-вот готова была хлынуть кровь. Несмотря на все мысли о самоубийстве, его охватывало и давило ужасное сознание того, что его постигнет судьба отца и братьев — смерть от кровотечения. О том, что болезнь приняла опасный характер, уверяли Мутавца многие в тюрьме. Бурмут ему часто кричал, что он сдохнет. Рашула и Розенкранц тоже предрекали ему короткую жизнь. Обрушился на него даже тюремный доктор, не особо утруждавший себя при осмотре больных заключенных, неприветливый, суровый с ними, как жандарм. Когда Мутавац обратился к нему, доктор признал его больным, но не настолько, чтобы помещать его в больницу. Чем вам поможет больница? Тюрьма — вот ваша больница!

Он выругал его, и это еще больше пришибло Мутавца. Мало того: только здесь, под следствием, Мутавац узнал, что и его Рашула застраховал в одной из страховых контор. Значит, Рашула уже давно ожидал его смерти. Когда Мутавац меньше всего думал о болезни, другие считали его смертельно больным. В какую же стадию вступила его болезнь сейчас, когда он так ужасно себя чувствует!

Попеременно желая и боясь смерти, Мутавац догадывался, что Рашула и Розенкранц только и ждут этого.

Рашула действительно застраховал Мутавца без его ведома, но тогда еще без особых видов на его скорую смерть, потому что в то время от живого Мутавца толку было больше. Сейчас все переменилось: для пользы дела нужно было, чтобы он умер. Это была бы смерть наиболее опасного свидетеля обвинения, убеждал он сам себя. Но, впрочем, разве следствие и без Мутавца не располагает достаточными уликами против него? Стало быть, какой прок от этой смерти? Нечто более серьезное вызывал Мутавац в Рашуле, это было какое-то необузданное и глухое бешенство, которое здесь еще больше, чем на свободе, кипело в нем по отношению ко всем людям, которые, по его представлениям, виноваты в его бедах. Да и не обязательно, чтобы они были виноваты; довольно было почувствовать кого-то слабее себя, чтобы накинуться на него с яростью скорпиона или неуемного преследователя, который в травле немощных находит какую-то пьянительную сладость, облегчение и забвение собственной беспомощности перед сильными. В данном случае для Рашулы более сильным был суд. В попрании слабых он находил явное наслаждение, досужее занятие в долгие, тоскливые часы в тюрьме. Поэтому травля других иногда оказывалась обыкновенным издевательством ради собственной забавы или демонстрации остроумия. Порой казалось, что им движут только эти побуждения, но в преследовании Мутавца крылось, как было сказано, что-то более серьезное. Мутавца Рашула возненавидел так, как можно возненавидеть щенка, которого выкормил и вырастил, сделал ему добро, а щенок сбежал к другому хозяину и на своего бывшего рычит, пакостит ему. Убить щенка — вот цель, которая, лишь косвенно оправданная соображениями пользы, сделалась для Рашулы своеобразным требованием справедливости. Желание насладиться местью и собственной силой таилось в этом стремлении, а уродливость, болезнь, характер и безропотность Мутавца раззадоривали Рашулу, воодушевляли, были ему на руку. Убить его не физически, а исподволь, мучая его, чтобы он сам наложил на себя руки, — таков был замысел Рашулы, к осуществлению которого он привлекал и других. И именно поэтому, однажды услышав от Бурмута, как сегодня Юришич, что в одиночке Мутавац может покончить с собой, он долго уговаривал тюремщика перевести горбуна в одиночную камеру. Ему не удалось убедить Бурмута, но от замысла своего он не отказался, тем более что его беспокоило упорство следователя по поводу секретной книги, тревожило именно из-за Мутавца, внушавшего постоянные опасения, что в конце концов он таки признается в наличии этой книги.

Всем своим существованием Мутавац был как бельмо в глазу, бельмо, которое следовало снять, уничтожить. Правда, это лишь одно бельмо, но было еще и второе, покрупнее — доктор Пайзл.

Доктор Пайзл был не просто адвокатом страхового общества, но и тайным членом его правления, о чем многие подозревали, а знал только Рашула и отчасти Розенкранц. На деле он был тайным советником Рашулы и как вездесущий Вельзевул давал ему советы, как улаживать спекулятивные сделки, обходить и нарушать законы. Он и сам страховал больных без их ведома, делал это, разумеется, через агентов, которых за определенную мзду поставлял ему Рашула. Их сотрудничество было очень тесным и таким должно было оставаться и после ареста Рашулы, а то, что этого не случилось по вине Пайзла, явилось причиной негодования Рашулы.

Тактика Рашулы на следствии состояла в том, чтобы впутать в аферу кого только можно, особенно людей с положением. Однако Пайзла он щадил. Согласно договоренности, Пайзл должен был оставаться на свободе, чтобы, используя надежные связи, в случае, если сорвется побег (а так оно и вышло), попытаться вызволить Рашулу из тюрьмы хотя бы под залог. Но время шло, а помощи от Пайзла не было никакой. Вместо нее Рашуле довелось прочитать однажды в газете дерзкое опровержение, в котором Пайзл, не пощадив Рашулу, отвергал доводы своих противников, утверждавших, что и он в известной степени был замешан в аферу страхового общества. Это вынудило Рашулу в письме, тайно переправленном на волю, напомнить Пайзлу о данном им обещании. Прошло много времени, прежде чем Пайзл соизволил передать ответ через жену Рашулы. Он советовал потерпеть, не торопить события, все, мол, обойдется, ждать осталось недолго. И поскольку Рашула на том же свидании узнал от жены, что все ее хождения к разным адвокатам не увенчались успехом, а также убедившись, что суд не собирается выпускать его из тюрьмы даже под самый большой залог и видя свой последний, козырь в том, чтобы впутать в аферу Пайзла, он принялся давать вместе с Розенкранцем нужные показания — и через несколько дней Пайзл однажды ночью оказался в тюрьме. С тех пор, с первой же встречи на следующий день между ними началась коварная, бескровная война, изобилующая хитростью, ненавистью и уловками. Поначалу Пайзл отрицал, что был арестован за причастность к афере. Его, утверждал он, преследуют за политическую деятельность. Тем не менее он тут же потребовал от Рашулы опровергнуть свои «денунциации». Своими показаниями Рашула якобы только навредил себе, сделав невозможными любые действия с его стороны, чтобы вызволить Рашулу на свободу, хотя все уже налаживалось и в скором времени Рашула еще до начала судебного разбирательства был бы освобожден под залог.

Но ничего конкретного о предпринимаемых мерах Пайзл не мог сообщить Рашуле, а кроме того, Рашула рассуждал так: не все ли равно — сидит Пайзл в тюрьме за участие в афере или по политическим мотивам, тюрьма в любом случае есть доказательство, что он и сам перед властью бессилен. Как же он тогда мог бы помочь ему, Рашуле? При первой очной ставке с ним он подтвердил свои показания, а под его влиянием так же поступил и Розенкранц. И напрасно потом Пайзл пытался то одного, то другого уловками и угрозами склонить к отказу от прежних показаний. Правда, поначалу Рашула заколебался и чуть было не уступил, но тут в тюрьму попал журналист Мачек и по секрету сообщил ему, что в сговоре с полицией, а вероятно, и с правительством Петковича за решетку посадил сам Пайзл. Так-так, хорошо, размышлял Рашула, но почему же тогда та же полиция и правительство держат за решеткой Пайзла? Может, хотят что-то выудить из него? — пришла ему в голову мысль. Пайзл действует обходными путями, пресмыкается перед правительством, а что, если он покается и действительно выйдет из тюрьмы, на что постоянно намекает? Снова обретет силу и влияние, может быть, более значительные, чем раньше. Разве не лучше было бы поэтому держаться с ним, как прежде, на дружеской ноге? А кроме того, разве не заметно, что Розенкранц вроде бы меньше злится на Пайзла, и разве не прошел слушок, что Розенкранц как будто договаривается с Пайзлом о симуляции? Это старый прием, Пайзл еще до ареста рекомендовал ему воспользоваться им, советовал симулировать сумасшествие — так-де легче выкарабкаться на свободу. Не веря в успех и считая это глупой затеей, Рашула отказался последовать совету. А если Розенкранц согласится и ему повезет? Стало быть, оба они надуют его и выкрутятся, а он останется за решеткой.

Всем этим колебаниям Рашулы положило конец заявление, опубликованное в газете той партии, к которой принадлежал Пайзл. Отмежевываясь от «Хорватской стражи», отрицая какие-либо связи с ней, партия торжественно отрекалась от Пайзла как руководителя и члена партии. Пайзл, говоря о своем освобождении, больше всего и рассчитывал на помощь своей партии. Сейчас он покинут всеми. Какие еще надежды можно возлагать на столь униженного и беспомощного человека? Рашула остался непреклонным в своем решении не щадить Пайзла и не уступать ему, видя в возможности добить его истинное для себя удовольствие.

Между тем вчера все резко переменилось, Пайзла в первый раз посетила жена, и после этого Пайзл самодовольно (правда, он был еще и какой-то рассеянный, что могло быть вызвано другими, семейными причинами) вышел во двор и заявил Рашуле, что сегодня или самое позднее завтра — следовательно сегодня — его выпустят на свободу. Он божился, что доказал свою невиновность. Но Рашула заподозрил нечто другое: если его действительно освободят — а он никогда раньше не говорил об этом с такой уверенностью, — не означает ли это, что он уступил правительству? Такое предположение вынудило его вернуться к своим старым надеждам и расчетам, связанным с Пайзлом. Он начал разговор об этом и не без успеха. Пайзл, забыв вдруг все свои угрозы и решение разыгрывать из себя обиженного, заявил о готовности сделать все для его освобождения, но при условии, что Рашула еще здесь, в тюрьме, назначит ему большой задаток в качестве вознаграждения. На это Рашула, естественно, пойти не мог из-за боязни быть обманутым. Он возмутился. Разве Пайзл мало заработал в страховом обществе? Хорошо, он ему заплатит, когда выйдет из тюрьмы (на самом же деле он думал, что ни гроша ему не даст, а сбежит за границу). Удовлетворенный реваншем, Пайзл и не помышлял отказываться от своих требований. Так и разошлись. Все-таки потом Рашула, опасаясь проворонить последнюю возможность выбраться на свободу, терзался сомнениями целый день и целую ночь, пока наконец сегодня утром, направляясь во двор, не узнал от надзирателя, что Пайзл вчера поздно вечером был вызван к судье, возвратился от него в плохом расположении духа и жаловался на головную боль.

Вот об этой головной боли сейчас главным образом и думает Рашула, а говорит о Петковиче. Какое ему дело до Петковича? Глупый добряк, которого он пытался использовать в борьбе с Пайзлом. Так, узнав о намерении Пайзла ходатайствовать об освобождении, он тайком подстрекал Петковича помешать этому, а особый эффект, по его мнению, должен был иметь рассказ о проделках Пайзла, о которых ему поведал Мачек. Но подстрекательство привело к обратному: Петкович стал относиться к свояку еще более сердечно. Поэтому Рашула затаил на него злобу и с наслаждением, хотя и безрезультатно, измывался над ним на каждом шагу. В последние дни он постоянно напоминал Петковичу, что того ждет виселица. Может быть, подобное глумление не совсем бесполезно, размышлял Рашула, не исключено, что таким способом его можно будет подтолкнуть к границе сумасшествия. Но если бы так случилось, неужели он чувствовал бы угрызения совести? Сокрушался он только об одном: наследство сошедшего с ума Петковича попадет в руки Пайзла. Конечно, он уверен, что Петкович безумен, однако здесь, среди писарей и в присутствии Бурмута, напротив, утверждал, что Петкович только симулирует. Ему хотелось оттянуть отправку Петковича в сумасшедший дом. Со вчерашнего дня он ему здесь необходим, как никогда, именно в состоянии умопомешательства.

Вчера в первой половине дня один из писарей по имени Майдак упомянул в присутствии Петковича слово «гипноз». Как оживился этот безумец, заговорил о том, как, путешествуя по Европе, он встречался с разными спиритистами и гипнотизерами, а потом принялся уверять Майдака, что мог бы его загипнотизировать, и Майдак во сне сделает все, что он ему прикажет. Майдак с восторгом согласился и в самом деле, кажется, заснул. И бог знает, что могло бы произойти, если бы все дело не испортило дурачество одного из заключенных и появление Пайзла. Забыв обо всех, Петкович кинулся здороваться с ним. Хорошо бы все повторить, — мелькнула тогда у Рашулы мысль, — правда, устроить надо так, чтобы с помощью Майдака снова заставить Петковича заняться гипнозом, но уже подсунуть ему в качестве подопытного Мутавца. И тот сделает все, что ему прикажут!

Конечно, все это курам на смех, ничего путного из этого получиться не может. Но ведь и солидные ученые прибегают к гипнозу, об этом даже в газетах пишут. Если же никакого прока не добьемся, то, по крайней мере, можно досыта повеселиться, заставить Мутавца выслушивать чьи-то приказы покончить с собой, перерезать себе жилы, повеситься, прыгнуть в окошко вниз головой. Только для этого надо бы и Петковича обработать соответствующим образом, втолковать ему, что все это делается ради шутки! Дело весьма трудное, но тут могут помочь случайности. Не правда ли, сам он ничего не теряет, надо попробовать.

И вот, размышляя обо всем этом, сидел Рашула у стола, злобно усмехался, выпятив нижнюю губу, и повторял голосом, который, примись он петь, непременно оказался бы тенором:

— Симуляция, не иначе… Не отрицаю, что он с придурью. Его безумная страсть к прекрасной Елене (так Рашула называл Регину Рендели) самое убедительное тому доказательство. Но сумасшедший? Нет уж, прошу покорно! Притворяется, симулирует, чтобы выбраться из тюрьмы. Бьюсь об заклад. Видывал я, какими бывают настоящие безумцы!

Противоположное суждение высказывал журналист Мачек. Еще со школьных лет он дружил с Петковичем. Мнение, что Петкович недотепа и придурок, возникло у него также очень давно, а еще больше укрепилось с тех пор, когда между ними случилась странная и по сей день непонятная история. Он знал, что Петкович получил от отца в наследство ценных бумаг на сумму в сто тысяч крон, это были старые долговые расписки крестьян, которые Петкович, симпатизируя крестьянам, к оплате не предъявлял. А когда Мачеку после женитьбы потребовались деньги, он предложил Петковичу за них четырнадцать тысяч, чтобы потом самому содрать с крестьян все сто тысяч. Но вместо того чтобы принять предложение, Петкович к изумлению Мачека сжег пыльную пачку расписок, швырнув ее в печь у него на глазах. Так этот придурок лишил его возможности начать солидную жизнь. Он мечтал построить дом, а остался ни с чем, по-прежнему тянет репортерскую лямку, зарабатывает гроши, хотя одновременно является ответственным редактором. Лихорадка политических скандалов разрастается, редакции награждают друг друга тумаками и бранью, и каждый год он как ответственный редактор оказывался в положении жертвенного ягненка, которому в тюрьме приходилось искупать грехи своей редакции. И сейчас он оказался за решеткой по той же причине. С какой стороны ни посмотри, всего этого не было бы, будь Петкович тогда поумнее! Сумасшедший он и, конечно, не симулирует! Мачек лучше других знает, почему Петкович арестован, чья интрига здесь сыграла свою роль. Тертый калач, пронырливый репортер, связанный с полицией, собиратель пикантных городских историй, он обо всем знал еще до того, как сам загремел в тюрьму, даже Рашуле об этом сообщил; почему же Рашула теперь утверждает, что Петкович действительно обманул хозяина ресторана в Кране и симулирует только для того, чтобы выпутаться из неприятной истории?

Конечно, он не согласен в Рашулой, но все-таки приметно, что он действует уравновешенно, осторожно, словно не хочет портить с ним отношения. Есть на то свои причины. Дело в том, что Мачек сам был впутан в аферу страхового общества. Как журналист он тоже не устоял перед Рашулой и многое сделал для рекламы «Хорватской стражи» на страницах своей газеты. Постепенно он пошел дальше и, будучи репортером с богатыми связями и опытом вынюхивания всяческих сведений о людях, сделался тайным агентом Рашулы. Он тоже самостоятельно страховал больных людей без их согласия и положил себе в карман несколько страховых премий. Все это записано в секретной кассовой книге, но она, как уверяет Рашула, сожжена. Таким образом, Мачеку нечего бояться, тем более что и сам Рашула признает, что молчит о нем на следствии только потому, что считает полезным в его положении иметь хорошего журналиста на воле. Но долго ли так будет продолжаться? Рашула ему однажды уже пригрозил, что продаст его, как Пайзла, и будет довольно одного-единственного допроса, после которого ему будет стыдно появиться перед общественностью, главным редактором и даже перед собственной женой! Вот почему он испытывает такой страх перед Рашулой, предельно осторожен с ним, покорен. Но сейчас в нем словно появились слабые проблески сочувствия к своему давнему другу, более порядочному, чем этот Рашула, и он упрямо повторяет:

— Бесспорно, его погубили женщины. Точнее деньги, к которым липли женщины, это неврастения, что бы вы там ни говорили! Конечно, неврастения!

— И неврастеники могут симулировать! — язвительно улыбаясь, цедит Рашула и с нескрываемой угрозой впивается взглядом в Мачека. — Не знаю, когда вы спелись с Петковичем, что его защищаете. Вот посидит он здесь еще несколько дней и перестанет сходить с ума, увидите. Убедится, что симуляция бесполезна.

— Я не спелся с ним, — защищается Мачек, не глядя на Рашулу. — Я только думаю, что здесь его психическое состояние ухудшится. Его давно надо поместить в больницу.

— Значит, вы хотели бы его отправить в сумасшедший дом? Чтобы он там в самом деле рехнулся? Не знаю, как вы, его бывший друг, вообще можете такое говорить! Я бы его выпустил на свободу.

— Это и надо было сделать, а сейчас поздно.

— Для вас ничего еще не поздно, — уколол его Рашула с намеком, заставившим Мачека вздрогнуть, взглянуть Рашуле в глаза и все понять.

— Уж не меня ли пора в сумасшедший дом? — отбил он удар, и лицо его залилось густой краской. В него вселился страх, как бы Рашула перед остальными писарями не поддел его еще более острым намеком.

— Да пора бы уже! — потешается Рашула, наслаждаясь его страхом. — Может быть, хватит болтать глупости?

— По-моему… — упирается, но не очень уверенно Мачек. Как бы он ни хотел прекратить этот разговор, уступить сразу нельзя — писари тут же почуют неладное — Это не глупости, к сожалению.

— К сожалению? Смотрите, как бы вам в самом деле не пришлось жалеть!

Мачек бросил взгляд на писарей, но единственный, кто бы мог понять намек Рашулы — Розенкранц, — отвернулся в сторону и молчит. Остальные же, если бы он продолжал спорить с Рашулой, могли бы в конце концов заметить, что Рашула как-то странно ему угрожает.

Он вытаскивает из кармана платок, вытирает совершенно сухое лицо и, примирительно глядя на Рашулу, умолкает.

В противоположность этим двум спорщикам, которые, судя по всему, закончили, разумеется, победой Рашулы, дискуссию о Петковиче, остальные писари все это время словно бы играли роль слушающей публики.

А было их здесь еще четверо: Розенкранц, который, опираясь одной ногой о землю, сидит на столе, хотя на скамейке есть место, и Мутавац, прижавшийся спиной к стене между окнами караульной части. Рядом с Рашулой сидит — точнее уже встал высокий тощий человек с желтым, изрытым язвами лицом. Это Ликотич или как его зовет Рашула — Французское Бренди. Назвал он его так потому, что Ликотич три раза в день растирается французским бренди, выглядит он болезненно, тело его, как стебель бамбука, бугристое, желтое, сухое. Дело в том, что прошлым летом, когда Ликотич попал в тюрьму, грудь у него была покрыта красными пятнами, оставшимися после сифилитических язв, и во время умывания писари это сразу же приметили, а он оправдывался: пятна, мол, у него появились от усердного натирания французским бренди. С тех пор он продолжал постоянно растирать грудь, а пятна не проходили, так что в конце концов и сам Ликотич не знал, от сифилиса они или от бренди. Потешает он остальных писарей не столько своей мелочной заботой о здоровье, сколько одной особенностью, проявлявшейся в том, что его шея, стоило ее повернуть, начинала скрипеть и сухо трещать, как трещотка. Бывают дни, когда от него только и можно услышать что этот треск и скрип. Банковский чиновник в Лике, он совершил растрату, и главный аргумент его защиты состоял в утверждении, что деньги он просто позаимствовал. Когда молчит, он обычно размышляет или о своей болезни, или о том, как вести себя во время судебного процесса, уже назначенного на самое ближайшее время.

Сейчас Ликотич молчит как раз по первой причине. Слушает разговор о сумасшествии и неврастении. Все тело его горит от нестерпимого зуда — тюремные вши вдруг ополчились на него, — а в голове сверлит воспаленная мысль, не грозит ли ему, неизлечимо больному сифилисом, эта самая неврастения. Убежден, что неврастению вызывает только сифилис. Постоянно сравнивает себя с Петковичем и терпеливо ждет, когда тот появится во дворе. Ждет его, хотя знает, что встреча с Петковичем не сулит ему ничего хорошего, словно в нем он увидит свое будущее. Все это неприятно Ликотичу, он встает, оглядывается по сторонам, а шея у него скрипит, и он сам не знает почему. Может быть, начали ссыхаться шейные позвонки?

Так обстоят дела с Ликотичем. А возле стола, скрестив руки на груди, восседает в белых летних брюках сельский торговец Майдак. Он из туропольских дворян; за его китайскую физиономию и редкие висячие усы Рашула дал ему прозвище Микадо. Свою лавку в Турополье он совсем запустил, а в тюрьму попал за попытку изнасиловать крестьянскую девчонку в этой же самой лавке. Он очень рад, что попытка оказалась безуспешной (в лавку вошли люди); по крайней мере, так он говорит, и это вполне понятно, потому что Майдак, между прочим, убежденный спиритист и в своем немом оцепенении постоянно охвачен умиротворяющими мечтаниями лунатика.

И сейчас он по своему обыкновению задумчиво молчит. Его занимает безумство Петковича. Он презирал в душе остальных писарей, испорченных материалистов, а вот к Петковичу всегда, особенно после вчерашнего «гипнотического сеанса», он питал глубокую симпатию. Ему, стало быть, надо было бы проявлять сочувствие к Петковичу. Но нет. Он восторгается. Сумасшествие ему кажется таинственным, вечным трансом. Не сумасшедшие ли самые лучшие медиумы, не они ли постоянно общаются с духами? И по сути дела он не безумный. Он в глубоком, таинственном трансе. Конечно, это лучше, чем развешивать муку на килограммы или мерять сукно на метры. И чище это, и ближе к совершенствованию души, чем насиловать девочек. Но может быть, и этот постыдный поступок совершен в состоянии какого-то транса? Да, именно в этот послеполуденный час, когда село, словно вымершее, опустело и когда соседская девчонка точно маленький недоросток-медиум пришла в лавку купить сахару, именно в этот майский послеполуденный час прилавок странно скрипел, весы раскачивались, и черные конусы сахарных голов наклонялись, как будто там отвешивали поклоны какие-то чудные восточные буддисты в высоких черных тюрбанах. В Восток, таинственный, для Майдака всегда соблазнительный Восток превратилась его сельская лавка, и сплошным трансом представлялось ему то безлюдное, дождливое время после полудня там далеко, в грязном Турополье. Он даже чуть-чуть завидует Петковичу с его трансом, и если не на век, то хотя бы на какое-то время хотелось ему испытать нечто подобное. Это желание столь же сладко для него, как и тот сахар, который он в майский послеполуденный час дал девчонке в лавке. Как вчера это было. Он чувствовал, как на него снисходит что-то таинственное, ласкает и усыпляет, как любовь и гашиш. Может ли такое и с таким же успехом произойти с ним сегодня?

Вот о чем размечтался Майдак, а Ликотич, вставая, толкнул его нечаянно локтем и обратился к Мачеку, который в ту минуту замолчал и вытирал платком лицо. У Ликотича лицо еще больше помрачнело и осунулось, и какие-то черные тени залегли в глубоких рытвинах щек, похожих на желтую глину.

— Вы, следовательно, считаете, что это неврастения, — говорит он твердо, а слова срываются с его губ, как камни в каменоломне.

Мачеку не хочется продолжать эту тему; случайно взглянув на Мутавца, он увиливает от ответа:

— Вы меня спрашиваете или Мутавца?

— При чем тут Мутавац? — Ликотич мрачно посмотрел на Мутавца. В последние дни он постоянно злится на него, будучи уверен, что это он ему напустил вшей. — Кому нужен этот вшивый? Вас спрашиваю.

— Себя спрашивайте, — выкручивается Мачек.

— Зачем себя? — кипятится Ликотич. Этот ответ кажется ему коварно нацеленной издевкой, а он умеет быть жестким, когда его оскорбляют.

— Натрите вы его французским бренди, — скалится Рашула, — чтобы не было заметно, когда у него лицо покраснеет.

Задетый за живое, Ликотич поворачивается к Рашуле.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду… — попытался было Рашула избрать мишенью не Мачека, а Ликотича, но сдержался, приметив, как тот уже сжимает кулаки и готов броситься на него. — Я думаю, скорее о Мутавце можно сказать, что он неврастеник и сумасшедший.

— Почему? — очнулся от своей дремы Майдак и открыл рот. Всегда с ним так бывало, когда он чему-нибудь удивлялся. А китайские усы опускаются при этом еще ниже, потому его и называют Микадо. Если бы горбун Мутавац был в состоянии транса, то это было бы оскорблением для любого транса. Майдак не приставал к Мутавцу, как и тот к нему, хотя Майдаку Мутавац беспричинно неприятен. Может быть, дело в том, что в Мутавце он постоянно видит предмет унижения и издевательств, каковым и сам он является.

— Глянь, как Микадо разинул рот! — съязвил Мачек. — Будто хочет проглотить Мутавца.

— Вам, конечно, было бы жаль, если бы он его проглотил! — с напускной серьезностью замечает Рашула. — Вы нашему господину Майдаку никогда не даете покоя!

— А вы им обоим, господин Рашула! — усмехается Мачек. Еще со вчерашнего дня, издеваясь над Майдаком по поводу гипноза, он усвоил, что Рашула берет Майдака под защиту. С чего бы это? — Начинать надо, конечно, с горба, чтобы он не застрял в горле!

— Как вам не стыдно! — обижается Майдак, закрывает рот и, отойдя в сторону, садится на чурку возле поленницы. Не любит он ссориться.

Все смеются. Усмехнулся даже Ликотич; да и Рашула тоже. А Мутавац у стены отвернулся в угол и ни на что не реагирует. Слышит, что речь идет о нем, но что он может сказать? Боится он этих людей. Вот так они смеялись и сегодня утром, когда Бурмут пришлепнул его к стенке. Не надо было подлизываться к Бурмуту с этим ликером! Все и так всегда оборачивалось не в его пользу — вернее всего ничего больше не хотеть, не высовываться! А что значит «не хотеть»? Смерть! Все внутри Мутавца озарилось бледным, холодным светом, а ноздри его задрожали.

Вчера его опять водили на допрос. На самый страшный до сих пор, потому что вчера он чуть было не признался во всем. Чуть было? А может быть, как раз признался? Прижал его следователь; сколько можно тянуть резину, кричал, он велит обыскать его квартиру, арестует жену, если что обнаружится! Мутавац вилял, путался, согласился с предположением, что секретная книга существовала, но тут же быстро опамятовался и стал все отрицать. Вот так обстояли дела с его заверениями, что он ни в чем не признался. Так он говорил и Рашуле, когда тот на него накинулся, так, страшась, что сболтнул лишнее, твердит и сейчас. Твердит, а сам чувствует, что силы его на исходе и что при следующей встрече со следователем он сдастся. Боже мой, может, это и к лучшему, ведь не ровен час найдут книгу и арестуют его жену?

Размышляя об этом, Мутавац ждал передачу, которую ему должна была принести жена. Пора бы ей прийти. Где она так долго задерживается? А что, если уже… нет-нет! Придет, еще не так поздно! Но он опять ее, наверное, не увидит, вот уже несколько дней ей не удается проникнуть во двор. Хотя бы сегодня пустили!

Ждет Мутавац, и фамилия Петкович, столь часто упоминаемая всеми вокруг, врезается ему в мозг. Петкович — это тот самый, что как-то после его свидания с женой у тюремных ворот подошел к нему, обнимал, расспрашивал о жене, жалел и его и ее. Почему так заинтересовался этот бабник, как его все здесь называют, его женой? Вспоминает Мутавац черный, горящий взгляд Петковича, тоскливо и страшно ему за себя и за жену. Но чего ему сейчас бояться? Говорят, Петкович сумасшедший. Пропадет он, несчастный. Но может быть, это счастье — сгинуть, потеряв разум?

Уставился Мутавац гноящимися глазами в угол с козлами, как будто видит там ответ на свой вопрос. «Мутавац! К следователю!» — Окрик заставил его вздрогнуть. Он не обернулся — знает, это Рашула, отвернувшись в сторону и изменив голос, пытается его припугнуть.

Рашула много раз выкидывал такие штучки и всякий раз улыбался от удовольствия. Так было и сейчас. Но почему молчит Розенкранц?

— Na, und Sie? — Рашула пнул его в хромую ногу. — Schweigsamwie аш Eise? Totenphilosophie, was?

— Der Kerl is wirklich naerrisch! — брякнул Розенкранц без всякой, кажется, связи с замечанием Рашулы. Все это время он думает о Петковиче, и не без оснований. После долгого и безуспешного торга между Рашулой и Пайзлом в нем созрела мысль попытаться самому договориться с Пайзлом. Он наконец решился на это вчера, когда узнал, что Пайзл выйдет на свободу. Поначалу все шло гладко. Пайзл больше не заставлял его отказываться от показаний. Неприятно было только одно — он все еще требовал выплаты большого денежного задатка. И на это бы он пошел, если бы Пайзл не настаивал еще на одном тяжелом условии, которое предлагал ему с самого начала: Розенкранц должен симулировать сумасшествие. Как? — мучился Розенкранц со вчерашнего дня. Он понимал, что время идет, и Пайзл — если на этот раз все без обмана — в любую минуту может оказаться на свободе. Надо, значит, поспешить с решением!

Таким образом, сумасшествие Петковича — сумасшествие или симуляция, не важно — придало ему смелости, и он чувствовал, что готов решиться. Бери с него пример, советовал ему Пайзл вчера, — надо просто копировать его, но с теми или иными различиями, чтобы не заподозрили подвоха. Ну а потом — в психбольницу и уж оттуда на свободу. Ma lieber Gott, как приятно было бы вернуться в свою лавку, к своей Саре! На добытые деньги, вероятно, можно было бы основать какое-нибудь дельце. Это было бы справедливо; s muss doch ane Gerechtigkeit auf der Welt sein! Хорошо бы еще получилось так, чтобы он из тюрьмы вышел, а Рашула остался! Так оно и будет! Его захлестнула волна оптимизма, вызвав приятное возбуждение, словно теплая купель. Взволнованный, едва скрывающий радость, решив, что, признавая сумасшествие Петковича, он оправдывает и свою симуляцию, Розенкранц пробормотал в ответ на вопрос Рашулы: wer ist närrisch:

— S is nicht dass er simuliert, er is wirklich a Narr!

— Ja, ja, — издевается Рашула, — so wie Sie.

— Was, wie Ich? — обиделся Розенкранц. Рашула, конечно, не знает (наверняка не знает) о его вчерашнем разговоре с Пайзлом (так хотел Пайзл). Ведь не раз и они между собой говорили о симуляции, причем Рашула вечно насмехался над этим предложением Пайзла. Как бы он издевался над Розенкранцем, если бы узнал, что тот согласился с предложением Пайзла! Разве Рашула не предал бы его? Оптимизм Розенкранца померк, тенью скользнув еще в следующих словах: — Na ja, s wird alles gut sein!

— Was wird gut? — оскалился Рашула.

— Na ja, unser Schicksal, meine ich. Sonst müsste man sich selbst auffressen.

— Ja, sich selbst, wenn es den Juden das Schweinefleisch zu essen gestattet ware…

— Wie, wie? — вертится оскорбленный и озлобившийся Розенкранц. Но он еще не нашелся, что ответить, как Рашула встал и, не взглянув на него, пошел к воротам.

В ворота просунулась голова, большая, взлохмаченная, седая, в высокой шапке, смешно сдвинутой на затылок. Вслед за головой во двор просунулось и тут же застыло грузное тело, огромный бурдюк с резким несоответствием между громоздким туловищем и тонюсенькими ногами. По установившейся привычке каждое утро, прежде чем зайти в канцелярию, во двор заглядывает начальник тюрьмы Вайда. При ходьбе он качается, тело его колышется, ноги едва держат его, подгибаются, и кажется, что человек в любую минуту свалится. Да и характер у него такой же несуразный. Тяжелый, неуклюжий, слабый, податливый, добрый и мягкий как воск и как будто нерешительный. Но когда Вайда вдруг вспоминал, что он все-таки что-то значит в своем тюремном заведении, он становился неумолимым, суровым, неистовым. С писарями он добр, так как сам в прошлом был фельдфебелем, уважает в них образованность. Вайда уже стар, со службой едва справляется и поэтому — мучительно ожидая пенсии — охотно принимает советы от писарей и особенно от Рашулы, который в последнее время проявлял особое усердие. И сейчас Рашула подскочил к нему, желает ему доброе утро, расспрашивает о делах в семье — о жене и двух дочерях, которые позавчера уехали погостить к родным в село, а сегодня вечером, замечает начальник тюрьмы, возвращаются.

— Но сейчас вы еще соломенный вдовец, господин Вайда, хи-хи-хи! Ах, вот что! — подхватил его Рашула под локоть и вместе с ним выходит за ворота. — Вы слышали о Петковиче?

И он что-то оживленно шепчет ему и доказывает, а начальник тюрьмы, наклонившись, слушает.

— Несчастный человек! — молвит он. — Но я обязан доложить, господин Рашула, пусть это и сим-симуляция — должен!

Он не высказывает своего мнения, что в симуляцию не верит. Но такой у него характер, не любит он противоречить тем, кто умнее его; торопится отделаться от навязчивого собеседника и один идет наверх по лестнице.

Рашула вернулся, сел за стол. Он в приподнятом настроении, посвистывает. Ему самому кажется смешным утверждение, что Петкович симулирует, веселит его и то, что он советовал начальнику тюрьмы не сообщать суду и следствию о состоянии Петковича. Ведь следствие знает об этом уже со вчерашнего дня, а сегодня придет тюремный врач — сегодня день осмотра больных — и сам все увидит, и начальник тюрьмы также считает, увидит и непременно распорядится отправить Петковича в сумасшедший дом. Откладывать больше нельзя, времени мало, задуманный план необходимо осуществлять быстро. Эта ясная цель и связанное с ней напряжение воли, удовлетворение превосходным замыслом, недоступным для понимания всех этих глупцов вокруг, — не говоря уже о том, что они могли бы его осуществить, — все это воодушевляло Рашулу. Он тоже нетерпеливо ждет Петковича. Симулянта! Как бы завопил Юришич, если бы услышал от него о задуманном плане. Лучше ему ни слова не говорить. Лучше сегодня не задирать этого Юришича, вечного скептика и адвоката бедняков. Сейчас его, правда, здесь нет, впрочем, какое это имеет значение?

— Фух! — вставая, дунул он Мутавцу в ухо, а у ворот прозвенел колокол, потом еще раз, в караулке и проходной засуетились охранники. Один из них, усатый, появился во дворе, он ковыряет ногтями в зубах, в руке у него связка ключей и поэтому кажется, что у него железная борода.

— Мутавац! — небрежно произносит он, словно думает больше о зубе, чем о Мутавце. — Жена принесла вам кофе, но ей стало плохо, и чашка разбилась. Сегодня вам нет фруштука.

Он еще не успел договорить, как Мутавац, обернувшийся на звук колокола, стремительно метнулся к воротам, чего никак нельзя было от него ожидать.

Оттуда, из проходной, перекрываемые криками охранников: «Воды! Воды!» доносились громкие женские стенания: «Ой, зовите его, ой!» Это его жена, это Ольга.

— Пустите меня, пустите! — захлебнулся он в кашле, а усач уже закрыл за собой ворота, глядит на него через стекло и продолжает ковырять в зубах.

— Не положено, не положено! Сейчас ей будет лучше. Ее пустили в проходную, чтобы очухалась. Вот она уже встает.

И в самом деле, там, в углу, Мутавцу видно через стекло, окруженная стражниками поднимается с пола его жена, простирает к нему руки и кричит:

— Он там, пустите меня! Только на минуту! Мой Пеппи, мой Пеппи!

И так же, как усач не пускает Мутавца в проходную, стражники в проходной не дают ей выйти во двор, а, по всей видимости, хотят выпроводить ее на улицу.

Чуть не рыча от отчаяния, Мутавац рвется в проходную. Откуда такая прыть? Очевидно, только жена так действует на него. Ему удалось просунуть голову в просвет ворот, и, заметив на лестнице начальника тюрьмы, он жалобно завопил:

— Господин начальник, умоляю вас, го-го-го…

Начальник только что вышел из канцелярии и пустился в рассуждения:

— Ах, так. Упала! Плохо ей! Хочет повидаться с мужем, раз уж пришла! И он с ней. Ну что же, впустите ее, впустите.

Начальник тюрьмы смотрит на женщину с сочувствием.

Как только он это произнес, произошло то, что, наверное, случилось бы и без разрешения: стражники не успели даже шагу шагнуть, как женщина вырвалась и кинулась к застекленным воротам. В ту же секунду и Мутавац проскочил в ворота, и они встретились на пороге, он даже чуть отступил, потому что жена слишком стремительно бросилась к нему в объятия.

— Пеппи мой, Пеппи мой!

— Ольга, что с тобой?

Она маленькая, сухонькая, лицо бледное, морщинистое, заплаканное. На старомодно уложенных волосах еще более старомодная шляпка из черной кружевной материи с фальшивым бисером, одета она во все пестрое. Это тип женщины, именуемый «schöne Lizi». Из-за пояса выбился край блузки, задравшийся, когда она прильнула к Мутавцу, так что стала видна нижняя рубашка. Она положила голову ему на плечо, лицо ее содрогалось, было видно, как она борется с плачем. И хотя не слышно рыданий, слезы капали на спину Мутавца. Голос у нее писклявый, и только боль делает его глубоким.

— Сейчас хорошо, сейчас хорошо.

— Ты ушиблась? — говорит Мутавац ласково, но хрипло и страдальчески.

— Я тебе принесу другой кофе, Пеппи, другой, — поднимает она голову и затуманенным, но каким-то особенным взором внимательно оглядывает все вокруг, скользит по лицам, которые рядом и в отдалении уставились на них, особенно на лица охранников. Мутавац крепко держал ее левую руку, поэтому правой она попыталась поправить блузку, но безуспешно и снова обняла его, крепко прижала к себе и все повторяла, чтобы он ничего не боялся, что она принесет ему другой кофе. А он, сам весь в слезах, видит ее слезы, вытаскивает из кармана платок и вытирает ей лицо. А свое лицо прижимает к ее плечу, вытирает глаза о блузку и силится приникнуть к ее уху и бормочет, сам не зная что, должно быть, все, что срывалось с губ в ту минуту — «сожги, сожги». Кажется, она тоже, поправляя блузку, что-то шепнула ему на ухо.

Он высвободился из ее рук и посмотрел на нее сквозь слезы молчаливо и вопросительно. И она смотрит на него, смотрит пытливо, как будто взглядом хочет что-то ему сказать. Взгляд скользит вниз на его жилет, и она стряхивает с жилета, засаленного и грязного, соринки, застегивает одну пуговицу. И опять берет его за руки и глядит сквозь высохшие слезы в лицо. И больно, и страшно видеть их вместе, держащихся за руки, как дети, и впившихся друг в друга глазами с таким отчаянием, с каким минутой раньше они прижимались друг к другу. Он горбатый, а она еще более горбатая, вместе они словно рассеченные сиамские близнецы, которые всем своим существом хотят опять срастись в одно целое.

— Что нового дома? — бормочет он, а ее этот вопрос заставляет съежиться, и в первый момент она не знает, что и как ему ответить. Опять она смотрит на его жилет, и вдруг как будто чей-то смех заставляет ее скосить глаза в сторону, в направлении стола. И действительно, там, опершись на стол, скалит зубы Рашула. С вызовом, злобно пялится он на них.

— Ну, хватит, хватит! — понукает их начальник тюрьмы. — Еще увидитесь! Не последний раз!

В эту минуту Рашула, словно кот, подкрался к Ольге.

— А знаете ли вы, сударыня, — заговорил он слащаво, — что здесь запрещено тайком передавать письма?

Она вскрикнула так же неожиданно, как неожиданно прозвучали его слова.

— Лжет! — судорожно привлекла она к себе Мутавца и крепко прижалась к нему, а другой рукой незаметно ощупала карман передника. — Он лжет!

— Я лгу, как бы не так, — с самодовольным спокойствием заговорил Рашула, горделиво оглядывая стоявших поблизости людей. — Ну-ка посмотрите, что у Мутавца в карманах жилетки. Быть может, сударыня сама нам скажет, в каком кармане, пусть поможет следствию, пусть докажет, что я лгу.

— Это неправда! — Она вытащила руку из кармана с зажатой между пальцами картинкой. — Господин начальник, я только хотела ему дать картинку Божьей матери.

— Вы хотели, верю, — услужливо склонил голову Рашула. — Только это у вас все время было в кармане. Ловко придумано!

— Я держала ее в руке, — разразилась она судорожным плачем, — а потом положила обратно, пока вы, господин начальник, не изволите разрешить отдать ее мужу. Ведь я у себя только пуговицу застегнула.

Начальник тюрьмы явно смутился. Не будь столько свидетелей, он бы наверняка закрыл глаза на эту сцену. Но обвинение было предъявлено, и Рашула будет настаивать на нем.

— Зачем вы это сделали, сударыня? — укоряет он почти обиженно. — Но если вы только пуговицу застегнули, тогда это не так страшно.

И так же, как прежде на Рашулу, сейчас все взгляды устремились на Мутавца. Растерявшись и еще не оправившись от страха, он инстинктивно роется в карманах жилета. И трясется, грудь его вздымается, кашель душит, а горб отчаянно вздрагивает. Его окружили охранники, и пальцы их принялись жадно ощупывать все его тело.

— Пусть его обыщет только один, только один! — попытался начальник смягчить тяжелое впечатление от этой сцены, потому что он еще не успел распорядиться, а охранники уже сами, как будто под влиянием Рашулы, начали обыск.

Продолжал обыскивать только усач. Он вывернул карманы на жилете.

— Зря вы так поступили, господин Рашула. — Мачек подошел ближе и с удивлением смотрит на Рашулу.

— А вам что за дело? — окрысился на него Рашула и нервно заметил охраннику: — Посмотрите в пиджаке.

Мутавац с вывернутыми карманами на жилете, пиджаке и брюках, в расстегнутой рубахе трясется еще судорожнее. Его словно самого вывернули наизнанку. Рыскающие по нему руки, кажется, стискивают и рвут сердце. Что-то теплое и тошнотворное, как кровь, клокочет у него в горле, перехватывает дыхание. Он корчится от кашля, сплевывает кровь, какие-то невнятные слова замирают на губах. Он упал бы, если бы его не поддержала Ольга.

— Пустите его! Зачем вы его мучаете! — неистово причитает Ольга, почти теряя самообладание от нахлынувшего бешенства. — Перестаньте, он ни в чем не виноват! Это я, я, я!

— Ну как? Что-нибудь нашли? — суетится начальник тюрьмы.

— Нет ничего, — тянет охранник, перебирая на ладони всякую всячину, извлеченную из карманов Мутавца, — Если бы она ему что-нибудь дала, то это могла быть какая-нибудь записочка, а как раз записочки-то здесь никакой и нет. А для чего вам этот ножичек? Ножичек не положено иметь!

Бубня себе под нос, он то раскладывает, то складывает ножичек и смотрит на него с нескрываемой завистью. Вероятно, ножичек ему нравится.

— Надо бы его всего обыскать, — науськивает Рашула, не веря в свое поражение.

— Ничтожество, вам все еще мало! — кричит на него Ольга и ласково гладит Мутавца по лицу. Она перестала всхлипывать и с заметным облегчением, удивлением, ненавистью и страхом смотрит на Рашулу. — Бог вас накажет за это!

— Вам, наверное, показалось, господин Рашула, — как бы почувствовал облегчение даже сам начальник тюрьмы. — Ну, ну, успокойтесь, господин Мутавац, и вы, господа. Что положено, то положено. А вы верните ему вещи.

Рашула отходит в сторону и стискивает зубы, как человек, который наперекор всем упрямо стоит на том, что прав был именно он.

— Я своими глазами видел, как она сунула ему что-то белое под жилетку…

— Это была картинка, — перебивает его Ольга и показывает на картинку, которую охранник, взяв у нее из рук, разглядывает на солнце. — Пеппи, остерегайся этого человека, остерегайся!

— Картинка Божьей матери спасет вам мужа! — злорадствует Рашула. — Неужели это действительно была картинка?

— Все-таки вы не смели так поступать, — убеждает его Мачек извиняющимся тоном. — В записке могли быть сведения, касающиеся и вас.

— Меня? Так же как и вас.

— Доносчик! — пробормотал Майдак за его спиной и, словно испугавшись последствий, снова отошел к дровам.

— Бедный мой Пеппи! — Ольга приводит в порядок одежду Мутавца, поправляет вывернутые карманы, застегивает жилет, а охранники отдают ей картинку и другие вещи, отнятые при обыске. — Я тебе другой костюм принесу, чистый, чистый. Отдайте ему ножичек, это память. Помнишь, Пеппи, я тебе купила его ко дню рождения? — Она умоляюще смотрит на начальника тюрьмы, и тот приказывает охраннику вернуть ножичек.

— Ну, довольно, не последний раз, еще увидитесь!

Но все было именно как в последний раз. Покуда Ольга приводила в порядок его одежду, Мутавац безмолвно глядел на нее полными слез глазами, обнял ее одной рукой и отрывисто зарыдал. И она обняла его, как неразделимые прильнули они друг к другу. Это крепкое объятие заглушило его рыдания, оба стояли молча, но казалось, что до ужаса похожие рыдания в два голоса продолжаются. С убого согбенными спинами, как будто их горбы это нарывы кипящей боли, они даже в своей уродливости жутко прекрасны. Это такая боль, которую невозможно выразить словами. Это печальная и безмолвная песнь о любви. После долгого и безнадежного отчуждения они чудом встретились уже на пороге старости и сейчас, сознавая весь ужас и безысходность разлуки, страдают от мысли, что никогда больше не найдут счастья, если потеряют друг друга. Они обнялись еще крепче. А между ними, в ее утробе, безмолвно лежит в темноте плод их двух жизней, который должен скоро появиться на свет; оба они как будто прислушиваются, что происходит там, в темноте.

— Как у тебя сердце стучит, Пеппи! — слышится ее шепот.

— Скоро ли, Ольга? — как эхо отзывается он.

Охранники скрылись в караулке, писари, а с ними и Рашула, отошли к столу, начальник тюрьмы, отвернувшись к Мачеку, утирает слезы. А из-за тюремной стены во двор льется солнечный свет, его лучи проникают сквозь решетки в камеры. Из одной озаренной солнцем камеры в конце второго этажа раздался, как ночью, дикий крик; крик женщины по фамилии Феркович, которая никак не может разродиться. Ой-и-и-ой! Как будто запоздало, только сейчас донеслось эхо Ольгиного стона, когда она корчилась в углу проходной.

— Что скоро, о чем ты спрашиваешь? — она резко высвободилась из его рук и, пораженная, смотрит то на него, то вверх, на окно камеры, а в этом взгляде словно застыл стон.

— Как ребенок? — бормочет он.

— Ах, скоро, скоро! — догадалась она наконец и крепко сжала его пальцы. — Пожалуйста, остерегайся того, что вон там стоит! А я тебе сейчас принесу кофе, я быстро вернусь. До свидания! — уже из проходной она смотрит на него.

Мутавац тоже смотрит ей вслед, видит, как в углу берет она свою корзинку. Еще мгновение, и она скроется совсем, захлопнутся за ней черные тяжелые ворота, и опять он ее не увидит бог знает, бог знает как долго.

— Прощай, Ольга!

А через приоткрытые ворота в полутемную проходную только на один миг пролился солнечный свет, потом он исчезает, а с ним исчезает и Ольга, как будто волна света унесла ее с собой. И снова в проходной полумрак, и Мутавац напряженно вглядывается в эту темную пустоту. Ему все кажется, что она ушла так быстро, как будто ее прогнали от него, отняли. Сухо покашливая, с тяжелым вздохом плетется он вдоль стены в свой угол у окна караулки и только сейчас, хотя все время сжимал в руке платок, вытирает слезы. Вытирает одной рукой, а другой прижимает к груди картинку, ласково смотрит на нее. Да, да, только эту картинку хотела дать и дала ему Ольга, добрая, любимая, единственная!

Он расчувствовался, а Рашула, проходя мимо, прижал его к стене и шмыгнул за спину Мачека, который молча стоит, прислонившись к каштану.

— Я не знал, что вы столь сентиментальны! — говорит ему Рашула.

Мачек содрогнулся, словно его в шею укусил паук.

— Почему сентиментален?

— Ну, в связи с Петковичем и Мутавцем!

— Ах, оставьте! — махнул Мачек рукой. Он не придавал никакого значения своему замечанию, сделал его просто так, ради формы перед начальником тюрьмы. — Я уже об этом забыл!

— А я — нет, — пронзил его взглядом Рашула. — И слушайте, господин Мачек! Лучше бы вам не вмешиваться в мои дела. В противном случае и я бы имел право коснуться кое-чего. Все тайное легко становится явным. Вы знаете…

— Знаю, о чем вы думаете, — насупился Мачек. — Но тогда и вам бы не поздоровилось, господин Рашула. Вы с вашей самоуверенностью многое преувеличиваете. Да вы и сами знаете, чем я могу быть вам полезен.

— Никогда вы не будете мне полезны, как я вам в свое время. Это во-первых. И во-вторых…

Рашула не договорил. Иронично глядя на Мачека, он услышал за собой хорошо знакомые шаги. Оглянулся и прищурился. К ним, поскрипывая штиблетами, приближался доктор Пайзл. Без надменности и холодного презрения, как обычно, а с улыбкой, еще издалека обращенной к Рашуле, он подошел и учтиво поздоровался:

— Кланяюсь, господин директор!

Рашулу передернуло. Столь учтиво, упоминая и титул, Пайзл редко здоровался с ним.

— Мое почтение, господин доктор!

Несколько смущенно поклонился и Мачек, но Пайзл, не взглянув на него, шагает дальше. Они старые противники, по крайней мере, так' с гордостью рассказывает Мачек, добавляя всякий раз, что в одном политическом судебном процессе он выступил в качестве главного свидетеля и одержал верх над Пайзлом. Рашула продолжает чуть громче:

— И во-вторых. Щадил я вас до сих пор? Щадил. — И снова понизил голос. — Был более осмотрительным, чем с ним.

— Я всегда верил в ваш характер, — заискивает Мачек.

— Все равно! Берегитесь! — отрезает Рашула и оставляет растерянного Мачека в одиночестве, а сам идет вслед за Пайзлом. Ему показалось, что Пайзл сделал ему знак следовать за собой. Но так ли это? На другом конце двора он опять встретился с ним, но Пайзл на него даже не смотрит. Или ждет, когда Рашула первый подойдет? То же самое от него ждет Рашула.

Доктор Франё Пайзл принадлежит к числу тех, кто не переносит одиночества, он крайне самоуверен, всегда стремится быть в центре внимания, чтобы все вращалось вокруг него. Для Пайзла это главное, а достигает он этого тем, что окружает себя посредственными людьми, но, вступая в борьбу, пользуется услугами других или идет на обман. При столкновении с противником безусловно более сильным и влиятельным он прикрывал тщеславие угодничеством, был способен пойти на поклон и на унижение. Ибо его борьба простирается только до той границы, где кончается безопасность и надо идти на жертвы. В сущности, он безопасен для сильных, которых мало, но представляет угрозу для слабых, которых большинство. Свои истинные намерения Пайзл обычно скрывает весьма хитроумно, собственные интересы выдает за интересы слабых; всегда сладкоречив и доброхотен к тем, кого больше всего эксплуатирует, радуется их счастью, но на самом деле абсолютно к нему равнодушен, сочувствует их страданиям даже в том случае, если сам является их причиной.

Все это позволяет доктору Пайзлу навязать свое руководство всем, кто поддался обману.

Таким образом, он сделался лидером одной нашей ультрарадикальной партии. Но непримиримый по убеждению, он умел искусно маскировать свои компромиссы с сильными мира сего и как глава оппозиции нападал на правительство тогда, когда тайком устанавливал с ним соглашательские мосты.

Этот человек представлял собой тип хорватского политика, который, видя свой народ угнетенным, сделался скептиком, а стремясь сохранить народное доверие к себе, и впредь должен был играть роль оптимиста. Что может получиться из такого человека? Даже величайшая искренность граничит здесь с лицемерием, а сумма этих качеств присуща актерам. Таким и стал Пайзл.

Но, может, еще более основательной причиной его актерства была жена. Будучи молодым адвокатом, Пайзл взял в жены сестру Петковича Елену. Объединить две славы — у него слава политического вождя, у нее — оперной певицы — таков был девиз этого брака; девиз, который ее, такую своенравную, ничуть не связывал, и своими авантюрами она постоянно нарушала этот брак. Между ними разгорелись скандалы, особенно когда Елена хотела отправиться в гастрольную поездку за границу, а он из ревности к одному кавалеру, заподозренному в намерении ее сопровождать, не хотел ее отпускать. Все-таки она уехала и в Германии гастролировала с огромным успехом. После возвращения раздоры усиливались по мере увеличения числа ее любовников.

Для Пайзла семейные неурядицы были терзаниями раба. Жена закабалила его, как демон, влекла к себе тем больше, чем дальше сама от него удалялась, стояла над ним как возмездие над преступником. Расплачиваясь сотней унижений за один миг радости, Пайзл тщетно пытался взять верх над этой женщиной, тщетно убеждал одуматься ради детей — двух дочерей — и грозил разводом. В ответ она только смеялась, потому что на самом деле о разводе помышляла она одна, но когда она прямо об этом заявляла, он страшно пугался и категорически протестовал.

Эта женщина стояла за всей его политической деятельностью как притягательное ядро, по которому Пайзл выверял свои действия. Когда он говорил, что любит Хорватию и работает ради нее, это означало, что он любит свою жену и трудится для ее блага. Из-за нее он так артистично играл, чтобы удержаться на первых позициях в партии и не отстать хотя бы в политическом плане от жены, блиставшей на оперной сцене; из-за нее и политику свою он превратил в предмет спекуляции и наживы, чтобы хоть этим удержать ее при себе, удовлетворить все ее желания, обеспечить удобную и беззаботную жизнь. Таким образом, получалось, что Пайзл своей политикой постоянно покупал собственную жену с ее ни с чем не сравнимым расточительством.

Так, сделавшись за солидное жалованье юрис-консультом страхового общества «Хорватская стража», он пустился в тайные сделки с Рашулой. Это не было для него падением и не грозило опасностью. Только, по его мнению, страховые дела надо вести таким образом, чтобы балансировать на той тонкой грани, когда дела выходят за рамки законности, но нарушения доказать невозможно. Но Рашула этому правилу не следовал, и Пайзл его упрекнул, тем более что он сам подвергался нападкам за вскрытые скандальные делишки, даже жена и товарищи по партии от него отвернулись.

Она не могла понять, что со всем этим он связался ради нее. Понятнее для нее было, однако, другое, что, впрочем, тоже было затеяно ради нее, — дело касалось ее брата Марко. Когда-то Марко был в партии ее мужа. Потом из-за разногласий он вышел из партии, что Пайзл, считая его своим политическим воспитанником, не мог ему простить. Поведение Марко становилось все более дерзким. Он связался с анархистами, чем осложнил политическое положение самого Пайзла, компрометируя его перед властями. Следовало что-то предпринять, чтобы обуздать его. Более веской причиной для таких мер было расточительство и легкомыслие Марко, что вело к растранжириванью наследства. Тем, кому уже нет спасения, лучше пожертвовать ради близких, а не чужих людей, размышлял Пайзл. Зная страсть жены к мотовству, неплохо было бы завладеть оставшимся наследством. Поэтому-то он и задумал взять Марко под свою опеку. Возражавшая поначалу Елена согласилась с его решением. Эта опереточная субретка Регина Рендели, по которой с ума сходил ее брат, была ее соперницей в театре, и отношения между ними были далеко не дружелюбные, как это обычно бывает в театрах. Например, она слышала, как сама Рендели похвалялась, будто ее брат просил у нее руки, а она отказала. Отказала ему, потому что — прямо в лицо бросила она — «подобные отношения слишком театральны, чтобы быть жизненными, и слишком жизненны, чтобы быть театральными». Однако она приняла от него кольцо и перчатки, каталась с ним в автомобиле, а после его ареста присвоила этот автомобиль, заявив, что это его подарок.

Видя всю нелепость таких отношений, Елена темпераментно обрушилась на брата, но, не совладав с ним, опустила руки, вверив его судьбу юридическому крючкотворству своего мужа. После того как попытка Пайзла убедить Марко согласиться на опекунство провалилась, в ход были пущены юридические приемы, в результате которых Марко не без помощи полиции и Пайзла оказался в тюрьме. Тюрьма, по плану Пайзла, должна сделать его более сговорчивым, а Пайзлу предоставить на суде необходимые обоснования для установления опеки.

Успех был близок, но Пайзл вдруг остыл к своему замыслу, стал его считать опасным и вредным. Причина опять заключалась в Елене. Нет, дело не в том, что она возражала против установления опеки над братом. Напротив, она сама стремилась ускорить такое решение. Случай с автомобилем брата стал камнем преткновения, поэтому и Елена, и Рендели — одна с целью удержать автомобиль у себя, другая — отнять его — пришли на свидание к Марко. В результате соломонового решения Петковича отдать автомобиль во владение обеим претенденткам все закончилось тем, что Елена обманом забрала его у Регины, и обе они отказались от каких-либо встреч с Марко в будущем. А Елена вдобавок возненавидела брата еще сильнее, чем сам Пайзл. Взять его под опеку сделалось для нее своеобразным актом удовлетворения личных амбиций, но в том, в чем он не соответствовал плану Пайзла, заключалась одновременно и причина, по которой ко всему этому плану Пайзл почувствовал омерзение: Елена якобы ради общественного мнения воспротивилась тому, чтобы опекуном Марко стал ее муж. У нее оказался свой кандидат — молодой и богатый доцент университета с великолепными видами на карьеру, вместе с тем это был тот мужчина, из-за которого сильнее, чем когда-либо прежде, поколебались в те же самые дни основы их брака: Елена решительно заявила, что ради него бросит Пайзла.

Таким образом, стало ясно, что добиваться опекунства и дальше — значит обогатить и благоустроить жизнь Елены, но на сей раз с другим человеком в качестве мужа, — одна мысль об этом приводила Пайзла в ужас. Вместо того чтобы покорить Петковича, ему пришлось собрать все силы, чтобы воспрепятствовать решению Елены, победить гордыню и блажь жены, по его определению. Одна за другой последовали семейные сцены, призраком маячил на горизонте развод. И как раз в то время, когда важнее всего для него была свобода, без которой и жизнь немыслима, Пайзл неожиданно оказался за решеткой.

Неожиданно, потому что даже вступление в своего рода секретный оборонительный союз с Рашулой он рассматривал лишь как меру предосторожности перед судом общественности; в настоящий суд, а тем более тюремное заключение Пайзл, полагаясь на свои надежные связи, ни минуты не верил. Тот факт, что в сговоре с полицией он засадил за решетку своего шурина, мог только усилить его самоуверенность. Однако ему пришлось разочароваться. Оказалось, что правительство пошло на уловку ради привлечения его на свою сторону. Соответствующее предложение было передано правительством через надежного посредника, но Пайзл дал решительный отказ. Поскольку он и без того имел в партии серьезную оппозицию, Пайзл для завоевания популярности попытался дипломатически ослабить впечатление от своего отказа. Но своим несогласием он ни в малой степени не помешал правительству осуществить свои намерения другим способом, а именно — оказать на него нажим, используя следственные показания Рашулы. Пайзлу это было достоверно известно, что и стало поводом для всех его сделок с Рашулой и Розенкранцем. Ведь ясно же: как только они откажутся от своих показаний, правительство будет разоружено и его выпустят. Он, правда, мог бы нейтрализовать уловку правительства и другим образом — раскрыть перед общественностью всю постыдность его махинаций. Но в таком случае правительство могло предать огласке его собственную махинацию против шурина. Отбросив эту мысль и не добившись успеха с Рашулой и Розенкранцем, все надежды Пайзл возложил на влияние своей партии, когда и с этой стороны он получил неожиданный удар: несомненно из-за интриг оппозиции партия публично отреклась от него. Кусая губы от бессилия, страдая от затаенного горя, непрестанно преследуемый томительными мыслями о Елене, которая ни разу не навестила его в тюрьме, и о доценте, с которым она наверняка проводила все свое время, Пайзл больше всего терзался неизвестностью и нетерпением, как вдруг произошло то, чего он совсем не ожидал: его посетила жена.

Случилось это вчера, и это было не обычное посещение. К его великому изумлению Елена пришла сообщить, что по его делам ездила в Вену, хлопотала за него через своих знакомых и привезла с собой письмо правительству, в котором выражено пожелание близких ко двору кругов, чтобы Пайзл был немедленно реабилитирован и освобожден из тюрьмы.

С откровенным цинизмом Елена рассказала, как добилась успеха: вероятно, он помнит, что еще во время гастролей в Вене она познакомилась с бароном фон Райнером, тайным советником? Ну так вот, именно к нему она и обратилась; дело шло быстро, она получила, что хотела, в буквальном смысле слова за одну ночь, веселую, роскошную ночь, проведенную в квартире тайного советника. Почему она решилась на такое, даже не сообщила ему об отъезде в Вену? Боже мой, да все вышло случайно — нашелся удобный сопровождающий в лице доцента, направлявшегося туда на какой-то конгресс, и поскольку она там побывала, то оказала ему эту услугу! Теперь и он должен поступить с ней как настоящий кавалер и добровольно дать согласие на развод. Кому нужно, чтобы она ушла от него без развода и переселилась к доценту, это же скандал!

За услугу надо было платить дорогой ценой. Пайзл воспротивился. Говорил он шепотом: в комнате для свиданий они были одни, но их мог услышать стоявший за дверью охранник. Развод! Это невозможно! А как же дети? И в обществе будут говорить, что она бросила его из-за того, что он скомпрометирован в афере страхового общества. Неужели она не видит, что выбрала самый неподходящий момент? Развестись сейчас — значит подтвердить всю клевету против него, распространяемую в последнее время. И что же, в сущности, ее хлопоты в Вене? Gnadenstoss — вот что это такое, и он его не заслужил! О, это ничто иное, как желание перед всеми показать себя милосердной самаритянкой — вот, смотрите, не она, а он виноват. В последнюю минуту она сделала ему добро, спасла его от тюрьмы.

Все было бесполезно. Елена, это улыбающееся лукавое существо, умеющее дерзости сочетать с простодушием, выругала его, назвала неблагодарным эгоистом, наконец рассмеялась и встала, но перед расставанием выразила надежду, что Пайзл образумится и передумает. Пайзл был сокрушен окончательно, у него осталась единственная надежда, что, выйдя на свободу, он все уладит и, может быть, сможет достигнуть какого-нибудь компромисса с Еленой.

Весь вчерашний день он ждал, что его вот-вот выпустят. Елена в столь оптимистических красках изобразила свое заступничество в Вене, что письмо барона фон Райнера представлялось Пайзлу полной гарантией того, что правительство пойдет на попятную даже без отказа Рашулы от показаний. Но он ошибся в расчетах. Оставалось только, чтобы следователь вызвал его и сообщил о прекращении против него следствия. Следователь действительно пригласил его вчера, но лишь для того, чтобы вручить письмо правительственного порученца, с которым Пайзл уже однажды вел переговоры. И этот господин сообщил, что пожелание барона фон Райнера временно не может быть выполнено без известных встречных гарантий со стороны Пайзла. Временно, но каждый час драгоценен для Пайзла! Встречные гарантии! Продаться правительству, разумеется! В то время, когда по отношению к незаконному правительству вся оппозиция выступает крайне непримиримо, такой шаг равносилен политической смерти!

Политическая смерть! Пайзл усмехнулся. Разве тот, кто в Хорватии становится Иудой, умирал политически? Такой смерти Хорватия не знает! Тайная перебежка на сторону правительства могла бы в худшем случае, когда бы это стало явным, несколько усилить оппозицию в партии. Но не сама ли эта оппозиция шла или позволяла руководству партии идти на соглашательство с правительством? Всю жизнь связал он с этой партией, а она в самый трудный момент от него отреклась. Почему бы и ему, хотя бы временно, пока партия проводит нынешний оппозиционный курс (который ее ослабил, о чем убедительно свидетельствует тот факт, что правительство осмеливается противиться воле венских властей), — почему бы ему, если потребуется, не отречься от партии? Это ему диктует глубочайший жизненный интерес — Елена. Ее попытаться спасти для себя и детей!

Но приемлемо ли это с точки зрения Елены? Она, правда, разбирается в политике как дилетант. Но в этой женщине укоренились непомерные патриотические страсти, поэтому она ненавидит нынешнее правительство. Не окажется ли он сам предметом ее ненависти? Но и без того все между ними рушится. Есть ли в таком случае смысл считаться с Еленой? Это лишь означало бы продлевать тюремное заключение, которое вовсе не доставляло ему удовольствия, не говоря уже о том, какие неотложные дела ждали его на свободе. В конце концов Елена и не обязана сразу узнать о его сделке с правительством, иными словами, в зависимости от обстоятельств он может пренебречь этой сделкой. Итак, вчера Пайзл написал ответ порученцу правительства, но не отослал его, имея в виду еще одну комбинацию, и с этой целью спустился во двор и сейчас расхаживает по нему из конца в конец. Мелковат он и довольно слаб телом, лоб узкий и делается еще уже, когда Пайзл хмурится, а хмурится он постоянно. Серые глаза его холодны и стеклянисты, однако могут оживляться, в них даже мелькает порой печальная смешинка, особенно в левом глазу, из которого Пайзл способен в случае необходимости выдавить слезу. Часто они прикрыты, точно его клонит в сон, и тогда Пайзл похож на человека, который делает вид, что засыпает, а сам прислушивается. И вообще лицо его измученное, костлявое, как у схимника; когда он улыбается — улыбка у него неприятная, не поймешь — насмешливая или сочувственная, а чаще всего фарисейски фальшивая. Он заложил руки за спину, плечи опустил и в такой позе с вызывающей усмешкой ждет, когда подойдет Рашула. Пайзлу это необходимо. Потому-то и поздоровался он с Рашулой сердечно и предупредительно, словно вызывая его на разговор.

Хотя вчера Пайзл не требовал, чтобы Рашула отказался от показаний, сегодня ситуация переменилась, теперь этот отказ мог освободить Пайзла от необходимости идти на поклон к правительству. Основательно рассерженный на самого себя за то, что вчера изменил свое первоначальное решение, требуя от Рашулы только деньги, сегодня он охотнее пренебрег бы ими, лишь бы Рашула отрекся от показаний. Но согласится ли на это Рашула? Пайзл сомневается и заранее предвидит свою неудачу. Впрочем, все может быть. Очевидно, вчера он произвел сильное впечатление на Рашулу своим заявлением, что выйдет на свободу и без этого отречения. Но если Рашула не примет условий, то Пайзлу ясно, как поступить — послать письмо, которое у него в кармане.

Прикидывает он, как Рашулу оставить с носом, а мысли возвращаются к Елене, иногда к Розенкранцу (будь показания этого балбеса более основательными, с ним еще можно было бы сговориться!), потом к Петковичу. Сегодня ночью слышал его вопли, обидно: этот чокнутый сошел с ума в самый неподходящий момент. И без опекунства Елене достанется имущество, она сделается еще более независимой, еще яростнее будет требовать развода. Может быть. Пожалуй, поэтому у нее и не нашлось для брата ни слова сожаления, когда вчера он сообщил, что с ним происходит.

Безумный брат, безумная сестра. Вот если бы таким оказался Рашула. В мыслях перебирает Пайзл все разговоры с этим человеком. Вспоминает, как заверял, что вытащит его из тюрьмы и как не выполнил своего обещания — да и не мог этого сделать, а так, как хотел Рашула, то есть под залог, вообще никогда не сможет. Несмотря на все эти мучительные заботы, смешно ему, однако, что Рашула, который столько бахвалится своей сообразительностью, все еще торгуется с ним по поводу абсолютно неосуществимого дела: глупость действительно грандиозная, тем более, если она будет совершена. И наказана. Так кто главный виновник всех его нынешних забот, как не этот кандидат лепоглавской тюрьмы? И какого черта этот глупец проходит мимо и бросает на него исподлобья взгляды? Он дал ему знак, чтобы подошел. Почему не подходит? Наверное, ждет этого от меня? Того же ждет и Пайзл от Рашулы и сейчас снова усмехается приветливо и удовлетворенно, еле скрывая, впрочем, свое нетерпение.

Словно сообразив, чего они ждут, Пайзл и Рашула одновременно шагнули навстречу друг другу. Случилось это в самом углу меньшей части двора, вдали от всех.

— Стало быть, господин доктор, вы последний день здесь? Меня только удивляет, что это не случилось еще вчера, — начинает Рашула, приняв надменную позу перед Пайзлом, а его крупное, грузное тело кажется легким, словно оно из бумаги. Есть что-то звериное в его облике. Глаза испытующе впиваются в Пайзла. На лице усмешка.

— О, я мог еще вчера уйти, господин директор, — тоже усмехается Пайзл. И хотя он держится свободно, какая-то напряженность чувствуется в его позе и взгляде. — Мне было это предложено следователем, но я отказался, пока не получу удовлетворения.

— Удовлетворения? Это, видимо, означает, достопочтенный доктор, — льстиво замечает Рашула, а первая капля сомнения зародилась в нем и все разрастается, — что вы могли бы еще на несколько дней задержаться здесь, пока не получите удовлетворения. А позволительно ли узнать, в чем оно состоит?

— О, надолго не задержусь! Вы многого хотите, господин директор! Это моя и не столько моя, сколько политическая тайна моей партии. И это ничуть не связано с вашими делами.

— Так уж и не связано? А может быть, чуть связано? Видите ли, зная, чего вы требуете от правительства, я могу оценить, сколь вы сильны перед ним. Ибо мне вы можете помочь как раз настолько, насколько хватит у вас сил противостоять правительству.

Пайзл зажмурил левый глаз, точно его клонило ко сну: это он проделывал всякий раз, когда хотел предупредить чье-то нападение со стороны — смотрите, мол, мне вовсе не до вас.

— Что до меня, здесь наши мнения совпадают. Весьма приятно, что в данном случае мы согласны друг с другом.

— Да, да, согласны, — подтверждает Рашула, а сам уже начинает сомневаться, ломать голову, что означает удовлетворение, о сути которого Пайзл не желает с ним говорить. — Но кое в чем мы никогда с вами не сойдемся, доктор. Я не намерен вам платить вперед…

Пайзл радушно улыбнулся и опустил руку на плечо Рашуле.

— У нас, адвокатов, всегда так делается, дорогой директор. Но расстанемся приятелями, знаете, я уже передумал. И не претендую ни на какие задатки.

— Не претендуете? — удивляется Рашула и вопросительно, не веря своим ушам, смотрит на Пайзла. — Ну тогда нам нет нужды много рассуждать. Дело ясное. Вы мне устраиваете выход на свободу под залог, а как только я окажусь на воле, заплачу вам. Мы можем заключить письменное соглашение.

Пайзл смеется весело, дружески, смех у него воркующий и на удивление жидкий, словно размоченный в слюне. Стеклянные глаза подернулись влагой, они тоже смеются и прячутся под веками. Одной рукой он ощупывает письмо в кармане, а другой похлопывает Рашулу по плечу.

— Ну хорошо, директор. Следовательно, и здесь у нас полное согласие.

— Только в этом мы и должны были достичь согласия. Остались детали…

— О, это легко!

Рашуле как раз не кажется, что это будет легко: он бы с этими деталями хотел увязать много такого, чем Пайзла, в случае если тот опять обманет, мог бы, по крайней мере, скомпрометировать перед общественностью. И хотя ему кажется странным, почему у него так гладко выходит сегодня с Пайзлом, он чувствует необходимость проявить больше дружелюбия и приветливости.

— Где есть доверие, там все легко. А на меня вы можете положиться, доктор. Вы слышали что-нибудь прошлой ночью?

— Что, что я должен был слышать? — тревожится Пайзл и перестает смеяться. — Ах, да! — опечалился он, сделал плаксивое лицо и выдавил из глаза слезу. — Вы имеете в виду моего несчастного шурина? Да, слышал! Это страшное несчастье!

— Жалко человека! — прищурился Рашула. — И зачем ему здесь мучиться? Не лучше ли поскорей отправить его в сумасшедший дом? Я уже принял меры, говорил с начальником тюрьмы. Не беспокойтесь, я понимаю, каково вам!

— Это вы хорошо сделали, в самом деле, так будет лучше! — состроил еще более плаксивую мину Пайзл. Быть может, Рашула и не должен был этого делать, а может, и не сделал, но несомненно, что эта его предупредительность только притворство и ирония. И что последует за этим притворством, преследующим далеко идущие цели? Пайзл фиксирует зародившуюся тайную мысль, которая со вчерашнего дня всякий раз, когда он принимается думать, как заставить Рашулу отказаться от показаний, не дает ему покоя, но чем дальше, тем больше кажется неубедительной. — А не находите ли вы, что помещение в больницу было бы преждевременным? Один-два таких эксцесса еще ни о чем не говорят.

— Думаете, он симулирует?

— Симулирует? — непритворно изумился Пайзл. — Об этом я не подумал. Но, очевидно, и для вас лучше отделаться от него. Мы ведь говорим искренне.

— И я, в сущности, должен вас поздравить.

— С чем поздравить?

— Да с тем, что вы снимаете с себя заботы, вам уже не нужно будет мучиться с опекунством. А потом — наследство.

— Ах, оставьте! Об этом я никогда не думал, — хмурится Пайзл, покоробленный его прямолинейностью, и вздыхает. — Непорядочно было бы даже думать об этом, тем более сейчас!

— Да, да, понимаю, я и не имел в виду ничего плохого. — Рашула делает серьезное лицо и задумывается. — Однако, господин доктор, неужели вы мне так и не можете раскрыть тайну, в чем состоит ваше удовлетворение? — В эту минуту на третьем этаже на площадке тюремной лестницы открылось окно. — Вы не видели, доктор, кто там был?

— Не видел! — Пайзл тоже взглянул вверх и заговорил тише. — Раз вы столь упорны, бог с вами, скажу вам только две вещи — всего я вам открыть не могу: первое, да, я настаиваю, чтобы правительство реабилитировало меня, опубликовав в официальной газете сообщение, и второе… второе уже касается моего шурина.

— Как? — встрепенулся Рашула, продолжавший поглядывать в сторону окна, где в хорошую погоду, как вспомнилось ему, любит греться на солнце Юришич. — Неужели вы для своего шурина требуете удовлетворения? От правительства?

— Да, для него! — твердо сказал Пайзл. — Вы же знаете, сами мне сказали, какую клевету распространили против меня в связи с его арестом. Думаю, я ее опровергну, не прибегая к неприятным объяснениям с клеветниками, если добьюсь, чтобы и его выпустили на свободу.

— Сейчас? — крепко засомневался Рашула, и что-то похожее на язвительную усмешку пробежало по его лицу, но моментально оно снова превратилось в ледяную маску. — Сейчас, когда он сошел с ума?

— Говорю вам, вероятно, это случайность. — Пайзл вплотную приблизился к Рашуле и ухватился за пуговицу его пиджака. Он возбужденно начинает ее теребить, говорит быстро, взволнованно, готовый разрыдаться. — Вам кажется это странным! А таким он часто бывает. И только поэтому… — он обрывает себя на полуслове и неожиданно перескакивает на другую тему. — Если бы вы лучше знали наши отношения, вы бы поняли, что существенная причина его нынешнего душевного расстройства в том, что он страдает из-за моего ареста, потому что сильно любит меня. Я полагаю, его спасение в уверенности, что я вышел чистым из этой аферы.

Словно заглотив комок слов, Пайзл поперхнулся. Лицо его некрасиво. По щеке сползает слеза, тяжелая, крупная. Желая освободиться от Пайзла, Рашула поднял руку, и слеза капнула прямо на нее. Он делает шаг назад и как грязь вытирает ее о пиджак. Придает лицу невиннейшее выражение, с трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть, не расхохотаться.

— Вы очень сентиментальны, доктор! Ну, а как вы думаете выйти из аферы совершенно чистым?

— То-то и оно, — сонно взглянул на него Пайзл, на самом деле пытливо изучая каждую черточку на лице собеседника. — Ему нужны более убедительные доказательства, нежели мои утверждения, что все обвинения ложны.

— Более убедительные? Что вы имеете в виду? — усмехается Рашула, выходя из себя, ему совершенно ясно, куда метит Пайзл, — Да, в этом мы его можем убедить! Легко убедим, хоть все это неправда. Если хотите, я перед ним сотню раз подряд откажусь от всех своих показаний против вас. Ведь речь идет об этом, не так ли, доктор?

— Слушайте, директор! — Пайзл подчеркнуто ласков. — Мы об этом уже много раз говорили, а сейчас совершенно иная ситуация. Это важно не только для спасения шурина, но и для вас. Видите, у вас сложилось ложное представление, что несчастье шурина в моих интересах. Точно так же вы постоянно были в заблуждении другого свойства. Но с сегодняшнего дня, нет, уже со вчерашнего, это заблуждение может более чем когда-либо вам навредить. Скажу вам по секрету, моя свобода не зависит больше ни от вас, ни от нашего национального правительства, а от Вены.

Со вчерашнего дня Рашула допускает возможность такой высокой протекции, но в нем просыпаются новые сомнения:

— Речь идет о том, чтобы я отказался от показаний перед судом, так? Вы этого хотите? Но как объяснить, что сегодня вам вдруг понадобился мой отказ от прежних показаний, а вчера вы заявляли, что это вам не нужно? Неужели вчера вы не думали о Петковиче?

— Думал. Я всегда о нем думаю. Но чего я не мог раньше, со вчерашнего дня могу, могу с того часа, как в Вене стали здраво смотреть на вещи. И только вчера мне стало известно, что есть возможность и его вытащить из тюрьмы. Но имеет ли смысл его вытаскивать, если при этом, хотя бы ради моей жены, я не располагаю даже крошечной надеждой, что приступы у него прекратятся? Я говорил вам…

— Знаю, — Рашула нетерпеливо махнул рукой. — Если бы вы его любили, это было бы заметно не только теперь. Но у меня нет намерения упрекать вас, ибо меня волнует исключительно мое дело. Если вы сейчас снова требуете отказа, то мне совершенно ясно — это нужно не для Петковича, а для вас.

— Совсем не для меня. Я заинтересован в отказе, не скрою, и причину вам сообщил. Ваше дело — верить или нет. Внакладе останетесь только вы. Так уже было. Вы полагаете, что в Вене ничуть не возмущены тем, что вы скомпрометировали лидера партии, на которую в Хорватии только и может опереться двор и монархия? Знайте, это главная помеха, чтобы вы уже сегодня покинули тюрьму.

У Пайзла таинственно сверкнули глаза, в них уже были не слезы, а угроза. Рашула скрещивает руки на груди, отступает шаг назад и вперяет взор в Пайзла. Смех и ненависть борются в нем.

— Вы это слышали? Должно быть, от своей супруги? (Значит, это она была в Вене? — подумал он.) Мне бы это должно льстить, да, видите ли, не льстит. Я допускаю, что Вена вам хочет помочь выйти на свободу, и, может быть, неприятность состоит лишь в том, что от вас отреклась партия. Именно это вам ставят в упрек, вас считают скомпрометированным, и в этом все дело, в этом, а не в вашем сентиментальном отношении к Петковичу. Потому-то вы и хотите выйти чистым из аферы. А для этого мне надо взять свои показания обратно! Вы настаиваете на этом?

— Слушайте, директор! — протянул руку Пайзл, но Рашула отступил.

— Нет, хватит об этом, доктор. Я думаю, не настолько вам дорог шурин, чтобы вы требовали для него удовлетворения; если сумеете, найдете способ выбраться отсюда один! Меня интересует другое: не отказываетесь ли вы в таком случае от нашего договора, согласно которому я не иду ни на какие отказы от прежних показаний?

— В таком случае, — Пайзл тоже отступил назад, — я, к сожалению, не могу принять этого условия.

— Не можете? — Рашула сделал паузу. — Значит, вы предпочитаете и сами оставаться здесь?

— Вы так полагаете? — усмехнулся Пайзл, инстинктивно прижав руку к карману, в котором было письмо. — Спросите это лучше у себя. Вам нести ответственность! Одумайтесь, пока есть время!

Сказал, смерил его взглядом и отвернулся. Уходит. Рашула стоит и смотрит ему вслед.

— Подождите, доктор! — сдавленно произносит он и догоняет его у самого входа в тюрьму.

— Что еще? — раздраженно, но с улыбкой бросает Пайзл.

— Ничего, пожалуй, так только, — тихо и почти неосознанно шепчет Рашула. Ему показалось, что из-за угла, оттуда, где стоит стол, высунулась и сразу же скрылась голова Розенкранца. — Но на чем основывается ваша уверенность, доктор, что вы будете выпущены на свободу даже в том случае, если я не откажусь от прежних показаний? Я понимаю это так: вы отказываетесь от всяких удовлетворений и идете на соглашательство, скажем, с правительством, или что-то в этом роде.

— С правительством? — настораживается Пайзл. — Опять вы за свое! Говорю вам: никогда! Доктор Пайзл не Иуда, чтобы идти на сделку с правительством, угнетающим его народ. Доктор Пайзл выйдет на свободу по воле высочайших факторов, но тогда, как я уже сказал, ответственность за последствия ложится на вас. Я буду настолько силен, что вместо освобождения надолго задержу вас в тюрьме.

— Даже в том случае, — в Рашуле глухо закипело неодолимое желание дать сдачи Пайзлу, — даже в том случае, если я выплачу вам половину суммы вперед?

Пайзл помолчал и зажмурился. Он наклонился к Рашуле, словно прислушиваясь к чему-то.

— Даже в том случае, по всей видимости. Вы будто нарочно добиваетесь, чтобы вас наказали, однако я вас жалею. Но сначала отказ от показаний и только потом уговор.

— Нет, спасибо! — хмыкнул Рашула. — Я думал не так. По-моему, сперва ваша свобода, а потом уж отказ от показаний. Впрочем, я могу отказаться, но только при условии письменной гарантии, что буду выпущен на свободу. Гарантии не с вашей стороны, а со стороны правительства или ваших высочайших кругов. Выбирайте, если можете.

Пайзл сделал шаг и сухо рассмеялся.

— Какие гарантии! Как будто речь идет о межгосударственном соглашении!

— Не между государствами, а между людьми, в равной степени обвиненных, — не отступает Рашула.

— Вот если бы вы были следователем! — смеется Пайзл.

— Берегитесь! Возможно, вы выкрутитесь, но я со скамьи подсудимых громко крикну: «Где Пайзл? Сюда его! Он совершил больше преступлений, чем мы! Да!» — Рашула вплотную придвигается к Пайзлу и с дикой злобой шипит ему прямо в лицо, а Пайзл уже в здании тюрьмы, пятится к лестнице. — Мы никого не убили, все умерли своей смертью. Они нам были никто, никакие не родственники. А вот вы своего шурина погубили! Напрасно отрицаете это, приукрашиваете. Это вы упрятали его в тюрьму, вы его убили!

Громко, визгливо прозвучали эти слова, и счастье, что произнесены они были в закрытом помещении и услышать их, по всей видимости, было суждено только им двоим: спиралью, как в роге, унеслись они вверх по винтовой лестнице. Так, по крайней мере, думает Пайзл и с досадой машет рукой:

— Глупости, все это глупости! Какой здравомыслящий человек будет обращать внимание на болтовню такого отпетого уголовника, как вы! Сколько ни ищите, но ни сегодня, ни завтра вы не найдете здесь доктора Пайзла, вот что я вам скажу.

— Он будет в Лепоглаве! Негодяй! — потрясая руками, кричит Рашула.

— Глупец! — визжит Пайзл уже на лестнице и сам пугается. Он слышал, как кто-то спускался сверху, но не ожидал, что это Юришич.

Делая вид, что ничего не слышал, Юришич проходит мимо, но вдруг останавливается. Неужели он упустит возможность объясниться с Пайзлом? Это он тогда открыл окно; частенько в солнечные дни сиживает он там, дышит свежим воздухом. Он углядел из окна Рашулу и Пайзла, но не разобрал, о чем они говорили. А когда те подошли к входной двери, понял, что они препираются, а о чем им еще спорить, как не о том, что уже ни для кого не секрет: они друг друга покупают, торгуют свободой.

Спустился Юришич вниз, намереваясь застать их врасплох. Это ему удалось, и он не сдержался, чтобы не ввернуть:

— Простите, господа, если помешал.

— Ничего, ничего, пожалуйста, — пробормотал Пайзл, шагнув по ступенькам вверх, чтобы уйти восвояси. Еще несколько дней назад он заметил, что Юришич перестал с ним здороваться. И, не задумываясь о причине, которую не трудно предположить, он чувствовал себя оскорбленным, ведь Юришич, по его разумению, должен быть благодарен ему как адвокату за бесплатное ведение его дела, а сверх того быть более обходительным со старшими. Он, впрочем, сказал бы ему об этом сейчас, но смекнул, что момент не совсем подходящий.

— Ну, раз я вам ничуть не мешаю, позвольте, господин доктор, спросить вас кое о чем.

— Вот как? Я к вашим услугам, но не сейчас. — Пайзл спешит туда, где лестница делает поворот. — Сейчас у меня другие заботы. Вы, наверное, сами знаете, у кого мне надо побывать.

— У Петковича? — изумляется Юришич причине поспешности Пайзла. Ему кажется, что Пайзл бежит от него, он хочет сказать ему об этом, но в дверях злобно расхохотался Рашула.

_ Безмерная родственная любовь, разумеется, после смерти! — Рашула подошел к Юришичу и шепнул: — Врет!

— Без вас знаю, — с дрожью в голосе ответил Юришич. — Врете вы оба! Негодяй и глупец, ха-ха-ха! Все еще не сговорились?

— Вас это интересует? Как видите, нет! — прищурился Рашула. — Но кто бы мог подумать, что вы умеете подслушивать? Разве нет? Я заметил вас в окне. Но ничего, по крайнем мере, вы увидели Пайзла в истинном свете. Затем я его и подвел поближе, чтобы вам было слышно.

— Я слышал только конец разговора, но и этого мне достаточно.

— О, это сущая малость! Надо было слышать, как он проникся нежностью к своему шурину. Заявил, что не выйдет на свободу, пока и его не выпустят! Вот так финт! Хи-хи-хи! Вам, видно, не понятно, о чем идет речь? Дело в том, что его свобода зависит от того, откажусь ли я от своих показаний на суде, а сегодня он стал уверять, что этот отказ принес бы спасение Петковичу. Вообразите, каков тип, сам же погубил Петковича, можно сказать, убил.

— А вы на это не пошли? — мрачно меряет его взглядом Юришич. Он и вправду ничего не слышал, но зачем ему Рашула сообщает об этом? Чтобы натравить на Пайзла? — Конечно, ведь вы жалеете этого симулянта. Это ясно было сегодня утром. Да и всегда.

— Вы имеете в виду случай с Бурмутом? — усмехнулся Рашула, удивленный, что Юришичу и это известно. — Тогда вы меня не поняли. Симулянтом я его никогда не называл, это было бы неумно, но таковым, должен вам заметить, его считает Пайзл. Он не к нему сейчас пошел, а просто сбежал от меня и, может быть, от вас.

Рашула последовательно проводит в жизнь решение быть сегодня с Юришичем на дружеской ноге; настоящее его намерение состоит в том, чтобы попытаться обратить внимание Юришича на Пайзла. В глубоком сомнении Юришич направляется к выходу во двор. Но вспоминает о Мутавце.

— Выходит, вы никого не убили и никогда не пожелали ничьей смерти!

— Иногда бывало, — признается Рашула, внимательно его оглядев, — это была моя работа. Равно как и ваша, когда вы участвовали в покушении. Но сейчас мы оба здесь без работы, развлекаемся — я, как видите, с Пайзлом. Удивляет меня, что вы его терпите, зная его как облупленного. Будто он для вас непререкаемый авторитет.

— Ни в коей мере. Но вы только Пайзлом интересуетесь. Мутавца, как мне кажется, вы забыли.

— Мутавца? — Рашула скривил рот. — О нем не стоит говорить.

— Но стоит засадить его в одиночную камеру! А почему?

— В одиночку? — вздрогнул Рашула, но тотчас же рассмеялся. — Это все шуточки Бурмута. Но он вам, наверное, сказал причину.

— Да, вы якобы боитесь чахотки. Совершенно невероятно!

— Но что тогда вероятно? Оставьте это, прошу вас! Какое мне дело до этой гниды! Сейчас он есть, завтра его нет…

— Вероятно, было бы лучше, чтобы и сейчас его не было?

— Этого я не говорил. Но как бы вы поступили на моем месте? Случайно мне в руки попала записка, которую Мутавцу послала его жена, подстрекавшая завалить меня на суде, и он готов пойти на это. Неужто такого человека вы осыпали бы ласками? Но хватит об этом. Уж лучше ему не жить, он сам себе в тягость!

— А кто его больше всего мучает, если не вы?

— Я? И меня мучают. Почему бы не пошутить — все развлечение. С тоски здесь можно умереть. Это всего лишь шутка. Впрочем, вас зовет Микадо.

Юришич обернулся. Майдак его не звал: рассевшись на дровах, он только пожелал ему доброе утро. Но посмотрел он на него в самом деле так, как будто хотел с ним поговорить.

— Не много ли шуток для несчастного человека, который безусловно невиновен!

— Этого вы не можете знать. Если он невиновен, значит, я тоже ни в чем не виноват, — спешит договорить Рашула, потому что Юришич уже повернулся и зашагал по двору, где прежде Рашула прогуливался с Пайзлом.

Рашула не очень доволен собой. Не слишком ли он выказал перед Юришичем свою ненависть к Мутавцу? Но иначе он не мог. Юришич все равно не верит ему. Будь начеку, Рашула! Быть может, из-за Юришича не следовало устраивать сцену с женой Мутавца? Да и с Пайзлом надо быть осмотрительнее. Но он сам его спровоцировал. О том и речь, чтобы не поддаваться провокациям. Надо осторожно, с максимальной терпимостью, с лаской идти к цели, говорил он себе, думая при этом о Микадо. С этим неуправляемым, глупым спиритистом можно кое-чего добиться. Когда вчера все кругом смеялись, Микадо одобрительно отнесся к нему, потому что он был единственный, кто поверил, что Микадо обладает какой-то таинственной силой. Сегодня утром он, правда, снова упрекнул его из-за Мутавца, но все это можно загладить, и сделать это надо при первом же удобном случае. Рашула улыбается, он снова полон оптимизма. Закурил сигарету, прошелся мимо Юришича и Майдака, взглянув на последнего прямо-таки по-дружески:

— Что это у вас, господин Майдак?

Майдак действительно держал в руках какой-то предмет, весьма необычный в тюремных условиях. Ничего не ответив, он быстро спрятал его. Рашула, избегая показаться надоедливым, повернулся, пошел дальше и сел рядом с Розенкранцем.

Несколькими минутами раньше Майдак, по своему обыкновению мечтательно расхаживая по двору, нашел близ железных ворот, ведущих во внутренний двор, ощипанный трупик канарейки. Задумался. Ему показалось, что его долг закопать канарейку во дворе, и он решил посоветоваться с Юришичем, не возбраняется ли это.

— Да закопайте, чего там! — говорит ему Юришич рассеянно. — Но к чему вам это? Опять дадите повод для насмешек!

— Ия так думаю, — покорно соглашается Майдак, — но что же делать? Не кажется ли вам, что и у канарейки есть душа? Ведь еще ночью она так великолепно пела.

Он потупился, чувствуя, что сказал что-то лишнее. Юришич не признает его спиритизм, а утверждение, что у канарейки есть душа, ему самому казалось мистическим.

— Да, пела, и я слышал, но что с ней случилось?

— Наверное, сыч задушил! — опечалился Майдак. — Так бывает. Вот ее и выбросили. Но как сыч мог пробраться в клетку? Сколько в жизни неразгаданного! — Юришич ему не возражал, и он расхрабрился. Ему не терпелось оседлать своего любимого конька, ради чего он и затеял разговор с Юришичем. — Вот господин Петкович, что он такое, как не тайна? — Он хотел сказать «транс», но не посмел.

Теперь и Юришич вгляделся в него внимательнее. Недавно ему Майдак рассказывал, как однажды майским утром, еще на свободе, он вышел на балкон своего дома и, увидев утреннюю звезду — планету Венеру, почувствовал, что она благоухает, словно роза.

Юришич попытался разуверить Майдака в этом, как и во всем, чем он восторгался, однако этот человек, несмотря на все свои слабости, был ему симпатичен: какая-то чудесная поэтическая противоположность всему этому прозаическому скопищу вещей и людей, которые его окружали. Но что означает эта поэтичность, как не попытку уйти от реальности, в которую следует всматриваться с удвоенным вниманием? Майдак всегда ему казался жертвой собственных мечтаний — на воле, где он был торговцем, и здесь, в тюрьме. Все это заблуждение, сказал он ему вчера, когда Майдак уверял, что действительно находился в гипнотическом сне. Если он и вправду заснул, то сам он меньше всего мог знать об этом. Так думает сейчас Юришич и смотрит, как Майдак опять вытащил из кармана канарейку и гладит ее по ободранной спинке, точно раненого котенка.

— Может быть, это вовсе не тайна, господин Майдак, души часто и у людей нет, не говоря уж о птицах.

— Есть, есть, и во много раз чище, чем у людей! — Майдак смотрит на него из-под опущенных ресниц и, подвинувшись ближе, шепчет, как во сне. — Все время, пока вас не было, Рашула и Мачек спорили о Петковиче, выясняли, сумасшедший он или просто симулирует. Рашула говорит — симулирует. А что вы думаете, господин Юришич?

— Рашула так говорит? Я думаю, Рашула негодяй, человек без души.

— Она у него есть, только от злого духа. Но вот Петкович, — воодушевился он, — у него душа чистая, как роса. Я все думаю, что она, как роса, испаряется на солнце и поднимается ввысь и, кажется, растворяется во мгле.

— Дались вам эти дивные высоты во мгле! Спаси вас господь от них! Вы неисправимый мечтатель! Посмотрите лучше, что это с Мутавцем? Съежился, как будто ему холодно! А что у него в руке?

— Картинка какая-то, жена ему принесла, — невольно вздохнул разочарованный Майдак и снова осторожно, как в могилу, опустил канарейку в карман.

— Здесь была его жена?

Против воли, но подогреваемый чувством неприязни к Рашуле, Майдак рассказал Юришичу все, что случилось в связи с приходом жены Мутавца. При этом он испуганно поглядывал на Рашулу, как бы тот не услышал. Но Рашула был увлечен оживленным разговором с Розенкранцем.

— Гадко, очень гадко, не правда ли? Картинку она хотела ему дать, а не письмо.

Юришич почувствовал такое отвращение и злобу, что ему захотелось тут же излить свой гнев на Рашулу. Но из угла двора раздался смех — внезапно, неожиданно, так что даже Рашула отошел от Розенкранца и заинтересовался, что там происходит. И сам рассмеялся, услышав смех Мачека.

— Ну, прямо как ребенок, чистый ребенок, — смеется Мачек и, радуясь, что может угодить Рашуле, рассказывает, как Ликотич признался, что болен сифилисом. — Совсем как несмышленый ребенок.

— Это возмутительно, я этого не говорил! — беснуется Ликотич, стоит столбом, мрачно озирается ввалившимися глазами, а шея у него скрипит. — Хватит с вас одного дурака Мутавца!

— Оставьте Мутавца в покое! — смеется Рашула, поглядывая в сторону Юришича. — Нигде не написано, что среди нас должен быть всего один дурак.

— Да он всерьез взялся за Мутавца! — поднялся с дров Юришич, не отводя глаз от Рашулы, что заставило того реагировать, хотя вначале он притворялся, будто ничего не замечает. Он догадался, что Юришич все выведал у Майдака.

— Что вы сказали?

Юришич резко отвернулся от него. Но прежде из своего угла появился Мутавац, он тащится вдоль стены, лицо у него такое страшное, что, кажется, это лицо мертвеца, а жизнь теплится только в теле, которому оно принадлежало.

— Памятник вашей подлости! — с горечью говорит Юришич Рашуле и поворачивается к Мутавцу. Куда же он? В камеру? Но нет, он идет прямо к водопроводному крану, пить захотел, наверное.

Так оно и есть. Все утро голодному Мутавцу нехорошо, в горле сухо, надо выпить хоть несколько капель воды, может быть, тогда ему станет лучше. Он сложил ладони ковшиком, но руки дрожат, вода проливается, протекает между пальцев, как сквозь сито.

— Принести вам стакан, господин Мутавац? — приблизился к нему Юришич.

Но Мутавац уже кое-как напился и отрешенно смотрит перед собой в стену. Здесь, рукой достать, вбит крюк, и на нем висит замотанная веревка, старая, потертая, с множеством узлов. Она служит жене начальника тюрьмы для сушки белья.

— Не-е-ет, бла-го-да-рю, — перепугался Мутавац. — Благодарю.

— Ну, а почему вы так засмотрелись на веревку?

— На какую веревку? — он тупо уставился на Юришича.

Скорее всего он даже не обратил внимания, на что смотрит, подумал Юришич и удержал Мутавца, собиравшегося отойти в сторону.

— Послушайте меня, господин Мутавац! Вы знаете, я не Рашула и никогда не сделал вам ничего плохого. Больше того, я часто защищаю вас. Я узнал, как Рашула сегодня утром поступил с вами и вашей женой, за это я его призову к порядку.

— Н-н-е-е-т…

— Что нет?

— Б-б-будет еще хуже.

— Хуже быть не может. Но вот что я хотел вам сказать: надо бы вам показаться доктору.

— Н-н-н-ет, — стонет Мутавац. Он уже раз ходил, но доктор его прогнал. Наверное, смерть лучше, чем больница. Неспроста он минуту назад таращился на веревку. Тогда к нему подкралась мысль, что следовало бы отрезать от нее кусочек и повеситься в укромном месте. Да, но Ольга? От этой мысли его затрясло. Но почему Юришич настаивает на визите к доктору? Разве он так страшно выглядит? — Не-е-ет.

Такое упрямство угнетало и даже раздражало Юришича.

— Что вы заладили «нет», «нет», как будто я вам зла желаю. Вникните в то, что я вам говорю! Я говорю не как Рашула и в самом деле не считаю, что ваша жена передала вам тайком какую-то записочку. Я слышал, она вам картинку принесла. Но могло ведь так получиться, что она все-таки успела сунуть ее куда-нибудь, а охранник намеренно не захотел ее найти. Спрячьтесь и хорошенько поищите, может, в ней что-то важное.

С диким ужасом уставился на него Мутавац. Порой у него возникало какое-то доверие к Юришичу, но сейчас оно напрочь исчезло. Уж не подослан ли он охранниками, а может, самим Рашулой? Писари говорили, что он недавно стоял с Рашулой, и они упоминали его имя.

— Н-н-н-н-е-ет… — сипло простонал он, пошарил по карманам и вытащил картинку. — Во-о-от, это от нее.

— Но это вы потом получили от нее, — напомнил Юришич, которому от Майдака стала известна и эта деталь. Он оскорбился, догадавшись, что Мутавац ему не доверяет. — Если бы вы мне так верили, как в эту картинку, вам определенно было бы лучше, господин Мутавац. Но куда вы идете? Неужели опять в свой угол? Разве нет другого места?

Мутавац почувствовал облегчение, что можно уйти. Он направился к дровам, собираясь посидеть там. Но в последнюю минуту заметил, что там сидит Рашула с Майдаком, поэтому он повернулся и поплелся в свой угол.

Угрюмый Юришич прислонился к водопроводной колонке, смотрит ему вслед и замечает, как Рашула приветливо шепчет что-то Майдаку. Опять задумал какую-то подлость? Но кто-то зовет Юришича. Завтрак ему принесли, а может быть, и газеты; газеты в эти дни он ждет как никогда с нетерпением. Побежал — и действительно: и завтрак получил, и газеты. Сел, чтобы прочитать. Забыл обо всем. Видит только одно, набранное жирным шрифтом: пало Куманово!

— Что скажете на это, господин Юришич, — обратился к нему Мачек.

Минутой прежде он с Розенкранцем, едва дождавшись, пока их покинет Рашула, завели об этом разговор. Розенкранц снова был крайне озабочен требованием Пайзла отказаться от показаний, о чем он узнал от Рашулы. Не сведет ли это на нет его вчерашний уговор с Пайзлом? Если да, то, значит, Рашула опять устроил подвох. А может, они сговорились против него? Терзаемый беспокойством, стараясь не выдать свои намерения, Розенкранц в присутствии Мачека обрушился на Рашулу, и, как обычно, Мачек воспринял это с удовлетворением. Между ними завязался разговор преимущественно о жене Рашулы. Всякие слухи о ней ходят: сорит деньгами, якшается с офицерами, может прикарманить деньги и смыться. «Вот если бы в самом деле смылась», — думают оба и испытывают несказанное удовольствие от этой мысли. Как две кумушки, прижались голова к голове, судачат обо всех, но недалеко от стола сел Юришич, и Мачек сразу обратился к нему. С этим человеком он пытался сдружиться с первых дней пребывания в тюрьме. Но скоро Юришич открыто упрекнул его за дружбу с Рашулой и Розенкранцем, а по всей вероятности, и за то давнее предложение Петковичу, о котором Мачек, совсем не предполагая, с каким фанатиком имеет дело, сам рассказал. Вот так и охладели их отношения. Но, опасаясь Юришича с его подозрительностью, Мачек стремился не оттолкнуть его окончательно. Помогла война на Балканах. Стараясь снова сблизиться с Юришичем, он демонстрировал свое чрезмерное воодушевление победами сербской армии.

— Я как раз читаю об этом, — не обратив на него никакого внимания, Юришич впился в газетные строчки. — Колоссально, спору нет!

— Лихие ребята, эти наши сербиянцы, мы героическая нация!

— И себя вы зачисляете в герои? — усмехается Рашула, только что покинувший Майдака. Весь сияет. Лестью и похвалами сокрушил он недоверие Майдака. Сказал, что до вчерашнего дня не верил в него, потому и подтрунивал. Но со вчерашнего дня, с того гипноза, он прозрел, поверил в его мощный спиритический — да, спиритический, говорит полуинтеллигент Рашула, — талант и считает, что было бы интересно еще раз уговорить Петковича согласиться на гипноз. Нужно торопиться, чтобы Мутавац не опередил! Да, да, Мутавац. Ведь не осталось незамеченным, как вчера Мутавац просил Петковича загипнотизировать его. Ах, Майдак был в состоянии сна, не видел. Но если у Петковича сегодня получится, тогда он сам будет следить, чтобы никто не помешал и не испортил все, как это случилось вчера. Майдак растрогался, рассказал ему даже о своем намерении похоронить канарейку. Рашула одобрил. И, смеясь над Мачеком, он, в сущности, смеялся над Майдаком. А тот направился в угол двора к курятнику в поисках щепки, которой можно было копать землю. — Вам, по-моему, так же важно это Куманово, как и мне.

— Этого вы не можете знать, — оскалился Мачек. — Эти настроения вам чужды, потому что вы не интересуетесь политикой.

— Очень мило, — зевнул Рашула, — но когда настроения станут делом политики, это еще лучше. Разве не так? Признайтесь, — хлопнул он Мачека по спине, подсев к нему, — что вы бы предпочли быть в Сербии интендантом, чем героем на фронте.

— Я никогда не стремлюсь быть тем, кем не могу быть.

— Кем же вы не можете быть? Индендантом или героем? Я думаю — ни тем, ни другим. Что касается меня, то, признаюсь, я мог бы быть единственно интендантом, с сознанием, что я работаю умно и что меня никто не обманывает. Вы бы в этом никогда не признались. Охотно верю, что господин Юришич искренне рад победе сербов, но вам, дорогой друг, — он снова зевнул, — вам не могу.

— Я не требую от вас никаких признаний. — Юришич поднял голову, в голосе его чувствовалась страсть. — И лучше вам помолчать. Мы все знаем, на что вы единственно способны. Доказательство тому — случай с женой Мутавца сегодня утром.

Рашула хотел лестью угодить Юришичу, а результат оказался противоположный. Он спокойно зевнул в третий раз.

— Я и сейчас убежден, что Мутавац под одеждой носит какое-то письмо.

— Вы во всем убеждены, даже в том, что Петкович симулянт.

— О, что до этого, так не я, а Мачек об этом заявлял. По этой части обратитесь к нему.

— Я? — словно огретый плетью, вскочил Мачек, который было уже обрадовался, что Рашула получит по заслугам от Юришича. — Как вы можете, господин Рашула?

— А разве не вы? Не вы ли мне это сказали, там, под каштаном? — резанул по нему угрожающим взглядом Рашула, которого забавляла возможность предназначенный для него удар Юришича направить на Мачека. — Не юлите, признайтесь, что это вы сказали!

Мачек, побледнев и растерявшись, умоляюще смотрит на Розенкранца и Ликотича и даже на Мутавца, как бы ища защиты от выпадов Рашулы. Но все молчат, даже Розенкранц, с которым совсем недавно они говорили о Рашуле в самых отборных выражениях. Обессиленный, молчит и Мачек.

— Так это вы утверждали? — изумился Юришич, он и сам растерялся. Невероятно то, что говорит Рашула. Но почему Мачек так смущен и молчит?

— Да, я в самом деле однажды, но… — Мачек запнулся, ему хотелось вскочить и вцепиться ногтями в лицо Рашулы.

— Признайтесь, Мачек, не испытывайте меня.

— S war doch Ihre Meinung, — наконец вмешался Розенкранц, как бы желая упрекнуть Мачека, но довольно нерешительно. Он поднялся, чтобы уйти и не участвовать в назревающей ссоре.

— Schweigen Sie! Никаких «но»! Если вы не хотите признаться в этом, значит, вы бы также выкручивались, если бы сцену с Мутавцем устроили вы. Это было ваше предложение.

— Мое? — Мачек побледнел и словно одеревенел.

— Ваше! Ведь вам всегда доставляет удовольствие задирать Мутавца.

— Но это другое…

Юришич сообразил: Мачек неспроста боялся его подозрений. Более того, он помнил недавнее наивное признание Мачека, что тот в своей газете помещал (а наверное, и сам составлял?) рекламу Рашулы, и заподозрил наличие более тесных связей Мачека с аферой страхового общества. Теперь он уверился в этом, а прежнее решение выяснить свои отношения с Мачеком заставило его сейчас сказать:

— Я знаю, это козни Рашулы, господин Мачек. Но скажите ему, что он лжет, скажите! Чего вы боитесь?

— Ничего я не боюсь.

— Так скажите мне, что я вру! — подначивает Рашула. — Скажите, тогда и я вам кое-что скажу, а заодно и Розенкранцу.

— Schweigen Sie, Herr Рашула, — задержался еще на минуту Розенкранц, догадавшись, куда нацелены угрозы Рашулы. Выдавать Мачека не входило в его интересы, да и жаль его немного.

Мачек стоит молча, растерянный, жалкий, не зная, на что решиться. Может, лучше помалкивать и дальше. Взять вину на себя. Таков его удел. Ответственный редактор, он всегда страдал за грехи других, стало быть, и сейчас придется брать на себя грех Рашулы. Лучше это, чем… Пусть лучше Юришич станет его врагом, чем Рашула. Вот почему он вдруг сгорбился и, опустив глаза, глухо выдавил:

— Да, господин Рашула прав. Я его подговорил немножко подшутить над Мутавцем.

— Видите, — победоносно повернулся Рашула к Юришичу. — А вы все хотите свалить на меня, выставить меня зачинщиком.

Юришичу стало противно, он встал бы и ушел, но, взглянув на Мутавца, остался на месте. А тот вытащил картинку, поднес ее к лицу и плачущим дрожащим голосом пытался что-то объяснить.

— Вот, вот, вот что она мне дала, а не… не записку, — захлебываясь, бормотал он, со слезами ожидая, какой эффект произведут его слова. Но все взглянули на него и отвернулись, как будто его и не видели.

— Все равно, кто зачинщик, вы или он. Безусловно, вы! Но это мошенничество! Мошенничество! Посмотрите на этого человека! Жалкий, ушедший в себя, как улитка в раковину, а вы его давите, топчете! Неужели вы думаете, что он не человек? Он больше человек, чем вы все!

— Ответьте ему, Мачек, — усмехается Рашула.

Мачек вытирает пот со лба, покрывший его крупными каплями, словно венцом. Он пожертвовал для Рашулы всем, чем мог. Что еще надо? Он вытаскивает из кармана газету и пялится в нее невидящими глазами.

— Оставьте меня в покое, прошу вас! Довольно, господин Рашула!

— Да и я думаю, что довольно. Дело, пожалуй, ясное даже для господина Юришича.

— Да, мне ясно, — зло бросает Юришич. — Ясно, что все вы, в сущности, хотите обелить себя в случае с Мутавцем и поэтому других забрасываете грязью. Меня все-таки удивляет, господин Мачек, ваша мягкотелость. Зачем вы позволяете Рашуле так месить вас?

— Я не тесто.

— Сдается мне, тесто вы и есть, и я знаю почему.

— Что знаете? — встрепенулся Мачек.

— Знаю! — медлит Юришич, раздумывая, надо ли продолжать. — Бьюсь об заклад, в этой афере Рашула вас тоже держит под шахом.

— Как? — притворно удивился Мачек. Чего он так боялся, теперь, будучи сказанным, показалось ему не столь уж важным. В секретной бухгалтерской книге его погибель, а не в том, что говорит Юришич. — Вы делаете такие заключения, потому что я вам сказал, что печатал рекламные объявления страхового общества. Я печатал, потому что не волен выбирать, я же не главный редактор. А все остальное ложь. Будь это правдой, то прежде всего ее должен был знать господин Рашула…

Рашула молчит, пожимает плечами. Юришич улыбается:

— Видите, господин Рашула молчит. Как будто он признается вместо вас!

— Мне не в чем признаваться и нечего скрывать, — набросился на него Мачек. — Если вам так хочется вмешиваться во все, найдите себе другого дурака.

— Петковича, например? Но он для вас симулянт!

— Петкович мой старый друг, — Мачек демонстративно сел, — и я больше других сочувствую его несчастью. Больше, чем вы.

— Больше меня? Знаете, что я вам скажу? Вы этого человека погубили!

— Я? — рассмеялся Мачек. Такое ему никогда не приходило в голову. Что за глупость? — Почему я?

— Такие люди, как вы, сделали его безумным. — Юришич напряженно смотрит ему в лицо, долго подавляемый гнев прорвался наружу. — В вашем славном обществе так называемой интеллигенции такие люди, как Петкович, могут, как правило, выжить, находя спасение в сумасшествии. Разве может в вашей среде быть что-то чистое и значительное? Вы как трясина засасываете всех, кто стремится вперед, вы только мешаете свободному движению и подъему туда, куда вы сами не можете и не хотите подняться. Потому что вершина, к которой вы стремитесь, совсем в другом месте, она равнозначна дну, где сплошная грязь, хотя по обыкновению вы делаете вид, что сами вы очень чисты. Куда Петкович стремился? Откуда и куда его носили вихри вечных смятений? Я не знаю. Но знаю, что он был как обнаженное сердце, пронзенное иглами, в вечном порыве к добру оно пульсировало и торжествовало над всеми вами. И это сердце вы яростно расклевали. Ваша злая кровь отравила его, ваша. И когда я гляжу на этого человека, который сегодня безумен, мне ненавистно ваше здравомыслие. Да и к чему ум, если он служит только для того, чтобы травить, обливать грязью, учинять свинство? Не стыдно ли вам, не стыдно ли?

— Какого свинства я должен стыдиться? — вскочил и грубо крикнул Мачек, делая вид, будто оскорблен, что тем не менее было похоже на правду. Весь пафос Юришича ему кажется смешным и непонятным.

— О, свинства вам не занимать! — с презрением и даже ненавистью смерил его взглядом Юришич. — Но не надо стыдиться! Всякий стыд ваш был бы симуляцией! Вы симулянт!

— Я симулянт? — словно понимает и не понимает его Мачек. — Вы, верно, имеете в виду Петковича, вы же о нем говорили!

— Вас, вас я имею в виду! Во всем вы симулянт. Дрянной симулянт, разумеется, даже когда говорите о Куманове, когда хотите скрыть свое соучастие в мошенничестве страхового общества, — всегда!

Мачека не задело это прямое обвинение. Видя, что попал в затруднительное положение, не имея возможности скрыться от Юришича бегством, потому что здесь Рашула, который может вернуть его обратно, он усмехнулся страдальчески, как бы отступая, но не теряя тайной надежды одержать верх.

— Да, я участвовал в делах страхового общества. Спросите Рашулу! Ему будет очень полезно это признание.

Рашула делает вид, что не слышал их до этой минуты. Он притворно вздрагивает.

— Что? Я об этом ничего не знаю. Ничего! — после некоторой паузы с усмешкой повторяет Рашула. Сейчас ему важно не оттолкнуть от себя Мачека, на которого он еще имеет виды, да и смешно наблюдать, в какое замешательство повергают Юришича его слова.

— Видите, видите, сейчас вы получили ответ на ваши инсинуации! — расхрабрился Мачек, почувствовав облегчение, словно освободился от сжимавших его тисков. Он воображает себя победителем, но знает, что эта победа может быстро обернуться поражением. Рашула ему немножко помог. Но не пожертвует ли он им снова? Прочь, прочь от этой опасности. — Но вы, должно быть, еще не все сказали о Петковиче!

— Я и о вас еще не все сказал. Симулянт! Сейчас вы для меня симулянт больше, чем когда-либо! — исподлобья, с укором смотрит на него Юришич. Он догадывается, что Рашула и Мачек чем-то связаны между собой и что оба этих негодяя обменялись взаимными услугами, в результате чего он, Юришич, должен стать их жертвой.

— Вы опять за старое! Но сделайте одолжение, что же тогда представляет собой этот Петкович? Я не таю против него зла, но скажите мне: почему он называет себя анархистом и почему он одновременно лоялен? Скажите на милость, что здесь симуляция — первое или второе? Какое ваше мнение?

— Какое? — ухватился Юришич за приманку Мачека и замялся.

— Какое? — с вызовом повторяет Мачек. — Вы, кажется, попали впросак и не можете ничего объяснить.

— Нет, впросак попали вы, — гневно возразил Юришич. — Вам странны и непонятны его противоречия. Подумайте, сама Хорватия разорвана противоречиями, несмотря на весь свой здравый разум. Петкович вобрал в себя весь абсурд окружающего его общества, он трагический актер нашего хорватского гротеска. Он представитель нашей интеллигенции, в мозгу которой уживаются кричащие противоречия, — идеи, аргументы, самые что ни на есть пестрые, кружатся, как на ярмарке, в черепных коробках, — каким отдать предпочтение — дело случая и настроения. И все эти головы мне часто кажутся маленькими лодками под парусами, ветер дует в них со всех сторон, и они качаются, крутятся на месте, пока сильный порыв ветра не отнесет их в сторону. Так и интеллигенция в основном бесплодно кружится на месте. Нет, похоже, у нее рулевого, а если есть, то непременно надо заглянуть ему в душу и понять, куда он правит? Не заклинило ли мотор, не сгнил ли в руках руль. Да, сгнил. А сколько гнили в самой интеллигенции! Сколько раз мы убеждались, что у нее вместо путеводной мысли — мысль-сводница! Сводница, объединяющая идеи с бесчинством, и бесчинство это торжествует под знаменем идей. Это та славная среда, славное общество, в котором трагедия человека, Петковича, служит печальным символом гибели всех, пожелавших служить идее, а не бесчинству. Он был честен, бескорыстен, хотел быть рулевым, хотел увлечь за собой потерявших ориентиры людей, вывести их на простор, к ясной цели. Но сам оказался типичным интеллигентом, нуждающимся в поводыре, ибо руководить он не может. Но, рискнув проявить характер и оказать сопротивление, он пал с честью, не осуществив своего намерения. Облитый грязью и оклеветанный, он упал и тонет, потому что циники, которых легионы, просверлили ему голову, как днище лодки. А к этим легионам циников… — Юришич остановился и посмотрел вокруг, задержавшись взглядом на Рашуле.

— Принадлежит и Мачек, — опередил его Рашула и усмехнулся. Часто Юришич называл Мачека циником, таким считает его и сейчас, предположил Рашула.

— И вы вместе с ним, в первую очередь вы! — выкрикнул Юришич в его сторону. — А он с вами! Много вас, составляющих эти легионы, а Петкович среди вас словно невооруженный рыцарь среди разбойников и праведник среди негодяев!

Мачек хотел что-то ответить, но не находил слов. Несколько раз готов он был прервать Юришича — пожалуйста, дайте мне сказать, — на самом деле он не знал, что сказать, он, в сущности, даже не понимал его. А вот последние слова он понял, хотя этот выпад касается не только его, но и Рашулы. Что же он молчит?

— Вы слышали? — спрашивает он Рашулу почти с наслаждением, как будто Юришич не имел в виду и его самого.

— Такое о себе я бы не позволил заявить, — промямлил Ликотич, стоявший, прислонившись к стене, рядом с Мутавцем. Он еще раньше имел возможность, но сейчас окончательно решил дать реванш Рашуле и Мачеку за все измывательства этим утром.

А Рашула тихо, приглушенно смеется. Потом замолкает. В его интересах не ссориться сегодня с Юришичем. Но не сочтет ли тот его уступчивость слабостью? Если сейчас уступить, Юришич станет еще более дерзким. Поэтому он решил показать себя разгневанным.

— Кто негодяй? Попридержите язык! Трепло! Вы что — лучше нас? Мы все здесь одинаковые, никакой разницы. Вы не негодяй, вы глупец!

— Я негодяй для властей и негодяев, а вы негодяй для народа и для порядочных людей. Торговец мертвецами! Вам бы хотелось, чтобы весь народ лежал на смертном одре, вы бы его страховали, а денежки — в свой карман.

— Сейчас мы этим не занимаемся: было да прошло!

— Всех на лед, в холодильник! Вот такие негодяи и держат народ на льду, парализуют, вымораживают его энергию, его стремление выбросить вас к чертовой матери. А что касается глупца, то этот титул вы сегодня сами получили от вашего дружка Пайзла. Верно, не забыли?

— Это он вам сказал, это ваша визитная карточка, вы как раз подходили в тот момент, — выкручивается Рашула и ликует. — Впрочем, вот что я вам скажу. Чихал я на всю вашу порядочность! Вы себя и Петковича считаете порядочными, однако вы здесь же, где и мы. Какой прок вам от этой порядочности?

Он смотрит на Мачека торжествующе, но и с презрением, как будто хочет сказать: так-то вот, видишь, этому треплу надо было врезать, чтобы он заткнулся. А Мачек только закивал головой и сел, развернув перед собой газету, довольный, что может помолчать и что сейчас настала очередь Рашулы вести поединок с Юришичем.

— Мне — никакого! Это вообще великолепная позиция, великолепная, — повторяет Юришич, задетый за живое вопросом Рашулы. Этот вопрос всегда вставал и перед ним, только с другой, более благородной точки зрения, и сейчас Рашула разбередил его больную, незарастающую рану. И он замолчал, памятуя об этой кровоточащей ране.

— Так-то вот, мой юный господин, — продолжает Рашула. — Все бесполезное надо отбросить. Отбросить! Порядочность! Тьфу! Жаль, что не можете спросить Петковича, хотел бы он сейчас быть в своем уме, но непорядочным, или порядочным, но сумасшедшим!

— Лучше уж быть сумасшедшим! Лучше! — кричит Юришич, с болью освобождаясь от своей немоты. И ему самому страшно от этого крика, словно тем самым он осудил Петковича на погибель и безумие.

— Я не ослышался? Тогда в самом деле разумнее быть ему сумасшедшим, — растягивая слова, произнес Рашула, и взгляд его остановился, но не на Юришиче, а где-то над его головой. — Впрочем, спросите его самого, он здесь.

у Юришича мурашки побежали по спине, он резко обернулся. Там, возле стены, стоял с вытянутым лицом Ликотич, щеки у него еще сильнее запали.

Из-за угла один за другим отрешенно или с таким выражением, будто собираются тайком что-то шепнуть, а может, и донести на кого-то, высыпала группа заключенных. Словно мутный поток в дождливый день, растекались они по тюремному двору. Все устремляются к каштану, голому, без листьев. Еще в июне листья на нем пожелтели, а в июле стали опадать.

В числе первых появляется Петкович. Он идет, заложив руки за спину, и улыбается. Вот он посмотрел на писарей, улыбнулся еще шире, радостно, почти по-детски, но не проронил ни слова. Словно машинально шагает он с остальными заключенными, смешался с ними, идет туда, куда и они, прямо к каштану.

Вслед за ними плетется охранник с винтовкой на плече, высокий, крепкий, молодой. Бурмут вышагивает рядом с ним, размахивает ключами и подгоняет заключенных:

— Пошевеливайтесь! А ты, Юришич, что разгалделся? Даже в суде слышно!

Круг заключенных замкнулся и медленно завертелся. Началась утренняя часовая прогулка. Охранник стоит у ворот и наблюдает за заключенными. Протирая глаза, Бурмут присел рядом с Рашулой среди писарей. Там, наверху, он немного вздремнул и приснилось ему, что угощается дома с сыновьями, сейчас он не в духе и подумывает, как бы организовать выпивку ночью с Рашулой и писарями. Ведь Рашула еще утром ему предлагал. Но это опасно. Эх, что за жизнь, когда даже маленькое доброе дело считается злом! И, словно в этом виноваты писари, сердито кричит:

— Подонки вы! И вас бы не мешало приструнить, как тех, у каштана! Живете здесь как господа! Только галдеть умеете! Даже государственным преступникам так орать не позволено!

— Nicht zürnen, папашка, сефодня фаш тень рождения, — улыбнулся вроде бы сердечно Розенкранц. Пока здесь шли препирательства, он потихоньку улизнул к Бурмуту и дал ему на день рождения гульден.

— Иди к чертям, — вспомнил Бурмут про злосчастный гульден, и ему как будто полегчало. — Знаю я, вы бы хотели, чтобы у папашки почаще были дни рождения — лишь бы баклуши бить. Подонки! В канцелярию вас надо всех прогнать, на работу! Почему я должен вкалывать? — он было поднялся, но тут же снова обратился к писарям. — А что вы скажете, ребятки, о Петковиче? Вот дьявол, веревку у меня просил, ему, видите ли, надо привязать на шею голубю письмо, а голубь — далеко! Да еще вбил себе в голову, что должен быть поставлен в равные условия, как все, ходить на прогулку. Совсем человек рехнулся, tas hajst — надо доложить начальнику тюрьмы.

— Он уже знает! Не трудитесь, папашка, — загородил ему дорогу Рашула.

— Ну и что? — не успокаивается Бурмут. Гульден у него в кармане, и ему не так надо доложить о Петковиче, как на минуту смотаться из тюрьмы и опрокинуть стаканчик сливовицы. — Я свои обязанности знаю. — Он ткнул Рашулу ключами. — Следует доложить обо всем! — он заковылял к воротам, попутно рявкнув на заключенных, хотя никто в кругу не нарушал порядка. — Тихо, ребятки. Пункт десятый. Без разговорчиков гуляй!

Он вышел, а вместе с ним словно бы откатился за ворота и его крик. Двор затих. Он безмолвен, как солнечный шар, что поднялся над крышей здания на улице, ближе к свободе, и сияет на небе, точно лучисто-золотой круглый сгусток краски на голубой палитре. По другую сторону, у самого края тюремной крыши разлилось желтоватым овалом пятно, размытое с одного края лазурью. Это половина луны, задержавшаяся на небе, но уже бледнеющая и постепенно исчезающая. Кажется, там, наверху, большой медовый леденец, который под теплыми лучами солнца тает в голубизне неба, как сахар в кофе.

И граница солнечного света во дворе опускается все ниже, скользит по поленнице дров, которые понемножку подсыхают и слегка дымятся.

За курятником возле самой стены, где бак для мусора, Майдак вырыл ямку и закопал в нее канарейку, а сейчас принялся мастерить из щепок крест на ее могилку. Забыв обо всем на свете, он с головой ушел в это занятие. Мысль поставить крест воодушевила его. Он сидит на дровах, стругает щепку, влюбленно смотрит на Петковича и поминутно оглядывается, поднимает голову — интересно, как уйдет с неба луна.

Микадо-Майдаку, который когда-то на заре вдыхал запах розы, исходящей от утренней звезды, этот остаток луны представлялся ломтем дыни на широком голубом подносе. Он с удовольствием выращивает и ест дыни и этим летом велел приносить их и в тюрьму. Хотя ему очень жаль, что луна так быстро исчезает на небе, точь-в-точь ломоть дыни в голубых челюстях, он наслаждается картиной, созданной собственным воображением. На мгновение он забывает о тревоге, которая после разговора с Рашулой гложет его, стоит ему подумать о Петковиче. Умиротворенный, словно погруженный в транс, он скрепляет крестик для канарейкиной могилки.

А на крыше стоящего на улице дома, нахохлившись, греются на солнце голуби, воркуют глубоким альтом, словно выводят аккомпанемент печальной и дисгармоничной арии этого утра.

 

От утра до полудня

Подняв воротник пальто и сдвинув набекрень шляпу с широкими полями, благородный Петкович шагает в змеей обвившейся вокруг каштана цепочке заключенных. На лице счастливая улыбка, он что-то бормочет себе под нос, жестикулирует, как будто ведет диалог с невидимым собеседником.

В его голове зародилась приятная мысль, светлая и теплая, как этот день. Сегодня непременно придет ответ из дворцовой канцелярии. Забыл Петкович, что с этой надеждой он живет уже несколько дней. Так повторяется каждое утро, когда заключенных выводят на прогулку и когда те, для кого наступил день выхода на свободу, нетерпеливо расхаживают у ворот, ожидая вызова к начальнику тюрьмы, где их вычеркнут из списков и выпустят на волю. И сегодня какой-то молодой человек стоит у ворот. Ба, да это Юришич!

— Доброе утро, господин Юришич!

— Доброе утро, — отозвался Юришич, но Петкович уже не думает о нем.

Да, сегодня непременно придет ответ дворцовой канцелярии. Пора бы уж. Нет никаких сомнений, что в Вене обстоятельно изучили все письма, апелляции и меморандумы, которые он им послал. Они заслуживают того, чтобы их изучили. Поэтому так долго и не отвечают. Но сегодня, сегодня ответ наверняка придет. И непременно с подписью Его Величества. Сам апостольский Франц Иосиф Габсбургский благоизволит помиловать покорного раба, хорватского дворянина (Kaiserlicher Ritter, Edler von Adelige) Марко Петковича из Безни и распорядится незамедлительно выпустить на свободу этого ложно обвиненного дворянина.

А потом, после выхода на свободу, Петкович сядет в свой автомобиль. «Регина, хочешь со мной?» Он отвезет ее в Вену, явится на аудиенцию к императору и попросит помиловать и его врагов, и врагов его народа. Чтобы их тоже выпустили и предоставили свободу. Зачем им страдать? Месть бессмысленна. Ваше Величество! Тюрьма не для людей, она никого не исправляет. Нет такого правительства, которое не могло бы стать достойнее, а лучше всего, когда нет никакого правительства. Я анархист, но лояльный, ибо верю, что объединение югославян возможно только под жезлом Вашего Величества.

Я лоялен, Ваше Величество, хотя я и был одним из тех, кто поднял руку на Вашего доверенного. Я этого не скрываю и не хочу лгать. Два человека убиты. Но разве бы это случилось, если бы они от Вашего имени не потворствовали тем, кто угнетал мой народ? Они были у Вас на службе, и Вы виновник их смерти. Неужели Вам нужна еще и моя? От имени народа я требую жизни и для Хорватии, и для себя. Слишком много тюрем в Вашем государстве, а это нехорошо. Мы, хорваты, мы, югославяне, хотим быть свободными!

Мы этого хотим. Кто мы? Мало тех, кто мечтает о свободе, еще меньше людей о ней говорят, и совсем ничтожна горстка борцов за нее. Большинство, может быть, даже и не думает о свободе и не знает, какой она должна быть. Главное для таких людей — собственное благополучие, и чем оно полнее, тем меньше им нужна свобода. Но они тоже недовольны, хотя волю к свободе расшевелить в них очень трудно. Их, стало быть, надо разбудить от сна. Но если им, даже избавившимся от спячки, личное благополучие важнее, чем свобода? Значит, им надо дать это благополучие, пусть даже с ущемлением свободы — свободы под скипетром императора. Так считаешь ты, Пайзл.

Но, дорогой мой Франё, я хорошо знаю, что тебе нет никакого дела до чужого благополучия, тебе важнее свое собственное. Быть лидером в партии, иметь деньги и Елену — вот что для тебя главное. Люди говорят мне: отвернись от этого человека, презри его, ударь, он сеет зло, но еще большее зло сделаешь ты, если простишь ему. И все-таки я тебя не осуждаю — я прощаю тебя. Разве имею я право прощать тебе то, что может простить только народ? Не имею. Но и народ тебя не осуждает. Я вижу длинные, взволнованные, шумные реки людей, вижу, как они окружают твой дом, и флаги колышутся на их волнах, словно разноцветные паруса, и сотни голосов обращены к тебе, стоящему со слезами умиления на балконе, как на скале. «Да здравствует Пайзл! Да здравствует Пайзл!» Обманул ты их, легковерных, и тяжко разбить их веру. Во мне ты ее разбил. А я тебе прощаю все, потому что знаю: всю жизнь как путеводная звезда и как звезда сомнений горела в твоей душе мысль о жене. Не обязательно ею должна была оказаться Елена — о, если бы это было так! — однако ею была именно она. Мысль о ней связывает нас там, где мысль о народе разъединяет. А сама она, улыбаясь, покидает нас, каждого в отдельности, как будто проезжает мимо в высокой коляске и смотрит на нас с презрением: что вы так суетитесь возле меня? Разве не видите, рядом со мной другие.

Наступил ли сейчас между вами мир? О, я угадываю глубину вашего несогласия: в Елене течет моя кровь, она не создана для семейной жизни. Ей нужна свобода. Не жена, не мать — легкомысленное существо. Тебя это ужасает, Франё, ты прежде всего муж и отец. О, сколько в вас обоих противоречий! И все же она чище тебя, часто мне кажется, что ты ее не стоишь. Мне тебя очень жаль, Франё, я сочувствую тебе, но мне мучительна эта жалость. Разве мне нужно жалеть кого-то, когда я больше других достоин жалости? О, спросят вас люди: «Что вы сделали для брата и шурина, который вас любил?» Вы искренне ответите: отняли у него Регину.

Вы ее ненавидите, и сейчас вам удалось то, чего вы всегда добивались: вы отняли ее у меня, запугали, поэтому она больше не приходит. Пусть вам останется автомобиль — верните мне Регину! Разве вы не слышите, как по вечерам, когда все замирает, маленькая Гретхен поет о короле Фуле? О, вы прогнали маленькую Гретхен, и она ко мне больше не приходит, а я ее полюбил с того дня, когда она побывала у меня. Да, до того дня она для меня великолепно пела и была Гретхен только на сцене. О, Елена, ты знаешь то, о чем никто не знает: я любил тебя не просто как сестру. Сильнее, сильнее. Так сильно, что сам ужасался и бежал прочь. А Регина мне напоминала тебя. Знаю, вы совершенно разные. Но вы обе пришли из того сада, в котором из гармонии звуков родилась песня; гармония — это безвластье, потому что все мы власть, это лояльность отношений между людьми. Регина мне заменяла тебя, а я ее все-таки не любил, потому что она была не ты. Я восторгался, падал перед ней на колени, а она смеялась, и я смеялся, все это было только шуткой, преходящим увлечением. Но теперь я ее люблю. С того дня, когда она появилась и сказала, что придет завтра, я жду это завтра как высочайшее помилование. Она приносит с собой воздух и солнце, свободу и воспоминания. Знаю, она меня не любит, она всегда лишь играла мной, я был ей смешон, она высмеивала меня при посторонних. Все равно. Пусть меня никто не любит, я люблю всех. Даже эти короли мертвецов из страхового общества не вызывают у меня ненависти. Все это Хорватия со своим солнцем и тенями, днями и ночами, достоинствами и недостатками. Как можно любить ее всю и не любить ее пороков?

Я хотел бы упиться любовью чистой, а вокруг меня сплошная грязь, да и я не тот, каким хотел быть. Женщины, прочь от меня, прочь от меня, призраки, влекущие в пропасть! Короли мертвецов терзают тело Хорватии. Надо их свергнуть с престола, воздвигнутого на костях! Смотри-ка, они против моего помилования, они жаждут моей смерти, чтобы присвоить себе страховку. И ты, Франё, среди них. Я ждал тебя ночью. Я ждал тебя, как луч света, а ты принес темноту. Что вы замышляете с этим директором Рашулой? Уж не мне ли вы готовите западню? С того дня, когда я тебя увидел здесь, обнажилась вся твоя подноготная, черное твое нутро. Я знаю, всю Хорватию ты хотел бы взять под свою опеку, хотел бы диктовать ей свою волю. А меня не возьмешь! Как прежде, так и теперь я заявляю — нет! Моим опекуном будет другой, ты пока не знаешь, это — император! Он возьмет меня под свою защиту. Кто? Неужели император?

Каким застывшим было его лицо, как из красного воска, и как холодно смотрели на меня его глаза! Два шага разделяло нас — страшное, огромное расстояние! Как будто мы пришли из разных миров! И конечно, он меня не слышал, не понимал, я был для него чем-то вроде придворного шута. Дзинь-дзинь-дзинь, звенят колокольчики, а это звенели его шпоры. Ха-ха-ха, император будет моим опекуном!

Что ты, Пайзл, думаешь об императоре? Ты можешь не отвечать как политик. Но иначе не умеешь. Хорошо. Тогда вообрази, что твои политические цели могут осуществиться и без императора и вопреки императору. Остался бы ты и в этом случае лояльным? Нет. Ты ведь мне сам об этом сказал. Но против него ничего сделать невозможно — согласились мы. Каждый, даже малейший шаг к свободе лежит через поклон трону. Но ты так низко поклонился, что уже простерся перед ним, а свобода далеко за троном плачет в оковах.

Тебя интересует, что я думаю об императоре? О, всех нас, когда мы были податливы, как воск, учили, что император превыше всего. Волшебный замок и сказка тысячи и одной ночи, мягкое, доброе сердце — вот чем был для нас император. Что я думал о нем, когда желторотым кадетом стоял в строю и в упор смотрел на него? Это было на каком-то параде. О, Франё, ты не ведаешь, что такое парад, когда ты песчинка среди тысяч. Трубят трубы, грохочет артиллерийский салют, люди, словно тысячи свечек, кучка блестящих генералов и наш полковник Гомбос, напряженный и нервный, тот самый полковник, который всегда смотрел на меня горящим взором, казалось, в нем отражалось пламя сожженных вами по случаю прибытия императора флагов. И вот теперь император прибыл, и все сделалось странным, таинственным, все заледенело, подавляя дрожь, и словно в неземном сиянии предстал император перед полковником и прицепил ему на грудь орден. И я смотрю на это и кричу вместе со всеми: «Да здравствует император!» Я приветствовал императора. Но что я тогда чувствовал? Какая тоска и отчаяние охватили мою душу, когда я увидел, как император награждает того, кто ненавидит меня и мой народ! Нельзя одновременно служить императору и народу, вот что!

Но чтобы служить народу, нельзя трогать императора. Ну хорошо. Для народа я анархист, для императора — лояльный гражданин. На пути народа к свободе император для меня как скала, которую невозможно сокрушить, следовательно, ее надо обойти. Обходный маневр — вот моя лояльность. И только это?

О, страшным он мне кажется и бесчувственным, как будто он из железа, он строг с моим народом, как фараон с израильтянами. Я должен его ненавидеть, но кровь веков пульсирует в моих жилах, голос веков говорит: отдай кесарю кесарево, и все эти века свидетельствуют: нельзя дать народу, если даешь кесарю. Но не отдал ли ему народ себя сам? Поэтому отдаю себя и я. Да здравствует император, дзинь-дзинь-дзинь! Я не стану придворным шутом. Да здравствует народ! Нет государя, который не мог бы быть достойнее, но лучше всего, когда нет никакого!

Но он меня помилует, и я окажусь на свободе вместе с тобой, Франё. И ты выйдешь на свободу, да, ты сказал это вчера вечером. О, как это дивно и как Елена обрадуется! Может, тебя уже нет здесь, может, тебя еще вчера выпустили? Ты и вправду пришлешь ко мне Елену, как обещал? Вчера, когда она была здесь, я слышал ее смех, доносившийся со двора, она звала меня, хотела меня видеть, а ты меня не мог найти. Думаешь, я этому верю? Она забыла меня, и это мне причиняет боль. О, скажи ей, пусть придет. Я не хочу, чтобы мы ссорились. Нам всем нужно помириться и сдружиться, тогда мы будем сильны, я выйду на свободу, и все мы начнем новую жизнь, ты с Региной, ха-ха-ха, еще сегодня, еще сегодня! И новую партию создадим, антиреспубликанскую, радикальную, рабочую. Знаешь ли ты, Франё, наших несчастных шахтеров в Загорье? Они работают под землей, солнце не проникает к ним. Все мы под землей, в темноте, солнца нам нужно, и солнца, и света, и воздуха — свободы, ха-ха-ха!

Смеется Петкович, а мысли скачут и путаются в голове, опережают одна другую. Много темных теней трепещет в его душе, и в то же время странная, солнечная веселость звенит в мышцах. Как прекрасно отказаться от всех привилегий и быть братом всем людям! Но как? Что это было прошлой ночью? Кто-то стучал в его дверь. Ах, да, это убийцы, убийцы, и среди них был король мертвецов Рашула, но они вынуждены были уйти ни с чем, потому что их упредило императорское помилование. Потом утром к нему в камеру пришел шпион, назвавшийся Юришичем. Несчастный, хотел узнать, о чем он разговаривал с голубями, хотел подсмотреть, что написано на бумажке, которую он привязал на шею белому голубю. А написал он привет Регине Хорватской и пустил его, и сейчас, конечно, этот голубь далеко в пути, кружит над всей Хорватией и полетит по Балканам, как мироносец, неся привет сербам и болгарам.

А его, Петковича, каждую минуту может позвать начальник тюрьмы или следователь. И скажет: «Простите, господин Петкович (благородный Петкович, уважаемый господин следователь, я анархист, но и анархиста Кропоткина всегда называли князем), простите, что мы вас держали в тюрьме. Это была ошибка. Мы и сами никогда не верили, что вы кого-то обманули. Ошибка, знаете, столько работы, мы приняли вас за другого человека, которого зовут так же, как и вас. Вы свободны». — «Пожалуйста, пожалуйста», — поклонится Петкович, и сейчас, во дворе, он, улыбаясь, склоняется в легком поклоне. «Так вы говорите о человеке, которого зовут так же, как и меня? Существует, стало быть, кроме меня, еще один Марко Петкович? Это удивительное открытие! Мне и самому всегда казалось, что их двое. Но прошу вас, что вы сделали с тем, вторым? Меня это очень интересует, потому что, знаете ли, все говорят, что он сумасшедший. Сумасшедший Марко называют его, безумец, юродивый, ветреник. Оскорбительно и печально, не правда ли? И сумасшедший дом ему сулят, ха-ха-ха! Значит, хотите упечь его в сумасшедший дом? Только не вздумайте и на сей раз перепутать и сделать со мной то, что намереваетесь сделать с ним: вместо того чтобы выпустить меня на свободу, упрячете в сумасшедший дом. Это был бы обман, а я никого не обманул, даже по легкомыслию — никого. Только вам я никогда не скажу, что произошло на самом деле. У меня были деньги в банке, и я с полным основанием мог дать хозяину ресторана чек, но прежде Пайзл без моего ведома снял деньги с моего счета — взял взаймы, просто взаймы, — естественно, хозяин ресторана не смог оплатить чек в банке. Но это вас абсолютно не касается. Мы будем разговаривать о других вещах, когда пожалуете ко мне в Безню. Не навестите ли вы меня? Итак, до свидания, господин следователь, до свидания в Безне!»

Раскачиваясь всем телом, тяжело, не в ногу с другими шагал впереди Петковича пятнадцатилетний Грош. Петкович вспоминает, как паренек хотел утром помочь ему убрать коридор, и ему приятно видеть его снова здесь, рядом с собой. Он оставляет свое место в круге и присоединяется к пареньку, идет с ним рядом и затевает разговор:

— Слушай, малыш! Когда выйдешь на свободу, приезжай ко мне в Безню. Я подарю тебе целый лес!

Парень удивленно смотрит на него сквозь редкие ресницы.

— Становись в строй! — сипло, как змея в лещедке, шипит человек, шедший сзади Петковича. Он низок, рыжеволос, обрит, грабитель по специальности, столь известный своими злодеяниями, что его опасаются отправлять в больницу. Феркович — так зовут этого грабителя — болен сифилисом уже в серьезной стадии, так же, как и его жена, которая на втором этаже мучается в родах.

— Да, да, почему бы мне не подарить тебе лес? — продолжает Петкович и смеется. — Тебе понадобится, а мне он не нужен.

— Но я осужден на пятнадцать лет, господин Петкович. Когда еще я выйду на свободу! — растерянно и печально возражает Грош. Это наивный, духовно неразвитый крестьянский парнишка. С восьми лет он уже шастал с девчонками по кустам, а чуть позже стал пить горькую. Он по-настоящему даже не понимает, что такое сумасшествие, но слышал о щедрости Петковича и совершенно серьезно воспринимает все, что тот ему говорит. Лес! Целый лес!

— Ах, да! — вспоминает вдруг Петкович. — Строевой лес уже продан. Но я дам тебе другой, — уже не смеется Петкович, смутился. Есть ли у него еще лес, который он мог бы подарить?

Другие заключенные, а среди них есть даже цыгане, усмехаются шутке Петковича — они считают это шуткой. Но некоторые сохраняют серьезность. Высокий, как конопля, и тонкий, как бумажный лист, портной Дроб, шагающий перед Грошем, скалит зубы, полагая, что парень попался на приманку Петковича, одновременно он то и дело исподлобья стреляет взглядом в сторону Рашулы. Он мещанин из Рабочего Дола, настоящий «праваш», что, впрочем, не помешало ему спустя несколько месяцев после покушения донести на своего соседа — мелкого чиновника, у которого собирались революционные студенты, готовившие новое покушение. Он был известным правдолюбцем и доносчиком и многие годы враждовал с этим чиновником. Много анонимных писем настрочил он на него и, как правило, много чего привирал. Следствием было установлено, что студенты приходили к чиновнику ради его красивой дочки, используя одновременно и то обстоятельство, что его жена держала крошечную столовую. В тюрьме Дроб уже третий день. Он ужасно зол на Рашулу. Собственно, и он был одним из членов «кружка» страхового общества, застраховал себя, жену и даже брата, который уже успел умереть. И всё — вступительный взнос, членские взносы, взнос на случай смерти, — всё пропало, даже страховую премию за умершего брата Рашула сгреб себе в карман. «Полюбуйтесь на этого гада, — мрачно, с ненавистью смотрит он исподлобья на Рашулу, — расселся, как в кафане. Вон, даже газеты почитывает, а я здесь уже третий день кручусь, как лошадь, которая вертит карусель. Разве это справедливо?»

Грабитель Феркович, жена которого сегодня непременно родит, хмур и раздражен, просто взбешен на самого себя, а еще больше на жену. Он думает о нежеланном ребенке, и всякий взрыв смеха его возмущает. Петкович ему вообще ненавистен. Зачем этот богач одевается в тюремную одежду, носит тюремные башмаки и ходит кругами с этими воришками, у которых нет никаких привилегий, — их посылают в город на работу, заставляют пилить дрова, перевозить мебель. Чистая показуха! Ни черта он не сумасшедший! Притворяется! Здорово у него получается это притворство: наверняка все заранее было задумано. Кто-то о нем печется. Упрячут его в сумасшедший дом вроде бы для обследования, а потом выпустят на свободу. Везет тем, кому сам черт не брат. Ферковича, которого жена на следствии так завалила, что ему вместе с ней суда не миновать, приводит в негодование такая протекция, и он готов заорать на Петковича, но боится приклада охранника; на прогулке надо молчать. Но как смеет Петкович выходить из строя и даже разговаривать? Его крайне раздражает пустое пространство в том месте круга, которое занимал Петкович. Он осмелел и кричит, если его сиплый сдавленный голос можно еще назвать криком:

— В строй! Что это за равноправие, если ему можно, а нам нельзя!

Охранник, что стоит, прислонившись к воротам, вынужден вмешаться. Родом он из того же края, что и Петкович, и из-за бедности — восемь едоков на один рал — пошел в охранники. Петковича он знает, ему жаль его.

— Пожалуйте в круг, господин Петкович! Или уходите совсем, никто вас не неволит ходить здесь. Извольте вместе с этими господами в круг! А ты кыш! — рявкнул он на Ферковича, этого вечно мрачного ворчуна. — Здесь я слежу за порядком!

— Порядком для господ, — фыркнул Феркович, поник и с озлоблением сжал губы.

До сих пор словно вынужденный прогуливаться подобным образом и обрадованный, что ему дали свободу передвижения, Петкович оставил растерянного маленького Гроша и застыл перед кругом. Наверное, хотел всем сказать что-то хорошее, но, не найдя слов, помахал рукой и пошел к дровам. Но не сел. Чей-то ласковый голос зовет его туда, к стене за курятником, и желает ему доброе утро. О, это утро действительно доброе, сладкое, как сахар!

— Ну, как поживаете, господин Майдак?

Майдак только что смастерил крестик и втыкает его в землю. С открытым ртом, склонив голову, он ласково и выжидательно уставился на Петковича, когда же тот потреплет его по щеке, как это часто бывало раньше. Но сейчас Петкович смотрит вниз на крестик на земляном холмике.

— Это могила. Я похоронил канарейку, — начал было Майдак, чтобы нарушить молчание и обратить на себя внимание Петковича.

— Канарейку? — вздрогнул Петкович. — Какую канарейку?

Майдак принимается объяснять. В душу Петковича закрались сомнения и страх, смешавшиеся с прежним радостным настроением. Что-то необъяснимое роднит его с этой канарейкой. Прекрасно пела она летними вечерами, а теперь мертва. Почему? А еще вчера, когда пришли убийцы, он слышал ее щебетание.

— А вы ее, случайно, не живую закопали? — с тревогой спросил он и повернулся к Майдаку, который, прислонившись к стене, не мигая смотрит на Петковича.

— Нет, нет, мертвую, господин Петкович!

— А это ее могила? — вдруг радостно оживился Петкович. — Желтая могила, ха-ха-ха! Смотри-ка, и крестик поставили! А зачем крестик? — рассмеялся он и ласково потрепал смущенного Майдака по щеке.

— Да так, господин Петкович. Может, и у канарейки душа есть. Надо уважать, — протяжно выговорил он, растроганный, охваченный неодолимым желанием посидеть с Петковичем где-нибудь вдали от всех. Вот какой это человек, которого люди называют сумасшедшим, — улыбающийся и радостный. Словно в трансе. Именно так он и представлял себе Петковича. — Бог знает, какая душа у этой птички!

— И бог знает, сможет ли она когда-нибудь вернуться такой, какой была? — тут же поддержал его мысль Петкович.

— Как? Что вы имеете в виду? — оживился Майдак, охваченный ожиданием чего-то прекрасного. — Ведь души могут возвращаться, надо только верить. Я верю, что вы могли бы их призвать. Загипнотизировать их, и они появятся. Помните, как вы меня вчера загипнотизировали?

— Я вас не гипнотизировал, — усмехается Петкович и сразу же делается серьезным. — Души не возвращаются, перед уходом они раз и навсегда прощаются с нами.

— По-моему, — тянет подавленный и разочарованный Майдак, — в состоянии транса все возможно, в трансе все прекрасно. Мне вчера казалось, будто небо открывается передо мной. Смотрите на меня, смотрите, добрый господин Марко.

С раскинутыми по стене руками Майдак в эту минуту был похож на влюбленную девушку, трепещущую в сладком восторге, поборовшую стыдливость и готовую отдаться сильному, необыкновенно сильному любовнику. Петкович с грустью смотрит на него. В эту минуту лицо его сделалось отрешенным, как будто навсегда исчезло прежнее выражение. А может, и в душе у Петковича все перевернулось. Ясно только, что все это время он думал о себе, а когда заговорил, речь его звучала странно, как внутренний монолог.

— А может, все-таки возвращаются. Знаете, когда мы с вами выйдем на свободу, я приду к вам или вы ко мне в Безню, и тогда мы вызовем наши души обратно. Наши, вы согласны?

— Устроим спиритический сеанс? — понимает его Майдак. Но он не убежден, что свою собственную душу и душу Петковича надо звать откуда-то обратно, когда они здесь, всегда с ними, только им надо сблизиться, — Мы объединим их, покажем одну другой, — уточняет Майдак, — вы свою — моей. О, это будет удивительно! Я ее сразу же увижу, впаду в транс. Но это и здесь возможно, господин Петкович. С помощью гипноза.

— Гипноза? — с остановившимся взглядом пробормотал Петкович. — Мне не нужна желтая могила. Зачем вы выкопали эту могилу? Вы, вы… — еще мгновение, и он бы беспричинно накричал на Майдака, но взгляд его вдруг смягчился и задержался на крыше стоящего на улице дома. — Но вон того голубя вы не закопаете, ведь правда, господин Майдак, его вы не похороните? Тот голубь — моя душа, посылающая привет. Она выпорхнула на свободу, греется на солнце и не хочет спускаться в желтую могилу.

Он радостно смотрит на голубя; там, на крыше, действительно среди прочих один белый голубь, но без письмеца на шее. Это он еще в камере вообразил себе, что привязал к его шее письмо с приветом Регине. Но почему он еще здесь, почему не летит дальше? Зрачки у него расширились от страха. Смущенный, ничего не понимающий, Майдак начинает его бояться. Почему вдруг Петкович так испугался этой могилы? Но может, в этом и состоит таинство транса? Петкович упорен, похоже, хочет его смутить и имеет на это право. Надо же знать, что он в своем трансе видит: голубь для него — душа, прекрасная мысль, ведь чистая и восторженная душа может быть только белой, тихой, как тот голубь.

— А кому шлет привет ваша душа, господин Петкович?

Майдак не получил ответа.

Как раз в это время во двор вышел Пайзл. Он отправил письмо правительству, и сейчас ему легче, как это всегда бывает с людьми после принятого решения. Он спустился во двор, потому что наверху ему скучно, да и не хочется ему, чтобы Рашула или Юришич считали его отсутствие бегством. Интересно также, как сегодня выглядит Петкович. И вот, Петкович весело поспешает к нему, становится рядом, сердечно справляется о его здоровье. Пайзл лицемерно улыбается, рустно и внимательно рассматривает своего шурина, как будто изучает.

— Я здоров, надеюсь, ты тоже, — повернулся Пайзл с явным намерением увести Петковича, если он действительно захочет остаться с ним, на другую сторону двора, подальше от Рашулы и его злобных взглядов.

— Как бык! — смеется Петкович. — Главное — здоровье, хороший стул и чистая совесть.

Это его любимая присказка. Он потирает руки и ни на шаг не отходит от Пайзла. Идут рядом, на минуту между ними воцаряется молчание.

— Ну, как ты? — прерывает молчание нетерпеливый Пайзл.

— Как прикажут.

Ответ банальный, Пайзлу он не нравится, ему кажется, что Петкович метит в него.

— Все так, как прикажут.

— Тебе виднее.

— Что виднее? Почему мне?

— Почему? Ну, например, ты знаешь, придет ли сегодня Елена.

— Елена? Думаю, нет. Не придет, это и ни к чему, сегодня или завтра я выйду отсюда.

— И ты? — удивился Петкович, словно услышал об этом впервые. — Ах да, ты говорил вчера. Я размышлял всю ночь и очень за тебя радовался. Поздравляю, Франё.

— Спасибо! — Неохотно и холодно Пайзл протянул ему руку.

— Значит, мы вместе, вместе. Я пойду к своим шахтерам. Хочешь со мной, Франё? Как было бы здорово основать рабочую партию, радикальную, антиреспубликанскую — только вместе с рабочими можно вести борьбу, но не против императора. Ну как, согласен? Сербия ведет войну и победит. Ее победа укрепит и нас в условиях монархии, только надо, чтобы сербы пришли к нам, укрепили и себя и нас. Ты радуешься, Пайзл.

Пайзлу скучно разговаривать с сумасшедшим о таких вещах. В сущности, его занимает другое: есть ли возможность, когда он выйдет на свободу, обмануть правительство, обвести его вокруг пальца? К Елене это никакого отношения не имеет. Но вопрос Петковича, придет ли Елена, заставил-таки его пожелать, чтобы она на самом деле пришла, чтобы была рядом. Кто знает, как долго это будет продолжаться? Пусть он снова переживет те муки, которые она ему доставила, — она прекрасна и в роли палача. Кто знает, его освобождение может затянуться. Ее приход полезен Пайзлу, потому что, во-первых, он хотя бы на краткое время отвлек бы ее от доцента и напомнил о себе — законном муже, и, во-вторых, убедил бы ее в том, что результаты ее хлопот в Вене не такие уж утешительные, чтобы считать ее спасительницей. Эти и многие другие размышления привели Пайзла к решению послать Елене письмо; тут же был найден и предлог — якобы из-за Марко. «Марко и вправду тяжело болен, хочет тебя видеть». Подействует ли это на нее, которая вчера отказалась увидеться с больным братом?

— Мое мнение, — нехотя выдавил он из себя, — для нас, хорватов, была бы предпочтительнее победа Турции. Но оставим это. Ты бы хотел увидеться с Еленой? Надо ей написать. Ты сам напишешь?

— Написать ей? Великолепно. Но лучше бы ей написал ты. И, пожалуйста, извини, что не пришел вчера, когда она хотела меня видеть. Она звала меня, давно я не видел свою сестренку.

Елена вчера его не звала, хотя Пайзл, желая прекратить объяснения с ней, просил об этом. Она отказалась, а Петковича, который позже узнал от Рашулы о ее приходе, он обманул, сказав, мол, сестра ждала, но его не нашли. Что значит не нашли? Странным казалось это Петковичу и сильно его угнетало, что Елена забыла о его существовании. Но сейчас все в нем бурлило от радости: он увидится с сестрой!

Пайзл, однако, на какое-то мгновение отказался от мысли звать Елену. Вдруг они опять повздорят, и она не преминет обвинить в этом его?

— Эх, совсем забыл, она не придет, не сможет, никак не сможет. У нее репетиция в театре.

— О, эти несчастные репетиции! Ими постоянно занята и госпожа Рендели, поэтому и она не может посетить меня. Всегда обещает и уверяет, что придет завтра, а назавтра опять какая-нибудь репетиция. Хорошо, если бы они обе пришли; могли бы и на автомобиле приехать.

— Непременно на автомобиле, — потешается Пайзл, шурин ему смешон.

— Было бы превосходно. Знаешь, мы бы все мирно уладили. Я согласен на то, чего вы от меня требуете, — зашептал он таинственно. — Я просил Его Величество быть моим опекуном. Да.

— Его Величество, — усмехается Пайзл. Он хорошо знает, что все письма Петковича дворцовой канцелярии попадают в правительственную корзину.

— Думаю, и ты будешь этим доволен. Ты, мой цензор. Мой цензор, — смеется Петкович.

— Какой цензор?

— Цензор моей жизни, ха-ха-ха. Но не смей сердиться, я тебе прощаю. Пойдем же, пойдем. Напишем письмо Елене, — тащит он Пайзла за рукав. А у Пайзла мелькнула мысль, что этот человек, не помешайся он, мог бы давно помирить его с Еленой, может, даже сегодня он мог бы это сделать. Но, кажется, он вообще не так безумен. В нем еще много здравого разума.

Они стояли на том же самом месте, где Пайзл, ссылаясь на своего шурина, пытался обмануть Рашулу. Сейчас Пайзл позволил Петковичу увести себя в здание тюрьмы. Ну, напишут они письмо, что из того? Написать еще не значит послать его.

Вот они уже у самого входа. С поленницы смотрит на них Юришич, особенно на Пайзла, смотрит с таким вызовом, ненавистью и так высокомерно, что Пайзл остановился, готовый принять бой.

— Идем, идем, — тащит его Петкович.

Быть может, Пайзл и не удержался бы, сделал замечание Юришичу, но вдруг увидел, что на него с какой-то странной усмешкой смотрит Рашула, поэтому он только презрительно кривит рот и идет за Петковичем.

Юришичу стало известно, что Пайзл не был утром У Петковича, поэтому-то он так вызывающе мерил его взглядом. Рашула усмехался по другой причине. Дело в том, что незадолго до второго появления Пайзла во дворе он забегал по своим делам в тюрьму, заглянул на второй этаж, где была камера Пайзла, и случайно услышал, как Пайзл передает надзирателю письмо в суд. Воспользовавшись хорошими отношениями с надзирателем, он разузнал, куда адресовано письмо; оно предназначалось члену правительства, о котором он знал понаслышке. Что это могло означать?

Старое предположение Рашулы, что Пайзл не добьется свободы, пока не удовлетворит бог знает какие требования правительства, подтвердилось теперь вопреки всем возражениям Пайзла, заявлявшем о своем освобождении, как о деле решенном, как о том, что вот-вот произойдет. Но если это так, не следует ли изменить тактику по отношению к Пайзлу, не попробовать ли уладить дела с ним после утренней ссоры? Пожалуй, так и следует поступить, а может, и нет — ведь письмо Пайзла могло означать нечто совсем иное. Но что именно?

Действуя скорее инстинктивно, нежели расчетливо, Рашула улыбнулся Пайзлу, как будто искал примирения, и сейчас, после его ухода, сел за стол, но мгновенно вскочил: над могилкой канарейки снова сошлись Юришич и Мачек. Мачек, оказывается, страшно расстроил Майдака своим намерением вытащить из могилки крест. Мальчишеством называет это Мачек, и Юришич с ним соглашается, однако продолжает заступаться за Майдака. У Рашулы нет ни малейшего повода вмешиваться, но он все-таки подошел и оттолкнул Мачека.

— Уважайте могилы, к мертвым следует относиться хорошо.

Мачеку не ясно, шутит Рашула или нет. Голос у него странный, серьезный какой-то.

— Неужели вас так волнуют мертвые канарейки?

— Больше, чем люди вашего сорта, — отрезал Рашула, наблюдая, как его слова подействовали на Юришича и Майдака. — Неужели вы не видели, с каким умилением Петкович смотрел на эту могилу? Ради него надо ее беречь!

— Похвально, что вы так о нем печетесь! — съязвил Мачек, после ссоры чувствуя себя свободнее. — Жаль, Петковича нет здесь.

— Нет, значит, скоро придет. Да как же его нет! — вдруг просиял Рашула. — Вот он, рядом с Мутавцем!

Столпившиеся вокруг них писари враз обернулись, а проворнее всех Ликотич, и по одному потянулись в ту сторону.

Только Майдак медлит. Он и Юришич еще прежде приметили, что Петкович вернулся и пошел к Мутавцу. Но вот и Майдак потихоньку засеменил вслед за Юришичем.

Петкович действительно вернулся во двор и, заметив Мутавца одного в углу, подошел и остановился возле него. Он стряхивает с его пальто пыль, поправляет поднятый воротник.

— Вам холодно? Отчего вам так холодно? Вы дрожите, господин Мутавац.

А Мутавац дрожит не столько от холода, сколько от страха, что этот человек подошел к нему совсем близко, даже чувствуется его дыхание.

— Да, и… и… — хочет он сказать, что и у Петковича воротник поднят. Но сбился и замолчал. Он застегивает пальто на все пуговицы, словно хочет отгородиться от этого человека.

— Но ничего, господин Мутавац, — с улыбкой успокаивает его Петкович, — сегодня будет теплый день. Жаль, что у меня нет с собой шубы, я бы ее вам дал. Вам надо больше бывать на солнце. Еще до наступления зимы вы выйдете на свободу. Да, так и будет, — оживляется он. — А хватит ли у вашей супруги дров на зиму? Да и для ребенка необходимо кое-что, не так ли? Потерпите, сегодня меня освободят, и я сразу же схожу к ней, все улажу. Не дадите ли вы мне ее адрес, господин Мутавац?

Искра доверия и благодарности промелькнула в глазах Мутавца, но только на мгновение. Этот человек наверняка все бы сделал, будь он в разуме, но он сумасшедший. Положим, выйдет он на свободу, не испугается ли Ольга этого сумасшедшего? И не влечет ли его к ней что-то еще?

— Ну, говорите же, — ободряет его Петкович, потому что Мутавац молчит или бормочет что-то невразумительное. — Я вам помогу. Надо бы вас поместить в больницу, больше воздуха, отдых, хорошее питание — все это я вам обеспечу, когда выйду на свободу. Ну что, господин Мутавац, почему вы молчите?

Петковичу кажется странным это молчание, тоска охватила его, испытующе уставился он на Мутавца.

Мутавац, в свою очередь, смотрит на него тупо, леденящий ужас сковывает его от этих крупных, черных, остекленевших глаз. Он не может оторваться от них, ему кажется, Ольга наблюдает за ним со стороны и умоляет отвернуться от пронизывающего взгляда этих страшных глаз. Берегись этого человека! — словно говорит она. Впрочем, она имела в виду Рашулу. И ему хочется спрятаться, но глаза впились в него как два гвоздя с большими, круглыми блестящими шляпками, они приковывают его к месту, уничтожают.

Невдалеке, натянуто улыбаясь, остановился Рашула. Вот так, именно так представлял он себе минуту, когда Петкович встанет перед Мутавцем, и все пойдет дальше как по маслу. Момент самый подходящий, но Петкович не подготовлен.

— Что я вам говорил, — шепнул он Майдаку, который тоже подошел поближе. — Видите, он хочет загипнотизировать Мутавца.

Разве Петкович вправду хочет загипнотизировать Мутавца? — задается вопросом Майдак. С нервной дрожью наблюдает он, как Мутавац, пригвожденный взглядом Петковича, с жалким и глупым видом беспомощно прижался к стене. Майдак ощущает и ненависть и обиду, что им пренебрегают. Он бы пробился вперед, но боится — вдруг писари подстроят какую-нибудь гадость, как в прошлый раз в камере во время спиритического сеанса, когда они не захотели соблюдать тишину и держать ладони на столе, а принялись толкаться, смеяться, щипать медиума за ляжки, а потом, подкравшись сзади, напялили ему на голову ведро. Не получилось бы так и сейчас! Рашулы, разумеется, нечего бояться, а Мачека? Но любопытство и боязнь, как бы Петкович в самом деле не пренебрег им ради Мутавца, были столь велики, что от всех остальных страхов не осталось и следа. Остерегаясь Мачека, он подошел совсем близко к Петковичу и воскликнул испуганно и восторженно:

— Господин Марко, из вас бы вышел великолепный гипнотизер! Хотите меня загипнотизировать?

Еще несколько мгновений Петкович не мигая смотрит на Мутавца, потом вздрагивает с выражением удивления и страха на лице.

— Что с ним? — с тоской прошептал он глухо и, как прежде на Мутавца, устремил взгляд на Майдака.

— У вас получится, получится. Не хотите ли и меня загипнотизировать?

Краткая пауза. Подошел помрачневший Юришич. Розенкранц сел за стол и чешет ногу. Ликотич не отрывает глаз от Петковича. Мачек из-под стола ногой подгреб обглоданный кукурузный початок и катает его по земле. Кажется, что этот початок его занимает больше, чем все остальное на свете. Но зато серые глаза Рашулы смотрят внимательно, напряженно. Мутавца как будто заинтересовало происходящее; ему немного жаль, что он оттолкнул от себя Петковича. У этого человека могла бы появиться возможность помочь Ольге. Телега дров, целая телега дров! Беззвучно движется вокруг каштана цепочка заключенных, большинство взглядов устремлено сюда, в угол.

Петкович махнул рукой, и, кажется, на этом все кончится, не успев начаться. Но вдруг на лице его появилась мягкая и болезненно нежная улыбка, свидетельствующая о том, что этот человек не может никого загипнотизировать, потому что сам загипнотизирован. И в самом деле, после возвращения во двор, он не расставался с мыслью, что его посетит Елена. Он ей не писал письма, отказался это сделать в камере Пайзла. Елена и так придет, он не будет ее просить, это унизило бы его, и для Елены было бы унижением, если бы от нее ожидали того, чего она сама хочет. К навязчивой идее о приходе Елены присоединилось страстное желание, чтобы пришла и Регина; он вернулся во двор оживленный, полный каких-то красивых, неведомых слов, которые он, точно цветы, рассыплет перед Еленой и Региной. Но ему хотелось быть добрым и к жене Мутавца, этой несчастной с ребенком в утробе и с мужем в тюрьме. А Мутавац в ответ только молчит! И в глазах его испуг. Почему? Неужели Мутавац сомневается, что он это сделает? Как странно он смотрел на него, словно удавленник, которого вытащили из петли! Мутавца повесили? По лицу Петковича пробежал страх. Нет, он видит не Мутавца, а себя, ведь это его хотели повесить, но не повесили. Смотри! Вот этот с серыми глазами и красными напульсниками, торчащими из рукавов, именно он хотел его повесить! Поворачиваясь от Мутавца к Майдаку, Петкович скользнул взглядом по Рашуле, который уже несколько дней носит красные шерстяные напульсники. А рядом с ним — Майдак, да, тот самый Майдак, который наверняка всю ночь ожидал, что кто-то будет повешен, чтобы потом его похоронить. Майдак — могильщик, это он утром копал могилу, желтую могилу. Что значит желтая могила? Ха-ха-ха! Я не мертвый, господин Майдак, и я не хочу в желтую могилу. Мы с вами друзья, будем вместе призывать духов, а они явятся к Елене и Регине, живые, живые — и я еще живой, да, живой, вот он я! А вы хотите, чтобы я вас загипнотизировал? Великолепно! Значит, и вы верите, что я жив! Или я для вас только дух? Дух, ха-ха, я не дух, могильщик мой желтый! Напротив, я все еще тот, что и вчера, — живой! И я могу сделать так, чтобы вы заснули и повиновались моей воле. А знаете, чего я хочу? Я хочу загипнотизировать Пайзла, да, его, а еще Елену и Регину, когда они придут сюда. Все они станут добрыми, изменятся, не будут больше равнодушными ни ко мне, ни к другим.

— Вас загипнотизировать? — улыбается он и гладит Майдака по щеке. Взор у него размягченный и рассеянный. Это что угодно, только не взор гипнотизера.

Майдак раскрыл рот, как ребенок, который ждет, что ему положат в него что-нибудь сладкое. Забыв о Мачеке, он подошел еще ближе и стоял, расставив ноги. Блаженство разливается по всему его телу, печальное и теплое. Из открытого рта вырывается сиплое дыхание, будто в горле у него застряла ложка.

— Да, да.

— Сеанс, сеанс! — ликует Ликотич и разражается клокочущим смехом. Он в превосходном расположении духа. Он обнаружил большое различие между собой и Петковичем: Петкович имеет страсть к гипнозу и спиритическим сеансам — для Ликотича это одно и то же, — но сам он об этих забавах решительно не имеет никакого понятия. Точно это всего лишь развлечение, несерьезное, как проделки фокусника, представление. Он сверлит взглядом пальто Петковича, вот бы посмотреть, что у него там внутри.

— Садитесь, Майдак, — странно прозвучал откуда-то издалека голос Рашулы.

Не успел еще Майдак, пятясь назад, сесть на скамью, а Петкович уже повернулся к Рашуле. Тем временем Мачек поднимает початок и, подкравшись сзади к Майдаку, заталкивает его толстым концом ему в рот.

— Мачек! — рявкает Рашула.

Мачек не обращает внимания. Майдак вырывается, задыхается, протестует. Во дворе грохочут — и здесь, в углу, и там, возле каштана, и даже охранник, призывая Мачека к порядку, смеется.

— Это безобразие! — вмиг подскочив и ударив Мачека по руке, крикнул Рашула, и непонятно, смеется он или на самом деле злится. А он зол и взбешен на Мачека, только не решается из-за этой, в общем-то удачной шутки слишком явно показать свой гнев.

— Безобразие? — вспылил Мачек и посмотрел на Рашулу с удивлением. — Что это за новый патрон объявился у Микадо в вашем лице?

Вырвавшись, Майдак вытащил кукурузный початок изо рта, сплюнул грязь и как раньше, когда его унизили в роли медиума, чуть не заплакал.

— У вас нет души… — ничего иного ему, огорченному и потерявшему почву под ногами, в эту минуту не приходило в голову.

Но на него уже никто не смотрит и не слушает. Внимание всех привлек к себе Петкович: он отшатнулся и так замахал руками, что чуть не ударил Мутавца, которому пришлось отскочить в сторону.

— Что вы смеетесь? Вы сумасшедшие, а не я! Довольно вы потешались надо мной! Хватит, не позволю!

Он кричит, и, похоже, слюна брызжет у него изо рта, но губы сухие, они словно опалены огнем. Никогда его не сердили ничьи насмешки. Что это в нем сейчас так изменилось, почему он злится? Именно сейчас, когда над ним никто не смеется!

— Никто над тобой не смеется, Марко, — уверяет его Мачек, предусмотрительно держась подальше от его рук. — Это мы над Микадо потешаемся, над Микадо — не над тобой.

— Здесь нет Микадо, — снова кричит Петкович и переходит на едва слышный шепот. — Ми… кадо, мы когда… Какое там «мы когда», осталось одно «никогда». Никогда больше!

— Что никогда больше? — спрашивает Мачек, совершенно поворачиваясь к Петковичу, потому что с другой стороны за ним наблюдает Рашула, и лицо у него так напряжено, что, кажется, кожа на нем вот-вот лопнет и мясо вывалится наружу, как перья из распоротой подушки.

— Никогда больше, — Рашула медленно подошел к Петковичу и впился взглядом в его глаза, — вы не сможете гипнотизировать Мутавца. Только сегодня. Мутавац ложится в больницу.

— Прошу соблюдать порядок, прошу соблюдать порядок, — продолжает напоминать охранник у ворот, хотя все уже притихли.

Рашула не получает ответа. Внимательно, с тенью печали в глазах вглядывается в него Петкович и закрывает глаза рукой. Он будто утонул в своих мыслях, надолго застыв в таком положении, сохраняя только свое физическое присутствие здесь. И вдруг, словно проснувшись, тихо опускает руку и смотрит. На кого?

— Я знаю, — едва слышно говорит он, — знаю, что он уйдет и никогда не вернется назад. Так же, как ты однажды, — резко повернулся он к Мачеку и широко раскрыл глаза. — Ты ушел от меня рассерженный и никогда больше не был моим другом.

— Когда это я рассердился на тебя? — удивился Мачек. — Никогда, никогда я не переставал быть тебе другом.

— Я знаю, — повторяет Петкович убежденно и протягивает руку. — Когда я отказался продать тебе долговые расписки, а ты обиделся. Но я тебя прощаю, Мачек. Видишь, я не сумасшедший, а так нуждаюсь в друге, который меня не покинет в моем страшном «никогда больше». Да, в друге.

Голос его дрожит, он полон тепла, но и страха, что его оттолкнут. Мачек готов был разыграть роль обиженного, но, окинув взглядом всех вокруг, он только подмигнул, как бы говоря: что мне еще остается? И он пожал протянутую руку Петковича.

— Я тебе друг, Марко.

— Этого недостаточно, Мачек, — проворчал Рашула, взбешенный, что его номер с Петковичем не прошел. — Надо поцеловать его. Иудиным поцелуем доказать дружбу.

— Ты мне не друг, — у Петковича перехватило дыхание, он вырвал руку, замер и словно онемел.

— Это вы-то о Иудином поцелуе? — с изумлением взглянул Мачек на Рашулу, от растерянности он не знал, что ответить Петковичу. — Однако это уж чересчур! Иуда — вы, да, Иуда! — шагнул он к Рашуле, горя желанием расплатиться за все сегодняшние угрозы, которые волновали его все меньше.

— Я никогда не называл себя его другом. Вы бредите, — с оттенком досады смеется Рашула. — Если вы забыли, то не забыли мы. Господин Юришич свидетель, как вы говорили о своем друге, когда его здесь не было.

— А вы? — возмущается Мачек. — Что вы сами говорили о нем все утро? Вы больного человека хотите оставить здесь для того, чтобы… Вам, должно быть, приятно смотреть на его муки?

— Что вы тут сочиняете?

— Я не сочиняю. Поэтому вы и говорили о симуляции, а вот зачем — это ваша тайна, известная вам одному.

— Нет здесь никакой тайны, бедный мой Мачек, — овладел собой Рашула; в присутствии Юришича такой оборот дела ему неприятен. — А если бы, предположим, она была, то вы забываете, что как мой бывший служащий и секретный агент страхового общества вы не обязаны знать все дела своего шефа.

— Я ваш агент? Докажите, докажите!

— Lassen Sie, Herr Рашула!

— Докажу в суде, не здесь. И тут уж все будет без подвоха, не в пример вам. Смешно, будто я кого-то хочу задержать. К сожалению, мое мнение здесь ничего не значит.

— Перестаньте! К чему вы выдумали, что Мутавац отправляется в больницу? Об этом никто ничего не знает.

Рашула действительно придумал это в последнюю минуту, и теперь ему самому неловко. Но ему не до объяснений.

— Даже если он не отправится в больницу, вы-то уж непременно попадете в другое место, — едва сдерживаясь, чтобы не закричать, подавляя ярость, проговорил Юришич. — Господин Петкович, оставьте этих нелюдей, они вам не друзья! Все, что они говорят, вас совершенно не касается.

Юришич считал, что должен был это сказать, потому что Петкович отшатнулся и весь дрожит, глубокие морщины прорезали его лоб, лицо помрачнело, как грозовая туча, готовая пролить крупные, неторопливые и тяжелые капли дождя. Этот человек может заплакать? Сейчас перед всеми? Похоже, это на самом деле произойдет. Что-то в нем сжимается, как будто кровь застывает и мягкие кровеносные сосуды твердеют, превращаются в железные прутья, много прутьев. Он словно втиснут в тюремную решетку. О, прочь, прочь, на свободу, к свету — а так все темно, черно, как в полночь! Он гибнет, тонет куда-то, откуда нет возврата. Вытащите меня! Разве никто не может меня спасти? Боль висит на нем, как камень, и тянет на дно. Это слезы свешиваются с его ресниц, словно свинцовые гири. Он судорожно схватился за руку Юришича, как за спасательный круг. И улыбнулся. Туча рассеялась, проглянуло светлое небо, залитое солнцем. Еще мгновение, и Петкович смеется, смеется сквозь слезы.

— Знаю, господин Юришич, все это меня не касается. Но касается того, второго Марко Петковича! Вы его не знаете, вы, может быть, только слышали о нем. Но почему он должен погибнуть, почему его, как канарейку, сажают в клетку, в желтую клетку, а потом в желтую могилу, в сумасшедший дом? Ведь и он ни в чем не виноват. Подождите, на кого он похож? — взгляд Петковича заскользил по двору, он оглядел всех заключенных и остановился на Мутавце. — Нет, это не он. Его здесь нет, верно, его пока нигде нет. Если, конечно, господин Майдак его уже не похоронил. Но я его найду, я его выкопаю из могилы. Неправда, что его никогда больше не будет, он снова появится, еще лучше, но дайте ему свободу и другие, более здоровые условия жизни. Он должен быть где-то здесь, среди нас, похожий на меня, сейчас еще тень, а потом свет, сейчас еще свет, а потом сияние…

В состоянии восторга, словно впал в транс, с отсутствующим взглядом, устремленным куда-то в неизвестность, медленно освободившись от рукопожатия Юришича, он вышел из онемевшей группы писарей и, оглядываясь по сторонам, сопровождаемый пристальными взглядами, зашагал нетвердой походкой по двору.

— Haluziniert, — шепелявит Розенкранц и гримасничает, как будто собирается что-то сделать, но боится.

Юришич стоит тихо, словно не дышит. Лицо кривится от судороги, он чувствует, что и сам готов заплакать. Кажется, что он отпустил сейчас не человека, а привидение, да и сам он вроде привидения. Да, здесь всякая доброта — привидение, загоняемая реальностью в могилу. Вот она, эта реальность, вокруг него.

— Теперь можете продолжить ваши рассуждения об Иуде, господа Искариоты. Жертва уже на кресте, — он поворачивается в сторону Мачека и тут же сталкивается взглядом с усмехающимся Рашулой. — А вы, возжелавшие видеть его здесь как можно дольше, посмотрите на него! Занятно смотреть, как люди страдают ради других.

— Занятно другое, — бросает ему Рашула через плечо. — Как вы легко вдруг набрасываетесь на Мачека!

Мачек что-то мямлит. Измученный, Юришич молча оставляет их и идет к поленнице, откуда виден весь двор и можно наблюдать за Петковичем. Мутавац насторожился в своем углу. В память ему врезалось, что здесь говорили о том, что ему нужно в больницу, из которой он никогда больше не вернется. У ворот охранник вполголоса выражает сочувствие Петковичу и призывает заключенных к порядку, недовольный, что они следят за ним и перешептываются. За Юришичем плетется Майдак, его словно окатили ушатом воды. Хоть в голове у него все перемешалось, он уверен, что только ему дано понять Петковича. Транс, транс! А на душе у Майдака горько, вместо ясности — мгла; приторно-сладко было у него во рту, когда он его открыл, наблюдая за Петковичем, а сейчас он чувствует тошнотворный вкус крови — Мачек початком разодрал ему нёбо. Униженный медиум, униженный и раненый. Почему Юришич не защитил его от Мачека? Почему не пожалел его, как Петковича, жалеть которого просто нелепо?

Не переставая улыбаться, бродит Петкович по двору, ищет своего двойника. Где же этот другой Петкович? Может, я и есть двойник? Я? Ему смешно и приятно. Догадка мелькнула, когда он остановился над могилкой канарейки: уж не двойник ли, то есть он сам, похоронен здесь! Долго стоит он над могилкой. Голубиное воркование донеслось до его ушей, он посмотрел вверх: ни он сам, ни тот, второй, не в могиле — они сейчас высоко, летят, купаются в свете, разносят приветы, цветы колеблются и, касаясь друг друга, позванивают.

Он сел на толстое полено, обросшее зеленым мхом. Над ним Юришич, а с другой стороны нависает над ним Майдак, но Петкович этого не замечает. Что-то напевает, скорее мысленно, чем вслух. Вытащил из кармана книгу стихов Гейне, открывает ее. И как будто тонет в терпких, дурманящих запахах, хмелеет, безмолвно погружаясь в свои мысли.

В эту минуту во дворе наступает тишина — так внезапно воцаряется молчание в шумной компании, когда входит кто-то неизвестный. И действительно, во двор вошел, точнее приплелся из здания тюрьмы, человечишко, старый, в потертом желтом плисовом пальто, в крестьянских штанах и опанках, носки которых сильно загнуты вверх. Добродушное, очень наивное лицо, с типично выпяченными скулами, с желтоватыми и растрепанными вислыми усами, зыркает глазами по двору — видно, что этот человек здесь еще не освоился. Суетливо, никого ни о чем не спрашивая, — боится, видно, — собирает он у поленницы, недалеко от Петковича, инструменты, необходимые для распилки дров. И все он делает так осторожно, что тишина во дворе кажется еще более глубокой. Слышится только равномерный топот шагов вокруг каштана. Как будто этот круг — часы, и они глухо тикают. И все становится еще тише. Светлее и тише.

Солнце — словно золотая лейка, из которой невидимый садовник в голубом плаще поливает струями света весь двор, как садовую клумбу. Октябрьское утро, но изумительно тепло, как будто далеко на юге. И воробьи откуда-то припорхнули сюда и вдали от голубей оживленно чирикают, как цикады в густых пиниях, озаренных солнцем. Это утро перебирает струны лиры, словно безымянная солистка на пустынном берегу моря прикасается пальцами к сладкозвучным струнам волшебного инструмента.

И в эту лирику утра вдруг неторопливо, но потом все учащеннее вторгается резкий скрежет, скрежет напильника, затачивающего пилу. Облако серым покрывалом затянуло солнце, и весь двор на какое-то время потемнел, сделался мглистым, как осенняя безлюдная поляна. А на высоком оголенном каштане, кажется, закаркал одинокий ворон, призывая сородичей.

Сверху, со второго этажа, оттуда, где следственная канцелярия, позвали Мутавца, а вместе с ним и охранника, который должен сопроводить его к следователю. В то же время в воротах появился Бурмут, заинтересовавшись, в чем дело, он наклонился к окну караулки и окликнул охранника.

— Ивек, идите вы! А ты, черт, — обернулся он к Мутавцу, который от страха еще глубже забился в угол, словно пытаясь спрятаться здесь от всех, — рано же тебя нынче кличут, это неспроста.

— Was soll das bedeuten? — завертелся Розенкранц вокруг Рашулы. Да и самому Рашуле удивительно, что Мутавца вызывают на допрос.

— В моем ботинке больше ума… — бормочет он, зловеще, с угрозой наблюдая за Мутавцем.

Не спеша, на полусогнутых ногах во двор неуклюже вышел охранник, маленький, краснорожий, в истрепанной куртке и такой крошечной фуражке, что она едва прикрывала ему темя. Предлинная сабля смешно висит на боку, кажется, что кто-то надругался над этим старичком и ради потехи сделал его охранником. Недавно произошел уже третий случай, когда во время конвоирования воров на допрос один из них стукнул его в живот и убежал. Поэтому должность охранника ему в тягость. И вот сейчас, держа в руках наручники, он подозрительно смотрит на Мутавца.

— Пойдем, сударь, не бойся, ничего плохого не будет.

Но Мутавац захныкал, как мальчишка при виде розги, весь втянулся под свой горб, свернулся клубком, как ежик.

— Ну, что оп-п-п-пять? — встает он наконец и идет беспомощно, неуверенно, как на виселицу. За ним ковыляет Ивек. Перед этим неизбывным страхом Мутавца он перестал опасаться, что тот сбежит, и сунул наручники в карман. За ними, покрикивая на заключенных, чтобы вели себя тихо, — а они и так притихли, — большими шагами мерил землю Бурмут. Он доложил начальнику тюрьмы о случившемся с Петковичем, а сам, не совладав с искушением, заскочил в трактирчик перехватить стопку ракии. Но теперь у него опять сухо во рту.

— Маn sollte ihn warnen, warnen, Herr Рашула!

— Мутавац! — поднялся Рашула и оттолкнул от себя Розенкранца. Мутавац, собираясь повернуть за угол, оглянулся.

— Что тебе нужно от Мутавца? — скривился Бурмут.

— Хотел ему сказать, чтобы не терял ума, — спокойно ответил Рашула и пронзил Мутавца острым взглядом насквозь.

— Л-л-ладно, — закашлялся тот, поняв его.

— К чертям тебя и следствие! — сердится Бурмут. — С вами и сам бог не совладал бы, обо всем вы заранее договоритесь!

Рашула рассмеялся и сел. Договаривался он сегодня с Бурмутом, но о другом, и сейчас он для этого хотел было пойти за ним, но передумал. Для предстоящего дела Бурмут кажется ему сейчас чересчур не в духе. Дело в том, что он предложил отметить его день рождения — так, как недавно отметили и его собственный: ночью, в камере писарей, за вином, закуской и картами. Только Бурмут упирается: в ту ночь они чуть было не попались — среди ночи черт принес тюремного инспектора, он услышал шум, и им с грехом пополам удалось замести следы. Все затихли, как мыши, и приперли изнутри незапертую дверь, так что инспектор не смог войти и ни с чем удалился, решив, очевидно, что шум ему послышался. На следующее утро Бурмут был призван к ответу за то, что не оказался на месте, потому он и слышать теперь не хочет о повторении подобных авантюр. Слышать не хочет! И все-таки он не откажется от угощения, уверяет себя Рашула, уверенность дополняется надеждой, ради чего он, в сущности, и начал переговоры с Бурмутом: завтра ночью тайком провести в камеру свою жену. Так уже было три раза, и никто об этом не знает, кроме Бурмута и охранника у ворот. Писари, разумеется, всегда, как только он переселяется в свою камеру в углу коридора (с писарями он спит только потому, что одному ему скучно), не сомневаются, что Бурмут приводит к нему какую-нибудь заключенную, но никто даже предположить не может, что это его собственная жена.

Со своей женой, Зорой, бывшей кассиршей, он вступил в брак еще до первого ареста, и с того времени, тем более сейчас, он убежден в ее неверности. Бурмут, например, постоянно ее видит в обществе офицеров. Но это не так бы волновало Рашулу, если бы не другие заботы: все нажитые капиталы спрятаны у одной жениной родственницы. Конечно, жена бесконтрольно тратит деньги на пьянки и пикники. Знает он, как это бывает, сам ее приучил к такой жизни! Только этим объясняется и то, что вот уже три дня она, прикинувшись больной, не готовит сама, а присылает ему еду из ресторана. Сомневается Рашула в ее болезни, он уже твердо решил перевести деньги в более надежное место — своему родственнику в провинцию. Он хотел, чтобы жена пришла к нему для решения этого вопроса. (Ну, разумеется, не только с этой целью, иначе визит можно было организовать и днем.) Только захочет ли она прийти? Должна, стискивает Рашула кулаки, а сам время от времени ловит угрюмый и злобный взгляд портного Дроба. Он не знает этого смешного долговязого человека. Что ему надо? Может быть, он просто так на него смотрит, или у него косят глаза? А Рашула решил присмотреться к Розенкранцу, принялся подсчитывать морщины на его лбу, он помнит точно, что Розенкранц в тюрьму попал с тремя морщинами, сейчас у него их четыре. Зачем Розенкранц, когда он с Мачеком и Юришичем затеяли перебранку, воспользовался случаем и улизнул? Рашула подозревает, что Розенкранц был у Пайзла; достаточно веский предлог, чтобы за него уцепиться, тем более сейчас они здесь, у стола одни.

— Ja, ja, Sie waren beim Pajzl, ich hab Sie gesehen…

— Но, но, — юлит Розенкранц, покраснев до ушей, так как он действительно был у Пайзла и хотел сообщить ему о своем окончательном решении, но Пайзл со злорадством извинился и сказал, что поговорит с ним позже. Почему позже? — I war beim alten Burmut, a Guldn hab i ihm gegebn. Und a reines Taschentuch hab i notwendig ghabt.

A из кармана y него торчит грязный конец носового платка. Заметив это, Рашула пристает к Розенкранцу, но напрасно. И чем меньше узнаёт, тем больше озлобляется. Вспомнил он и того мертвеца на льду — случай, который не дает покоя Розенкранцу.

— S war nur a Spass, nicht der ârgste welche wir zusammen gemacht haben, Sie wissen das sowie ich.

— Schöner Spass dass durch ihn ailes entdeckt wurde — ein Judenspass — Das erste Zeichen Eurer Geistes-störung.

— Was für eine Geistesstörung? Ich bin gesund und so bleibe ich, — встрепенулся Розенкранц.

— Ja, gesund, bis der Pajzl anders entscheidet. Habe ich Sie getroffen? — оживляется Рашула, a Розенкранц злится, отвергает инсинуации, будто бы они с Пайзлом договорились о какой-то симуляции. Ерунда. Разве у Рашулы нет других забот, как только обижать его? А вот Мутавца позвали на допрос. Пусть лучше скажет, что он об этом думает.

По мнению Рашулы, между Мутавцем и Розенкранцем нет никакой разницы, оба глупы. Оба, повторяет он громко, а сам прислушивается к Майдаку, который, сидя на дровах с Юришичем, произнес, как ему показалось, его имя.

Так оно и было. Майдак пожаловался Юришичу на Мачека, а Юришич его укорил за то, что он возбуждает Петковича какими-то глупыми гипнозами. Майдак обиделся и сослался на Рашулу, который в гипноз верит. Это удивило Юришича еще и потому, что именно Рашула, как он выпытал у Майдака, уговаривал его дать себя загипнотизировать. Зачем это Рашуле? И зачем в таком случае он хотел, чтобы был загипнотизирован Мутавац? Майдак не сумел объяснить. Он оскорблен предательством Рашулы, но, испугавшись дальнейшего разговора на эту тему, стал смотреть на небо, с которого исчезли облака. В голубом ясном небе, грезилось ему, искрятся и сверкают звезды. Майдак стал размышлять о вселенской гармонии и вдруг оживился.

— Я об этом однажды слышал. Ночью. Стояла осень. Виноград убрали, и сусло уже бродило. Долго смотрел я на звезды, считал их, считал до усталости, и вдруг из далекой тишины до меня донеслось сладкое жужжание, как будто все звезды — пчелы, а небо — улей. И мерещилось, что далеко, далеко пел невидимый хор душ.

— А виноградное сусло, говорите, бродило, — с горечью хмурится Юришич и пристально смотрит на Рашулу. — Безусловно, это не был хор человеческих душ, иначе не было бы гармонии.

— Может быть, это души не тех людей, какими они бывают на земле, а чистые, благородные. Поют души в астральном мире. Я всегда себе ночью представлял звезды как спиритический сеанс душ, а луну — их медиумом.

— Лучше было бы, господин Майдак, чтобы вместо фантазий лунатика вы больше заботились о ваших повседневных делах, не отдавали реальность на откуп тем спекулянтам, что толкутся у стола.

— Человек рождается для свершения своего предназначения, но души людей никогда не вольются в общий хор и не зададут тон вселенской гармонии. А может, вы и правы, — пригорюнился вдруг Майдак. На днях он получил отчаянное письмо (на которое каждый день мучительно собирался ответить), в котором сообщалось, что налоговая инспекция грозится пустить с молотка его лавку.

— Да, вселенская гармония! — отзывается Петкович, вскинув голову и с вызовом глядя на них снизу, со своего места. — Это анархолирика вселенной, и не будет в жизни добра, пока всё не будет анархолирическим. Жизнь должна стать подобной романсу, ха-ха-ха!

Со второго этажа, из женской камеры в конце коридора в эту минуту во двор упал маленький сверток. Упал как раз перед Ферковичем, а тот быстро наклонился, намереваясь тайком сунуть его в карман. Но охранник заметил и пристал к нему: «А ну, покажи!» Отпирается Феркович, ничего, мол, не поднимал. Но охранник силой его обыскал и нашел требуемое — письмо от жены Ферковича. С трудом читает охранник, смеется: «Ха-ха-ха, Ферковичка во что бы то ни стало хочет родить сына, а не дочь!»

— Пусть она идет, куда надо, и с сыном, и с дочерью! — бранится раздраженный Феркович.

— Болтай, да не забалтывайся! — смеется над ним охранник. — Суд предоставит ей право: будешь за ребенка платить алименты. Только успевай платить!

— Ой-ой! Где ты! Ой-ой! — еще громче, может быть, намеренно, поскольку слышала снизу перебранку, запричитала жена Ферковича, словно ее колесовали инквизиторы.

Но прежде этих воплей, как только охранник пристал к Ферковичу, Петкович вздрогнул, захлопнул книгу, вскочил на ноги. Прошелся нервозно. А сейчас, когда охранник умолк, он реагировал на вопли темпераментно и горячо:

— Долой пытки!

Но вопли и стоны быстро прекратились, охранник смущенно пожал плечами, а заколебавшийся было круг заключенных успокоился, что и на Петковича подействовало успокаивающе. Он походил немного, снова сел на свое место и открыл книгу.

Но хотя внешне в круге все кажется тихо, есть там люди, которых ярость рвет на части. Первый среди них Феркович, который силится не обращать внимания на визг жены, но каждый ее крик переворачивает все у него внутри, как раскаленная кочерга. Недалеко перед ним, опять заложив руки за спину, дергается портной Дроб, словно его колют сотни раскаленных игл. Он злится на Рашулу, потому что тот избегает его взгляда. Ты виноват, мошенник, думает он, боишься посмотреть мне в глаза. А если бы ты вернул мне деньги, которые я, честный человек, веря в твою порядочность, вложил в твою страховую компанию, не оказался бы я здесь. Может быть, мне бы и в голову не пришло писать анонимное письмо. А допек меня, обвинив, что спекулирую мертвецами, этот голопузый правительственный подхалим, который уже с раннего утра заглядывает в мою комнату. Ворюга эдакий! Какая к черту спекуляция, когда я потерял даже то, на что застраховал себя, жену и брата? И членские взносы, и отчисления в страховой фонд — все тебе, мошенник, пошло в карман, а другим — ни пятачка.

Дроб едва сдерживал желание выйти из круга, подойти к Рашуле и залепить ему оплеуху — уже третий день с тех пор, как он здесь, и с тех пор, как увидел Рашулу, он собирается это сделать. И всякий раз в нем побеждает благоразумие и страх перед охранниками. Тем более сейчас, после случая с Ферковичем. Вот и вынужден он терпеть унижения и не смеет призвать к порядку преступника — здесь он сам считается преступником, уравнен с обществом воров и убийц, он, хорватский мастер, член ремесленнической артели, человек женатый, отец сына-живописца, который уже так прославился, что ему доверили рисование звезд на своде жупской церкви в родном краю.

Вот так горюет портной Дроб. Время, отведенное для прогулки, еще не кончилось, но охранник уже гонит их в камеры! Опять урезали несколько минут. Похоже, здесь экономят даже на воздухе! И снова надо идти в душную камеру к цыганам и разбойникам! А он болен.

По знаку охранника круг заключенных действительно разомкнулся, и опять колонна потекла по двору, как дождевой поток по оврагу. Хромая, ее замыкает портной Дроб. Вот он приближается к Рашуле. Чувствует, как у него руки чешутся, а крепкие слова готовы сорваться с языка. Но за спиной у него охранник, и с чего это он сегодня прилип к нему? Дроб почти прошел мимо Рашулы, и снова он не влепит ему заслуженное. В бессильном бешенстве он надумал хотя бы показать ему язык, — что-то же делать надо.

А у стола Рашула и Розенкранц в это время дерзко уставились друг на друга, как драчливые петухи. После продолжительной перебранки первым оскорбился Розенкранц, потому что Рашула сравнил его с Мутавцем; это оскорбление вдруг показалось ему ужасным не только потому, что он не может и мысли допустить о возможности своего предательства, как это сделал Мутавац, но и потому, что ему Мутавац физически невероятно гадок, а сам он считает себя красавцем. Возмутительно равнять его с Мутавцем. Все-таки Рашула обязан проявлять больше уважения. И Розенкранц осмелился выложить все свои сомнения и упреки: и то, что тот хотел его обмануть в случае с Пайзлом, но обманул себя, и то, что он сам Мутавац; à la Mutavac dumm все, что Рашула говорит и делает. А Рашула холодно усмехается, подтрунивает над ним, называет еврейским фарисеем.

— Ich war immer ehrlich, immer, — трескуче пролаял Розенкранц, тщетно пытаясь приглушить голос; он решительно не может говорить тихо, когда волнуется. А Рашула сохраняет хладнокровие, только глаза его щурятся.

— Ehrlich, ja. Lauter Betrüge, das heissen Sie Ehre? — Но что это? Почему этот долговязый показывает ему язык? Что он, сумасшедший? — Что с вами? — кричит он и смотрит на Дроба.

А длинное тело Дроба как будто еще удлинилось, оно просто растет и склоняется к Рашуле. Дроб понимает по-немецки, разобрал, о чем эти воры говорят. Ах, так! Эта немчура хочет утаить от других, что они друг про друга думают. Сейчас это не просто обманутый член «кружка» страхового общества, но и гражданин-патриот, который вдруг повернулся, быстро обошел охранника и в два прыжка подскочил к Рашуле и Розенкранцу.

— Оба вы воры! Мошенники! Обманули меня! Повесить бы вас следовало, тогда наверняка заверещали бы по-хорватски!

Рашула не растерялся. Встав, он отошел в сторону, решив поставить Розенкранца под удар. Розенкранц, растерявшись, продолжал сидеть на скамье. Но Дроб повернулся к Рашуле, который натянуто улыбался.

— Я вас не знаю, сударь.

— Не знаешь меня! — с растопыренными пальцами кинулся на него Дроб. — Сейчас узнаешь! А я тебя знаю. Ты мертвец на льду!

— Это к нему! — показывает Рашула на Розенкранца. — А кто вы такой? Сумасшедший! — заорал он, потому что Дроб, не видя перед собой ничего, кроме этой оскаленной физиономии, всаживает в нее свои тонкие, как иглы, пальцы. И орет, что эти воры держали покойников на льду, как гусей перед пасхой, должно быть, чтобы они не протухли.

— Вы могильщики народа! Мошенники!

Охранник в душе согласен с Дробом, но как лицо официальное не может допустить беспорядка и мордобития. Кроме того, Рашула и Розенкранц уже несколько раз давали ему на чай кое за какие услуги. Естественно, он кидается на Дроба, орет на него, толкает, тащит. Заключенные вернулись, сбились в кучу, им всем явно по душе этот скандальчик.

— Распорет он ему своими шильями лицо за милую душу, хи-хи-хи! — смеется кто-то.

А Рашула, увернувшись от ногтей Дроба, так звонко стукнул его, что тот разъярился и укусил Рашулу за палец и, еще сильнее обозленный окриками охранников, зарычал сквозь зубы, что эта плюха обойдется Рашуле в пять форинтов штрафа. Он бешено размахивает руками. Этот портной, покорно и равнодушно принимавший удары и уколы судьбы, как сам он равнодушно прокалывал иглой сукно, бывал жесток и беспощаден в ярости и уже несколько раз за драки имел дело с полицией. А сейчас, потеряв голову от оплеухи, он в бешенстве ударил ногой и охранника, тащившего его сзади, а охранник разозлился и в ответ стукнул его прикладом, так что ребра у Дроба согнулись как спираль. Дроб сник. Сбежались другие охранники, накинулись на него, оттащили от Рашулы. Приковылял и начальник тюрьмы, а Рашула с исцарапанным лицом немедленно пристал к нему, стал требовать удовлетворения, раздул все дело, утверждая, что этот совершенно неизвестный ему разбойник угрожал ножом. Испугался начальник. Что? Неужели в тюрьме совершаются преступления, ведь ответственность падет на него! Красные царапины на лице Рашулы ему кажутся еще краснее, он видит даже кровь и кровавые раны, как от ножа. В нем взяла верх неистовая, суровая сторона его характера, он ничего не выясняет, факт налицо. Срываясь на визг, он закричал на Дроба.

— В карцер этого осла! Немедленно! В карцер!

Дроб отпихивает ногами охранников, которые его вяжут, и орет как помешанный. Он уже слышал об этом карцере, и мерещится ему темная камера без окон в конце двора, в подвале — эта вонючая могила, кишащая вшами. Туда хотят его посадить? Его, гражданина, мастера! Он вращает глазами, скрежещет зубами — увидел Пайзла, доктора Пайзла, с которым несколько раз хотел поздороваться сегодня во время прогулки, а Пайзл как нарочно не смотрел в его сторону или просто отворачивался. Говорят, что и он здесь по делу страхового общества. Но тут непременной причиной православно-сербская ложь. Дроб его хорошо знает, это руководитель его партии, за которую он голосовал на всех выборах в Сабор и городскую управу. За него отдавал он свой голос и на демонстрацию шел всегда мимо его дома, участвовал в овациях под его окнами. Однажды после победы на выборах он стоял под этими окнами с лампионом, окрашенным в цвета национального флага, держал его в руках и поднимал высоко, как только мог: «Да здравствует Пайзл! Да здравствует Пайзл!» Да, доктор Пайзл его спасет, защитит.

— Господин доктор, господин доктор! На помощь хорвату!

Пайзл стоял недалеко от группы заключенных и наблюдал эту сцену. Когда обиженный на Петковича, отказавшегося вдруг написать сестре письмо, Пайзл спустился во двор, он стал прогуливаться в его задней части, чтобы не встречаться с Петковичем. Скучно ему наверху одному в камере. В сущности, он не знает, из-за чего этот долговязый повздорил с Рашулой, но по некоторым выкрикам догадывается, что взбунтовалась одна из жертв страхового общества. Помочь такому человеку, тем более в пику Рашуле, значит самому влипнуть в скверную историю. В ответ на призыв Дроба он чуть заметно усмехается и поворачивает назад. Торопливо вытаскивает записную книжку и раскрывает ее, делая вид, что углублен в чтение.

— Ты не слышишь, Пайзл? — крикнул ему странным глухим голосом Петкович; до сих пор он как загипнотизированный смотрел на потасовку в углу. А сейчас не поймешь, на кого он бросится — на Пайзла или охранников.

— Этих негодяев надо в карцер! Обманщики народа! — отчаянно завопил Дроб, почувствовав себя одиноким, брошенным, потому что Пайзл от него отвернулся. Изо всех сил он пытается освободиться. — На помощь! Люди! Здесь защищают душителей народа! А честных граждан бьют! На пом-м-м…

Один охранник зажал ему рот. Другие согнули его как прут. Подняли — один за ноги, другой за шею, третий за руки, стиснули крепко, награждают тумаками и тащат, кряхтя и ругаясь. В самом деле кажется, что отчаянно защищающегося человека несут в могилу. И унесут.

Но дорогу им преградил Петкович, он размахивает томиком стихов Гейне. Все в нем кипит. Много раз на свободе он выступал с речами перед массой людей и умел их зажечь, взбудоражить, поднять на действие. Но и здесь сейчас масса людей, все они — писари, заключенные, охранники — столпились вокруг него. Вся тюрьма превратилась для него в толпу, поднявшуюся против насилия. Одного человека жандармы вырвали из толпы и избивают. Он тоже выскочил из толпы, встал перед ней, кричит: «Не дадим нашего человека арестовать и бить!» Так было когда-то, но и сейчас он напирает на охранников и бросает им в лицо:

— Звери! В какой карцер? Вы сами все из карцера! Долой карцер! Свободы! Света! Свободы, а не карцера! — Один охранник толкнул его, но в ответ разразилась еще более страшная буря: — Я буду жаловаться Его Величеству, вот что творят в Хорватии с народом!

Шум и суматоха нарастали. Начальник тюрьмы в этой сутолоке выпустил из рук бразды правления.

— Это настоящий Стеневац, — кричит Мачек, отталкивая напиравших на него и Ликотича людей.

Заметались и заключенные, бешено ругаясь, охранники принялись разгонять их, тащить в здание тюрьмы. Заключенные сбились в группы и, чтобы позлить охранников, смеются. Только Феркович хрипит, будто горло у него забито песком, требует равенства для всех, настаивает, чтобы его жену поместили в больницу.

— Марш, — рявкает на него охранник, — марш, зараза ты эдакая!

Из окна третьего этажа рычит Бурмут:

— Лупи его, подонка! Гкхрраа!

Не зная, что делать, Юришич подступил к начальнику тюрьмы и стал его умолять ради успокоения Петковича не заключать в карцер Дроба. Хотя этот доносчик ему неприятен, но сейчас он в его глазах только несчастная жертва. Он попробовал утихомирить Петковича, но быстро убедился, что это невозможно. Дрожа от возбуждения, он беспомощно отошел в сторону. Безмолвно слушал он Майдака, который вмиг отрешился от своей вселенской гармонии и всю эту свалку назвал адом, а Петковича огненным ангелом. Непроизвольно Юришич поискал глазами Пайзла.

Поначалу Пайзл с усмешкой наблюдал из-за угла за происходящим. Но минуту назад, убедившись, что как родственник Петковича он должен принять какие-то меры, подошел к начальнику и принялся что-то оживленно ему доказывать. К ним приблизился Юришич.

— А что я могу, господин доктор? — беспомощно разводит руками начальник тюрьмы. — Вы ему это скажите, вас он скорее послушается! Господин Петкович, — под напором Пайзла принимается он уговаривать, — ваша сестра Елена ждет вас в комнате для свиданий.

— Ну как, доктор, вы не передумали ставить свое освобождение в зависимость от этого сумасшедшего? — неслышно подойдя сзади, спросил Рашула.

— Поздно! — резко повернулся Пайзл и шагнул к Петковичу. — Да, Марко, Елена тебя ждет.

Он надеялся, что эта выдумка подействует на Петковича. А тот в окружении охранников действительно присмирел, повернул голову, затаил дыхание, подобно тому, как человек, застигнутый бурей, прислушивается к далекому обманчивому звуку. Тем временем охранники уже подтащили Дроба к карцеру. Крича, что он записан к доктору, он судорожно схватил Петковича за пальто. Казалось, Петкович снова впадет в буйство. Но тот вырвался, лицо его прояснилось, и он мечтательно прошептал:

— Елена!

И замер. Неужели это имя его так заворожило, что он даже с места не может сдвинуться? И куда он смотрит? Уж не сестру ли, словно призрак, увидел он в воздухе?

Вдруг стремительно, так что его не успели задержать, он рванулся, побежал и как вкопанный остановился у стены, зачарованно глядя на окно соседнего дома.

Это окно расположено на лестничной клетке, оно открыто и за минуту до этого было еще пусто. А сейчас стоит перед ним дама. Серьги, ожерелье, кольца, золотые зубы — все сверкает на ней, как в витрине ювелирного магазина. И вся она, улыбающаяся, в полутени, отбрасываемой на лицо полями широкой шляпы шафранового цвета, в обрамлении окна, похожа на картину в раме. Но картина эта живая, потому что вот рука шевельнулась и сейчас окно закроется.

— Регина! — разнесся крик Петковича, умоляющий, испуганный и восторженный. Рука замерла, окно осталось открытым, только дама чуть отступила назад. Петкович выпучил глаза, ошалел от восторга. — Вот она! Вот! — бурно ликует он, восторг клокочет и пенится во всем его существе. О, как он долго ее не видел, а теперь она здесь, красивая как никогда! Это голубь, как просфора белый голубь прилетел к ней и принес его привет, и она тотчас пришла. Она его любит, любит, любит!

А дама смотрит на него молча. И, словно сию минуту поняла, что этот крик обращен к ней, она прижала руки к груди, как бы спрашивая: «Вы мне?», и только сейчас обнаружилось, что в руке у нее букет пурпурных осенних георгинов.

Женщину заметил начальник тюрьмы. Его внимание обратил на нее Рашула, который вроде бы знает эту даму, только вот не помнит, где встречал. Это не Регина.

— Всем известная загребская Тайс, — подскочил к нему на помощь Мачек, гордясь своей осведомленностью, — а он думает, что это Регина. Хи-хи-хи! — Но и он не мог объяснить Рашуле, который наконец вспомнил, как однажды развлекался с ней в певческом клубе, что же привело ее сюда. Вероятно, пришла кого-то навестить или с кем-то провела ночь в этом доме.

Начальник тюрьмы подавал ей рукой знаки, чтобы она закрыла окно и удалилась.

— Идите к следователю, Регина, скажите ему, что император разрешил вам свидание, — крикнул Петкович и, смеясь, принялся быстро крутить рукой в воздухе, как бы изображая крутящееся колесо. — Еще сегодня или завтра, ж-ж-ж, бип-бип…

Женщина не поняла, что он имеет в виду езду на автомобиле — когда-то он катался с Региной. Но ей, естественно, забавно неожиданное происшествие, и Мачек наверняка сказал о ней правду, потому что она держалась независимо и, несмотря на замечание, ничуть не смутилась, напротив, вся эта авантюра ее как будто веселила. Она рассмеялась и обернулась, словно подзывая кого-то. И в самом деле внутри дома послышался голос мужчины. Не дождавшись его появления, она высунулась из окна.

— Завтра, завтра! — рассмеялась она и протянула руку, чтобы закрыть окно. Некоторое время она еще стоит за окном, солнце блестит на стекле и закатным багрянцем окрашивает шафран шляпы. Чье-то лицо, неясное в тени, но видно, что мужское, появилось за ее плечом. Это лицо привело Петковича в замешательство, заставило оцепенеть. С кем это Регина? Да она ли это? Ну конечно, она, вот улыбнулась, завтра она непременно придет.

— Но обязательно завтра, Регина! — кричит он, печально и разочарованно глядя в опустевшее окно. Со смехом (столь странным, но который, кажется ему, так много обещает) исчезла Регина, картины не стало. Только стекла блестят, как будто солнце растворило в них свои лучи, и в этом ослепительном сиянии растаяли прекрасные образы, как сновидения перед пробуждением.

Исчезнув из окна, она осталась в его душе, благоухает, как цветок, пьянит его. Он оглядывается вокруг, словно не понимает, куда попал.

Тем временем Дроба, который после выхода из боя Петковича понял, должно быть, тщетность своего сопротивления и прекратил упрямиться, охранники заперли в карцер. Посмеиваясь над проклятиями Дроба, они без промедления окружили Петковича, вопросительно поглядывая на начальника, что, мол, с этим-то делать. Заколебался начальник тюрьмы, он видит — Петкович спокойно возвращается, собирается сесть на дрова. Махнул рукой начальник, пусть оставят его в покое, а сам думает уже о том, как пойти и доложить о случившемся в суд. Но решил отложить до рапорта и подождать, когда придет врач, который может появиться в любую минуту. Итак, он уходит к себе, уходят и охранники. Все во дворе вернулось к изначальному состоянию, как фантастический сон к повседневности. Тихо, Петкович сидит на поленьях, смотрит в сторону ворот вслед начальнику тюрьмы. Что-то он хотел спросить этого человека. Но что? Книгу стихов Гейне он положил на колени, но не открывает ее.

Совсем другая книга открывается перед ним, с белыми, странно исписанными страницами — собственная его душа. И на всех ее страницах оттиснута фотография Регины. Какие-то темные видения беснуются вокруг него. Что это такое? Ах, да, это охранники императора хотели не пустить Регину, а он их разогнал. Смотри-ка, их больше нет, но нет и ее! Где она?

Уж не сама ли она окружила себя этими мрачными призраками, и не по ее ли желанию они перекрыли дорогу к ней? Да, такой ты часто бывала, Регина! Всегда актриса, только актриса, окруженная обожателями в жизни, как на сцене — рукоплещующей публикой. Жизнь была для тебя сценой. И со всеми тебя связывали лишь непрочные, шаткие мостики, часто иллюзорные, недолговечные, без опор, как водяные растения без корней. Все неглубоко, поверхностно! Наслаждение, сладострастие, смех и игра, фейерверк, но не огонь, ничего серьезного, ничего серьезного. А мне хотелось чего-то более глубокого, прочного моста, каким бывает любовь до смерти, прочного моста, переброшенного между тобой и мной. Ты этого не хотела! Не хотела быть моей отрадой, дающей успокоение и мир. Ты не хотела этого?

А я? Регина, Регина! Я этого не хотел, я, в сущности, никогда не говорил, чего от тебя хочу. Ибо меня пугала сама мысль, что я чего-то хочу от тебя. Передо мной был пример несчастного Пайзла, его злоключений с Еленой. Ты была бы такой же. Такой же, как и она, игрушкой, не способной к супружеству. Ты и сама об этом часто говорила, а я смеялся, с болью сознавая, что и сам я такой. Я чувствовал себя мушкой, лежащей у твоих ног, а ты — паук, паук мой. О, как сладок твой укус, как мед твой взор! Ты и сейчас там, правда? Стоишь за окном и ждешь, когда я перестану на него смотреть, чтобы потом появиться и опять исподтишка подсматривать за мной. Хо-хо-хо! Ты будешь до утра там стоять, а потом придешь, придешь! Завтра, вечное это завтра! А я еще сегодня, еще сегодня — на свободу! Послушай, я хотел спросить начальника тюрьмы, пришел ли ответ из дворцовой канцелярии, но забыл. Но ответ придет, день только начался, до вечера еще далеко. Когда меня выпустят, я сразу же нагряну к тебе, неожиданно! И мы все забудем, улетучатся все наши колебания, наступит час великого свидания навсегда. Ты согласна, Регина?

Непрерывно бросает Петкович взгляды туда, вверх, в сторону окна. Окно действительно закрыто. Пусто. Но Петкович восторженно улыбается, словно все еще видит там Регину. И переливается, плещется в нем хмель, нечто такое, что все меняет вокруг, словно во сне. Будто шелковая пелена упала ему на глаза, и он смотрит, зачарованный, сквозь нее.

Эта желтая тюремная стена с отверстиями, которые пауки, огромные, как люди, оплели своей решетчатой паутиной; этот голый каштан с одинокими желтыми листьями, он — вечный центр круга страдальцев человеческих; этот дом перед ним, с кривой деревянной пристройкой-проходной, через щели зеленых досок которой проглядывают цветы и листья пеларгонии, фуксии и аспарагуса — все это не тюрьма. Это кулисы на сцене. И все эти люди во дворе — простые статисты. Главная и единственная героиня только ненадолго показалась из-за кулис и дала понять, что она придет. Завтра! А он сидит в ложе, и волны блаженства разливаются по всему его телу. Он ждет. Знает, придет его принцесса доллара, придет в ореоле славы, триумф поцелует ее в лоб как свое любимое детище. А после спектакля, возбужденная, радостная, осыпанная цветами, трепеща длинными ресницами, как кружевами шелковых занавесок, что при дуновении ветра колеблются на окнах, позовет его, возьмет за руку и поведет в свой замок. Принцесса Регина, Регина — значит королева! Принцесса Регина Гейне! Регина Гейне, великолепно! Так тебя впредь буду называть, а ты не будешь знать почему. Ты мой Гейне, потому что я люблю тебя.

В голове Петковича вихрем проносится фантастический хоровод воспоминаний о «Принцессе доллара», в которой Регина с триумфом пела главную партию. А он ей тогда послал на сцену букет цветов, до смешного огромный, так что его вынуждены были нести два человека, и два дня смеялся он этой шутке. И только что прочитанные стихи Гейне журчат, шелестят, переливаются и поют сладко, как музыка Моцарта. Что это, ночь? Шопеновский ноктюрн, возвращение с Мальорки? Может быть, это то состояние, когда сердце мужчины готово разорваться от любви, а женщина, как паук, сосет это сердце и безжалостно вонзает в него отравленное жало страсти. День наступил, день. Солнечное утро, как скерцо, как веселое рондо жужжащих пчел, золотых жучков, тихих бабочек, порхающих над зеленой лужайкой, над цветущими клумбами в озаренном солнцем саду. Мрамор, фонтаны, ограда с кружевными прорезями, как кайма облаков. И все это трепещет, трепещет, и далеко, и близко розовые замки с шафрановыми куполами появляются в воздухе. Высокие, белые, словно облитые лунным светом, ступени ведут к замкам, вверх до ворот, до балконов. А стражники, как ночь черные стражники, отворяют ворота, кланяются молча до самой земли, словно рыцари. И с балкона сошла, через ворота проследовала и вот уже по лестнице спускается принцесса Регина. Улыбается. Руки у нее подняты, точно два серебряных подсвечника, на которых пальцы горят, будто разветвляющиеся язычки белого пламени. Спускается, вот уже спустилась. А на последней ступеньке поджидает ее принц Марко Гейне. Да, Гейне, потому что так зовут его в этот час, роскошный, как сказка. Он кланяется и, сдерживаясь в благоговейном любовном порыве, трепетно берет ее за пальцы, как за кончики белых знамен, и целует их, и восхищенно шепчет своей принцессе: «Твое вечное завтра превратилось наконец в сегодня! И пусть останется вечным сегодня, вечным сегодня!»

Сладостный и торжественный звон разносится как благословение, как поздравление. Звон идет отовсюду: звенят и купола замка, и кроны деревьев, и лепестки цветов в саду, все вокруг приветствует их двоих, поет им, встречает гимном.

В воротах тюрьмы звякнул колокол; всегда так, когда кто-нибудь входит или выходит.

Петкович сидит на плоском чурбаке у поленницы. Этот звук тюремного колокола словно врезался в красочные видения его души, и все они заколебались, смешались, исчезли, но не пропали совсем. Как будто камень упал в тихое озеро, в котором глубоко, до самого дна отражаются прибрежные пейзажи. Заколебались и помутнели образы. Но когда поверхность воды успокаивается, они появляются опять ясные, чистые, прекраснее, чем в действительности. Когда в глазах страдание, отражение жизни в них прекраснее самой жизни. Здесь, на чурбаке, как в мягком кресле, грезит Петкович с открытыми глазами о свидании со своей принцессой. А там, к столу, вернулся Мачек. Он только что выиграл партию в шахматы с Ликотичем и сейчас со всеми подробностями комментирует Рашуле недавно разыгравшуюся сцену, как у Ромео и Джульетты, между Петковичем и воображаемой Региной — безумие не только в том, что он спутал Регину в другой женщиной, но и в том, что он вообще ее ждал. Ее, кокетку, с десятью кавалерами на каждом пальце! Он, наверно, ревнует, от ревности и рехнулся! Отелло, толкует Мачек с какой-то странной усмешкой, будто сам он Яго. Рашула слушает его, а думает о своей Зоре, и пресловутое «чересчур поздно» Пайзла не выходит у него из головы. Что Пайзл имел в виду? Чересчур поздно надеяться на освобождение Петковича? Но означает ли это, что чересчур поздно рассчитывать на всякое примирение между ними? Испытующе смотрит он на Розенкранца, старательно что-то складывающего и вычитающего в своей истрепанной записной книжке. Наконец рассеянно соглашается с Мачеком:

— Да, вы правы, господин Мачек.

Мачек воодушевился и разболтался пуще прежнего. Говорит он, впрочем, шепотом, чтобы Петкович его не услышал. Но говори он даже громко, Петкович все равно не обратил бы на это внимания. Принц Гейне раскрыл книгу, склонился над ней и читает вслух, энергично жестикулируя правой рукой, словно весь мир приглашал к рукопожатию:

Ein neues Lied, ein besseres Lied, О Freunde, will ich euch dichten, Wir wollen hier auf Erden schon Das Himmelreich errichten! [43]

— Браво, браво! — радуется он.

Ворота растворились, и начальник тюрьмы пропустил в них коренастого, широкоплечего человека с крупными карими глазами и огромными ручищами. Поперек жилета у него висела толстая золотая цепочка, какие из тщеславия любят носить примитивные люди, лишенные вкуса и интеллигентности.

— Значит, только один пациент, — говорит он баритоном, — да и тот в карцере.

— Если господин доктор пожелает, я могу его выпустить из карцера на осмотр.

— Нет, нет, оставьте его там! У кого есть охота драться и задирать других, у того все в порядке.

— Остается жена Ферковича и еще один самый тяжелый больной.

— Знаю, знаю.

Доктор Колар, бывший военный лекарь, а сейчас тюремный врач, оглядел двор, задержал взгляд на расцарапанном лице Рашулы, едва заметно ответил на приветствие писарей и отошел от начальника тюрьмы, оставшегося стоять у ворот. А сам он останавливается возле кухни и смотрит на Петковича. Колар — врач общей практики и поэтому весьма низко ценит коллег-специалистов, рассматривая свою универсальность суммой всех медицинских специальностей. Так, например, он считает себя очень способным хирургом, поэтому особенную страсть питает к операциям. Из этого можно было заключить, что душевные болезни, где скальпель бессилен, его не особенно интересуют, так это и было на самом деле. Но боже упаси, чтобы он признался, что не знает, как поступить с душевнобольным. Еще минуту назад он самоуверенно говорил начальнику тюрьмы, что Петковича во что бы то ни стало следует препроводить в камеру и держать дверь на замке, пока не решится его дальнейшая судьба. И сейчас он также самоуверенно подошел к Петковичу, который продолжает увлеченно читать, но теперь сидит, повернувшись к окну.

— Доброе утро, господин Петкович! Вы, как я погляжу, неплохо здесь устроились. Можно взглянуть, что вы читаете?

Петкович встрепенулся, порывисто вскочил, но лицо его сразу же засветилось доверием. С доктором он знаком давно, он домашний врач Пайзла и Елены.

— О, почему бы нет, доктор? Генрих Гейне, благородный принц и анархолирический поэт.

— Анархолирический? — недоуменно смотрит доктор, перелистывает книгу и возвращает Петковичу. Он плохо разбирается в поэзии, тем не менее, насколько ему известно, Гейне тоже страдал депрессией, но чтобы он был анархолириком, этого доктор никогда не слышал. — Что такое анархолирический поэт?

— А то, что все его стихи небесногармонические, хо-хо-хо! Они бы такими были, если бы Гейне жил пять тысяч лет спустя после германской революции.

— Так, так, — хмурится доктор Колар, — а как вы себя чувствуете, господин Петкович?

— О, превосходно, только голова немножко болит.

— Не хотите ли принять аспирин? — улыбается доктор Колар, кивнув головой Пайзлу, который издалека поздоровался с ним. Он треплет Петковича по плечу и незаметно нащупывает у него пульс на запястье. — Пойдемте-ка со мной! Я вам дам аспирин, он вам поможет…

— Помогает только аспирация — мечта, сбывшаяся мечта.

— Конечно, мечтать надо. А о чем вы мечтаете, господин Марко? — Он заметил, куда смотрит Петкович, а от начальника тюрьмы узнал уже о происшествии с воображаемой Рендели.

Но Петкович ему не ответил. С искаженным лицом вырвал свою руку из руки доктора.

— Вы хотите заковать меня в цепи!

— Ах, какие цепи! Я доктор Колар.

Петкович некоторое время пристально глядел на него, потом рассмеялся:

— Знаю, знаю. Доктор Колар! Но тот, другой Петкович болен, спросите у моего следователя.

— Какой другой?

— Другой? Дру-гой? — растерялся Петкович. Он озирается по сторонам и застывает с отсутствующим взглядом. — Это, — показывает он на себя, — принц Марко Гейне, пять тысяч лет спустя после революции в Хорватии. Но вы его не можете вылечить, и никто не может!

— Почему? Я доктор медицины!

— Почему? — оживляется Петкович. — Как раз потому, что вы, доктор медицины, еще не обнаружили, — добавляет он тихо, доверительно, — бациллу несправедливости. Он ею заражен.

— А где обитает эта бацилла?

Петкович как бы между прочим протер глаз.

— Желтый паук, — сказал он неожиданно и зажмурился.

— Какой желтый паук? Что это еще такое?

— Что? Неужели не помните? Когда в прошлом году у меня вспухло под глазом, я отправился к доктору, а он: «Вы пришли слишком рано, — говорит, — еще трудно определить, что это такое». Я тут же отправился к другому, тоже окулисту: «Вы пришли слишком поздно, — говорит он, — можете потерять глаз». И я побежал к третьему, к вам. «Erysipel», — определили вы. «Но у меня нет лихорадки», — возразил я. «Тогда erysipeloid», — уточнили вы…

— Так оно и было.

— Вот, — громко рассмеялся Петкович, — вы до сих пор так думаете. А глаз у меня загноился, и однажды, почесав, я обнаружил на ногте маленького желтого паука. Паук меня укусил, желтый, как шафран, а господа доктора, хо-хо-хо, обнаружили все, что хотите, только не то, что было на самом деле. Что они знают о желтом пауке!

— Ну, предположим, что это так, — помрачнел доктор. Эта история с желтым пауком кажется ему безумным и оскорбительным бредом. — Но вы ведь начали говорить о бацилле несправедливости.

— Разумеется, о бацилле несправедливости. Она и есть этот желтый паук, который проникает в кровь, потом в сердце, в самое сердце, вгрызается в него, терзает.

Лицо его, еще недавно улыбавшееся, свело судорогой, зубы застучали. Он снова бросил взгляд в сторону окна и заметно побледнел.

— Ну, это пройдет, господин Марко! — Доктор Колар мягко берет его за руку. — Медицина сумеет извлечь из вашего сердца желтого паука. Пожалуй, я бы смог вам его сейчас же вытащить. Пойдемте-ка со мной, господин Марко, только на одну минуту!

— Никто не в силах его извлечь, даже она! — освободив руку, отмахнулся Петкович и, умолкнув, сел на чурбак. Он как будто совсем забыл про доктора, стиснул голову ладонями и замер.

Еще какое-то время доктор стоит, выжидая, не поднимется ли он, но, вспомнив свою похвальбу перед начальником тюрьмы, нахмурился и удалился.

— Ну, как он, доктор? — шепотом обратился к нему Пайзл.

Доктор отводит его в сторону.

— Был ли у него когда-нибудь сифилис?

— Насколько мне известно, не было. Определенно, нет.

— Это я так спросил, потому что он мне только что говорил об опухоли под глазом. Но дела у него плохи. Бесспорно — депрессия. Вы, я думаю, не будете против, если мы его определим в больницу. Будьте готовы сегодня после обеда! — обратился он, понизив голос, к начальнику тюрьмы, стоявшему настороженно чуть в стороне.

— Это ужасно, ужасно! — утирает Пайзл слезу. — Но, видимо, для него лучше, если это произойдет как можно скорее.

Значит, до обеда, но доктору это не с руки, потому что он спешит на интересную операцию в больницу.

— Ну хорошо, после обеда. С божьей помощью! — соглашается Франё Пайзл и, помолчав, продолжает: — Я бы еще хотел вас кое о чем попросить, доктор. С моим несчастным шурином все решится после обеда, и я бы не хотел, чтобы моя жена оказалась в неудобной ситуации, поэтому пусть приедет пораньше. Не были бы вы столь любезны уведомить ее об этом?

— Охотно, доктор, тем более мне по пути. А как долго думают вас здесь держать? Мне ваша супруга вчера говорила, что вас скоро выпустят.

— В самое ближайшее время, — повысил голос Пайзл. — А где вы ее видели?

— Случайно возле театра. Ваша просьба, стало быть, почти излишня. Но все равно, сделаю, как вы желаете…

И они пожимают друг другу руки, а со второго этажа в тишину двора врывается протяжный вопль жены Ферковича. Может, она узнала, что доктор во дворе, и пожелала напомнить о себе.

— Это она? — поворачивается доктор к начальнику тюрьмы, а по лицу его пробегает улыбка, словно от мысли о чем-то приятном.

Он и в самом деле думал о приятном. Дело в том, что жену Ферковича, у которой возникли осложнения, придется оперировать здесь. В больнице ее мог бы оперировать кто-то другой, а тут — только он один, поэтому он еще со вчерашнего дня, узнав о ее мучениях, принял категорическое заключение не отправлять ее в больницу.

— Да, это жена Ферковича! — насупился начальник тюрьмы. — Тяжело с ней в тюрьме, господин доктор, тяжело.

— Ее следует отправить в больницу, — добавил подошедший к ним Юришич, необычайно грустный, но настроенный решительно.

— В какую больницу? — грубо оборвал его доктор Колар. — Вы Юришич, не так ли? Не нервничайте! — И тут же набрасывается на начальника тюрьмы: — В больнице тоже не боги, чтобы творить чудеса! Наверное, опять ела тяжелый хлеб из отрубей! Ведь я вчера распорядился, чтобы ей давали только молоко и белые булочки!

— Прошу покорно, господин доктор, молока мы ей дали.

— А булочки? Впрочем, я сам иду к ней, пригласим повитуху! — Он машет рукой на Юришича, который доказывает, что жена Ферковича может здесь умереть. — Невелика беда! — Он был уже у входа, когда сопровождаемый воплями жены Ферковича по двору разнесся жуткий крик Петковича:

— Доктор, доктор!

— Ну? — неохотно остановился тот.

— Вы слышите? На нее напал желтый паук, — шепчет он. — А никто не вправе осуждать человека на смерть. Долой смертную казнь!

— Пустяки, это всего лишь женщины повздорили, — вернувшись назад, с некоторым раздражением убеждает его Колар. — Ни о какой смертной казни здесь нет речи, вам вообще незачем об этом думать. Сегодня вас выпустят на свободу. По этому случаю знаете, что бы я вам предложил? Давайте сегодня вечером вместе покатаемся? Хотите?

— Покатаемся? — встрепенувшись, заподозрил неладное Петкович. — Сегодня вечером?

— На автомобиле! — уточнил Пайзл со стороны.

— Не обязательно на автомобиле. Посмотрим, можно и на автомобиле, — поправился доктор, заметив, что Пайзл ему подмигивает, — надо только позвонить, чтобы нам подготовили автомобиль. Итак, вы готовы, господин Петкович? Значит, вечером — на прогулку! Великолепно!

— О, я всегда готов! — встрепенувшись и просияв, громко и весело воскликнул Петкович. Прогулка — это свобода! Определенно, пришел ответ из дворцовой канцелярии. — Приезжайте на моем автомобиле, он, правда, только для двоих, но мы все влезем в него. Мы пригласим и тебя, Франё. Поедешь с нами?

Он сдавленно смеется и вдруг замолкает. Светлая надежда, промелькнувшая, как вспышка молнии, рушится перед ним, исчезает, тонет во мраке, где ничего не различишь, там все — сплошное разочарование и безнадежность. В двух шагах чье-то добродушное лицо смотрит на него упорно и нежно. Он его не видит. Но он слышит, как будто кто-то нашептывает ему: это ложь — ложь и обман все, что говорит доктор. Ложь? Почему люди вокруг него сейчас, когда им, по его примеру, следовало бы радоваться, плачут?

А это плачет Юришич. Прислонился к дереву, закрыл лицо руками и, не подозревая, что все его видят и слышат, плачет, охваченный безотчетной болью, стуча зубами, как от холода.

Потерянно, с блуждающим где-то в неведомых далях взглядом, который, однако, временами возвращается назад, к земному, примечает Петкович, как доктор торопливыми шагами входит в здание тюрьмы.

Решение отправить Петковича в больницу не было для Юришича неожиданным. Сейчас оно было окончательно принято и стало неизбежным, близким, это подействовало на него столь страшно, что он потерял контроль над собой и зарыдал горько и безутешно. Начальник тюрьмы подошел к нему, принялся успокаивать, и Юришич быстро овладел собой, осознав всю нелепость своего плача. Он стал наблюдать за начальником тюрьмы, которого у ворот, раздираемый вполне понятным любопытством, остановил Рашула, как вдруг рядом кто-то спросил:

— А почему вы, сударь, плакали? Какое у вас горе?

Юришич вздрогнул; к нему обратился старичок, который все это время пилил дрова. До сих пор он молча занимался своим делом, словно он здесь один, а теперь вот спрашивает мягким, чуть дрожащим голосом, слова выговаривает медленно, вяло. Спрашивает так странно, словно с луны свалился и ничего не понял из того, что произошло на этом дворе. Что ему ответить? Юришич молча, почти с сожалением посмотрел на него и, отступив, взобрался на дрова чуть повыше Петковича, который опять сидел молча, уставившись на распиленные старичком дрова, валявшиеся под козлами, книгу он отложил в сторону.

Старичок тем временем все ближе придвигает свои козлы к Петковичу и украдкой присматривается к нему из-под видавшей виды шляпы. И вот он уже перестал пилить, оперся пилой в опанок, шевельнул длинными седыми усами, обсыпанными опилками, и заговорил плавно и мягко:

— Гляжу на них долго, все утро, а это они, добрый господин Марко! Эх, как переменились с той поры, как я их не видел!

— А когда вы меня видели? — с недоверием взглянув на старика, спросил Петкович тихо, бесцветным голосом, как во сне.

— Э-э, давно это было. А разве вы не помните старого Тончека? Да я же, боже мой, при вашем господине батюшке служил! На руках вас носил, когда вы мальчонкой были!

— Марко, хочешь молока? — неожиданно и весело, почти по-детски рассмеялся Петкович.

— Да, да, правильно вспомнили, так я вам всегда говорил! Когда корову подоят.

Тончек, старый Тончек! Что-то светлое, как весеннее утро, когда все залито солнцем, нахлынуло на Петковича. Донеслось издалека, из забытья, и озарило его всего; детство, его детство!

Это старый Тончек, который обычно, когда скотница Реза подоит корову, звал его, чтобы угостить парным, еще теплым молоком. Марко, хочешь молока? В самом деле это Тончек. Много, много лет назад, еще мальчиком, начал он служить в имении Безня, там он остался, когда Петкович учился в кадетской школе, а после его возвращения Тончека в имении уже не было, он женился и перебрался куда-то ближе к Преграде. Давным-давно Петкович не видел его, не слышал и не думал о нем. А сейчас Тончек здесь, в тюрьме, старый, сгорбленный, седой.

— Как поживаешь, Тончек? — вскакивает Петкович, чтобы пожать ему руку, и смотрит на него восторженно, словно опять превратился в ребенка. — Как поживаешь? Как семья?

— Да так, как заведено у бедных людей, — только сейчас, после рукопожатия, стряхивает Тончек опилки с рук — Петкович его опередил. — Известно как: мало земли, много налогов, полно детишек, но все хорошо, пока есть здоровье. А что вы, сударь, здесь делаете? За что вас арестовали?

Веселость Петковича угасла. Но лишь на секунду.

— Говорят, — смеется он, — говорят, что я обманул хозяина ресторана на восемьдесят форинтов.

— Да они только пошутили, — добродушно смеется Тончек щербатым ртом. — Да неужто вы, господин Марко, захотели кого-то обмануть, да еще на восемьдесят форинтов? Скорее всего столько дали ему на чай. Я-то уж знаю, сударь, как вы щедры, давно все это знают. Одному дали лес вырубить, другому поле засеять, третьему черешни собрать, а бумаги, по которым крестьяне должны были платить долги еще вашему батюшке, сожгли дочиста, так что и пепла не осталось. Не верю я, чтобы вы кого-то обманули.

— Тут дело в политике, Тончек.

— Нет, в чем-то другом. Наш хозяин всегда был хорошим политиком. Я видел, как вы, сударь, заступались за того беднягу, которого в карцер утащили. Помню я восстание против венгров, когда Хедервари был баном. Тогда вы, сударь, всю вину взяли на себя и сами пошли в тюрьму за народ. За что же вас арестовали? Вот я и говорю, ежели ты политик и желаешь народу добра, тебе тюрьмы не миновать! А что вы опять сделали, господин Марко?

Черная слякотная ночь всплыла в памяти Петковича, ночь, когда его по пустынной дороге вели жандармы. Но сейчас перед ним только спокойное лицо Тончека, благостное, как молитва. На вопрос он не отвечает, а спрашивает сам:

— А ты давно здесь, Тончек?

— Со вчерашнего дня. — Лицо Тончека сжалось словно губка. — Дело-то какое: еврей за долги мою корову продал, так я рассердился и сжег его конюшню.

Мимо прошел доктор Пайзл, отшвырнул окурок сигары. Тончек наклонился, загасил его между пальцами, сунул в рот, жует и смотрит вслед Пайзлу.

— Вот хотел вас спросить, сударь, знаете ли вы этого господина? — показал он на Пайзла.

Петкович тоже внимательно посмотрел на Пайзла. Не он ли только что бросил окурок в опилки, которые могли загореться, и Тончек оказался бы виноват? Какой невнимательный и злой. Но вот и Тончек говорит о поджоге!

— Конюшню? Что ты говоришь, Тончек? Как же так получилось? Неужели у еврея?

— Но как все об этом узнали? — сокрушается Тончек. — Ведь я никому об этом не говорил!

Петкович странно смеется, с тревогой смотрит на него Тончек. Слышал он от своих сокамерников, да и сам видел здесь, во дворе, что с головой у этого человека не все в порядке, говорят, он сумасшедший; есть ли смысл просить его? А почему бы и нет? Разве не говорит он сейчас с ним, как со всяким другим. Поэтому он продолжает:

— Этого господина и я знаю, он адвокат и какой-то большой политик из Загреба. Сказывали, от нашей хорватской партии в наш уезд приезжал проводить собрание. И с нашим евреем он в добрых отношениях, тот его в гости звал. Вот я и думаю: мог бы он ублажить еврея? От того, что я здесь торчу, у него новая конюшня не появится, я заплатил бы ему, задаром бы батрачил на его земле. Вот если бы вы, господин Марко, могли поговорить с этим господином и попросить за меня! Вас бы он скорее послушал. Господа лучше друг с другом сговорятся.

Тончек стянул с головы шляпу, мнет ее униженно в руках. А Петкович все думает про себя: мог бы Пайзл поджечь Тончеку конюшню или нет?

— Я попрошу его, Тончек. — Голос его сник. Но о чем он должен просить, он и сам не знал. — Не вы ему, а он вам вместе с евреем поджег конюшню.

— Может быть, все-таки попробовать. — У Тончека вспыхнула надежда и тут же угасла. Как смогли тот господин вместе с евреем спалить конюшню, когда ее у меня не было и в помине? Не в своем уме мой добрый господин, это ясно; единственный человек, который мог ему помочь, сошел с ума. Он снова нахлобучил шляпу, скользнул жалостливым взглядом по Юришичу и снова взялся за пилу.

Визжит пила писклявым, почти детским голосом, а Юришич задумался: смог бы он вместо Петковича исполнить просьбу Тончека, но вдруг Петкович встал и после недолгих объяснений подвел Пайзла к Тончеку.

Прохаживаясь мимо, Пайзл из простого любопытства подслушал, о чем идет речь, и сейчас смущенный, переставший жевать Тончек в деталях рассказал ему обо всем.

— Я бы покорнейше просил вас, вельможный господин.

Отнекивался Пайзл, не хотел пойти навстречу Петковичу, который умолял его «помочь старому Тончеку», а теперь вся эта история вдвойне ему неприятна, потому что тот торговец Шварц, чью конюшню поджег Тончек, был его старым клиентом. Но он быстро нашелся, чуть склонил голову и сделал приятное лицо.

— Это будет, разумеется, не легко, — заговорил он, — потому что, Тончек, вы нарушили закон, и сейчас закон вас преследует, а не Шварц. Но я сделаю все возможное. Еще сегодня я напишу торговцу Шварцу. Или вот что, он мне недавно писал, что приедет в Загреб, и мы тогда все уладим.

— А не могли бы вы, вельможный господин, замолвить обо мне словечко господину судье? Я вас, вельможный, покорнейше и нижайше прошу.

— Да, и это можно. Только вы успокойтесь, пожалуйста, и ничего не бойтесь, Тончек, все будет хорошо!

Голубые глаза Тончека помутнели, слезы навернулись на них, потекли по лицу и исчезли в усах, как будто впитались в опилки. Он наклонился и поцеловал Пайзла в руку. А сам дрожит от умиления.

— Покорнейше благодарю, вельможный, спаси вас бог и матерь божья!

— Ничего, ничего, Тончек, — прячет Пайзл руку за спину и незаметно вытирает о пальто. Усмехается добродушно, сейчас уйдет, и на этом вопрос будет благополучно исчерпан. Но перед ним встал Петкович, нахмуренный, с остановившимся, недружелюбным взглядом.

— А почему ты смеешься, Пайзл? И почему лжешь этому человеку?

— Я лгу?

— Лжешь! — повысил Петкович голос. — Я знаю, что ты ему не поможешь, потому что этот Шварц твой старый клиент. Ты пальцем о палец не ударил, когда тебя звал на помощь человек, которого тащили в карцер. Только обещаешь, это ты ему должен целовать руку, а не он тебе.

Лицо Пайзла болезненно сморщилось, он собирался уже закричать, но сдержался и энергично зашептал:

— Почему, Марко, ты так говоришь, когда прекрасно знаешь, что если Тончека никаким другим способом нельзя спасти, то остается единственное средство: апелляция Его Величеству. Ее могла бы передать сама Елена, — пробормотал он еще тише.

Пайзл и сам не ожидал, что эти его искусно подобранные слова возымеют такое действие. Петкович, правда, оставался мрачным, как будто все еще сомневался, но вдруг он просветлел и улыбнулся.

— Ты имеешь в виду Регину? Она была здесь. Ты ее видел?

— Да, да, и завтра придет.

— Не завтра, еще сегодня мы с ней будем кататься в автомобиле. Вместе поедем к императору, хо-хо-хо!

Он сел, смеющийся, счастливый, потирая ладони. Пайзл презрительно отвернулся от него.

— Итак, договорились, Тончек. Мужайтесь, все будет хорошо.

— Благодарю, вельможный, — без прежней радости ответил Тончек. Он снова взялся за пилу, но не стал пилить, а оперся на нее и провожает взглядом уходящего Пайзла. Задумался. Вельможный обещал ему больше, чем он рассчитывал. Но почему господин Марко назвал эти обещания лживыми? Он, должно быть, хорошо знает вельможного, потому что с ним на ты. Но все-таки и господин Марко как будто согласился с тем, что в конце концов и император мог бы помочь, император может все. Но именно это обстоятельство заставляет Тончека сомневаться. — Да, да, — рассуждает он громко, чтобы его слышал Петкович, да и Юришич, — послал вот сосед Мартин в прошлом году прошение императору, чтобы ввиду его преклонного возраста отпустили из армии его единственного сына Фабиана. Три раза слал прошение, но все впустую, Фабиану пришлось отбывать солдатчину. Так-то вот. Или это потому, что император далеко, или потому, что сосед этот был уж больно стар и порядка не знает.

— А пришел ли ответ от императора? — оживился Петкович. — Вы не сказали об этом, Тончек?

— Ничего я не сказал, господин Марко. Да, пришло в уезд письмо, но император его не подписал. Кто-то там, помню, подписал, полно печатей было наставлено. Да, императору нужны солдаты, писалось там, и это, наверное, сущая правда. Знает император, что делает, знал он, что влахи взбунтовались против турок. Но как подумаю, что старый Мартин теперь один на земле ломает хребет, а сын его в казарме дни коротает, то прямо хоть плачь, ей-богу. Я так думаю, император добрый, но больно старый, какая уж тут правда и порядок, если его за полоумного и убогого держат. Вот так и с моим прошением может получиться. Как вы думаете, господин Марко?

Петкович молчит. Добрый, но больно старый — в просьбе отказали. Потому что император, скорей всего, и в руках не держал этого прошения. Но они с принцессой Региной доберутся до императора.

— Император получит прошение, все будет хорошо!

— Дай бог! Это было бы справедливо! Не одним же евреям в Хорватии права иметь. Почему бы их не иметь и хорватам? Да, порядка нет. Бают давно, что королевич Рудольф завел бы порядок, так его прогнали, чтоб не занял трон. Пришлось ему бежать. Только его, говорят, кормилица убила. А вот наши селяне сказывают, что был он один раз у нас в Преграде переодетый. И должен был бежать дальше, нигде ему, бедному, не дают покоя. А что вы думаете, господин Марко, жив ли королевич Рудольф? Наверное, бродит по свету и вернется, когда старый император умрет! Дай бог, пожалуй, тогда и нам стало бы лучше.

Говорит, мечтает старый поджигатель Тончек и даже не подозревает, как эта легенда о королевиче Рудольфе вызывает у Петковича целую вереницу болезненных мыслей и фантазий.

— Вернется, вернется королевич Рудольф, — восторженно подхватил Петкович, увлеченный фантастической старой загорской легендой о королевиче Рудольфе, которую, будучи родом из того же края, что и Тончек, слышит не впервые. Более того, королевич был в Преграде, скрывался там, бежал от жандармов. Его преследовал строгий император, не хотел его помиловать, хотя королевич долго просил его об этом, с принцессой Региной посылал ему письма. Несправедливо обвинили королевича, будто он хотел обмануть императора, и император рассердился. Но в конце концов, когда принцесса приедет, чтобы лично просить о помиловании, он сжалится, помилует королевича, передаст ему престол, и тогда восторжествует справедливость для всех, Тончек, хо-хо-хо!

— Эх, хорошо говорите, — радуется Тончек. — Вас так легко понять, а здесь говорят о вас, что… — Петкович дал ему знак замолчать, и Тончек смутился, но потом переменил тему. — Да, совсем забыл спросить о вашей сестре.

— Нечего тут спрашивать! Работай! — прикрикнул на него проходящий мимо надзиратель. Со вздохом Тончек принялся за работу.

Замолчал и Петкович. Не был ли королевич Рудольф и у него в Безне? И старый скотник Тончек носил его на руках и спрашивал: «Хочешь молока?» А потом принц, не желая служить офицером, поссорился с отцом. И отец прогнал его, и все его стали преследовать, когда он вступил якобы в мезальянс с принцессой Региной. И теперь скрывается здесь инкогнито, благородный Марко Петкович — его псевдоним, и никто этого не знает, не должны знать, даже старый Тончек! Не должен и не узнает, пока он не помирится с императором, своим отцом, и тогда появится тот, второй Марко Петкович. Но разве он Габсбург?

Петкович запутался, заблудился в своих мыслях, сознание помутилось, сверкнула было одна мысль — все это обман и ложь, — но она погасла. Веки у него опускаются, и наступает ночь, ночь, полная привидений, но спокойная, как сон без сновидений.

Он откинулся всем телом назад, голова запрокинулась, Юришич даже видит его лицо. Какое-то слабое, приглушенное клокотание, напоминающее предсмертный хрип, вырывается из горла. Юришич прислушался. Устав за этот день и ночь, Петкович, похоже, заснул. Юришич пугливо осматривает двор в ожидании окрика. Все тихо. Чтобы не разбудить Петковича, Тончек оттаскивает козлы в сторону, потом наклоняется к Юришичу и спрашивает шепотом:

— Извините, сударь, спросить хочу, а кем доводится господин Марко этому адвокату?

— Они родственники, доктор женат на его сестре. — Юришич посмотрел на него с укором и сожалением.

— Ой ли? То-то я думаю, о какой это Елене говорил господин доктор? Да, Елена, так ее звали. Красивая была девочка, но очень своенравная и капризная. Увидел бы сейчас, не узнал, ей-богу!

— Тихо, Тончек!

Тончек умолк и вместе с козлами отодвинулся еще дальше. А Юришич направился прямо к Пайзлу. Он слышал разговор Петковича и Тончека, видел, как они восторгались королевичем Рудольфом. Его потрясло это, оба они представлялись ему жертвой бредовых измышлений. Но кто поддерживает эти слухи и кто использует их жертвы, как не люди, подобные Пайзлу, которые при всем своем здравом разуме десятилетиями распространяют если не эту, то слегка исправленную легенду об императоре, его доброте, его помощи людям? Впрочем, разве Пайзл, подслушав только что чужой разговор, не обменялся с Рашулой насмешливыми взглядами, не с кем-нибудь, а именно с Рашулой? Юришич вскипел и, еле сдерживаясь, сказал:

— Позвольте вас спросить, господин доктор, вы слышали, о чем только что говорил ваш шурин?

Пайзл рассеянно посмотрел на него. В сущности, он ничего не слышал, и насмешливый взгляд, которым он обменялся с Рашулой, относился к самому Рашуле; начав комбинацию с правительством, он, собственно, решил твердо придерживаться решения не иметь больше ничего общего с Рашулой. Но даже не об этом думал он сейчас. Его мысли захватила Елена. То, что через доктора Колара он позвал ее, поначалу наполняло его приятным ощущением, но скоро он почувствовал унижение. Зачем звать, когда так мало шансов, что она откликнется? Лучше, наверное, было разыграть равнодушие… Но как победить в себе тоску и отчаяние, терзавшие его от одной только мысли, что всю жизнь он был ее рабом и что в завершение она его наградила тем, что ушла от него, бросила и его, и детей, как будто никогда их не было и нет? Усталость овладела им. Он видел, что Петкович спит. Он и сам бы лег поспать и направился было в камеру, но опять лицом к лицу сталкивается с этим невыносимым Юришичем.

— Ничего я не слышал, — сурово возражает он. — И не интересует меня все это!

— Вас не интересует? А вот меня весьма, весьма интересует, господин доктор!

— Это ваше дело, — шагает Пайзл дальше.

— Может быть, но оно и вас касается. И вы сейчас не уйдете. Признайтесь, что боитесь правды.

— Что такое правда? — резко остановился Пайзл, злой, полный решимости дать отпор этому назойливому человеку.

— Вы спрашиваете, как Пилат. Что такое правда — об этом, доктор, лучше всего поговорить с глазу на глаз.

— С глазу на глаз? У меня с вами нет никаких тайн.

— Со мной нет. А с другими? Впрочем, как хотите, можем и здесь.

Здесь? Здесь, где столько глаз и ушей? И сейчас уже на них смотрят, а может быть, и слышат! Пайзл насторожился.

— Как вам угодно, дружище. Извольте, можно в моей камере…

Они пошли, но путь к лестнице им преградил коротышка с ведром на голове. Он столкнулся с Пайзлом.

— Пардон, господин доктор, — он скинул ведро и ощерился, — колпак у меня немножко велик, я и не заметил.

От коротышки, прозванного Наполеоном, они узнали, что наверху сейчас моют камеру Пайзла.

— Значит, после обеда, — воспользовался Пайзл подвернувшейся возможностью увильнуть от разговора.

— После обеда вы уже можете оказаться на свободе.

— Неужели это все так необходимо?

— Так же, как и ваша свобода, а может, и больше.

Вертя головой, Пайзл принял позу и с высокомерной усмешкой, вызвав всеобщее внимание, зашагал через двор, сопровождаемый Юришичем. Встрепенулся и Петкович, он взглянул на них, пожалуй, с радостью. Но тут же снова откинул голову, видимо, он проснулся на минуту, посмотрел на них сонными глазами и снова уснул.

Помещение, в котором они оказались, было просторным, с высоким сводчатым потолком, во многих местах затянутым паутиной. Перед входом стояла маленькая тележка, а возле стены — другая, побольше, какими обычно пользуются уличные торговцы. Вдоль другой стены деревянная лестница ведет к тяжелым дверям. Это карцер. Сквозь железные прутья больших ворот виден угол черного, заплесневевшего заднего двора. Здесь Майдак нашел трупик канарейки, потому что недалеко от стены находился балкон, где стояла клетка с канарейкой.

— Ну, — огляделся по сторонам Пайзл, ища место, где можно сесть. — Теперь я у вас в плену. — Он вытер платком поперечный прут на воротах и прислонился к нему спиной.

— Хорошо бы, господин доктор, вы всегда заботились о том, чтобы все, на что вы в жизни опираетесь, было без пыли, чистое.

— Вы, стало быть, начали с гигиены, а я доктор права. Не лучше ли вам избрать другую тему?

— Другую? А мне кажется, что наша тема ничто иное, как своего рода гигиена. Гигиена души, мораль, сударь! Вы, наверное, знаете, что это означает?

— Не кажется ли вам, господин Юришич, что вы слишком молоды, чтобы это знать?

— Слишком молод? Это стародавний упрек. Известен мне еще с того процесса, когда вы нас защищали, изобразив нас наивными детьми. Так вот, представьте, я допускаю, что перед вами стоит наивный молодой человек, дитя, которое ничего не знает. Стремлением к добру и истине руководствуется он в любом деле, так же и вы говорите о своей политической деятельности. Вы один из вождей народа, а ни одному порядочному молодому человеку, полагаю, не безразлично, кто им руководит. Вы же сами спрашивали, что такое правда. Скажите мне правду о себе, обо всем!

— Дорогой мой юноша, — состроив серьезную мину, Пайзл положил ему руку на плечо, — вы требуете очень много и очень мало. Но я всегда уважал молодежь. Ценю ее порыв, ее благородство. Я вам, конечно же, отвечу на все, только извольте задавать более конкретные вопросы.

— Более конкретные? — встрепенулся Юришич. — Тогда бы я вас спросил… — его прервал шум и стук в дверь карцера. Он подошел к двери. Глухим, на целую октаву ниже обычного голосом ругался в карцере Дроб. Спрашивал, пришел ли доктор, и сразу же притих, когда услышал, что он уже был и, наверное, ушел. Наконец он совсем успокоился, а Юришич вернулся к Пайзлу. — Вы, конечно, знаете, кто в карцере. Этот человек просил вас заступиться за него, а вы отвернулись.

— Меня просил? Я не заметил, а впрочем, как бы я мог ему помочь? Я сам здесь обычный арестант, как и все.

— Обычный! Вы очень скромны! Таким вы не казались, когда давали обещания Тончеку, ведь обещали же?

— И я сдержу свои обещания!

— Будете выступать в качестве его защитника и в то же время поддерживать обвинения против него Шварца, вашего клиента? Конечно, политика и личные интересы — разве это совместимо?

— Пожалуй, было бы излишне отвечать на это. Сейчас вы говорите, как мой невменяемый шурин. Шварц, между прочим, не мой клиент. Он только мой верный сторонник. И одного, и другого я буду защищать так, чтобы достичь согласия между ними.

— С точки зрения политики и личных интересов, но вы, таким образом, становитесь соглашателем!

— В данном случае — да! И мне очень жаль, что именно вы представляете меня в черном свете. Я всегда брал в расчет политику и личные интересы. Но мне, например, не было никакой выгоды и никакого интереса защищать вас, однако я вас все-таки защищал. Бесплатно, милостивый государь!

— Я вас не просил, вы сами предложили свои услуги моим сестрам. Тогда я еще не знал то, что знаю сейчас. — Юришич заметно разволновался. — Тогда я еще не мог знать, что вы сами для себя можете заключить такое соглашение — защищать революционную молодежь и одновременно выступать как юридический советник и адвокат стервятников из страховой компании. Однако это произошло. Какое постыдное соглашательство!

— Слушайте, Юришич, — прерывает его Пайзл, улыбаясь иронически, язвительно и нервозно. — Если вас в связи со мной ничего, кроме этого, не беспокоит, то лучше нам прекратить разговор. Чепуха все, что вы говорите. Любой адвокат вам бы сказал: такова наша работа, наш хлеб насущный.

— Но эта работа не соответствует призванию борца за народные интересы, каким вы хотите быть.

— Вот то-то и оно! Потому я вам и не могу ответить, как другие адвокаты. Я всегда руководствовался высшим принципом. — Если прежде Пайзл говорил шепотом, то сейчас он повысил голос. — Он состоит в том, что мое положение юридического советника страхового общества in ultima linea полезно для народа.

— Для народа? — остолбенел потрясенный Юришич. — Такого цинизма я не ожидал даже от Рашулы!

— Вы это называете цинизмом? А разве цинизм — завести дружбу с бандой мошенников, чтобы вырвать у них часть награбленного и вернуть народу? Не будь меня, зла было бы еще больше!

— Жаль, что здесь нет Рашулы, вот бы вам все это ему сказать. Я охотно верю, что у Рашулы вы забрали часть награбленного, но, безусловно, не для народа. И извините, вы говорите о воровской банде. Тогда почему вы здесь?

— По доносу одного вора. Это, полагаю, вы и сами знаете.

— Но даже здесь вы изо дня в день общаетесь с этим вором. Он глупец, сказали вы мне утром. Вас же он назвал негодяем. И тогда я вас попросил на несколько слов, а вы увернулись под предлогом, что идете к своему шурину, у которого, конечно, не были.

— Нет, не был, — признался Пайзл. — Я пришел к нему, но он спал. Что же вы все-таки собираетесь мне сказать? Неужели то, что сказали? Это все глупости, мой дорогой юноша. — Пайзл замолкает и идет к выходу. Ему показалось, что сюда заглянул Рашула.

— Нет, это не глупости, доктор! — отрезал Юришич и, не догадываясь о причине ухода Пайзла, забеспокоился, что он уйдет совсем, — Своим уходом вы не докажете свою правоту. Подождите, мы еще не закончили!

— Мне нечего вам доказывать, и я не буду, — возвращаясь, пробормотал Пайзл. Рашулы он не обнаружил. — Продолжайте, если вообще у нас есть о чем говорить. Только тише, здесь мы не одни.

— Итак, будем говорить тихо о вещах, которые уже всем известны, — усмехнулся Юришич. — А вот Колару, например, вы заявили во всеуслышание, что сегодня выйдете на свободу.

— Да! И что из этого следует?

— А то, что ваше намерение выйти на свободу вместе с шурином не исполнится.

— Кто вам сказал? Ну, естественно, я хочу этого. Что удивительного в желании помочь родственнику!

— Странно, что вы заговорили об этом лишь нынче утром, когда уже знали, что ваш родственник сошел с ума.

— Я говорю это с того часа, как оказался здесь.

— А кому вы говорите? Уж не Рашуле ли? — Пайзл протестующе поднял руку. — Конечно, если кому-то и говорили, так только Рашуле, и не всегда. Однако допустим, что вы с самого начала уверяете его в этом, но почему именно Рашулу?

— Спроси вы об этом, я бы вам сказал. Но вы, как вижу, по причинам довольно ничтожным держались от меня подальше, что вам не помешало, однако, подслушивать, с кем и о чем я говорю.

— Ничего я не подсл£шивал. Все, что я знаю, сказал мне сам Рашула.

— Рашула? — взвизгнул Пайзл. Это ему кажется невероятным, но в общем-то возможным. — Вы, значит, в некотором роде его близкий друг!

— Близкий друг! Великолепно! Вы меня называете его близким другом, хотя на самом деле таковым являетесь сами. И я знаю почему. Вы хотите на свободу, но не сможете отсюда выйти, если он не отречется от своих показаний — денунциаций, как вы их называете. А он в свою очередь не уступает, пока не уступите вы.

— Мне не в чем ему уступать. Рашула был обычным осведомителем правительства, и он донес на меня по его указке, чтобы обезвредить меня политически. Разве вы не попытались бы обезоружить своего противника, обработав для этого его союзника?

— И вам это не удалось! Рашула остался при своих показаниях, ни от одного не отказался, а вы все-таки выходите на свободу! Как же вы разоружили противника?

— Аргументами, которыми опроверг показания Рашулы, — едва скрывая раздражение, высокомерно выпятил грудь Пайзл. — Как это трудно угадать! Но все это весьма затянулось, точно так же, как и мое пребывание в тюрьме! Думаю, мы можем закончить наш разговор. — На этот раз Пайзл самым решительным образом повернулся, чтобы уйти.

— Аргументами! — с сомнением, но несколько растерянно воскликнул Юришич. — Это должны были быть очень веские аргументы! — снова начал он атаку, шагая рядом с Пайзлом. — Подождите еще минутку! Но если будете ломаться и захотите улизнуть, я кое-что спрошу вас во дворе открыто, при всех.

— Ну, что еще? — останавливается Пайзл.

— Ответьте коротко и ясно — да или нет: правда ли, что вы в сговоре с полицией, а следовательно, и с правительством, упекли в тюрьму своего шурина и таким образом помогли правительству скомпрометировать своего политического противника, обвинив его в обычном мошенничестве? Да или нет?

— Что? — притворно возмущается Пайзл, хотя именно такого вопроса он ожидал. — Нет! — отрубает он решительно. — Это досужие выдумки бесчестных клеветников! Могу даже предположить, кто это.

— Следовательно, вы об этой клевете не от меня первого слышите. Почему тогда вы на нее не реагировали?

— Кто вам сказал? Впрочем, куда бы это меня завело, если бы я отвечал на все подлости и клеветнические выпады? Их столько, что я вынужден был бы только ими и заниматься.

— Позвольте, есть такая клевета, на которую, исходи она даже от подлецов, надо реагировать хотя бы ради честных людей, вынужденных ее слушать.

— Честный человек сумеет сам дойти до истины и не так легко поверит подлецам.

— А я убежден и утверждаю, что не принадлежу к числу нечестных людей, — решительно заявляет Юришич.

— Было бы наивно ожидать от вас иного. Вы предвзято ко мне относитесь.

— Предвзято? Да все ваши взаимоотношения с шурином и другими, вы весь, каков есть, — доказательство против себя самого. Почему вам понадобилось взять его под опеку?

— Это касается меня и его. Только так можно ему помочь, — ожесточается Пайзл.

— А вам нет? Кто наследовал его имение и кому оно перейдет сейчас? Таковы ваши истинные мотивы, сейчас вам остается только радоваться.

Удар был жесток, чувствовал и сам Юришич. Но, как ему казалось, с софизмами, с помощью которых Пайзл увертывался, можно было бороться только прямыми ударами, бьющими в сердце. И это ему как будто удалось, потому что сдерживающийся до сих пор Пайзл вдруг взорвался.

— Это уж слишком! Вы лжете!

— Ну конечно, я лгу! — прорвалась злость и у Юришича. — А я вам скажу: с ложью вы пришли сюда, с ложью и на свободу выходите. И я догадываюсь, кто вам открыл двери тюрьмы. Петкович! Вот вам вознаграждение от правительства за то, что помогли ему разделаться с одним противником.

— Ложь, ложь! Где доказательство? — прохрипел Пайзл и, как бы защищаясь, замахал рукой.

— Истина и вы сами тому доказательство. И если Рашула хоть однажды сказал правду, то ею было утверждение, что именно вы уничтожили, убили своего шурина. Вы убили его, ему смерть, вам свобода! И он еще вам может простить. И, прощенный своей жертвой, вы выйдете на свободу. Ave, victor Pajzl, miser croaticus eques te salutat!

Протестуя жестами, Пайзл подошел к выходу. Рашулы опять не оказалось поблизости. Он вернулся обратно, сел на скамью, опустил голову. К своему удивлению, Юришич заметил на его глазах слезы. Но не заблестела ли у него в глазу слеза и в ту минуту, когда они с Коларом договаривались об отправке Петковича в сумасшедший дом? Неужели это искренне? Или игра? Отвергая первое предположение, Юришич неотрывно смотрит на Пайзла.

А Пайзл в самом деле плачет. Но не из-за Петковича. Правда, когда он увидел, что Юришич плачет из жалости к Петковичу, в нем шевельнулось что-то сходное с сочувствием к человеку, некогда близкому и до сегодняшнего дня еще дружески к нему расположенному. Но это ощущение было легким и преходящим и было скорее мыслью о том, что следовало бы посочувствовать несчастью шурина и самому заплакать. Как лицедей, выдавил он слезу, но сердце его сохраняло спокойствие. А вот сейчас он плачет. Не грызет его совесть, не кается он — он никогда не кается, тем более в том, чему, будь обстоятельства чуточку благоприятнее, он наверняка радовался бы. Но из-за этих обстоятельств что-то созревавшее все последние дни и даже минуты, когда Юришич позвал его на этот ненужный разговор, неотвратимо обрушилось на него. Он согласился поговорить с Юришичем, чтобы забыться, заглушить свои неподдельные, мучительные чувства; отвечая на вопросы Юришича, он был далеко отсюда, его занимало и мучило одно: мысль об Елене. И сейчас эта мысль утвердилась в нем, приняв вид чего-то не пережитого, но крайне болезненного. Почему он должен терпеть, прикрываясь иронией или балагурством и ложью, все горькие истины, оскорбления и унижения, брошенные ему в лицо Юришичем, этим чуждым ему желторотым птенцом?

Ложь была для него спасительной платформой, которая до сих пор, хотя колебалась и уходила у него из-под ног, поддерживала его, позволяла сохранять равновесие с грузом позора — эта платформа теперь окончательно ускользает. Он шел на все ради Елены, и, как сейчас стало очевидным, напрасно. Он много раз попадал в десятку, но главная цель жизни оказалась недостижимой. И будущее пусто, лишено смысла. К чему дальше лгать? Ради кого подвергать себя нападкам? Он устал, измучен. На семь лет старше Елены, он в той поре, когда еще лето, но, хотя на жизнь еще не опустилась осень, листья уже желтеют — седеют волосы. Политика, партия, переговоры с правительством — зачем все это? Неужели только ради удовлетворения амбиций и тщеславия, ради того, чтобы удержаться на плаву, на первых местах? Но и этого почти уже нет. В сравнении с его поражением поражение Петковича равно нулю, как равны нулю все жертвы, все проданные страховым обществом трупы. И сам он труп, значит, Юришич бьет по трупу, по пустому месту. Он не чувствует это, он думает, что бьет по человеку, полному жизни, силы и боевого духа. «Елена, Елена, все это сделала ты!» Слезы текут по его лицу — он еще сохранил некоторое присутствие духа, чтобы не плакать навзрыд. Он смотрит сквозь слезы на Юришича и ненавидит этого человека как нежелательного свидетеля своей слабости, потом поднимается и хватает его обеими руками за локти. Искренне и лживо, идет из глубины чувств и притворно все, что он, моргая, говорит дрожащим голосом.

— Вы меня оскорбили, господин Юришич, жестоко оскорбили. Но я принимаю во внимание вашу молодость и горячность. Я смотрел на вас, когда вы плакали, и знаю, плакали из-за моего несчастного шурина. Из-за него и я сейчас плакал, нам обоим тяжело. Я вижу, вы мне не верите. Он, который знал меня лучше, чем вы, лучше знал и мои несчастья, он бы мне поверил. То, что было сегодня, произошло, к сожалению, из-за его невменяемости. Но он меня любил, и было бы ужасно, если бы я действительно стал причиной его гибели. Это страшная, немыслимая клевета.

Юришич недоумевал. Пайзл несчастен? Об этом и Петкович утром говорил. Из-за жены? Вероятно. Но что все остальное, как не лицемерие?

— Он вас любил, знаю. Говорил, что вы несчастны. Из-за жены, как можно было понять. Ваша жена, по его разумению, была тем крестом, на котором страданиями вы искупали свои грехи. Но я думаю, что жена никогда не может быть крестом столь значительным, чтобы человек мог искупить на нем все грехи, совершенные в жизни. Тем более не для такого человека, как вы; вы распяли своего шурина на кресте. Отмойтесь от этого обвинения, и я сниму перед вами шляпу!

— Как я могу отмыться? Мне не от чего отмываться. — Пайзл трет уже сухие глаза; откровенность Петковича перед другими задела его. — Единственный человек, которого я мог бы призвать в свидетели, к сожалению, безумен. Безумным вздором было все, что он, может быть, говорил о моих семейных обстоятельствах, на которые я не могу пожаловаться.

— В чем же тогда ваше несчастье?

— Оставьте! А на кого я еще могу сослаться? На Рашулу, этого закоренелого клеветника? Он заинтересован в том, чтобы еще больше опорочить меня.

— Я мог бы этому поверить. Но сейчас речь не о Рашуле, потому что всю историю как свершившийся факт принес в тюрьму Мачек, вы, конечно, сами об этом знаете.

— Мачек? — удивился Пайзл, словно впервые услышал об этом. — Теперь мне все ясно. Мачеку выгодно клеветать на меня. Он мой давний политический противник, он свидетельствовал против меня на одном судебном процессе. Я выиграл процесс, а его разоблачил как клеветника. Вы, наверное, помните, если следили за процессом. Это было пять-шесть лет назад. Значит, Мачек! И вы поверили этому человеку? — ужасается Пайзл.

— Я поверил и буду верить ему, пока не увижу, как доктор Пайзл на нынешнем процессе разоблачит Мачека. Впрочем, судебный процесс, о котором вы говорили, насколько я слышал от Мачека, да, кажется, и сам когда-то читал, — этот процесс вы не выиграли, а проиграли, и это обстоятельство, если не ошибаюсь, прибавляет вам оснований призвать Мачека к ответу. Он недалеко.

— Он страшно далеко, потому что мне противно видеть его, — пробормотал Пайзл, почувствовав, что попал в трудное положение.

— А Рашула, с которым вы прогуливаетесь каждый день уже много месяцев, вам не противен? — едко усмехнулся Юришич. Ему захотелось позвать Мачека. Для того чтобы испытать Пайзла, он сделал вид, что идет разыскивать Мачека.

— Вы его позовете? — инстинктивно сжавшись, с тревогой спросил Пайзл. — Зовите! — он выпятил грудь, осмелел, решил припугнуть Мачека, пригрозить ему судом. В решении суда он уверен. К чему в таком случае ему надо было вступать в соглашение с правительством?

Но отпала потребность звать Мачека. И Юришич, и Пайзл одновременно вздрогнули от изумления, у Пайзла даже глаза перестали моргать.

С кислой миной, словно принужденный действовать против своей воли, у входа появился Мачек. И не один. Под руку его вел улыбающийся Рашула. У него маленькие, как у мыши, глаза. Только у этой мыши какой-то кошачий взгляд.

Еще раньше подслушивавший Рашула при звуке шагов Пайзла спрятался за деревом, и естественно, Пайзл не мог его заметить. А в другой раз, когда Пайзл подошел к выходу, Рашула за деревом толковал с Мачеком, уговаривал его вместе с ним вмешаться в спор Пайзла с Юришичем.

Он услышал, что одна из главных, а может быть, и главная тема этого спора — вина, лежащая на Пайзле, за то, что его шурин оказался в тюрьме; что бы сказал ему Юришич, если бы узнал, что он намеревался учинить Мутавцу, используя сумасшествие Петковича? Но эта задумка, один раз уже провалившаяся, а ввиду скорого ухода Петковича и в будущем осужденная на неуспех, уже, не без некоторого, разумеется, сожаления, потеряла для него свою привлекательность. Даже если бы Юришич что-то заподозрил, Рашула мог бы его с легкостью высмеять. Но может быть, в этом споре кроются определенные возможности для него? Что, если вмешаться в него с Мачеком, и пусть бы Мачек отрекся от того, что он прежде говорил о Пайзле? Такой расчет, помимо того, что он забавен, мог бы оказаться и полезным; он мог бы помирить его с Пайзлом. Какой смысл продолжать упрямиться, не соглашаться взять назад свои показания против Пайзла, если, как заявил Колар, даже жена Пайзла говорит о его скором выходе из тюрьмы? Но не поздно ли теперь отказываться от показаний, когда Пайзл уже отослал письмо? Для Пайзла никогда ничего не поздно, решил Рашула и, обмозговав, быстренько приготовил новый план. Для его исполнения ему нужен только Мачек. Поэтому он его и оттащил от Ликотича, с которым тот играл в шахматы, и раскрыл перед ним, насколько считал нужным, свой план. И естественно, встретил сопротивление; Мачек не захотел опровергать обвинений против Пайзла. Впрочем, разве Рашула забыл, как бесстыдно он поступил по отношению к нему, Мачеку, назвав своим агентом? Но когда Рашула обещал, что возьмет свои слова обратно еще до того, как он сам откажется от своих заявлений против Пайзла, Мачек смягчился, тем более что Рашула высказывал готовность признать свое авторство всей версии о виновности Пайзла. Почему бы ему в конечном счете не согласиться? Ведь и ему, не столь уж видному журналисту, было бы приятно иметь лучшие отношения с такой авторитетной личностью, как Пайзл. Да и хорошо бы отчитать Юришича за его утренние оскорбления. И что самое главное, Рашула не подтвердит его связи со страховым обществом. И он позволил Рашуле взять себя под руку и увлечь вперед; разумеется, он еще не настолько доверял ему, чтобы не чувствовать необходимости проявлять осторожность.

Вот так они и шли.

— Господа простят, что мы им мешаем, — начал Рашула, подойдя поближе и отпустив руку Мачека. — Но поскольку здесь прозвучали слова и о нас, мы были вынуждены вмешаться.

— Вы подслушивали? — сразу же решительно напал на него Пайзл; с какой целью подошли эти двое, если не для того, чтобы тоже ополчиться против него?

— Да! — хладнокровно отвечает Рашула. — И хорошо сделали. Может быть, еще не совсем поздно! — добавил он и в упор посмотрел на него.

Но Пайзл поворачивается к Мачеку, который стоял у дерева.

— Господин Мачек! — угрожающе крикнул он. — Вы распространяли обо мне клевету, и за это я подам на вас в суд. Вы меня поняли?

Мачек поглядывает на Рашулу и молчит.

— Что молчите? — раздражается Пайзл. — Осмелились меня оклеветать, так повторите это сейчас мне в лицо! В лицо, чтобы я убедился, что в вас осталась хоть капля смелости! Но, кажется, вам очень неприятно идти на суд.

— Нет, — кричит Мачек, он не решается никому посмотреть в глаза. — Я не боюсь никакого суда!

— Все зависит, какого, — съязвил Рашула и затем обратился скорее к Юришичу, чем к Пайзлу. — Видите ли, господин Мачек оскорблен, так как я сегодня над ним немножко подшутил, назвав его тайным агентом моего страхового общества. Из этого он заключил, что мог бы предстать перед судом, поэтому сейчас он с полным основанием утверждает, что не боится этого суда. Не так ли, господин Мачек?

Мачек удовлетворенно кивнул головой. Юришич, все это время стоявший неподвижно и молча наблюдавший за происходящим, вдруг встрепенулся, хотел что-то сказать, но промолчал.

— Из этого следует, господин доктор, — обратился Рашула непосредственно к Пайзлу, — суд, которого не боится господин Мачек, не тот, которым вы ему угрожали.

— Комментаторы вашего толка здесь совершенно излишни!

— Действительно, я принял на себя неблагодарную роль. Не пора ли вам, господин Мачек, сказать то, что вы хотите сказать? Но подождите! Прежде всего договоримся о следующем: я столь лоялен, что готов взять назад оскорбление, которое вам нанес. Но раз мы затронули эту тему, я бы и господина доктора попросил сделать то же самое в связи с оскорблением, которое он утром нанес Юришичу, назвав его глупцом.

— Если он, — подскочил к нему Юришич, — назвал меня глупцом, кого в таком случае вы назвали негодяем? Это вы друг другу сказали, напрасно вы отпираетесь. Это равнозначно тому, что вы отреклись от слов, сказанных вами утром о Мачеке.

— Это была неправда! — протестует Мачек.

— Я сожалею, — Рашула уставился на Пайзла, — господин Юришич утверждает то, что действительно нельзя назвать правдой. Для таких оскорблений ни у меня, ни у господина доктора не было и нет никакого повода. Я высоко ценю его порядочность и благородство.

— А почему вы по отношению к нему не были благородны?

— Напротив, был и буду.

— Будете? Благородство за благородство, так? Но что вы мне говорили о нем утром, когда мы остались одни?

— Насколько я помню, ничего особенного.

— А то, что вы сказали о Петковиче, для вас, разумеется, ничего не значит.

— Ах, это! И вы поверили? — осклабился Рашула. — Поверили, что господин доктор мог оказаться таким наивным… как вы! Как легко вы попадаете впросак!

— Если бы это было так, то доктор Пайзл или я стояли бы, подобно вам, с исцарапанными лицами. Вы наивны, если думаете меня натравить на него.

— Если бы я этого хотел (можно подумать, мне это никогда не удавалось), то не упустил бы возможности сделать это сейчас. Но должно быть, вы заметили, как я забочусь о Петковиче и хочу, чтобы здесь был мир, чтобы не было ссор, которые могли бы его возбудить! Вам, конечно, на это наплевать!

— Циник! Вы озабочены тем, чтобы Петкович не волновался, но зачем же вам потребовалась эта глупость с гипнозом? И раз уж мы затронули эту тему, почему под так называемый гипноз вместо Майдака вы хотели подставить Мутавца?

— Гипноз — даже это вам сомнительно! — хихикнул Рашула. — Я-то думал натянуть нос только Майдаку, а, выходит, натянул и вам! И вы еще утверждаете, что не попадаете впросак!

— Это вы попали! Только странно, как это вам не пришло на ум, что этой глупостью вы будоражите Петковича! Но мне кажется, я вас понимаю. Мутавац для вас был главной мишенью, мое замечание по поводу ложного обвинения вы как будто пропустили мимо ушей!

— Ничего я не пропустил. Мутавца я хотел гипнозом убить, хи-хи-хи, это же ясно — хотел убить, чтобы дать вам повод поплакать.

— Берегитесь, — крикнул уязвленный Юришич и шагнул вперед, но путь ему преградил Пайзл.

Молча наблюдая за ними, Пайзл сообразил, куда метит Рашула. Мачек, конечно, возьмет обратно свое обвинение, а может быть, и сам Рашула готов пойти на попятную. Но зачем все это перед столькими свидетелями, а особенно первое — готовность Мачека? Понятно, что за всем этим стоит Рашула! Лучше положить конец всей этой сцене и уйти. И Пайзл решился.

— Как вижу, — говорит он, — господа начали рассуждать о вещах, в которых я не разбираюсь. Следовательно, в моем присутствии нет необходимости.

— Простите, господин доктор, — остановил его Рашула, — мы немедленно начнем с того, что вы понимаете. В сущности, речь о Петковиче, а тут ваше присутствие необходимо. Только прежде покончим с господином Юришичем. Скажите, действительно ли между вами и мной сегодня утром возник конфликт, как утверждает он, а я отрицаю?

— Зачем вам это? — попав в затруднительное положение, увильнул от ответа Пайзл.

— Зачем? Я человек уступчивый, господин доктор, очень уступчивый, но здесь уступить не желаю и требую ответа.

— Отвечайте, доктор! — противно нудит Юришич. — Не упустите возможность, пока Рашула такой уступчивый! Услуга за услугу!

— Я не нуждаюсь ни в чьей уступчивости, ни в услугах! — процедил Пайзл мрачно. — Если господин Рашула берет назад свое оскорбление…

— Я вам уже сказал, господин доктор, — перебил его Рашула, встав за спину Юришичу, — что господин Юришич ошибся, усмотрев в наших отношениях ненависть, которой между порядочными людьми быть не может.

Юришич резко поворачивается.

— И при этом подмигиваете! — кричит он. — Сговариваетесь за моей спиной! Я все понимаю!

— А я — ничего! — не на шутку рассердился Пайзл. Если Рашула действительно задумал что-то хорошее, например, исправить свой утренний поступок, так почему он демонстрирует это таким странным образом, и к чему все это ему, Пайзлу, тем более сегодня, после того, как он отослал письмо?

В эту минуту из карцера донесся шум; заслышав голос Рашулы, там разбушевался Дроб. Вспомнив и снова убедившись, что Петкович спит, Юришич поспешил к карцеру, чтобы успокоить Дроба. И еще у двери он заметил, как Рашула подошел к Пайзлу и что-то оживленно стал ему доказывать. Юришич быстро возвращается.

— Ну как, договорились?

Воспользовавшись предоставившейся возможностью, Рашула объяснил Пайзлу цель их с Мачеком прихода. Видел, говорит, письмо, которое Пайзл послал представителю правительства. Поэтому верит, что Пайзл выйдет на свободу. Готов ли он помочь и ему освободиться? Рашула тогда откажется на суде от всех своих показаний, а Мачек — здесь. «Согласны?» — «Деньги вперед», — сообразил иронически ответить ему Пайзл, а сейчас повернулся к Юришичу и рассмеялся:

— Что не сумели уладить, оставляем вам, — и он снова собрался уходить.

— Забыли еще, господин доктор, сговориться с Мачеком, — парировал Юришич.

— Зачем со мной? — притворно удивился Мачек, растерянно ловя взгляд Рашулы. Но этот тип как назло уставился на выход, и не известно, смотрит ли он на Пайзла, который там остановился, или на только что появившегося там Розенкранца.

— Зачем с вами… об этом мог бы сказать я, — подмигнув Мачеку, Рашула наконец взглянул на Пайзла, который после выкрика Юришича вернулся на два-три шага назад и остановился. — Если господин доктор не возражает.

— Мне все равно, — гордо усмехнулся Пайзл (в самом деле, смешно: он, доктор Пайзл, ввязался в какие-то объяснения с этими проходимцами), — доктор Пайзл случайно оказался среди вас, — он обвел всех надменным взглядом, — и с теми, кто оклеветал его честное имя, он сумеет расплатиться с той стороны этого дома, — он показал рукой, — на суде. Это особенно вас касается, господин Мачек!

— Нет, пожалуй, вам не все равно! — крикнул Рашула, не зная, что предпринять. Похоже, с предложением отказаться от своих показаний он действительно опоздал. Пайзл снова требует денег. В общем-то, небольшую сумму Рашула готов ему дать. Но почему Пайзл при упоминании о деньгах так издевательски рассмеялся? Может быть, он хотел бы в эту минуту перетащить его, Рашулу, на свою сторону против Юришича, а позже высокомерно и мстительно порвать всякие дальнейшие контакты? Рашула колебался между двумя решениями: пойти навстречу Пайзлу и таким образом оказать ему услугу или пустить в ход другой конец палки и вместо Юришича ударить по Пайзлу. И пока он размышлял, Мачек осмелел, решив, что он тоже может сыграть здесь свою роль. Ведь он добился, что Рашула отказался от обвинений в его адрес, и теперь ему все равно, откажется ли он сам или нет от обвинений в адрес Пайзла, который столь высокомерен, что не пожелает воспользоваться его услугой. Он даже угрожает ему!

— А вот мне все равно, — выскочил он перед Пайзлом и принялся кривляться. — Я суда не боюсь! Говорил то, о чем слышал, а слышал сущую правду!

— Берегитесь, Мачек, — усмехнулся Юришич. — Вы уже один раз проиграли судебный процесс против доктора Пайзла! Вас разоблачили как клеветника!

— Это неправда! Кто вам сказал?

— Доктор Пайзл!

— Вы? — уставился Мачек на Пайзла. — Скажите мне это в лицо!

Пайзл повернулся, издевательски усмехаясь:

— Ни вы, ни я не выиграли его, потому что он остался незаконченным.

— So is, had das a mal gelesen! — вмешался вдруг Розенкранц. Ему было непонятно, чего, собственно, добиваются Рашула с Мачеком от Пайзла и Юришича, и почему его не позвали. Услышав, как Юришич кричал о сговоре Рашулы с Пайзлом, и вспомнив, как Пайзл сегодня отказался с ним разговаривать, он весь задрожал при мысли, что Рашула его опередил, пока он раздумывал, как поступить. Но так ли это? Судя по тому, как эти люди смотрят друг на друга, кажется, что этого не произошло. Ну и замечательно, он пойдет на все, чтобы поладить с Пайзлом. Во что бы то ни стало он должен поговорить с ним. Поэтому, не зная, о каком судебном процессе идет речь, он делает вид, будто бы читал о нем. Хотел угодить ему, и видимо, не без успеха, потому что Пайзл улыбнулся. Розенкранц осмелел.

— Herr Doktor, ich mocht Sie bitten, nur einige Minuten.

— Sie wollen? — и не слушая возбужденного Мачека, Пайзл полуиронично-полуприветливо посмотрел на Розенкранца. — Wielleicht später?

— Wird nicht zuspät? — пугается Розенкранц.

Рашула подошел поближе и, обменявшись взглядом с Мачеком, оттолкнул Розенкранца в сторону. Он уже принял решение. Невероятно, чтобы Пайзл пренебрег деньгами! Об этом свидетельствует его очевидная торговля с Розенкранцем. Розенкранц смог, а ему не удастся? Этого не может быть! Он поставит на карту свои деньги. И если Пайзл смоется отсюда, то только потому, что боится, как бы Мачек не подтвердил заявление Юришича, а еще и потому, что ему трудно продолжать разговор о вещах, в которых он плохо разбирается. Придется ему помочь. Он ему поможет, смеется про себя Рашула, довольный, что доставляет Пайзлу неприятности, которые потом может представить как услугу.

— Речь идет, господин доктор, о незавершенном процессе. Этот спор с господином Юришичем вы можете закончить и здесь.

— Нет необходимости! — с презрением и злобой отвернулся от него Пайзл; вот как Мачек под влиянием этого человека отказывается от своих слов! Нельзя связываться с этим идиотом!

— А я так не думаю! — крикнул Юришич. — Моему суду над Пайзлом не страшны никакие угрозы.

— Но если кому-то есть резон предстать за это перед судом, так это мне, — повысил Рашула голос. Все вопросительно посмотрели на него, даже Пайзл, один только Мачек опустил голову. — Вижу, вас это удивляет. Но скажите им, Мачек, вам известно, кто виноват в том, что Петковича посадили в тюрьму?

— Вы меня обвинили в том, что я вас… — Мачек запнулся, но тут же взял себя в руки. Он заранее придумал, как будет отвечать, и сейчас заговорил как по-писаному, — что я натравливал вас на Мутавца. Это неправда. Точно так же и перед доктором Пайзлом я не виноват. О том, как Петкович попал в тюрьму, я ничего не знал, пока здесь не услышал от вас.

— Эту весть принесли вы, — заметил Юришич с брезгливой усмешкой, — давали честное слово, а вот минуту назад хвалились, что ради истины не боитесь идти на суд.

— Мое честное слово касалось того, что я слышал от Рашулы.

Пайзл остановился у выхода. Он не ожидал, что Рашула все возьмет на себя. Сколько глупой наивности в этом показном великодушии! Только где было это великодушие раньше, в делах куда более важных? Пайзл, однако, не упустил подвернувшейся возможности уколоть Рашулу.

— Стало быть, эта подлость — ваша заслуга! — намеренно жестко обратился он к нему. — Но почему, почему?

— Да, я придумал и заставил Мачека пустить слух. Мне удалось его уговорить. Зачем мне это было нужно? Так, без особых причин, пожалуй. Сейчас я все отрицаю. Вы, господин доктор, наверное, будете этим вполне удовлетворены?

— Здесь и речи быть не может о каком-то удовлетворении, — лукаво усмехнулся, глядя на него, Пайзл. — Как раньше вы меня оклеветали, так и сейчас. Только пусть господину Юришичу, — сказал он, едва повернув голову и даже не посмотрев на Юришича, — это послужит доказательством, что доктор Пайзл был жертвой мошенника! — И, отведя взгляд в сторону, он быстрыми шагами удалился, скрылся за стеной.

— Отличное доказательство! — рассмеялся Юришич и обернулся к Рашуле. — Так глупо все подстроили, что в итоге сами оказались мошенником! Вот что осталось от вашего достоинства.

Рашула молча смерил его взглядом, он должен был сделать то, что сделал, то есть оправдаться перед самим собой; может быть, потом он и откажется от всего сказанного. Но разве смел Пайзл уйти как победитель, назвав его мошенником? Услуга, кажется, оказалась напрасной.

— И он, и я, — с намерением, чтобы Юришич его услышал, пробормотал он, проходя мимо, — можем говорить, что хотим, но он все-таки упек в тюрьму своего шурина!

— Слишком поздно вы об этом вспомнили! — хохотнул Юришич, но тут же прикусил язык и даже съежился.

Перед ним молча выходят из ворот, как из дупла, три разбойничьих фигуры — Рашула, Мачек и Розенкранц, которые поссорились между собой, потому что упустили добычу. А чуть дальше, там, за могилкой канарейки, прислонившись к курятнику, стоит Петкович. Он только что появился здесь, шляпа сдвинута на затылок, лицо искажено улыбкой, скорее улыбкой отчаяния, чем радости. Он взмахивает указательным пальцем, словно барабанит в маленький барабан, а потом сжатым кулаком — в большой барабан. И глухо смеется:

— Ха-ха-ха! Трам-тара-рам, трам-тара-рам, бум, бум, бум! Хо-хо-хо! Парадный марш!

Его воображаемый барабанный бой скорее напоминал похоронный, чем парадный марш.

Он окончательно проснулся только после того, как Дроб стал ломиться в дверь карцера. Во сне он бродил со своей принцессой по залам императорского дворца, разыскивая императора, а потом он помирился с ним, после смерти старого императора — его коронация… Но тут он испуганно вскочил и осмотрелся кругом. Кто это там стучит? Только что с принцессой Региной он подошел к трону, началась коронация, мимо маршируют бесчисленные пестрые колонны с музыкой, знаменами, приветственными возгласами… а сейчас вдруг этот стук! Может быть, это барабанят перед казнью? Чьей? Его? Он весь затрясся, замер, хотел крикнуть, потому что стук не прекращался, но, взглянув на ворота тюрьмы, он вдруг улыбнулся.

Оттуда высыпал целый рой женщин, странно безмолвных, как будто это движущиеся куклы. На прогулку вышли женщины-заключенные. Пестрота их одежд вносит в атмосферу тюремного двора больше жизни, чем все остальные краски до сих пор. На одной заключенной надета красная юбка, и эта женщина как будто объята до пояса пламенем. На черных приглаженных волосах славонки, убийцы своего мужа, белым пятном выделялась ажурная косынка. Еще одна одета во все желтое, как будто с головы до ног облита яичным желтком.

Зачем женщин привели к месту казни? Ах! Это они пришли на коронацию, вот-вот заведут медленное коло! Это фрейлины его принцессы, но и сами они падшие принцессы без блеска и драгоценных украшений! Да, да, и они здесь инкогнито! Но униженные, преследуемые, осужденные не быть женщинами, видимо, они все-таки пришли сюда, к месту казни?

Позади всех, сопровождаемая двумя женщинами, тащится, едва переставляя ноги, беременная жена Ферковича. В голубом разорванном платье, будто с хлебной корзинкой под передником, бледная, замученная, усыпанная веснушками, она жмурится и шагает устало, со вздохом опираясь то на одну, то на другую женщину. Обе женщины рядом с ней хмурые, а она, совсем обессилевшая от страха перед операцией, которую доктор уже назначил на сегодняшний вечер, ковыляет и вяло причитает:

— Ах, ах! Когда же этому наступит конец?

Конец! Это слово запечатлелось в сознании Петковича. Женщина, в которой нарождается новая жизнь, говорит уже о конце. В эту минуту для всех принцесс наступит конец. Это сказала она, которую обрекли на муки, она стонала от боли и сейчас стонет. Ну, госпожа Мутавац, хотел бы он ей ответить, не бойтесь, вас помилуют ради ребенка, да. И тогда я вам куплю дрова, столько, сколько здесь, и еще больше. Для аутодафе, хо-хо-хо!

Смешались мысли о казни и коронации, вокруг каштана завертелось коло заключенных женщин, а он уже отвернулся в другую сторону. Сзади слышится голос Пайзла. Пайзл! Неужели и он пришел на коронацию? Дворецкий Хорватии, хо-хо-хо, хотя он и выступил против его бракосочетания с принцессой Региной, но, однако, хочет показать свою верность. Смотри-ка, как он уходит быстро и сердито, скрывается молча, как заговорщик! О, Пайзл, будь мне верен! Разве это храбрость желать мне зла и смерти, когда знаешь, что я тебя прощу? Зачем ты подкапываешься под мой трон, на который я не взошел? Не взошел, потому что твой император пока жив! И это пока не коронация, а только подготовка к ней, это только подготовка к свадьбе. Смотри-ка! Фрейлины пришли и ходят кругом по танцевальному залу, они пока отдыхают. Ждут появления принцессы. Да, случаются веселые свадьбы на месте казни! А может, все подряд они такие; бывают же веселые рождения у самой могилы! Госпожа Феркович, это вас касается. Вы королевство Хорватия, в муках рождающее свободу. Сына, не так ли, которого Хорватия уже давно ждет? Не мертворожденным он будет, это точно! Родится живым, и мы наречем его славным именем — королевич Рудольф. Хорватия пройдет перед ним в парадном строе. Смотри, она уже марширует! Слышен бой барабана, а сейчас загремела музыка — трам-тара-рам, трам-тара-рам, бум, бум, бум.

Он смеется, а мимо него один за другим, действительно как на параде, проходят Рашула, Мачек, Розенкранц. Они смотрят на него с удивлением, потом первый обращается к нему:

— Веселей, господин Петкович!

— Я не Петкович, — он опустил руки и растерянно смотрит ему вслед. — Благородный Марко Петкович из Безни это только псевдоним! А я здесь строго инкогнито. Я принц Рудольф! — зашептал он, но сразу же замолчал, когда рядом прошел Юришич. Уж не выдал ли он себя перед этим шпионом? В ужасе надвинул он шляпу на самые глаза, перешагнул через могилку и сбил крестик. Украдкой прошмыгнул вдоль стены мимо карцера и, сгорбившись, сел на ручку тележки, наполовину скрывшись за стоящим на ней ящиком.

Принц Рудольф! — повторил про себя Юришич. — Бедный хорватский рыцарь! Куда тебя занесло, где ты пал? И рядом с этой жертвой пайзловщины нашего времени прошел ее счастливый родоначальник Пайзл с фарисейским возгласом, что он сам жертва! Дрожа как в лихорадке, Юришич незаметно стал наблюдать за Петковичем. Но из-за опасения, что тот может заметить, пришлось отойти в сторону, кроме того, его внимание привлек Майдак.

Майдак с предельной осторожностью, чтобы не заметил Петкович, наклонился над могилкой канарейки, раскопал ее, вытащил канарейку и медленно, словно недоумевая, пошел с ней к воротам, откуда его уже окликнул охранник, велев поторапливаться.

— Куда вы с этим направились, господин Майдак? — поинтересовался Юришич. Он заметил, как скривилось лицо Майдака, словно он собирался заплакать или рассмеяться радостно.

— Я подумал, — остановился Майдак, а голос у него прерывается, — что следовало бы ее вернуть. Она не наша!

После неудавшегося гипноза, сваливая всю вину на Мачека, Майдак дал повод Юришичу сомневаться в способности Петковича оказывать на него гипнотическое влияние, ввергать в состояние транса. Хотя его собственная вера в этот транс и увлеченность им еще больше возросли. Было прекрасно, когда Петкович здесь сверкнул как ангел правды, но еще прекраснее, когда он отвернулся от всех этих преходящих вещей — людских распрей, пощечин, карцера и засмотрелся на женщину в окне. Во всем, что случилось, и в том, как потом вел себя Петкович, необыкновенным образом проявился его восторг перед воображаемой, бесспорно удивительной женщиной; все это глубоко взволновало Майдака потому, что напомнило ему его собственную судьбу.

Женился он молодым на женщине интеллигентной и фанатично религиозной, но быстро овдовел: его жена, хотя он ее очень любил, в один прекрасный день бросилась в колодец. Так ее потрясла его случайная измена с деревенской девчонкой, с которой она его застала, возвратившись после вечерни. Угрызения совести заставили Майдака поверить в загробную жизнь, в которой он надеялся однажды встретиться и помириться с женой, а также в спиритизм, с помощью которого, по его убеждению, это может произойти, и даже был уверен, что несколько раз уже встречался с ней в этой жизни. И всякий раз она возлагала на него обет отречения от женщин. Это ее требование он выслушивал со страданием и становился еще более влюбчивым. Неудовлетворенная природа находила иные пути: он стал ощущать неодолимое влечение к девочкам. Это была смесь страсти и бегства от страсти: в девчушках он находил что-то несозревшее, что его влекло, но одновременно достаточно женского, чтобы в мыслях могло возместить ему все самоотречения. Цепенея перед ними, он любил брать их к себе на колени, ласкал и целовал их страстно, и все это казалось игрой в любовь к детям. Все было именно так до того несчастного послеполуденного часа, когда девочка наклонилась за упавшим куском сахара и своим телом раздразнила его. Он совратился, самого себя, нечистый и похотливый совратил.

А всегда в его воображении возникал образ женщины прекрасной и чистой, какой была его покойная жена. И что другое представляется взору Петковича, если не такая женщина? Собственно, Майдак слышал, что женщина, которая появилась здесь, в окне, была гулящей девкой, но Петкович, разумеется, не знает этого и не желает знать. Петкович все видит чистым и преображенным в состоянии транса! И может быть, потому, что в Петковиче царит сейчас чистый дух, дух правды и красоты, может быть, именно поэтому ему невозможно поделиться с таким грешным и непросветленным еще духом, как его собственный. Уверяя себя в этом, глубоко переживая и страдая, Майдак, словно замертво, свалился на дрова и лежал в одиночестве все время после неудавшегося гипноза с единственным немым собеседником — солнцем, на которое он смотрел и смотрел сквозь пляшущие в зрачках разноцветные пятна и не переставая думал о своем совершенствовании, о том, как стать более одухотворенным, светлым и чистым, словно луч солнца.

И когда он пребывал в таком состоянии, случилось нечто, что привело Майдака в смятение и крайне встревожило. Только Петкович проснулся (видя, как он спит, хотел заснуть и Майдак), в воротах появился охранник и крикнул Майдаку, чтобы тот вернул канарейку. Вернуть? Майдак ужаснулся, а через полуоткрытые ворота он увидел девочку, черноглазую, черноволосую девочку. Он сполз с дров и подбежал к ней. Девочка много плакала, потому что глаза у нее опухли, сделались еще крупнее, сердито смотрят на него: ее папа еще утром, рассказывает она, видел с балкона здесь, в тюремном дворе, канарейку, мертвую канарейку. Ее сюда, наверное, притащила кошка. И вот сейчас, только что проснувшись, она узнала об этом и сразу же пришла за канарейкой, чтобы закопать ее в своем саду. Мурашки побежали по телу Майдака, когда он смотрел на этого ребенка, слушал, что он говорит. Ноги у него подкосились. Жаль, конечно, но он вернет канарейку, и вот он несет ее нежно на ладони. Ему страшно снова увидеть девочку вблизи, но что-то влечет его, заставляет из рук в руки передать ей птичку. Он приоткрыл ворота, протянул руку, и бог знает что произошло, но рука у него онемела, и канарейка упала на землю. Они оба наклонились за ней, но девочка его опередила, и так случилось, что его лицо склонилось над ее затылком, а его губы прикоснулись к обнаженной шее, они как бы сами упали на нее, как упала канарейка из омертвевшей руки. «Ой!» — вскрикнула девочка и быстро выбежала из проходной, перепуганная, словно она сама выпорхнула из клетки, спасаясь от кошачьих когтей.

Видели это Рашула и Мачек, видели женщины, водившие свое коло. Смеются, усмехаются. Пристыженный Майдак отходит в сторону. Лицо его побледнело, как пергамент, глаза помутнели, страсти как не бывало, остался отчаянный страх. Все ненароком вышло! — хотелось ему оправдаться. Но это было ложью! Я хотел этого! — но и это ложь!

— Если бы она не упала, — бормочет он, садясь рядом с Юришичем и закрывая лицо руками, — если бы канарейка не упала, ничего такого не произошло бы, как не случилось бы и то в лавке, не упади кусок сахара… Вот в чем вся правда! Понимаете ли вы это, Юришич?

— Понимаю, — сочувственно отвечает Юришич, Майдак ему когда-то рассказывал о своих бедах в прошлом. — Но все это не заслуживает жалости! Почему бы вам не пожалеть Петковича в его несчастье? Но вы как будто только воодушевляетесь им!

— С чего вы взяли?

Такое впечатление у Юришича сложилось давно, особенно после утреннего разговора. Ему кажется, что у Майдака все чувства вывернуты наизнанку, печальное ему представляется радостным, гибель — спасением, а смерть — жизнью.

— Всегда так получается, что вы оказываетесь жертвой, как в случае с гипнозом, да и Рашула говорит, что оставил вас с носом.

Майдак слушал, и обида росла в нем. К чему обвинять других, когда сам виноват? Юришич приписывает ему вину, которую он за собой не чувствует! Обязан жалеть Петковича? Да он жалеет его, Петкович потерял разум, но на то воля божья. Почем знать, не проник ли он уже в высший разум и не стал ли ближе к богу?

— Это транс, господин Юришич, — шепчет Майдак грустно, прерывисто и с усилием, словно с трудом сдерживает рыдание. — Мы ближе всего к богу, когда находимся в состоянии транса.

— Транс? — удивляется Юришич и думает, не сошел ли с ума еще и этот. — Майдак, Майдак! — кричит он, но тут же замолкает, потому что Майдак его не слушает.

Сзади появился Петкович, и как раз на него загляделся Майдак. Петкович остановился на некоторое время перед бывшей могилкой канарейки, долго смотрел вниз, потом жестом дал понять: ему ясно, что случилось, и пошел в их сторону. Напевая, он сел на свое старое место и словно не слышит, как писари шутят с женщинами, а жена Ферковича с трудом идет от водопроводной колонки к дереву, часто останавливается, дышит тяжело.

— Уж лучше бы меня в больницу отправили, ох! Но только не под нож, о-о-ох!

— Ничего, бог милостив, сударыня! — утешает ее Тончек, занося топор над чурбаком. — Своей бабе я всегда так говорил. У нас, слава богу, детей уже восемь штук.

А одна такая штука затаилась сейчас в утробе этой женщины и со вчерашнего дня дает о себе знать, предвещает о своем появлении в этом мире, но что-то медлит, точно предчувствует, что окажется в мрачной тюрьме, подобно тому, как сейчас она в мрачной утробе. И все-таки солнце языком света лизнет этого ребенка, как всех тех людей, несчастных и злых. Лизнет ему солнце сморщенную, словно старческую, всю в складках красную кожу, и зальется дитя своим первым плачем. Только здесь, в этом месте, можно понять, почему дитя человеческое рождается с плачем!

С плачем! Смотрит на все это Юришич и спрашивает себя: а сам он разве не плакал? Может, и есть какая-то правда в том, что утверждает Майдак, этот наивный туропольский брамин. Может быть, все вокруг сплошной транс? Но транс, от которого больше страдают те, кто не впадают в него. Юришич зажмурился, чтобы ничего не видеть, упал на дрова и впился зубами в кору полена, стараясь унять стук зубов.

А вокруг каштана вертится пестрое коло женщин. Среди них две молодые девушки: тамбуристка Катица, которая после «соловьиного концерта» в кафане отправилась сыграть «ноктюрн» с кавалером и опустошила его кошелек; кассирша Мица, которая зачала от какого-то мясника и совершила детоубийство. С этими женщинами каждое утро перемигиваются писари, перебрасываются замечаниями. Мачек и Рашула очень живо участвуют в этом ухаживании в присутствии охранников, обыкновенно им во всем подражает хромой Розенкранц, но сегодня он мрачен. Недавно он опять повздорил с Рашулой, который упрекнул его за то, что тот хотел поговорить с Пайзлом. А Катица постоянно бросает взгляды на Юришича. Ей кажется странным, что этот паренек, который ей нравится больше других и который прежде отпускал в ее адрес веселые шуточки, сейчас упрямо молчит.

— Катица! — зовет ее Мачек и запевает: «Катица, Катица от меня не спрячется…»

Катица улыбается, но Мица, да и все остальные, из ревности косятся на нее, ворчливо подгоняют: иди, мол, не останавливайся. Больше всего их огорчает, что им нельзя отвечать на шутки писарей, они обязаны молча шагать по кругу.

Чуть дальше, напротив выхода из следственной тюрьмы в подвале окружного суда находится и окружная тюрьма. Решетки, затянутые частой, как сито, сеткой, едва видны над землей. Сюда обычно только на несколько дней запирают блудниц и бродяг. Этот подвал никогда не пустует, и сейчас здесь сидят три женщины, как три ведьмы из «Макбета», они обнялись перед окном и прижались головами к железной сетке, поэтому кажется, что их лица покрыты густой вуалью. Они увидели, что арестантки из следственной тюрьмы вышли на прогулку, и решили, видимо, из женского тщеславия покрасоваться перед ними. Они поют. Одна из них, огромная, с грудью наподобие волынки подпевает двум другим сильным контральто, более глубоким, чем мужской бас: «Помнишь ли тот час…»

Услышав громовые раскаты, доносившиеся из подвала, Петкович перестал напевать. Мысли о шпионах перестали его мучить, и вообще он воспрял духом с той минуты, когда увидел, как Майдак раскопал могилку и отнес канарейку. Вот так и император своим помилованием выкопает его из могилы, в которую его загнал, живьем похоронил, выкопает его, и снова воскреснет королевич Рудольф. Воскреснет еще при жизни императора, потому что смерть его не нужна ему как цена за собственную жизнь. Не нужны ему ни трон, ни коронование, он отречется от всего этого. Он не будет больше Габсбургом, потому что нет Габсбурга, который не мог бы быть лучше, но всего лучше, когда нет никакого. Гейне будет назван принцем Рудольфом. И он открыто объявит себя республиканцем, красным республиканцем. А потом, потом, ты знаешь, Регина! Где Регина? Петкович ищет ее среди узниц. Не Регина ли та, что вся в желтом, как шафран? Нет, нет, в этом коло нет его принцессы, ее нет и в том подвале, где поют. Она стоит высоко над всеми этими женщинами, несчастными и падшими, стоит все время у какого-то окна, как на балконе мраморного замка. Она не поет и не должна петь, каждый взгляд, жест, слово ее — это песня: «Помнишь ли тот час?» О, помню, помню, звенит в душе Петковича, которая широко распахивается, впитывает воспоминания, как цветок солнечные лучи, и колеблется, трепещет, как стебелек ириса. Он гуляет под балконом своей принцессы, в саду, где полно роз, ананасов, георгин. Вот он сел на обросшую мхом скамью, она сломана, как будто недавно буря пронеслась над этим садом и оставила здесь и там развалины того, что до ее прихода кичилось своей красотой. Но все вокруг прекрасно и будет еще прекраснее. Высокой стеной, крепостью с зубчатыми башнями окружен здесь Петкович, огражден от мира. Он бежал сюда от преследований, скрылся со своей принцессой и вместе с ней ждет примирения с императором. А примирение наступит. Еще сегодня после полудня наступит; в сопровождении роскошной свиты прискачут посланники императора, и затрубят в золотые трубы трубачи, и хор запоет: принц Рудольф и принцесса Регина, выходите! Император вас помиловал, вам дарована свобода! Да, так будет, и сам лекарь императора доктор Колар с поклоном распахнет дверь перед ним, дверь этого замка изгнания. Он выйдет. Но присоединится ли к нему принцесса? Неужели ей больше нравится остаться здесь, в этом замке, в котором поют и плачут, смеются и стонут? Выйдем, выйдем, Регина! Туда, где нет плача и стонов! Почему ты стоишь на балконе, укрывшись от всех, неподвижная, как каменная статуя, с немой улыбкой на лице? Сойди, Регина. «Помнишь ли тот час?» Опять наступил этот час, но теперь настоящий! И вот уже свадебная церемония, мы выйдем отсюда, и жизнь наша будет белой, как твои руки! Спустись ко мне, Регина, уйдем отсюда! Почему ты прячешься, почему тебя нет?

Когда ты мне вокруг шеи Белые руки обвила…

Завывают и пищат блудницы в подвале. Грудь у одной надулась, как барабан, и под грохот контральто, как воздух через дырку в барабане, фистулой прорывается голос другой блудницы. Катица и Мица, взбудораженные шуточками Рашулы, громко смеются над воплями своих товарок. Рядом с подвалом у жены Ферковича снова начались схватки; теряя сознание, она стонет, кричит, умоляет отвести ее в камеру.

Весь в поту от пережитых страданий, Петкович вскочил на ноги и заметался по двору, обойдя женщин, он поспешил к воротам, но, сконфузившись от их пристальных взглядов, снова спрятался за курятником. Молча вглядывается он в пустое пространство за стеной, а в душе его роятся слова, целые речи.

Жену Ферковича тащат в здание тюрьмы. У самого входа она дважды вскрикнула. Это Мутавац, возвращаясь от судебного следователя, оттеснил ее в сторону и нечаянно ударил локтем в живот. Почти не осознавая, что делает, он жмется к стене, плетется, опустив руки, высунув язык. Глаза мокрые от слез. Он прошел мимо поленницы, но, увидев перед собой Петковича, вернулся назад и понуро стоит у подвального окна.

Внезапно во дворе появился и господин Ивек, он тоже выглядит совершенно растерянным, испуганным. Ноги в коленях подогнулись, в руках болтаются наручники. Смущенно стреляет взглядом на Мутавца и приближается к воротам.

— Ну, что там было, господин Ивек? — накинулся на него Рашула.

— Ой, худо, боже упаси, — господин Ивек не смотрит на него.

Рашула, а следом и Розенкранц тут же подскочили к Мутавцу. Они встали возле него с двух сторон и принялись резко и грубо требовать, чтобы тот сообщил, зачем его водили на допрос. Мутавац еще больше съежился. Гноящиеся, словно вымазанные куриным пометом, глаза наполнились слезами. Зубы у него стучат, он ничего не отвечает, только локтями отталкивает их от себя. Рашула трясет его за плечо.

— Говори! Опять что-нибудь набрехал! Попробуй только вякни, прибьем намертво, ей-богу! Ну, раскрывай рот, говори!

И Мутавац раскрыл. То ли сказал, то ли не сказал. И опять его рот сжался, словно залитый воском.

— Говори! — ударил его Рашула по горбу.

— Вас бы так огреть поленом по голове! — зарычал на него Юришич. Подумал: спрыгнуть вниз и разнять их? Решил подождать, все-таки интересно, в какой степени замешан в аферу Мутавац. Оцепенев от страха и беспомощности, Мутавац безнадежно смотрит на них. Желтые зубы на бледных слюнявых деснах словно два ряда кукурузных зерен на обглоданном розоватом початке. Только сейчас с его языка сорвались слова, пронизанные болью, отрывистые, одно за другим, казалось, с каждым словом изо рта выпадал зуб, как зерно из початка.

— Нaшли в мо-ей квар-ти-ре ту се-кретную кни-гу.

Розенкранц и Рашула изумленно переглянулись, как терпящие крушение на корабле, который вот-вот пойдет ко дну.

— Um Gottes Willen! — завопил Розенкранц, схватившись за голову. А Рашула выпрямился, убийственная ненависть превратила Мутавца в его глазах в ничтожное существо. Раздавил бы его как гниду. Он мог ожидать чего угодно, но только не такого признания; оказывается, эта книга еще существует и попала в руки следствия.

— Гад проклятый! — замахнулся он на него, не обращая внимания на то, что Юришич соскочил с дров. — А нас обманывал, говорил, что сжег ее!

Значит, и Мутавац замешан, разочаровался Юришич, но это ему не помешало отвести удар Рашулы.

— И вы обижаетесь, что вас кто-то обманул? Вы?

— Вас это не касается! — Рашула снова замахнулся на Мутавца; в нем, таком холодном и расчетливом до мелочей, прорвалась сейчас какая-то животная ярость от сознания, что он обманулся в своем последнем доверии к Мутавцу. — Вот кого вы защищаете! Эту лживую бестию, которая хотела нас надуть!

— S is entsetzlich, a Tothund! — судорожно сжимает кулаки Розенкранц. — Einen gemeinen Verbrecher schützen Sie! Schande, schande!

Все четверо стоят, готовые ринуться друг на друга, в узком проходе между поленницей дров и стеной; дело могло дойти до драки, отвратительной, неприятной, если бы Мутавац в этот момент не ослабел и, чтобы не упасть, вынужден был ухватиться за Юришича. Моргая, словно страшась произносимых слов, он с тоской и отчаянием тянет:

— От де-ся-ти до два…

— Что? — рявкнул Рашула.

— …дца-ти ле-е-ет…

— От десяти до двадцати, — повторил Рашула не разобравшись. Но его вдруг осенило, и он зарычал яростно, злобно. — Сто, сто лет, виселицу тебе, а не от десяти до двадцати!

— Оставьте его! — заговорил Юришич скорее с сочувствием и презрением, чем с негодованием. — Себя он больше погубил, чем вас!

— Меня — нет, только себя! — внезапно успокоился Рашула и хладнокровно усмехнулся. Действительно, не стоит так волноваться в присутствии Юришича из-за какого-то Мутавца! Он метнул угрожающий взгляд на горбуна и молча удалился. За ним с бормотанием поплелся Розенкранц.

— Зачем вы прятали эту книгу? — печально и несколько разочарованно спросил Юришич Мутавца. Но все, что он сумел из него вытянуть, состояло из бессвязного мычания:

— А т-т-три ме-ся-ца, трехмесячное пос… пос… — больше от слез и кашля, от нахлынувшего отчаяния Мутавац не мог проговорить ни слова. И он поплелся дальше, такой же беспомощный и жалкий, каким пришел сюда, к дровам.

— Должно быть, говорит о трехмесячном выходном пособии, которое ему не выплатили, — разъяснил Майдак с некоторым сочувствием, но и с явным удовольствием. — Да, у каждого человека свои слабости.

Юришич задумался. Может быть, Рашула прав, может быть, Мутавац действительно собирался его шантажировать, утаивая эту книгу. Несчастный Мутавац! Вот как влип, желая вернуть свое! Понятно и бешенство Рашулы. Но сколько в нем страшной, беспощадной ненависти! Если бы Рашула не понес никакой ответственности за убийство Мутавца, он бы его, конечно, убил. Юришич вспомнил, как Рашула, смеясь, говорил, что хотел убить Мутавца гипнозом. Дело, конечно, глупое и невыполнимое. Но кто знает, какие намерения рождаются в мозгу у Рашулы, независимо от того, что сам он их называет глупыми?

— Обещайте мне, господин Майдак, — сказал он, хотя и сам не осознавал, почему это для него столь важно, — что вы больше не будете беспокоить Петковича просьбами загипнотизировать вас. Наверное, вы уже сами убедились, что он вас не может загипнотизировать, и это на руку только Рашуле, чтобы продолжать мучить Мутавца.

Майдак сделал плаксивое лицо, словно у него отнимают последнюю радость. И вдобавок делают это ради благополучия Мутавца! Но все равно, придется от всего отречься, подумал он безнадежно.

— Обещаю, — протянул он печально. — Но если он может Мутавца, то может и меня.

— Его тоже не может! — утешил его Юришич и отвернулся в сторону.

— Тончек Цесар! — раздался пронзительный крик со стороны тюремного корпуса. — В суд, к следователю! — Гордо, как на параде, выпятив грудь, энергично печатая шаг, с метлой, длиннее его самого в два раза, которую он держал наперевес, как ружье, к Тончеку подскочил карлик Наполеон. Концом палки от метлы он постучал старика по шляпе. — В суд! Ты что, не понимаешь?

— Я понимаю. — Тончек смущенно отложил в сторону топор. — Вон горбун только что пришел из суда и видишь, какой испуганный! — Тончек страшно волновался.

— Не вздумай признаваться, бедолага! — крикнул вслед ему Наполеон. Он всегда разговаривает с ним свысока. Дело в том, что он сидит с Тончеком в одной камере и знает: Тончек на первом допросе заявил, будто когда поджигал «был пьян, но знал, что делал».

Наполеон — пройдоха, тертый калач, родной брат Петрушки, всегда самый сенсационный номер в программе клуба Судебного стола, крестьянин из окрестностей Загреба, из-под Слемена — один из тех, что каждый день бывают в городе. Осужден на несколько месяцев за то, что некому торговцу дважды продал одну и ту же тележку слив. Во время следствия и судебного разбирательства он твердил, что это торговец его обманул. «Обманул меня, славный суд, за первую тележку он мне не заплатил, поэтому я и хотел получить за вторую». Мачек определил, что этот карлик лицом похож на маленького капрала Наполеона. Вот так этот Петрушка получил свое прозвище. А пришел он сюда не для того только, чтобы прогнать Тончека в суд, но и подмести двор — эту обязанность он выполняет еще с одним заключенным, прозванным Фонарщиком; сейчас он этим займется один, потому что махать метлой гораздо приятнее, чем мыть камеры. Но он не может начать работу, не выкинув сперва какой-нибудь номер, тем более сейчас, когда во дворе столько барышень. Обычно он ходит растрепанный, усов у него нет, но сейчас он солидно погладил себя по воображаемой бороде, оседлал метлу и поскакал на ней задом наперед прямо к женщинам.

Все это время Мутавац стоял, прислонившись к поленнице, и вдруг решил пересечь двор и забиться снова в свой любимый угол, но дорогу ему преградила длинная метла Наполеона, он попытался избежать столкновения с ней, метла все-таки настигла его, и, с трудом отбиваясь и увертываясь, он оказался рядом с женщинами.

— Что это с вами, господин Мутавац? — остановился Наполеон, сообразив, что своими шуточками доставил неприятности Мутавцу. — Неужто так весело было в суде, что вы сейчас прямо к бабам в коло?

Коло, коло, ходит коло вот уже который час, В этом коло, в этом коло Мутавац-красавец наш.

— От десяти до двадцати лет плясать ему! — злобно буркнул Рашула.

— Ишь! — охранник указал штыком на Наполеона. На посту был охранник-добряк, который больше любил шуточки* и женщин, чем «пункт десятый», часто говаривал, что бросит караульную службу. — Ишь ты, осел! Какое уж тут подметание, когда барышни вокруг.

Наполеон с криком подпрыгнул, потом упал на руки и дрыгнул ногами, ну совсем как заяц. Никто не мог удержаться от смеха, потому что, прыгая, Наполеон не только закинул себе за спину метлу, а потом ногами перебросил ее через себя, но и успел при этом ущипнуть Катицу за ногу.

Тем временем Мутавац, равнодушный к шуткам и смеху, добрался до стола. Видит, здесь собрались те, что намеревались его бить, но теперь для него это не так уж важно. Робко, как нищий, остановился он случайно перед Мачеком и заикаясь спросил, не приходила ли его жена и не приносила ли ему кофе. «Марш отсюда!» — рявкнул Мачек. «И она такая же бестия, как и ты!» — добавил Рашула. Только от Ликотича узнал Мутавац, что Ольга больше не приходила. Скукожился Мутавац, втянул шею, отвернулся от стола и не знает, куда теперь. Все люди ему внушают страх, а еще больше он боится оказаться отвергнутым, боится одиночества. Без особого намерения, совершенно случайно, выбирая, как бы уйти и поскорее приткнуться где-нибудь, он доплелся до дров и устроился на чурбаке, на котором уже сидел Петкович, по-прежнему время от времени задиравший голову вверх к окнам.

А Мутавац опустил голову себе на колени. От десяти до двадцати! Эти цифры врезались ему в мозг и жгут, словно прямо под череп ему введена чудовищная Инъекция. Не меньше половины его жизни. Как длинен один год, даже один день, час, минута! Боже, от десяти до двадцати лет!

Так сегодня на допросе припугнул его следователь, злой и недовольный тем, что Мутавац так долго утаивал от него эту книгу, и даже теперь, после ее обнаружения, не желает давать никаких пояснений, дурака валяет, делает вид, что ничего не понимает. «Мне ее подсунули!» — упрямо твердит он. «С женой ее спрятали?» — напирает следователь. «Нет, нет, — простирает он руки, — жена ничего не знала, эту книгу я сам спрятал за печью. Боже мой, спрятал ее, но все-таки не виноват, не виноват».

Как книга попала в руки суда — этот вопрос тяготил Мутавца в такой же степени, как и угроза судьи упечь его на каторгу. Больше всего его угнетало то обстоятельство, что вчера на допросе, вероятно, он проговорился. А потом в его квартире был произведен обыск. Страшно и невероятно! Как только полицейские агенты догадались посмотреть за печкой, и почему Ольга ни одним словом не обмолвилась об этом сегодня утром? Не обмолвилась? А не шепнула ли ему Ольга утром, когда они в совершенном отчаянии стояли, обнявшись, у ворот, что-то вроде — книга, обыск? Ну да, именно эти слова! Боже мой! Ведь она пошла на такие муки, чтобы встретиться с ним! А он ее не понял. Но действительно ли она шепнула ему это? Мучительно пытается Мутавац вспомнить ее слова, все внутри него заледенело, холодным жалом пронзает мысль: почему Ольга больше не пришла? Даже завтрак не принесла. Обещала прийти, а нет ее. Неужели и ее арестовали? Но почему этого не сделали сразу, еще вчера? А ведь могли и сегодня. Где-нибудь на улице, когда она возвращалась отсюда. Или дома, все равно где, арестовали, арестовали! Может быть, она как раз и шепнула ему о своем аресте?

Эта мысль потрясла Мутавца до глубины души. И ничего сейчас не существует для него — ни приставаний Юришича, ни ругани и кулаков Рашулы, ни шуточек Наполеона, только Ольга, только Ольга.

В оцепенении смотрит он на ворота. Там он сегодня встретился и простился с Ольгой, и она ушла. Может быть, она сейчас вернется и никуда уже больше не уйдет? И будет ходить по кругу с этими барышнями, беременная, как жена Ферковича, которую в безумном волнении он не заметил тогда и нечаянно ударил в живот. Вот так и Ольгу здесь ударят в живот, и она будет кричать и днем, и ночью, в мучениях родит здесь на вечный позор ребенка!

Мурашки бегут по спине, голова кружится от страха, отчаяния и голода, в груди теснит, грудная клетка вот-вот разорвется на части. На него навалилась такая тяжесть, что он не в состоянии даже закричать. Это невозможно пережить, лучше умереть, умереть!

В ожидании Регины Петкович превратился в неподвижную статую. Как разноцветные мыльные пузырьки, поднимающиеся вверх и там вдруг лопающиеся, поднимаются вверх и разбиваются о пустоту его надежды. Почему ее нет? Может, ее схватили охранники императора, увели далеко, и никогда больше он ее не увидит? Император, верни мою принцессу! Лучше я себя отдам в жертву. Убей меня, а ее помилуй!

В этой статуе сжимается в спазмах, трепещет сердце, крик глохнет в груди. Еще один последний взгляд вверх, и все в нем замирает. Чье это лицо показалось в окне? Но это не шафрановая шляпа, нет, это не она. Марко, это ты! Я жду ее, а дождался тебя. О, как ты был далеко, я уже не надеялся тебя увидеть! Неужели император тебя помиловал и выпустил на свободу? А где же она? Она, ты знаешь! Ах, молчишь! Но я понимаю твой взгляд! Знаю, это ты, тот настоящий, лучший Марко, и это твое настоящее имя, никакой не Рудольф, не Гейне, просто Марко, благородный Петкович из Безни. И нет ни виселицы, ни смерти, ни помилования! Все это призраки. И похищение Регины призрачно. Она ушла сама, по своей воле и приблизила к себе других. Даже здесь ты была с другими! Я знаю, больше ее не будет. Вечно ожидая ее «завтра», я его никогда не дождусь! И никогда она не любила тебя, Марко, а может быть, и твоя любовь к ней была призрачной? Ты ее себе придумал такую, какой она не может быть, и видел в ней только свою мечту. Так-то вот, мой Марко! Но спустись хотя бы ты, приди, вместе найдем Регину, лучше себя отдадим в жертву, чем ее. Ее приведет обратно императорская охрана. Пусть она отдаст свой последний долг нашему повешенному трупу! Ах, да, опять призрак, Марко!

Петкович улыбнулся. Окно снова пусто, он делает шаг назад. Ему кажется, он пятится, потому что постоянно видит перед собой самого себя, на его лице нет отчаяния, оно улыбается разочарованно, но умиротворенно. Мгновение назад оно было высоко, а вот теперь вровень с ним, нет, уже опустилось ниже. И снова оно искажено отчаянием, испуганно. Чего боится?

— Она не придет, — шепчет он как во сне. — С другим ушла. Ее похитили, она уже не придет! Разве только императорская охрана ее приведет.

Петкович остановился перед Мутавцем, который все еще, сжавшись, сидит на поленьях. От ужаса Мутавац застыл, язык присох к гортани. Что этот человек говорит? Откуда он все знает об Ольге, его Ольге, которой он еще утром так интересовался? Он чуть привстал, вытянул вперед руки, словно хотел ими защититься или привлечь к себе Петковича. Сам не знает почему, но все его пугает. А взгляд этих глаз с расширенными зрачками как будто переворачивает все его нутро.

— А… может быть… — невнятно забормотал он, скорее мысленно задаваясь вопросом: может быть, ее действительно приведут охранники?

По лицу Петковича пробежала судорога. Зрачки еще больше расширились, на лицо наплывает тень, а взгляд устремляется вдаль, охватывает все кругом и вдруг потухает, успокаивается на черте, определяющей границу тюремного двора: не Марко ли там всюду повешен на стенах, благородный Петкович, да не один, а много, не счесть, как их много? Но все-таки на поверхности этих глаз застыло спокойствие.

— Все равно, приведут или не приведут. Даже если приведут, ты и тогда умрешь, но смерти не испугаешься, ты пожертвуешь собой ради ее жизни.

Мутавац упал навзничь, и скорее этот взгляд, чем слова заставили его закрыть глаза. Все тело свела ледяная судорога. А Петкович стоит над ним, тревожится: почему это лицо так исказилось, почему он молчит? Хорошо, что ты онемел, Марко, утопи свою боль, как в колодце! Пусть другие пьют из него и живут, не зная, что ты в нем встретил свою смерть. Но это не ты! Ты видишь не свое лицо.

— Я ее найду, господин Мутавац. Мы дадим ей колыбельку, когда она придет сюда.

Приглушенно рассмеявшись, Петкович тихо, как во сне, повернулся. Неужели это он от себя отвернулся? Нет, нет, у ворот он один. Вот он идет туда, чтобы встретить Регину. Все стены снова пусты.

Мутавац открыл глаза, он с изумлением, ничего не понимая, смотрит вслед Петковичу. Что бы все это значило? — растерянно смотрит на него Юришич. Здесь же Рашула. Взгляды их встретились. От Рашулы, как от препятствия на своем пути, отпрянул Петкович, а Рашула с вопросительной усмешкой отвернулся в другую сторону.

Эта неожиданная встреча его жертв взволновала его, как шальная удача распаляет преступников в опасности. С какой стороны ни посмотри, он своей медвежьей услугой Пайзлу больше навредил, чем помог. Он сразу же пошел за ним в здание тюрьмы хотя бы для того, чтобы опередить Розенкранца. Он хотел ковать железо пока горячо. Под предлогом, что в камеру нельзя, потому что там мокро, а в коридоре их могли подслушать надзиратель и другие заключенные, Пайзл отказался от разговора, тем более что еще во дворе он решительно не хотел разговаривать. Рашула сделал вывод, что Пайзл с ним больше не считается, не то, что с Розенкранцем, за которым он послал Наполеона. А потом последовал сюрприз Мутавца. Бешенство Рашулы поднялось до высшей отметки, но внешне никак не проявлялось. Оно клокотало в нем, словно подземная река. Обнаруженная книга отчаянно ухудшила его положение, но Мутавац ему ничего не сказал, хотя уже утром от жены все узнал! Интриган! Даже договорись он сейчас с Пайзлом, все равно дорога на свободу для него крайне затруднена, а помощь со стороны Пайзла еще более проблематична, чем раньше. И все это натворил Мутавац. Как страшно он обманут! Рашула оскорблен до глубины души, нервы его напряжены, он просто ослеплен злобой. Но не сам ли он почти полностью отказался от своих показаний против Мутавца, а восстановить их, пожалуй, невозможно, особенно перед судом, когда они так необходимы и драгоценны для облегчения его собственного положения. Свалить бы всю вину на Мутавца, и баста.

В эти минуты Рашула чувствовал себя беспомощно, как в оковах, готовый разувериться, что богатый опыт подскажет ему выход из создавшегося положения. Петкович от окна подошел к Мутавцу и, размышляя, вероятно, о Регине и о своем смертном приговоре, принялся бредить о смерти. Слова его произвели на Мутавца такое сокрушающее действие, что у Рашулы вновь зародилась надежда. Словно луч света блеснул в темной западне и указал выход. Он в восторге, он снова полон решимости провести в жизнь свой план. Воля его снова стала прочной и упругой, как сталь. Надо спешить, Майдак больше не нужен. Он сам попытается подготовить Петковича, прямо, без всяких обходных маневров подойдет он к цели, как только предоставится возможность. Высматривая, как бы перехватить Петковича одного и подальше от Юришича, Рашула подкараулил Наполеона, уединившегося ото всех за поленницей. Почему не устроить какую-нибудь забаву во дворе, почему не напотешиться всласть над Мутавцем? За два гроша карлик весь двор обойдет на голове, а немножко подразнить Мутавца — тем более согласится. В одну минуту они договорились. Рашула рассмеялся и стал прогуливаться по нижней части двора, как будто его нисколько не интересует, что делается вокруг.

До сих пор Наполеон развлекался метлой. Подняв стоймя, он носил ее на кончике пальца, а два полученных от Рашулы гроша отправил в карман. И снова принялся подметать опилки. Все сильнее размахивает он метлой. Опилки летят Мутавцу в спину. Словно случайно, метла зацепила Мутавца за ногу.

— Прошу прощения, господин Мутавац, я думал, что это мусор, — смеется Наполеон, потешая себя и других.

Мутавац едва заметно отступает в сторону. Он все еще таращится на Петковича, неподвижно стоящего напротив ворот. Он сказал, что Ольга не придет, если только ее не приведут охранники. И тут же пошел к воротам. Почему именно туда? Неужели встречает Ольгу? Откуда он все знает? Может быть, все здесь знают что-то об Ольге и не хотят ему говорить! Один Петкович был таким добрым! Но он безумен! У него ничего не поймешь. Но если его прямо спросить, может, он яснее ответит? Мутавац хотел подняться и пойти спросить его, но страх приковал его к месту — что как он услышит что-нибудь ужасное? Он уже говорил о самом ужасном, о смерти, и как раз в ту минуту, когда и сам Мутавац думал о ней. Но разве это самое ужасное? Он сказал: «Ты не испугаешься, ты пожертвуешь собой ради ее жизни». Да, лучше умереть. Мутавца охватывает покой забытья и оцепенения.

При виде его спокойствия Наполеон осмелел и снова замахнулся на него метлой.

— Наполеон, — прикрикнул на него Юришич, — прекратите, иначе я огрею вас метлой!

— Вот как, меня огреете, а его что — нельзя! Меня, значит, можно, а ведь я его и не собирался трогать.

— Не болтайте! — Юришич вырвал у него метлу.

— Ну, хорошо, подметайте тогда сами! — Наполеон капризно пожимает плечами и садится на груду пиленых дров.

Юришич отступился от него и вернул метлу. Ему невдомек, что все это обговорено между Рашулой и Наполеоном. Его мысли полностью сосредоточились на загадочном появлении Петковича перед Мутавцем. Уж не заменил ли Петкович себя Мутавцем, обнаружив его на том месте, на котором прежде сидел сам? И удивительно, как Мутавац перепугался, и еще удивительнее, как удовлетворенно, почти победоносно рассмеялся Рашула! Если бы Юришич хотя бы раз видел со вчерашнего дня Рашулу вместе с Петковичем, он бы поверил в существование какой-то более глубокой причинной связи между словами Петковича и смехом Рашулы. А так он мог поверить, что воздействие Петковича на Мутавца действительно могло быть опасным, независимо от того, отвечает ли это интересам Рашулы или нет. Как опасно? Что-то вроде гипноза? Он испытующе смотрит на Мутавца и придвигается к нему.

— Господин Мутавац! У вас нет оснований пугаться Петковича. Если он в следующий раз подойдет к вам, не слушайте его. Ведь он говорит не вам, а самому себе.

Мутавац посмотрел на него беспомощно, с недоверием. Быть может, Юришич подошел к нему просто из любопытства? Он его защитил от Рашулы и мог бы, наверное, сообщить что-нибудь об Ольге. И он спрашивает его об этом, но, как обычно, столь невразумительно, что Юришич почти ничего не понимает. Но когда понял, в душу ему закралось ужасное подозрение о роковом заблуждении и подмене, в результате чего Мутавац из-за Петковича мог пасть жертвой.

— Вы думаете, что это он говорил о вашей жене? Что она не придет? И что ее приведут охранники? Будьте благоразумны, господин Мутавац! Видимо, она не смогла прийти. Придет после обеда. Зачем бы ее арестовывать? Это Петкович говорил о другой женщине и о другой смерти, не вашей.

Что-то все-таки должно было случиться, подозревает Мутавац. Юришич его только утешает, хочет подготовить к худшему.

— О какой другой, — спрашивает он, — о чьей смерти? — Но неосознанно к нему подкрадывается догадка, что Петкович в своем безумии и сам боится смерти.

— Это он в состоянии транса грезил о своей принцессе. Как вы этого не можете понять, Мутавац? — неожиданно вмешался Майдак, словно очнувшись от сна. Ревность к Мутавцу всколыхнулась в нем почти до болезненного отчаяния. Разве Петкович с его чувством справедливости этого не замечает?

На Майдака Мутавац даже не взглянул. Он задрожал, но это была лихорадка облегчения. В нормальном душевном состоянии он мог бы сравнить себя с человеком, оказавшимся под угрозой быть уничтоженным молнией, но спасенным громоотводом. Голос Майдака трепетал как струна, которая отводит, заземляет смертельную опасность. Узнав от него, что Петкович шептал что-то о принцессе, Юришич растолковал Мутавцу, кто такая принцесса. Она появилась в окне, Петкович ее увидел, а сейчас ее нет, чем и объясняются его слова о том, что она придет. Мутавац почувствовал облегчение, но только на миг. Может, сейчас Петкович в воротах видит свою принцессу? Ему стало страшно от этой мысли. Если Петкович имел в виду Ольгу, тогда это означает, что не охранники ее приведут, а она сама придет, в любую минуту может прийти и принести ему завтрак. Но она столкнется с Петковичем, а тот ее может принять за свою принцессу. В таком случае, как страшно он на нее посмотрит! Только посмотрит? Снова захотел Мутавац броситься к воротам, чтобы защитить Ольгу от опасного безумца. Но его пригвоздило к месту собственное бессилие, тяжелое, словно его осудили на десять Или двадцать лет каторги, тяжкое, как смерть, от которой веет холодом, она все ближе, ближе, совсем близко. Он слышит Юришича, но не реагирует на его успокоительные слова о том, что все это только угрозы и что его не осудят так строго, его вообще, может быть, не осудят. Забыв обо всем, он уставился на ворота. Перед ним ходят по кругу заключенные женщины, и кажется, они бросают в его сторону вопросительные взгляды: что, если и твоя жена среди нас? И вдруг по знаку охранника круг разомкнулся, все женщины как будто направляются к нему и громко повторяют свой вопрос. Позади всех, отвернувшись от ворот, стоит Петкович и смотрит на него широко открытыми, вытаращенными глазами, как направленными в его сторону двумя остриями ножниц, которые готовы его перерезать на уровне глаз. На него ли он смотрит? Вот он подошел к женщинам, смешался с ними, приглушенно хохочет и увязывается за Катицей. Это она одета в юбку, желтую, как яичный желток.

А прежде он машинально подошел к воротам, шел просто так, без цели, и только перед воротами окончательно понял: отсюда лежит путь на свободу, и если император его помилует, он пройдет здесь, когда отправится на поиски принцессы. Здесь она могла бы оказаться и в том случае, если бы ее привели, чтобы отдать принцу. И снова ее нет. И не будет. Но может быть, она уже здесь, вот эта в платье, желтом, как шафран? Нет, не она. Но почему бы ей не быть здесь? Вот такая же, переодетая в крикливо пестрые одежды, она часто появлялась на сцене. Может, и здесь она переоделась, потому что вся жизнь для нее сцена? Здесь она инкогнито.

— Принцесса! — шепчет он вслед ей.

Катица резко, испуганно оборачивается. Она слышала и сама видела, что этот человек безумен, она все время чувствовала его за спиной у себя, и ей было страшно. Она готова закричать, но смешно, что он назвал ее принцессой. Не сдержав улыбки, она поспешила вперед.

— Почему вы смеетесь, принцесса? — спрашивает он уже неподалеку от входа. И снова она обернулась и рассмеялась, на этот раз более раскованно и даже развязно. Он готов был броситься перед ней на колени, но вдруг замер в недоумении: она ли это? Два лица, а смех один и тот же. Блудница! — содрогается он от ужасного открытия и отступает от нее — пусть уходит. А потом его снова охватывает желание видеть ее, встать перед ней на колени и пригнуть голову — пусть рубит.

От этой мысли ему сделалось сладко на душе, и он уже готов был войти в здание тюрьмы, как вдруг до ушей его донесся глубокий женский альт. Он повернулся: из подвального окна на него смотрит женщина с взлохмаченными волосами, она поет. Елена, это ты?

Нет, это не Елена. Но почему и это лицо смеется? Даже не смеется, а скалится, издевается над ним! Почему? Страх, безысходный, леденящий, пронизывает его до костей. Но это не тот страх, который заставляет бежать от людей, напротив, он зовет к сближению.

Как бы стараясь быть ближе к людям, он стал бродить по двору. В его душе постепенно разливается, как широкое озеро, грустно звучит, как тихий оркестр, ларго его сознания, на которое забытье опускается как прозрачная сеть. Душа его распахнулась до бесконечности! Всему здесь есть место: и отчаянию, и восторгу, и надежде, и разочарованию, и ужасному крику. Добродушная усмешка скользнула по его лицу, усмешка над самим собой, над всеми. Здесь, на стене, он еще не висит, но крюк здесь вбит большой, и на нем болтается веревка. О, для чего эта веревка, если не для того, чтобы его вздернули на ней? Нет, нет, он будет помилован, но это помилование уже не будет спасением. Нет больше помилования для него! Никто его не может спасти. Весь без остатка устремлен он в какую-то пустоту, как в пустое окошко, где нет никого или есть одна лишь боль; в пустые ворота, через которые никто не входит, а если войдет или выйдет, куда он попадет, как не в новую боль? Lasciate ogni speranza voi ch’entrate.

Видит он: он раздвоился, и его лицо, обращенное к нему, показалось ему добродушным, спокойным. Утешает его: Марко, что бы ни случилось с тобой, согни голову, не противься понапрасну, смирись. Лицо его теряет свои очертания, исчезает совсем. Это он уходит от самого себя, прощается с самим собой, исчезает вдали. Еще несколько часов, и он спустится во тьму желтого замка. Хо-хо!

Бурлит и разливается в Петковиче ларго, широкое, как морское раздолье, глубокое, как зев боли, пространное, как прощание.

Нет больше лица в подвальном окне, но приглушенная песня все еще доносится, словно из-под земли.

В ухо вливаются звуки пения, мягкие, глубокие, похожие на темный бархат, и отзываются там, как в морской раковине. Как будто издалека слышится голос. Чей? Регины? Елены?

— Завтра! — готово сорваться с губ Петковича слово, такое сладкое, будто губы у него обсыпаны сахаром.

— Завтра! — поет Регина. О, как желчь горек этот сахар, обманчиво это прекрасное завтра! Его собственное сегодня превратится в вечное завтра, вечное завтра!

— Впрочем, Елена, ты ни разу не сказала «завтра»! Ни разу! Ты забыла своего брата, отреклась от него, только однажды пришла сюда, чтобы поссориться и сказать, что никогда больше не придешь! Ты была вчера здесь и не позвала меня. За что ты сердишься на меня? Хочешь, чтобы я отрекся от Регины? Чтобы как дитя был под надзором твоим и твоего мужа? О, пусть будет так! Я на все готов, но знаешь ли ты, что мне сделал Франё? Если знала, то почему допустила? Все равно, я тебя слишком люблю, чтобы не простить тебя. Прощаю тебе и твой упрек, и претензии из-за автомобиля. Приезжай в автомобиле, только быстро! Твой гнев может быть северным или южным ветром, слишком холодным или слишком жарким для распустившихся цветов. Приди как холод или жара, все равно, и пусть я погибну, но по крайней мере, увижу твое великолепие! Приди, чтобы помириться перед моим уходом в далекий путь, откуда не возвращаются!

Неодолимое желание увидеть сестру волной захлестнуло его, холодные мурашки побежали по всему телу.

— Я тебя зову, а ты не откликаешься! И снова я буду звать тебя и заклинать — отзовись! Приди раньше, раньше, чем меня найдут и уведут! Видишь этот крюк, вот там мне уготовано место. Меня преследуют, и я должен скрываться, ведь я здесь инкогнито. Так что не выдай меня моим преследователям, когда придешь сюда. Меня преследуют, хотят убить, император осудил меня на смерть, чтобы отнять у меня имение, как когда-то у Зринского! Пусть ему достанется мое имение, а я убегу, в желтые замки убегу. Знаешь, это, как осень, желтые, как шафран, желтые замки, там я спрячусь, ровно в могиле, и никто об этом не будет знать, только ты да я. Многое знаем только ты и я. Но это мы скроем от всех, мы всюду инкогнито.

Смеется Петкович, а смех его напоминает журчание и веселый плеск воды на перекатах, прежде чем шумным водопадом она низвергнется в ужасающую глубину. Смеется громко, но мрачный, как ночь, ужас вселился в него: как хорошо убежать от своих преследователей и скрыться в желтых замках. Но придет ли Елена, чтобы он мог сказать ей, где его можно найти?

Воспользовавшись минутой, когда Петкович оказался вдали от собравшихся во дворе, Рашула подкрался к нему со стороны и как бы для пробы вполголоса заметил:

— Так-то лучше — смеяться и быть в хорошем расположении духа.

Петкович остановился и отпрянул. Искаженное гримасой лицо, два маленьких серых глаза застыли перед ним в воздухе, как два черных отверстия ружейных стволов; руки протянуты к нему, рукава в крови. Это шпион? Убийца!

— Разве вы не узнаете меня? Я директор Рашула, король мертвецов, как вы изволили шутить. Да, шутить! — Рашула повысил голос и подступил ближе. Ему показалось, что начало не совсем удачное, но все равно, сейчас пойдем дальше!

— А, это вы, господин король, президент республики мертвецов! — снова добродушно смеется Петкович и подает руку, будто впервые видится с ним сегодня. — Вы, верно, пришли меня застраховать?

— О, нет, я больше этим не занимаюсь, да и вы слишком здоровы.

— Главное для здоровья — хороший стул и чистая совесть.

— Самое главное — чистая совесть! Я того же мнения. Ну, а как долго, господин Петкович, вы еще пробудете в тюрьме? Поговаривают, что вас выпустят на свободу.

— Не знаю, не знаю, не помню, а если бы и знал, то не сказал бы, — Петкович поднимает руку с расширенными пальцами, словно отталкивает Рашулу от себя. Почему этот человек называет его Петковичем? Откуда он знает его имя, когда он здесь инкогнито?

— Я вас ни о чем не спрашивал, — ничуть не теряется Рашула и делает вид, будто испугался, а глаза его хитровато щурятся. — А вы так можете посмотреть на человека, что у него сердце холодеет! Прав Микадо, вы в самом деле могли быть гипнотизером. Почему вы этим так мало занимаетесь?

— Гипнозом, вы имеете в виду? — встрепенулся Петкович, как магнитом притянутый этим словом. И снова рассмеялся, но одна мысль тайно завладела им: как было бы славно загипнотизировать своих врагов и таким образом облегчить себе спасение от преследований и бегство от смерти! — Вас? Все ваши деньги превратить в уголь, так, что ли? А на этих углях водрузить короля мертвецов, чтобы он там копал свою могилу или возводил трон? Хо-хо-хо!

— Вы шутите, как я вижу, — хихикает Рашула, теряя терпение. — Но помните, как вы вчера да и сегодня успешно гипнотизировали Микадо, Майдака, так ведь? В этом деле вы действительно мастер. А здесь вот и Мутавац в вашем распоряжении, с ним у вас еще лучше бы вышло. Уже сегодня дело дошло до того, что он чуть не заснул под вашим взглядом. Попробуйте с Мутавцем, господин Петкович. Я уверен, у вас получится.

— Мутавац, кто это? А, это тот, онемевший от несчастья. Тот? — Петкович уставился немигающим взглядом на Мутавца, примостившегося на поленьях. Не он ли сам там сидит, отдыхая от преследования?

— Но дрова уже загипнотизированы, — осмелился съязвить Рашула. — Давайте теперь Мутавца, устроим хорошую шутку! Вы любите шутки? Ничего плохого не сделаем, только посмотрим, действительно ли он будет делать все, что вы как гипнотизер ему прикажете.

— Какую шутку? — вопросительно и угрожающе взглянул на него Петкович. — Это не шутка!

— Нет, конечно, но мы должны как-то узнать, загипнотизирован он или нет. Ну, например, пусть заберется на дрова и прыгнет вниз головой. Или пусть повесится, только вот веревки у него нет. Да и где здесь найти веревку-то? — Рашула тайком бросил взгляд на смотанную веревку возле водопроводной колонки. — Вот что-нибудь такое заставьте его сделать. Естественно, гипноз не шутка, это наука.

С Иудиной усмешкой он взял Петковича под руку. Весь этот разговор ему самому вдруг показался смешным. Однако нервы у него сильно напряжены. Как поступит Петкович? А тот уставился на красные напульсники и отпрянул назад.

— Убийца! — почти кричит он срывающимся голосом, лицо исказилось. Он поспешно отворачивается. Неужели испугался и убежит?

— Да нет же, я Рашула, — шипит Рашула, неотступно следуя за Петковичем, а сам внутренне содрогается: так ли уж безумна эта болтовня Петковича об убийце? Да, вот возле дров блеснул на солнце высоко поднятый топор, и раздался глухой крик, внезапный, как будто кричала жертва перед казнью.

Но эта жертва не Петкович. Он здесь, поблизости, крик привел его в неописуемое смятение. Не замечая больше Рашулы, он стоял с выпученными глазами. Взгляд его прикован к тому месту возле дров, где только что Юришич выбил топор из рук Наполеона, набросившегося на Мутавца. Или, может быть, Мутавац на Наполеона. Кто знает? Все произошло быстро, как по мановению волшебной палочки.

— Was is denn los? — Розенкранц выскочил из здания тюрьмы и чуть не налетел на Петковича. После обнаружения секретной книги он договорился с Пайзлом, и ему ничего не оставалось, как симулировать. Пайзл ему дал некоторые советы, как это сделать, и гарантировал успех. Успокоенный на сей счет, Розенкранц торжествующе смотрел на Рашулу.

Но Рашула только обжег его взглядом и быстрыми шагами направился к дровам.

Здесь Наполеон, дурачась, принялся колоть поленья, но его неуемная натура не давала покоя, руки прямо чесались хотя бы раз замахнуться топором на Мутавца, словно собираясь зарубить. И еще раз, совсем близко махнул он топором и даже задел его руку повыше локтя. Юришич, наблюдавший до этого за Рашулой и Петковичем, соскочил с дров и выбил у него из рук топор. Может быть, этим все и кончилось бы, если бы Мутавац после второго взмаха топором не вскочил с воплем и рычанием и не вытянул руки в сторону Наполеона. Все время до этого он неподвижно сидел на поленьях; первый взмах топора его испугал, второй разъярил. Приставания Наполеона казались ему случайными, а сейчас он убедился, что это делается намеренно и кем — этим несчастным карликом, еще более чахлым недомерком, чем он сам. Привыкший сносить унижения, сейчас он оскорблен, вдобавок его ободрила поддержка Юришича. Дрожа всем телом, он с вызовом замер перед Наполеоном и бросил ему в лицо:

— Я н-н-не по-ле-но… Я ч-ч-человек!

— Тоже мне адвокат нашелся! — крикнул Наполеон, увернувшись от Юришича. Но неужто он отступит перед Мутавцем? Видит он, что сюда идет Рашула, и, воспользовавшись своим крохотным ростом, ныряет под руку Юришича и натыкается прямо на Мутавца.

— Полено, чурбан! — со злостью завизжал он, поняв, что дело нешуточное. Головой он так сильно пихнул Мутавца в живот, что бедный Мутавац упал навзничь на дрова. Но к своему несчастью, и Наполеон растянулся, так как Мутавац судорожно ухватился за него, и оба они катались по дровам, сцепившись в клубок, на который было смешно и грустно смотреть.

— А Мутавац, кажись, сильный! — иронизирует подошедший совсем близко Рашула.

Мачек тоже подбежал и подзадоривает:

— Давай, Наполеон! За шею! За шею!

— Вас обоих бы так! — крикнул им Юришич, а сам бросился к Наполеону, который в это мгновение, словно кошка, вырвался из судорожных объятий Мутавца, вскочил ему сверху на спину и принялся душить. — Наполеон, отпустите его! Наполеон… — разъярился Юришич, схватил Наполеона за пояс, оторвал от Мутавца и, подняв вверх, со всей силой бросил под ноги Рашуле. На спину или на голову должен был упасть карлик, но в воздухе он с кошачьей ловкостью перевернулся и упал на руки. И тут же подпрыгнул вверх, подхватил топор и с исцарапанным ногтями Мутавца лицом кинулся на Юришича.

— Вы идиот проклятый! Что я вам сделал? Чуть не убили меня! (Юришич сделал движение, чтобы вырвать у него топор.) — Не троньте! Вы у меня еще попляшете!

И, видя, что Юришич действительно может отобрать у него топор, он увернулся и крепко зажал в руках обух… Юришич вырвал бы его и так, но тут вмешался Рашула и, якобы желая помочь Юришичу, прищемил ему пальцы и таким образом в действительности помог Наполеону. Потом он подтащил их поближе к Мутавцу, который уже успел выкарабкаться из груды поленьев и дрожал от ужаса.

— Отвяжитесь от него, Наполеон! — повелевает Рашула, а его собственное исцарапанное лицо кривится в кровавой усмешке. — Юришич ни в чем не виноват. Если у вас есть претензии, то только к Мутавцу. Здорово он вас разукрасил!

Тут подскочил, правда, довольно неуклюже и Майдак, чтобы помочь Юришичу, но действовал он так неумело, что лишь помешал ему. Пытаясь занять удобное место, чтобы ухватить топор, он оттолкнул руку Юришича, этим воспользовался Рашула и вырвал топор; проделал он это удивительно быстро и ловко, и тут же, словно не сумев удержать в руках, выронил его. Этим не преминул воспользоваться Наполеон, незамедлительно подняв его с земли.

— Как вас расцарапали! Я бы этого не спустил! — глухо шепнул Рашула.

Ничего не соображая от ярости, Наполеон посмотрел на него и вокруг себя мутным взглядом: кому врезать, неужели этому Мутавцу? И всего лишь за два гроша. Он с проклятием отбросил топор.

— Вы мне за это заплатите! — пригрозил он Юришичу. — И ты, ворюга паршивый! — повернулся он к Мутавцу, по-наполеоновски скрестив руки на груди.

Все произошло как в немом кинематографе, быстро, одни движения. Но на самом деле шумок все-таки был, что не могли не заметить охранники. Может быть, в первый момент, видя, что Наполеон вошел в свою роль, им все показалось шуткой, и в караулке поэтому все было спокойно. Потом охранники вышли во двор, и настоящий шум поднялся только с их приходом.

— Это непорядок, господа! Стоит нам только уйти, как здесь устраивают кино. Извольте все наверх, в камеры.

— Я не пойду, — кричит Юришич, — пока здесь не будет подтверждено, что Рашула вырвал у меня топор с той целью, чтобы Наполеон мог напасть на Мутавца. И он подстрекал его к этому!

— Вы сами его спровоцировали! — спокойно, но с признаком неудовольствия парировал Рашула. — И на вас он хотел напасть, но я вас защитил! Спасибо мне за это скажите!

— Глупо прикидываться! Крови Мутавца вы захотели! Правильно вам Петкович сказал: убийца! Что вы задумали с этим Наполеоном? Целый день о чем-то шушукаетесь. Это свинство, как можно позволять такие безобразия! — обратился Юришич к охранникам.

— Я думал, что мы имеем дело с одним дураком, а их оказалось два, — ехидничает Рашула и вдруг рявкает на охранника, дотронувшегося до его локтя. — Вы не имеете права нас прогонять! Прогулку нам разрешил надзиратель!

— Но это не прогулка, господин Рашула!

— И мне это известно! Выпустите на свободу, тогда мы найдем другой способ гулять!

Охранники смеются и злятся. Никто им не покоряется. Юришич умолк, не желая говорить о Петковиче, чтобы не тревожить его; дело в том, что Петкович все еще стоит у ворот и ошарашенно смотрит в их сторону.

Там кто-то упомянул его псевдоним. С какой целью? Решено его помиловать? Нет. Наверняка из дворцовой канцелярии пришло подтверждение о смертной казни. И его хотели вести на расправу, убийцу, палача подослали, чтобы обманом, гипнозом заманить его на место казни. Смотри-ка, и Наполеон, шут при дворе императора, стал подручным палача, топором размахался, Мутавца пытался зарубить! Почему именно Мутавца? Нет, здесь ошибка, произошла подмена жертвы, промелькнула у Петковича мысль, в горле застрял крик, это он смертник, нельзя рубить голову невинному. Но ведь Мутавац дал отпор, а Юришич встал на его защиту, и палач со своими подручными потерпели поражение; жертва была спасена. А сейчас пришла императорская стража и гонит всех куда-то. Неужели все здесь осуждены на смерть?

И все медленно приближаются к нему. Уж не хотят ли они обмануть его, чтобы потом легче было схватить? При этой мысли Петковича передернуло. Хотят его схватить, прежде чем он успеет проститься с сестрой? Пятясь назад, словно забиваясь в нору, он входит в дверь, ведущую в здание тюрьмы, и уже внутри на цыпочках подходит к лестнице и, будто спасаясь от погони, стремглав взбегает вверх по ступенькам.

И как только он исчез, из дверей грузно вышел начальник тюрьмы, так резко подавшись всем телом вперед, что, казалось, он непременно сейчас плюхнется на живот. Он еще на лестнице услышал шум, мимо прошмыгнул Петкович, а здесь охранники переговариваются с заключенными. Что это опять? Лицо его побагровело, с трудом переводя дыхание, он принялся отчитывать:

— Господа, что вы опять натворили? Это никуда не годится! Извольте все в камеры! — Исключительно строг он сегодня с интеллигенцией. После долгих отлагательств он явился к судебному попечителю с докладом, но не успел и рта открыть, как попечитель сделал ему выговор за крики, которые сегодня утром были даже слышны в Судебном столе. С грехом пополам удалось начальнику тюрьмы объяснить, в чем дело. Ведь он доложил еще вчера, что у Петковича наблюдаются признаки сумасшествия. Ах, да, припомнил попечитель. Об этом ему говорил и доктор Колар. Хорошо, сегодня его отправят, но все равно — больше порядка в тюрьме, больше порядка, начальник! Расстроили начальника эти заслуженные и незаслуженные укоры, и вот под их впечатлением он появился сейчас во дворе тюрьмы. Все заключенные и даже эти господа чересчур пользуются его слабостью и добротой. Они должны уважать его старость, словами он их в этом не мог убедить, попробует делами, пришел он к заключению, опасаясь, однако, что они все-таки его не послушают. — Порядок есть порядок, и его надо соблюдать!

— Как это так, что случилось? — любопытствует Рашула.

Может быть, высказать начальнику тюрьмы свои опасения насчет Рашулы? — колеблется Юришич. Но чем бы он мог доказать? Да и чего бы он добился от этого безвольного человека? Неожиданно Юришичу пришла в голову мысль попросить поместить его вместе с Мутавцем в отдельную камеру. Впрочем, можно не спешить! Юришич вошел в тюремный корпус, пропустив вперед себя Мутавца, которого, что ему показалось очень странным, вел под руку Майдак.

За ним вошли все остальные. С начальником тюрьмы остался только Рашула. И не напрасно: интересуясь сегодняшним рапортом, он узнал, что суд принял предложение Колара об отправке Петковича в сумасшедший дом. В этом, собственно, не было ничего нового, если бы начальник не проболтался и о том, что еще сегодня будет выпущен на свободу доктор Пайзл. Ожидая судебного попечителя, он услышал в соседней комнате разговор об этом. Официально ему еще не сообщили, поэтому надо молчать.

Разумеется, он будет молчать, успокаивает его Рашула. Опустив голову, он внимательно рассматривает носки своих ботинок и наконец идет к тюрьме, но тут же возвращается к дровам и поднимает с земли картинку, оброненную Мутавцем. И с ядовитой усмешкой входит в здание тюрьмы.

Двор опустел. Только каштан одиноко стоит у ворот. Чисто, всюду подметено, потоки солнечного света как будто вымыли все вокруг. Но все же этот двор похож на несмываемое позорное пятно. И на этом пятне появился Наполеон, выбравшийся из-за поленьев, где он скрывался от охранника, который всех, и его тоже, загонял в тюремный корпус. Вот он сел в опилки, роется в них, процеживает сквозь пальцы. Эх, раньше бы вспомнить и кинуть в глаза Мутавцу или Юришичу!

Остановившись у окна, сверху на него смотрит Юришич. Его тревожит, что он не высказал свои сомнения начальнику тюрьмы, а теперь поджидает Рашулу. Зачем? Бессмысленно все это, полагает Юришич, но продолжает, однако, стоять, терзаемый сознанием своего бессилия повлиять на ход событий, кому-то помочь.

А по ступенькам медленно поднимается Рашула. Мысленно перебирает все детали своей затеи с Петковичем и Наполеоном. Действительно, что плохого в том, что коротышка Наполеон мог потерять контроль над собой и ударить топором Мутавца? Хотел этого Рашула, не вышло, но он и не рассчитывал, что выйдет. Зачем об этом жалеть? Ему смешно. Уже другая забота беспокоит его: вероятный успех Розенкранца в деле с Пайзлом. Позволить такое ему, когда сам он потерпел неудачу? Никогда! — он стиснул зубы, зная наперед все, что необходимо сделать для осуществления своей цели. Он как раз дошел до поворота лестницы, когда увидел Юришича. Смотрит ему прямо в глаза.

— Не скрывайте ничего, господин Рашула! — Юришич преградил ему дорогу. — Я, как мне кажется, понял, что Мутавац, особенно после обнаружения этой несчастной книги, встал вам поперек пути. Но запомните, что, кроме ваших прихлебателей, есть здесь и такие, что внимательно следят за всеми вашими махинациями и могут по всем статьям свидетельствовать против вас!

— Ого! — Рашула попытался его обойти, но вынужден был остановиться. — Что, например? Почему вы не изволили сообщить начальнику тюрьмы свои подозрения?

— Это никогда не поздно! — почувствовал себя задетым Юришич. — И не думайте, что вам удастся отделаться шуточками. Мутавца вы хотели безнаказанно убить чужими руками! Вы у меня вырвали топор!

— Фикс-идея! Топор у вас вырвал Наполеон, и если бы меня не было… — Он вдруг замолк и потом многозначительно продолжил: — Вы думаете, я такой человеконенавистник, что убиваю направо и налево? Может, мне этого Мутавца больше жаль, чем вам. Но собаку бьют, когда она нашкодит.

— Или она кусает всех без разбора, когда взбесится, как вы. Берегитесь!

Через открытые двери из коридора было слышно, как их зовет Бурмут. Посерьезнев было, Рашула снова усмехнулся и, махнув рукой, пошел прочь.

Еще с минуту стоит Юришич. Его угроза словно растворилась в пустоте. Да, в пустоте, как все происходит сегодня. Несомненно, видно невооруженным глазом, что в этом черном королевстве сидит на троне негодяй. И кто этого негодяя свергнет и когда? Все внутри Юришича кричало о справедливости; сознавая свое бессилие и одиночество, он входит в коридор. Первым делом бросает взгляд на камеру Петковича. Там, ему кажется, похоронена справедливость.

У канцелярии столпились писари, а перед ними Бурмут размахивает ключами.

— Ну что, прогнали вас? — встречает он Рашулу и Юришича. — Так вам и надо, подонки! Только драки у вас на уме! Читайте внутренний распорядок! Видишь! — Он за ухо подтащил перепуганного Мутавца к стене, где висел обсиженный мухами внутренний распорядок тюрьмы. — Видишь, что тут написано: tas hajst. Это значит, молчи и терпи, подонок!

— Молчи и плати! — мудро замечает Ликотич; он в хорошем расположении духа, потому что ни вчера, ни сегодня не заметил никакого сходства между собой и Петковичем.

— Терпи и кричи! — пытается шутить Мачек, настроение у него паршивое с тех пор, как узнал, что нашли секретную книгу.

Бурмут распалился. Эти ворюги хотят быть умнее его и даже внутреннего распорядка. Он отвернулся от Мутавца и накинулся на Ликотича, стоявшего к нему ближе всех.

— Ты, подонок! Молчи и плати! Много же ты платишь! Задарма спишь и жрешь харч казенный. Вот задам я тебе! Один раз раскошелился на ракию, можешь заплатить и за харч, если не хочешь остаться голодным.

— Nicht ziirnen, nicht zürnen! — сюсюкает и угодничает перед ним Розенкранц. Совет Пайзла его радует, да и папашка проявит к нему больше внимания, не зря же он всучил ему сегодня гульден. Но Бурмут всем своим видом упрямо демонстрирует равнодушие к какому бы то ни было подношению. Он даже раскричался на него.

— А ну ты, марш отсюда, убирайся! Am Eise Tote halten, was? — Но тут он заметил, что Рашула стоит у него за спиной. Ну, этот угощает, когда сам хочет что-то получить! — А ты что прячешься, директор! Тут писарь из суда за документами приходил, а ничего еще не готово, ворюги! Так ты отвечаешь за канцелярию! Мне, что ли, писать вместо вас? А ну, быстро за работу!

— Папашка, да нам стоит только обмакнуть перо, и готово! А сегодня ваш день рождения, — успокаивает его Рашула, вопросительно-угрожающе поглядывая на Розенкранца. Не хочется ему сейчас писать.

— Вот именно, день рождения, черт возьми! Раз я должен исполнять службу, и вы тоже работайте! День рождения! Вы что, в гости меня пригласили, что ли? Подонки! Давай, давай! — Он гонит и толкает их в канцелярию, только Мачека не трогает, потому что он политический заключенный и освобожден от обязанности еще и здесь марать бумагу, как он это делает в редакции. Его и Юришича Бурмут запирает в камеру, а Рашула того и ждет, как бы остаться с ним в коридоре наедине и окончательно разузнать, принимает ли он его утреннее предложение. И разумеется, не забывает о своем намерении встретиться ночью с женой. Он столь искусно увязал одно с другим, что Бурмуту не трудно было понять, что пьянка не состоится, если он не пообещает впустить жену в тюрьму.

— Бабник ты чертов! — шепчет он таинственно, а его шепот в таких обстоятельствах всегда означает, что он принимает то, что ему предлагают; шепчет, потому что не хочет, чтобы его услышали те, кому не положено. — Опять тебе жену подавай! Да была бы хоть баба стоящая! Тощая, что щепка, потаскушка офицерская. Сам как медведь, черт бы тебя побрал, а нашел жердь вместо женщины! Так думаешь, стоит отпраздновать мой день рождения? А если нас накроют? И я потеряю службу? — Он еще упирается, но решение им уже давно принято, поэтому он берет у Рашулы деньги для покупки вина и мяса. — А что касается жены — посмотрим. Если не завтра, так послезавтра. Знаешь, подонок, и у меня есть жена! — И тут он принялся заталкивать Рашулу в канцелярию, подкрепляя свои действия словами, из-за которых только что разозлился на Ликотича. — Молчи и плати! Работать, работать! — кричит он.

Рашуле, в сущности, все равно куда, в канцелярию или в камеру, здесь тоже неплохо, здесь он вроде хозяина. Раздал писарям документы для переписки, Розенкранцу и Мутавцу сунул работу потруднее. И все принялись за писанину. Скрипят перья. Скрипит шея у Ликотича, что больше всех потешает Розенкранца, но меньше всех нравится самому Ликотичу. Он напряг шею как аист. Смеется Розенкранц, видя, как косит глазами Рашула, он почти забыл о предательстве Мутавца, и строчки, как вода, бегут из-под пера. А вот Мутавац с усердием склонился над бумагой. Он получил документ с одними цифрами и был полон решимости переписать все, что ему дали, но три раза подряд портил почти полностью переписанный документ. Рашула и Розенкранц кричат на него, грозят пожаловаться Бурмуту. Майдак его защищает, но и у него дела с перепиской идут из рук вон плохо. Мутавац старается сосредоточить внимание. Напрасно. Наполучал он синяков в драке с Наполеоном, и вообще эта потасовка вконец его расстроила. И главное, не приходит жена. Нет и ее картинки. По дороге со двора он ощупал карманы и с огорчением обнаружил, что потерял ее. Скорее всего, она выпала, когда он боролся с Наполеоном. И бог знает, найдет ли он ее теперь? Это, может быть, последний подарок, полученный им от жены! И теперь ее нет! Плохой знак! А тут еще цифры! Словно кузнечики, прыгают они у него перед глазами из графы в графу! И непрестанно среди них появляются цифры десять и двадцать, маленькие, а потом все больше и больше, растут — это смерть, уменьшаются — это свобода. И в четвертый раз он испортил копию. Капли пота, как горох, усыпали лицо, стекают вниз, одна капля шлепнулась на бумагу, прямехонько на свеженаписанную цифру. Чернила расплылись, на бумаге образовалась огромная клякса, так что с противоположного края стола ее заметил даже Рашула.

— Мазила безрукий! — притворно негодует Рашула. Из-за него он должен получать нагоняи от попечителя тюрьмы за то, что документы переписаны неряшливо. Пусть все знают, кто не руками, а ногами здесь пишет, кричит Рашула и встает, чтобы позвать Бурмута. А Бурмут как раз появился в дверях. Он пришел в ярость, услышав упреки Рашулы, но, заметив на глазах у Мутавца слезы, прикрикнул на Рашулу, а потом вспомнил, зачем пришел.

— Дайте мне лист бумаги. Этот сумасшедший помещик опять чего-то хочет намарать.

— В дворцовую канцелярию? Тогда надо хорошую бумагу, вот, берите эту, самую лучшую, — усмехается Рашула.

Бурмут отнес Петковичу бумагу и сел за столик в коридоре перед своей каморкой. Обычно он здесь читает газеты, отдает распоряжения дежурному, а летом воюет с мухами связкой ключей. Ну а сейчас он ждет вечера. Время ползет как улитка, а ему ох как хочется домой. В эту Каноссу, коли уж в нее все равно придется возвращаться, лучше отправиться сегодня, когда его ждет купленная сыновьями литровочка.

Он снова встал: кашевары принесли обед. В двух котлах — квашеная капуста и картошка. Раздают, все заключенные довольны, только один цыган канючит, просит еще одну картофелину. Получил от Бурмута удар в ребра.

Закончилась и раздача еды. Осталось еще писарям получить обед, и тогда Бурмут может отсюда смыться. Он выпустил их из канцелярии в камеру, где их ждал принесенный домашними обед, только Мутавац не получил его, что Бурмуту казалось странным и непонятным. Уж ему-то жена раньше всех приносит еду.

— Где твоя жена? — теряя терпение, орет на него Бурмут. — Думаешь, я здесь к одному тебе приставлен?

Мутавац забился в угол, сел на парашу. Он с завистью смотрит, как едят остальные писари. Глотает слюну, в горле пересохло. Только глаза у него влажные. Лицо синее, словно после оплеух. Где его жена? Этот вопрос его волнует больше, чем кого-либо. Придет, наверное, придет. Но он никак не может да и боится попробовать разъяснить Бурмуту, почему ее еще нет. Но вмешался Рашула. Слышал он, как Юришич утешал Мутавца, и сейчас, набивая рот, он злорадствует, высказывая предположение, что очаровательную госпожу Ольгу арестовали. За что? — поинтересовался Бурмут. Э, за что! Спросите Мутавца, папашка! Но Мутавац тупо уставился на Рашулу. Чувствует себя он ужасно, как будто тот сдирает с него кожу. Он пробует успокоить себя, обмануть. Может быть, с Ольгой на кухне случилась какая-нибудь неприятность, кастрюля перевернулась, соус подгорел, а может, она упала где-нибудь с его обедом, как это случилось утром. Он пробовал объяснить это Бурмуту, пробормотал несколько слов и умолк. Почему же она тогда не принесла обещанный завтрак? Безграничный страх и отчаяние застыли в его похожих на шляпки гвоздей мертвых зрачках. Кажется, они потухли и никогда больше не вспыхнут пламенем радости, никогда, больше никогда.

— Хватит болтать! — обрывает его Бурмут, он весь как на иголках, ему не терпится уйти. — Ты должен был сразу сказать, что твоя жена, наверное, в полиции, а не заставлять меня ждать. — Но словно луч соучастия пробил кору, которой за долгие годы службы затянулось сердце этого человека, он обрушился на Рашулу, продолжавшего издеваться над Мутавцем. — А ты молчи, о своей жене прежде позаботься! Растащат ее офицеры на кусочки! Да, а ты, — он снова повернулся к Мутавцу, — подонок, убедись, какой добрый папашка: я велю охраннику прислать сюда обед, если жена тебе его принесет.

И он запер дверь на ключ. Внизу во дворе ударили в колокол. Полдень — и в городе зазвонили колокола.

— Тихо, ребятки! Тихо! — кричит он, запирая последнего заключенного, которого охранник только что привел из суда. Потом сам как призрак шмыгнул по коридору и исчез на лестнице, словно он на самом деле призрак, спустившийся в преисподнюю.

Два часа послеобеденного отдыха наступили тихо, торжественно. Кажется, время остановилось. Все пусто кругом. И только раздающийся то здесь, то там шум в камерах свидетельствовал о присутствии жизни.

В городе, где сейчас царит наибольшее оживление, звонят полуденные колокола. Звуки взлетают, сливаются, множатся. Как будто в этот час, когда солнечный шар достиг высшей точки над землей, огромные стаи птиц с металлическим криком взлетели над городом и затеяли веселый свадебный танец.

Но и они устали и улетели на отдых. Солнечный шар покрылся патиной облаков, и кажется, что опускаются сумерки, вечерний звон смолк печально и уныло над черной обителью преступления без наказания и наказания без преступления.

 

От полудня до вечера

Время давно перевалило за полдень. В своей камере, даже не притронувшись к обеду, который принес дежурный, Петкович пишет императору прошение о помиловании, его все еще преследуют тайный шепот, страх и надежды. Он прервался только на минуту, когда в коридоре послышались шаги и где-то поблизости звякнул в замочной скважине ключ. Это охранник привел из карцера Дроба и удалился. Петкович продолжает писать. И снова все тихо. Только Дроб в камере клянет все и ругается, потом закатывает пощечину цыгану, что в обед клянчил картофелину, а пощечиной он наградил его за то, что тот съел его обед. Вот так он набьет морду и Рашуле, на поверке пожалуется начальнику тюрьмы, в газету сообщит; грозится и бахвалится, что перед заключенными восстановит свой престиж, подорванный незаконной отсидкой в карцере.

В камере, примыкавшей к камере писарей, беспокойно ворочается на тюфяке Феркович. Он еще пуще разозлился на суд и на жену, а больше всего на доктора, который, как он узнал от дежурного — разносчика всех новостей в тюрьме — собирается после обеда оперировать его жену. И не где-нибудь, а именно здесь! Что у них, больниц нет, что ли? Но какое ему до этого дело! И без того он ни с ней, ни с ребенком долгодолго, а может, никогда не увидится.

В той же камере пятнадцатилетний Грош с раскрытым ртом жадно ловит каждое слово старого рыжеволосого каторжника, прошедшего школу в Лепоглаве. За убийства этого старичка ждет смертная казнь, но вот сейчас в полученной от Мачека газете он прочитал, что император тяжело болен, и эта новость приводит каторжника в восторг:

— Если император умрет — лафа нам, уголовникам. Будет амнистия. Скостит тебе император годок-другой, глядишь — и сроку конец в этой проклятой Лепоглаве.

— Что такое амнистия? — недоумевает парнишка.

— Помилование, дубина ты стоеросовая! Всегда для нас, воров, лафа, когда в императорском доме происходит что-то радостное, например, если кто-то родится, но не как здесь, — смеется каторжник, а Феркович бросает в его сторону злобные взгляды.

— Но сейчас он вроде бы умирает? — возражает Грош.

— Болван! Умирает, да это и есть то, что надо! Смерть императора — жизнь каторжанам!

И Юришич в этой же камере. Еще утром ему стало известно, что Петкович хотел раздобыть бумагу, определенно, сейчас пишет прошение императору. А здесь даже воры говорят об амнистии. Какая амнистия может помочь Петковичу? Где найдется такой Его Величество, который мог бы амнистировать мозг и спасти его от ужаса и безумия?

Утром он говорил о себе, как о ком-то другом, который мог бы быть лучше, если окажется на свободе и в здоровой среде. Может, в этом Будущем Лучшем он предчувствовал своего спасителя? Действительно, разве бы оказался он в такой пропасти, если бы жизнь вокруг него была прямой и без зигзагов, которые стали правилом? Если бы его взор мог наслаждаться лучезарным видом свободного народа, над которым нет никаких опекунов? А не так, как сейчас, когда перед тобой страна, весь народ которой стоит на коленях у далекого трона, висит распятый, живет в состоянии депрессии и вопиет об амнистии!

Все императорское королевство как одинокое, затерянное село в ночи. Все огни погашены, на дорогах непролазная грязь, триумфальная колесница разбита и застряла, повсюду наводящий ужас предсмертный хрип жертвы, чувствующей свою вину. И все же, там, вдали, словно красное сердце ночи, мерцает огонек! Вперед, рыцари свободы и справедливости! К свету! А этот красный свет — красная лампа полиции и тюрьмы. И снова всюду мрак. Мрак, как темное предчувствие пожара. Запахло паленым. Вспыхнет пожар. О, какой это будет пожар, если поднимется весь народ, и все, как Тончек, станут факельщиками?! Но сгорят ли в нем все призраки? Призраки, эти коронованные особы, помазанники божьи, перед которыми падают ниц рабы, как в мифические времена, когда такие призраки были полубогами и самими богами. Как в мифические времена, народ терпит унижения от призраков из императорского дворца, в котором уже младенец с дудочкой получает чин полковника, а следовательно, и целый полк под свою команду; народ унижен до положения верного и ненадежного вора, он — каторжник в темнице государства. Но в стремительном воспарении своего ума человечество уже давно отошло от мифа! Отошло, но повсюду этот головокружительный взлет был столь высок, что он не смог проникнуть в толщу народных масс. Он только коснулся их, как птица крылом, но в душу народную не проник! Тем более в императорском королевстве источники света не могли, боялись спуститься к земле, видя в этом, как в низко летящей ласточке, предвестие бури. Но и высоко они не поднимались. И не засияли сами, как не засияла душа народа, погрязшая во тьме варварства. Факельщики и мрак были одинаково темны. Всюду безумие или мошенничество и глупость, которые сожрали разум, и разума нет. Нет разума! Ибо разум отверг бы эту святыню над святынями — императора и трон, отверг бы эту амнистию, которая всегда есть не что иное, как амнистия императорских янычар, и любую амнистию, исходящую от других, а не полученную своими усилиями, воспринял бы как оскорбление! Первый же проблеск разума стал бы и первым знаком избавления от депрессии. Ибо народ, связывающий свою судьбу с троном, всегда будет жить в депрессии. Выход из нее возможен только при условии, если он возьмет свою судьбу в свои руки, сам станет своей судьбой, каждый человек будет Величеством — Его Величество Народ!

Измученный и бледный, озирается Юришич и видит вокруг себя людей измученных и бледных, стены белеют, как полотно, как бледное страдальческое лицо. Здесь, впрочем, всюду мрак. Чернота.

А свет все-таки есть, есть! Пока он здесь вопиет о пожаре, пожар уже полыхает там, на Балканах. Под крепостными стенами Дринополья и Скопле горят призраки второй Византии — турецкой империи. Но точно ли, что там только рыцари, которые парализуют одну империю, чтобы потом обрушиться на второй Рим — австрийскую империю? Разгорелся пожар, но кто из пламени выходит невредимым? Сейчас время прилива, но чьи это огромные ладьи? Защищаемые маленькими суденышками, которые тонут, они неуязвимо рассекают волны или, укрывшись в безопасной бухте, спокойно подстерегают добычу, как пиратские корабли. Но это такой прилив, который в конечном счете благоприятствует только пиратам, которые сразу после битвы, как мародеры, выводят свои корабли на захват добычи и грабеж. А нужен прилив, который вынесет пиратские корабли на мелководье, чтобы негодяи сели на мель, одинокие, осужденные на погибель. Иначе и быть не может, если народ, который там, на гребне прилива, и народ, захваченный отливом, поднимутся вместе, чтобы стать судьей над негодяями. Где все это? Как будто в тумане оказался Юришич, в эту минуту ему видится только один выход: не будь он сейчас в этих тюремных стенах, он пошел бы добровольцем туда, на Балканы. Это представляется ему как личное очищение от всех мерзостей этой тюрьмы.

Напряженный и трепещущий, как тетива лука, он вскочил и вскарабкался на подоконник. Протиснул голову между прутьями решетки. Перед ним теснятся крыши домов, темные, как свернувшаяся кровь. И башни соборов застыли, как вздернутые морды живых городских зверей. Раскинулась паутина телефонных проводов. Кто знает, какие разговоры текут сейчас по этим проводам, злонамеренные или вдохновенные? Весь город со своим хребтом и ребрами раскинулся перед ним. И маленький колокол позванивает на кафедральном соборе, словно его колокольня несет городу последнее причастие. Юришич крепко зажмурился. Он вдруг представил себя бегущим, как лунатик, по этим крышам над городом. Он ходит и зовет на помощь, но никто не отзывается.

Никто? Из соседней камеры писарей до него донеслись крики, грохот, сдавленный хрип.

Железные прутья, словно ножи, врезались в лоб. Прижавшись всем телом к решетке, Юришич неистово кричит:

— Негодяи, негодяи! Что вы делаете?

В комнате писарей все уже легли, задремали, уснули или, по крайней мере, как Розенкранц в страхе перед издевками Рашулы, лишь притворялись, что спят.

Только Мутавац все еще сидит на параше, но теперь без крышки. Каждую минуту ему кажется, что он слышит приближающиеся шаги в коридоре. Он с напряжением вслушивается. Тщетно. Нет его обеда, нет, следовательно, и его жены. На свободе ли она? Тогда почему не пришла? Ей еще не время ложиться спать. Но сейчас по коридору и вправду кто-то идет — шаги, голоса, звяканье замка. Мутавац прильнул к дверям. Ах, нет. Это там, в углу, кричат что-то о карцере. И опять ничего. Он молчком вернулся назад.

— Мутавац, — зажав нос, глухо прорычал Рашула. — Закройте парашу! — И в ту же минуту он стремительно, точно кошка, вскочил с койки, наклонился и выхватил что-то из-под ног Мутавца, внимательно рассмотрел и торжественно поднял над его головой. — А что это, Мутавац?

— Картинка! — крикнул Мутавац отчетливым, почти металлическим голосом и просиял. Словно немой от сильной радости вдруг обрел голос, звонкий, как серебро. Он потянулся вверх, но Рашула увернулся, и голос у Мутавца опять сделался глухим, задрожал и вовсе сошел на нет.

— От… от… от…

— Открытка с богородицей, думаешь? — дико рассмеялся Рашула. — Нет, это, это… — он не закончил. Скомкав бумажку, он оттолкнул Мутавца, заехав пятерней прямо в глаза.

Мутавац, ничего не видя перед собой, сцепился с ним, как безумный, оглашая камеру чудовищным хрипом. Это картинка — а что другое могло быть? Ведь это, может быть, все, что ему осталось от Ольги. А потерял он ее на дровах — вот все, что можно было разобрать из его хрипения.

— Что такое? — первым проснулся Мачек, а за ним и все остальные.

— Мутавац рехнулся! — захохотал Рашула, засунув бумажку в карман, и, только предвидя возмущение Майдака, отказался от намерения втолкнуть Мутавца в парашу.

— Кар-кар-кар… — давится Мутавац, сцепив руки. Ему уже ясно, что это не картинка, а какая-то записка, не та ли, что ему, по утверждению Рашулы, сунула Ольга? Может быть, под жилет или ремень брюк, и сейчас она выпала. — За-за-за…

— Вы что там у него отобрали? — смеется Мачек.

— Что мне у него брать? Просто он заснул на параше, все это ему приснилось.

— Мне-е-е, — опять тянется к нему Мутавац и умоляет его взглядом, словно с этой мольбой падает перед ним на колени. В него внезапно вселился страх, как бы Рашула не выдал его, не заявил об этой записке. Боже мой, если Ольга, к счастью, еще на свободе, она никогда больше не получит разрешения на свидание с ним! Он застыл на середине комнаты, в одежде нараспашку, грязный, полуобнаженный, косматый и ужасный, как скелет, как сама смерть, уродливо прикрытая человеческими тряпками. Майдак приводит ему в порядок одежду, и только сейчас Мутавац замечает, на что он похож. Он отталкивает Майдака и пробует сам одеться.

— Вы отняли у него, не лгите, верните ему! — упрямо повторяет Майдак Рашуле. Еще во дворе он позавидовал Мутавцу, что Петкович обратил на него внимание. Теперь же он пришел к выводу, что сам он тоже должен быть внимательнее к Мутавцу; это, должно быть, еще один способ обратить на себя благодать чистого духа Петковича. Как раньше, когда он вел обессилевшего Мутавца в тюремный корпус, так и сейчас он придает себе таинственность. Кроме того, подзадоренный криками Юришича из соседней камеры, он и сам закричал: — Это позор, стыдитесь, вы нелюдь! Верните ему картинку!

— Картинку? — Рашула оттолкнул его от себя. — Здесь кое-что другое! — оскалился он и, вытащив из кармана записку, развернул ее перед всеми и поднял вверх, как просвиру. — Кто был утром доносчиком? Вот! — И он подходит к окну, читает и отбивается от Мачека и Розенкранца, которого словно ветром сдуло с койки. В первый момент он как бы даже разочаровался, помрачнел, потом с пакостной ухмылкой схватился за голову.

— Ужасно! Ужасно! Ведь я же говорил!

— Что такое? — набросились на него со всех сторон, только Мутавац не тронулся с места; он молчит, красноречив лишь его взгляд, измученный, безнадежный.

— Is was für uns? — испуганно бормочет Розенкранц.

— Nicht für uns, für Sie! — с улыбкой, в которой сквозит ненависть, отвечает Рашула.

— Zeigen Sie!

Но Рашула и ему не дает записку. Ольга писала своему дорогому Пеппи об обыске. Все дело в несчастном случае, который помог обнаружить книгу. Полицейские сыщики явились в тот момент, когда у нее был трубочист, и ей пришлось все выгрести из-за печки. Те заприметили книгу, прежде чем она успела ее спрятать, а ведь она намеревалась еще в тот день сжечь ее, поскольку накануне встречалась с женой Рашулы. Застала ее в последний момент, она уже собиралась куда-то уезжать. Она лучше своего мужа, ведь она выплатила положенное ей трехмесячное выходное пособие, хотя просить пришлось долго. Поэтому им больше не нужна была книга, но случилось несчастье. Опасность велика, но всемилостивый бог и богоматерь Мария Бистрицкая помогут им. Полицейские агенты пригрозили ей арестом, но пусть Пеппи ничего не боится, следователю пусть скажет то-то и то-то… С богом Пеппи, сердце мое!

— С богом, Пеппи! — стиснул зубы Рашула. Никогда он не давал своей жене распоряжения выплачивать пособие жене Мутавца, и ни о какой ее поездке ему неизвестно. Куда это она уезжает или уже уехала? Странное беспокойство охватило Рашулу, но он искусственно подавляет его, пугая других. Из письма ясно видно, что его хотел шантажировать не только Мутавац, но и его жена. Пожалуй, она все-таки арестована, раз до сих пор ее нет, да и сама она в письме намекает на такую возможность. — Сердце мое, — издевается Рашула, — не нужна тебе эта записка. Скоро Ольга тебе будет другие бросать из окошка, как Ферковичу его жена.

Мачек отошел от Рашулы, но все происходящее его заинтересовало; теперь и его уже начинает касаться все, что касается пайщиков этого общества. Только Розенкранц и Майдак суетятся перед Рашулой и просят, первый — показать записку, второй — отдать ее Мутавцу.

— Никому! Только следователю, только следователю! — отталкивает их Рашула, прикидывая в уме, как он использует эту записку не столько против Мутавца, сколько против своей жены. Он снова сунул записку в карман и повернулся. Рука его натолкнулась на что-то холодное и мокрое, как скользкая улитка. — Прочь! — с отвращением отдергивает он руку.

Это Мутавац из последних сил дотащился до него, опустился на колени и прижался губами к его руке.

— Го-го-го… ш-ш-шеф! — зарыдал он, слезы и пот струйками льются по лицу, кровавая слюна пузырится на губах. Ничего он не хочет знать, потому что и без того он, может быть, знает все или узнает; он не просит у него записку, только не надо ее отдавать следователю, только не следователю. Но кто это объяснит Рашуле? Сам он не может. Он рыдает и не в силах успокоиться, а губы его кривятся и чмокают в пустоту, словно он все еще целует руку своего шефа.

— Шеф! — Рашуле приятно это слово. — Теперь ты спохватился, что я твой шеф. Помнить это надо было, когда я тебе приказал, ты знаешь — что, тогда не появилась бы и эта записка! Впрочем… — перед остальными Рашула хотел выглядеть милостивым по отношению к поверженному рабу, а, в сущности, это было лишь стремление к личной выгоде. — Вот дурак, да ведь это никакая не записка. Неужели вас так легко обмануть? — Он хохочет. — Это картинка! — И он вытаскивает ее из другого кармана и сует под нос Мутавцу. И скорее в порыве отчаяния, чем в радостном изумлении, Мутавац потянулся к ней не руками, а губами.

— Is nicht wahr! — вспылил вдруг Розенкранц. — Ich hab gesehen! Wir alle haben gesehen einen Zettel!

— Was is nicht wahr? Разве не вы это потеряли на дровах? — обернулся Рашула к Мутавцу. Глотая слезы, Мутавац кивнул головой. — No also, wo ist die Wahrheit? Может быть, вы, Мачек, видели какую-нибудь записочку?

После возвращения Мутавца с допроса Мачек более чем когда-либо чувствовал себя связанным с Рашулой, и в страхе перед ним он непроизвольно завертел головой. Ничего не видел.

— Geheimer Diplomat! — Рашула не обращает внимания на протесты Майдака и выпады Розенкранца. — Ich habe nichts gesehen und weiss ailes. Der Pajzl hat mir selbst gesagt!

— Wie? — испугался Розенкранц. Пайзл просил, чтобы их уговор остался в тайне, и теперь он сам чуть не проговорился Рашуле. Неужели они устроили ему мышеловку? Нет, Рашула просто берет его на пушку! Но все-таки сейчас надо жить в дружбе с Рашулой. Поэтому он возвращается на свою койку, чешет голову. — Na ja, leider hat er Ihnen nichts Freudiges zu sagen gehabt.

— Kann möglichsein, — лукаво усмехнулся Рашула и протянул Мутавцу картинку. — Вот вам, мумия вы эдакая! Вот вам вознаграждение от вашего шефа! — Вместо Мутавца за картинкой потянулся Майдак. Но, подумав, Рашула отдернул руку и сунул картинку в карман. — Попозже, дорогой Микадо, вначале надо мумию похоронить.

Два часа послеобеденного отдыха миновали. Бурмут редко возвращался так рано, как сегодня. Еще в проходной у ворот он узнал, что Мутавцу не принесли обеда. Отперев камеру писарей и ни о чем не спросив Мутавца, он по обыкновению мрачно прохрипел на пороге:

— Ну, давай! Смени воду!

К нему подошел Юришич и пожаловался на Рашулу, который издевался над Мутавцем. Бурмут только отмахнулся ключами и зарычал. Мутавац, согнувшись, сидит на краю койки и не отвечает ни на один вопрос. Он уже смирился, а с ним и Майдак, что картинку он не получит. Или это все-таки была записочка? Так оно и есть. У Рашулы и первая, и вторая. Но что же делать? Сказать Бурмуту? Чтобы Бурмут забрал все это и передал следствию? Нет, даже о картинке он не решается сказать, потому что Рашула тогда может показать и записку.

А тут еще Майдак. Но его и Юришича Бурмут быстро осаживает: всех их, если будут скандалить, запрет обратно в камеры и не выпустит на прогулку. Так начальник тюрьмы приказал поступать с этими подонками!

Пошумев, Бурмут удалился в свою комнату. Здесь он разложил в шкафу мясо и первую партию бутылок вина. Все это он купил на деньги Рашулы и под полой притащил сюда. Одну бутылку он уже почал. Был он дома, но там все произошло совсем не так, как он предполагал: сыновей не оказалось, то есть один-то приходил, но рано утром, и вместо желанной литровочки получил он от жены кучу ругательств за вчерашнее отсутствие. Разочарованный и подавленный, он неохотно принялся за свои служебные обязанности; пусть скандалят, пусть дерутся, пусть разгуливают вместо того, чтобы работать (впрочем, Рашула говорит, что они уже закончили переписывать), плевать он на все хотел.

Он запрокинул бутылку, а в камеру тихо вошел Рашула и передал ему пачку подготовленных для суда документов.

— Опрокиньте побольше, папашка! — желая угодить, подсказывает ему Рашула. Видит он, что Бурмут в плохом настроении, но речь идет о деле неотложном и важном: он бы еще сегодня ночью хотел встретиться с женой. Поэтому надо, чтобы папашка поскорее сообщил ей об этом. Лучше всего, если он до наступления вечера сходит к ней, потому что вечером он может не застать ее дома. А служба? Бурмут отнекивается, побаиваясь, как бы не сорвалась намеченная пьянка. Но Рашула ему дарит и вино, и мясо, и деньги, пусть только он выполнит его просьбу. Бурмут, естественно, соглашается, еще до вечера он сходит.

— Ну пошли, меценат! — зовет Рашулу Мачек. Он только что появился перед открытой дверью. Из подслушанного разговора он понял, что Рашула хотел бы, чтобы сегодня ночью к нему сюда пришла жена, и это обстоятельство он решил использовать в своих целях. Ему, правда, жаль, что пьянка срывается, но в камеру он вошел в прекрасном расположении духа, взял Рашулу под руку. Они перешептываются о Мутавце, смеются, идут во двор. Писарям вторая прогулка разрешена только под вечер, но, воспользовавшись небрежностью Бурмута, а также тем, что работа закончена, они уже сейчас спустились во двор.

Перед выходом Рашулу дожидался Юришич, разговаривавший только что с Майдаком, и решительно потребовал вернуть Мутавцу отнятые вещи. В том числе и записку, которую, как он сам видел, тот нашел на дровах еще до обеда.

— Стало быть, и вы в конце концов поняли, что я утром был прав? — спокойно выслушал его Рашула; Мачек тут же удалился, а следом за ним и Майдак. — К сожалению, я не столь тщеславен, чтобы приписывать себе заслугу, которая мне не принадлежит. Записки не было и нет… Это я писарям прочитал по бумажке, на которой ничего не написано, подшутил над ними.

— Нет, там было написано. Вы Мутавца хотели напугать. Хитрите. Что вы намереваетесь делать? Неужели пинать собаку для вас единственный способ достижения цели?

— Нет, напротив, хочу его помиловать. Я верну ему картинку, — захохотал Рашула, взглядом поискав Мачека, — только прежде я должен его доконать. Видите ли, я Наполеону приказал убить Мутавца, и в двадцать четыре часа он будет мертв. Брошу ему на могилу. А вот с этим, — он вытащил записку, — с этим мы пойдем в суд.

— Значит, она все-таки у вас! — Юришич рванулся к записке, но Рашула спрятал ее. — Это только новое доказательство, какими средствами вы пользуетесь, чтобы уничтожить этого беднягу, перед которым вы виноваты, а он ни в чем перед вами не виноват.

— Разумеется, это доказывает и данное письмо.

— Однако вы его вернете, обо всем случившемся я доложу начальнику тюрьмы.

— Извольте! Мутавац вам будет весьма признателен, да и я вместе с ним. По крайней мере, не буду носить титул доносчика.

— Хотя бы покажите, дайте почитать! Я вам возвращу.

— Неужели это вас так сильно интересует?

— Непременно верну, честное слово!

— Честное слово? Посмотрим, не ошибусь ли, поверив вам? — Рашула протянул ему записку, Юришич пробежал ее глазами.

— Это могло бы сослужить вам отличную службу на суде! Я не вижу здесь ничего страшного.

— Мне-то, может, и сослужит, а вот Мутавцу навредит! — Рашула попытался взять обратно записку, но Юришич отвел руку с запиской в сторону. — Ну, честный человек, имеет ли для вас честное слово какое-нибудь другое значение? Тогда, стало быть, вы из моей школы.

— Честное слово существует только для людей, которые понимают его истинное значение, — возражает Юришич и прикидывает в уме, стоит ли возвращать записку. Имея ее в руках, Рашула в самом деле мог обвинить не только Мутавца, но и его жену. Неужели придется возвратить ему оружие, отнятое у человека, за которого он целый день заступался?

— Хорошо, держите ее у себя. Привлеченные в качестве свидетеля, вы освободите меня от необходимости самому его обвинять. Но серьезно, какое же значение имеет для вас честность, когда вы приписываете мне вину и осуждаете за нее, а Мутавца защищаете, хотя он действительно виноват? Кажется, я в таком случае точнее понимаю справедливость: ты виноват и должен быть наказан.

— Это правило вы применяете к другим, а не к себе. Я вообще не считаю, что наказание, вынесенное судом, и справедливость — одно и то же. Я не буду защищать то, что преступно, хотя в случае с Мутавцем это можно было сделать. Еще не осужденный, он сверх меры искупил свою вину. Я ему прочитаю записку, потому что она предназначена ему, а потом, если он согласится, верну вам. Но прежде вы должны возвратить ему картинку. Вы забрали у него и то и другое.

Держа записку в руках, Юришич поднял голову; из комнаты свиданий на втором этаже через открытое окно донеслись хохот и знакомые голоса его сестер и одной знакомой, чей приход его особенно обрадовал. Он посмотрел вверх, а в этот момент Рашула вырвал у него из рук записку, так что у Юришича остался только обрывок.

— Я вижу, и вы умеете шантажировать, — захохотал Рашула. — Картинку я ему непременно верну, она мне не нужна, а вот это мне потребуется. Мутавац! — крикнул он, а Мутавац, только что появившийся во дворе, стоял перед дровами и что-то высматривал там. — Впрочем, пусть он сам придет к нам.

— Чудовище! — крикнул Юришич и подождал немного, но Мутавац не обратил на это никакого внимания. Только из окна комнаты для свиданий откликнулся Наполеон, он позвал Юришича наверх. К нему пришли. Три прелестные барышни, целых три. «Иисусе, идите скорей!» Наполеон послал девушкам воздушный поцелуй и спрыгнул с подоконника. Опять все смеются, слышен осуждающий женский возглас.

— Вы проявили прыткость! — обращается Юришич к Рашуле, в душе упрекая себя, что позволил ему вырвать записку. Но нетерпение его растет. Что Наполеон там делает? — Возьмите и это! — сует он в руки Рашуле обрывок записки. — Мы еще встретимся. Оба остаемся здесь. — И он поспешил в здание тюрьмы.

— Желаю хорошо развлечься! — с улыбкой крикнул ему вслед Рашула.

Немного погодя из тюремного корпуса высыпало несколько человек и среди них Тончек. Подхватили козлы для пилки дров и встали в ряд друг за другом, Тончек с тележкой пристроился позади всех; ждут охранника, который должен отконвоировать их в город на работы.

— Ну, Тончек, как допрос? — подошел к нему Майдак из угла, где он разговаривал с Мутавцем. И Тончек — симпатия Петковича, надо, видно, и с ним быть в хороших отношениях.

— Допрос? — мутным, печальным взором окинул его Тончек, с трудом узнавая. А, это тот, что сидел на дровах до обеда. — Эх, да что допрос! Все в божьих руках. Эх, — продолжал он после некоторого молчания, — одно знаю, что никто мне не в силах помочь. Ни господин вельможный, ни сам император, один только бог.

— Да что же такое случилось? — встревожился Майдак.

Тончек снова помолчал. Оказалось, Наполеон напрасно советовал ему, как защищаться. «Был пьян немножко, но знал, что делал», так снова было записано в протоколе, и когда в конце он спросил следователя, осудят его или выпустят на свободу, следователь пожал плечами и сказал, что его надо осудить, потому что он знал, что делал, значит, был вменяем. «Вменяем» — это слово ярко врезалось в сознание Тончека, он, таким образом, внушил себе, что будет осужден. Настроение его совсем испортилось, он надеялся, что после этого допроса его освободят. Но вот беда, отвели его обратно в тюрьму, а сейчас гонят в город на работы. Немного утешает возможность подзаработать крейцер-другой, но ему все-таки стыдно. И вот сейчас он принялся растолковывать Майдаку, что случилось, но пришел охранник, раскричался, ворота открылись. Вереница заключенных с козлами на плечах, словно китайские пьяницы с позорными колодками на шее, потекла на улицу.

Ах, улица, какое это приятное зрелище, оно всегда приковывает внимание заключенных. Вот и сейчас они собрались вокруг Рашулы и как-то странно смеются. Всего приятнее видеть им людей в юбках, но на этот раз мимо открытых ворот, словно призрак, торжественно проследовал только похоронный экипаж.

— Сюда, сюда! — кричит кучеру Рашула, но ворота затворились, и он, поглядывая на Мутавца, отошел в сторону с Розенкранцем и другими писарями, которые все время держались кучно.

Мутавац, подобрав ноги, лежит под окнами караульного помещения. С помощью козел и перекинутой через них доски Майдак изготовил ему лежак, и после долгих уговоров, мол, здесь ему будет хорошо, здесь солнце, Мутавац улегся. Лежит он на спине, но из-за горба чуть боком, лицом к стене.

Солнце уже заходило за крышу тюремного корпуса, и последние яркие лучи падают именно сюда, в угол, но граница тени уже приближается к Мутавцу. Край черного покрывала поднимается от земли, ползет по ножкам козел — скоро уже солнце уйдет от Мутавца, и мрачная тень покроет его полностью. В городе звонит колокол — служат панихиду по принявшим смерть на Голгофе; звонит печально, как в пустыне, где никто не отзовется.

Мутавац лежит с закрытыми глазами, делая вид, что дремлет. А на самом деле даже теперь, отвернувшись от писарей, он закрыл глаза только из предосторожности и в надежде, что спящего, да еще во дворе, возле самой караулки, его никто не тронет.

Спустившись во двор, он сперва хотел подойти к дровам: может, все, что случилось в камере, было сплошным обманом, кто знает, а вдруг письмецо Ольги здесь? Ах, нет, оно в руках у Рашулы, пусть хотя бы картинку возвратит! Интересует его, конечно, и записка; но помимо прочего он не решился ее попросить у Рашулы еще и потому, что боялся узнать, о чем ему Ольга пишет. Непременно что-то страшное. Уж лучше не знать. Но картинка! С мыслью о ней Мутавац молится, не шевеля губами, сокрушенно молится. Но все-таки сомнения одолевали его, росла убежденность, что он и, разумеется, Ольга будут осуждены. Полдень давно миновал, а ее нет! Уже дважды она могла бы сварить обед. Уж не случилась ли с ней беда на кухне? О да, так оно и есть. Черно на душе у Мутавца, в груди теснит. Он открывает глаза, неотрывно смотрит в окно караулки и молится еще усерднее, еще сокрушеннее. Стекла на окнах отсвечивают и блестят, как фольга на теплой ладони. Горят и сияют, как алтарь, на котором зажжены все свечи, и в их пламени сверкают мрамор, подсвечники и распятие. Как похоже это окно на алтарь! Бормоча молитву, он поднимает глаза вверх, как будто на этом алтаре видит святыню. Вот если бы сейчас в окне появилась Ольга! Охранник, какой-нибудь добрый охранник впустил бы ее в караульное помещение, она бы сидела там, внутри, а он здесь, снаружи. И вот так смотрели бы они друг на друга через стекло. Никакого другого желания у Мутавца сейчас нет, только бы смотреть на нее. Ох, почему невозможна хотя бы эта малость?

В городе все еще звонит колокол. Как прекрасно было бы сейчас встать на колени в соборе перед алтарем, прикоснуться лбом к каменному полу и молиться, молиться — вместе с Ольгой! А потом, получив утешение, радостно вдвоем пойти домой! Так было, когда они опасались, что его арестуют. Уныло, безнадежно закрыл Мутавац глаза. На пальце у него толстое обручальное кольцо. Он подносит его к губам, целует, не может оторваться. Как будто его губы навеки прикипели к кольцу, этой последней реликвии разрушенной жизни.

Он и не подозревает, что ему готовится. За курятником столпились писари, о чем-то договариваются. Рашула посвятил их в свой замысел, который хотел осуществить еще в камере, но приход Бурмута ему помешал. Мачек еще там согласился. Розенкранц здесь, во дворе. Отнекивается пока только Ликотич. То, что Рашула предлагает, кажется ему несерьезным. А потом, разве они не слышали, что после случившегося во дворе меры внутреннего распорядка ужесточены? Но он поддался заверениям, что сейчас охранники спят, и все пройдет без шума. Кроме того, его утром опять взбесили вши — не чьи-нибудь, а Мутавца, разумеется! В конце концов он тоже присоединился к остальным.

Несмотря на робкие протесты Майдака, Рашула поднял с могилы канарейки еще целый крестик и прикрепил его к картинке утавца. Все построились в колонну один за другим. Впереди с поднятым вверх крестиком Рашула, за ним Мачек звякает своими ключами, которые всегда носит с собой, потому что жена его гостит у родных. За ним хромает и почесывает ногу Розенкранц. Последним скрипит шеей Ликотич. Не обращая внимания на возмущение Майдака, процессия приближается к Мутавцу. Рашула и Мачек вполголоса поют:

За забором закопай, а кого — поди узнай!

Тили-бом-бом-бом…

Дзинь-дзинь-дзинь — звенит Мачек ключами. Рашула забирает их у него, бренчит под самым ухом у Мутавца. Издали приметив, что к нему идут, Мутавац затаился, как жучок, съежился и крепко зажмурился. Но сейчас его глаза широко раскрылись — Рашула бьет его ключами по лицу. Веки красные, отекшие, гноящиеся, лопнули, как стручки, а в них показались зрачки, точь-в-точь мелкие, усохшие горошины.

— Ч-ч-что вам н-н-надо, что?..

— Цыц! — брызжет слюной Рашула, и песня начинается снова: «За забором закопайте!»

Солнечный шар наполовину скрылся за крышей тюрьмы и сияет там, как ослепительная верхушка купола. Тень начинает наползать на Мутавца.

Как закопать? Этот страшный, мучительный вопрос парализует Мутавца. Его закопать? Значит, он уже покойник? Поют над ним писари, скалятся, и в самом деле кажется, что над ним склонились могильщики, а под ним разверзлась яма. О какой-то могиле во дворе сегодня уже был разговор. Да ведь это было бы решением всех проблем — успокоиться в земле. А Ольга? Что она? О чем же они сейчас поют, хотят его похоронить за забором? Как преступника! Мутавац предпринимает последнее усилие спастись и остаться в живых, он отползает, отталкивает крестик, который Рашула пытается положить ему на грудь.

— Ос-т-т-авь-т-т-те м-меня в п-по-к-к-кое…

В караулке охранники, кроме тех, что спят, шумно играют в карты и, конечно, не слышат этот сдавленный вопль. Рашула заглянул в окно и дал писарям знак. Все четверо окружили Мутавца, каждый ухватился за край козел и пытаются поднять его, как на смертном одре. Хотят нести? Куда? Рашула охотнее сбросил бы его с доски.

Мутавац приподнялся, заметил картинку, потянулся за ней, но Рашула отступил в сторону. Мутавац съезжает с доски, корчится, словно в падучей, пытаясь схватить картинку, а Рашула хохочет, тычет ею в него, дразнит.

— Кар-кар-кар…

Один из охранников, тот, что утром появлялся с ключами, протирая глаза, смотрел на происходящее. Писари увидели его и испугались, как бы Мутавац не поднял шума, а их, как это уже случилось утром, не загнали бы снова в камеру.

— Lassen Sie den Dummen! — шепелявит Розенкранц.

— Это уж действительно чересчур! — громко, чтобы услышал охранник, кричит с дров Майдак.

— То, что чересчур, можете получить вы! — пригрозил ему Рашула. А охранник стучит в окно, предупреждает их. Поэтому Рашула позволяет Мутавцу взять у него картинку, а сам усаживается на доску под окном. — Все в порядке! — успокаивает он охранника, который уже открыл окно. — Могло быть и хуже, только утром, — с издевкой смеется он, намекая на то, как этот охранник по своей халатности не нашел у Мутавца записку.

— Что могло быть? — зевает охранник и, не ожидая ответа, идет к своей койке. У него все еще болят зубы. Глядя на возню с картинкой и не понимая намека Рашулы, он припомнил, как утром обыскивал Мутавца. Он тогда нащупал записку, но, пожалев Мутавца, еще глубже затолкал ее за пояс штанов. Может, Мутавац ее уже нашел?

Заполучив картинку, Мутавац прижал ее к груди и с чувством минутного облегчения забился с ней в дальний угол. Вот он стоит там, и ему кажется, что все не так страшно. Как будто дыхание возвратилось к нему, когда он смотрел на эту картинку.

На минуту воцарилась тишина, в этой тишине по двору шествует благородный Петкович и торжественно, как школьник свидетельство об окончании школы, несет свое прошение императору.

Солнце уже совсем зашло за крышу, и сейчас весь двор и стены караульного помещения выше окон в тени. Словно при появлении Петковича упорхнули, как светлые птицы, все солнечные лучи. Только лицо его светилось.

Молча смотрят на него писари, а Рашула с усмешкой. Все знают, что из себя представляет свернутый в трубочку лист бумаги в его руке. Только Мутавац сейчас не думает об этом. Увидев Петковича, он окаменел от тоски. Петкович смотрит ему прямо в глаза и, кажется, вот-вот подойдет к нему. Что он опять ему скажет? То, что сказал утром: она не придет — подтвердилось. Ольги нет. А может, он Ольгу считает своей принцессой?

— Кланяюсь, господин Мутавац, — улыбнулся Петкович и не останавливаясь пошел дальше. Остальных писарей он словно и не заметил. Изумленный таким приветствием, Мутавац что-то пробормотал в ответ. Ни с кем другим этот человек не поздоровался, только с ним. Все утренние намерения Мутавца подойти к Петковичу и посоветоваться с ним по поводу Ольги снова ожили, как птицы собрались в стаю. Утром их еще удерживал страх, они словно были в клетке, но теперь Петкович своим приветствием как бы раскрыл эту клетку, и все они устремились к выходу. Еще мгновение, и они выпорхнут, полетят. Приведут ли Ольгу охранники? А если приведут, то что это будет означать? Что не следует бояться смерти, а надо жертвовать собой ради ее жизни? Разве его смерть могла бы спасти жизнь Ольги?

— Господин Пет… Пет…

Петкович в эту минуту закрыл за собой ворота.

— От десяти до двадцати! — расхохотался Рашула, потом серьезно продолжил: — Он единственный еще может спасти тебя, не бойся его!

Не отрывая взгляда от ворот, Мутавац тут же сник, разочарованно отошел в сторону и сел у стола. Он как будто уже забыл, что писари только что отпевали его, заживо хоронили, и сейчас, съежившись, сидел с ними рядом, не замечая их присутствия. Посматривал то на ворота, то на картинку, которую судорожно сжимал в руке, и все его мысли были сейчас о смерти.

Тихонько насвистывая, во дворе появился доктор Пайзл, локтем он оперся на поленницу дров и в такой позе смотрел на ворота. Совершенно определенно, сегодня или завтра они перед ним откроются. Что его ждет на воле, что он оставляет здесь? Розенкранца, своего клиента? Время от времени он бросает взгляд на Рашулу; этому типу он не воздал должное за все безобразия и… услуги, — усмехается про себя Пайзл, — а надо бы его проучить хорошенько еще до ухода!

Мимо прошмыгнул Наполеон. Кланяется и просит в долг сексер. Ведь он ему вымыл камеру. Смеясь, Пайзл подарил ему целую крону. Это приметил Розенкранц, такая щедрость Пайзла его обрадовала. После стычки с Рашулой в камере у него еще больше причин бояться, что Рашула по злобе может все испортить, сорвать симуляцию. Надо бы на всякий случай обстоятельно переговорить с Пайзлом, возможно, и Пайзл мог бы как-то ублажить Рашулу. Пообещать ему что-нибудь? А что, если Пайзл и Рашула в этой симуляции видят способ устроить ему западню? Розенкранц не может придумать, как бы в глазах Пайзла дискредитировать эту продувную бестию — Рашулу. Терзаемый сомнениями, он приплелся к Пайзлу и шепнул ему:

— Herr Doktor, ich mocht Sie bitten… nur a halbe Minute… in vier Augen…

Что еще? Пайзла передернуло. Дело сделано, в кармане у него уже лежит подписанное соглашение, согласно которому жена Розенкранца обязана немедленно выплатить ему приличный аванс.

Уверенный в себе, подошел к нему и Рашула.

— Господин доктор, я вижу, вы очень внимательны к Розенкранцу. Было бы мило с вашей стороны, если бы и ко мне вы были более снисходительны.

— Я и так слишком снисходителен. Теперь, пусть с опозданием, вы должны были в этом убедиться, — с усмешкой отвечает Пайзл, он стоит и о чем-то размышляет: не проучить ли Рашулу в присутствии Розенкранца? Поиздеваться над ним перед этим кретином, унизить? Все-таки для проформы он попросил Розенкранца на минутку оставить его с Рашулой наедине. Розенкранц удивился. Уж не значит ли это, что Пайзл готов отдать предпочтение Рашуле, а не ему? Стоит, не шелохнется. — Впрочем, между нами нет решительно никаких тайн, — пробормотал Пайзл с усмешкой и обоим предложил зайти в его камеру. Для Рашулы это вполне приемлемо, но Розенкранц что-то медлит. Только с глазу на глаз он хотел бы говорить с Пайзлом. Хотя разговор можно и отложить, а сейчас почему бы не быть свидетелем при их беседе?

Они отправились в камеру Пайзла. Надзиратель в коридоре вопросительно посмотрел на них, но ничего не сказал. Пайзлу он все разрешал. С достоинством, как паж, Наполеон распахнул перед ними дверь. И тройка интриганов, три руководителя страхового общества, ненавидящие друг друга, готовые на всякую подлость, расселись в узкой камере шириной в три, а длиной в четыре шага, с вымытым полом и на скорую руку заставленной привезенной из дома мебелью.

— Рабочий кабинет не очень удобен, но прошу без церемоний, — усмехнулся Пайзл. В пику Рашуле ему приятно, что при беседе присутствует Розенкранц. — Итак, пожалуйста, господа, — Рашула ждет, что Розенкранц первый начнет, но тот вопросительно смотрит на него.

— Господин Розенкранц может начать, — улыбнулся Пайзл. Разговор, разумеется, ведется преимущественно по-немецки. — Ах, так, вы уступаете мне? Ну хорошо, я буду говорить вместо вас.

— Für sich, nicht für mich!

— За нас. Я убедился, доктор, что вы можете быть галантным, — обратился Рашула к Пайзлу, который закурил сигарету и угощает их. — Спасибо! — Рашула тоже закурил сигарету, а Розенкранц, тронутый оказанной ему честью, взял сигару. — Вы дали на чай коротышке Наполеону. Денежный вопрос, следовательно, не будет играть особой роли в наших отношениях.

— Только без длинных увертюр! — вздохнул Пайзл. — Вся партитура нам известна, переходите сразу к финалу. Тем более что общий финал действительно уже близок. — Пайзл встал, пытаясь, очевидно, скрыть внезапное возбуждение.

— По совести сказать, деньги являются увертюрой ко всему, — вопросительно смотрит на него Рашула. — Ну хорошо, они могут найти место и в финале. Я как раз и начал с этого финала.

— Конкретно?

— Конкретно? — удивлен Рашула волнению Пай-зла. — Конкретно в той мере, как в вашем сговоре с Розенкранцем.

— В той же мере? — Пайзл сощурился и стрельнул глазами на Розенкранца, неужели этот все уже выболтал? — А что вам сказал господин Розенкранц?

— Ich hab ihm gar nichts gesagt. — Розенкранц покраснел и опустил голову. Ему довольно плохо известна партитура этих двоих, и сейчас он с неимоверным трудом вникает в финал.

— Вам и нечего было ему сказать, — поправляет его Пайзл. — Итак, что же вы имели в виду, господин Рашула?

— Что? На все условия, которые принял Розенкранц, я, естественно, не мог бы согласиться, — рассмеялся Рашула. — Впрочем, все просто: я плачу аванс, какой вы пожелаете. В качестве свидетеля мне довольно одного Розенкранца (и жены, подумал он, которая вручит аванс). И еще… в суде я откажусь от всех показаний.

— Теперь? — сощурившись, посмотрел на него Пайзл и минуту помолчал. Есть ли все-таки смысл отказываться от денег? Однако Розенкранц утром подогрел в нем старые сомнения в платежеспособности Рашулы, имея в виду разгульную жизнь его жены. Таким образом, чувство мстительности возобладало в нем. — А теперь, господин хороший, — зашептал он, почти зашипел, — все это мне не нужно: ни ваши деньги, ни ваш отказ от показаний. Помните, что я вам сказал утром?

— Ну? — встает Рашула.

— Я сказал вам: сегодня или завтра будете искать доктора Пайзла, а его здесь уже не будет. Сегодня еще не прошло.

— А вы все еще здесь.

— Я здесь затем, чтобы сказать вам вот еще что: никогда помощь доктора Пайзла не станет ключом к вашей свободе, никогда! Зарубите себе на носу! Доктор Пайзл умеет сочувствовать, умеет награждать, но умеет и наказывать.

— К чему эта истерика? Я вас спокойно слушаю.

— О гадостях, которые вы сделали каждому, с кем имели дело, а особенно мне, невозможно говорить спокойно, — теперь Пайзл говорил с достоинством и даже улыбался. — Вот что я вам скажу в финале финала: вон! — Пайзл показал ему на дверь.

Рашула сел, схватился за живот и громко захохотал.

— Забыли, доктор, что здесь вы не дома и что на камеры мы все имеем право, которое заслужили. Или вы в самом деле думаете, что это ваш кабинет? Вспомните, что я вам утром говорил. Со скамьи подсудимых я громко крикну: Где Пайзл? Подать его сюда!

— Господин Рашула! — Розенкранц встал и принялся уговаривать его уйти. Обрадованный и одновременно испуганный негодованием Пайзла, он опасался, как бы Пайзл не устроил ему то, что и Рашуле.

Пайзл повернулся к двери, чтобы кликнуть надзирателя, но передумал.

— Вы можете очень скоро получить право на эту камеру — стоит мне только уйти. Но сейчас ниже моего достоинства иметь с вами какие-либо дела. Я не боюсь ваших обвинений. Кричите, что хотите, вы, клеветник прожженный!

Рашула отталкивает Розенкранца и снова встает.

— Ну конечно, не боитесь, — улыбается он, с трудом скрывая раздражение. — Ваша храбрость есть доказательство того, что достоинство ваше пало столь низко, что вы уже не опасаетесь потерять честь и совесть. Такова, собственно, сущность всех правительственных конформистов. Не возражайте! Общественность все узнает, в этом я вас могу заверить! Но мне сдается, что правительство не слишком щедро вам заплатило, чтобы так поспешно отказываться от моего предложения. Тут дело в другом: вы меня даже как правительственный конформист не можете освободить из тюрьмы. Не так ли?

— Прежде всего, — Пайзл поборол растерянность и улыбнулся, — вы можете мне представить доказательства ваших новых клеветнических измышлений? Письмо, знаю. Но не смешное ли это доказательство — адрес на конверте! Если вы думаете, что я вас не смог бы освободить, — а этого мнения вы придерживаетесь постоянно, — то я действительно не могу еще раз не посмеяться над вашей наивностью и упованием на то, что, по-вашему, неисполнимо.

— А по-вашему?

— По-моему — исполнимо. Но поскольку я этого не хочу, следовательно — неисполнимо. И довольно об этом. Я вам показал путь, и, пожалуйста, следуйте им. Мне надо еще с господином Розенкранцем закончить дело. Видите ли, это для меня важнее. — И Пайзл снова улыбнулся, злобно, мстительно, лицо его исказилось.

— Закончить дело с Розенкранцем? — встал перед ним Рашула. — Значит, финал еще не наступил? Значит, опять начнем с увертюры. — Он с улыбкой повернулся к Розенкранцу и сделал знак, чтобы тот вышел с ним. Куда? Розенкранц скроил кислую мину. Ведь Пайзл не его прогнал, ему еще надо поговорить с доктором с глазу на глаз. Но Рашула настаивает, чтобы он следовал за ним.

— Господин Розенкранц может остаться, более того, я его прошу остаться, — похоже, Пайзл хочет еще сильнее уязвить Рашулу. — Вы можете отправляться один. Довольно я говорил с вами в его присутствии, теперь хочу с ним поговорить, но без вас.

— Так дело не пойдет, дорогой доктор. — Рашула снова садится. — Я уже сказал, что финал не наступил, а это означает, что вам не так просто отделаться от меня. Я сейчас менее чем когда-либо убежден, что вы можете что-то сделать для него и для меня. Единственно, — Рашула захохотал, — единственно, что нам еще остается, — симулировать.

— Как? — удивился Пайзл. Он, правда, когда-то предлагал Рашуле устроить симуляцию, и этому типу нетрудно было угадать суть его сговора с Розенкранцем. Но знает ли он это сейчас со всей очевидностью? Этот дурак Розенкранц непременно должен был себя выдать раньше времени, но Пайзла это не очень волновало: в кармане уже лежал задаток. Неплохо было бы получить всю сумму, а следовательно, надо помочь Розенкранцу добиться успеха! Поэтому Пайзл решительно отвергает утверждение Рашулы. — Симулировать вы могли бы и самостоятельно, для этого я вам не нужен. Не так ли, господин Розенкранц?

Розенкранц стоял, замирая от страха, с горькой обидой на Рашулу, недовольный Пайзлом, было бы лучше, если бы Пайзл принял предложение Рашулы, тогда можно симулировать беспрепятственно.

— So is, s is wahr. — Jedoch, wär es nicht möglich, Herr Doktor, sich zu veständigen mit Herrn Рашула?

— В ваших советах я не нуждаюсь! — осадил его Рашула и обратился к Пайзлу. — Мне все ясно, дело в том, что по вашему совету Розенкранц должен был симулировать сумасшествие. Другой вопрос, удастся ли ему это, потому что я тоже здесь. Вы, впрочем, меня отвергаете якобы из-за гордости! А я глубоко верю, что вы бы забыли гордость, появись у нас обоих возможность симулировать. Тогда для вас желаннее были бы деньги.

— Ваши деньги? — с напускным презрением процедил Пайзл. — Сегодня ваши, а завтра бог знает чьи!

При этом он имел в виду жену Рашулы. Так его Рашула и понял.

— Пока еще мои! — сердито рявкнул Рашула. — По всей видимости, вам мои деньги не кажутся более грязными, чем деньги Розенкранца? Это бесспорно, но тут речь о другом: вы знаете, что я не пошел бы на такую глупость, в какую вы втянули Розенкранца.

— Неправда!

— Нет! Вы предлагали мне это, но я отказался, сейчас тоже отказался бы. Чтобы добиться свободы, я готов унизиться до того, чтобы человека вроде вас назвать честным. Но унизиться до положения дурака, унизить свой ум, самое дорогое, что есть у меня в жизни, — этого никогда не будет! Ни-ког-да! На это способны вы, солидные политики, адвокаты, торговцы, честные фарисеи; способны, если предоставится возможность. Я всем расскажу, как вы упрятали в тюрьму своего шурина, и буду кричать: Розенкранц симулирует, его подговорил Пайзл! Итак, желаю успеха, господа! — С усмешкой, которой он подавлял свою ненависть к этим двум своим бывшим товарищам, Рашула шагнул к выходу. Но его опередил Пайзл. Он выглянул в коридор, не подслушивает ли кто, и возвратился назад. — Две вещи, дорогой доктор, — продолжает Рашула, — во-первых, вы будете распространять обо мне клевету, которую утром при многих свидетелях сами объявили вымыслом и отреклись от нее, а во-вторых…

— И на которую не как на клевету, а как на неоспоримый факт я снова укажу пальцем, ведь ее автор все-таки Мачек.

— Все равно, вы сами признали свое авторство! И во-вторых, откуда это взялось, что вы определяете, кто симулирует, а кто на самом деле сумасшедший? Все, кто имел дело с вами сегодня, могли убедиться, насколько ваши суждения о сумасшествии и симуляции недостоверны и глупы. Всем, в том числе и мне, вы утром уши прожужжали, что ваш шурин симулирует.

— Is wahr! — вмешивается Розенкранц, которого слова доктора развеселили; да разве бы Пайзл раскрывал карты, если бы не верил в успех? — Den ganzen Vormittag haben Sie einen Narren als Simulanten dargestellt…

— Halten Sie den Goschen! Wie haben Sie mich beim Pajzl dargestellt! Als einen Pantoffelheld? — обрушился на него Рашула. — Как дурака, который, как и вы, полон сомнений? А вас, доктор, я хорошо понял. Из-за моей жены вы не доверяете моему кошельку и прикрываете свой поступок видимостью справедливости. Но ошибаетесь, это вы симулянты! — В первый раз за этот день Рашула потерял самообладание. Почувствовав, что его обвели вокруг пальца, а жена надула (разве не исключено, что она, не сказав ему, уезжает или уже уехала?), он впал в бешенство, выпятил грудь и закричал: — Сговорились! Думаете, провели меня? Нет — себя, если не сегодня, так завтра вы в этом убедитесь! Придет и мое время, и вы сами, довольные, что имеете дело со мной, сами раскроете свои кошельки! Для меня, Франё Рашулы! — Он захлебывается, бьет себя в грудь, поворачивается то к Розенкранцу, то к Пайзлу, от сильного возбуждения переходит на крик и визг, машет руками перед лицом Пайзла.

— Вы что, сумасшедший или сами решили симулировать безумие? — испуганно отступил Пайзл к двери.

— Что такое, господа? — дверь открывает надзиратель и строго смотрит на них с порога. — Так вести себя в нашем заведении не положено.

Пайзл молча показывает на Рашулу.

— Покажите лучше на себя! — взъярился Рашула и, смерив его ненавидящим взглядом, перешагнул через порог. — Вот этого жулика призовите к порядку! — повернулся он к надзирателю. — Он для этого нас сюда и завел, потому что считает, что у вас здесь все дозволено.

— Выбирайте выражения! — взрывается Пайзл. Он оскорблен: Рашула осыпает его ругательствами в присутствии надзирателя.

— Я сказал вам, имея более веские основания, то же самое, что и вы мне утром. — И уже совершенно не обращая внимания на угрозы надзирателя, кричит на весь коридор: — Жулик, жулик, жулик, это я вам скажу всегда, всюду и перед всеми!

Пайзл даже не посмотрел ему вслед. Счастливый, что избавился от него, он полагал, что надзиратель займется им. Все его внимание было обращено сейчас на Розенкранца, который в страхе перед взбешенным Рашулой забился в угол и только сейчас выползал оттуда бледный, с искаженным лицом.

— Gott sei Dank, daыs er schon weg is, der Räuber! Er konnte uns umbringen! Heute wollte er den Mutavac umbringen lassen, s is a Vorbrecher, Lepoglavianer!

— Was vollte er? — Такой страх даже Пайзлу непонятен.

На пороге снова появился надзиратель, закончивший отчитывать Рашулу.

— Господин доктор, извольте в комнату для свиданий. Ваша супруга ждет вас.

— Кто? — Пайзл рванулся к дверям. Не в комнате для свиданий, а в коридоре, совсем близко стоит и смотрит на него Елена. По телу побежали мурашки. Подавив вопль, Пайзл бросился к ней. Именно сейчас, после всех этих криков и ругани, ей надо было прийти.

— Herr Doktor, ich möcht Sie was noch fragen, — назойливо цепляется за него Розенкранц.

— Was noch? Kommen Sie später, später! — нетерпеливо отмахивается Пайзл и еще энергичнее устремляется дальше.

Розенкранц умолк, сообразив, что о том, о чем он с Пайзлом хотел потолковать с глазу на глаз, то есть о симуляции, разговор уже состоялся. В страхе перед неизбежной встречей с Рашулой во дворе он еще больше захромал по коридору, припадая на больную ногу.

Елена отошла к дверям комнаты для свиданий, а на его попытку поцеловать ее в губы ответила тем, что протянула руку для поцелуя. Пайзл вздрогнул, но повиновался. Они вошли в комнату.

Комната для свиданий посередине разделена двумя решетчатыми перегородками, между которыми обычно ходит охранник, надзирающий за заключенными и посетителями. С одной и другой стороны к стенам приставлены грубые скамьи. На противоположной стороне у окна сидят три молодые дамы, занятые оживленным разговором, и Юришич с ними, но сейчас он что-то очень уж молчалив. Охранника нет. Исключения и здесь допускаются, тем более что один охранник находится совсем близко, на посту возле дверей, ведущих в Судебный стол. И Елена, и Пайзл, вначале она, потом он, сели на скамью за перегородкой, так что им не видно сидящих напротив.

— Пришла, значит, — испытующе смотрит на нее Пайзл. Его не интересует Юришич с его сестрами.

— Что у тебя с директором Рашулой? — Она знает Рашулу, он бывал в их доме.

— Ты слышала? Ах, все это ерунда! Он поссорился с Розенкранцем, и я безуспешно их мирил.

— Неужели ты еще не порвал с этой бандой?

— Порвал, но что из этого, пристают.

Ее черные и, как ртуть, живые глаза сегодня мутноваты, они усталые, заспанные. Долго не ложилась спать, поздно встала. Однако сейчас в них засверкали смешливые искорки. Ей показалось, что Рашула закричал потому, что увидел ее; выкрикивая ругательства, он все время смотрел на нее и в последнюю минуту сделал попытку пойти ей навстречу. Чем это объяснить, если он не поссорился с ее мужем? Но она промолчала.

— Я уже не надеялся, что ты придешь, — тихо добавил он, немного помолчав.

— Да я и не хотела. Вчера ко мне поздно приходили с визитом.

Пайзл проглотил слюну, догадывается он, что это был за визит. Но чтобы она именно с этого начинала! Там, напротив, смеются дамы. Елена говорит негромко, но ее все-таки могли там услышать.

— Визит? Какой-нибудь родственник приходил?

Дерзко, вызывающе рассмеялась Елена, ей как будто нравится разбивать все его иллюзии.

— Елена! — Пайзл прижался к ней и судорожно сжал ее руку. — Тише, мы не одни!

— Знаю, но какое мне дело до этого? Впрочем, они нас не слышат. Развлекаются, молодые, хорошо быть молодым. Почему ты больше не молодой, Пайзл? Ах да, это было бы все равно.

— Все равно! — глухо отозвался Пайзл. — Но ты, наверное, пришла не для того, чтобы рассказывать мне о визитах? Доктор Колар, разумеется, был у тебя?

— Да, да. Так зачем же ты звал меня? После вчерашнего меня это удивило.

— Удивило? — поник Пайзл и выпустил ее руку. Он должен был сейчас ей сказать, зачем позвал, но сделать это при свидетелях очень трудно, тем более он совершенно не подготовился к этой встрече. А как бы он подготовился? Все-таки странно, что она пришла. Растерянно смотрит он на нее. — Тяжело мне, очень тяжело, Елена. Ты знаешь…

— Знаю, знаю. Но я бы пришла, даже если бы ты меня и не звал.

— Пришла бы? — удивился и воспылал надеждой Пайзл, но его внезапно охватил страх, подсознательно мучивший его весь этот день, страх, смешанный со злорадством. — Не странно ли, что я все еще нахожусь здесь? Похоже, визит к барону фон Райнеру дал немедленные результаты только в Вене.

— Дал и здесь, пока дело не натолкнулось на сопротивление известной банды. Но я преодолела и это препятствие, потому и пришла тебе сказать. Это первая причина. — Смеясь, она рассказала ему, как вчера пригласила к себе его товарищей по партии и отчитала их за отказ аннулировать заявление партии о Пайзле. Они оправдывались, что и сами были не согласны, и доверительно сообщили ей кое-что важное. Так, один надежный человек или, может быть, покровитель из правительственных кругов информировал их, что правительство поставило перед Пайзлом ряд условий, но он отказывается их принять. Кроме того, многие активисты напали на руководство партии с требованием отречься от недавнего заявления. Это вынудило приятелей Пайзла в руководстве воздействовать на остальных лидеров партии, что им, как ей стало известно, удалось на вчерашнем заседании. Еще сегодня вечером в газетах будет опровергнуто предыдущее заявление партии, а Пайзл реабилитирован. Друзья ему советовали не уступать правительству; они все сделают, чтобы вызволить его. Кроме того, она узнала от следователя, у которого получала разрешение на свидание, что сегодня вечером соберется судебная коллегия, которая непременно примет решение об освобождении Пайзла.

На лбу у Пайзла собрались морщины, казалось, каждое слово Елены запечетлевалось на нем. Теперь, когда он принял условия правительства, партия выступает с новым заявлением, чтобы его спасти от необходимости их принимать. Где прежде были его друзья? Стало быть, активисты вынуждены были призвать их к порядку! И его жена! Опять Елена! Они все сделают, как она пожелает. Да, так всегда, и через него, и через других она влияла на решения партии. Играет в политику, кокетничает и здесь любит играть первую роль. Но что ее заставляет так заботиться о нем, когда она бросает его, рвет семейные узы? Это тоже кажется Пайзлу довольно загадочным, приносит страдания и порождает определенные надежды.

— Тебя это как будто не очень обрадовало? — спросила она, перестав смеяться.

— Оставим сейчас дела, — мрачно проговорил он, думая одновременно о том, что, разрушив мосты, связывающие его с Рашулой, он отрезал себе путь к отступлению. — Господа приятели могли бы подумать обо мне, когда в этом была самая большая необходимость.

— Это более всего необходимо сейчас! — перебивает она. — Посмотри, что я придумала: прежнее заявление принято без моего ведома, мешало еще единственно то, что мои хлопоты в Вене и здесь могли иметь успех. Твои приятели и понятия не имели об этих хлопотах. Я им, естественно, вчера вечером намекнула. Да, а теперь новое заявление сделает невозможным любой дальнейший нажим на правительство. Не ты должен уступить ему, а оно тебе. Но серьезно! Какие условия оно тебе поставило?

— Правительство? Я тебе как-то говорил. Все остальное — только досужие разговоры моих приятелей. С тех пор как я в тюрьме, никаких условий не поставлено. А если и так…

— Ты бы их отклонил? Но это понятно. Ты знаешь мое мнение об этом бандитском правительстве. Но видишь, загадочно для меня только то, как правительство уступило и, не дождавшись нового заявления партии… — она вопросительно, с улыбкой сомнения смотрит ему в лицо.

— Возможно, мои приятели известили его об этом заранее.

— Может быть. Но ни вчера они мне не сказали, ни сегодня, что пойдут на подобный шаг.

— Наверняка они это сделали. Совесть в них наконец заговорила. Опоздали и теперь спешат. — Пайзл нетерпелив, говорит суетливо. — Но знаешь ли, что и для меня загадочно?

— Ну? — Она все еще думает о правительстве и об освобождении Пайзла. Не дают ей покоя предположения и сомнения в том, что Пайзл уступил-таки правительству. Почему так поспешно собирается сегодня судебная коллегия?

— Вот что мне непонятно, — голос Пайзла дрожит, в каждом слове тревога и тоска. — Из-за меня ты едешь в Вену, ведешь разговоры с моими приятелями, говоришь, что и без приглашения пришла бы сюда сообщить мне об этом, и вообще, все еще хочешь, чтобы я подчинялся твоей воле. На основании этого я заключаю, что между нами еще не все кончено, как ты вчера заметила. Это было бы непоследовательно.

— Непоследовательно — последовательно, — она громко, взахлеб рассмеялась, так что дама напротив встала посмотреть, что случилось. Непоследовательна и загадочна! Этого она и добивается и останется такой, даже если бы не хотела этого. Но в чем тут загадочность? Ей уже надоело, что раб ей досаждает. Да и староват уже этот раб, лицо в морщинах. В чем она виновата перед ним, если молодым принадлежит женская любовь и, наверное, любовь вообще? Поублажать его на прощанье и расстаться с миром, сделав вид, что расстаются они друзьями, и это все! В конце концов ее годы идут, надо торопиться взять от жизни как можно больше. Кто знает, быть может, так, как она сейчас поступает с Пайзлом, поступит однажды и с доцентом? К чему тогда такая ревность? Ведь это не что иное, как ревность, неудовлетворенная гордыня. — И как вижу, — говорит она озабочено, — я зря надеялась, что ты передумаешь. Но, в общем-то, я на это и не рассчитывала. Скажу тебе и другую причину: я пришла проститься.

Проститься? Да, сегодня вечером она едет с доцентом в Опатию. Она приглашена туда на несколько концертов. Кроме того, он поедет с ней и в турне по Германии, получил для этой поездки отпуск. Таким образом, они теперь долго не увидятся, а ей еще нужно с ним переговорить о некоторых формальностях развода.

— Я этого не понимаю, не понимаю! — корчится в судорогах Пайзл. — На кого ты оставляешь детей? Неужели тебе их не жаль?

— Да ведь ты сегодня выйдешь, они получат тебя. Ведь и так они останутся с тобой, ты сам этого хочешь.

— Да, но ты их бросаешь, ты же мать.

— Я не их думаю бросать, а тебя. Они могут приходить ко мне, когда им захочется.

— Л меня тебе не жаль? На кого ты меня оставляешь?

— Да и ты можешь, — усмехнулась она, — прийти к нам, вольному воля. Доцент не такой ревнивый, как ты.

Пайзл умолк. Если бы здесь не было этих дам и Юришича, он бы закричал, устроил скандал, как это бывало с ним дома. Но он должен скрывать свои чувства и даже терпеть то нежелательное обстоятельство, что Елену слышат люди, сидящие напротив. Ему уже кажется благом, если бы сейчас сюда пришел Марко.

— Ты теряешь мужа и брата одновременно, — говорит он и сообщает, как брат сегодня утром одну даму принял за свою Рендели (Ты помнишь разведенную X? Похоже, сегодня ночью она была в гостях у инженера У; во всяком случае, она вместе с ним появилась в окне, а он здесь рядом живет); сегодня вечером его отправят в сумасшедший дом.

О последнем Елена знает, слышала от следователя. Первое — просто смешно и даже печально. Но что тут можно изменить? Пайзл сказал, что Марко хотел бы с ней поговорить. Но о чем можно говорить с безумным? Вот слышно, как он смеется во дворе. Если она там его застанет, то подойдет к нему и посмотрит на это чудовищное окно, в котором Марко увидел призрак болтуньи Регины. И она действительно встала, пора, условилась с доцентом, он будет ждать ее у тюрьмы. Проглотив и эту пилюлю, Пайзл пробует ее удержать. Компания напротив тоже поднялась и собралась уходить. Теперь он мог бы говорить с Еленой наедине и более свободно.

— Ну еще минуту, — согласилась она только потому, что хотела получше рассмотреть направившихся к выходу дам.

Со двора опять доносится смех Петковича, и компания Юришича, увлеченная разговорами о состоявшемся на прошлой неделе обручении старшей сестры, притихла и снова остановилась.

— Не Наполеон ли это смеется? — спрашивает старшая сестра и тоже смеется, вспомнив, как этот клоун хотел поцеловать ей руку.

— Нет конечно! — мрачно отозвался Юришич. Женский смех заглушал его голос, говорил он в основном шепотом. — Это тот, о котором я вам рассказывал.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает одна из сестер.

Выходили они молча и мимоходом посмотрели на Пайзла и Елену; две дамы, сестры Юришича, даже поздоровались с Пайзлом, но как-то смущенно.

— Кто такие? — спросила Елена, оставшись наедине с Пайзлом.

Он не ответил, Елена снова встала и собралась уходить.

— Не знаю! — сказал он потом, хотя узнал сестер Юришича, приходивших в его канцелярию хлопотать за брата.

— Но тот молодой человек, он здесь, наверное, ты его знаешь!

— Уж не хочешь ли ты и его пригласить к себе в гости? — с дрожью в голосе спросил Пайзл и попытался снова усадить Елену на скамью. — Слушай, Елена, я тебе не разрешаю, не разрешаю.

— Что? — она вырвалась и рассмеялась с явной издевкой. — Да ведь все уже свершилось. Я ухожу, одного мужа теряю, давно он мне не муж, а получаю другого, именно это я хочу тебе сказать на прощание, так что поторопись с оформлением документов на развод.

— Сама оформишь, если тебе так приспичило. Я не буду.

— Но ты же юрист.

— Да, но на себя дело заводить не буду, — уныло прошептал Пайзл. Если бы можно было отложить этот развод! Может быть, во время поездки Елена пресытится этим доцентом?

— Отсрочим до конца моей поездки. Официально разведемся, когда я вернусь.

— Нельзя так, нельзя, Елена! Неужели ты не подумала, что этот шаг убьет в твоем брате остатки разума?

— Ты и это пустил в ход! Знаешь, этот твой номер не пройдет! Он меня тоже не хотел слушаться, когда я его просила не связываться с Региной Рендели. Что бы я ни делала, а разум возвратить ему не могу, ты это прекрасно знаешь.

Но Пайзл еще лучше знает, что она упряма и своенравна, что не откажется от своего намерения даже в том случае, если бы могла таким образом спасти брата, вот как раз это, придя в отчаяние от бессилия, хотел он ей сказать, когда в комнату вошел Юришич и, не взглянув на него, направился прямо к Елене.

Брань Рашулы и поведение Пайзла при разговоре с Еленой свидетельствовали, что между пайщиками страхового общества возник новый конфликт. Кроме того, по некоторым словам Елены Юришич понял: конфликт назрел также между Пайзлом и его женой. Забыв во время встречи с сестрами и их приятельницей о треволнениях сегодняшнего дня, он снова к ним вернулся, его особенно заинтересовало, знает ли Елена об интриге Пайзла против ее брата, и не по этой ли причине они поссорились? Но почему тогда Елена так спокойно реагирует на смех брата? Это его возмутило, потому он и вернулся с тайной надеждой до конца выяснить намерения самого Пайзла.

— Извините за беспокойство, сударыня, — сказал он с явным смущением, — вы только что слышали, наверное, смех во дворе. Это ваш брат.

— Знаю, — сказала Елена, глядя на него с улыбкой. Красивый мальчик, подумала она.

— Мне не известно, — продолжает Юришич, возмущенный ее спокойствием, — говорил ли вам муж, чего хочет ваш брат. Дело в том, что он очень стремился увидеться с вами.

— И это я знаю, — спокойно продолжает она смотреть на него и на Пайзла вдруг взглянула, без цели, просто так, случайно, но Пайзл, обеспокоенный присутствием Юришича, понял этот взгляд как знак, что вместо Елены отвечать надо ему.

— Сударь, — он встал, и в один момент мрачная тень на его лице сменилась выражением сердечности, — мне понятна ваша забота о брате моей супруги, но я сам о нем не забываю. Мы как раз говорили о нем и намеревались позвать его сюда. Вы знаете, как трудно с такими людьми.

— Как бы тяжело не было! — заметил Юришич, крайне недовольный, что говорит Пайзл, а не Елена. — Сударыня, верно, не знает, что ее брат через час-два, а может быть, и раньше, будет отправлен в сумасшедший дом?

— И это я знаю, — не скрывая нетерпения, встала Елена, прежде веселая, а сейчас сердитая. — Я вообще не понимаю, Пайзл, с какой стати я должна оправдываться перед человеком, который даже не представился?

— Это господин Юришич, проходит по делу о покушении, — поспешил разъяснить Пайзл. В сущности, сейчас он в равной мере боится гнева Юришича и своей жены.

— Все равно. — Елена снова садится, она припомнила, что видела его на суде. — Значит, это вы! — улыбнулась она. — Передайте привет моему брату.

— Я передам, — нахмурился Юришич. Откровенность Елены ему приятнее, чем лицемерие Пайзла. Но не кажется ли, что эта откровенность более жестока, чем лицемерие Пайзла? — Жаль мне, однако, что этот привет вы не передадите ему сами.

— Разве вам не нравится быть моим уполномоченным? — кокетливо спросила его Елена.

— И все же вы могли бы это сделать сами. Сознательно или нет, но ваш супруг не имеет права отговаривать вас от встречи с братом. Я уверен, что ничего не случится, о чем бы вы могли пожалеть, если позовете брата. А ему вы доставили бы огромную радость.

— Хочешь, я его позову? — обратился Пайзл к Елене. Он делает это против воли, но ему все время боязно, как бы не ввязаться в ссору с Юришичем в присутствии Елены.

— Нет! — отрезает Елена, перестав улыбаться Юришичу. Она могла бы смягчить, приукрасить это свое «нет», оправдать его какой-нибудь причиной или ложью, но она отказалась упрямо и сжала губы.

Наступило непродолжительное молчание. И во дворе воцарилась необычная тишина, как будто все там, внизу, замерли или исчезли.

— Много искренности, надо полагать, в этом привете, который вы шлете через меня! — едко и грустно заметил Юришич. Что это у нее, страх или ненависть? Он ожесточился. — Ничего не надо бояться, сударыня. Господин Пайзл, о котором все в тюрьме знают, что он — с вашего ведома или без оного, мне это не известно — виновен перед вашим братом, господин Пайзл не имел пока никаких неприятностей, ни разу Петкович не обвинил и даже не упрекнул его.

— Не обвинил? — неожиданно вырвалось у Елены, и она почему-то встревожилась. — Но в чем он перед ним виноват? И вы, должно быть, думаете, я боюсь его позвать, потому что я тоже в чем-то виновата перед ним? Прелестно!

— Прекратите эти глупости, не время сейчас! — спохватился Пайзл. Он приметил, что в дверь заглянул охранник, и загорелся желанием поскорее отвязаться от Юришича.

— Вы, может быть, и не боитесь! — для виду уступил Юришич. — Подозрение в основном падает на вашего супруга. Подозрение, что он в сговоре с правительством упрятал вашего брата в тюрьму. Да, не взыщите, сударь! Похоже, интересы правительства и ваши личные совпадают, поэтому-то он оказался здесь, а вы выходите на свободу.

— Это низко, низко! — глаза у Пайзла сузились, он со страхом и надеждой смотрит на Елену. Ведь и ее Юришич оскорбил!

Елена молча наблюдает за обоими. И это сделал Пайзл? Подобное предположение уже долгое время не давало ей покоя, и она знает, что могло толкнуть Пайзла на этот шаг: так легче добиться опекунства. Но неужели для этого Пайзлу надо было вступать в сговор с правительством? Ведь она прекрасно знает, что такое сговор; сама пошла на него в Вене!

— Вы непочтительны, милый юноша, — ударила она перчатками Юришича по руке. — При других обстоятельствах я бы сказала вам: если у вас есть дело к господину доктору, то решайте его с ним без меня. В данном случае я полагаю, что вы заблуждаетесь.

— Конечно! — с облегчением подтверждает Пайзл. — Все эти гадости распространяет здесь обо мне одна банда.

— С которой вы ведете переговоры и целыми днями ссоритесь. И недавно в коридоре Рашула наверняка кричал на вас, а не на Розенкранца! Так же он кричал на вас и утром. Разве Рашула перестал уже брать на себя ответственность за распространение слухов о вас, ведь сегодня утром он так славно этим занимался?

Пайзл испугался. Юришич представляется ему Мефистотелем, явившимся для того, чтобы сильнее разжечь распри между ним и Еленой.

— От типов, подобных Рашуле, мне ничего не надо! Это навет! Собственно, чего вы хотите? И что это за манера? Это же непристойно, вы, как дикарь, накинулись на человека в присутствии дамы, да и даму не пощадили! Да, вы и на нее обрушились. Стыдитесь! Ни слова больше! Хватит!

Он повернулся к Елене, а та, с недоумением рассматривая их обоих, тихо смеялась про себя. Ей было ясно, что Пайзл и этот юноша запутались в глубоких противоречиях, поводом для которых послужил ее брат и эта банда во главе с Рашулой. И вероятно, Юришич прав. Но тогда и она, по крайней мере, когда речь идет о ее брате, она тоже виновата: не сама ли она отдала его на милость и немилость Пайзлу, который, возможно, превысил свои полномочия! Вот почему определенная вина лежит на ней самой. Но неужели ей надо каяться! Это ее абсолютно не касается! И для Юришича было бы лучше не впутываться в эти дела. Глядя на него, она мысленно рисует пластическую картину, как этот юноша, этот стройный, мускулистый, неуемный человек, не морализует, а лежит у ее ног, а она стряхивает ему на голову пепел с сигареты; милая забава, которая ей представляется символом ее женского самодержавия! И эта картина заставляет ее смеяться в душе, и все ей кажется смешным, ей смешно даже то, что сейчас внизу, у тюремных ворот, ее, наверное, ждет доцент. Однако пора идти, надо собираться в дорогу.

— И я думаю, что хватит. — Она встала. — Все это бессмысленно, господа. Будь здоров, Пайзл, и не беспокойся обо мне! Господин Юришич меня не мог обидеть. Если и намеревались, то это вам не удалось, — обратилась она к нему. — Но спасибо вам за заботу о моем брате. Если вы полагаете, что это его может обрадовать, передайте ему привет от меня, хотя я, к сожалению, в это не верю. В противном случае, знайте, я со спокойной душой позвала бы его сюда.

— Со спокойной душой? — многозначительно переспросил Юришич. Эта женщина, словно глухая, холодная бездна, воплощение всех пороков и абсолютно беспорочное существо, потому что она не размышляет о своих поступках. — Но он вам шлет привет! — шепчет он дрожащим голосом, почувствовав дикое желание уничтожить эту женщину. А как же иначе, если не физически? Он повернулся, весь подчиненный этой мысли, но из глубины двора сюда донесся вопль Петковича, который пронзил его насквозь, заставил окаменеть: «Это не я!»

— Слышите? — Пайзл прервал зловещее молчание, которое было вызвано последними словами Елены, и торжествующе оживился. — Ну конечно, это уже не он! С ним ничего больше не может случиться. Что вам от нас надо? — накинулся он на Юришича.

— Ничего, от вас больше ничего! — вслушиваясь в одинокий крик, выдохнул как при одышке Юришич. — Похоже, что он у вас у обоих на совести! — он поймал взгляд Елены, который ему показался безумным, как взгляд человека, смеющегося над чьей-то погибелью, но не осознающего, что и сам погибает!

— Это смешно! — встрепенувшись, неожиданно крикнула она. И, уходя, уже с порога, Юришич заметил, как вместо того, чтобы броситься за ним, что она, судя по всему, и собиралась сделать, Елена, задыхаясь, опустилась на скамью и замахала руками.

— Воды, воды! — слышится крик Пайзла. Что случилось? Неужели этой каменной женщине стало плохо? Не оглядываясь больше, Юришич поспешил из коридора. Как бальзам подействовали на него первые минуты пребывания в комнате для свиданий, но мало-помалу и теперь, когда он бежал во двор, открылась рана нынешнего дня, гнойная, незаживающая, для нее нет лекарств и бальзама.

Придя в канцелярию начальника тюрьмы с прошением, адресованным императору, Петкович застал там только его помощника из числа заключенных. Это был осужденный за кражу тихий, образованный молодой человек из высокопоставленной чиновничьей семьи. Увидев Петковича и зная, что с ним, он объяснил: начальник спит, но скоро придет. Предложил ему стул, и Петкович сел.

Канцелярия невелика, заставлена мебелью. На стене тикают часы с гирями на цепи. Над столом начальника тюрьмы висит большой, засиженный мухами портрет Франца Иосифа. На шкафу у самых дверей белеют гипсовые бюсты когда-то повешенных разбойников. Именно на них засмотрелся Петкович. Появится ли его бюст здесь, рядом с остальными?

Нет, не появится, убеждает он себя. Вот это прошение, что он держит в руках, непременно спасет его. Император, отец родной, убедится наконец, прочитав прошение, что Регина никакая не блудница, а самая настоящая принцесса (но разве принцессы не могут быть блудницами?), и что его женитьба на ней не мезальянс; император прекратит их преследовать и помилует. А главное, он помилует ее. Поэтому он готов претерпеть все — и виселицу, и желтую могилу. Но разумеется, это может случиться только в том случае, если император не получит это прошение слишком поздно.

Слишком поздно! Нетерпение Петковича растет, он начинает поглядывать на дверь, еще немного, и его взгляд останавливается на большом портрете над столом начальника тюрьмы. Он пристально всмотрелся в него и улыбнулся. Это живой человек, он как бы понуждает встать и поклониться ему. Более того, этому человеку на картине — он живой, гляди-ка, как смотрит на него! — можно вручить свое прошение. Ну да, вот ведь что самое удивительное: он пишет прошение императору, а император уже здесь! Но как он мог прибыть сюда без всяких торжественных церемоний? Или, может быть, он здесь тоже инкогнито? Разумеется, нет, ведь он в полном своем императорском парадном одеянии, надо поэтому передать ему прошение прямо в руки. Но рук вообще нет — только бюст. И странно, почему император заключен в рамку! Неужели и его он видит в каком-то окне? Как Регину. Хо-хо-хо! Может, и Регина стоит за ним?

Петкович собирался уже подняться и сунуть прошение за пазуху императору, но тут в комнату вошел начатьник тюрьмы. Уж не император ли это?

— Ваше Величество! — с этими словами Петкович передал ему прошение. — Заказное, лично! Письмо необходимо послать срочно, спецкурьеру он готов предоставить собственный автомобиль.

— Разумеется, срочно! — начальник растерянно вертит в руках сложенный лист бумаги. — Да, да, непременно, непременно!

— Сверхсрочно, ха-ха-ха! Конечно, если нас не опередит Его Величество и сам не придет сюда! — улыбнулся Петкович и отвесил глубочайший поклон портрету. Какое-то мгновение он стоит в нерешительности, потом поворачивается, кланяется бюстам и, радостный, словно после аудиенции у императора, идет во двор. Потирает руки и смеется. — Я лояльный анархист габсбургской школы. Все в рамках, в рамках!

Обеими руками он чертит в воздухе четырехугольник, огромный, как рама для портрета, который он только что видел, и, все снова и снова повторяя свои слова и смеясь, расхаживает перед воротами. Никто не обращает на него внимания, а вскоре он направляется прямо к писарям и садится среди них рядом с Мутавцем.

— Почему все — четырехугольник? — рассуждает он с усмешкой. — И император, и желтый дворец, и гроб, и могила, ха-ха-ха!

— Чтобы веселее было, Марко! И лотерейные билеты четырехугольные! — замечает Мачек, с известной долей злорадства посмотрев на Рашулу. — С веселым сердцем и кудель прясти!

— А из кудели веревку, ха-ха-ха! Ты это имел в виду? — подозрительно взглянул на него Петкович. — Однажды я выиграл четырнадцать тысяч, но взял и сжег лотерейный билет. Да, столько я выиграл.

— Вот это был выигрыш! — усмехнулся Рашула Мачеку. Вернувшись от Пайзла, он вбил себе в голову непременно выступить против него в газете. Для этой цели ему пригодился бы Мачек, но тот упирается под тем предлогом, что в редакции у него нет такой власти, чтобы без согласия главного редактора дать ход подобной статье. В крайнем случае, пообещал он, попробует тиснуть в газете статью (которую сегодня напишет Рашула) без ведома редактора. Рашула, естественно, пришел в хорошее настроение. Вот и Петкович сел рядом с Мутавцем. Что это опять значит?

Петкович, невинный, как дитя, не подозревал, кого он уколол своей шуткой, потирает руки и размышляет о том, как еще сегодня произойдет его примирение с императором; внезапно он оживляется:

— Итак, господа, уже сегодня, надеюсь, я смогу вас всех выпустить на свободу.

К этим словам прислушался только Мутавац. Свободу даст им этот человек, а еще утром он говорил о смерти! Безумен, впрочем, кто знает, что он выведал у начальника тюрьмы, и уж не время ли сейчас у него спросить, что он хотел сказать об Ольге? Хотя ему говорили, что он не имел в виду Ольгу. Мутавац чуть подвинулся в сторону и смотрит на него пристально, преданно. Захочет ли Петкович повернуться к нему?

И в самом деле повернулся. Но он словно не видит Мутавца, а весело смотрит по сторонам. Задержал взгляд на Рашуле, потом на Майдаке, который тоже подвинулся поближе, улыбнулся. Какой-то далекий, чужой, но чарующий голос становится все ближе, он все больше напоминает его собственный голос, и вдруг он зазвучал неудержимо из его уст.

— С помощью гипноза на свободу, ха-ха-ха! — и он снова повернулся к Мутавцу.

Майдак был уже совсем рядом. Заинтересовало его и одновременно озадачило то обстоятельство, что Петкович так близко сел к Мутавцу, и он забыл обещание, данное Юришичу. После внимания, проявленного к Мутавцу, он чувствовал себя более храбрым и чистым, потому что предстал перед Петковичем в святом волнении ребенка, который исповедался, и теперь, безгрешный, подошел принять причастие. Да ведь сам Петкович внушил ему эту храбрость, и он вполголоса мечтательно произнес:

— Это был бы удивительный транс — гипноз!..

— Отойдите в сторону, Микадо! — оттащил его Рашула. — С вами утром не вышло! Не отвлекайте его! — уж если Петкович сейчас рядом с Мутавцем, полагал он, то присутствие здесь Майдака излишне и опасно.

— Нет, нет! — отчаявшись, заупрямился Майдак. Тщетно просился он подойти к столу. Рашула не пускал.

Их странное препирательство с подозрением наблюдал побледневший Петкович: уж не палач ли это не пускает к нему могильщика, и сейчас они о чем-то никак не могут договориться. Встать бы и незаметно уйти отсюда. Но он останется. Вот опять он пристально смотрит на Мутавца.

— Гипноз… А что бы вы сделали, чтобы нас выпустили на свободу? — пробормотал Мутавац более членораздельно, чем обычно. Но он боится, как бы Петкович не повернулся к нему спиной и не оставил без ответа.

Петкович не отвернулся от Мутавца. Но и не отвечает. Слова Майдака отозвались в нем волнами радости, которые достигли глубин его души. А потом откатились, словно неслышное эхо, и сосредоточились где-то в глазах, да, в глазах: он смотрит. О каком трансе говорит желтый могильщик? Ах, да! Желтый могильщик ни в чем не виноват. Может быть, транс это и есть смерть? Нет, нет, могильщик потому и разругался с палачом, что не верит, как смерть может быть трансом, гипнотическим сном. Но о чем это он думал? Он верит в духов — транс — это дух, высвобождающийся из тела. Да, но где можно спастись? Неясная, но страшная, непреодолимая беда нависла над ним, гнетет. Свой дух, которому угрожает смерть, он перевоплотит, скроет его, вольет в другого живого человека. В кого? Смотрит на Мутавца. Уж не он ли это сам? В самого себя перенесет он свой дух. В того, кто лучше его, кто уходит. Ему он доверится, с ним простится.

— Что такое? — забеспокоился Мутавац. Петкович положил ему руки на плечи и с улыбкой пристально смотрит на него.

Ликотич что-то пробормотал, но Рашула шикнул на него. Майдак в это время изловчился и вплотную приблизился к Петковичу в надежде получить свою порцию гипноза. Петкович будет гипнотизировать Мутавца, это ясно; капля зависти проникла ему в душу, смешавшись с неосознанным восторгом. Пусть хотя бы с Мутавцем получится, может, ему это больше необходимо.

Мутавац хотел сбросить руки Петковича, которые добрались уже до его лба.

— Еще сегодня мы будем свободны! — шепчет с безумной улыбкой Петкович, а руки Мутавца, как плети, безвольно повисли вдоль тела, он затих, замер. Как во сне пробормотал тоже шепотом:

— Как это, еще сегодня?

— Еще сегодня, непременно.

И оба они уставились друг другу прямо в зрачки. Головы их сближаются, короче становятся соединяющие их глаза невидимые мосты, по которым душа Петковича перебирается в Мутавца и находит там, в чужом и родственном мире, и отпор, и прием. Вокруг них воцарилась тишина, как в гробнице. Охранники столпились у окна, но и они заинтересовались и на знак Рашулы умолкли. Рашула, подойдя к Майдаку, склонился над Петковичем и тоже уставился на Мутавца, словно и он гипнотизирует его. Он весь в напряженном внимании. Все стоят вокруг стола, сидят только Петкович и Мутавац. Что-то напевая, приплелся Наполеон. Но Мачек, не оборачиваясь, оттолкнул его ногой, а Рашула строго посмотрел в его сторону. Наполеон примолк и, ничего не понимая, стал следить за происходящим. Наверное, у Мутавца болят глаза или соринка попала, и Петкович ее ищет? Но удивительно, почему все наблюдают за этим в такой тишине? Должно быть, будет еще занятнее, чем вчера с Майдаком. Коротышка ухмыльнулся и осмотрелся вокруг. Не обнаружив Юришича, он потихоньку убежал куда-то. А Петкович, ничего не видя, кроме лица Мутавца перед собой, медленно отнимает руки от его лба, как будто снимает повязку, и еще медленнее прижимает к себе. А глаза его приближаются все ближе и ближе к лицу Мутавца, как будто притягиваемые невидимыми нитями, идущими из глаз этого человека. И, словно вытягивая эти нити из двух маленьких, серых гноящихся коконов с угнездившимися в них зрачками Мутавца, он шепчет, растягивая слова:

— Ты сегодня много думал о могиле, о желтой могиле, не так ли? Если не помилует тебя император, это твое новое пристанище, принц Гейне. Ляжешь в нее, желтая могила будет для тебя и помилованием, и свободой!

От напряжения белки глаз Мутавца покрылись кровавыми жилками, веки отекли, увлажнились.

— Знаю, знаю, — шепчет он глухо. — А что будет с ней? Придет ли она?

— Кто она? — напрягся Петкович и еще глубже впился взглядом в Мутавца. Регина? Та, которая его обманывает, или та, которую преследует император, заточил ее в темницу и не пускает к нему? Ах да, император их обоих отправит в изгнание и заточит в желтом замке! А он на это согласится, согласится и на такое помилование, только бы спасти ее от гнева императора.

— Ольга. Она в тюрьме? — на одном дыхании прошептал Мутавац.

— Ты собой пожертвуешь ради нее, императорские стражники не убьют ее. — Как два черных зерна падают зрачки Петковича в белые и кровавые колодцы глаз Мутавца. И зрачки обоих, как капли ртути, сольются воедино — так близко сомкнулись их лица. — Я говорю не об Ольге, — слились зрачки, но, кажется, тут же отделились друг от друга. Петкович вздрогнул, отстранил лицо, задрожал, сорвался со скамейки и страшно закричал. — Это не я! Это не я!

В этот момент Наполеон, который уже вернулся, держа руки в карманах, вдруг взмахнул сжатым кулаком и бросил опилки прямо в глаза Мутавцу. Он тут же попытался смыться, но Рашула его схватил и удержал.

— Ой, я не виноват, вы же сами мне утром велели! — запищал Наполеон. Рашула закатил ему оплеуху.

Мутавац затрясся, заохал, закрыл глаза руками и как слепой завертелся на одном месте. Он уже не видит Петковича перед собой. Что произошло? Он в ужасе, кажется, кто-то забрасывает его землей — он мертв, его закапывают.

— Ольга! — закричал он и заплакал, утирая глаза руками.

Осыпая Рашулу бранью, Наполеон побежал к охранникам, а Петкович отошел далеко в сторону от Мутавца и исступленно повторял:

— Это не я!

— А кто же? — вырвалось у Рашулы; он закатил оплеуху Наполеону, уверенный, что тот сорвал сеанс гипноза в его кульминации. Однако теперь ему стало ясно, что Петкович все равно бы не довел дело до конца.

— Это вы! Это вы! — победоносно, страстно, в смертельном отчаянии крикнул Петкович. — Вы! — прошептал он и весь затрясся.

Небо стало бледным и прозрачным. Оно далеко, очень далеко и равнодушно.

— Я Рашула и никто другой! — надвинулся Рашула на Петковича. — Не на меня кричите, а вот на того шута! — показал он на Наполеона.

Но до Петковича ничего не доходит. Он увидел в зрачках Мутавца свое лицо, будто в двух выпуклых линзах отразилось оно, искаженное, уродливое, страшное. Это не я, узнал он в наступившем проблеске сознания. Это не Марко Петкович, который лучше, тот, что уходит, да, да… Все перед ним потемнело, он не различает даже Мутавца. Все в нем переворачивается, переиначивается, болит, болит. И в него самого вселился кто-то другой, завладел им, мучает, давит, пожирает, как демон, совращает, внушает зло. Да, это тот самый, что тащил его утром на казнь, а теперь все сваливает на своего подручного, на шута-коротышку!

— Это вы! — кричит он Рашуле в лицо. — Почему бы вам самому не броситься вниз головой с поленницы и не повеситься, чего вы добивались от меня? Вы, вы!

— Да, именно этого я хотел от вас! — с презрением процедил Рашула и повернулся, чтобы уйти. И впервые за сегодняшний день он побледнел, хоть почувствовал это лишь сам: он увидел Юришича.

Юришич возвратился из комнаты для свиданий. Он внимательно всматривается в окружающих, все примечает, видит: Мутавац плачет, в глазах у него опилки, Майдак поник, хмурится. Петкович кричит Рашуле, что тот утром говорил о самоубийстве. О чьем самоубийстве? И почему именно сейчас, когда пришел он, Рашула собрался уходить?

— Заварили кашу, как вижу! — бросил он Рашуле, воспользовавшись моментом, когда Петкович притих. А произошло это быстро, стоило только во дворе появиться охранникам. — О ком вы говорили Петковичу, чтобы повесился?

Рашула с вызовом, молча смотрит на него. Все бы это случилось, убежден он, если бы он утром ничего не говорил Петковичу. Ибо что Петкович мог сказать Мутавцу, как не то, что, по всей видимости, мучает его самого. Скажи он это Юришичу, тот был бы разбит наголову. Но это означало бы признать свои планы, в необходимости которых он сейчас еще больше убедился. Петкович, правда, развел водой свой тяжелый, ядовитый напиток, упомянув, что говорит не об Ольге, но яд, который он вливает в Мутавца, по-прежнему такой же густой и, кто знает, может быть, и в самом деле смертельный. А не глупости ли все это? Все равно. То, что начал Петкович, он обязан теперь продолжить сам. Наперекор Юришичу!

— Он сам заварил кашу, а я расхлебываю! — оскалился он на ходу. — Поэтому в безумии своем он набросился на меня.

— Палач! Что значит расхлебываете?

— Спросите Майдака! — наобум ответил Рашула.

Поискав взглядом и обнаружив Майдака, Юришич почувствовал необходимость подойти к нему. Тот стоял неподалеку, прислонившись к углу тюремной кухни, в глазах у него были слезы.

— Что с вами, господин Майдак?

Майдак устыдился, он нарушил обещание. Но еще больше тронуло его кое-что другое. Несмотря на выходки Петковича, в продолжении всего дня он был убежден, что транс Петковича прекрасен, лишен всякого страдания, радостно возвышен, и что все это, если удастся склонить Петковича к гипнозу, будет доступно и ему. Но Петкович больше любил Мутавца. И что же вышло? Оказывается, оба они, а Петкович прежде всего, переживают страшные душевные муки из-за женщины. Но если мучаются, значит, достойны жалости, а Петкович просто адски страдает, незаслуженно. И как это ужасно, что Петкович мог, пусть только на минуту, подменить себя каким-то Мутавцем. Страшное разочарование пережил Майдак, ему больно, слезы не удержать, он плачет над судьбой своей, Петковича и Мутавца, всех несчастных людей. Есть ли смысл так жить?

— А что бы вы сказали, господин Юришич, — произнес он тихо и почти с детским выражением на лице, — если бы я захотел покончить с собой?

— И вы тоже? — недоумевает Юришич.

— А кто еще? — жалобно спросил Майдак.

Вместо ответа Юришич увлек его за собой. Поблизости от них остановился Розенкранц, который только что вышел из тюремного корпуса, где он до сих пор прятался от Рашулы и где бы остался, если бы его не прогнал Бурмут. Не обращая внимания на окрики и ядовитые замечания Рашулы, он напевал своим скверным голосом: «О, Izabella, du bist mein Ideal!»

— С чего это вам пришло в голову? — продолжает Юришич. усаживаясь с Майдаком на дрова.

Тихо, смущенно и по-детски искренне рассказал Майдак обо всем, что произошло во дворе в отсутствии Юришича: и о гипнозе, и о том, что его томило. Не преминул заметить, что лавку его, наверное, продадут с молотка и что еще не успел ответить на письмо из дому, в котором ему об этом сообщили.

— Я вижу, господин Юришич, вы правы. Непозволительно человеку витать в облаках, надо твердо стоять на земле! Если это еще возможно для меня! — добавил он уныло, но с явным облегчением.

— Возможно, должно быть возможно! — не вникнув в его горести, приободрил его Юришич и задумался: неужели действительно Рашула хотел убить Мутавца с помощью гипноза Петковича? Или это бред сумасшедшего? Но что тогда утром Рашула говорил Петковичу? И веря, и не веря, и стараясь найти подтверждение своим мыслям, Юришич обводит вопрошающим взором двор, лица вокруг себя. Чуть поодаль Рашула пристает к Розенкранцу, уж не пробует ли тот симулировать, щеголяя своим гнусавым тенорком, а Розенкранц, тихо рыча, отталкивает его. А на другой стороне, до недавнего времени упорно наблюдавший за Мутавцем, стоит Петкович. Неужели и этот человек пережил такую огромную любовь, что она довела его до безумия, и теперь он причиняет мучения мученикам, таким же, как он сам? И неужели Мутавац способен на самоубийство? Этот вопрос не дает покоя Юришичу, ясно ему только одно, что Рашула. лучше зная Мутавца, верит в это и поэтому плетет интриги. — Вы, может быть, и сами не подозреваете, — обращается он к Майдаку, — какое несчастье могли принести Мутавцу этим гипнозом, если бы он удался. По словам Петковича, Рашула его подговаривал с помощью гипноза заставить Мутавца наложить на себя руки.

— Как? — раскрыл рот Майдак. Да, слышал он о таких случаях, и сейчас ему, поглощенному своими заботами, стало ясно значение воплей Петковича о готовящемся убийстве. — Вероятно, он хотел это сделать с помощью Наполеона. Но я и в мыслях не держал ничего подобного, когда просил устроить сеанс гипноза. Поверьте мне.

— Знаю, — успокоил его Юришич, а сам буквально оторопел от удивления: оттуда от стены, где окно, на него смотрит Петкович, улыбается и идет прямо к нему. Петкович как будто его не замечал после того, как утром при встрече они поздоровались.

— Я понимаю, почему вы так удивились! — сказал он, подойдя и усаживаясь рядом. — Вы думаете, что я вас больше не хочу знать.

— О, нет! — еще сильнее удивился Юришич. — Я этого не думаю. С чего бы вдруг?

— Вы, Юришич, были у меня утром, а я вас обидел.

— Нет, нисколько, случилось просто недоразумение. — Юришич постепенно приспосабливается к неожиданной манере разговора. Быть может, к Петковичу вернулся разум?

Почти так оно и было. Еще в споре с Рашулой, как только охранник скрылся, его поразила одна мысль: кого Петкович так испугался, закричав, что это не он? Охранника? Но вот они уходят, но ни один из них его и пальцем не тронул. Мутавца? Что может сделать ему этот несчастный? Рашулы? Да, единственно его следовало бы опасаться. Но почему? Потому что он хотел смерти Мутавца? Но это смешно, как можно кого-то толкнуть на смерть! Но ведь что-то вроде этого и произошло. Что он говорил Мутавцу и зачем вообще подошел к нему?

Забытье, как облако пепла, окутало все его сегодняшние грезы, и сквозь облако проблескивает в сознании крик: «Это не я!» Почему он так крикнул, он принимал себя за кого-то другого, за кого? Себя, дворянина Марко Петковича из Безни. Ему как будто снился сон, но наступило утро, а он, проснувшись, никак не может вспомнить свой сон. В первое мгновение ему кажется, что разгадка заключается в Мутавце. Он смотрит на него. Нет, там ее не может быть! И он инстинктивно повернулся к окну над тюремной стеной. Здесь, у стены, была раскопана земля. С какой целью? Ах да, добрый Микадо закопал здесь свою канарейку, а потом возвратил ее девочке из соседнего дома. И тотчас всплыло воспоминание: именно здесь, в окне, показалась Регина. Показалась, но это была не Регина, это ему только приснилось. Как она, оскорбившись из-за автомобиля, могла явиться к нему, да еще в этом окне! Как смешон этот сон, но и все вокруг кажется ему странным, как будто все это он видел очень давно, еще до ее появления. Однако все осталось по-прежнему. Смотри-ка, и Юришич здесь, у него есть один-единственный недостаток — он крайне любознателен. Но именно поэтому сегодня утром его не следовало бы называть шпионом, это тяжкое обвинение! Зачем он ему это сказал?

— Недоразумение, вот что! — он с радостью уцепился за такое объяснение. — Зачем мне было вас оскорблять, если я вас люблю? Вы верите, — он стал серьезным, легкий трепет прошел по лицу и исчез, как снежинки в воде, — что я могу любить?

— Верю, почему бы нет? — смутился Юришич. Он почувствовал в нем жуткую напряженность и боялся коснуться ее. Возможен взрыв. У него наступила минута просветления. Но сколько это будет продолжаться?

— А я вам говорю — нет! — с явным наслаждением рассмеялся Петкович и помахал рукой. — Всегда так получается — я человек непостоянный.

— Я думаю, господин Марко, — осмелел Юришич, — что вы даже сверх меры любили, только люди вам мало платили тем же, и от этого вы страдали, скрывая от всех свою боль.

— Сверх меры, ха-ха-ха! Вы имеете в виду Регину? Но знаете ли, откровенно говоря, что я думаю о ней? — он подвинулся ближе и зашептал. — Это актриса, которая в жизни играет свои театральные роли, но не помнит собственную роль, которая предопределена ей жизнью. Вспоминает о ней только в окружении мужчин. А вы могли бы любить, находясь в ее свите?

— Нет, но порой мне кажется, что сильно любить могут только те, кто умеет и сильно ненавидеть.

— Ненавидеть? К чему это? — Петкович вздрогнул и растерянно взглянул на него. Воодушевление его растет, забурлил поток слов, слова текут теплые, улыбчивые, журчащие. — Знаете ли вы старого Тончека? Ну, он еще сегодня утром колол здесь дрова. Видите ли, он должен уплатить богачу-еврею за конюшню, а я думаю отдать ему для этого свою Безню, пусть расплатится ею. Не скажете ли вы ему об этом при встрече?

— Хорошо! — уловил Юришич этот резкий поворот мысли. — Но разве вы сами не увидите его?

— Я? Я уйду.

— Куда?

Краткая пауза. Опять на него находит помрачение, думает Юришич. Уж не шпион ли он все-таки, размышляет Петкович. Но куда он поедет? В Безню? И, забыв, что имение уже обещано Тончеку, он оживляется:

— С доктором Коларом махну в Безню. — Шепчет таинственно, доверительно, с легкой улыбкой, словно захмелевший. — Там я построю новый дворец, желтый, как шафран. Он непременно должен быть желтым, но не из-за ревности, а потому что земля там желтая. И тополями окружим этот дворец, они будут стоять как часовые. Но там никто никого не должен бояться, никому не надо быть инкогнито, всех добрых и несчастных я приглашу туда, и все мы будем братья. Все, и никаких гипнозов, никто никого не будет подговаривать убить Мутавца, как подговаривал меня Рашула. Хотите и вы туда приехать, господин Юришич? И вы, господин Майдак? В Безню, в желтый дворец, не в могилу — во дворец, большой, как Хорватия, ха-ха-ха, в котором все мы будем королями, ха-ха-ха, ха-ха-ха!

Он разразился неудержимым смехом, всплеснул руками, потер их. Все что угодно он видел перед собой, подумал Юришич, но только не сумасшедший дом, в который его отправят.

— Приедем, непременно приедем, — хмурится Юришич: сюда опять идет Рашула, тот самый, вину которого Петкович снова доказал. Может, он затем и идет, чтобы помешать разоблачению его преступлений? С горечью Юришич махнул рукой, чтобы тот не подходил.

— Вы машете рукой! — ужаснулся Петкович. — Вы, наверное, думаете, что я безумен! Все так думают, — усмехнулся он, — и старый Тончек так думал! Безумно только умереть, мудрость — это жизнь! Поэтому я буду строить желтый дворец, а не желтую гробницу… Дворец! — он победоносно выпрямился. Но почему вдруг перед ним стоит палач?

Перед ним стоит Рашула, которому наплевать, что Юришич подавал ему знаки. Розенкранц не выдержал его издевательств и снова скрылся в тюремном корпусе, и Рашула пошел вслед за ним, намереваясь отправить Бурмута за своей женой. Это ему удалось еще до того, как Юришич завел разговор с Майдаком. Бурмут молча последовал через двор. Заглянув на второй этаж, Рашула убедился, что Пайзл и Елена все еще в комнате для свиданий; удобный момент устроить Пайзлу неприятности! Это намерение и привело его опять во двор, хотя он и не предполагал, что Петкович говорил здесь о нем.

— Вы просили доктора Пайзла сообщить вам, когда приедет ваша сестра, — сказал он ему прямо в лицо. — Он, разумеется, не сказал. Ваша сестра пока еще в комнате для свиданий.

Бледный, как смерть, стоит Петкович. Палач говорит про Елену. Неужели уже пришел ответ от императора, и сама Елена осуждена на смерть? Слово «Елена» расплылось перед ним как ароматное облако.

— Елена?

— Да, наверху, в комнате для свиданий! — для убедительности Рашула показывает рукой.

Но в этом не было необходимости. Как будто сама Елена крикнула сверху и позвала его, Петкович огляделся, словно хотел поймать этот крик в воздухе, и кинулся сломя голову в здание тюрьмы.

— Елена, Елена!

— Вы добиваетесь скандала! — надвинулся на Рашулу Юришич, потеряв надежду задержать Петковича. — Об этом и я знал, но остерегался ему говорить.

— Хороший друг! — усмехается Рашула. — Но, кажется, я лучше!

— Вы? — возмущается Юришич. Все, что он слышал о нем от Майдака и Петковича, сконцентрировалось в его сознании, готовое обрушиться на Рашулу. Но не успел он произнести и двух-трех фраз, как Рашула с издевательской усмешкой поклонился ему.

— Сказали и хватит, господин Юришич! Я сыт вашими глупостями! Теперь вы уже на сумасшедших стали ссылаться! Рассуждайте тогда с ними, они падки на сенсации, а меня увольте!

Винтовая лестница, словно упругая спираль, вдруг распрямилась и увлекла его за собой. Петкович быстро очутился наверху, и вот он в коридоре, но охранник уже закрывал перед ним тяжелые, окованные железом двери, из-за которых доносится приглушенный, словно утонувший в бархате, голос Елены: «Да, да».

«Да, да» — эти слова относятся к Пайзлу, который стоит за железной перегородкой поникший, с опущенными руками.

За этот короткий промежуток времени, пока Елена была с ним, разрыв между ними еще более углубился. Елена обозлилась на Пайзла за то, что тот просил принести воды; неужели он мог поверить, что она способна упасть в обморок? Это он нарочно, обвиняла она, а он оправдывался, мол, его испугало выражение ее лица.

Выражение испугало, это возможно, призналась она самой себе. Неожиданно Юришич потряс ее своим прямо высказанным сомнением, будто она тоже виновата в аресте брата. До той минуты она была легкомысленно веселой, была неспособна воспринимать все серьезно. Юришич ее отрезвил. А крик брата, раздавшийся во дворе, напомнил ей ужасную минуту, когда он в прошлом году, оставшись с ней наедине в доме, объяснился в любви, любви страшной и нереальной; придя в себя, он крикнул точно так же, произнес те самые слова. Бедняга, он уже годами был безумен, любил ее, ну так что же, ведь и Пайзл ее любит! Но страшнее всего казалось ей внезапно осознанная опасность, как бы не запятнать перед обществом свою репутацию, как бы ее не обвинили, что она затеяла вместе с мужем мерзкую интригу против брата. Тут надо все расставить по своим местам, Юришич обязан взять назад свое обвинение. Это она сразу же потребовала от Пайзла. А тот отказывается. Почему? Да потому что он виноват, вспыхнула она, и слово за словом между ними началась перепалка, она упрекала его в том, что он своими аферами компрометирует ее, а он говорил, что шел на это ради нее. Бесстыдник — неблагодарная, были произнесены и такие слова, пока снова не разгорелась ссора по поводу развода и ее поездки. Непроходимая пропасть разверзлась между ними, все произошло более жестоко, чем она хотела. Осталась только пустота, развалины, полное крушение. Елена уже собиралась уходить, когда вдруг услышала, как брат зовет ее по имени и, конечно, бежит сюда. Подождать его? Она почувствовала желание и даже высший долг поступить именно так, но когда ей это предложил Пайзл, из упрямства отказалась. Все это ее не касается, сказала она, а про себя решила удовлетворить свое любопытство другим способом: можно взглянуть во двор через окно, о котором говорил Пайзл. Она заторопилась уйти, чтобы избежать встречи, Пайзл проводил ее, но у самого выхода вспомнил о детях: следовательно, он, как гувернантка, пробурчал он по-немецки, останется с детьми один?

— Да, да! — подтвердила она уже за дверью, а Пайзл остановился, оскорбленный и раздосадованный, и в тот же миг на него налетел Петкович, оттолкнул в сторону и накинулся на охранника, вынимавшего ключ из замочной скважины.

— Елена, Елена! Не закрывайте! Не закрывайте!

Охранник, земляк Петковича, смотрит на него удивленно.

— Это моя сестра! Елена! Елена! Откройте!

Охранник вопросительно смотрит на Пайзла. Он знает, что эта госпожа его жена, из их перебранки в комнате для свиданий ему стало ясно, что дело табак. Должно быть, эта госпожа и с братом своим в ссоре.

— Ну да, сестра, но она уже ушла.

Пайзл растерялся. Может, позвать ее обратно? В сущности, он ведь только со зла, чтобы доцент подольше проторчал там, поджидая Елену, предложил ей встретиться с Марко, но она не захотела! Сказать об этом Петковичу? А вдруг она за дверями и все слышит? Уж лучше самому уйти. Он повернулся, но Петкович кинулся к нему и отчаянно закричал:

— Позови ее! Позови!

— Но ты ведь уже звал, наверное, она не слышала. Она торопилась.

— Слышала, слышала! Я сам ее слышал! Елену, ее голос!

— Это была не Елена, — попробовал обмануть Пайзл.

Петкович ошеломлен.

— Это была она! Ты лжешь! Это ты ее уговорил убежать!

— У нее нет причин бежать. Она передала тебе привет, но ей надо домой, дети одни.

Петкович налег на дверь. Руками, ногами, коленями. Зубами вцепился в замок. Охраннику, напрасно дожидавшемуся согласия Пайзла позвать Елену обратно, было жаль ее несчастного брата, но тем не менее он оттеснял его от двери, ласково увещевая:

— Не надо так, господин Марко! Все это ничего не даст. Она ушла, я не могу за ней бежать!

Пайзл воспользовался моментом и скрылся. Потом появился надзиратель для наведения порядка. Но Петкович, забыв про дверь, бросился мимо него, налетел на Пайзла и заломил перед ним руки.

— Почему ты ей не сказал, что я хочу ее видеть? Почему, ты ведь знал об этом?

Не отвечая, Пайзл пробует добраться до своей камеры, но Петкович его не пускает.

— Я забыл, — злорадно, с издевкой усмехнулся Пайзл.

— Это неправда! Ты ей не хотел сказать, боялся!

— Боялся? Чего?

— Того, что я, — шепчет Петкович, — скажу ей все, что здесь толкуют о тебе… — он запнулся, съежился, стараясь не произнести то, что у него вертится на языке. — А ведь не надо было бояться и впредь не бойся, я тебя прощаю, только позови ее!

— Это ложь, Марко, — Пайзл скривил лицо и принялся его отталкивать. — Нас хотят поссорить мерзкие люди. А сейчас уже поздно ее звать, она сама вернется, завтра придет к тебе на свидание, а теперь ей нужно было скорей идти домой к детям.

Он медленно идет к своей камере, а Петкович за ним. Подоспел надзиратель, преградил Петковичу дорогу.

— Завтра! Все завтра! А я хочу сегодня, сразу, сейчас, пока я еще здесь…

За дверью, куда ушла Елена, звякнул колокольчик.

— Вот, может, она все-таки вернулась, что-нибудь забыла, — воспользовался Пайзл этим обстоятельством, чтобы отвязаться от него, а надзирателю дал знак, чтобы тот поскорее запирал его камеру, что и было ловко проделано, когда Петкович на мгновение отвернулся.

— Почему вы его заперли? — крикнул Петкович, оказавшись перед закрытой дверью. — Выпустите его, я его прощаю! — Но тут же он бросился вдоль по коридору к открывающейся двери, за которой должна появиться Елена. — Елена! Елена!

Но это не она. Разочарованный, Петкович остановился. А кто это? Все равно, но только не она!

В сопровождении охранника с допроса возвратился Дроб. Напрасно он подал судье жалобу на начальника тюрьмы, посадившего его в карцер, а заодно на охранников и Рашулу. Судья его еще и выругал; вся эта банда дует в одну дуду! А вот Петкович, хотя все говорят, что он сумасшедший, единственный честный человек в этой тюрьме, во всем Загребе. И только он вознамерился сказать это, как Петкович в страхе отпрянул в сторону. На веревке привели этого человека! Это тот самый, кого утром тащили на казнь, а он его защищал. А вот теперь опять ведут! Может, и ему уготована такая же участь, может, и его так поволокут?

С приглушенным криком он выбежал из коридора и спрятался на лестнице, стал прислушиваться к шагам. Они затихли на третьем этаже. Итак, он пойдет обратно. Во двор. Каждый его нерв дрожит, как спираль, невидимые иглы впиваются в сердце. От ужаса, от мучительного чувства бессмысленной обреченности.

Нежелание Рашулы вести разговор о Мутавце и Петковиче заставило Юришича еще раз хорошенько обдумать все, что произошло. Неужели он в самом деле поступает несправедливо по отношению к Рашуле или Рашула хочет избежать неприятного разговора, боясь разоблачений? Но он словно нарочно сам себя разоблачает. Вот утром перед всеми сказал, что хочет убить Мутавца гипнозом. Неужели он признался бы, если бы в самом деле хотел этого? Ребячески смешным было тогда это намерение, и всего вероятнее, Рашуле просто доставляют удовольствие жестокие и пакостные шуточки, ему нравится исподволь мучить Мутавца. И только от этого в таком случае зависит исполнение желания Рашулы, или, что то же самое, все зависит от того, в такой ли степени Мутавац храбр перед лицом смерти, в какой он труслив перед лицом жизни. Рашула в это верит, но на каком основании? Пожалуй, он жестоко ошибается в этом, точно так же, как ошибался во многом другом, что касается Мутавца.

Так, мучительно размышляя, Юришич еще раз пытается выяснить для себя и помочь Мутавцу разобраться в происходящем. Он хотел, правда, пойти за Петковичем, тем более что Рашула, казалось ему, тоже пойдет за ним. Ну и пусть! Он отказался от своего замысла, увидев, что Рашула остановился под окнами комнаты для свиданий, и сам, вопреки горькому опыту, направился к Мутавцу.

Недалеко от Мутавца, который все еще сидит на козлах возле караульного помещения, Ликотич и Мачек играют в шахматы. Рядом с ними, ничего не понимая, наблюдает за игрой Розенкранц, которого по случаю ухода Бурмута в город вторично прогнали из здания тюрьмы. Не желая говорить в их присутствии, Юришич позвал Мутавца на несколько слов в сторону.

А Мутавац словно не слышит. После той страшной встречи с Петковичем ему стало совершенно ясно, что Петкович ничего не может сказать об Ольге. И все, что он сказал и о чем кричал, не касается ни его, ни Ольги. Поэтому он ощутил сильное облегчение, хотя и ненадолго. Больше того, одна шальная мысль, долго запрятанная в глубоких тайниках, но постоянно тлевшая в нем, теперь вспыхнула, захватила, опьянила его: может быть, у Ольги после того, как она упала сегодня утром, случился выкидыш или начались преждевременные роды, и она вынуждена лечь в постель. Он принялся размышлять, насколько это возможно, и ему стало страшно: может, у нее действительно выкидыш, и она боится сообщить об этом. Но как бы там ни было, она могла с кем-нибудь послать обед; произошло, наверное, самое худшее! А может быть, самое радостное — она родила?

Глубоко врезались ему в душу слова Петковича о том, что Рашула хотел толкнуть его на самоубийство. И именно с помощью Петковича, но каким образом, это ему не ясно. Ему известно желание Рашулы, он чувствует это в каждом его слове, в каждом взгляде. Если бы он покончил с собой, он бы тем самым обрадовал не только Рашулу. Вероятно, и еще кое-кого, но это уже второстепенно. Важно нечто другое: все уверены в его смерти, а почему, если не потому, что он совсем к ней близок из-за болезни. И если ему суждено умереть, то не лучше ли было бы похоронить его где-то поблизости, куда Ольга, если будет на свободе, сможет приходить к нему, а не на позорном кладбище каторжников или под забором, как ему сегодня пели?

Петкович опять говорил о жертве ради жены. И это тоже глубоко врезалось в сознание Мутавца: надо жертвовать собой ради жены и ребенка. Может быть, перед смертью написать письмо, снять с Ольги вину? Он мог бы, разумеется, сказать об этом судье устно, но не останется ли и в этом случае позорное пятно на жене и ребенке только потому, что он осужден, не останется ли реальным весь ужас возможности увидеть Ольгу здесь, в тюрьме, и не может ли он этим умилостивить суд не арестовывать жену, а если ее уже схватили, то выпустить на свободу? Во всяком случае, было бы лучше, если бы его дитя могло сказать, что отец его из-за болезни и несправедливости (да, и несправедливости!) в отчаянии покончил с собой, чем осужден на каторгу.

Так, именно так думает он, но другая мысль подкрадывается незаметно: но может быть, ради Ольги и ребенка и стоит жить? Но как жить? Ясно ему только то, как можно умереть. Округлившимися глазами он тупо глядит в землю. Порой она представляется ему колыбелью, из которой он слышит зов жизни, а порой — могилой и все чаще могилой. И могила эта как холодный и черный глаз, который гипнотизирует его и манит все ближе и ближе к себе.

Мутавац очнулся и, словно распростившись с жизнью, недоуменно взглянул на Юришича: чего опять этому человеку надо? Ах да, кто-то говорил, что у Юришича было свидание. Он видел, значит, людей с воли, может быть, что-нибудь узнал об Ольге? Но если узнал, то, конечно, сказал бы ему прямо, тем более, если вести оказались добрыми, а если нет — то разве может его что-то еще интересовать? Он не сдвинулся с места.

— Неужели это самое приятное место для вас? — недовольно спросил Юришич и, заметив усмешку Мачека, сел рядом. — Вас как магнитом тянет к людям, которые желают вам зла. Вы из тех, кто придумывает несчастья, когда их нет.

— Какое несчастье? — осел в Мутавце вопрос, тяжелый, как свинец, удививший его вначале, потом сделавшийся безразличным.

Мачек хотел что-то возразить, но передумал. Размышляя, чем бы расположить к себе Мутавца, Юришич вспомнил о картинке. Он видел ее у него, значит, Рашула отдал. А записку?

Записку? Зачем Юришич пришел? Мутавац испуганно взглянул на караулку, вдруг какой-нибудь охранник слышал. Но охранники дуются в карты. Могли все-таки услышать. Рашула о ней ничего не говорит, и хорошо, пусть не говорит и Юришич. Мутавац сейчас думает о другой записке, да, о другой, о своей.

— Н-н-н-е-е-т зап… зап…

— Есть, — тихо говорит Юришич. Он ее видел и прочитал. Рассказал, как это произошло, что написано в ней, особо отметив, что Ольга получила его выходное пособие.

— Вы кое-что забыли, — осмелел Мачек; поначалу он думал, что Рашула ушел в тюремный корпус, но, встав, чтобы поднять упавшую фигуру, он сейчас увидел его под окнами комнаты для свиданий. — Рашула и мне записочку показывал (а так оно и было, когда они договаривались о публикации в газете статьи против Пайзла). Ольга пишет еще, что полицейские сыщики вчера угрожали ей арестом.

— Die Reuse Raschulas Frau war auch erwähnt, haben Sie mir gesagt, — дополнил его Розенкранц, обозленный, что Рашула всем показал записку, но только не ему. Но, сказав это, он как будто был вполне удовлетворен.

Два абсолютно противоположные чувства столкнулись на развалинах сознания Мутавца. Ольга получила деньги, значит, сможет прокормить себя и ребенка. Это уже легче. Но Ольге вчера угрожали арестом. Это гнетет невыносимо. А Юришич, жалея его, хотел это скрыть и утешить его обманом. О, тогда, может быть, лучше такие люди, которые, как Мачек, говорят правду, пусть даже жестокую, беспощадную.

— Ее не должны арестовать, — решительно заявил Юришич. — Не вероятно, а совершенно определенно ваша супруга слегла в постель, время наступило, поэтому она, господин Мутавац, и не приходит.

Сквозь тучу, окутавшую душу Мутавца, не смог проникнуть даже этот проблеск утешения. Но если и проник, то затаился во мраке. Ну конечно, ведь и Ольга ему утром говорила, что скоро родит. Скоро, скоро, облегченно вздохнула она в его объятиях и судорожно стиснула его руку. Это воспоминание еще прежде волновало его душу. Так почему Ольга, когда сказала: «Как у тебя стучит сердце, Пеппи!» — а он ей отозвался, словно эхо: «Скоро ли?» — почему она испугалась: «Что скоро, о чем ты спрашиваешь?» Он думал о родах, а она прежде чем поняла, в чем дело, испугалась, что я спрашиваю, скоро ли перестанет биться мое сердце! Она невольно выдала себя, это абсолютно ясно понимает сейчас Мутавац: она тоже думала о его смерти! Следовательно, его смерть на застала бы ее врасплох, она уже наполовину подготовлена! О, разумеется, она этого не хочет, он сам тоже не хочет. Но если удастся выйти на свободу, не станет ли он, такой изнуренный и беспомощный, обузой для нее, не заставит ли ее разрываться между ним и ребенком, которому она обязана посвятить все свои заботы? Не взглянув больше на Юришича, Мутавац, терзаемый сомнениями, резко отвернулся, храня каменное молчание.

Юришич надеялся хотя бы слово выманить из него, найти щелочку, через которую можно было бы заглянуть в темное нутро его души. Скорее камень растопится, чем этот человек. Юришич чуть было не поддался порыву оставить его в покое. Но другое желание, неумолимое и яростное, охватило его. Он решил любой ценой сломать сопротивление этого человека.

— Вообразите, господин Мутавац, у вас, может быть, уже есть сын или скоро будет. Неужели это вас ничуть не трогает? Вы бы хоть улыбнулись, сказали что-нибудь. Утром вы поставили на место хулиганившего Наполеона. Вот так и надо! Не позволяйте смеяться над вами, позорить вас. Покончите со своим малодушием! Так нельзя жить, надо бороться! Я слышал, что Петкович говорил вам о смерти и жертве ради жены. Он не имел в виду вас, об этом я вам еще утром сказал, а может быть, вы сами слышали, как он обронил, что это к вам не относится. Но знаете, кто вам больше всего желает зла? Рашула. Да, Рашула, говорю это громко, пусть все слышат — он.

— Нет его здесь, — снова привстал Мачек; и действительно, его уже не было во дворе.

— Что с того? — продолжает Юришич, предвидя, что Рашула ушел в здание тюрьмы разузнать, какой оборот примет история с Петковичем. — Я все это сказал ему в лицо, вы ему тоже можете выложить. Да, Мутавац, Рашула вам зла желает, даже смерти. Он подстрекал Наполеона тюкнуть вас топором. Петковича подговаривал загипнотизировать вас и толкнуть на самоубийство. Петкович обвинил его в этом, сообразив, наверное, что Рашула домогается самоубийства от него самого. Вы помните это? Записочку, которую он присвоил, он намеревается использовать против вас на суде. Он готов любое средство пустить в ход против вас, и помощников ему в этом деле не занимать — вот они!

— Это клевета! — вскочил Мачек, а Ликотич, как желтая ладья, поднялся над шахматными фигурами. Именно эту ладью он только что проиграл Мачеку.

— Weiss gar nichts darüber! — вспыхнул Розенкранц, оскорбленный, но безмерно счастливый, что теперь он располагает фактами, которые помогут ему держать Рашулу под шахом.

— Не оправдывайтесь! Знаю я вас! — махнул рукой Юришич, огорченный, однако, что реагируют все, кроме Мутавца. — Я вам говорю об этом, господин Мутавац, не для того, чтобы вас запугать, — я хочу помочь вам, обратить внимание, предупредить о намерениях ваших врагов. Держите с ними ухо востро, сторонитесь их, считайте, что их и нет здесь.

— Мутавац заклятый враг самому себе, — вставил Мачек, которого поддержал Ликотич, и гордо сел.

— S is alles nicht so schwarz! — Думая больше о себе, чем о Мутавце, зевнул Розенкранц; надо сказать, что после стычек с Рашулой он в его отсутствие узнал от Мачека одну тайну и поэтому сейчас посмелее смотрит на угрозы Рашулы, прозвучавшие в камере Пайзла.

Юришич не обратил на него никакого внимания. Может, прав Мачек — Мутавац сам себе враг? Приверженность отчаянию, упорное желание все видеть в черном свете — вот что губит этого горбуна. А его самоотреченность и оцепенелое молчание? Что это, безнадежность или дикое упрямство?

— Вы должны жить — ради себя, ради жены, ради ребенка, — этим Юришич исчерпал все, чем хотел приободрить Мутавца и оградить от губительного влияния Рашулы. Да, вот еще что. Не хочет ли Мутавац перебраться к нему в камеру, где они будут вдвоем и одни?

Все это время Мутавац теребил бородку, но теперь опустил руки. Он слушал Юришича на удивление внимательно, не пропустил ни одного слова. Однако все в нем хаотически перемешалось, и только отдельные проблески сознания, как острые и холодные мечи, пронзали его сердце. Бьется ли еще это сердце? Да, он чувствует, оно бьется в груди, как будто всю кровь скликает на бунт и битву против бацилл, которые разъедают его легкие. Это его злейшие враги, они убили его отца и братьев, его тоже убьют, сердце не справится с ними. К чему все эти слова Юришича, советы, поддержка? О, все это знал он уже давно, с тех пор, как обивал пороги канцелярий, терпел унижения, еще тогда знал, что надо быть решительным, твердым и смелым, менее чувствительным и более жестким, и он мог бы стать таким, если бы остался с Ольгой. Но жизнь его смяла, даже ей он внушил малодушие; самое большое желание — желание жить — в нем умерло, и он со страхом наблюдает за каждым своим шагом. Да, та отчаянная схватка с Наполеоном была последней судорожной попыткой превзойти самого себя, попыткой, закончившейся щемящим ужасом и страхом перед любой такой попыткой. Рашула его хотел убить. И чтобы защитить его, Юришич приглашает к себе! Зачем ему это? Не станет ли Рашула еще хуже относиться к нему в канцелярии и во дворе? И как отвязаться от Рашулы, как уберечься? Разве сегодня он уже не стоял перед ним на коленях, а он все-таки хочет на суде использовать письмо Ольги против них. Но в сущности все равно, что хочет и что делает Рашула и его дружки. Он и без них знает, что ему надо делать. Но стоит ли убивать себя, чтобы Ольга плакала, а эти будут смеяться, и Рашула, главный его гонитель, будет злорадствовать над его трупом? Отчаянный всплеск гордости, граничащей с ненавистью, необузданное желание жить, граничащее с безумием, согнули, как прут, Мутавца, он весь сжался, с усилием сдерживая себя. Страх совершить ч гото безумное, подчиняясь чужой воле, страх глубокий и далекий от прежней готовности к смерти обрушился на него, комом застрял в горле. Бессознательно, инстинктом животного, которое по дороге на бойню не разбирает, кто его жалеет, а кто нет, даже ласку воспринимает как удар и бодает рогами всех вокруг, почувствовал он в Юришиче своего преследователя. Он резко отталкивает его локтем, даже руки вытянул вперед, как будто хочет вцепиться в горло, хрипит и огрызается глухо, жутко, но без заикания, отчетливо ясно, как будто всю жизнь вкладывает в каждое слово.

— Я не умру, я хочу жить!

«Жить!» Это слово разнеслось протяжно, как вопль, а в караулке кто-то зевнул туза, что вызвало дружный смех.

— И должны жить! Это ваш долг! — шепчет Юришич, не отрываясь глядя на него, как на сфинкса, который вдруг ожил, чтобы криком оповестить о вечном инстинкте самосохранения, присущем даже самому разнесчастному человеку. Радует его этот крик Мутавца. Вся его собственная борьба против Рашулы представляется бессмысленной, потому что не эта ли жажда жизни и страх перед смертью есть главное оружие борьбы для Мутавца? Он добился, чего хотел. Он положил руку Мутавцу на плечо и повторил свое предложение о переселении. Но Мутавац высвободился, слизнул кровь, окрасившую бледные губы, снова съежился на козлах и замолчал, как будто опять на него обрушилось прежнее проклятие. Только взгляд устремился куда-то далеко, выше крыш, в небо, словно в поисках отклика на свой зов.

— Тихо, господа, что это опять? — забеспокоился проходивший мимо охранник, который конвоировал Дроба после допроса. Задержавшись немного в здании тюрьмы, он возвращался во двор.

— Мутавац исповедуется, — с издевкой сказал Мачек.

— Вам самому пора исповедаться! — возмутился Юришич. — Впрочем, нет! Лучше вам помолчать, как молчит Мутавац, тогда кто-нибудь, пожалуй, мог бы вам поверить.

— Разумеется, быть, как Мутавац, вот смысл жизни!

— Смысл! А ваша жизнь имеет смысл? Патриот и спекулянт, напяливший личину честного человека, а на самом деле? Да, да, короче — журналист. А вы, как мне кажется, были даже юристом?

— Юрист, это значит, что я логично мыслю.

— Логично для Пайзла и Рашулы. Зная вас, мне все становится яснее в этой стране: разваливают ее легионы юристов вашего пошиба!

— Вы спасете ее, так же как и его! — Мачек показал на Мутавца.

— Вы будете играть или нет? — разозлился Ликотич.

— Панихиду по нему живому не буду служить, как это делали вы! — отпарировал Юришич. Взгляд его задержался на Розенкранце. Как только Юришич и Мачек затеяли перебранку, тот встал и намеревался уже шмыгнуть за угол, но остановился, состроив такую гримасу и сделав такое движение рукой, как будто он душит кого-то невидимого. Еще по-настоящему не осознав, что происходит, Юришич вздрогнул: по двору разнесся пронзительный вопль, от которого стало жутко. Юришичу почудилось, что небо стало еще белее, а двор шире.

Устроившись под окнами комнаты для свиданий, Рашула приготовился подслушивать, вскоре до него донеслись приглушенные крики из коридора. Он пробрался на лестницу, чтобы быть поближе, и таким образом оказался свидетелем сцены, разыгравшейся между Петковичем и Пайзлом. Заметив, что Петкович возвращается, он спрятался, но ненадолго.

Внезапная мысль осенила его: здесь, на лестнице, где их никто не увидит и не услышит, дождаться Петковича, который сейчас напал на Пайзла. Что, если его науськать на родственничка? Месть могла бы оказаться восхитительной, только захочет ли Петкович спокойно его выслушать после всего, что сегодня случилось? Будь что будет, на обвинения сумасшедших не обращают внимания, а тот случай с Мутавцем все-таки доказательство, что податливый мозг безумного Петковича воспринял кое-что из того, на что он ему утром намекал. Пожалуй, можно попробовать еще разок! Куй железо, пока горячо!

К действию побуждало и то обстоятельство, что Петкович задержался на лестнице. Но по лестнице идет еще кто-то. Доносятся голоса охранника и балбеса Дроба. Рашула уже отказывается от своего намерения, но по звукам шагов ясно, что эти двое поднимаются на третий этаж. В тот же момент Петкович пошел по лестнице вниз, значит, обстоятельства складываются как нельзя лучше для Рашулы. У поворота лестницы, в отдалении от выхода он дождался его и вполголоса проговорил:

— Ну как, я был прав, приходила Елена? Никто, кроме меня, не пожелал вам сказать об этом!

Испуганный Петкович хотел прошмыгнуть мимо, но остановился. В полутьме перед ним белесым пятном выступило расплывшееся бледное лицо, потом их стало много. Что им от него надо? Все эти лица в один голос говорят об Елене. Есть ли у кого из них сестра, хотя бы одна сестра, и знают ли они, что означает, когда человек перед дальней дорогой, может быть, перед смертью хочет проститься с сестрой, а она отказывается или ей не позволяют?

— Она была здесь, а теперь где она?

— Это знает доктор Пайзл! — со злорадством встретил вопрос Рашула. — Она бы не ушла, если бы ее не принудил Пайзл — он вас ненавидит. Он бесчестный человек!

— Неправда! — возразил Петкович, но сам вдруг затих, словно задумался о чем-то. — Она бы не ушла, если бы не дети.

— Да, конечно, дети. Но ведь именно Пайзл категорически запретил ей дожидаться вас. Так он постоянно поступает! По его совету все ваши прошения судья выбрасывает в корзину.

— В корзину? — задрожал Петкович и тут же глухо рассмеялся. — Все летит в корзину, даже сама дворцовая канцелярия!

— Вы меня не поняли! Пайзл это делает потому, что хочет вашей смерти! Было бы справедливо, если бы не вы, а он умер. Вместо того чтобы прощать, вам бы его следовало топором по голове. Топор во дворе, возле дров!

Неожиданно Рашула отступил, но причиной был не Петкович — тот, будто ничего не понимая, оставался невозмутимым, — а шаги, которые опять послышались на лестнице. Заподозрив, что это возвращается охранник, Рашула, с неохотой оставляя Петковича, на цыпочках спустился к выходу.

Действительно, это был охранник; ничего не замечая, он ворчал, что Бурмут куда-то подевался.

— Он скоро придет, — промямлил Рашула и тут же услышал крик Мутавца, но не понял, о чем он кричал и почему. Пойти, что ли, туда? Он заглянул в тюремный корпус. Медленно и осторожно, как будто спускается в пропасть, Петкович сходит по ступеням. Рашула отступил от входа, в дверях появляется Петкович, осматривается, явно чего-то опасаясь. Рашула не решился на этот раз приставать к нему, все, что надо, он уже сказал.

Петкович только что видел несколько лиц, лица говорили об Елене, а потом вдруг о смерти его и Пайзла. Но вдруг эти лица лопнули, как мыльные пузыри, и осталось только одно, ненавистное и страшное, знакомое лицо палача. Почему этот палач вдруг убежал, а теперь снова шпионит за ним, вот он смотрит на него из-за угла. Был тут и его помощник — тот, что ведет жертву на казнь, — и ушел, может, и он где-то тут прячется? «Засада, засада!» — нашептывает ему страх. А взгляд его упал на веревку возле водопроводной колонки, тут же крюк, довольно большой, подумал он. Неужели его здесь хотят повесить? Сейчас, еще до прибытия ответа от императора? А может, прибыл уже? В таком случае веревка означает его смерть. Смерть, шепчет он про себя, разве это справедливо?

Он подходит к веревке, осторожно щупает ее, словно боится, как бы она не ожила у него под руками. Это всего-навсего бельевая веревка, закрадывается в его душу мысль; он улыбается и с облегчением оглядывается вокруг. Незаметно, крадучись, к нему со спины подбирается Рашула. От его внимания не ускользнула перепалка между Мачеком и Юришичем из-за Мутавца. Это интересно, но прежде чем подойти к ним, ему надо покончить с Петковичем, покрепче вдолбить ему в голову свою мысль. Его улыбка внушает надежду и тревожит одновременно.

— Пайзла, сказал я, топором надо, он виноват, а топор вон там, у дров.

Шепот оборвался, потому что Петкович, потеряв нить своих размышлений, обернулся так резко, что сам, должно быть, испугался такой стремительности.

— Каким топором? — Это ему палач говорит! А там виселица! И топор где-то поблизости! Ему кажется, что топор уже в руках палача, инстинкт самозащиты заставил его вытянуть руки. Коснувшись чего-то мягкого, он судорожно вцепился в горло Рашулы. Тишину разорвал ужасающий вопль.

Первым это увидел Розенкранц, который, избегая ссоры, оказался поблизости; о, чтоб он его задушил. Розенкранц закипел от злости, как будто сам схватил Рашулу за горло. Затем Майдак, который сидел на дровах, а за ним и другие обернулись на крик. Все кинулись к месту происшествия, а впереди всех — Ликотич. Подоспел вовремя и, прежде чем Рашула последним усилием вырвался, навалился сзади на Петковича. Делая вид, что помогает Рашуле, Ликотич так рванул Петковича, что окончательно разодрал ему на груди рубашку, которая уже изрядно пострадала в схватке: сыпи нет, сыпи нет! Как рукой сняло мучившие его целый день опасения; последнее возможное сходство между ним и сумасшедшим оказалось несуществующим! Удовлетворение столь велико, что он, каким бы молчальником ни был, не мог удержаться, чтобы не поделиться с первым же, кто случайно оказался рядом, а это был Майдак!

— Нет сыпи, представляете!

Тем временем сбежались охранники, и даже сам начальник тюрьмы прибежал, весь запыхавшийся, растрепанный: что опять?

Что? Все говорят разное! Рашула — что стоял у входа, а Петкович вышел и напал на него без всякой причины. Юришич — что Рашула наверняка опять сам спровоцировал Петковича, так как здесь идет речь об убийстве, господин начальник, о подлом, диком убийстве невинного Мутавца руками сумасшедшего! Майдак подтверждает, слышал, говорит, что-то о топоре. Мачек только усмехается. Розенкранц неестественно дрожит, волнуется. Не отвечает Юришичу, который ссылается на него; только машет руками, как будто ловит ускользающие слова. Наконец успокоился: Hier muss man wahnsinnig werden! — говорит, состроив гримасу, точно он тоже рехнулся. Охранник, который возвращался из тюремного корпуса, припоминает, что слышал на лестнице какой-то разговор (топор — не о нем ли шла речь? — подумал он) между Петковичем и Рашулой. Но Петкович мог говорить сам с собой, потому что еще раньше он видел его в коридоре в очень возбужденном состоянии. А спустившись вниз, действительно застал у входа Рашулу, но тот был один и совершенно спокоен.

Спросить Петковича? Растерянный и испуганный обвинением, брошенным Юришичем Рашуле, начальник тюрьмы готов был и его спросить. Но что он от него узнает? Может, от Мутавца? Он помнит, как разозлился Рашула утром, когда к Мутавцу пришла жена. Помнит также, как Рашула от него самого добивался, чтобы не сообщал в суд о сумасшествии Петковича; значит, в утверждении Юришича есть доля правды. Где этот Мутавац, его бы спросить? Осмотревшись вокруг, он отыскал его.

— Ну, господин Мутавац, что господни Рашула может иметь против вас? Скажите, не бойтесь! — а сам начальник боится услышать что-нибудь страшное.

Мутавац, который сейчас мог бы все сказать, молчит. До сих пор он тупо смотрел в небо, как будто все происходящее его не касается. Но теперь он вздрогнул и поднялся. Видит: все взгляды устремлены на него, все разные — строгие, насмешливые, угрожающие, подбадривающие. Что им сказать? Язык не поворачивается сказать, что он знал и должен был сказать! Молчит.

— Говорите, Мутавац! — подбадривает его Юришич, но все напрасно.

— Мутавац был бы круглым идиотом, если бы не подтвердил правоту господина Юришича, будь она очевидной. Да, это так! А он, как мы знаем, не сумасшедший! — ощерился Рашула, готовый пустить в ход записочку, попавшую в его руки.

Но это оказалось без надобности: и у начальника, и у Юришича внезапно пропал всякий интерес к Мутавцу. Рашуле помог Петкович.

Сразу же, как только почувствовал себя свободным, убежденный, что сам вырвался из рук палача, Петкович хотел убежать. Однако перед скоплением такого количества людей он замер на месте. Без сомнения, публика пришла к месту казни! Сейчас уже совершенно ясно, что пришел ответ от императора — в помиловании отказано; императору, должно быть, донесли, что он непочтительно отзывался о дворцовой канцелярии! А вот и сам он явился, чтобы увидеть смерть своего сына. Тут он, старый, с красным лицом, вот он расспрашивает, говорит ему, но на него не смотрит. Уж не боюсь ли я? Нет, не боюсь!

Чему быть, тому не миновать, готов на жертву, сам император требует от него жертвы. Вот я спокойно кладу голову на плаху, рубите ее!

Он опустился на колени и склонил голову.

Люди сгрудились возле него полукругом, молчат. Ну да, на месте казни всегда должна стоять тишина!

— Господин Петкович! — одновременно вырвалось у начальника тюрьмы и у Юришича.

Господин Петкович! Какой смысл сейчас в этом псевдониме? И почему даже император, его отец, не узнает его? Хочет унизить? Он приподнял голову.

— Я принц Гейне Габсбургский, хорватский король — reliquiae reliquiarum!

— Принц Гейне Габсбургский, — раздался голос Рашулы, — разве вы не видите? Вон ваша сестра.

Сестра? Словно из страшного далека донеслось до него это слово. Где она? Пришла все-таки с ним проститься! Он вскочил, вытаращил глаза. Все повернулись, видят то, что и он видит: неизвестная женщина с чернобородым мужчиной стояла у окна соседнего дома, потом быстро отошла, скрылась.

— Елена! — крикнул Петкович, побежал, натолкнулся на непробиваемую стену охранников. — Елена! — он вытянул вверх руки.

Действительно, Елена, Юришич тоже увидел ее, он оскорблен, он в отчаянии; она там стояла все это время и наблюдала!

— Это не ваша сестра! — крикнул он, хлестнув взглядом Рашулу.

Что касается самого Петковича, то он, казалось, попытался пробить броню обступивших его охранников, но отказался от своего намерения, оглянулся по сторонам и снова остановил взгляд на окне. Она была там, но ушла. Куда ей идти, если не к нему на свидание? Иначе зачем она смотрела в окно? Вероятно, для того, чтобы убедиться, что он еще тут, и сейчас она направляется сюда. Эта надежда, вспыхнув как пожар, обожгла его. Все другие видения отступили, как тьма перед светом. Но, похоже, он все-таки немножко опасается, как бы его не задержали. А потом поворачивается.

— Она придет! — шепчет он и идет в здание тюрьмы. Навстречу сестре.

Счастливый, что все так кончилось, начальник тюрьмы на всякий случай послал охранника вслед за Петковичем — для надзора. Боже мой, где так долго пропадает доктор Колар с каретой «скорой помощи», пора уже кончать эту канитель. Засадить его в камеру — крика не оберешься. «Ну-ка, ступайте, приглядите за ним!» — обратился он к первому попавшемуся охраннику, но Юришич его задержал. Петкович боится людей в форме, он сам присмотрит за ним. Как присмотрит, это он и сам себе ясно не представляет. Он потрясен, истекают последние часы пребывания Петковича здесь, и он считает своим долгом разделить их с другом, попавшим в беду. Подумал о Мутавце, которого вынужден будет оставить одного, но после всего, что случилось, Рашула, пожалуй, будет вести себя пристойно. Тем более, по распоряжению начальника тюрьмы, всех должны запереть в камеры, поэтому надо воспользоваться возможностью побыть какое-то время не под замком, кто знает, может, ему доведется быть свидетелем последнего акта трагедии — отправки Петковича в сумасшедший дом.

Начальник тюрьмы соглашается, и Юришич уходит. Но распоряжение начальника удалить в камеры писарей осталось только на словах. Бурмута нет, чтобы их запереть, смекнул Рашула, а вернется он, как обещал, скоро. Придется им остаться здесь, пока не явится Бурмут; от всей этой истории, продолжает жаловаться Рашула, разболелась голова. Они будут вести себя тихо. Да они, впрочем, и не виноваты в происшедших беспорядках!

С укором, подкрепленным словесным назиданием, смотрит на него начальник тюрьмы. Загнать их в камеры мог бы кто-то другой, но он согласился:

— В таком случае, господа, прошу соблюдать порядок, пока не придет Бурмут! — И он захлопнул за собой ворота.

Охранники удалились. Писари остались одни, притихшие, словно их окатили ушатом холодной воды. Мачек и Ликотич снова сели за шахматы, к ним присоединился Розенкранц с печатью глубокой озабоченности на лице. К Мутавцу на козлы присел Майдак, а Рашула, засунув руки в карманы и посвистывая сквозь зубы, принялся вышагивать возле ворот.

И новое лицо появилось во дворе: портной Дроб. У охранника, который привел его с допроса, не ока-залось ключей, чтобы запереть его в камере. Так он его и оставил в коридоре, предупредив, чтобы Дроб спокойно подождал, пока он сходит в караулку за ключами. Но охранник не возвращался. Наверное, забыл, тем временем Дроб услышал крики со двора; почему бы ему самому не спуститься туда посмотреть, что происходит, и заодно проветриться после карцера? Впрочем, во дворе Рашула. Ну и пусть! Или этот вор попадет в Лепоглаву, и это будет ему наказанием за все воровские дела, или выберется отсюда по протекции, но тогда он с ним на воле расправится. Презрев таким образом вероятность встречи с Рашулой, но и побаиваясь попадаться на глаза охраннику, он стал прогуливаться по противоположной стороне двора.

Рашула его все же заметил. Не все ли равно, с какой целью этот человек пришел сюда, — он один из тех, перед которыми он, так сказать, виноват, если пользоваться словарем некоторых наивных людей. Виноват? Сколько обвинений вывалили на него сегодня! От всего этого Рашуле только смешно. Смешно до такой степени, что ему впору, смеяться и над самим собой. Зачем ему надо было сталкивать лбами Петковича и Пайзла? Из всего этого ничего не получится, натравил Петковича, да только на самого себя! Петкович ушел в здание тюрьмы, может быть, там еще что-нибудь случится. И снова одна надежда пробивается из огромного резервуара его оптимизма, в сущности пока единственная, потому что все остальные варианты под знаком вопроса. Сколько бы он ни пытался всякими придирками помешать Розенкранцу симулировать болезнь, с помощью Пайзла замысел Розенкранца мог бы оказаться успешным. Только что он узнал от Мачека, что крикнул ему Мутавац. Этот пень горбатый хочет жить, а умирать не хочет. Чего стоили все интриги и подвохи, если они только укрепили в нем волю к жизни? Так пусть живет этот горбун! И без этого дело приобрело слишком откровенный характер, надо быть осмотрительней!

Но самое тревожное сомнение, охватившее Рашулу, касалось Зоры. Вполне возможно, что она с каким-нибудь кавалером и деньгами уехала навсегда! И что теперь? У него не окажется денег ни для того, чтобы купить свободу, ни для того, чтобы пользоваться ее благами. «Черная Лепоглава — это конец всего и вся, черное пепелище жизни», — словно в безумном бреду пробормотал Рашула. В этом мучительном состоянии он нетерпеливо ждал Бурмута и ясно себе представлял, как злорадствовали бы все эти люди вокруг, если бы с ним это случилось. Мрачные предчувствия всколыхнули в нем животную ненависть ко всем. Зачем их щадить, к черту осмотрительность!

Мутавац, весь погруженный в свое несчастье, злорадствовал бы меньше других. Ясно одно — этот горбун несказанно осложнил его положение перед судом, а тут еще без денег можно остаться. Рашула вспомнил, что дал себе слово завершить свой план против Мутавца и без Петковича. Он только что отказывался от этого, но сейчас опять впал в неистовство, решив не уступать, несмотря ни на что не отступать. Желание Мутавца жить может быть только желанием, которое высказано в отчаянии. Он отнимет у него это желание, хотя действовать надо более осторожно! В этом неистовстве Рашулы была какая-то бесшабашность. Он чувствует, что его непомерному нетерпению необходим выход. Клокочущий в нем смертельный яд давно бы отравил его самого, если бы он не изливался на окружающих.

Вот так, посвистывая сквозь зубы, приглядывался он исподлобья к Мутавцу и ко всем, кто сидел вместе с ним в углу двора. Потом подошел поближе.

Мачек заспорил с Ликотичем, убеждая его, что королева не стояла на белом поле, потом засмеялся и спросил, какие поля тот искал на груди короля сумасшедших Петковича. Да, он видел и слышал, что Ликотич сказал Майдаку. Нет сыпи, ха-ха-ха, испугались, как бы у вас не размягчился мозг! Мачек упрямо твердит свое, не обращая внимания на протесты Ликотича, но тут вмешался Рашула и прекратил спор.

— Не надо, господа, так много говорить о размягчении мозгов. От переживаний, как-то ему удастся прикинуться сумасшедшим, у Розенкранца и впрямь мозги могут размягчиться.

Из язвительных замечаний, щедро рассыпаемых Рашулой, многие уже могли сделать вывод, что Розенкранц, вероятно, в сговоре с Пайзлом действительно замышляет нечто подобное. Сейчас все улыбнулись, все — это Мачек и Ликотич, но ни один не проронил ни слова.

— Fühle mich nicht tangiert! — зашлепал губами Розенкранц. — Sagen Sie liber, warum haben Sie Euere heutige Soiree abgesagt?

— Abgesagt? — вспылил Рашула. Никому он этого не говорил. Как Розенкранц узнал? Ах, от Бурмута, наверное! Но, кажется, он знает и еще кое-что! — Ох, как вы мне все надоели, — зевнул он притворно, — и какой смысл мне с вами рассуждать? Лучше выспаться в своей одиночке, где, по крайней мере, вшей нет.

— Вот вши-то вас не должны бы беспокоить! — несколько разочарованно заметил Ликотич.

— Не должны бы, не будь они такие большие, как все вы, по крайней мере, как вон тот. — И он показал на Мутавца. — Но кроме шуток, господа, вы все слышали, Юришич говорит, что я как будто желаю смерти Мутавцу. Верите вы этому?

— Я верю! — отозвался один Майдак и приподнялся с козел.

— Ну вот, Микадо верит! — хихикнул Рашула. — Микадо спиритист, он все знает!

Майдак не ответил, встал и ушел. Именно сейчас он меньше всего думает о спиритизме. Пришло время подумать о том, что завтра надо непременно составить апелляцию на решение о продаже с молотка его лавки. Желание сугубо земное вернуло его к реальности, к мыслям о том, как он возвратится в свою лавку, за свой прилавок, к ящикам, весам и головам сахара. Жизнь еще могла бы измениться, он бы женился; только как и когда все это произойдет? Сейчас ему взгрустнулось. Подумав, куда задевался Юришич, он пошел его разыскивать. Рашула насмешливо смотрит ему вслед.

— Вот как он верит — тут же в кусты побежал! — рассмеялся он и сел на освободившееся место возле Мутавца. — Ну, а как вы, господа? Например, вы, Мачек?

— Я верю, как и вы!

— Вот это ответ! Ну раз вы так умны, то как по-вашему, что лучше — отправиться в сумасшедший дом, на каторгу или в могилу? Вы, разумеется, завтра улизнете на волю, поэтому вопрос мой вас мало задевает. И все же, что вы думаете?

Мачек оказался в затруднительном положении, но отвечать надо; конечно, считает он, каторга чуть лучше, из нее еще можно выбраться, из сумасшедшего дома редко кто выходит, а из могилы тем более.

— О, можно и из сумасшедшего дома. Да еще вдобавок на воле оказываешься совершенно здоровым! Если не верите, спросите Розенкранца, что он об этом думает.

— Lassen Sie mich in Ruh! — уклонился Розенкранц. — Sonst! — И зашагал прочь.

— Sonst?

— Nur a Wort noch, ich geh… — и в самом деле он отошел к воротам. — Ich weiss alles!

— Господин Розенкранц! — испугался вдруг Мачек. Ведь он под честное слово сообщил Розенкранцу тайну о желании Рашулы повидаться с женой.

— Так что вы знаете? — поднялся Рашула. При взгляде на Мачека ему стало ясно, что он подслушивал возле комнаты Бурмута и обо всем услышанном доложил Розенкранцу. Если Розенкранц сообщит сейчас начальнику тюрьмы, дело примет весьма нежелательный оборот! — Ein Unsinn! — успокоил он Розенкранца и, усевшись, снова повернулся к Мачеку. — Вы, стало быть, больше любите каторгу? Вам ее, пожалуй, не миновать!

— О, каторга может обойтись и без меня! — увильнул от ответа Мачек, ободренный предположением, что он тоже держит Рашулу под шахом. А если потребуется, он может даже пригрозить, что сделает достоянием общественности все его интриги здесь, в тюрьме.

— И я могу с вами за компанию! — оскалился Рашула и пристально посмотрел на Мутавца.

Солнца больше нет во дворе. Оно, очевидно, спустилось за городской окраиной и, вероятно, там, в лощинах, стало похожим на самородок золота, который день, наподобие доброго и запасливого хомяка, закопает в землю, чтобы дню завтрашнему обеспечить питание, жизнь. Здесь, во дворе, потемнели стены, груда дров и решетки на окнах — всё, всё, даже люди. В воздухе словно разлит вздох голода, и двор, и люди как будто жаждут чего-то, очевидно, свободы. Белесая кисея заволокла небо, как иней осенние поля. Это не облака — небо ясное, но пройдет минута-другая, и сумрак, который уже наверняка сгущается далеко на востоке, разольется безмолвно и окутает все своим тюлем, сперва прозрачным, а потом все более густым, поначалу однотонным, позже — расцвеченным звездами.

В этот вечер, на рубеже между днем и ночью, сердце Мутавца бьется чуть слышно, точно контрабандист, который приближается к границе с тоской и сомнением, сможет ли перейти ее. Нет, это даже не тоска, а последние колебания, переходить ли ее вообще или остаться по ту сторону, не расставаться с этим днем и никогда больше не встречаться с ночью. Здесь говорят о какой-то вечеринке, пьянке, о каком-то веселье, а его сердце — это мешочек, наполненный слезами, и в жилах его течет не кровь, теплая и животворная, а что-то соленое и холодное, оно жжет все его тело. Это слезы. Он сказал, крикнул, что хочет жить и не хочет умирать!

Но не обязан ли он, однако, умереть ради Ольги и ребенка? Он принесет ей страдания, но вместо себя он оставляет ей ребенка, ведь невозможно в жизни иметь абсолютно все. Да, убеждает он себя и почти не думает больше об этом, ни о чем не думает. Он превратился в то, чем мы, говорят, все были. В землю. Но из земли только внешняя оболочка, напоминающая форму человека, сидящего в углу, погруженного в думы, оболочка, из которой рвется душа, тоскливо колеблющаяся на границе жизни, как ивовый прут, склонившийся в осеннем безлюдье над желтой глинистой речкой, полноводной или обмелевшей — все равно. Может, только один корешок держит этот прут на берегу, а может быть, он уже выдернут и лежит мертвый, ожидая полноводья, чтобы сорваться с места, куда — неважно, лишь бы унестись с потоком и зарыться в иле на дне. Какого полноводья он ждет? Последнего импульса к последнему шагу туда, куда его влечет величайший гипнотизер — смерть? Теперь он, как пожелтевший лист на засохшем черенке, ждет первого дуновения ветра, чтобы упасть на землю так же тихо, как тихо прожил он свою жизнь. Он оцепенел, нетерпение притаилось в нем; в душу закралась мысль о веревке, которую он утром видел у водопроводной колонки. Да, да, еще тогда: уставившись на конец этой веревки, он увидел и конец своих мук, увидел покой и спасение в смерти. Не надо бояться, так сказал Петкович, но разве сам он не испугался, разве не пал на колени? Он опустился на колени, но тут же поднялся, увидев женщину. Мутавац тоже поднялся бы с колен, но его жена не появилась. Он бы опустился на колени и сейчас, когда ее нет. Перед кем? Перед богом? Картинка с Бистрицкой богоматерью чуть высунулась из кармана, но он ее больше не достает, не видит он в ней больше утешения. Он постоянно чувствует в ногах что-то тяжелое, что-то его толкает встать и уйти отсюда, уйти, уйти. Ножичек у него в кармане, его не отняли, да и веревка еще на прежнем месте, висит на стене, он приметил это совсем недавно, когда прибежал на крик Петковича. Сердце его бьется размеренно и словно повторяет: скоро, скоро. Оно сочится слезами, слезы текут по жилам вместо крови. Но и они как будто заледенели. Холодно ему. Кашляет. Коченеет. Ждет. Ждет чего-то в себе самом.

— И в самом деле, зачем мне это держать у себя, — подал голос Рашула, вытаскивая из кармана и рассматривая записочку Ольги. — С помощью моих друзей все равно станет известно, что она у меня. Отдам-ка ее лучше охранникам, и пусть они ее хранят или передадут судье для приобщения к делу.

— Behalten Sie es lieber — наклоняясь к нему, шепчет Розенкранц.

— Meinen Sie? Все равно она не принесет нам большой пользы на суде, — усмехнулся Рашула и принялся ее рвать, но не разорвал и протянул Мутавцу. — Возьмите, Мутавац! Все говорят, что я вам зла желаю, даже смерти, а вот вам доказательство, что это не так. Возьмите.

Одна только мышца дрогнула у Мутавца, не в руке — в ноге. Да, встать, взять записку. Но, встав и сделав первый шаг, он вдруг решил уйти подальше отсюда. Только куда? Не в тюремном ли корпусе сейчас Юришич и Петкович? А Рашула его просто дразнит, не отдаст он записки. Мутавац остался на месте.

— Смотрите, не хочет. Ну да ладно, — Рашула сунул записку в карман. — А что вы думаете, Мутавац, верите ли в то, что я вам желаю смерти? — Молчание стало еще томительней, Мачек объявил мат Ликотичу, — Да вы, как я вижу, сами оказались в матовом положении, какое мне дело до вас, когда вы добровольно выходите из игры. Вот кашляете, вы очень больны. Не настолько я злобен и безумен, чтобы наступать на пятки тому, кто сам уходит.

— Мат, действительно мат, — уныло нудит Ликотич.

— Да, все это так, — весело и оживленно продолжает Рашула и прислушивается в тишине к своему голосу. — Мутавац сам виноват, зачем потребовалось ему прятать секретную книгу, этим он сам себя подвел и приговорил к каторге. Каторга! — Он зевнул. — И вы, Ликотич, попадете на каторгу, все пойдем на каторгу, и вы, Розенкранц, туда пожалуете. Мачек сказал, что скорее пошел бы на каторгу, чем в сумасшедший дом. Каторгу, говорит, переживет, а если не переживет?

— Lassen Sie es lieber, Herr Raschula! — почти сентиментально вздохнул Розенкранц, присев на край стола. Ему надо бы повидаться с Пайзлом. Но что это даст?

— Тяжело выдержать, — гнет свою линию Рашула, он отводит взгляд на Мутавца и, небрежно прислонившись к стене, смотрит на окна тюрьмы. Говорит словно спросонок, зевает, как от нестерпимой скуки, и словно убаюкивает себя монотонным голосом. Но на самом деле он предельно внимателен и будто отмеряет, с какой тяжестью падают его слова на Мутавца. — В тюрьме люди одержимы и раздражительны. Особенно охранники. Кого они возненавидят, тот может быть уверен, что не выйдет оттуда. А возненавидеть они могут за сущий пустяк, просто есть такие люди, которые живут ненавистью, и тогда будь ты хоть самый послушный, самый старательный, не миновать тебе подвалов Лепоглавы.

— Каких подвалов? — с усмешкой спросил Мачек. Знает он, подобными байками Рашула обычно пугает Мутавца, а иногда Розенкранца. Ему смешно, он зол на Розенкранца и на Мутавца.

— Подвалов? — ощерился Рашула, мельком, как бы случайно зыркнул на Мутавца и снова принялся смотреть на окна тюрьмы. — Бывший монашеский склеп! Там нет света. Нет окон. Холодно и сыро. В полу полно дыр. Крысы бегают, прыгают на человека. А люди сидят на корточках в кандалах. Целыми месяцами. И получают только хлеб и воду, а иногда и этого им не дают. Нередко из этой гробницы заключенных вытаскивают мертвыми.

— Das is aber doch unglaublich, so einen mittelalteriche Tortur, — кривится Розенкранц. Делает вид, что не боится, знает, кого Рашула имеет в виду, однако ноги у него трясутся. В таком подвале он держал мертвецов на льду. — Das ist übertrieben!

— Убедитесь сами, когда туда попадете.

— Sie waren in so einem Keller und doch sind Sie am Leben geblieben.

— Я был только шесть часов, а есть такие, которые там просидели по шесть месяцев. Но все это еще ничто по сравнению с тем, как человека пеленают в смирительную рубашку, только ребра трещат.

— И не обязательно при этом быть сумасшедшим, не так ли? — добавил опять Мачек.

— Конечно. Да и не бывает таких. Но скручивают их крепко. Впрочем, Мутавцу это на пользу, исправили бы ему горб.

Все рассмеялись, даже Ликотич, и посмотрели на Мутавца. Он понуро сидит на козлах и хоть не произносит ни слова, прислушивается к тому, что говорит Рашула. Этот голос доносится из непосредственной близости и буквально прикасается к нему холодно и остро, как зубья пилы. Закрадывается неясное подозрение, что Рашула хочет его запугать. Естественно, не все должно быть правдой. Но разве он не тот человек, который навлекает на себя ненависть других? Все его презирают, высмеивают, толкают. На каторге с ним случилось бы самое худшее, самое худшее! Уж лучше миновать это! Хотелось отойти в сторону, совсем уйти, исчезнуть. Чтобы ничего не было! Но смех и взгляды, которые он ощущает на себе, приковывают к месту. О, хоть бы они наконец отвернулись от него, отпустили отсюда. Всем этим людям словно не терпится его растоптать. Разве дали бы они ему спокойно умереть? Они бы пошли за ним, стали бы издеваться, сейчас ему желают смерти, а тогда бы наперекор желали бы жизни. Или нет? Он поднимает голову и напряженно ждет, что будет говорить Рашула. Как самоубийца, который лежит на рельсах и страшится, что поезд затормозит как раз перед ним. Как пьяница, который должен выпить свою горькую чашу и набраться храбрости. Инстинктивно чувствует потребность пережить большой страх, чтобы обрести большую храбрость.

На втором этаже в первый раз сегодня после полудня завыла жена Ферковича. Может быть, до сих пор она спала? Крики ее отрывисты, нечленораздельны, они словно обрываются, пробиваясь сквозь решетку, как пряжа, протаскиваемая сквозь зубья гребня.

— Да, случается, и часто, — прислушиваясь к воплям, продолжает Рашула, подзадоренный смехом окружающих, — бывает, подвал заливает водой и воры тонут. Но все это еще ничто по сравнению с тем, что происходит в женских тюрьмах. Я знаю, жена моя однажды навестила родственницу в тюрьме на Савском шоссе, где надзирательницами монашки. Вот там действительно страшно. Мучают их монашки, а они въедливые, бьют, полосуют спины вдоль и поперек. От попов своих любезных, исповедующих арестанток, узнают о их грехах, впрочем, для них все грех. Полураздетых ни за что ни про что выгоняют на мороз, заставляют на коленях ползти вокруг тюрьмы, как на крестном ходе вокруг церкви! Стригут их всегда наголо и гвозди заставляют глотать, гвозди, — он не может удержаться от смеха, — да, именно гвозди! Мутавац этому не верит! Поверил бы, когда бы мог навестить там свою жену и своего ребенка, потому что есть и такие, которые там рожают и сидят вместе со своими младенцами. Он с женой не увидится, по крайней мере, от десяти до двадцати лет. Развезут их по разным тюрьмам. И что самое удивительное — заключенные, будь то мужчина или женщина, именно в тюрьме попадают в руки монахов или монахинь. Это всегда несчастье.

Наполеон с казенным журналом под мышкой шел к начальнику тюрьмы, но остановился на полпути, послушал Рашулу и не удержался — вмешался в разговор.

— Знаете, что надо делать? Перед отправкой в Лепоглаву плюньте на палец и ударьте по пятке. Так всегда делают, когда встречаются с монашкой или монахом. Видите, — крикнул он, — Мутавац уже собирается плюнуть!

Все опять смеются, смотрят на Мутавца, который как будто нечаянно сполз с доски, лежавшей на козлах. Смотрит так, словно попал в густой туман и не видит дороги. Не видит? Нет. Путь для него ясен. Но все опасения, замутившие его душу после рассказов Рашулы, выросли до чудовищных размеров. Из тумана как призрак выплывает женская тюрьма на Савском шоссе. Это там, возле железной дороги, где года два назад произошло крушение. Он был там, видел разбитые вагоны и кровавые искромсанные трупы. Тупо смотрел он на них, жалел. А из тюрьмы через решетки и стену до него доносились душераздирающие вопли. И кто-то пищал, верно, ребенок. Почему? Как там оказался ребенок? Тогда он не знал, а теперь ему понятно, что это был ребенок какой-то заключенной. И его дитя окажется там? Эта мысль, как бы подсознательно он ни подвергал ее сомнению, сокрушила его. И только одна картина была доступна его пониманию: последние полусознательные конвульсии человека, раздавленного колесами поезда. В памяти всплывают воспоминания, как он с Ольгой ходил на вечернюю службу в женский монастырь. Тогда он убедился, что монахини добры и приветливы. Но никакая доброта не смогла бы освободить от страданий Ольгу, ребенка, если бы они оказались в тюрьме. Но если они не попадут в тюрьму, если все для них кончится благополучно, они все равно осуждены страдать, потому что он тяжело болен и сидит в тюрьме. А если он решится на самоубийство? Мутавац вздрогнул и уже сделал попытку сесть.

Но Наполеон, которого окликнули из проходной, отворил ворота, и этот обыденный факт — открытые ворота, привлек внимание Мутавца. Он еще стоит какое-то время на месте. Ох, если бы сейчас пришла Ольга. Но от нее ни слуху ни духу! Он пристально вглядывается в черную пустоту проходной, вспоминает, как утром здесь появилась Ольга, а вместе с ней и солнце. Завтра она, может быть, опять войдет сюда и останется здесь, а потом ее отправят на Савское шоссе! Нет, нет, она дома, она рожает и через день-другой принесет ему ребенка посмотреть. Береги его, Ольга, как бы хотелось дождаться этого часа, но лучше его не видеть, легче будет умереть! Береги его… берегись! — твердит его внутренний голос. Но кого? Рашулы? Это ведь только фантом, черный и страшный, уберечься от него — значит исчезнуть совсем! Все для Мутавца потонуло в тумане. Внутри его разверзлась пропасть, все мысли исчезают, бегут, как люди с улицы, когда внезапно хлынет ливень. Крыса выглянула из угла проходной и шмыгнула мимо его ног в тюремный корпус. Наполеон вышел из канцелярии, толкнул его и крикнул:

— Фонарщик, Фонарщик!

— Эй, подожди! — отозвался кто-то из тюремного корпуса.

Мутавац сделал шаг, все, кроме Ликотича, смотрят на него.

— Я думаю, — обращается к Мачеку Ликотич, глядя на шахматную доску, — вы не правы. Я всегда так играл, всегда считал, что рокировка возможна, даже если король уже сделал один ход.

— Да ну вас, вы это Наполеону говорите, а не мне, — резко отвечает Мачек и, отвернувшись от Мутавца, обращается к Рашуле. — Есть же люди, которые дошли до того, что не могут ни рокировку сделать, ни в угол забиться — везде им мат. На их месте я бы лучше убил себя.

— Вы? Так же, как Мутавац на вашем. Если только вас не заставят проглотить все написанные вами статьи.

Между ними завязалась перебранка. Вмешался и Наполеон, дразнивший Ликотича Французским бренди, тот разозлился, вскочил и хотел его схватить. Коротышка мечется угрем, проскальзывает у него между ног. В первый раз к ним подошел Дроб, коротышка пристал и к нему. Но Дроб как жираф склонился над ним, презрительно посмотрел, плюнул и отвернулся.

К тому времени Мутавац дотащился до угла и остановился, испугавшись появления Дроба. Он не ожидал, что встретит кого-то в этой части двора. Но Дроб демонстративно отвернулся от него. Никто даже шагу не сделал за ним вслед. Правда, Рашула и Мачек вроде бы говорили, что ему следует покончить с собой; их желание исполнится, пусть это останется на их совести!

Он медленно ковыляет дальше. Лицо вытянулось, и редкая бороденка кажется еще длиннее. Словно черви свисают с подбородка, они прожорливы и ненасытны. Взор его обращен вниз, тянет к земле невидимая пить. Что-то теплое и тошнотворное подкатило к горлу. Но он не кашляет. Идет, точнее переставляет ноги, тащится вдоль стены, подходит к водопроводной колонке, останавливается, ощупывает веревку.

Ликотич все еще препирается с Наполеоном. Охранник появился в дверях, ругает Наполеона, что не подмел комнату, а тот снова зовет Фонарщика и быстро исчезает в проходной. Мачек утешает Ликотича, Рашула встает из-за стола якобы потянуться, а на самом деле взглянуть из-за угла на Мутавца.

За минуту до этого Мутавац огляделся, обратил внимание на Дроба, который склонился за поленницей, приметил Наполеона и больше никого. Тогда он вытащил складной ножик, дрожащей рукой отрезал веревку и засунул ее в карман штанов. С торчащим из кармана концом веревки добрался до входа, осмотрелся, взглянул на небо. Сквозь решетку подвала шлюха тянет к нему руку, клянчит сигарету. Из-за угла появляется Рашула, но тут же отворачивается в сторону, смеется. Тихая мысль — дали бы хоть спокойно умереть — как холодный нож коснулась сердца Мутавца. Оно сжалось от боли, но одновременно что-то благостное разлилось по всему телу. Он вошел в здание тюрьмы.

На лестнице прямо в лицо ему уставилась чья-то угловатая голова, но и она тут же скользнула мимо него, как призрак в тумане. Чуть повыше, где лестница делает поворот, он споткнулся и упал на руки, поднявшись, засунул их глубоко в карманы и, сжимая в кулаке ножик, скрылся за поворотом лестницы. Исчез за поворотом жизни.

— Дигу-дигу-дайца, — пропел Наполеон, высунувшись еще раз в ворота и показав Ликотичу язык. Извергая проклятия, Ликотич нагнулся за камнем.

— Wohin is der Mutavac weg? — обратился Розенкранц к Рашуле.

— Туда, наверное, куда уходят все смертные, когда им невмоготу! — Рашула опять выглянул из-за угла и столкнулся взглядом с Дробом, который в тот момент как раз вышел из-за поленницы. Рашула резко отвернулся и глухо рассмеялся чему-то, одному ему понятному. Зачем Мутавац отрезал веревку? Невольно, с легким чувством восторга задал он себе этот вопрос, а ответ пришел с такой жестокостью, что его впервые за весь этот день охватила дрожь, вызванная безумным предположением и сладострастным предвкушением. — Дурак, пропади ты пропадом! — пробурчал он.

— Не всякий гром бьет, а и бьет, да не по нас! — скептически усмехнулся Мачек. — А вот Фонарщик! Фонарщик, вы не встретили Мутавца?

— Эй, Наполеон! — кричит проходящий мимо человек с огромной головой и множеством морщин на лице. Его зовут Фонарщиком, потому что он чистит лампы и фонари. — Да, встретил. Кувыркается на лестнице! — ответил он Мачеку, поспешая к воротам, из-за которых ему отозвался Наполеон.

— Как кувыркается? — недоумевает Мачек, но Фонарщик даже не оглядывается.

— Может быть, упал? Пойдем посмотрим, что с ним, — предложил Мачек, не придавая, впрочем, этому серьезного значения.

— Давайте лучше, господин Мачек, сыграем разок в шахматы. Одну партию! — резко и повелительно преградил ему путь Рашула. Он никогда не играл в шахматы и вряд ли знал, как надо передвигать фигуры. — Ну, сыграем, что ли? Сделаю вам шах и мат в одну секунду!

— Нет, мат дам вам я! — удивленно смотрит на него Мачек, но, смеясь, соглашается. — Вот сейчас появился настоящий Наполеон!

Расставляют фигуры. Игра начинается. Даже Розенкранц подошел поближе. Все головы склонились над черно-белой доской.

— Helfen Sie, Розенкранц! Шах и мат, шах и мат! — смеясь, повторяет Рашула, сдерживая возбуждение. Он торопится, делает смешные ходы, всякий раз ошибается. Писари откровенно хохочут, пользуясь подвернувшимся случаем, чтобы подшутить над самим Рашулой. А он с показным благодушием прямо-таки забавляется своим неумением. Он зевнул королеву, подставил короля под удар.

— So könnte auch ich spielen! — полушутя-полусерьезно похваляется Розенкранц и вдруг судорожно вздрагивает.

— Господин Розенкранц, вас зовут в суд! — во дворе снова появился Юришич, он говорит таким тоном, что всякий обман здесь исключается.

Розенкранц побледнел, он стоит в недоумении. Его глубокие морщины пришли в движение, как будто под кожей у него зашевелились черви.

— Verhör! — разъяснил ему Рашула, который сам вдруг занервничал. — Na, und was stehen Sie so blöd? Nehmen Sie einen Wachmann und gehen Sie!

— Ja, ja! — согласился Розенкранц и на подкашивающихся ногах поплелся к караульному помещению. Он целый день сегодня давал себе зарок начать симулировать на первом же допросе.

К нему приставили охранника, случайно им оказался тот, что привел Дроба, намеревавшегося как раз в этот момент улизнуть, но охранник его заметил:

— Что вы здесь делаете? Смотри-ка, а я уже совсем забыл про вас. Марш наверх, в коридоре подождите Бурмута, я не хочу, чтобы из-за вас он орал на меня!

Ворча, Дроб подчинился, вошел первый. Розенкранц за ним, но при входе столкнулся с Петковичем, посмотрел на него почти с завистью, вздохнул.

Услышав этот вздох, Петкович, стоявший неподвижно у входа, вздрогнул, поспешно отступил в сторону и молча пошел к водопроводной колонке. Тихо капает вода, он считает капли, считает как ребенок, сбивается, путается. Когда из крана капнет один миллиард три миллиона девять тысяч и еще три с половиной раза, тогда непременно придет Елена. Да, тогда. Но не кровь ли это капает? Взгляд его остановился на веревке. Уж не суждено ли на ней качаться его голове? Вот так просто, без суда?

Он тряхнул головой, отошел и плюнул в сторону. Сложив за спиной руки, направился к штабелю дров. Взгляд его устремлен в одну воображаемую точку, которая все время ускользает, прячется: сейчас она здесь, потом там и все время дальше, она неуловима. Он зигзагами движется за ней, идет точно по прямой линии, потом резко ломает ее, меняет направление. Временами выкрикивает:

— Долой смертную казнь!

Все смотрят на него, будто видят сегодня впервые. Ликотич помрачнел — таким манером и он часто шагает. Мачек отвернулся в сторону, потому что ему показалось, будто Петкович смотрит на него. Рашула вертит в руках шахматные фигуры и думает о допросе Розенкранца, а еще он никак не может забыть о Мутавце: «Решится ли он, решится ли?» Он мог бы пойти в коридор и посмотреть, но боится разочароваться или прийти слишком рано. Впрочем, он нужен сейчас здесь; он ведь как собака должен караулить, чтобы никто не прошел на третий этаж. Если и произойдет что-то, так только там.

А Юришич с возвратившимся вместе с ним Майдаком уселся на дрова и думает о Петковиче. Он нашел его в комнате для свиданий. Долго сидел там Петкович, тихий и неподвижный, с взглядом, обращенным на дверь. Встрепенулся, когда начала вопить жена Ферковича, к которой только что была доставлена акушерка. Он крикнул что-то о закованной принцессе, которую заключили в тюрьму, чтобы она не смогла навестить его. Потом, когда у дверей звякнул звонок и судебный писарь пришел позвать Розенкранца в суд, Петкович подошел к двери, недоверчиво и подозрительно оглядываясь, но сохраняя, однако, надежду, что тут его ждут хорошие вести. Дверь тем временем затворилась, и вместо того, чтобы появиться Елене, кого-то позвали в суд. В суд?

— И Петкович требует суда!

Он крикнул это неожиданно громко и ушел из коридора. За ним устремился Юришич, которого охранник попросил позвать наверх Розенкранца. И вот он опять здесь, но на одну ноту печальнее. Опять случилось так, что на лестнице Петкович со страхом оглянулся, в глазах его можно было прочесть мысль, что Юришич шпионит за ним.

— Будьте так добры, — напевно произносит рядом Майдак, — передайте мою апелляцию вашей сестричке, когда она придет к вам на свидание, пусть отошлет.

— Хорошо, хорошо! — сам уже не зная в который раз утешает и подбадривает его Юришич и озирается вокруг: приметил, что во дворе нет Мутавца. Где он? Осмотрел весь двор, нигде его нет. Спросить не у кого, и он обращается к Ликотичу. Он слышал от Майдака, что Ликотич искал сыпь на груди у Петковича; отвратителен ему этот человек, но больше сейчас спросить некого. Оказалось — напрасно: Ликотич не знает или не хочет говорить.

— Пришел доктор Колар и пригласил его к себе. Наверное, в больницу отправят, — отозвался Рашула.

— Колар? — переспросил Юришич, решив сам пойти к нему. И он было пошел, но Рашула язвительно рассмеялся.

— Ну и человек, все на веру принимает!

Он скорчил такую гримасу, что Юришич брезгливо отвернулся. Поколебавшись, он все-таки пошел в здание тюрьмы. Зачем? Он подумал, что такой интерес к Мутавцу в присутствии Рашулы может показаться смешным. Ведь там, наверху, сейчас находится Дроб. Но почему он вспомнил о Дробе? «Не хочу умирать, хочу жить!» — почти как насмешка прозвучал в его сознании крик Мутавца.

Он снова сел рядом с Майдаком. Еще кое-что задержало его здесь: в воротах его окликнул Фонарщик с вечерними газетами, а Петкович остановился, поначалу смотрел в землю, потом, бросив взгляд на газеты, круто изменил направление и зашагал прямо к двери, открыв ее, он решительно ступил внутрь.

— Что это с ним опять? — спросил Юришич и взял у Фонарщика газеты.

Случилось так, что Петкович, в очередной раз резко поворачивая, наткнулся на топор, все еще лежавший возле дров. Зачем этот топор, кого он должен им убить? Да, именно такое желание появилось у него — топором с размаху! Но кого? Тут Фонарщик выкрикнул имя Юришича. Не Юришич ли тот прекрасный и благородный юноша, который пожертвовал собой ради Хорватии и который совершенно справедливо восхищается сербами, ненавидит императора и осужден за то, что готовил покушение на императора? Топором? Но эта бумага — много-много отпечатанных листов с крупными заголовками, не смертный ли это приговор? Его прислал император, император, который тиранит его родину, вместе с Пайзлом пособничает Турции, помогает ей воевать против югославян, император, который отнимает у него все — свободу, жену и саму жизнь, император Франё Пайзл! Разве можно не одобрить покушение на такого человека? Да. Долой его! Это единственное спасение для всех — для него, Елены, Юришича, для всей Хорватии! Долой!

Он наклонился за топором, но внезапно замер в оцепенении. Долой смертную казнь! Как подобает мужчине, он подойдет к императору и потребует суда, а не помилования, только суда. Пусть суд решит, виноват ли он, нельзя допустить, чтобы вот так, без суда, он был казнен, он, принц с законными правами на хорватский престол! С царственно поднятой головой покидает он двор. Разумеется, он идет к начальнику тюрьмы.

Он не пробыл там и пяти минут, как послышались крики начальника о помощи. Еще минута, и Петкович выскочил во двор, бледный, взъерошенный, разъяренный, каким никогда его не видели. Он закричал:

— Долой смертную казнь! Долой императора! Вешайте меня теперь! Ха-ха-ха, всю Хорватию не перевешаете!

Охранники сгрудились в дверях, двое из них направились к Петковичу, но остановились от него на почтительном расстоянии и наблюдают. Из проходной слышатся жалобные стоны начальника тюрьмы.

— Что случилось? — первым поинтересовался Рашула, а сам с притворным недовольством отбросил ногой топор подальше от дров на видное место и не удержался от усмешки.

Охранник чешет затылок, сыплет проклятьями. Всему есть предел! Снова начальник звонил доктору Колару в больницу, а тот ему ответил, что занят на операции. Скоро, говорит, придет, пусть только начальник закажет санитарную карету! И начальник снова ее заказал, но ни кареты, ни доктора пока еще нет. Как будто они, охранники, поставлены здесь для усмирения сумасшедших! Как в сумасшедшем доме!

— Но что же произошло?

Об этом лучше охранника знает канцелярский писарь, который с улыбкой появился во дворе, вышел прогуляться.

— А то, что старик наш перепугался! — шепотом принялся он рассказывать. Охранники тоже заинтересовались. Дело в том, что Петкович пришел узнать, не поступил ли ответ из императорской канцелярии. На беду он заметил на столе свое прошение, еще не отправленное. Возмутился, стал требовать суда, но суда, в состав которого должны войти все европейские самодержцы. Только этот не смеет быть среди них, безумец указал на портрет Франца Иосифа. Этого кровавого отчима, говорит, надо самого посадить на скамью подсудимых. И вот, схватив со стола линейку, он набросился на портрет и располосовал его в клочья. Начальник тюрьмы ничего не мог поделать. Сам оказался в опасности. Петкович наступал на него, называя императором и доверенным лицом короля, ха-ха-ха, доверенным лицом! Но тут прибежали охранники, и Петкович признался, что он террорист. Заправский террорист — императора на бумаге убил, лояльный анархист!

Как будто услышав это замечание, что, впрочем, было исключено, Петкович, до этой минуты что-то бормотавший, вдруг заорал:

— Нет больше императора! Его убил лояльный анархист, ха-ха-ха! А из-за кого Елачич сошел с ума? Из-за кого Кватерник погиб? Тьфу!

Лицо его превратилось в маску. Бледное, заострившееся. Он громко оправдывается, жестикулирует руками, а перед ним никого нет. Он в одиночестве мечется по двору, все остальные сидят или спокойно стоят. Кажется, весь двор принадлежит ему, а сам он здесь государь. Вот теперь вешайте его! Но хорватский народ не допустит, чтобы его короля повесили; нет короля, который не мог бы быть лучше, но всего лучше, если вообще нет никакого короля! Да здравствует анархия!

— Сейчас, по крайней мере, меня никто не может упрекнуть, — сквозь зубы говорит Рашула, взглянув на Юришича, — что это я подбил его провозгласить себя королем, хи-хи-хи!

Известие, что Петкович напал на портрет императора — а может быть, не на портрет, а на воображаемого живого государя? — заставило Юришича внутренне содрогнуться; слишком поздно этот рыцарь любви и всепрощения начал ненавидеть, слишком поздно!

На Рашулу он даже не взглянул. Но зачем Рашула подвинул топор, на который Петкович засмотрелся перед тем, как отправиться к начальнику тюрьмы? Специально, чтобы возбудить Петковича? Но кажется, Петкович равнодушен к топору. Однако Юришич прячет его, а сам, вопросительно смотрит на Рашулу. Тому ничего не оставалось, как отойти в сторону и сесть на крылечко кухни. Здесь, вдали от всех, он ждет Бурмута. Однако сейчас его охватило беспокойство: а что, если Мутавац все-таки повесился? Дроб уже давно наверху, а все еще ничего не заметил! Может, оно и к лучшему? Несколько минут назад, когда Петкович был у начальника тюрьмы, он упрекнул Мачека в том, что тот рассказал Розенкранцу о подслушанном у дверей Бурмута разговоре. «Вы плохо слышали, и, кажется, вам еще не совсем ясно, что я бы мог о вас поведать куда больше!» Мачек дерзко ответил ему, что в таком случае выдаст его с головой. Но как? Очень просто, Юришич может сообщить суду, что Рашула с помощью Наполеона и Петковича хотел убить Мутавца. Рашула знает, что подлинными доказательствами против него никто здесь по существу не располагает. Но если после всего случившегося Мутавац все-таки повесится, не повредит ли это Рашуле, особенно если принять во внимание все обвинения Юришича?

По лицу Рашулы пробежала издевательская усмешка, стоит ли сейчас жалеть? Он не привык каяться и упрекать себя. Себе он все прощает, но с той особенностью, что к другим потом относится еще более сурово. Вот и теперь он чувствует глубокое, почти сладострастное желание увидеть перед собой Мутавца мертвым. Пожалуй, пора заглянуть в здание тюрьмы и покончить с этой неизвестностью.

К счастью, на глаза ему попался Наполеон, а с ним и Фонарщик. Рашула поманил их к себе, не заботясь в тот миг ни о ком, кроме самого себя, испытывая желание немного развлечься. Не хотят ли они снова повторить свою шутовскую выходку, которой отличились на прошлой неделе? Наполеон сразу смекнул, что Рашула имеет в виду, но он стал недоверчивым после того, как получил от него оплеуху. Да и охранники бродят по двору. Но если получим на лапу сексер? Пока Наполеон и Фонарщик не очень уверенно договаривались между собой, мимо Рашулы проковылял Бурмут. Ушел он покачиваясь, а сейчас вообще еле держится на ногах.

— Папашка, папашка! — вскочил за ним Рашула, ему кажется, что Бурмут, хотя ноги его странным образом расползаются в стороны, как будто он идет по льду, пронесется мимо тихо, как ветер.

— Ruhe! — Бурмут приставил палец к губам. Еще у ворот он узнал у охранников, что начальник ворчит по поводу его долгого отсутствия, поэтому сейчас его главная задача пристроить бутылку с вином, которую он прятал под полой.

— Ну как? Вы нашли ее? — торопливо зашептал Рашула.

— Ну и дела, стоит папашке отлучиться на часок, как этот бездельник шум поднимает!

— Вы ее нашли? Вы были там?

— Кого? Ах, твою жердь! Да, был! — он зарычал и хотел было уже войти в дверь тюрьмы, но повернулся в сторону Рашулы и рявкнул: — Это значит, не был. У папашки были дела поважнее.

Лицо его раскраснелось, язык заплетается, колени подгибаются, по всему видно — пьянехонек.

— Какие такие дела? — горячится Рашула и замечает под полой у Бурмута бутылку. — Ведь мы как договаривались: ничего вечером не будет, все останется вам, если…

— Что если? — Бурмут повысил голос. — Полюбуйтесь-ка на него! Все и так останется мне, хочешь ли ты этого или нет. А то, то… — он опять заговорил тише, — твоей просьбой займусь после. Нельзя надолго уходить со службы. — Он заливается блаженным пьяным смехом, совсем забыв про начальника тюрьмы. Что, неужели папашка не смеет выпить немножко в честь своего шестидесятилетия, тем более задаром! Он, конечно, хотел разыскать жену Рашулы, но на первом же углу он встретил сына, полицейского чиновника, который со своими товарищами возвращался со службы. Узнав, что у него сегодня день рождения, они пригласили его на стаканчик вина. А стаканчик превратился в несколько бутылок, пили быстро, одну дали ему на дорогу. Ну мошенники эти полицейские чиновники, умеют разживаться деньгами! Пусть Рашула болтает что хочет! Будто папашке чужая баба важнее, чем возможность немножко подкрепиться!

— Напились, на это у вас нашлось время! — разозленный Рашула готов был его оттолкнуть от себя.

— Кто напился? Завидуешь! Кто-то другой был у нее, вроде полиция — так, кажется, они мне говорили.

— Полиция? Обыск? — встрепенулся Рашула, но вынужден был улыбнуться. Что у него могут найти? — Что еще рассказывает ваш сын?

— Сын? К черту такого сына, которого только на улице и сыщешь, чтобы объявить ему, что у тебя день рождения. Ну что тебе от меня надо? Разве он должен все знать? Сам-то он у нее не был, слышал, что туда только что ушли, пока еще не вернулись. А может, вернулись. Ничего он не знает, только предполагает. — Мимо проходит Петкович, выкрикивает лозунги против смертной казни; это тот, из-за которого его разыскивает начальник. — Черт бы тебя побрал с твоей смертной казнью! Всех вас надо повесить, подонки! — Он увернулся от Рашулы, подбиравшегося к его бутылке, зарычал на него и стал подниматься по ступенькам.

— А у вас, папашка, Мутавац убежал! — выпалил ему вслед Рашула и даже сам удивился смыслу сказанного. Но он должен был чем-то заглушить в себе страх неизвестности, внушенный ему на этот раз Бурмутом и его болтовней о Зоре. Может быть, пойти за ним? Но что он может сказать такой пьяный и суетливый? Еще немного, и все будут знать о Мутавце. Совсем немного! Рашула сцепил руки за спиной, собрал всю свою волю, напрягся.

Между прочим, Наполеон и Фонарщик не устояли перед искушением получить сексер. Улучив минуту, когда охранники и Петкович отошли на другой конец двора, здесь, в его более узкой части, они решили заработать эту награду. Они легли на землю, Фонарщик на спину, а Наполеон на него, животом вниз, валетом. Головы они ловко пристроили друг другу между ног, а ноги согнули, так что наружу торчали только спины. И эта безголовая груда мяса, словно две черепахи, втянувшие под панцирь головы и ноги, вздымается вертикально, падает плашмя, катается по земле, наверху спина то одного, то другого, бухаются о землю глухо, молча.

Слышен оглушительный смех зрителей. Вокруг собрались все, кто был во дворе, подошли два охранника. Даже на Юришича подействовал заразительный смех, это можно было заметить по его лицу.

Только Петкович остается серьезным. Его внимание снова привлекли крюк и веревка, ему мерещится, что их много, все стены утыканы крючьями. Для кого столько? Король в хорватской республике один, и голова у него тоже одна. Может быть, император Пайзл остался жив после покушения и теперь мстит, хочет повесить здесь весь хорватский народ? От этой мысли лицо его помрачнело, остекленевшие глаза горят, они готовы разразиться молниями. И вот уже на земле корчится в конвульсиях обезглавленный труп. Но почему смеются? Это сатрапы императора смеются над смертью народа, и над его смертью они будут смеяться!

А народ этот, безголовая груда мяса, подползает все ближе. Прямо к нему.

— Быстрей, быстрей! — оживился Рашула. — Еще один сексер за скорость! Автомобиль, хи-хи-хи!

— Автомобиль, автомобиль! — глухо, как из-под земли или из чрева, откликается Наполеон.

— Какой автомобиль? Это не автомобиль! Я на доктора Колара подам в суд! Ложь! — взорвался Петкович и потряс кулаком. Он оскорблен, глубоко оскорблен.

— Ав-ав…

— Ребятки! Ребятки! — раздался крик в здании тюрьмы, вероятно, в канцелярии или комнате писарей. Это был крик безумный, хриплый, пронзительный, оборвавшийся на предельно высокой ноте. Потом что-то грохнуло, и можно было подумать, что здание тюрьмы вот-вот развалится.

Все во дворе вскрикнули, подняли головы вверх, только Рашула сохранил хладнокровие и как по мячу пнул ногой в копошившуюся груду человеческого мяса, которая в этот момент бухнулась перед ним на землю. И груда развалилась как разрубленная, и, как жуки, перевернутые на спину, Наполеон и Фонарщик задрыгали ногами, замахали руками, потом вскочили и оторопело вытаращили глаза, обиженные и ничего не понимающие: кто их ударил? А, опять Рашула!

— Вы нам обещали сексер! — кричит Наполеон; за сексер он простит ему этот удар, каждому по сексеру.

Все со страхом смотрят на окна тюрьмы. Что там произошло? Этот вопрос застыл у всех на лицах. Но в тюрьме снова воцарилась тишина. Бурмут напился, от вина его развезло, вот он и раскричался на кого-то. Но почему он их звал? Или он не их звал!

В следующее мгновение из дверей тюрьмы пулей вылетел Бурмут. Картуз съехал ему на глаза, руки судорожно мечутся в воздухе, как будто он отчаянно пытается за что-то ухватиться, чтобы не упасть.

— Ребятки, ребятки! Где начальник? Начальник! Ребятки!

— Что? Что случилось? — возбужденно спрашивает Рашула, но в душе он совершенно спокоен, ему уже все ясно. — Сбежал кто-нибудь?

На всех лицах можно прочесть тот же вопрос. Но Бурмут как-то странно посмотрел на него, потом повернулся к остальным, сдвинул картуз на затылок, набрал воздуха и заорал:

— Ворюги вы! Христопродавцы проклятые! Сколько раз говорил, вас нельзя ни на минуту оставить! Что? Что? А вот что: в канцелярии, ворюги вы эдакие, Мутавац повесился! Нет, не повесился, — он замолчал и в этот момент полностью протрезвел, — веревка у него лопнула, разбился.

— Вот как? А жив остался? — сверкнул белками глаз Рашула. — Да жив он! — растерянно крикнул он. — Вы пьяны, послушайте, он же там стучит!

И в самом деле, из тюрьмы, откуда совсем недавно донесся крик и грохот, снова послышался стук, громкий и частый. Опять головы задраны вверх, все пытаются разглядеть, что там происходит.

— Долой смертную казнь! — вопит Петкович, рванувшись вперед и тут же застыв на месте.

Кровь закипела в жилах Юришича, слезы навернулись на глаза, но он еще надеется.

— Папашка, папашка! — послышался из окна голос, но не Мутавца, а Дроба.

— Жив! Это тот, долговязый! — рассвирепел Бурмут. — Что за чертовщина, лужа крови, лужа крови! — и, не обращая внимания, что писари во главе с Рашулой кинулись в тюрьму, он побежал через весь двор и у ворот столкнулся с начальником тюрьмы, который бежал ему навстречу. Потрясенный выходкой Петковича и оставшись в канцелярии, он предался размышлениям о том, как хорошо было бы бросить службу и податься на пенсию, вечерком играть с приятелями в картишки, дурачка забивать или в очко резаться. Мечтания эти прервал шум, доносившийся из тюрьмы. Думая, что это опять Петкович куролесит, он долго колебался, но наконец, опасаясь порицаний начальства, вышел усталый, взъерошенный.

— Что такое? Где вы пропадали?

Он хотел было пожурить Бурмута за отсутствие, но Бурмут его опередил:

— Наверху, господин начальник, один заключенный пытался повеситься и зарезался!

— Как? Повесился и зарезался? Невероятно! А кто это? — ошеломленный начальник хотел было спросить: уж не Петкович ли, но заметил его во дворе.

— Мутавац, тот горбатый!

— Да как вы допустили! Где вы были? Он жив по крайней мере?

— Он мог перерезать себе глотку и при мне! Мертвый, вокруг лужа крови, черт его разберет!

— Ужас! Что за день, что за день! Так вы говорите — мертвый? — начальник совсем растерялся, бестолково засуетился. Что делать? Расспрашивать дальше или самому сходить к Мутавцу, а может быть, сообщить по телефону в полицию или же немедленно бежать в суд? Но брякнул колокол, вероятно, это доктор или санитарная карета прибыла.

В проходной темно, сейчас там пропустили женщину. Она стоит в сумраке с корзиной в руке, дышит тяжело, пробует отдышаться, прежде чем сказать что-то.

— Пожалуйста, пропустите, — с трудом переводя дух, говорит она охранникам, обступившим ее. — Это еда для господина Мутавца. От его жены, — и она наугад протягивает корзину охранникам.

— Для Мутавца? — громко смеется один из них, а смех этот такой странный, будто смеются в мертвецкой.

— Черт побери! Зачем ему теперь еда? — это Бурмут протолкался к проходной, и в его возгласе в первый раз чувствовалось что-то вроде жалости к Мутавцу. — Где вы были до сих пор? Целый день бедняга ничего не ел, напрасно ждал обеда. А теперь, теперь…

— Я прошу вас, сударь, — чуть не плачет женщина и, убедившись, что никто не хочет взять корзину, делает шаг во двор. Закутанная в платок, нос горбатый и сама вся сгорбленная. — Господин Бурмут, будьте милостивы.

— А, это вы, госпожа Микич! — узнал он свою бывшую соседку, приносившую иногда вместо Ольги еду Мутавцу, и вдруг подобрел. — Да я рад бы, но теперь уже поздно, Мутавац мертв.

— Что вы говорите, спаси господи! — госпожа Микич поставила корзину на землю и в крайнем изумлении подтянула конец передника к носу, моментально забыв, однако, для чего она это делает. — Зачем так жутко шутить?

— Это дьявольские шуточки! — опять с раздражением заговорил Бурмут. — Он мертв, я вам говорю! Зарезался, а хотел повеситься. Где вы раньше были?

По тишине, воцарившейся в проходной, где из-за темноты почти ничего не видно, по тону Бурмута госпожа Микич поняла, что в этот дом пришла смерть. Слезы брызнули у нее из глаз, она вытирает их краем передника, причитает, оправдывается, почему не пришла раньше. Милостивый бог, не могла она. Хозяйка дала работу, поэтому не могла раньше, как обещала госпоже Мутавац, приготовить обед и принести сюда. А почему она сама не приготовила еду и не принесла? Несчастье, несчастье. Утром по дороге с рынка она подскользнулась на апельсиновой корке и вывихнула ногу, в обмороке доставили ее в больницу, а там у нее схватки начались; наверное, будут преждевременные роды. Совсем недавно об этом стало известно в их доме; ой, боже мой, если бы она знала, все бы бросила, завтра бы выгладила хозяйке белье. С чего бы он так? И куда мне теперь с этим? Что делать? А она так просила передать ему привет. Как мне ей сказать?

— Как сказать? Языком! — хмурится Бурмут. — Черт знает что! На апельсиновой корке вывихнуть ногу, а тут ее муж ждет, голодный и отчаявшийся!

— А разве он ничего не оставил, записку какую-нибудь, ничего, совсем ничего?

Пусть подождет, сейчас он посмотрит — обещает Бурмут, собираясь уходить. Он вспомнил, что с мертвецом запер в канцелярии Дроба. Оглянулся на начальника тюрьмы, который входил в свой кабинет и, кажется, вытирал слезы. Он немедленно придет. Голос его дрожит. И действительно, все его так ошарашило, что лучше уж помучиться с телефоном, докладывая полиции о случившемся, чем смотреть на мертвеца.

Наконец Бурмут выбежал во двор. Не удивительно, что эти подонки писари сейчас наверху, а не во дворе. Только Юришич еще здесь, гляди-ка, и Петкович! Бурмут зарычал на Юришича, чтобы убирался в камеру. Несколько охранников идут за ним.

В проходной плачет госпожа Микич.

— Что поделаешь, бывает! — успокаивает ее охранник у ворот. — Плачем его не оживите, что убиваться — ведь не ваш муж.

Он закрывает ворота, ведущие во двор, и приглашает ее посидеть в караулке. В проходной темно, как в могиле, а весь двор — словно лужа крови.

Лужа крови. Именно таким он представляется Юришичу, который отошел от ворот, не послушавшись Бурмута, остался с Петковичем во дворе. Кисея темноты уплотнилась, засверкали звезды. День догорел, остался пепел — вечер. Окна тюремных камер засветились яркими четырехугольниками. Фонарщик только что зажег большой фонарь у входа в тюрьму, через его красные стекла на землю падают широкие полосы света, багровые, как кровь.

Лужа крови. Глядя на нее, Юришич не хотел и сейчас не хочет видеть ту, что наверху. Думал пойти за всеми, но удержался. Не пошел, когда больше всего требовалось, когда еще можно было спасти Мутавца. Теперь поздно.

Поздно. Но кто виноват в том, что до этого вообще могло дойти? Вначале Юришич винил самого себя, приходя в отчаяние от мысли, что не сумел до конца понять Мутавца, поверил его крику, что он хочет жить! Только это не самоубийство, это убийство! Его всего передернуло, с предельной отчетливостью он видит лицо того, кого уже мертвый Мутавац пугал, что сможет выжить. Это лицо Рашулы. Рашула убийца! Что делать? Требовать возмездия? В мыслях он перебирает все обстоятельства, которые могли бы уличить Рашулу. Но к чему это? Кому он может пожаловаться, от кого требовать наказания виновного? От того самого суда, который его осудил за справедливое дело? Где та инстанция, способная утвердить справедливость? Перед Юришичем пустота, такая пустота, что даже вина Рашулы не кажется ему столь очевидной. Виновата апельсиновая корка? Да, прав Бурмут, это черт знает что! Если бы не эта корка, жена Мутавца пришла бы, а так Мутавац, расстроенный ее отсутствием, от отчаяния покончил с собой! Корка апельсина! Юришича знобит от этой гротесковой мысли. Нет, нет, все гораздо значительнее, чем эта нелепая случайность, надо всем, как демоническая маска, скалится главная причина: сатанинский ум Рашулы, который, сознательно используя каждую мелочь, топтал и затоптал жизнь Мутавца. Но страшнее всего то, что Рашула, по всей видимости, нашел главного соучастника для своего преступления в человеке, потерявшем разум в поисках справедливости (бациллы справедливости!), в Петковиче! Стало быть, и Петкович, пусть невольно, бессознательно, но виновен?

Этот вывод буквально сразил Юришича: до чего же мы дошли, если человека, который, может быть, сам гибнет только из-за того, что у него благородное сердце, что он рыцарь добра, можно хотя бы секунду считать соучастником такого короля преступлений, каким является Рашула! А именно так и выходит. За это говорят все встречи Петковича с Мутавцем.

Но что все это означает? Рыцарь, в припадке безумия провозгласивший себя королем, беспомощен, но добр, другой же разбойник, по уму действительно король, сильный и коварный; король безумцев и король мертвецов, один и сам жертва, другой палач, а оба союзники, набросившиеся на жертву, беспомощную и неразумную. О, вместо одной жертвы надо вообразить тысячи жертв, чтобы получить представление о королевстве, в котором император только на бумаге убит, но если бы он был убит на самом деле, остался бы еще один победитель — император-негодяй, император-душегуб — Рашула.

А разве это не без оснований, учитывая его упорство, волю и энергию? От своего права на победу отреклись Петковичи, Майдаки, Мутавцы, Дробы, Тончеки в тот момент, когда поддались иллюзиям, которые не имеют никакого отношения к жизни; о, сны и иллюзии, имя вам — бессилие и гибель! До каких же пор будет так, до каких пор?

Может, нельзя победить зло, страшась собственной гибели, сокрушить его — увлечь в пропасть вместе с собой!

Петкович, доказавший это своим страхом перед воображаемой смертной казнью, не такой человек. А может быть, такой он сам, Юришич? Задавшись этим вопросом, Юришич понял, что бросил на чашу весов смысл всей своей жизни. И естественно, в эту минуту груз ему кажется довольно тяжелым. Да, он готов на жертву, спасительную жертву. Но что стоит даже величайшая из жертв, если она единственная и не встречает отклика у тех, ради которых приносится?

И снова он вспоминает тех борцов на Балканах, и снова его охватывает сомнение даже в этой борьбе. Но все равно, Сербия все-таки борется, а что происходит в Хорватии? Сдерживая нервные судороги, он обводит взглядом тюремный двор. Вот здесь, во мраке, испещренном красными пятнами каторжного света, бродит ее король, один из лучших ее сыновей, безумный! Безумный, а отчего?

Он пристально всматривается в Петковича.

Сразу же, как только Бурмут пришел с вестью о смерти Мутавца, Петкович, выкрикнув лозунг против смертной казни, успокоился. По крайней мере, внешне он выглядел спокойным. Но внутри его царил полный хаос. Неужели Мутавца хотели отвезти в автомобиле? А Мутавац решил лучше повеситься. Не хотел ехать в желтый дворец? Его зверски убили, вот кровь на месте казни, красные потоки крови, потоки.

Он осторожно обходит красные пятна света на земле. А что это за женщина пришла в тюрьму? Почему она плакала? Уж не были ли это его сестра Регина и принцесса Елена? Хотят проститься? В крови его здесь найдут; каждую минуту из засады кто-то может зарубить его топором. О, перед судом народа, перед судом всей Хорватии боится император публично вывести короля Хорватии на казнь. Но пусть выведет! Он не боится! Пусть только сначала зачитают приговор! Приговор — и он сам положит голову под топор. Да, положит — и он действительно пригнул голову, — ведь я лояльный анархист, я лоялен к любой человеческой жизни, но императора я должен убить, потому что он угнетает всех нас! Я убил его? Нет, это обман, о пятидесяти четырех форинтах, ха-ха-ха, хозяин ресторана Пайзл лгал, короли не крадут.

— Я король! Я был принцем, это только говорят, что он мертв! Жив король в желтом дворце! Король!

Он замер с поднятой и чуть склоненной набок головой. Стоит как неподвижное изваяние, облитое красным светом, будто кровью. Выкрикнув, прислушивается к своему голосу.

Затихла было тюрьма, а сейчас ожила словно от прикосновения волшебной палочки. Ожила в бурном, вихревом темпе атаки. Петкович замер, а Юришич вздрогнул: какая же это атака, если она обращена назад, если людям остается единственное утешение, что они еще не погибли?

Еще Хорватия не погибла, пока мы живы!..

На высокой ноте трубят трубы, звенит медь, гремят барабаны, глухо, как из подземелья. А подземелье это не что иное, как место гуляний в Зриневаце, и павильон среди платанов, и весь этот пестрый парк, наполненный мужчинами и женщинами, похожими на бабочек, раскинулся неподалеку от тюрьмы. Играет военный оркестр, рассевшиеся полукругом музыканты в солдатской форме по знаку дирижерской палочки забили в барабаны и ударили в литавры, задули в трубы, и понеслось в атаку попурри из военной музыки, стремительно сменялись ритмы и мелодии. Прозвучит несколько тактов одного марша, а другие уже замирают, плавно переходят в новые или возникают неожиданно, бешеным скачком. Попурри — это все и ничего, начало без конца, конец без начала, бунт без затишья, затишье без мятежа, попурри из военных маршей — это музыкальное сопровождение безумия Петковича.

Разносятся звуки, стихают, звенят, уходят в землю, бледнеет от них кровь, кружится вокруг Петковича хоровод ведьм… мы братья хорваты… громогласно… вспыхнула заря… с Велебита возглас слышится…

И слышится возглас, скорее отчаянный, чем восторженный:

— Да здравствует Хорватия!

Оглушительные звуки слились в такты гимна «Боже, живи» и с последним ударом в большой барабан, со звоном литавр затихли, замерли — как будто все разбилось вдребезги, сломалось, эхо лопнуло и погасло, словно его кто-то взял и вырвал из воздуха.

Но внутри Петковича звуки продолжают жить, они трансформировались в звучащие мысли, каждая мысль — ария; уж не народ ли идет к нему с песнопениями, чтобы прославить его? С королевой Региной во главе? Королева прибудет в триумфальной колеснице, народ сам впрягся в нее, звучат возгласы, пение. Это будет свадьба и коронация, воскресение и освобождение, ха-ха-ха, впервые хорватский король побратается с народом!

Он стоял и упорно смотрел на ворота. Почему вдруг наступила такая тишина?

В этой тишине безмолвно застыл и Юришич. В нем все еще звучат угасшие такты попурри, они навевают печаль, как похоронный марш. Он слышал возглас Петковича «Да здравствует Хорватия!».

Хорватия, что это такое? Какая ты? Зачем ты существовала, какая цель была у тебя, какое предназначение? Быть придворным шутом, быть униженной до роли вечного малолетки, которому необходим опекун? О, твои великовозрастные дети унижают тебя, и даже те, что с верой кричат «Да здравствует!». А что говорить о тех, которые думают о тебе только так: «Живи, чтобы я мог жить за счет твоих болезней!»

О, исчезни пустое слово! Все мы родились и воспитывались на попурри из твоих надежд и обманов, работали для твоей славы, восхищались тобой и любили тебя. А чем ты была и чем стала теперь, если не солдатской клячей, тянущей за собой в темноте огромный барабан. Ты шагала в такт послушно, без понуканий, а другие отбивали на барабане свои марши! Пора кончать с этим!

Гляжу в твое нутро и вижу, что ты, в сущности, великое столетнее попурри, колыбельная и утренняя песенка нашего детства, ты была только фальшивым, сумбурным и нервозным музыкальным сопровождением великого безумия и наивности всех нас — твоего народа! Исчезни со всем своим злом, безумием, с разумом стервятника, со своим сумбурным попурри, которое продолжает оставаться пульсом твоего бытия. Исчезни ныне и присно и во веки веков, пока остаешься такой, какая есть!

Твой новый путь? Поиск твоего предназначения, твое воскрешение. Сегодня еще знамение твоего краха, это красное сияние, взметнувшееся как чистое знамя, — одновременно и знак твоего воскрешения!

Юришич охвачен огнем гордости и веры, все пульсирует в нем. Горизонты открываются перед ним, перспектива, в которой он словно теперь только увидел свою цель: видит он контуры той инстанции, перед которой Пайзл и Рашула окажутся безъязыкими и ничтожными, как маковые зернышки.

Какой бы глубокой ни была его печаль, он готов поцеловать каждый красный след на земле — до такой степени у него стало чисто на душе.

Мимо проходит начальник тюрьмы, ему надо к Мутавцу и в суд. Идет вразвалку, бормочет, а с другой стороны из тюрьмы возвращаются охранники. И Мачек с ними — забыл во дворе свои шахматы. Он тихо говорит начальнику, а потом и госпоже Микич в окошко караулки, что Мутавац оставил письмо, шлет привет Ольге и своему ребенку, но Ольга может увидеть это письмо только у следователя в суде. Так же медленно, как появился, он возвращается обратно в тюрьму, не решаясь даже взглянуть на Петковича.

Петкович, продолжавший упорно смотреть на ворота, сдвинулся наконец с места и улыбнулся, все еще не теряя надежды. Ведь только что туда прошел старый император, согбенный как изгнанник. Смотри-ка, бывшие стражники его даже не поприветствовали! А вот и они, идут те, кто будет его прославлять, идет народ, тихий и безмолвный, как перед бурей, бурей веселья!

Ворота действительно открываются настежь. Согнувшись и придерживаясь за стену, на улицу выбирается госпожа Микич. Через проходную вереницей входят во двор заключенные. Один за другим, в том же порядке, как утром выходили на работу с деревянными козлами на шее, и чудится, что они тащат ярмо. Следом за ними громыхает тележка, похожая на ту, на которой возят большой барабан. А катит ее по-прежнему старый Тончек — туда, где она раньше стояла. Ворота опять закрываются, а он с остальными заключенными, сложившими в угол козлы, топоры и пилы, возвращается в здание тюрьмы. Вот он прошел мимо Петковича, остановился, поздоровался.

Недоверчиво и подозрительно смотрит на него Петкович. Он ждал народ, а кто эти такие? Ждал веселья, но почему столь печальны эти люди? Ждал проявлений любви, но почему они пришли с топорами? Может быть, они готовят восстание? Он не хочет восстания. Любовь и мир должны господствовать между людьми! И что это за дама, приближенная ко двору императора, почему она удалилась, ничего ему не сказав о королеве? Но экипаж прибыл пустой, и кучер королевы сейчас испуганно стоит перед ним. Уж не случилось ли какое-нибудь несчастье?

— Господин Марко, покорнейше просил бы попросить вас…

— Здесь нет господина Марко! Есть только Марко, король хорватов, — оскорбленно выпрямился он и поднял руку.

— Давай, давай, старик, хватит болтать! Больше в город не пойдешь! — гонит Тончека охранник.

Подошел Юришич, спрашивает, что случилось. Охранник лицемерно рассмеялся, а Тончек еще ниже опустил голову. При возвращении из города он заметил перед корчмой торговца Шварца, и так ему захотелось упросить его смилостивиться над ним, но он катил тележку и не смел выйти из колонны. Он только повторял: «Господин Шварц, господин Шварц». Вот за это охранник и обозлился, не хочет больше пускать его в город. Разумеется, это обстоятельство больше всего опечалило Тончека, ведь ему, может быть, когда-нибудь еще довелось бы встретить Шварца! Поэтому он и собирался попросить господина Марко помочь ему. Но поди ж ты, господин Марко и слушать его не хочет! Раньше был добрым, а сейчас, видно, совсем разум потерял, ну какой он король?

Робкий и задумчивый, в неизменных опанках, он вздохнул и скрылся за дверью тюрьмы так тихо, как тихо погружается в воду намокший лист.

Грустно смотрит ему вслед Юришич. А из парка неясно и обманчиво, как песня сирены, донеслись сюда дрожащие и прерывающиеся звуки музыки. Он помрачнел и оглянулся на Петковича. А тот стоит возле тележки, которую прикатил Тончек, смотрит в землю, именно в то место, где вроде бы была могилка канарейки. Стоит там, томимый мукой, подсознательной мыслью, что на такой тележке не могли привести королеву. Но откуда здесь тележка? Наверное, доктор Колар прислал ее, чтобы вместе отправиться в желтый дворец! Но разве королю подают такую тележку?

Ха-ха-ха, вот наконец и к королю торжественно прибывает депутация народа с королевой. Услышав музыку, он поднял голову.

Журчат, поют, переливаются на разные лады кларнеты и флейты, выводят какой-то опереточный мотив. Бередят его душу, это приближается королева, плывет на волнах вальса, словно сирена на кораллах пены. Он еще выше поднял голову, напряженно смотрит на окно за стеной.

А окно как могила. Как могила! Почему оно не светится, почему не блестит, не сияет в такой славный день?

Он растерянно оглядывается по сторонам: единственные освещенные окна забраны решетками! В его королевстве не нужны решетки на окнах! И народ не смеет носить тюремные одежды. Как только он придет сюда, он в первую очередь объявит об этом народу. Но если народ опять пройдет мимо, не заметив и не узнав его? Может быть, они считают королем другого благородного Марко Петковича и сейчас направляются к нему?

Какого другого, где он? Он лучше или хуже? Какой бы ни был, но умрет тот, для кого желтый дворец, а вдруг ему самому отправляться в этот дворец? Именно этого он и хочет. Но где же народ, который должен отвезти его туда вместе с королевой?

Не в могилу! Он уставился в землю, как раз туда, где была могилка канарейки. В могилу только в том случае, если он останется одиноким, не узнанным народом. А если его опознают, тогда он должен сам предстать перед народом и объявить всем, что пришел конец его скитаниям, он вернул себе право на трон.

А это значит — написать манифест, торжественный манифест, и все решится! Восторг охватил его, светлый, ослепительный восторг. Он трепещет как белый голубь.

Сегодня он отправил письмо королеве Регине, привязав его к шее белого голубя, так он поступит и с манифестом к народу!

В куче мусора поблизости приметил он белевшую скомканную бумагу, видимо, испорченный документ. Поднял. Уж не голубь ли это белый, вестник его славы? На нем он напишет манифест, ха-ха-ха, волны музыки его щекочут. Это королева радуется, танцует, словно предчувствует счастливый миг!

Медленно шагает он в темноте с бумагой в руках, но он озарен иным светом. Идет в тюрьму. Какие-то человеческие тени проплыли мимо, уступили дорогу, ха-ха-ха, сейчас они еще рабы, но час помилования уже близок.

Это Юришич, ничего не понимая, решил пойти за ним вместе с охранником. А из тюрьмы выбежал Фонарщик.

— Куда ты? — схватил его охранник. Петкович уже вошел внутрь.

— Шесть часов, иду звонить отбой. Вы видели Мутавца? Эх, кабы знал, что он сделает, я бы его спас!

— Каким образом? — вмешался Юришич.

— Очень просто. Когда я встретился с ним на лестнице, я увидел, что из кармана у него торчит веревка. А где он ее взял, если не здесь? — показал он в направлении водопроводной колонки.

Юришич похолодел. Он вспомнил, как еще утром Мутавац присматривался к этой веревке. Но если он ее тут отрезал, то кто-то это мог видеть. Мог или нет?

Вошел он стремительно, а за его спиной во дворе резко ударил колокол, возвестивший конец дня по внутреннему тюремному распорядку.

Сбежавшиеся посмотреть на Мутавца писари могли это сделать только через смотровое оконце, потому что двери канцелярии были заперты. Внутри сидел Дроб. Пьяный Бурмут разозлился на Дроба за то, что тот разговаривал с заключенными через глазок в камеру. Он накинулся на него, а Дроб, спасаясь, шмыгнул в приоткрытую дверь канцелярии. Оба они прямо-таки остолбенели от ужаса, обнаружив там Мутавца в крови и с веревкой на шее. В спешке, потеряв остатки самообладания, Бурмут выскочил из канцелярии, захлопнул за собой дверь и повернул ключ, не вспомнив, что Дроб остался внутри. Дроб кричал, стучал в дверь, а сейчас, когда подошли писари, совсем рассвирепел, потому что кто-то уже начал над ним подсмеиваться.

Поскольку было темно, Рашула подал ему спички через оконце в дверях и Попросил посветить, чтобы рассмотреть мертвого. Оказать такую услугу Рашуле? С мстительным наслаждением Дроб отказался, ему бы лучше разжиться карандашом и бумагой, с ними легче коротать время в камере. Но все, особенно Рашула, пристают, чтобы он взял спички, разыскал записку, что наверняка лежит недалеко от Мутавца на полу, и передал ее им. Обозленный на этих господ, к которым он причисляет и мертвого Мутавца, он упорно отказывается, как вдруг появляется Бурмут.

— Ребятки, ребятки, харч ему принесли! — он сбивчиво рассказывает, что случилось в проходной. Апельсиновая корка, апельсиновая корка!

— Будет ему на десерт на Духов день! — смеется Рашула. — Удачно умер, перед Всесвятской неделей, поставят ему свечки!

Снова изнутри лихорадочным стуком дает о себе знать Дроб, и Бурмут отпирает дверь.

— Давай выходи, висельник! У тебя было достаточно времени, не видел ли какой записки возле того дурака?

Он еще не кончил говорить, а Рашула уже ворвался в комнату, схватил лист бумаги возле головы Мутавца и, разобрав при свете спички почерк Мутавца, засунул ее себе в карман.

— Это моя старая квитанция, — объяснил он в ответ на окрик Бурмута, — я ее потерял здесь днем.

— Врет, при чем тут день! — возмущенно крикнул Майдак. Но в этом не было необходимости, потому что Бурмут, не стерпев покушения на свой авторитет в присутствии охранников, яростно наскочил на Рашулу с кулаками.

— Покажи эту квитанцию!

— Дайте вначале взглянуть на мертвеца, может быть, письмо у него.

И охранники ввалились в комнату, кто-то даже перевернул труп. Но Бурмут всех их вытолкал обратно из комнаты и, заперев дверь, повесил связку ключей на руку.

— Какое ваше дело? Я знаю, что должен делать, пока не явится следователь и полиция. Все, что обнаружил, оставь на месте! Не впервой мне с этим дело иметь. Ну-ка, ты, отдавай письмо!

В коридоре у дверей канцелярии один из охранников зажег керосиновую лампу, осветившую бледное лицо Рашулы. Он скалит зубы, хотя внутренне чувствует себя в полной растерянности. Вопреки ожиданиям он не почувствовал никакого удовлетворения, увидев труп Мутавца. Напротив, ему было противно, будто там, в углу, лежит раздавленный таракан. В дополнение ко всему его охватил страх, уж не оставил ли Мутавац письмо, в котором обвиняет его в своих муках? Если это так, он обязан уничтожить письмо, но всему свой черед. Это можно сделать и в последнюю минуту. Чувствует, что все оборачивается против него, всем любопытно, что в этом письме, а ему прежде всего. Он вытащил его из кармана и, отступив на почтительное расстояние, принялся его читать про себя.

— Вслух! Вслух!

— Вслух? — Рашула обвел всех ироническим взглядом. — Ничего особенного! — только сейчас он ощутил сладостное удовлетворение и скучным голосом прочитал письмо, смоченное слезами и кровью:

«Дорогая моя, родные мои, Ольга, я сам так хотел, никто меня не принуждал, иначе я не мог поступить — ради тебя и ребенка. Прощайте, помните обо мне! Ваш Пеппи. Достопочтенный суд прошу не обвинять мою жену в связи с книгой расходов и доходов, которая была обнаружена за печкой. Я спрятал ее там без ее ведома, она ничего о ней не знала!»

— Об этом я бы мог кое-что сказать, — рассмеялся Рашула и вытащил утреннюю записочку Ольги. — Здесь видно, как она не знала об этой книге! Вручаю вам, папашка! — и он протягивает Бурмуту оба письма.

— Еще что-то на обратной стороне! — плаксиво заметил бледный как полотно Майдак; не виноват ли он сам в этом грешном конце Мутавца?

— На обратной? — Рашула поспешно переворачивает листок бумаги. — В самом деле! Это поразительно!

«Я много чего наговорил на Рашулу и Розенкранца, чтобы спасти себя. Бог мне судья, равно как и всем им».

— Оговорил, сам признается! — радуется Рашула. — Мог бы это сделать еще живой, для этого не обязательно убивать себя. — Что же вы, папашка, — останавливает он Бурмута, который забрал обе бумажки и сует их охраннику, чтобы тот отнес их госпоже Микич, — письма необходимо суду передать, для суда это вещественные доказательства.

— Суду? Tas hajst — точно! — согласился Бурмут. — Но скажите тогда госпоже Микич, чтобы завтра явилась в суд. А ты подонок, — обратился он снова к Рашуле, взглянув разок на письмо Ольги, о котором он уже кое-что знал от Розенкранца. — Ты бы его утаил, кабы оно тебе было не на руку. Дьявол ты эдакий, ты перед ним виноват больше, чем он перед тобой!

— Но разве вы не слышали, что он там пишет? — презрительно усмехнулся Рашула.

— Как был мошенником в жизни, так мошенником и на тот свет отправился! — пробурчал довольно громко Дроб. Из всей этой истории он понял только то, что Мутавац был посажен в тюрьму в связи с аферой страхового общества, и этого было достаточно, чтобы ненавидеть его.

— Что ты болтаешь? — рявкнул на него Бурмут и засунул бумажки в карман. — Ворюга, в карцер захотелось?

— Я правду говорю! — раздраженно протестует Дроб. — Как он мог написать, что Рашула не виноват, когда меня он тоже обманул?

— Как вы его терпите? — усмехнулся Рашула, а Бурмут в бешенстве затопал ногами на Дроба.

— Гх-р-р-а! Ты еще осмеливаешься болтать! На виселицу тебя надо! Ты и никто другой виноват, что тот лежит мертвый.

— Вы что, спятили?

— Кто спятил? — замахнулся ключами Бурмут. — Ты здесь был и ничего не слышал, ничего не видел? Он заколол себя и даже голоса не подал, как у мухи крылышки оборвал! Горазд ты разговаривать через глазок камеры. Ворюга, ты же все слышал да еще и радовался, наверное.

Но ведь все это произошло до того, как сюда пришел Дроб! И он решил защищаться.

— Я был во дворе!

— А он как раз со двора притащил веревку, — вмешался вдруг все время молчавший Фонарщик. — Я видел, и вы должны были видеть, вы же там были.

— Где там? Откуда мне знать, для чего он отрезал веревку!

— Все это глупости! — не выдержал Рашула и решил прекратить спор. — Все знаем, какой тихоня был Мутавац, и умер он тихо! Да и вы, папашка, постоянно твердили, что ему нельзя оставаться одному, потому что может решить себя жизни. А сегодня он оказался один, ни вы, ни мы не можем ходить за ним по пятам!

— Ну, что я говорил! Недоставало еще меня обвинить! — нахмурился Бурмут, чувствуя и свою вину. — Ну довольно, хватит болтовни, мы здесь не комиссия. Марш в свои камеры! Полиция скоро придет, порядок должен быть!

Он энергично разгоняет всех, а заодно и охранников. И те, и другие расходятся. Мачек вдруг вспомнил, что забыл во дворе шахматы, а Рашула, все еще надеясь, что Бурмут после своей смены разыщет Зору, напоминает Бурмуту, что вечером ждет его в своей одиночке. Отпустив Мачека, Бурмут до его возвращения оставил камеру писарей незапертой, а сам пошел отпереть камеру Рашулы и заодно засадить под замок Дроба, камера которого как раз напротив одиночки Рашулы.

Не успели они втроем дойти до этой камеры, как в коридор ввалился начальник тюрьмы.

— Где этот бедняга? — спросил он, озираясь.

Бурмут, оставив Рашулу и Дроба, подбежал к нему и принялся было открывать дверь в канцелярию.

— Нет, не надо! — остановил его испуганный начальник; он уже заглянул в смотровое оконце и разглядел там скорченный труп. — Только зажгите лампу внутри, чтобы было светло, когда придет полиция и судебные чиновники. Я сейчас иду в суд, а здесь должен быть порядок, господин Бурмут, порядок и спокойствие!

— Порядок и спокойствие! — ворчит Бурмут, когда начальник вышел. — Смотри-ка ты на него! Чья бы корова мычала!

Потом он возвращается, чтобы отпереть одиночку Рашуле, которого приплевшиеся минуту назад в коридор Наполеон и Фонарщик уже обступили. Пришли клянчить свой сексер. Наполеон требует даже крону по той причине, что Рашула во дворе пнул его ногой прямо в ухо, так что у него, наверное, лопнула барабанная перепонка. А Рашула, пожалуй, не забыл, как натравливал его против Мутавца; но он никому об этом не скажет, если получит крону. Недомерок-хитрец вымогает, но Рашула, всучив два сексера, отвязался от него.

— Вы что здесь торгуетесь? — их-то Бурмут углядел, но не приметил, как Мачек возвратился в свою камеру. — Марш! — гонит он Наполеона, а Фонарщику приказывает наладить и зажечь лампу в канцелярии.

Наконец камера Рашулы отперта. В коридоре остается один Дроб, требует, чтобы ему разрешили сменить в камере воду, но постоянно держит ухо востро, чтобы не получить ключами по затылку. Ему, видите ли, надо помыться после карцера.

Скорее всего Бурмут не разрешил бы, но тут в коридоре появились два заключенных, только что вернувшихся с работ в городе. Один из них был как раз из камеры Дроба.

— А ну, — толкнул он Дроба в спину, — смой с себя погань! Только быстро.

Дроб побежал, а Бурмут заглянул в камеру Рашулы, который его позвал.

— Что тебе? Знаю, жердь свою захотел иметь при себе! Вот чертяка, неужто тебя и близость покойника не смущает? Смеешься, доволен, ха! Ты этого и добивался!

— Что вы, папашка! Я этого и в мыслях не держал! — Рашула принялся раскачивать бедрами в такт вальса, мелодия которого доносилась снаружи. — Пусть об этом думает его веселая вдова!

— Ты, значит, не думаешь? А Мутавац, говоришь, сбежал! Все ты знал наперед, хитрец! Но и я не лыком шит.

— Только не говорите больше таких глупостей при других! — огрызнулся Рашула. — Утром наговорили чепухи Юришичу, будто я желаю видеть Мутавца в одиночке! Кое-кого другого я желаю видеть в своей камере, вы это прекрасно знаете, потому и позвал вас.

Рашула посерьезнел. Он должен сегодня ночью увидеться здесь с женой. Бурмуту не удалось с ней встретиться, да и сейчас у него нет времени, надо дождаться следственной комиссии. Так пусть сходит к Зоре кто-то другой, охранник, например. Каждая минута дорога. Он заплатит и Бурмуту и охраннику. В подтверждение позвенел в кармане серебром.

Бурмут прислушивается к этой серебряной песенке, уж очень она привлекательна, чтобы с кем-то делиться ее чарующими звуками. Конечно, он мог бы послать охранника, договориться нетрудно, но сейчас ему некогда его разыскивать. Как только все закончится здесь, он сам пойдет в город.

— Но будет поздно, Зора может уйти!

— Сын у меня полицейский, он найдет, — успокаивает его Бурмут и поспешно выскальзывает в коридор, чтобы не поддаться на уговоры.

А в коридоре его уже выкликал Наполеон, который вместо Фонарщика принес зажженную лампу для канцелярии. Скверно было на душе у Рашулы. Внизу ударил колокол. Шесть часов вечера. Дома ли еще Зора, и в Загребе ли она вообще?

Бурмут отпер канцелярию. Он только что орал на Дроба, что тот не ушел с водой к себе в камеру, а задумал мыться у водопроводного крана. Величественно, с ненаписанным манифестом в коридор выходит Петкович. Смотри-ка, в коридоре с зажженными светильниками стоит почетный караул! С улыбкой он направляется к своей камере.

— Ну давай, вноси лампу! — Бурмут дал тычка коротышке, а сам с интересом стал наблюдать за Петковичем. — А ты, Рашула, прибери бумаги на столе, валяются как попало. Порядок должен быть!

— Господин Бурмут, мы привели к вам этого беднягу, можем быть свободны? — шепотом докладывают охранники, сопровождавшие Петковича, а сами заглядывают в канцелярию, глазеют на мертвого Мутавца. — Эх, как он шлепнулся!

— Прекратить! — рявкнул Бурмут, увидев, как хихикающий Рашула пихает Наполеона прямо на труп Мутавца. — Смирно! Вот погодите, я здесь наведу порядок! А ты что пялишь глаза? Где болтался до сих пор?

Это относилось к Юришичу, который стремительно, опередив охранников, подошел сюда и, окаменев, не отрываясь, смотрел на труп через широко раскрытую дверь.

В дальнем углу канцелярии, касаясь боком стены, подогнув колени, прижимаясь лбом к полу, словно кланяясь всем до земли, лежал Мутавац — ворох костей, прикрытых одеждой. Остро выпирает под пиджаком горб, угол изгиба спины кажется еще более острым. На шее у него веревочная петля, а на конце смоченной в крови веревки — крюк, кровь красной каемкой разлилась вокруг тела Мутавца. В этом обрамлении, в сведенной судорогой руке возле самой головы зажата картинка с изображением богоматери, а чуть подальше на полу лежит окровавленный нож. Лица не видно, приросло к полу бородой, как корнями, в минуту смерти это лицо словно хотело скрыться от людей, от их взглядов.

— Его даже в смерти постигла неудача! — прошептал Юришич, глядя на дыру в стене, из которой, по всей видимости, под тяжестью тела Мутавца выпал крюк. Странно, подумал он, что нож он не удержал, а картинку крепко зажал в руке.

— Мутавац был очень религиозен, даже после смерти он отбивает поклоны! — с издевкой сказал Рашула и в первый раз внимательно всмотрелся в мертвого, даже склонился над ним. Но Бурмут выгнал его из комнаты вместе с Наполеоном и закрыл дверь. Только сейчас Рашула заметил Юришича, криво усмехнулся и прошагал мимо к камере писарей.

А Бурмут пошел запирать Петковича, попутно отчитав Дроба, который все еще возился со своей бадейкой для воды. Сперва его, этого крикуна! Но где же, черт возьми, санитары!

Вспомнив что-то, он повернул назад.

— Ну как, чем пахнет кровь? — бросил Юришич Рашуле.

— Знаю, — повернулся к нему Рашула, — вам было бы приятнее видеть меня лежащим в крови.

— По себе судите! Нет, после всего, что произошло, следовало бы вам, живому, встать на колени и молить о прощении, потому что эту кровь пролили вы!

— Даже если бы пролил, на колени все равно не встал бы! Но вам известно, что Мутавац сам себе горло перерезал!

— Сам! Нет, вы его толкнули на этот шаг, вынудили!

— Вынудил? — Рашула захохотал. — Попросите папашку, пусть прочитает вам письмо Мутавца.

— Он написал, что его никто не принуждал к самоубийству! — подал голос Мачек с порога камеры писарей.

С бранью подбежал Бурмут, но решил немного послушать, какие же доказательства против Рашулы выдвинет Юришич. Вот было бы чудесно, если бы кто-нибудь прищемил хвост этому дьяволу Рашуле. Но вдруг явится судебная комиссия? Какие у Юришича доказательства, все, что он скажет, давно всем известно.

— Кончай! Хватит болтать, объясняться будете на поверке, а не сейчас! В камеры!

Рашула готов был подчиниться, но Юришич заупрямился. Неужели Мутавац в своем предсмертном письме оправдал Рашулу? Всего можно ожидать от этого чудака!

— Но ведь веревку, на которой пытался повеситься, он отрезал во дворе, и вы это видели, потому что следили за каждым его шагом! И знали его душевное состояние, однако не помешали ему прийти сюда. Поэтому вы и хотели меня обмануть. Когда я у вас спросил, где Мутавац, вы ответили, что его позвал к себе доктор Колар! Теперь мне все ясно! Боялись, как бы я не стал его искать здесь и не помешал самоубийству, которое вы целый день готовили! Убийца вы, убийца!

— Ничего я не видел! — Рашула делает попытку уйти. — И откуда я мог знать, что он замышляет?

Немного поодаль с бадейкой в руках стоял Дроб. Он отставил в сторону бадейку и подошел к Рашуле.

— Вы видели! — крикнул он, сжимая кулаки. — Я свидетель! Теперь и мне все ясно! Из-за угла подглядывали, как горбун веревку резал, да еще смеялись!

— Что вы мелете! Если вы это видели, значит, именно вы прежде всего виноваты! И другие вам это уже сказали!

— Я виноват? А откуда я мог знать, что происходит между вами и что это за человек? Но я из-за дров, когда завязывал шнурки на ботинках, видел, как вы наблюдали, что делает этот горбун. И еще вы резко обернулись, когда вдруг увидели меня. Вот где правда, думаете, я не слышал, о чем вы говорили и как пугали его тюрьмой особого режима? Теперь мне все ясно, это вы хотели его смерти, вы его убили!

— Вы спятили! — Рашула оттолкнул его от себя, а в голосе его прозвучала злоба, растерянность и презрение.

— К этому надо еще добавить, — вспыхнул Юришич, — что вы хотели, чтобы Наполеон ударил его топором и чтобы Петкович внушил ему желание повеситься или зарезаться!

— Ну что вы хотите? — перебил Рашула. — Мутавац не повесился! Неужели я виноват даже в том, что у него оказался нож? Вот тут вам Наполеон, когда я хотел…

— Вы хотели сущую малость — чтобы я хрястнул его топором! — весело перебил его Наполеон. Это тебе за пинок и оплеуху, подумал он.

— Эх, Рашула, Рашула! — грустно повторял Бурмут. Видя, что Рашулу приперли к стенке, он долго молчал и только время от времени успокаивал других. Потом хрипло рассмеялся. — Большой ты мошенник. Ну, хватит, подонки, все сказали, что хотели? А тебе что здесь надо? — вдруг раскипятился он и замахнулся ключами на Дроба. Когда Рашула оттолкнул Дроба, в душе его одновременно зародились ненависть и страх, но первое возобладало. Его длинные руки замелькали над головой Рашулы.

— Ты, свинья, меня обвинял, будто я хотел ударить тебя ножом, которого у меня не было и в помине, а сам человека убил! Жулик ты и зверь!

Бурмут бросился их разнимать, похоже, дело шло к большой драке, все закричали, началась свалка, даже Ликотич, Майдак и Мачек приняли в ней участие, как вдруг раздался возглас, перекрывший все остальные крики:

— Herr Рашула! — в коридор вбежал Розенкранц, запыхавшийся до такой степени, что можно подумать, что он со своей хромой ногой перепрыгивал через три ступеньки. — Ihre Frau, Frau, — но дальше не может выговорить, — Frau… — совсем обессилев, он замолкает и буквально падает на Дроба, тот его отталкивает.

— Meine Frau? — Рашула схватил его за грудки и хорошенько встряхнул. — Platzen Sie schon einmal aus!

— Hat die Flucht ergriffen mit allen Geld, — выдохнул Розенкранц, a сквозь маску на лице, причиной появления которой было какое-то другое потрясение, проступило выражение удовольствия и злорадства только оттого, что он может поразить Рашулу такой новостью. Но взгляд его скользит в сторону, туда, где открыта дверь в канцелярию.

— Woher wissen Sie das? — побледнел Рашула, на лбу у него выступил пот, хотя сам он в эту минуту напоминал ледяную статую.

Розенкранц об этом только что услышал от судебного следователя. Он возбужденно разъясняет, что речь шла о Мачеке, а по телефону из полиции сообщили, что при обыске дверь в квартиру жены Рашулы была взломана полицейскими агентами. На буфете обнаружено письмо, в котором она сообщает мужу, что любит его, но расстается с ним, потому что не может ждать, пока он выйдет из тюрьмы. Из денег, которые он ей оставил, она выплачивает ему вперед трехнедельное содержание, а остальные деньги ему в его положении будут просто не нужны. Желает ему всяческих успехов. Это особенно рассмешило следователя, рад бы посмеяться и сам Розенкранц. Но, судя по всему, по другим причинам ему вовсе не до смеха.

— Was ist mit Mutavac? — обратился он неизвестно к кому, а про Рашулу он как будто совсем забыл.

— Черт возьми, эту бабу надо было бы отдубасить жердью такой же длины, как и она сама. А заодно и тебя, Рашула! Эх, подонок! Теперь все ясно! Ну, давай, давай! — снова разгоняет всех Бурмут. Он доволен, но и рассержен. Справедливо это, ведь деньги Рашула украл у бедняков, но с другой стороны он, Бурмут, теряет теперь своего мецената, а следовательно, и серебро, которое должен был получить сегодня вечером.

— Как пришло, так и ушло, — пискливо похохатывает разомлевший от счастья Дроб.

— Гх-ррр-аа! — рычит Бурмут, но уходит только Дроб. Рашула стоит неподвижно.

Ничего нового он не услышал, а все-таки сломлен. Сам себе кажется маленьким, как зернышко. Вначале удар Дроба, потом Наполеона, а теперь вот это. Куда сбежала? К черту жену, но деньги, сберегательные книжки! Все пропало, пропало! Уголья, уголья! Как будто безумный смех Петковича отразился на его лице, он схватил Розенкранца за плечо: получил ли он вызов от следователя?

— Ja, ja, so etwas, — испугался тот, тем более что с другой стороны к нему приступил Мачек. А сам он думает сейчас совсем о другом: правда ли, что Мутавац зарезался в канцелярии, о чем начальник тюрьмы доложил судье? В этом он хотел бы убедиться, дверь приоткрыта, к ней он и подбирается. Рашула его оставил в покое, заспешил в суд, а Бурмут напирает на писарей, особенно на Мачека, энергично размахивает ключами. Махнул так высоко, что задел керосиновую лампу. Стекло лопнуло, рассыпалось на кусочки, горелка скривилась еще сильнее и, как раненое существо, высунула желтый язычок. Как раз в этот момент Розенкранц открыл дверь в канцелярию, замер в ужасе и повалился на Бурмута.

— Пап… пап…

— Он жи-и-и-в! — плаксиво выговорил Майдак и отпрянул от дверей. «Какая бы жизнь ни была, терпеть надо!» — так прошептал он Юришичу прежде, когда подошел взглянуть на мертвеца, своего бывшего счастливого соперника. Теперь он перекрестился, но не успел еще произнести «аминь», как Рашула, остановившись как вкопанный перед дверью из коридора на лестницу, вдруг рванулся обратно, толкнул Майдака локтем в бок, бросил взгляд в канцелярию и повернулся к Бурмуту.

— Вы пьяны, старый дурак! — крикнул он, словно глуша в себе страх, потому что, когда он близко рассматривал Мутавца, у него тоже мелькнула мысль, что Мутавац закололся не до смерти. Даже смертью своей обманула его эта собака! Как безумный выбежал он из коридора.

В первый раз за весь сегодняшний день Бурмут лишился дара речи. Только что осыпал всех руганью из-за лампы, а сейчас чуть ключи не выронил из рук. Оторопело заглядывает в канцелярию.

Дверь из коридора с шумом захлопнулась за Рашулой. А здесь, в скрестившихся потоках света — из коридора и из канцелярии, — к ним ползет на животе Мутавац, окровавленный, страшный, а веревка ползет за ним по полу, как за ныряльщиком, что вынырнул из глубины и выходит на берег. В наступившей тишине слышится только его тяжелое дыхание.

Направившись в здание тюрьмы, чтобы повеситься, Мутавац не знал, где это сделать. Все равно, где придется. Подсознательно он все-таки прикидывал, что лучшее место — возле водопроводного крана рядом с уборной на третьем этаже, это как раз в самом углу, там и веревку можно к трубе привязать. Но вдруг там его застанут? По дороге он увидел открытую канцелярию. Вот где самое удобное место. Вошел.

Вошел и обнаружил крюк, на котором висел стенной календарь. Потрогал его, кажется, держится крепко, вот к нему и привязал веревку. Настолько смерть была сильнее его жизни, настолько он уже был в ее власти, что чуть не забыл написать письмо Ольге. Мучительно подбирая слова, он таки написал его. В последний момент ощутил неодолимое желание исповедаться. Но из всех грехов мог припомнить только тот, что утаил секретную книгу и лгал на следствии. Боже, прости ему, ведь все это не ради его собственного блага. Он подумал, будет ли ему во благо, если он скажет о Рашуле и Розенкранце все, что знал; но так ближнему своему, хотя и виноватому, он причинит зло! Хотя бы этот грех взять на душу, да разве это грех? Он кое-что исправил, добавил на обороте страницы еще одну фразу. Пожалел об этом, но было уже поздно. Потом положил записку перед собой на пол, чтобы ее сразу нашли и чтобы ее никто не украл. И ножичек бросил туда же, чтобы умереть, глядя на подарок Ольги. Картинку с изображением богоматери зажал в руке вместо свечи. Потом влез на стул, всунул голову в петлю, перекрестился. С богом, Ольга, прощай, для ребенка и для тебя так будет лучше!

Кто-то кричал внизу во дворе. Наверное, тот безумец, но не безумно ли то, что он намеревается сделать сам? Мысль оборвалась, он оттолкнул стул, и в тот же миг комната закачалась перед ним, потолок опустился ниже, давит на голову. Что-то с силой лопнуло то ли в нем, то ли вне его, раздался грохот, он упал куда-то с ощущением боли и блаженства, как будто окунулся в теплую ванну, сладкую и горькую. Почувствовал, как что-то хлынуло горлом, настоящий красный потоп; да, все братья, все братья и отец так умерли. Надо непременно встать на колени, помолиться. Но голова была непомерно тяжелой. Долгий, полумертвый обморок. Пропасть, в которой жизнь есть смерть, а смерть — жизнь.

А потом как будто кто-то склонился над его могилой, сквозь толщу земли доносится голос, кто-то зовет его: Пеппи, Пеппи! Всем своим существом бессознательно и осознанно он ощущал этот зов, и зов этот противился крикам преследователей: «Мутавац, Мутавац!» — отбивал его и отбил от преследователей, вырвал из глубины, но где он сейчас? В том подвале, в том?.. Как здесь влажно и мрачно, змея обвилась вокруг шеи, ах да, в мутнеющем сознании мелькнуло воспоминание, что он хотел повеситься, и кровь хлынула у него, как у братьев и отца. Он хочет жить! Ольга! Ольга! Но это смерть! Он умирает! Дайте свечу, он должен умереть со свечой, быстрее, быстрее. Слышит голоса, не узнает их. Что-то звякнуло, неужели он опять упал? Но прибежали люди, они дадут ему свечу. Вот она, горит, но почему ее подняли так высоко? Не дают ему! Ах, он узнал их, бежать бы надо, но он ползет к ним. Они раздражают его, но пусть, только свечу пусть ему дадут! Это он хотел им сказать. Дополз до порога, хотел встать, но остался на месте бесформенной массой без костей, едва удержался за косяк двери и вот теперь сидит, прислонившись к нему спиной, беспомощно опустив руки после безуспешной попытки сцепить их. Вместо лица страшная кровавая маска, только щеки желтеют да чернеет дыра раскрытого рта, а все остальное красное, особенно всклокоченная борода. И дышит тяжело и часто, как насос, работающий в пересохшем колодце.

— Господин Мутавац. — Юришич протолкался и присел возле него на корточки, в душе у него восхищение и ужас. Он ослабил на шее петлю, рана от ножа могла быть только здесь, но ни раны, ни царапины на шее не оказалось.

— Кровоизлияние! — определил Мачек.

— Я пьян, черт бы тебя побрал! — очнулся наконец оскорбленный Бурмут. Но в большей степени он чувствует себя оскорбленным Мутавцем, а не Рашулой. — Вижу, что не закололся, раз жив остался. Tas hajst, а веревка, повеситься хотел, ха? — похоже, он вот-вот раскричится на Мутавца. Но Юришич его как бы нечаянно оттолкнул.

— На кровать, давайте отнесем его на кровать! Доктора, доктора зовите!

— Какая кровать, он весь в крови! — возмутился Бурмут. — Отмой его сперва.

Юришич с несвойственным ему послушанием без всякого промедления кинулся к водопроводному крану, решив попутно забежать в камеру писарей за подушкой. А пока Мутавца поддерживал Майдак.

Из незапертой камеры Дроба вышли ее обитатели. Бурмут преграждает им путь, прогоняет назад.

— Что говорили обо мне у следователя? Скажите же наконец! — наседал на Розенкранца Мачек, мучимый предчувствием беды и страхом. Ошалело глядевший на Мутавца Розенкранц выпучил глаза и зашептал, указывая пальцем на Мутавца:

— S is er, der Untersuchungsrichter, ja, ja!

И в нем что-то кончилось, вернее, началось. Смертельные муки испытал он на допросе, после каждого упоминания о секретной книге его охватывало страшное отчаяние, он готов был симулировать сумасшествие, но не отваживался на этот шаг. Кроме того, на улице перед тюремными воротами, получив разрешение на свидание, его ждала Сара; мог ли он заставить ее терзаться страхами, не сообщив ей, что задумал? Он шепнул ей об этом потом, на свидании, но тут стало известно о бегстве жены Рашулы, чуть позже пришел начальник тюрьмы с вестью о самоубийстве Мутавца. Отчаяние перемешалось с радостью, тем более что судья приказал начальнику тюрьмы позвать к нему Пайзла, так как его выпускают на свободу. Убежденный в необходимости симуляции, он расстался с Сарой, а в коридоре встретился с Пайзлом. Перебросился с ним парой слов. Пайзл его подбодрил. Действительно, разве сейчас не самый подходящий момент? Кровь, воскресший мертвец — такие потрясения любые мозги свернут набекрень; сумасшествие не вызовет сомнений, кроме того, и Рашулы сейчас нет здесь — час пробил!

— Ja, ja, ich kenne Sie Herr Richter, ich bin aber unschuldig! — оживился он, подогреваемый собственным убеждением, что нашел лучший способ добиться цели. Петкович во дворе встал на колени, то же сделал сейчас и он перед Мутавцем. — Was, Sie glauben mir nicht, dass ich unschuldig bin? — Эта смертельная маска в самом деле может свести с ума. Он схватил Мутавца за горло, но сознательно сильно не сжимает, а только трясет, трясет. Руки у него в крови, лицо красное. — Фи упийца, упийца!

Майдак в испуге отпрянул. У Мутавца глаза не вылезли из орбит, они только широко раскрылись, а сам он хрипит, стонет, голова беспомощно мотается в разные стороны.

Все остолбенели. Потеряв власть над всеми и над собой, Бурмут колотит Розенкранца ключами и орет:

— Охрана, охрана!

Прибежал Юришич с подушкой.

— Вы его задушите! — оторопел он, бросил подушку и попытался оттащить Розенкранца, сначала тот сопротивлялся, цепко держался за свою жертву, потом, словно очнувшись от криков Юришича, стремительно вскочил и вцепился ему в горло.

— Sie wollen mich ins Dunkl! Ich bin loyal! Упийцы! Упийцы!

Поднялся переполох. Новоиспеченный симулянт устроил настоящий сумасшедший дом. Все сплелись в один плотный клубок, только Мачек и Ликотич отбежали в сторону.

— Охрана! Ребятки! Охрана!

— Herr Doctor, ich lass mich nicht ins Dunkl!

— Рехнулся! — крикнул Мачек кому-то в дверь. Он убежден, что Розенкранц выдал его на следствии. А в дверях в это время появился Рашула. Остановился и смотрит.

— Симулянт! — кричит он и бросается вперед. Тем временем Розенкранц, отчаянно пытаясь убежать, увлек за собой весь этот клубок человеческих тел. Рашула ринулся прямо к нему. — Симулянт!

— Упийца! — Розенкранц вытянул руку, а Рашула ее схватил.

— Doktor Pajzl ist tot, Sie Simulant! Schlag hat ihn unten Soeben getroffen!

— Мутавац! Мутавац! — Юришич вырвался из свалки и выбежал за порог. Кричит там, но никто его не слушает.

— Hier muss man verrückt werden! — чуть не плачет от отчаяния Розенкранц и таращится на Рашулу в ужасном смятении. У Пайзла сердечный удар? Наверняка его не выпустили на свободу! — Aber…

— Blöder Kerl! Этот симулянт копирует Петковича в его сумасшествии. — Рашула отталкивает его и, засмеявшись, поворачивается ко всем остальным. Торопясь в суд, он узнал у охранника у ворот, что вначале туда вызывали Пайзла. И действительно, он как раз шел навстречу с иронической усмешкой: почему бы и нет, даже охранник знал, что Пайзл через минуту будет на свободе. Услышав шум на третьем этаже, Рашула вернулся туда; ему любопытно, что с Мутавцем, а там, видите ли, Розенкранц вздумал прикидываться сумасшедшим. Тотчас же смекнул, что надо ошеломить его выдумкой о смерти Пайзла. Задумано — сделано, и он продолжает теперь лгать уже всем остальным, поглядывая в сторону Мутавца и Юришича. — Истинная правда, лежит внизу мертвый!

— Ах, как остроумно! — опять рассмеялся Мачек, раскусив обман.

— Тихо! — прошипел Бурмут и замахал руками, чтобы все расходились. А сам уставился на дверь, ведущую с лестницы в коридор. Оттуда донеслись знакомые голоса, все их услышали. Ликотич, а следом за ним Мачек кинулись в камеру, но было уже поздно. Дверь открылась, появился человечек в черном костюме, старый, в золотом пенсне на черном шелковом шнурке. Он внимательно оглядел коридор через стеклышки. Рядом с ним ростом чуть повыше и тоже в гражданской одежде тюремный инспектор. И начальник тюрьмы тут же.

— Что это? Что это значит? — гнусавит господин в пенсне. — Надзиратель, что это за беготня, что за порядки здесь у вас?

Бурмут вытянулся, щелкнул каблуками, и странно было видеть этого выжившего из ума старика, стоявшего по стойке смирно. Он оторопел, слова не мог вымолвить. Это сам председатель суда, несколько месяцев он не показывался здесь.

— Ваше превосходительство!

— Это безобразие, господин инспектор, — ледяным тоном цедит он. — Здесь надо навести порядок.

— Господин начальник, — передает нагоняй инспектор, — сколько раз я вам говорил и еще раз повторяю…

— Я, я… — растерянно бормочет начальник тюрьмы, — я надзирателю строго приказал, чтобы здесь были порядок и спокойствие.

— Здесь вольница, на тюрьму не похоже, как на городских гуляниях, — настойчиво продолжает председатель суда. — Это противозаконно. Лампа, вижу, разбита, смех, тут тебе и мертвец, и сумасшедший! Надзиратель, что это значит? Вы что, все с ума посходили? Так не должно быть!

— Ваше превосходительство, — встрепенулся Бурмут. — Я, как могу, навожу порядок, но что с воров возьмешь, потому и попали в тюрьму, что исправить их нельзя. А сейчас так уж случилось, потому что, потому что, — он показывает на Мутавца, — мертвец ожил, а сумасшедший, говорят, симулирует.

— Как симулирует? Что вы такое говорите? Вы не имеете права никого называть вором! Как ожил? Мертвый и вдруг живой, что это значит? — председатель суда направляется в канцелярию, где в дверях Юришич поддерживает Мутавца, и, переходя с шепота, говорит все громче, почти кричит:

— Господин Мутавац, ваша жена на свободе, рожает, может быть, у вас уже появился ребенок, очнитесь! — по рукам его течет теплая кровь изо рта Мутавца. Течет или уже перестала? Молча смотрит на него Мутавац широко раскрытыми глазами. Юришич тоже замолчал. Рядом с ним Майдак, он вытирал платком кровь Мутавца, но сейчас перестал, стоит окаменевший.

— Не очень-то он на живого похож, — заметил председатель, склонившись над самоубийцей.

— Кровоизлияние! Беспамятство! Но в сознание уже приходил, ваше превосходительство! — шагнул вслед за ним Бурмут и снова вытянулся.

— Кровоизлияние! Дело серьезное! — председатель выпрямился. — Вы позвонили врачу? А что с этим? — встрепенулся он и показал на Розенкранца.

После строгих замечаний председателя суда даже Рашула удалился в камеру писарей и слушает оттуда. Только Розенкранц остался в коридоре, застыл у окна. Ему стало ясно, что Рашула обманул его, сообщив о смерти Пайзла. Надо же было так обмишулиться в самом начале, да и Рашула все знает, и даже Бурмут разозлился на него. Все это отбило у него охоту продолжать симуляцию. Может, Розенкранц и прекратил бы ее или хотя бы отложил на потом, но когда он напал на Мутавца, тот, очевидно, снова потерял сознание, и Розенкранц страшно испугался, что Мутавац в самом деле умрет и тогда вина за эту смерть падет на него независимо от того, душил ли он его по-настоящему или только делал вид, что душит. Обезумев от ужаса перед таким исходом, он видел спасение только в том, чтобы продолжать притворяться сумасшедшим. Но как? Рашула говорит, что он подражает Петковичу! Надо придумать что-то новое: сегодня вечером он видел Сару, он увидит ее и сейчас, примется звать ее. Он растянул губы в улыбке, выпучил глаза, барабанит пальцами по стеклу, делает руками знаки, точно манит кого-то.

— Розенкранц, черт тебя побери! — входит в свою привычную роль взбешенный Бурмут.

В это мгновение Юришич непроизвольно и неожиданно выпустил из рук Мутавца, и тот глухо ударился головой о пол. Что это он держал в руках? Это были незрячие глаза, небьющееся сердце, бессловесное и бездыханное существо, труп, и все, что он говорил, он говорил мертвому! Зубы у Юришича застучали как в лихорадке. Он выпрямился, хотел крикнуть, но только прошептал:

— Умер от потери крови! Вы убили его, убили!

— Что такое? — снова недовольно повернулся председатель суда. — Мертвый, потом живой, а сейчас опять мертвый! Надзиратель, в чем дело, почему заключенный говорит, что его убили?

— Ваше превосходительство! — невольно ужасается Бурмут, потому что видит в глубине коридора то, что не видит председатель суда; но вот теперь все могут то же самое видеть и слышать: Петкович вышел из камеры, смотрит на них, смеется и, торжественно размахивая какой-то бумагой, кричит:

— Народ!

Все дружно повернулись в его сторону, в том числе и председатель, который с удивлением наблюдал за происходящим.

— Это сумасшедший, ваше превосходительство, его благородие Петкович, — с трудом говорит Бурмут, злой на себя за собственную бестолковость — совсем забыл этого Петковича и всех других заключенных запереть в камерах.

— Сумасшедший! — председатель суда снял пенсне, руки у него дрожат. — Но кто же тогда вот этот, спрашиваю я вас? — и он показал на Розенкранца. — Разве у вас два сумасшедших?

— Это Розенкранц, замешан в афере страхового общества, — дал пояснение инспектор.

Из камеры вышел Рашула, подошел ближе, ощерился и начал:

— Уважаемый суд!..

Но продолжить не сумел, хотя все обернулись к нему — в этот момент всеобщим вниманием снова завладел Петкович.

Развернув подобранную во дворе бумагу и держа ее перед собой обеими руками, с поднятой головой, легко и жизнерадостно, он зашагал, как на свадьбу, по коридору.

Шум, возня, отдельные возгласы доносились отсюда и до него в камеру. Все впечатления сконцентрировались у него в одно общее: это восстание. Восстание, которое поднял его народ за свою свободу и за своего короля Марко Первого. Здесь гибнут и воскресают: бессмертен каждый, кто борется за правду. Это последняя битва, ибо, как только он взойдет на престол, правда воссияет всем, бессмертная, вечная, бескровная, божественная. Это главный мотив его прокламации, которую он написал мелким почерком вдоль и поперек листа и которую сейчас он торжественно прочтет народу.

Восстание, разумеется, еще не завершено, потому что встречаются сердитые лица, слышатся возбужденные возгласы. Составляя манифест, он не помышлял вмешиваться в это восстание, потому что хотел, чтобы народ через свободные выборы свободно выразил свою волю, и пусть видят враги, как его народ без его вмешательства высказался за него. Но час уже пробил. Кто-то здесь поминает имя Петковича, пора открыть свое инкогнито, положить конец восстанию и дать всем мир.

Он остановился перед людьми, видит: огромные толпы народа колышутся перед ним в тронном зале, все с замиранием сердца смотрят на него. Кто-то произносит слово «суд», как раз ко времени — судья явился, но не судить он будет, а прощать.

Он поднял манифест к тусклому свету разбитой лампы, но не читает его, а сочиняет в уме и произносит без запинки:

— Мы, Марко Первый, благородный Петкович из Безни, незаконно преследуемый тираном принц Рудольф Гейне Габсбургский, объявленный умершим, но воскресший и живущий в ваших сердцах, и принцесса Регина-Елена, живущая в моем сердце, ха-ха-ха, волей справедливости и народной свободы возведены на престол всех хорватов, провозглашаем народу любовь и мир.

— Разве у вас нет ключей, — язвительно пропищал председатель суда Бурмуту, — чтобы запереть этих несчастных, пока их не определят, куда следует? Это не-слы-хан-но!

Пробормотав сам не зная что, Бурмут в два прыжка подскочил к Петковичу и вырвал у него из рук бумагу.

— Принц! — прошипел он, сдерживая крик. — Вон там твой трон! — показал на камеру и попытался его оттащить. — Будь благоразумен, не серди его превосходительство! — простодушно шепчет он, как будто имеет дело со здравомыслящим человеком. — Развел здесь тары-бары!

Изумленный Петкович вырвался. Это агент императора, он подослан, чтобы в торжественный момент провозглашения манифеста сбить с толку и отвлечь от него народ. Но народ сам скажет свое слово! А где же манифест? Он огляделся, задержав взгляд на лицах окружающих. «Тары-бары» — это слово запало ему в душу. Неужели и этот народ тары-бары?

Тихий, тревожный шепот прошел по толпе.

— Отпустите его, Бурмут! — громко говорит инспектор.

Инспектор! Даже в этом тусклом свете Петкович узнает его и замирает с ужасом на лице. Он их всех узнал. Но это же несправедливый и кровавый суд! Кровавый! Он посмотрел на кровь рядом с трупом Мутавца и на самого Мутавца. Это тот, кого повели на казнь только за то, что посмел говорить со своим королем! А что они сделают с самим королем? Отправят его, говорят. Но куда, неужели опять в изгнание? Смерть, красная и кровавая, его собственная смерть на плахе видится ему в этом непрошеном помиловании, и кто его так страшно помиловал, если не его собственный народ? Неужели нет здесь никого, кто бы в него поверил.

— Господин Петкович! — подошел к нему начальник тюрьмы.

— Я не Петкович! — содрогнулся он, прижался к стене и вытянул руки, как для защиты. А из глаз у него покатились слезы, из горла вырвался хрип. Он зарыдал глухо и протяжно, как будто он проваливается с этим плачем в бездну.

Наступившую мертвую тишину нарушил Наполеон, появившийся в конце коридора. Убедившись в неспособности начальства по-хорошему удалить отсюда Петковича, он решился на обман, кинулся к нему в ноги, целует руки и повторяет:

— Ваше Величество! Пойдемте!

Петкович вздрогнул не столько от этих возгласов, сколько при виде приблизившегося лица с выпученными глазами, и этот человек прошептал, указав на него пальцем:

— Eure königliche Majestät, Euer loyaler Untertan Rozenkranz!

Розенкранц, это был он, только сейчас вышел из оцепенения. Он слышал, что здесь происходило, слышал и Рашулу, и только из-за Рашулы он сдвинулся с места. Тот подошел к нему и, пока все остальные занимались Петковичем, подталкивал его и угрожал. Мутавца, мол, задушил, он заявит об этом! Как удав зажал его. Розенкранц счел необходимым защищаться. Голос Наполеона он встретил как свое спасение и поспешно захромал к Петковичу и даже встал перед ним на колени. Рашула догнал и схватил его за пиджак.

— Симулянт!

— Палач! — вскрикнул Петкович, увидев перед собой еще и это лицо. Он перестал рыдать, но ощущение страха сделалось еще острее. Он был оскорблен: все его королевство — сплошная симуляция? — Это ложь! Долой опекунов! — крикнул он, отпрянул и попятился. — Мы все равны! Я лояльный анархист! — Он повернулся, продолжая кричать, рванулся прочь и скрылся в камере, двери которой перед ним настежь открыл Наполеон.

Бурмут кинулся за ним и поспешно запер дверь. Крики в камере не прекращались, они уже сопровождались стуком в дверь. А снаружи, пытаясь последовать за Петковичем, все еще безрезультатно вырывался из рук Рашулы Розенкранц. Председатель суда распорядился схватить Розенкранца, и тот оказался в клещах ревностно исполнявшего приказ Рашулы, который угодливо оглядывался на председателя и докладывал ему:

— У меня есть неопровержимые доказательства, что этот человек симулирует, неопровержимые доказательства!

— Hilfe, Hilfe! — корчится Розенкранц. — Er will mich töten, он упийца! Den, den, — он вытягивает свободную руку в сторону трупа Мутавца, — den hat er auch ermordet, er, nur er!

— Симулянт! — встряхивает его Рашула, не давая говорить. — По уговору с доктором Пайзлом симулируешь!

А Розенкранц вырвался и, безутешно рыдая, бухнулся на колени перед судьей.

— Er, er hat den Herrn Untersuchungsrichter ermordet. Упийца. Fragen Sie den Юришич er weiss alles, der Junge!

Председатель суда в растерянности отступил, а инспектор обратился к Юришичу. Тот стоял поблизости окаменевший, как в параличе. Вопрос он услышал, понял. Отвечать на него? Обвинять? Этот председатель вел судебное заседание, которое вынесло ему приговор. И тем самым помочь Розенкранцу, который, можно сказать, всадил в Мутавца последнюю смертельную пулю. Чувство справедливости душит его, но он только пожал плечами.

— Спросите его! — показал он на Рашулу и замолчал.

— А я и отвечу! Вот этого здесь, Мутавца, убил Розенкранц. Притворившись сумасшедшим, он его душил и задушил. Все это видели, мне Мачек сказал!

— Is nicht wahr! — хрипло проговорил и вскочил на ноги Розенкранц, до крайности обескураженный и совсем позабывший, что притворяется сумасшедшим. — Sie, Sie! — и он задохнулся.

— Это правда, все здесь свидетели! Вот, и Мачек тоже! — Заглядывавший в дверь Мачек хотел скрыться, но поздно. Он вынужден был подтвердить. — Ну, слышали! — продолжает Рашула. — А в том, что он симулирует, я обвиняю здесь перед представителями суда тайного агента правительства доктора Пайзла, который подбил на это Розенкранца, чтобы добиться освобождения, а сам в свою очередь упек в тюрьму и погубил собственного шурина!

— Is nicht wahr! — пришел в себя Розенкранц. — Herr Юришич, sagen Sie, Sie wissen alles, er hat ihn in den Tod getrieben!

— Сколько во всем этом истины, можно увидеть из письма, которое оставил Мутавац. Господин Бурмут, покажите письмо его превосходительству!

Бурмут вернулся, роется в карманах. Председатель суда нетерпеливо обращается к Юришичу.

— Юришич! — пропищал он. — Здесь уже дважды вас упоминали, говорите!

Все это время с улицы с небольшими интервалами слышалась танцевальная музыка. Слышно ее и сейчас, она звучит насмешливо и оскорбительно. О, как все глупо, отвратительно и бесполезно! О чем сейчас можно говорить! Тот же самый председатель суда с дрожащими руками и слезой в глазу, вспоминает Юришич, зачитал ему вчера подтверждение судебного приговора. Что можно сказать этому немощному человечку?

— Что я могу знать, — выдавил он из себя, — могу поручиться только за себя, а о других мне ничего не известно.

— Вы обязаны сказать суду все, что знаете! — затопал ногами председатель, размахивая письмом, которое ему передал Бурмут.

— Нет, не обязан! От суда, который освобождает Пайзла, а невиновного Петковича держит под стражей, я не жду никакой справедливости.

— Что? — истерически встрепенулся председатель. — Это оскорбление суда! Господин инспектор, об этом надлежит написать докладную записку! Здесь, возможно, совершено преступление, по закону каждый должен рассказать все, что знает.

— Er hat ihn mit Axt… mit Axt, — закорчился Розенкранц от страха, что молчание Юришича даст повод обвинить его в смерти Мутавца. С трудом выговаривая слова, он принялся доказывать, что Рашула украл у Мутавца не только письмо, которое его превосходительство держит в руках, но и еще одно.

— Точно! — признается Рашула, довольный молчанием Юришича. — Но и то письмо в руках его превосходительства, потому что его тоже надо передать в суд.

— Негодяй! — крикнул Юришич, только сейчас почувствовав сильное, почти неодолимое желание высказать о Рашуле все свои подозрения, все, что он знает о нем. Но было уже слишком поздно, потому что Розенкранц снова встал на колени перед председателем суда, который совсем разбушевался, принялся звать охранников, даже запищал на начальника тюрьмы.

— В этом доме правды совершено преступление, всех завтра отдам под следствие! Надзиратель, немедленно всех по своим местам!

Начальник тюрьмы подошел к дверям и принялся скликать охранников. Двоих он определил быть неотступно при Петковиче. Ну где же они? Бурмут бросился разгонять заключенных по камерам.

И снова все разбрелись, но где же Розенкранц? А он, поднявшись было, снова оказался на коленях, теперь перед трупом Мутавца, принялся его целовать, весь измазался в крови, целуя в окровавленное лицо.

— Herr Untersuchungsrichter, bin unschuldig! Ich weiss, Sie wollen mich töten, ich liebe Sie doch!

— Симулирует или не симулирует — это мы узнаем, — смотрит на него несчастный председатель суда. — А пока его немедленно в карцер, надзиратель!

— Ich liebe Sie doch! — простонал Розенкранц и, обезумев от страха, что этого недостаточно, попытался обнять и самого председателя суда.

Инспектор и Бурмут его удержали, а председатель отскочил и снова стал звать охранников. Вероятно, они уже бегут сюда, потому что начальник тюрьмы, тяжело вздохнув, перестал их звать. Но вбежал только один, остановился немного ошарашенный, но быстро пришел в себя, взял под козырек и выпалил:

— Рашула, Мачек — в суд!

Рашула моментально сообразил, а вот Мачеку пришлось дважды повторять. Как, его в суд? Но ведь завтра его выпускают на свободу!

— Наверное, судья хочет вас поздравить! — потащил его из комнаты смеющийся Рашула.

Оба они вышли. Мачек идет сгорбившись, он недоумевает. Дошли до дверей, постояли немного, пропуская вбегающих охранников, которые, получив необходимые разъяснения, подхватили Розенкранца и поволокли его в карцер.

— Narrenhaus, nicht Dunkl! — захрипел Розенкранц, размахивая руками. — Dort ist kein Licht, Licht will ich, Sonne und Freiheit!

Посмеиваясь, Рашула вышел, a Юришич стоял перед дверями своей камеры, его била лихорадка. Ждет, пока Бурмут отопрет дверь. Смотрит: в колеблющемся свете разбитой лампы все эти люди кажутся призраками, как и их огромные тени на стене. В своей камере бушует Петкович, через порог канцелярии высовываются ноги Мутавца, и тут же рядом смешную и жалкую роль играет мошенник, подражающий во всем Петковичу. Сколько раз этот заблудший рыцарь страстно мечтал найти последователя во всех своих добрых намерениях и вот, безумец, дождался — один глупец нашел в нем свой идеал.

Эта мысль легла на него тяжким грузом, вызвала болезненную саркастическую улыбку. На улице гремит музыка, Бурмут наконец прибежал к нему, толкает в камеру. Розенкранца скрутили, ведут. Обернувшись на секунду, Юришич заметил, как с маленьким чемоданчиком в коридор ворвался доктор Колар, спешивший, судя по всему, оперировать жену Ферковича! А тут другая беда!

Снова Бурмут толкнул его в камеру. Запер на ключ.

Его окружили заключенные, просят рассказать, что произошло.

— Да вы весь в крови! Это вы его убили?

В камере он оглядел себя. Да, весь в крови. Руки, шея. Он убил, конечно. Он снова саркастически улыбнулся. Сел на край койки. Он все сознает, но он как пьяный, и кажется, его больше ничего не интересует. О чем говорить? А если бы даже захотел — кому и как рассказать о том, что произошло?

А разочарованные заключенные с презрением отвернулись от него и сгрудились у дверей. Очевидно, они и раньше подслушивали, что происходит снаружи.

Камера представляется Юришичу глубоким омутом, куда едва доносятся голоса, кажущиеся призрачными, нереальными, но они заполняют все пространство, как вода.

Дико кричит Розенкранц.

— Ха, наконец и этого жидовского симулянта засадили в карцер!

— Слышишь, и полиция уже тут!

— Мертвый, доктор говорит! А и за сумасшедшим, говорит, скоро пришлют санитарную карету. Пора бы ей уже приехать.

— Слушай, идут к нему!

— Не идут, еще протокол, наверное, составляют.

— Ах, вот сейчас идут!

— Эй, Феркович, доктор велел охраннику отнести что-то твоей жене, оперировать, говорит, ее будет.

— Ага, а теперь они уже у него. Слушай, слушай! А, черт побери эту бабу, орет, ничего не слышно.

В самом деле, жена Ферковича так еще не кричала. Прежде она время от времени разражалась воплями, сейчас вопли превратились в непрерывный вой. Вероятно, наступили последние схватки. Один человек умер, другой сошел с ума, а вот здесь, внизу, появляется на свет новый человек. И все это бездна, в которой жизнь и смерть встретились, переплелись, превратились в одно целое.

— Еще не у него. Ходят перед дверью.

— Слышите, слышите, карета пришла!

Во двор действительно с грохотом въехала карета «скорой помощи». Заключенные кинулись от дверей к окну, взобрались на подоконник, а Грош на койку, на которой лежит Феркович, ничем не интересуется и только время от времени скрипит зубами. Он мерзко обругал Гроша и снова затих, погрузившись в глубокую апатию. Инстинктивно, как глядят в могилу, приготовленную для кого-то другого, Юришич встал и тоже влез на подоконник.

Карета. Желтая, с окнами из матового стекла. Из нее неуклюже вылез человек в синем халате, вытащил что-то и перебросил через руку, как мешок. Свешиваются концы веревок. Юришич зажмурился. Смирительная рубашка. Скрутят его, скрутят!

— Где вы были так долго? Всю вторую половину дня вас ждем! — спросил подошедший охранник.

— Ждете нас? Ну, вам можно, А мы никогда не ждем, сразу забираем. Не вы первые, — прохрипел прибывший санитар. — Я даже не пообедал толком, столько вызовов было в городе, несчастный день.

— Вы живете за счет несчастий, ха-ха-ха!

— А вы за счет зла! Да, мы опоздали, мало того что работы навалом, еще чиновник все перепутал. Какого-то вора, думал, на осмотр надо, ну и послал карету не сюда, а в Стеневац. Мы как раз оттуда. Ну что, какая это конкуренция!

Старый Ивек уже наполовину затворил ворота и снова открыл их настежь. Появилась тележка на двух колесах, окрашенная черной краской, а на ней черный гроб с высокой округлой крышкой. Тележку толкает крупнотелый гробовщик. На красной фуражке поблескивает медная бляха.

— Где там ваш покойник?

— Никак, сумасшедший концы отдал? Нет? Жаль! Но где он?

Охранник вводит их во двор тюрьмы. Гробовщик толкает свою тележку. Через стены и окна проникает из парка музыка. Там не знают и не догадываются, что происходит здесь, совсем рядом. Вальс. Тра-ра-ра, тра-ра-ра… А если бы и знали? Тра-ра-ра, тра-ра-ра…

— Музыка! — взбешенно переворачивается Феркович, словно его обварили кипятком. И снова он цинично спокоен, издевается над женой. — Под музыку, как принц, выскочит из ее брюха ребенок.

Все смеются. Опять соскакивают с подоконника и бегут к двери, Юришич безвольно следует за ними. Он как соломинка на волнах больших событий.

— Я могу его забрать? — слышится снова голос гробовщика.

— Подождите секунду, вначале того надо отвезти.

Тихий разговор в другом конце коридора. Звуки шагов.

— Явились наконец! — это голос доктора. Кто-то оправдывается. Скрежет ключа в замке.

— Я король!

— Ваше Величество, как договорились, мы вас проводим на небольшую прогулку. На прогулку.

— В желтый дворец? На казнь? Хо-хо-хо! Нет, я не дам себя связывать, хочу умереть свободным!

— Но такой обычай в желтом дворце. Все короли туда так доставляются, все.

— Хо-хо-хо! На прогулку! И как, все поедем в автомобиле? Но нам будет тесно, господа! Не разместимся, руки некуда будет девать. А я буду держать в руке манифест. Ха-ха-ха!

По коридору рассыпался стук множества шагов. Похоже, это выносят покойника. Совсем рядом слышится возглас, разумный, светлый и металлически отчетливый.

— Прощайте, господа!

Возглас проник, врезался в душу Юришича и разорвал окутывающую ее пелену, как в легендарный час Голгофы разорвалась завеса в храме. Это реальность.

— Его увели. Плакал мой лес! — рассмеялся Грош и принялся грызть сухарь.

Юришич снова вскарабкался на окно. Другие за ним.

Первым из здания тюрьмы выбежал начальник и приказал гробовщику, который бог знает зачем оказался здесь, убираться с дороги со своей тележкой, лучше всего ему подождать за дровами. Гробовщик подчинился, но тележка застряла и ни с места, поздно уже ее куда-то оттаскивать.

А вот и Петкович появляется. С одной стороны доктор, с другой санитар. За ними судебные чиновники и полиция. Все молчат. Быстро шагает Петкович. Король всех хорватов затянут в желтую смирительную рубаху, на ногах у него тюремные башмаки. Но вот он остановился. Облит красным светом. Всмотрелся в тележку гробовщика. Потрясен, очевидно.

— Знаю, — проговорил он спокойно. — Меня осудили. Но я знаю, за что умираю. Не надо мне зачитывать ваш приговор.

— Вы не умрете!

— И не могу умереть. Вы разве не слышали, что король воскрес, ха-ха-ха! Убейте меня, но я воскресну. Все, кто умирает за правду, бессмертны!

И снова он шагает вперед, присматривается, воздух наполнен криками. Вот и карета. Санитар хочет ему помочь. Он высвободился и сам с завязанными руками поднялся в карету. Санитар полез было за ним, но Петкович задержался на подножке.

— Разве вы доктор Колар! А, все равно. Но почему вы не приехали за мной на моем автомобиле? Быстрее было бы. В желтый дворец. Пожалуйте ко мне с визитом, я всегда охотно дам вам аудиенцию.

— Ладно, приеду, — бормочет доктор Колар и шепчет что-то санитару, тот влезает вслед за Петковичем в карету и закрывает за собой дверцу.

— Поехали!

Медленно, осторожно, чтобы не зацепиться за стену, выезжает карета со двора — на свободу. Lasciate ogni speranza voi ch’entrate!

— Следователь!

— Слушаю вас!

— Значит, следствие будет проходить здесь, у вас? — интересуется полицейский в группе громко переговаривающихся чиновников.

— Да, уже отданы соответствующие распоряжения.

Проходит некоторое время, и снова раздается стук колес. Гробовщик везет Мутавца.

— А вы знаете куда? — спрашивает доктор и оглядывается на окно камеры, в которой лежит жена Ферковича, его зовут. — Да, да, иду! В прозектуру!

— Знаю, не впервой!

— Еще одно дело осталось! — вздыхает доктор, но одновременно улыбается. Утренняя операция в больнице была отложена на вторую половину дня, а потом надо было делать еще одну, довольно интересную, так что пришлось отложить операцию жены Ферковича. Сейчас он доволен, что все-таки не опоздал. — Мои инструменты уже наверху, господин начальник? И акушерка уже там? Отлично. Я в вашем распоряжении, господа. Вы готовы, а моя обязанность немедленно приступить к делу! — Он поспешно уходит, но, не успев дойти до входа, снова воскликнул: — О, доктор, мои поздравления!

— Благодарю, благодарю!

С чемоданчиком в руках, выпрямившись, расправив плечи, появляется доктор Пайзл и с улыбкой кланяется группе чиновников, уже начавших расходиться.

— О, здесь как будто идет совещание — выпускать или не выпускать Пайзла на свободу. — Извещенный судьей, что по решению судебной коллегии следствие по его делу прекращено, он мог уже сейчас быть на свободе. И он собрался уходить, но ему стало известно, что его шурина отправляют в сумасшедший дом. Чтобы избежать случайной встречи с ним, он предпочел подождать, хотя нетерпение не оставляло его, на уме было одно: увидеться с Еленой до ее отъезда. Что ждать от этой встречи? Знает, что ничего, а желает — все! Поговорить бы, по крайней мере, с доцентом! Он спешит, а теперь вот встретился с этими господами. Достоинство не позволяет ему пройти мимо и не остановиться хотя бы ненадолго!

— Суд уже закончил совещаться! — задетый иронией Пайзла ответил председатель суда. Из головы его не выходит секретное распоряжение правительства, чтобы решение судейской коллегии оказалось в пользу Пайзла. Стало быть, Пайзл человек правительства, он реабилитирован, влияние его теперь возрастет. Надо с ним быть на дружеской ноге. — Поздравляю, господин доктор! Надеюсь, вы на нас зла не держите, у нас вам, я уверен, было неплохо.

— О, да!

Все его поздравляют, только начальник тюрьмы стоит скромно в стороне, поздравил бы и он, но, растерянный, он только берет под козырек.

— Я совсем забыл, что вы еще здесь, — извиняется инспектор. — Определенно, вас никто не известил. А минуту назад отвезли вашего шурина в сумасшедший дом. Несчастный, вы знаете, наверное, он провозгласил себя королем всех хорватов.

— По родственной линии теперь и доктор Пайзл имеет некоторое право на хорватский престол, — простодушно заметил один из полицейских чиновников, но тут же пожалел об этом.

— Это не шутка, дорогой мой! — помрачнел и нахмурился Пайзл. В глазах у него слезы. Точнее, слеза, пресловутая слеза Пайзла. Поджидая в коридоре отправки Петковича, он узнал от Наполеона решительно все, что произошло на третьем этаже. Сейчас же он лицемерно сказал инспектору: — Я этого не знал, был в суде! Могли бы меня, однако, позвать; впрочем, может быть, и к лучшему, что не позвали. Мне было бы невыносимо тяжело видеть все это, можете себе представить!

— Поэтому-то я вас и не позвал, господин доктор, а намеревался… — подал голос начальник тюрьмы, счастливый, что сделал что-то хорошее.

— Страшный удар, а как же теперь быть с его сестрой?

— Но она, к счастью, как бы это выразиться, уже кое-что знает! — инспектор смотрит в землю; начальник тюрьмы уже сообщил ему о ее приходе в комнату для свиданий и появлении потом в окне соседнего дома. — Я слышал, она сегодня была здесь.

— Да, я сказал ей, подготовил, знаете ли. Бедняжка плакала, я с трудом ее удержал, чтобы она не выбежала к нему во двор. Но она, говорят, видела его в какое-то окно. Итак, спокойной ночи, господа! — Уже у самых ворот он остановился. — Может быть, кто-нибудь знает, когда отправляется поезд в Риеку? Точное время — час и минуты!

Один полицейский чиновник назвал время.

— Неужели господин доктор сразу же отправится на море?

— Нет. Пожалуй, нет. Но кто знает. — «Нет», твердо сказал он сам себе и резко отвернулся. Его окликнул быстро подошедший председатель суда. Он стоял у ворот вдали от всех.

— Простите, господин доктор, — почти испуганно извиняется председатель. — Неловко мне, но все-таки…

— Пожалуйста, пожалуйста, прошу вас! — Пайзлу досадно, но он улыбается.

— Здесь находится один заключенный, Розенкранц. У него наблюдаются симптомы сумасшествия, однако кажется, а иные даже утверждают, что он симулирует. Но я не об этом хотел вас спросить, это дело медицины. Однако один из заключенных, — хочу сказать заранее, что я в это не верю, так как это утверждает заключенный, уличенный в афере, не имеющий к вам никакого отношения, — так вот, этот заключенный утверждает, что Розенкранц симулирует по вашему наущению.

— Кто он? — притворно удивляется Пайзл; обо всем ему в коридоре рассказал Наполеон, только не о том, что Рашула публично разоблачил его в связи с симуляцией Розенкранца. — Ах, угадать нетрудно! Вне всякого сомнения, это Рашула, — презрительно сказал он.

— Да, Рашула. А откуда вы знаете?

— Известный вам карлик, здешний заключенный, говорил об этом в коридоре! Рашула, кто же другой! Этот извращенный тип, господин председатель, распространял здесь обо мне, как мне докладывали, да и вам в суде, подлейшую клевету; хочу обратить на него ваше внимание. Вы сами его подозреваете в том, что он довел до самоубийства одного заключенного! Это вполне вероятно, тем более что охранник доверительно сказал мне сегодня, как тот подговаривал моего шурина зарубить меня топором. Он услышал об этом на лестнице. А что касается симуляции Розенкранца и моей роли в ней, то будьте уверены, здесь мы имеем дело с самой ординарной клеветой. Впрочем, я оставляю за собой право все это дело передать в суд.

— К вашим услугам! Спасибо вам за разъяснение. Я и сам так же думал. — Председатель суда считает иначе, но Пайзл человек правительства! — Так что прошу прощения. Только сделайте одолжение, не могли бы вы мне сказать, какой это охранник был с вами столь откровенен?

— Не знаю его по имени, хотя мог бы его узнать. Но ведь мы с вами, господин председатель, будем видеться в нашей совместной конторе! — всем своим видом Пайзл демонстрирует, что ему некогда. — Я многое могу вам порассказать. Справедливость должна торжествовать. Этот Розенкранц еще на свободе казался мне придурковатым, а здесь совсем свихнулся. Конечно, вы можете подумать, что я тем самым защищаю своего клиента!

— О, что вы, что вы, я этого и в мыслях не держал. Что же касается сумасшествия Розенкранца, то об этом, естественно, судить не вам, не мне, а прежде всего доктору Колару. Но вы спешите, я вас задерживаю.

— Ничего, ничего, ваше превосходительство! Судить, бесспорно, вам, а не мне.

— Знаете, он чуть не обнял меня своими окровавленными руками. Ну, мой поклон вам!

Оба улыбаются, жмут друг другу руки и раскланиваются. Пайзл, прежде чем закрыть дверь, еще раз обращается к председателю суда:

— Оклеветанным я пришел сюда, оклеветанным и ухожу, такова судьба доктора Пайзла.

И он смеется сухим, бесцветным смехом, в карцере застучал Розенкранц, председатель испуганно оглядывается, а Пайзл быстро захлопывает дверь: он приметил, как в окно через решетку на него смотрит Юришич.

— Ложь! — раздался сверху крик. Юришич ужаснулся своему воплю. Не потому что снизу на него цыкнул встревоженный председатель суда и отдал какое-то распоряжение охранникам, а потому что самому стало стыдно. Неужели надо было ждать, пока Пайзл во всеуслышание не изречет эту ложь? Не правильнее ли было упредить его и заявить, что он лжет?

Но какая польза от этого? Пайзл все равно бы вышел на свободу, как он это только что сделал! Юришич почувствовал тупую боль и подался немного назад.

Полицейские ушли, а судебные чиновники вошли в тюрьму.

— Господин начальник! — раздался голос председателя суда. — С завтрашнего дня навести порядок, здесь тюрьма, а не место для гуляний.

— Слушаю, ваше превосходительство! — Некоторое время начальник стоит навытяжку и отдает честь, а потом машет Юришичу, чтобы тот слезал с окна, и сам направляется в здание тюрьмы. Перед выходом на свободу Пайзл обязан был у него в канцелярии получить пропуск, но как можно требовать этого у такого важного господина? Он ковыляет в тюрьму, сгорбленный, безучастный ко всему. Двор затих и опустел.

Тихо и пусто. Как черное покрывало смертный одр, тьма укрыла двор. Словно большое кровавое сердце краснеет фонарь, красные пятна света на земле напоминают лужи крови. Груда дров кажется незажженным костром для еретиков. Высоко в небе как пылающие факелы шевелят огненными языками звезды. Ни одна из них не упадет, чтобы превратить в пепел эту тюрьму, это королевство Петковича с красной сыпью Ликотича. Следом за сумасшедшим — своей жертвой, и мертвецом — всеобщей жертвой, из этого королевства спасся один-единственный человек, и он, эта несчастная «жертва» клеветы — доктор Пайзл! Ave, victor. Пайзл. Тебя, как и твоего незадачливого клиента Рашулу, только женщине суждено победить и покарать! Вместо того чтобы судить, судьи тебя поздравляют, тебя оправдали те же люди, которые над всеми нами будут вершить следствие. Над всеми, только не над тобой! Ave, victor Пайзл!

О, судьи, судьи, ведите это бесплодное следствие, ведите его без главного и, может быть, единственного свидетеля обвинения, и пусть вынесут приговор только мне, отняв у меня право обвинять. Это будет еще одной карикатурой на правосудие. Уже объявленный преступником, я провел следствие над вами и всем вашим королевством — и знаю: виновны больше всего вы, собственные его дети! Я осудил вас, теперь судите и вы меня! Вы плакали, вынося мне свой вердикт; что означали эти слезы, как не собственное признание вины перед своей совестью? Вы вынесли несправедливый приговор! Итак, судите! Но сами вы уже осуждены! Вы караете, но и сами будете наказаны! Я обвиняю вас именем моей совести. Бессильный пока, потому что я один! Но грядет в конце концов высшая судебная инстанция великой совести, она устремит на вас свой пылающий взор, и вы побледнеете перед ней, как ночь перед багряным шаром, что утром встает на востоке!

Но сейчас пока еще вечер! И кто знает, что несет ночь, долгая, как годы! Зачем жить в этой ночи? — Юришич вздрогнул и судорожно схватился за прутья решетки. Была бы сила, сломал бы их.

Но что-то другое словно поколебало их: почти непрекращающиеся стоны жены Ферковича вдруг оборвались, раздался пронзительный крик, потом наступило тягостное молчание, как будто мученица успокоилась навсегда. Тишина. Вскоре она снова застонала, но теперь уже с чувством облегчения, в сладком бессилии, а ей вторил детский плач.

— Бом, бом, бом, в бой, в бой! — гремит, бухает барабан, духовой оркестр играет марш сигетской трагикомедии. — И-и-и, — пищит новорожденный.

— Феркович, у тебя мальчик! — слышится радостный возглас женщины. — Обошлось без операции!

Он прижался лбом к решетке. Напротив тюрьмы раскинулся черный город. Тут и там, как скелеты, торчат желтые шпили кафедрального собора, их силуэты — рога черного чудовища, вонзенные в еще более страшное чудовище — небо. Черные башенные часы как пустые глазницы ночного сторожа над городом, который ночь заключила в траурную рамку некролога. Но несмотря ни на что родился человек. Как будто иглой пронзил сердце этот детский писк. Юришич сползает с подоконника, падает на койку и прячет голову под соломенную подушку. Вся тюрьма ему кажется утробой, рождающей только издевательство над жизнью.

— Родился! Слишком рано все мы рождаемся! — бормочет он.

Феркович готов рассвирепеть, он лежит рядом и с обидой злобно шипит:

— Что значит, слишком рано? Целые сутки мучилась, а вам — рано!

В камере засмеялись. Из коридора донеслись голоса, заскрежетал ключ в замке. В дверях появился Ликотич, его желтое лицо побледнело, резкие тени под глазами как зияющие черные раны.

— Зачем меня именно сюда, папашка? — он скрипнул вытянутой шеей и подозрительно посмотрел на Ферковича. Надо же, его помещают на место Юришича и как раз рядом с больным заразной болезнью Ферковичем. — Нельзя ли в какую-нибудь другую камеру?

— Другую? Может быть, в отель, черт тебя подери! — Бурмут вталкивает его в камеру и входит сам. — Теперь я вам покажу права, кончилась ваша вольница, подонки! Утром устроили папашке Katzenmuzik, а сейчас у всех, в том числе и у меня, главного вора среди вас, Katzenjammer! А ты чего ждешь, Юришич? Ты же больше всех виноват! А ну-ка, выходи с вещами!

— Куда? — словно пьяный поднимается он с койки.

— В камеру Петковича, чтоб и ты рехнулся, подонок! Сам его превосходительство распорядились рассадить вас! А тебя в одиночку! Ты чего там кричал в окно? Сейчас к вам придет Филипп Якоб!

Юришич забродил по камере, он смеется, но можно было подумать, что он плачет, если бы в этом смехе не чувствовались саркастические нотки. Ликотич заспорил с другими заключенными, вмешался Бурмут, Юришич выглянул в дверь.

В коридоре с узелком в руках, как нищий, стоял у окна Майдак и смотрел на звезды над черным заплесневелым двором. Из настежь открытых дверей канцелярии слышится шум, как будто крысы грызут пол; это дежурный щеткой счищает с пола кровь. Перед дверью, заглядывая внутрь, стоят Рашула и Мачек. Они вернулись из суда. Все, что Рашула услышал о своей жене от Розенкранца, было правдой, с той лишь разницей, что она заплатила ему содержание за три месяца, а не за три недели.

— За три месяца! — удрученно бормочет Мачек. — Неужели так долго вы еще пробудете здесь? А в Лепоглаве совсем другие порядки! — Судья сообщил о привлечении его к суду на основании данных, обнаруженных в секретной книге, одновременно спросил, не желает ли он, раз уж попал сюда, остаться здесь, что для общественности будет означать, что он все еще находится под следствием. Внимание, достойное благодарности. Но возмущенный Мачек отказался и сейчас сожалел об этом.

— Эти порядки соблюдать не только мне, невиновному, а может быть, и вам! — оскалился Рашула. — Что же касается меня, то я усвоил науку жизни: потеряешь, потом все заново приобретешь! Не то что Розенкранц или вы, хи-хи-хи!

— А завтрашнее следствие по делу Мутавца?

— Ах, это? Это сказки для детей, а не для суда! Нужны доказательства, реальные доказательства, мой дорогой!

«Вы и есть доказательство!» — чуть было не крикнул Юришич, но сдержался. К чему говорить, когда он видит его в последний раз: на развалинах всего, что строил, этот человек все еще полон воли, надежды, самоуверенности! Чего ему недоставало, чтобы в своем окружении лицемеров и ничтожеств стать достойным удивления? Ошибаясь в расчетах, он винил только предзнаменование.

— Тихо, ребятки! А ты, Юришич, чего там ждешь? Иди!

— Я человека жду! — Юришич повернулся, взгляд его устремлен вперед, как в пустоту.

— Бом, бом, бом, — далеко и близко бухает барабан. — Тра-ра-ра, — протяжно воют трубы.

В городе, белом, свободном королевском городе императорского королевства, как будто плачут пожарные сирены и рыдает похоронный марш.

 

Золотой юноша и его жертвы

Роман о заблудшем мире

(Перевод И. Говоровой)

 

Часть первая

 

I

Затяжные весенние дожди размыли дороги, превратив их в вязкое месиво; низко нависшие над землей тучи делали все вокруг похожим на топкое серое болото. В такую погоду стало полной неожиданностью появление в селе высокого, желтого фургона с окнами и трубой, очевидно, повозки циркачей. Было воскресенье, и в церкви только что закончилась утренняя месса. Возле фургона собрались крестьяне. Окружив маленького рыжеволосого уродца, бросавшего двум тощим кобылам пучки мокрого сена, они тут же ему заявили, что по такой погоде в цирк никто не придет, да и вообще зря он приехал.

Из фургона вышла жена уродца, нищенски одетая женщина, за юбку которой цеплялось двое малых ребятишек, и, с трудом подбирая хорватские слова, помогла мужу объяснить крестьянам, что это вовсе не цирк, а кино, кинотеатр, и что дождь зрителям не помеха — представление состоится под крышей в трактир, и пусть они скажут, где такая самая лучшая трактир.

Посмеиваясь, но сгорая от любопытства поглазеть на доселе невиданную диковинку, крестьяне направили пестрых пришельцев сначала к корчмарице Руже, благо корчма ее была совсем близко, через дорогу. Когда же выяснилось, что в комнате, которая бы их устроила, как раз перестилали пол, швабу посоветовали обратиться к старому Якову Смуджу, хотя трактир его и находился совсем уж далеко, за церковью. Спустя некоторое время рыжий шваб, продираясь сквозь непролазную грязь, подъехал к трактиру Смуджа.

Старый Смудж был человеком деловым и, поторговавшись для приличия об арендной плате, разрешил швабу на один вечер переоборудовать самую большую комнату в доме под свое кино.

После полудня народа в трактире заметно прибавилось, а поскольку к вечеру надо было освободить помещение, то выпивать перебрались в сарай. В это время шваб с помощью жены, прислуги Смуджа и нескольких крестьян-добровольцев, получивших взамен бесплатный билет, приспособил комнату под кино. Дверь, выходившую на улицу, он закрыл на ключ и повесил на ней грязную, всю в заплатах простыню. Поскольку скамеек было мало, на расставленные стулья положили доски, а к самому экрану подтащили даже старое корыто. В конце комнаты шваб примостил на сундучке аппарат. Когда все было готово и на улице стемнело, его жена встала у входа, ведущего из лавки в трактир, и начала продавать билеты, вырывая их из обычной книги расходов и приходов. Сам шваб старательно наблюдал за порядком, помогая крестьянам разместиться. Это было нелегким делом, ибо всех главным образом интересовал сам аппарат, который, с виду необычайно простой, но от этого не менее таинственный, чернелся на сундучке, освещенный мерцающим смрадным светом карбидной лампы.

— Точь-в-точь как моя старая железная печь, которую в прошлом году я забросил в сарай, — говорил под общий смех присутствующих какой-то крестьянин. — И я у себя в сарае мог бы показывать кино. Шваб, откуда у тебя выходят живые люди?

— Все они на катушка! — Шваб важно поднял ролик с намотанной на него пленкой и, щурясь, показал на свет небольшие квадратики, заполненные картинками. — Это я ставить под линзу и здесь вертеть ручка, — он как бы вставил ролик и на самом деле стал поворачивать ручку аппарата, — и там на простыне все как им лебен, в шизнь.

— Похоже на шарманку, — моргая малюсенькими черными с косинкой глазами, сипло и как-то по-женски засмеялся черноволосый карлик по прозвищу Моргун, известный торговец свиньями и перекупщик скота. При этом он незаметно пощипывал за бедро молодуху, и не думавшую сопротивляться.

— Не бил плохо, — невозмутимо отвечал шваб, — бил кино и шарманка — била и мюзик!

— Крутится, говоришь? — привалившись к стоящим позади него крестьянам, спросил высокий и худой мужик с всклокоченными волосами и злым взглядом, с сальным, словно портянка, лицом — явно пьяный. Звали его Кралем, пил он тут чуть ли не с самого утра, успев поссориться и помириться с Моргуном из-за какой-то коровы. Трясущимися руками он взял, скорее вырвал из рук шваба ролик с пленкой и теперь сам рассматривал квадратики с картинками. — Да тут все одно и то же, гм, одно и то же. — Он с недоверием посмотрел на шваба. — Разматывается? Прямо как пулеметная лента. — И, повернувшись к остальным, попытался рассмеяться. При этом лицо его сделалось еще более мрачным, стало обиженным и злым; сплюнув, он привычно выругался.

— Пулемет убивать, — шваб испуганно смотрел на свою пленку в руках Краля, наконец с облегчением вздохнув, спрятал ее под аппарат. — А кино — комедия, — весело!

— Скоро ли начнется твоя комедия? — из соседней жилой комнаты вышел и, подойдя почти вплотную к швабу, остановился возле него широкоплечий и крупный поручик. Он косо смерил чуть воспаленными глазами крестьян, которые еле заметно подались назад.

Шваб живо обернулся и. по привычке, оставшейся, вероятно, от армии, сдвинул пятки:

— Gleich, Herr Leutnant!

У офицера над гордо искривленным носом сошлись брови.

— Лейтенанты в Швабии, а здесь извольте говорить по-сербски! Сербский хлеб едите! — он выпучил глаза, обнажив белки, и грубо оттолкнул плечом подошедшего к нему офицера, чуть ниже себя ростом, но такого же полного, который с благодушным выражением лица что-то тихо ему сказал. — Подожди, пусть повторит по-сербски!

Крестьяне отпрянули, бормоча что-то невразумительное о Хорватии. Зардевшееся лицо поручика еще больше покраснело, теперь действительно уже трудно было понять, кто его больше оскорбил: шваб или крестьяне. Впрочем, был он не настолько смел, чтобы решиться пойти против толпы, поэтому счел более благоразумным оставить шваба в покое. Хлопнув дверью, он уже в другой комнате, там, откуда пришел, дал выход своей злобе. Широко расставив ноги, он остановился перед офицером и рассек рукой воздух:

— Все они гады, капитан! Не знаю, почему ты не даешь мне сказать им это в лицо! С хорватами пусть говорит по-швабски, с ними можно, они всегда были швабами. Если бы его штука и впрямь была пулеметом, как сказал этот сумасшедший Краль, посмотрел бы, как я разделался бы с этими республиканцами!

Капитан Братич по отцовской линии и сам был сербом, но характер, очевидно, имел более покладистый и открытый, чем поручик Васо Белобрк, поэтому он лишь рассмеялся по-детски своими маленькими, заплывшими жиром и, как родник, голубыми глазами и благодушно пропищал:

— Ах, оставь политику, прошу тебя, выпей лучше!

Васо Белобрк резко оттолкнул от себя стакан, но уже в следующий момент снова его схватил и выпил до дна.

— Гады! Я пришел, а ни один даже бровью не повел, — пробормотал он и тяжело опустился на стул, уставившись на третьего толстяка, который сидел за столом, опустив вниз глаза, загадочно улыбаясь и поигрывая стаканом. Это был человек гражданский, нотариус, бывший начальник, а сейчас служащий полиции Ножица. — И за таких людей сражалась наша сербская армия и король! Ты тоже республиканец, Ножица. Довольно странно полицейскому присягать королю, а быть республиканцем!

Нотариус Ножица только загадочно улыбнулся и осушил стакан. В душе он был таким республиканцем, что его устроил бы и король, будь он только хорватом. Впрочем, политические цвета его ничуть не волновали. Для него было важно не потерять работу там, где сейчас среди виноградников он строил себе новую сторожку, скорее похожую на виллу. Поэтому по вопросам политики при крестьянах он никогда не высказывался, а службу свою нес исправно. Вообще, был человеком достаточно скрытным и, когда не бывал у своей возлюбленной, на которой в течение многих лет не решался жениться, — дочь трактирщика, она наполовину была крестьянкой, — с удовольствием проводил время в одиночестве, копаясь в огороде, иногда занимаясь еще и естественными науками, сведения о которых черпал из подписного журнала «Природа».

— А кем ты был, Васо? — Стиснув руками свою большую голову и оскалившись, Ножица смотрел на него сквозь стакан. — Разве ты за них сражался, когда за императором Карлом нес золотое яблоко?

— Кем? — Васо вытянул ноги, набрал полную грудь воздуха и с шумом, как паровоз, выдохнул. Больше он не нашелся, что сказать.

Васо Белобрк, унтер-офицер и бывалый солдат, всю войну провел на ближайшем военном конном заводе. Постоянно снабжая офицеров командования корпуса продуктами, от которых ломились богатые кладовые присоединенного к заводу имения, откармливая их личных скаковых лошадей, он пригрелся на этом месте и, хотя был атлетического сложения и крепкого здоровья, фронта не понюхал. Единственно, где пригодились его рост и здоровье, это при коронации в Пеште императора Карла, когда военное командование всех частей считало своим долгом послать туда самых видных парней. Так и он, благодаря протекции бригадного командира, попал в представительную делегацию. Это было знаменательное событие в жизни Васо. Самонадеянный и хвастливый от природы, он, вернувшись оттуда, еще все и прикрасил. Вплоть до поворота событий, никому бы и в голову не пришло усомниться в том, что на коронации в Пеште он шел непосредственно за императором и нес на великолепной подушке золотое яблоко: символ, — думал он, — insignta императорского могущества. Однажды даже поднял целую бурю, когда Ножица, подвыпив, подшутил над ним, заявив, что на коронации он, мол, держал за хвост кобылу какого-то полковника, дабы та не испугалась, более того, назвал его королевской кобылы трубачом.

Тотчас после поворота событий Васо закрыл последнюю страницу своей славной пештской истории, не желая больше о ней и слышать, не то что говорить. В шайкаче, которую прежде чем надеть на голову громко поцеловал, — он стал заядлым сторонником династии Карагеоргиевичей, уверяя всех, что таковым всегда и оставался, и это истинная правда, хотя потомкам Карагеоргия от этого не было никакой пользы. По протекции министра, которому доводился земляком, да еще и кумом, его произвели в чин поручика. С тех пор любой человек должен был уверовать в его ум, и тут Васо был чрезвычайно щепетилен. Волей случая став офицером, он считал, что всякий, кто посмел бы усомниться в его способностях, думал, будто он не достоин офицерского звания, и потому взял за правило вести себя достаточно агрессивно, причем, естественно, постоянно терпел поражение.

Так, несколько минут назад он пришел в бешенство, оскорбленный нотариусом Ножицей, который, видимо считая себя умнее его, утверждал, будто бы земля вращается вокруг солнца. Земля вокруг солнца? Кровавый огненный шар, красный, словно бутылка бургундского, скользил сейчас по округлому, покрытому тучами небосводу, казалось, кто-то спускал его на веревке по огромной серой винной бочке. Глядя на солнце через мокрое от дождя окно, Васо собственными глазами видел, как оно медленно ползет, садится — значит, движется. Движется солнце, а не земля, издевается, что ли, над ним нотариус Ножица! Васо встал, преисполнившись благородного гнева, его большие глаза блеснули огнем, он наклонился влево, поднял руку и сказал:

— Утром солнце на одной стороне, оно поднимается, — он наклонился вправо, опустил руку, — вечером, когда начинает темнеть, солнце заходит на другой стороне! Итак, я спрашиваю тебя, что это значит?

Выпалив все это, будто выстрелив пробкой из бутылки, он, несмотря на свой рост и грузность, закачался, подобно пробке на взбаламученной воде. Напрасны были все объяснения и бесчисленные доказательства Ножицы. Васо поколебался лишь после того, как Ножица в подтверждение своих слов показал журнал «Природа», еще больше засомневался, когда и капитан, все это время молча или похихикивая ерзавший на стуле и призванный в конце концов Васо в свидетели, тоже согласился с Ножицей. Васо усомнился, но ошибки своей не признал и не смирился; то, что капитан встал на сторону какого-то гражданского, разозлило его еще больше. Он с упреком посмотрел на него, отказался взглянуть на предложенные Ножицей книги и, махнув рукой, вышел, выведенный из себя настолько, что, придя в другую комнату, уже не мог не выплеснуть весь свой гнев на бедного шваба.

Все же не это явилось главной причиной сегодняшнего плохого настроения и досады Васо Белобрка.

В последние годы войны, управляя поместьем, принадлежавшем конному заводу, ему удалось на. нем неплохо нажиться. Не без выгоды для себя продавал он и сено, и дрова, и зерно, и фрукты, а посредником в этом деле, деля с ним прибыль, был старый Смудж. Всему, казалось, наступил конец с приходом нового начальника капитана Братича. Вскоре, однако, выяснилось, что человек этот не только не умеет быть рачительным, но и явно пренебрегает делами службы, к тому же обладает мягким характером и не может никому возражать, а посему и дальше было все возможно. Таким образом, без ведома капитана Братича (а и знай он, не захотел бы вмешиваться) они продолжали заниматься своей торговлей. Но недавно, видимо, хватили через край, и терпение военного начальства, на все смотревшего сквозь пальцы, лопнуло. Присланные им для проверки контролеры уже не удовольствовались веселой пьянкой в имении завода, а досконально проверили счета. Белобрку и Братичу объявили, что они находятся под следствием и, возможно, их привлекут к ответственности, в лучшем случае переведут в другое место.

В то, что их накажут, не верил ни тот, ни другой, но Белобрка не устраивал и перевод. И вот на днях Васо узнал от начальства, что перевод состоится, и довольно скоро. К этой заботе прибавилась и другая, имеющая отношение к первой, но носящая личный характер. Васо был зятем Смуджа и на его дочери Пепе, которую вскоре после свадьбы стал звать Йованкой, женился по принуждению. Он пытался не допустить свадьбы, потому что все, и он в том числе, знали, что Пепа, прозванная Йованкой, до него и одновременно с ним спала без разбору с каждым. К тому же, как ему казалось, не пристало поручику брать в жены дочь трактирщика. Любыми путями он старался избежать этой женитьбы. Не преминул даже обратиться к ненавистному жуп нику, которому пожаловался на ее легкомысленное поведение, за что тот официально проклял ее перед алтарем, а старому Смуджу откровенно заявил, что дочь его в своей церкви венчать не хочет. Все это, однако, Васо не помогло, и в конце концов ему пришлось уступить. Во-первых, из-за того, что ребенок, которого ему родила Пепа, был как две капли воды похож на него, а во-вторых, Смудж, пусть бы и сам за это поплатился, припер его к стенке, угрожая доложить куда следует о спекуляциях во вред государству. Обвенчавшись с Йованкой в православной церкви в Загребе, Васо, мстя жене за свое поражение, хотя бы раз в месяц добросовестно ее колотил, после чего она, как правило, убегала к отцу. Самым смешным во всей этой истории было то, что говорить о мессалинском прошлом своей жены он никому, кроме себя, не позволял и даже жупника, которого сам когда-то натравливал на нее, обвинил в клевете перед церковным судом. Тяжбу, естественно, проиграл.

Виновником его сегодняшнего плохого настроения была тем не менее не жена, а тесть. Состарившийся, донимаемый приступами астмы и напуганный односторонним параличом у своей старухи, уже две недели не встававшей с постели, старый Смудж впервые в эти дни серьезно задумался о смерти. Пригласив нотариуса, он составил завещание, по которому жене Васо, помимо уже полученного ею приданого, отходила еще пашня и луг. Это-то и возмутило Васо. Земли, правда, государственной, у него и самого было предостаточно. Да и зачем теперь ему земля, если, как стало известно, он будет переведен в другое место, скорее всего в город, в полицию? Дом в городе — вот что ему сейчас было нужно, а как раз такой дом, трехэтажный, и был у старого Смуджа в городе. Вместо того чтобы завещать дом Йованке, он оставлял его сыну Йошко, который в нем уже и жил. Любыми путями заполучить этот дом, заставить тестя изменить свое решение, уговорить Йошко — таково было желание Васо, причина же его раздражения заключалась в том, что Йошко никак не хотел с этим согласиться.

Сегодня он был здесь. Приехал еще утром на единственном из трех оставшихся у него автомобилей и теперь, взяв отца под руку и пройдя по коридору, соединявшему дом с лавкой, вошел в комнату. Оба они были тучными мужчинами, правда, отец чуть выше ростом, одутловатый, с отекшим, рыхлым и серым лицом, в то время как круглое лицо его сына заливал румянец, оно дышало здоровьем и, как у ребенка, ничего не выражало. Никогда ни тени заботы не отражалось на нем, видимо, потому, что на все он смотрел легко и слишком был уверен в себе, чтобы его могло что-то беспокоить. Во всяком случае, сейчас этот сангвиник, оставив чем-то озабоченного отца, потер руки и расплылся в улыбке.

— У вас, господа, пустые бутылки? Открой-ка, отец, еще, будь добр, — он проворно подскочил к нему и протянул бутылку, — или нет, я сам!

Старый Смудж, прислонившись к кровати, откашлялся и, хотя и прихрамывал на правую, пораженную ревматизмом ногу, довольно быстро доковылял до сына и взял у него бутылку.

— Садись, я могу это сделать и сам!

Он повернулся и огляделся, будто забыв, что собирался сделать. Потом быстро направился к двери, от неловкости чуть не разбил бутылку.

Сын, закуривая сигарету, наблюдал за ним. Он долго беседовал с отцом с глазу на глаз и знал, что творится в его душе. Ему казалось, что отец успокоился, но теперь он снова в этом усомнился. Тем не менее, довольный, улыбнулся; того, чего хотел, он от отца добился: дом в городе принадлежит ему, и он может тотчас его продать, а это для него сейчас самое важное!

— Ну как, Йошко? — обратился к нему Васо со смиренным выражением на лице. — Согласен, в последний раз тебя спрашиваю?

Йошко забарабанил пальцами по столу и посмотрел на окно, по которому сползали толстые водяные волокна.

— Может, и согласился бы, если бы целый месяц не шли дожди.

— При чем здесь дожди?

— Ладно, кончим этот разговор! — Йошко отвернулся от него, выпустив изо рта дым. — Зачем мне в городе земля? Ты и сам знаешь, что дом мне нужнее, да и Пепа часть своего приданого уже получила!

— В придачу к земле я тебе и деньги дам!

Попыхивая сигаретой, не говоря ни слова, Йошко вместе со стулом придвинулся к Васо и стукнул указательным пальцем по краю стола:

— Зачем мне земля, а дом я тебе могу продать! Полмиллиона!

Полмиллиона, по крайней мере, столько ему требовалось, а выгори дело с продажей оставшегося автомобиля, он мог бы выйти из того затруднительного положения, в которое неожиданно на этой неделе попал. После возвращения из армии, где, имея чин офицера, служил счетоводом, он начал заниматься приносящей немалую прибыль контрабандой сахарина и вскоре, воспользовавшись приобретенными связями, дорос до поставщика крупного рогатого скота для армии. Через его руки теперь плыли миллионы, плыли в полном смысле, ибо с той же легкостью, с какой они ему доставались, он их и тратил. Что бы он теперь ни делал, куда бы ни приходил, в занюханную харчевню или изысканный городской бар, — всюду начинались вакханалии, и так продолжалось уже три года. Его окружали подхалимы и взяточники, начиная с сельских чиновников, ветеринаров и пастухов и кончая министрами, банами и генералами. Везде и со всеми, не ведая счета деньгам, до потери сознания кружился он в пьяном и бешеном водовороте, безоглядно и тщетно пытаясь выглядеть если не первым, то хотя бы равным с теми, на которых когда-то он, забитый сын трактирщика, смотрел с завистью снизу вверх.

Еще весной казалось, что это легкое и бездумное восхождение скоро достигнет своей вершины, как вдруг стало ясно, что он катится вниз, катится стремительно и безудержно; и всему виной, как он сам сказал, были дожди.

Весной представлялось, что нынешний год, как и минувший, будет засушливым, и, поскольку у крестьян иссякли запасы сена, они стали по дешевке продавать скотину. Строя на этих бросовых ценах свои планы, Йошко зимой заключил с военным начальством договор о поставке в течение нескольких месяцев скота в армию. Но начались дожди, трава росла что лебеда, а вместе с ней поднимались и цены на мясо. Йошко, связанный договором и продавая скот по старой, более низкой цене и переплачивая, стал нести убытки. Пока удавалось получать займы, он кое-как сводил концы с концами. Добиваться же их становилось все труднее, и он пропустил предусмотренный договором срок основных поставок. Еще по-настоящему не осознав весь ужас своего падения, он вдруг, не далее как позавчера, узнал в комендатуре, что военное министерство в Белграде, явно стараясь протащить своего человека, ведет переговоры с другим закупщиком скота, а его собственный залог, отданный в это ведомство, теперь уже наверняка пропадет. Он тут же сел в автомобиль и поехал на вокзал, чтобы как можно скорее очутиться в Белграде. Договор с другим поставщиком еще не был заключен, но залог уже пропал. Еще есть надежда, сказал ему помощник министра, которого он когда-то угощал, можно попытаться заключить новый договор, но для этого нужен новый залог, и как можно скорее. Новый залог, да еще капитал для закупки скота! Решение пришло мгновенно. Дом он продаст или заложит, автомобиль тоже продаст, не все еще потеряно. Росли трудности — рос и его оптимизм; он посмеивался и повторял:

— Полмиллиона!

— За полмиллиона я могу себе приобрести королевский дворец! — Васо поджал губы, лицо его пылало, он оглянулся на капитана. — А ты чему радуешься, капитан?

Капитан Братич откинулся на спинку стула, сунул руки в карманы и, весело моргая, похихикивал.

— Да так, — сквозь смех пропищал он, — видишь ли, ты собираешься обосноваться в городе, а тебя, как и меня, вероятно, пошлют куда-нибудь в провинцию.

— Ну уж извини, — оскорбился Васо. — Я тебе сказал, мне предложено место в полиции! Блестящая должность, второй человек после короля, ей-богу!

Это было что-то новое, но в духе его обычного наивного бахвальства. Выслушав его, капитан еще громче рассмеялся, усмехнулись и Йошко с Ножицей.

— Ты, Васо, второй человек после короля? — Ножица схватился за живот.

— Второй! Великолепное место!

— Да что же это за место? Чем ты будешь заниматься? И сам знаешь, какой из тебя чиновник! — Известно было, что всю работу в канцелярии, вплоть до составления его личных писем, выполняет за Васо унтер-офицер. Но Ножица об этом умолчал.

— Я не могу работать в канцелярии? Да плевать я хотел на такую службу! Мне предложили место начальника полицейской кавалерии, ей-богу! Это по моей части!

— Но для этого нужно иметь кое-какое представление о законах! К примеру, случится в городе демонстрация, ты должен точно знать, что ты имеешь право, а чего не имеешь права делать.

— Имею право, не имею права! Закон! Пустяки! Прикажу «расходись!», а не послушаются — «Обнажить сабли!» Не действует? — «Огонь!» Увидишь, улица вмиг станет чистой, словно выметенная!

Говоря, Васо усиленно размахивал руками, будто уже представлял себя сидящим на коне. Он выпучил глаза, точно и впрямь видел перед собой непокорную толпу, и, окинув всех торжествующим взглядом, успокоился, только на губах еще играла горделивая улыбка: победитель!

Йошко, сделав вид, что все это ему надоело, позевывая, встал и, опасаясь, как бы не проснулась от поднятого шума больная мать, заглянул с порога в другую комнату. Нотариус, продолжая посмеиваться, молчал. Самым странным, впрочем, и единственно странным здесь человеком был капитан. Он стал серьезным, как бы мгновенно протрезвев, и заметил, силясь нахмуриться:

— Как на фронте! Удивляюсь тебе, Васо!

— И я тебе! — резко бросил Васо, не на шутку рассерженный; он злоупотреблял мягкотелостью капитана. — Разве мы здесь, среди хорватов, не как на фронте? Все они республиканцы и коммунисты! Ты что, их жалеешь? Позволь тебе сказать, хоть ты и старше меня, твои беседы с этим шалопаем Панкрацем мне никогда не нравились.

— При чем здесь Панкрац? — вздрогнул капитан, будто в эту минуту и сам думал о нем. Какое-то мгновение он колебался, потом, как бы смутившись, ожесточился: — Я был на фронте, там оружие применяют против оружия (хоть и это неразумно), но в безоружных я бы никогда не выстрелил.

— Зачем же тогда пошел в солдаты?

— Зачем? — Капитан пристально посмотрел на него, и в его взгляде выразилось и замешательство, и невысказанное до сих пор презрение. — Зачем? — повторил он, рассмеявшись горловым, сдавленным смехом. И, словно желая уйти от подобных разговоров и мыслей, встал и с напускной веселостью выкрикнул: — Пойдемте, господа, смотреть кино!

В другой комнате сеанс уже начался, и жужжание аппарата заглушало громкое и смачное гоготание крестьян. Мать Йошко еще спала, и он тихо отошел от двери на середину комнаты. Лицо его внезапно приобрело задумчивое выражение, и он немедля последовал за капитаном. Поднялся и Ножица. Только Васо, мрачный, но в душе довольный собой, поудобнее устроился, вытянув ноги:

— Эту швабскую ерунду пусть смотрят хорваты, это их культура!

 

II

Оставшись один, он продолжал бросать любопытные взгляды на дверь. Изредка бывая в городе, он заходил в кино, и его не переставало удивлять, как это и природа, и люди, всего мгновение назад бывшие бесформенным лучом света, прорезавшим темноту зала, вдруг превращались на простыне в живые картинки. Он и сейчас бы, конечно, пошел в кино, если бы в комнату тихо, словно крадучись, снова не притащился старый Смудж, неся в руках початую бутылку вина. Васо налил стакан и посмотрел на спину тестя, который, как минуту назад и его сын, заглянул в соседнюю комнату, желая узнать о самочувствии жены. Едва тот, вздохнув, повернулся, Васо грубо набросился на него:

— А ты что, старый, целый день шмыгаешь да вздыхаешь? О чем-то договариваешься с Йошко, а меня не зовете, я для вас ноль!

С утра Смудж был разговорчив и пребывал в хорошем настроении, и если бы Васо присутствовал на обеде, как нотариус Ножица, он заметил бы, что молчаливым и подавленным тесть стал в самый разгар обеда, еще до беседы с Йошко, приехавшим прямо к столу. Сейчас же на это лицо было страшно смотреть: сплошная пепельная туча, от бледных, судорожно сжатых губ до мутных серых зрачков. Он не спеша, осторожно сел и опасливо осмотрелся вокруг.

— У Йошко плохи дела, — прошепелявил он, заикаясь. — Только не вздумай ему ничего говорить. Он, правда, убежден, что выкрутится, кх-а, кх-а, — кашлянул он, чувствуя надвигающийся приступ астмы, и тут же поведал Васо о последних неприятностях сына и о своем отношении к ним, сказав также, что разрешил Йошко продать дом. Только будет ли от этого прок? С некоторых пор его семью словно прокляли, несчастье следует за несчастьем: то с женой, потом с Йошко, а теперь и с Васо.

Васо, слушая его с раскрытым ртом, задумался. Откровенно говоря, все это, как казалось ему, было водой, льющейся на его мельницу.

— Не верю я, — сказал он насколько мог убедительнее, — что ему удастся выкрутиться. Белградцы люди умные и понимают, что солдаты ждать не будут, их надо вовремя накормить. Увидишь, Йошко только потеряет дом! По-моему, куда разумнее отказаться ему от этой затеи и принять у тебя дело. Ты уже стар, пора и на покой.

— Вряд ли это его устроит! — засомневался Смудж, в душе же был согласен с Васо. — Он рожден для больших дел, да и к городской жизни привык!

— Вот как? А мы, выходит, привыкли к деревенской жизни? Так ты ни дом ни спасешь, ни его самого! А отдал бы мне, да, если бы ты отдал мне его, вам бы всегда было где остановиться в городе. Поразмысли хорошенько, да ты наверняка об этом и сам думаешь, оттого так и озабочен!

— Дело не только в этом! — Смудж склонил голову, а голос его прозвучал как-то надтреснуто.

— Что еще? — раздраженно спросил Васо.

— Дело не только в Йошко! — Смудж боязливо, почти умоляюще посмотрел на него. — Ты не обедал с нами, но, может, слышал уже от кого? Ножица сказал…

— Ножица?

— Говорит, что ему доподлинно известно. Блуменфельд собирается арендовать у жупника пруд в лесу. Как только установится погода, он его осушит под сенокос.

Надтреснутый голос Смуджа стал совсем глухим и дребезжащим. Васо тоже всполошился.

— Бог с тобой! Чьих это рук дело? Не Ножицы ли?

— Кх-а-кх-а, все дело, вероятно, во влиянии Блуменфельда. Никто ничего толком не знает, но все о чем-то догадываются, следовательно, Блуменфельд…

— Во всем виноват эта скотина Краль. В эту пьяную глотку сколько ни лей, все мало, болтает где придется. Наверняка и Блуменфельду наплел! Что же теперь делать?

— Теперь? — В погасшем взоре Смуджа вместе со страхом вновь вспыхнула надежда. — Я думаю так: будь я в хороших отношениях с жупником, можно было бы справиться с Блуменфельдом. Пока вы оба, ты и Братич, еще здесь… Братич дружит с жупником… мог бы приобрести пруд для конного завода! Вам нужны земли под сенокос — вот вы бы его и осушили.

— Другие бы осушили после нас! Нам сено не нужно! — напыжился Васо, словно он центр вселенной. Но вдруг задумался. Помоги он сейчас тестю, он отвел бы от всей его семьи большую беду, а заодно и от себя, да еще, возможно, и дома бы добился! Но как тут поможешь? Братич не может, да и не стал бы ничего делать. Очевидно, за решением торговца Блуменфельда стоит желание самого жупника отомстить им. — Ничего! — закончил он, рассуждая то вслух, то про себя. — Поп и жид — два сапога пара! Сговорились между собой, остается только ждать, когда начнут осушать пруд и вытаскивать из него то, что вы туда бросили. Пусть этим займется Панкрац, он бросил, недаром ты на него так тратишься! Нет, не так! — Васо встал, и снова это была сама государственная власть: — Тогда я уже буду работать в полиции! А это — сила! Вот и прикинь, кому при таком раскладе разумнее отдать дом — мне или Йошко! Что ты на это скажешь?

Потирая рукой лоб, старый Смудж молчал.

— Поговорю еще с Йошко, — бросил он и, вздохнув, встал — из другой комнаты его звала жена.

— Поговори и подумай! — Васо приложил указательный палец ко лбу и тоже поднялся. — Не забудьте позвать меня!

В течение всего их разговора из соседней комнаты, где крутили фильм, доносился раскатистый смех, желание пойти туда все настойчивее овладевало Васо. Наконец-то он высказал тестю все, вопрос о доме повернул так, что лучше не придумаешь — вот это мудрость, ум! Он многозначительно сдвинул брови и с трудом протиснул через дверь свою массивную фигуру, подобно девице, пролезшей сквозь игольное ушко.

Народ, стоявший у входа, расступился, пропуская его, и он встал у стены рядом с капитаном. В полумрачном сельском кинотеатре к этому времени заканчивалась первая часть программы, всех охватило веселое возбуждение, а шваб уже оповещал зрителей, что дальше их ожидает hohinteresant трагедия, пикантное представление. Вскоре этот спектакль начался.

Мелодраматическая история любви бедной швеи и музыканта. Несчастный брак и быстро образовавшийся любовный треугольник. Третий угол — богатый граф, который уводит швею к себе во дворец. Охваченный ревностью, музыкант мстит, он поджигает дворец, когда швея, ставшая любовницей графа, остается одна, граф в это время развлекается в кафешантане. Буйный, всепожирающий киношный пожар, где на самом деле ничего не сгорает, но от этого кажется страшнее настоящего. В паническом ужасе мечется любовница по комнатам, вот-вот погибнет, объятая пламенем. Но у музыканта пробуждается совесть, неистово пробивается он сквозь огонь, чтобы спасти ее. Всего одна стена отделяет его от отчаявшейся, потерявшей сознание женщины — догадается ли он, что она там?

— Беги! Чего стоишь? — забеспокоилась сидящая на скамьях и корыте публика, да и сам Васо, выпучив глаза и глядя поверх голов, крикнул: «Вперед!»

Комментируя происходящее короткими восклицаниями, шваб усердно крутил ручку аппарата то одной, то другой рукой и при смене руки на мгновение останавливался, при этом картинка на простыне застывала, словно проклятая жена Лота при бегстве из Содома. Или пленка заматывалась на ролике, и изображение перебегало с простыни на стену — к великому удовольствию публики, которая начинала кричать: «Держи ее!» Сейчас же пленка окончательно вышла из повиновения, и картинка, окрашенная в оранжевые тона, метнулась на потолок, засновала туда-сюда и упала на зрителей, залив краской белые юбки и кофточки крестьянок, все объяв пламенем. Парни руками хватали огонь, якобы пытаясь его погасить, а на самом деле щипали девок.

— Не ровен час дом Смуджу подожжешь! Смотри, женщины уже горят! — развлекал себя и других коротышка Моргун. И снова наступила сосредоточенная тишина, изображение послушно вернулось в квадрат простыни, но из-за этого перерыва уже нельзя было понять, как и где музыкант нашел свою жену. Теперь она была с ним, и он нес ее на руках. Огонь бушевал, потолки рушились над их головами — успеет ли он ее вынести?

Тишина. Не слышно даже шепота. Все взгляды прикованы к экрану.

И вдруг — на простыне пустота, изображение исчезло, ни на потолке его нет, ни на платьях молодок.

— Эй, заснул, что ли? Давай дальше!

В свете карбидной лампы горели только рыжие волосы шваба, сам он выпрямился и развел руками, как бы говоря, — не его вина, что так получилось.

— Дальше пленка фербрант — сгорела! — и поспешил добавить: — Конец такой: музыкант спасла Розу, и Роза с ним новая любовь, новый шизнь, как холупки.

Крестьяне, выругавшись, наверняка бы удовлетворились этим объяснением, если бы не вмешался Васо. Растолкав всех, он подошел к швабу.

— Почему я должен верить в такой конец? Ты покажи нам его!

— Давай конец! — раздались крики тех, которые не поняли, что значит «пленка сгорела».

— Но она у него действительно сгорела! — приблизившись вплотную к Васо, спокойно объяснил ему капитан.

— А мне какое дело? — кипятился Васо. — Если нет конца, не надо было и начинать!

— Это для простого народа, для пауэр, господин лайт, — не для интеллигенция! — оправдывался шваб униженно и испуганно. — Не для интеллигенция! — подошла, встревоженная, и его жена.

Васо вскинул голову, осмотрелся и успокоился. Добавил только, обращаясь к стоявшей возле него интеллигенции:

— Если бы вы не пошли, не было бы и меня здесь!

Тут снова возмутились крестьяне. Шваб объявил представление оконченным, а им казалось, что за пять динаров они увидели слишком мало. Не понравилось им и как шваб оправдывался перед Васо.

— Ентел-лигенция! — протяжно и обиженно пронеслось по толпе и потонуло, заглушенное топотом выходящих из комнаты людей.

Из крестьян в комнате остался один Краль. Правда, Моргун звал его пойти в сарай выпить, но тот грубо отказался, после чего Моргун, смачно выругавшись, удалился, а Краль, развалившись на стуле за аппаратом, упрямо требовал принести ему вина.

Молодой Смудж уже успел пробиться сквозь толпу в лавку и вел там торговлю с крестьянами. Краля он словно и не слышал.

— Можешь подождать! Чего разорался? — набросился на Краля Васо, выходя из комнаты вместе с капитаном и нотариусом. — Налился по горлышко!

— А тебе какое дело! — огрызнулся Краль, искоса наблюдая, как шваб собирает аппарат. — Мой организм еще принимает! — Васо остановился в дверях, презрительно смерив его взглядом с головы до пят. — Вино и для пауэр, не только для интеллигенции! Интеллигенция! — Краль скорчил гримасу, скорее предназначавшуюся швабу, нежели Васо, и все же это был замаскированный, осторожный выпад именно против Васо. Тот так это и расценил.

— А ты имеешь понятие, что такое интеллигенция? — заложив руки за спину, он подошел к нему ближе.

Краль повернулся и оказался прямо перед ним. На его заросшем лице притаилась вызывающая, злая усмешка.

Всем было известно, что в течение нескольких лет он вел с конным заводом, а следовательно, с Васо тяжбу из-за земли. Жил он в одном из самых убогих сел в общине, а таковым оно стало потому, что семья графа еще во времена крепостного права прибрала к рукам самые плодородные и самые большие куски земли, оставив окрестным крестьянам жалкие крохи, лишь бы не умерли с голоду. Краль и его односельчане судились с этой семьей, вернее, с одним из последних ее отпрысков, вечно брюзжащим патриотом, вложившим в военный заем половину своего состояния. Позднее, когда граф, не получив назад свой заем и не смирившись с новыми условиями, продал поместье заводу и уехал в Грац, к заводу перешли и все нерешенные споры, в том числе и дело Краля. Впрочем, Краль ничего не получил бы и тогда, если бы не случилось происшествие, заставившее Васо уступить. Взаимная же ненависть, правда тщательно скрываемая, осталась. Но сейчас, однако, будучи слишком пьяным, чтобы вести себя осторожно и хитро, Краль, с необычайной остротой вспомнив о всех унижениях и расходах, которые он претерпел, борясь за свое, не менее остро припомнил и о завоеванных им с некоторых пор в этом доме правах.

— Интеллигенция! — плюнул он, скорее всего случайно. — Мы крестьяне! — ударил он себя кулаком в грудь. — Нашим потом вы все живете!

— Я твоим потом живу? — подбоченился перед ним Васо, окончательно выведенный из себя, ибо и шваб с глупым любопытством уставился на них. — А кто тебе подарил гектар пашни?

— Вы мне подарили мое! А не сделай вы этого, все бы вы здесь по-иному запели, хе-хе, вы меня понимаете!

Вместо ответа Васо закатил ему такую оплеуху, что Краль от неожиданности свалился на пол. Только теперь Васо сказал:

— Вот как я понимаю!

Пытаясь подняться, а был он мягок, словно тесто, Краль рычал и клял все на свете.

— Мать твою, ты мне за это заплатишь! — И, уже почти встав, снова рухнул на пол, ибо Васо ударил его ногой. Упав, он так и остался лежать, прислонившись головой к стене, согнувшись пополам, с отвисшей челюстью и глазами навыкате. То ли от бессилия, то ли от удивления он больше не пошевелился, только многозначительно промямлил с каким-то странным выражением на лице, будто всему этому чрезвычайно рад: — Побойся бога! Вот как ты со мной?

Шваб с женой спешно уносил аппарат. На том месте, где он стоял, оказались и старый, и молодой Смудж, чуть дальше стояли капитан и Ножица. Старый Смудж, перепуганный, беспомощно озирался вокруг, безуспешно пытаясь понять, в чем дело. Его сын Йошко сориентировался быстрее. Еще находясь в лавке, он разгадал причину стычки, но, поскольку был занят с покупателями, не мог ее предотвратить. Теперь же, отпихнув Васо в сторону, он услужливо остановился перед Кралем.

— Вставай, Краль, охота тебе валяться, ты же мужчина, неужели не выпьешь еще стаканчик!

Краль позволил было себя поднять, но вдруг заупрямился и остался сидеть на полу.

— В солдатчине меня никто по морде не бил, — шепелявил он, — а тут этот солдафон? Если уж на то пошло, найдется и на вас управа! — Он сам, без чьей-либо помощи, поднялся и, пошатываясь, направился к выходу, но дошел только до Йошко. Тот схватил его за плечо.

— Опомнись же, не дури, Краль, куда ты?

— Зачем ты так, Васо? При мне? — Капитан попытался изобразить из себя начальника, а лицо его приняло плаксивое выражение.

— Я, капитан, защищаю офицерскую честь! Я знаю, что это такое! — отрезал Васо, наклонив в сторону Краля голову, а глаза его вылезли из орбит, точно у быка, готового пустить в ход рога.

Капитан сник, лицо его стало еще более плаксивым.

— Оставь его, оставь! — умоляюще сложив руки, встал перед Васо старый Смудж и тут же снова повернулся к Кралю: — Еще стаканчик, Краль, ты же знаешь, я целый день в книгу не записываю!

— А почему не записываете? — заорал Краль на Йошко и засмеялся хрипло, торжествующе. — Вы знаете почему! Но если Краль до сих пор держал язык за зубами, то теперь этого не будет. Гм, не будет! — Словно собираясь сейчас же вывалить все, что знает, и желая произвести впечатление, он обернулся к капитану и Ножице, который довольно посмеивался. — Пусть господа послушают…

Крадучись, словно кошка, шваб, переносивший свою карбидную лампу, остановился в дверях, не зная, как ему поступить, то ли лишить господ света, то ли самому остаться здесь и стать нежеланным свидетелем. Он продолжал стоять. На стене позади него расползлись тени от людей, искаженные, смешные и страшные. Но не было ничего страшнее и безобразнее, чем тень старого Смуджа. У входа в лавку задребезжал звонок, но никто, даже он, словно ничего не слышал. Его била дрожь, казалось, еще немного и он зарыдает:

— Йошко, отведи его на сеновал, пусть проспится!

— Дай ему по морде! — застыв на месте, скрестив на груди руки, свысока взирал на всех Васо. Затем направился к выходу.

Молча переглянувшись, последовали за ним капитан и Ножица. Они уходили, поняв, что лишние здесь, хотя Ножица все еще посмеивался.

— Это я-то должен проспаться? — закричал Краль и двинулся вслед за ними. — Эта морда не спала и в ту ночь, когда вы Ценека хоронили в поповском лесу, гм!

Через дверь, у которой, пропустив вперед себя капитана и Ножицу, остановился Васо, из соседней комнаты проник свет и, смешавшись со светом карбидной лампы, выхватил из темноты все лица. Серое, словно пепел, лицо Смуджа и кроваво-красное его сына.

— Не болтай! Снова несешь вздор! — Йошко крепко схватил его за плечи. — Смотри, доиграешься! Тебе известно, за что ты нам должен быть благодарен!

Кралю не за что было благодарить семью Смуджей, если не считать гектара земли да постоянной взятки в виде бесплатно отпускаемого вина и неограниченного кредита на всякие домашние нужды. Но и этого было немало, подумал вдруг он.

— Гм! — хмыкнул он, но мысль, что они ему еще больше должны быть благодарны, снова овладела им, и он продолжал, уже более миролюбиво, но все же достаточно настойчиво: — Какой же это вздор? — И невероятно довольный, неожиданно растопырил пальцы. — А вот вам и свидетель!

Молодой и старый Смудж, последний с горечью и удивлением, посмотрели на дверь, ведущую в лавку, через которую, как только в комнату проник свет из другой комнаты, вышел шваб с лампой в руках и его жена и в которой минуту спустя, прежде чем в лавке зазвенел звонок, появился молодой человек, так и оставшийся там стоять, молча наблюдая за происходящим. Внешний вид этого молчаливого свидетеля производил странное впечатление в обстановке сельского трактира. Хотя его плащ, да и сам он, был перепачкан грязью, одежда его выглядела щегольской, словно у него не было времени переодеться — он был вынужден спешно покинуть асфальтированный город и окунуться в непролазную деревенскую грязь. Лицо же его, напротив, было грубым, широкоскулым и выдавало в нем скорее крестьянскую примитивность, если бы не покрытые сетью морщин синие круги под пронзительнохолодными глазами, говорившие о рафинированности язвительного, дерзкого городского прощелыги. Две глубокие складки залегли по обеим сторонам носа, и сейчас, проводя пальцем по одной из них, он презрительно ухмылялся: вся эта сцена очевидно забавляла его.

— Панкрац! — словно у него перехватило дыхание, выдавил старый Смудж. — Что тебя снова принесло сюда, и именно сейчас?

— Снова? — звонко рассмеялся гость, названный Панкрацем, и зевнул, не выказывая ни малейшего желания здороваться. — Видишь, Краль призывает меня в свидетели! А что это у вас тут было? — Он огляделся. — Кино, слышал я, показывали. Веселитесь! А вы чем недовольны, Краль? Перестаньте, республика не за горами! — Все это он проговорил очень быстро, плавно и мелодично, как бы играя на публику. Он подошел к Кралю, похлопал его по плечу, даже протянул руку и снова засмеялся, на сей раз как будто искренне. — Помните, как месяц назад мы с вами напились на станции?

— Конечно, помню! — захохотал Краль, сразу повеселев; он держал руку Панкраца в своей, тряс ее, словно заключая с ним сделку. — Вы настоящий наш народный представитель! Не то что эти, выпить человеку не дадут, все бы им драться да по морде хлестать!

— Кто тебе не дает? — Йошко тут же воспользовался моментом, чтобы окончательно успокоить Краля, при этом он не без любопытства наблюдал за Панкрацем.

— Принеси же ему! Да и я не откажусь! — надменно улыбаясь, заглянул Панкрац в глаза Йошко и повернулся к Кралю. — А кто это вам оплеуху закатил?

В дверях другой комнаты, застыв в гордом презрении, стоял Васо. Теперь же, надув губы, он повернулся, собираясь выйти.

— Он? — Панкрац понял это по взгляду Краля, — Могли бы ему сдачи дать! Если вы еще этого не сделали, то скоро будет республика, тогда и покажете им! А сейчас садитесь, Краль! Я подойду к вам, и мы снова чокнемся! — улыбка исчезла с его лица, а сам он постепенно удалялся от него. Бросив взгляд на старого Смуджа, он вошел в другую комнату и там очень громко и весело со всеми раскланялся, — Добрый вечер, господа!

Йошко уже нес Кралю вино. На Панкраца даже не взглянул, более того, как бы нарочно отвел от него глаза. Васо скользнул по нему взглядом и отвернулся.

— Хи-хи-хи! По такой грязи! — захихикал Ножица, втянув голову в плечи. Единственно капитан сердечно приветствовал его, но и он, в конце концов, стал более сдержанным, ибо Панкрац вместо того, чтобы протянуть ему руку, повернулся в другую сторону и начал раздеваться.

— Что за черт вас принес, какая такая необходимость! — капитан смотрел на перепачканную грязью одежду Панкраца, не переставая улыбаться.

— Я рассчитывал найти на станции какую-нибудь машину! Мой добрый дядя Йошко не удостоился подвезти меня на автомобиле! — Панкрац сел, вытянув ноги. — А приехать чертовски было нужно! — усмехнулся он и обернулся к старому Смуджу, приковылявшему в комнату; лицо у старика было серым, беспокойным, он сглатывал слюну.

— Сегодня ночью я все деньги проиграл в карты, а завтра истекает срок выплаты долга.

От долгого сглатывания старый Смудж стал задыхаться, лицо передернуло судорогой. В другой комнате раздался звон рюмок. Это чокались Краль и Йошко. По стеклам окон барабанил дождь, а на улице стояла черная, глухая ночь, затаившаяся, подобно призраку. В наступившей тишине слышалось только, как зевает Панкрац да как из соседней комнаты жена Смуджа зовет к себе Панкраца.

— Ах, маменька все еще лежит! — Панкрац поднялся, потянулся, позевывая, и с ухмылкой, с какой рисуют смерть, отправился туда.

 

III

Комната, куда вошел Панкрац, была сплошь заставлена старинной мебелью всех стилей, вернее, без всякого стиля, но выглядело это более чистым, чем все остальное в доме. Две высоких кровати, одна разобранная, занимали добрую ее половину. Перед ними на противоположной стене, на небольшой полочке между ярмарочной картинкой, изображающей Христа с терновым венцом на голове и деву Марию с пронзенным сердцем, горела лампада, вернее, обычный фитиль, опущенный в красный стаканчик с освященным маслом. Над лампадой, между картинками, на почетном месте висел старый, потускневший от времени Б-кларнет. В красном свете, отражаемом лампадой, его медные клавиши тоже казались красными, будто минуту назад кто-то перебирал по ним окровавленными пальцами.

Лампаду зажигали только по большим праздникам или когда в доме кто-то тяжело болел. Что же касается кларнета, то он висел годами и никто к нему не прикасался с тех пор, как старого Смуджа серьезно прихватила астма. Кларнет о многом мог бы поведать — с ним была связана молодость Якова Смуджа, когда тот еще не был ни торговцем, ни владельцем трактира, а был обычным кларнетистом, игравшим в оркестре как старого, так и в первый год нового загребского оперного театра. Музыкантом он стал исключительно благодаря старому учителю народной школы. Неся службу в маленьком, скучном городке, этот учитель до старости остался верен своему увлечению, кларнету, и поскольку дружил с отцом Якова, местным торговцем, а в самом Якове открыл талант, то и его увлек своим искусством, а попутно обучил и нотной грамоте, поначалу дав ему свой инструмент. Вскоре Якову это оказалось весьма кстати, ибо когда его отец разорился, а спустя некоторое время умер, то, будучи еще совсем юным, с едва пробившимися усами, он уже собственным кларнетом смог зарабатывать себе на жизнь. Несколько лет выступал с разными любительскими хорами по курортам, пока ему не улыбнулась фортуна. Однажды, отдыхая на водах, его приметил какой-то служащий загребского театра, куда затем и пригласил на работу. Обо всем этом, о своем славном прошлом, как и о некоторых сольных партиях, особенно в операх Верди, старый Смудж часто и со слезами на глазах любил вспоминать и вспоминал до сих пор. Но и тогда, когда он предавался воспоминаниям, ему ничего не стоило взять в руки кларнет, — впрочем, так было раньше, еще до появления первых признаков астмы, — только для того, чтобы заманить и развлечь посетителей. Так, вместо служения музам, он стал служить мамоне.

Причиной его перехода от служения музам к служению мамоне явилась как неудовлетворенность жалованьем оркестранта, так и врожденная жадность, унаследованная им от отца, который разорился, погорев на какой-то спекуляции. Скорее же всего, толкнуло его к этому знакомство и женитьба на женщине, считавшей, что своей музыке он может найти более выгодное применение, если будет играть в трактире для себя и гостей, чем в театре для «обезьян», под которыми подразумевала как артистов, так и публику. С госпожой Резикой — так ее звали — он познакомился на вечеринке у одного каноника, не отказывавшего себе в мирских удовольствиях, куда был приглашен как музыкант. В роли хозяйки дома выступали госпожа Резика, пышная молодая вдова провинциального служащего таможни. Поскольку уже на следующее утро после пьянки, когда каноник ушел к ранней обедне, молодому Смуджу удалось оставить ей о себе приятные воспоминания, то их отношения продолжились, а после внезапно последовавшей смерти каноника они окончательно бросили якорь в уютной гавани гражданского брака. В этот брак, помимо своих пышных бедер, красноречия и предприимчивости, госпожа Резика привнесла и определенную сумму денег, завещанную ей каноником. Именно деньги стали последним доводом, склонившим Смуджа послушаться своей «лучшей половины» и из рядового музыканта превратиться сначала в хозяина перекупленного трактира, а потом и мясной лавки. Поначалу они жили в городе, но не прошло и десяти лет, как госпожа Резика, несмотря на то, что дела в городе шли неплохо, пожелала перебраться в село, купить землю и завести хозяйство со свиньями, курами и гусями. Смудж не противился, и они переселились сюда, где живут и по сей день. Здесь, на перекрестке двух оживленных дорог, дела пошли настолько хорошо, что их дом стал самым богатым в общине.

Еще в городе родилось у них трое детей: сын Йошко и две дочери, Пепа и Мица. Был и четвертый ребенок, Луция, но ее Смудж, как и госпожу Резику, вместе с капиталом, оставленным по завещанию, унаследовал от старого проказника каноника. Эта Луция и была матерью Панкраца. Поскольку в ней не текла кровь Смуджа, а своим легкомысленным поведением она доставляла ему массу неприятностей, то Смудж довольно рано выдал ее замуж за городского сапожника, которому Луция приглянулась на сельской ярмарке, когда в палатке отчима разливала вино, а он в своей напротив продавал сапоги. Луция отказывалась выходить замуж, впоследствии и отомстила за это, изрядно попортив кровь и без того больному туберкулезом мужу своими прелюбодеяниями, для которых у нее были неограниченные возможности, ибо жили они вблизи военных казарм. В конце концов, не терзаемая никакими угрызениями совести, она свела его в могилу, которой, правда, спустя несколько лет не избежала и сама; после встречи в лесу за казармой с очередным любовником она, заболев воспалением легких, умерла.

Десятилетний Панкрац, — это была его фамилия, а иначе в доме его никто еще с раннего детства не звал, — остался на попечении бабушки и Смуджа, и поскольку был слишком ленив, чтобы овладеть каким-либо ремеслом, но отличался сообразительностью, старики оставили его в городе учиться. Но и здесь его одолевала лень, к этому добавилось и непристойное поведение, и он переползал из класса в класс, как гусеница с листа на лист. В прошлом году сдал выпускные экзамены, прибегнув и к подкупу, и к взяткам, и записался на юридический факультет.

Годы его учения пришлись в основном на военное и послевоенное время; это был период, говоря коротко, когда жизнь, окруженная атмосферой смерти, но не успевшая привыкнуть к ней — так идиллично было ее мирное прошлое, — оказалась перед необходимостью осознания своей бренности, а осознав ее и заразив этой мыслью все классы, устремилась в погоню за наслаждениями, хотя бы и ценой крайней непорядочности и бесцеремонности. Эта антидуховная и сугубо гедонистическая черта эпохи нашла в Панкраце благоприятную почву еще и благодаря его воспитанию, полученному в родительском доме, где мать буквально у смертного одра своего мужа устраивала любовные оргии, а сына, тогда еще малолетнее дитя, задаривала, чтобы склонить на свою сторону и настроить против отца; в довершение ко всему она его и похвалила, когда тот вместо того, чтобы подать умирающему отцу воды, показал ему язык. Ничуть не лучше был и дом деда, куда он приходил обычно по большим праздникам. Вместе с опытом, приобретенным здесь, — он и сам участвовал в махинациях деда, — еще не сложившийся характер юноши вобрал в себя все самое гнусное, оставаясь бесчувственным ко всему, что не приносило выгоды. Поскольку и в городе среда, в которой он вращался, была в основном той же, если не хуже, чем в доме деда, то со временем он стал злобным, язвительным и похотливым, сознавая, что иначе нет смысла жить. Праздность — вот что было на самом деле смыслом его внутренней жизни, и он старался заполнить ее различными внешними атрибутами, модной одеждой, интересом к спорту, любовными авантюрами, пьянками и игрой в карты. А поскольку среда эта была насыщена политическими дискуссиями, не избежал их и он. Самым странным было то, что поначалу он играл роль убежденного коммуниста. В то время коммунистическое движение у нас переживало период подъема, и он наивно полагал, что в случае его быстрой победы сможет извлечь для себя определенную выгоду; об этом говорила одна интересная деталь: Панкрац перед дедом и деревенскими родственниками распространялся о коммунизме и хвастался своей революционностью, вернее, этим он запугивал их, чтобы выудить деньги, обещая в случае победы революции защитить их от экспроприации. Так довольно долго ему удавалось их обманывать, особенно далекого от политики деда. Когда же коммунистическое движение пошло на убыль и открыто быть коммунистом стало опасно вследствие начавшихся гонений, Панкрац, деятельность которого ни разу от слов не перешла к делу, быстро спрятался в свою раковину и только из чувства противоречия, да чтоб пощекотать нервы родственникам, выдавал себя, а чаще позволял выдавать себя за коммуниста; так это и осталось по сей день. В действительности же он давно, и все в доме об этом знали, вступил в Ханао и занял там видное место. Сюда его привела простая причина: он мог, пользуясь рекомендациями типа «бедный, но патриотически настроенный студент» доить деньги из таких же «патриотически настроенных» торгашей и банкиров. И все же главным денежным источником для него оставались дед и бабка; причина же, по которой, не прибегая к угрозам, то есть, не упоминая об обещаниях, связанных с коммунизмом, ему удавалось разживаться у них деньгами, крылась в печальной истории, случившейся в доме незадолго до поворота событий.

Дело, на которое он сегодня уже неоднократно намекал, было связано с Ценеком. Ценек — угреватый, молчаливый, но смекалистый крестьянин, неженатый и без всякого состояния, не считая доставшегося по наследству участка леса в сажень дров, приходился Кралю сводным братом и работал слугой у старого Смуджа задолго до войны, а также довольно долго во время войны, будучи не только его доверенным лицом, но и первым помощником в разного рода махинациях, проводимых им совместно с Васо. Вероятно, таковыми бы эти отношения — довольных друг другом хозяина и слуги — и остались, если бы, несмотря на слабое здоровье, Ценек под самый конец войны не был послан на итальянский фронт и если бы оттуда, измученный и напуганный, но пробудившийся от душевной спячки, не приехал на побывку к хозяину с твердым намерением в армию больше не возвращаться и не бежать в зеленые кадры, а пересидеть в городе у родственников. После войны он мечтал открыть с одним из этих родственников небольшой трактир и работать на себя. Для этого ему нужны были деньги, а поскольку во время своего отпуска он перевез через границу в Краньску для хозяина и Васо много зерна, но как слуга право на награбленное не имел, то и осмелился попросить у Смуджа денег в уплату за оказанные услуги. Запрошенную им сумму вряд ли дал бы и сам Смудж, хотя и отличавшийся скупостью, но легко шедший на уступки, но особенно уперлась госпожа Резика. Ее оскорбило, что Ценек прежде обратился не к ней, фактической главе семьи. Впрочем, причина крылась глубже. При немощном уже муже Ценек состоял у нее в любовниках, поэтому, желая удержать не только примерного слугу, но и сохранить его для себя, — в любви она придерживалась демократических взглядов, — госпожа Резика встала на точку зрения типичной аристократки, рассудив, что в интересах самого Ценека, которому у нее ни в чем отказа нет, лучше остаться слугой, нежели стать хозяином. По этому поводу они в ту последнюю ночь перед возвращением Ценека на фронт крупно повздорили. В доме уже все спали, а ссора между ними троими в уже закрывшейся лавке разгоралась, пока Це-нек, распалившись, не назвал госпожу Резику блудницей, чем вывел ее из себя настолько, что она, взбешенная и как всегда не задумывавшаяся о последствиях, ударила его тяжелой кочергой, угодив точно в висок.

С тихим стоном упал Ценек на мешок с зерном, и картина, открывшаяся взору Панкраца, запомнилась ему на всю жизнь. В это время он проводил у бабки каникулы и, разбуженный криком, некоторое время подслушивал за дверью, а потом вошел в лавку. Дед и бабка с посеревшими лицами, из-за тусклого освещения похожими на грязный пол, склонились над Ценеком: дед рассматривал свои окровавленные пальцы, которыми он ощупал рану Ценека, а бабка, только что столкнув ногами на пол труп Ценека и не успев еще заметить Панкраца, выругавшись над покойником, воскликнула:

— Проклятая скотина! Кто бы мог подумать, что у такого упрямца такая мягкая башка? — Увидев Панкраца, она подбоченилась и заорала: — А тебя какой черт принес? На, смотри! Упал с лестницы и разбился об весы! — И лестница, и тяжелые товарные весы в самом деле стояли поблизости. И по сей день она всех в доме уверяла в этом. В ту ночь она грубо накричала на Панкраца, приказав ему замолчать, когда тот на вздохи отчаявшегося деда, что же делать, невозмутимо заметил, что о случившемся, если все произошло так, как об этом рассказывает бабка, следует, ничего не утаивая, сообщить властям. Она же об этом и слышать не хотела, но решительно и с энергией, перед которой боязливому Смуджу оставалось только отступить, приняла другое предложение Панкраца: засунуть Ценека в мешок и отнести — пусть это сделают Панкрац со Смуджем — в ближайший поповский лес, утопив его там в пруду среди осоки и ила.

Это было тяжелое и опасное дело. Ночь, правда, выдалась темной, небо затянули облака, но в лесу, через который пролегали тропинки, ведущие из виноградников в село, их мог кто-нибудь встретить. Тем не менее добрались они благополучно, положили мешок с мертвецом и камнями на доску, найденную в лесу, Панкрац вплавь добрался до осоки и там свалил труп на дно, в ил. Но в последнюю минуту, когда Панкрац был уже на берегу и одевался, а старого Смуджа, несмотря на теплый вечер, била дрожь, и он громко вздыхал, не веря в реальность случившегося, перед ними вдруг возник босой и тихий, словно летучая мышь, сводный брат Ценека Краль.

Напившись на винограднике у своего соседа, он лесом возвращался домой, по привычке остановился и немного соснул, а услышав шум, пошел на него и удивился: гм, неужели Панкрац ночью купался или, может, лягушек ловил? А, так он блох стряхивает с одежды, купаться и не думал, а только сделал вид, будто собирается, чтобы позлить старого Смуджа, с которым немного прошелся, чтобы избавиться от головной боли после прощальной пьянки с Ценеком. Гм, лучше продолжали бы пить и его бы позвали; он бы не отказался, все равно собирался с Ценеком, прежде чем тот уедет в город, столковаться насчет продажи им своей рощицы! Он мог бы у них на сеновале и переночевать.

Кое-как выкрутившись, соврав, что дали Ценеку денег и что Краль может с ним встретиться в городе, а сейчас Ценек мертвецки пьян, и вообще с оговорками, в которые больше мог поверить пьяный, нежели трезвый человек, они избавились от Краля. Однако, когда спустя несколько дней, Краль, не найдя Ценека в городе, удивленный вернулся к ним, они сказали ему то же, что говорили и другим, Ценек, мол, ушел на фронт. С ним, разумеется, они были более доверительны, сообщив, что Ценек переменил свое решение уже утром, перед отъездом.

Было это в самом конце войны, когда вдруг все смешалось и вскоре произошел поворот событий, в село стали возвращаться фронтовики; о мертвых знали, что они мертвы, о взятых в плен — что в плену, только о Ценеке не было ни слуху ни духу. К счастью для Смуджей, в село на Ценека не пришел циркуляр о дезертирах, а рядом с Ценеком на фронте не было земляков, которые могли бы сообщить, что он в армию вообще не возвращался. Таким образом, Смуджи могли объяснить его отсутствие тем, что он, вероятно, погиб на итальянском фронте, а труп его затерялся; сколько людей пропало без вести, э-эх, если не из их села, то из многих других!

Слушая это объяснение, Краль хоть и хмурился, но помалкивал до тех пор, пока после продажи графского поместья не затеял с Васо тяжбу из-за земли. Тогда неожиданно для Смуджей по всему селу разнесся слух, бывший на самом деле чистой правдой, что Смуджи в ночь перед отъездом Ценека, повздорив с ним, убили его и схоронили в поповском пруду. Их ругань в ту ночь слышал тот-то и тот-то крестьянин, проходивший мимо лавки. Да и Краль в ту ночь застал их в лесу у пруда при таких-то и таких-то обстоятельствах — они якобы гуляли, а видел ли их кто прежде гуляющими! — дело ясное, они его убили и утопили!

Вероятно, подобные разговоры плохо бы кончились для Смуджей, представляй Ценек для властей и крестьян более или менее важную особу или если бы им, пусть и мертвым, кто-либо серьезно заинтересовался. Следовало только убрать на пруду запруды, спустить воду, и труп обнаружился бы. Но именно в тот год жупник стал разводить в пруду рыбу и для него такое расследование было невыгодно. Самое главное, Краль, ближайший родственник Ценека, обвиненный Смуджами в клевете, получил от Васо землю, а от Смуджей постоянную взятку вином и кредит; кроме того, от покойника, без всякого возмещения, к нему перешла рощица, таким образом, ему заткнули рот, сам же он его раскрывал только для того, чтобы объяснить крестьянам, что он выдумал про ту свою встречу со Смуджем и Панкрацем в лесу; или для того, чтобы запугивать Смуджей, вынуждая их быть более щедрыми.

Со временем пересуды в селе затихли. Как вдруг весной, в связи с уже известным решением торговца Блуменфельда, дело приняло самый серьезный оборот. Блуменфельд стал заниматься торговлей задолго до войны и сильно разбогател, но его лавку и дом, расположенные в самом центре села, разграбили и сожгли во время поворота событий восставшие крестьяне. Сам он тогда вместе с семьей скрылся, попробовал заняться другой, не менее прибыльной, деятельностью, но у него что-то не заладилось, и этой зимой он вернулся назад, построил новый дом и снова открыл лавку.

Впрочем, вместе с домом Блуменфельда крестьяне хотели поджечь и дом Смуджа, но тот, проявив смекалку, сумел его защитить: ночью, когда к нему пришла толпа вооруженных крестьян, он просунул в чердачное окно старый сапог с оторванной подошвой и через него стрелял из ружья. Крестьяне, не разобравшись, спьяна и по невниманию решили, что из окошка торчит ствол пулемета, и разбежались, тем и завершилась их попытка уничтожить Смуджей.

Сохранив таким образом лавку и переманив к себе бывших клиентов Блуменфельда, старому Смуджу удалось, и довольно успешно, воспрепятствовать и возрождению его былой славы. Естественно, тот, давно затаивший зло на Смуджа, теперь рассвирепел и искал повод расправиться со своим соперником. Конечно, и до него дошел слух о подозрении, павшем на Смуджа в связи с исчезновением Ценека, что недавно подтвердил и Краль, которому Блуменфельд за это хорошо заплатил и обещал дать еще больше, если он выдаст Смуджей жандармам. Да и жупник, разгневавшись, что в течение двух лет рыба в пруду дохла, — а от чего, как не от разлагающегося трупа Ценека! — выразил готовность отдать пруд Блуменфельду в аренду. Но Блуменфельд был слишком осторожен, чтобы прямо обвинить Смуджей, поэтому решил сначала пруд осушить — земля под сенокос ему все равно была нужна, а там, бог даст, в пруду действительно обнаружится труп Ценека, это бы означало гибель его конкурента!

 

IV

Привыкшая душить неприятности на корню и предварительно все обговорив с мужем, госпожа Резика поэтому и позвала сейчас Панкраца к себе. Подобная поспешность объяснялась также дошедшим до нее известием о карточном проигрыше Панкраца.

Она сидела, откинувшись на гору лежащих в изголовье высокой кровати подушек, голова ее была обвязана белым полотенцем — точь-в-точь паша в чалме, тем более что черты лица ее были скорее мужскими. Моргая жидкими ресницами, она изредка посматривала на Панкраца своими кошачьими раскосыми глазами, как и у него пронзительно-холодными. От нее веяло чем-то решительным и жестоким. И это сразу обнаружилось. Услышав от Панкраца подтверждение тому, что она хорошо расслышала все сказанное им деду о проигрыше, госпожа Резика, не долго думая, обвинила юношу в легкомыслии.

— Только затем ты и приехал? Я уже месяц как больна, а тебе и в голову не пришло меня проведать! А понадобились деньги, ты тут как тут!

Панкрац уже навещал ее в первые дни болезни, но теперь об этом не напомнил, лишь извинился, сославшись на занятия, при этом снова поцеловал ей руку. Дерзкий с нею, как и со всеми, он умел, хоть и редко, быть ласковым, ибо понимал, что единственный, кто в этом доме, где все его ненавидели или боялись, был к нему расположен, так это она, — вероятно, чувствуя в нем свою кровь, — и еще он хорошо знал, что от нее, как от хозяйки дома, всегда зависит успех или неуспех его желаний и просьб.

Сегодня, между прочим, он не приехал бы сюда только из-за карточного проигрыша или из-за необходимости заплатить по векселю. Эти причины он в одно мгновение, пока все гадали о цели его приезда, ловко придумал, поначалу просто для пущей важности и чтобы подразнить деда, а затем быстро смекнул: может, таким путем ему удастся выудить у них деньги. В действительности его привело сюда более важное дело: он собирался выяснить, какова его доля по завещанию деда, о чем до сегодняшнего дня никто ему ничего не сказал, возможно, это так и осталось бы тайной, если бы не проговорился дядя Йошко, с которым он случайно встретился вчера в городе. Приехать же именно сегодня, в такую непогоду и по такой грязи, Панкраца заставило еще и другое; он хотел, хотя бы на первое время, скрыться от ярости и мести своих товарищей ханаовцев. Сегодня под вечер они подрались в корчме со своими противниками орюнашами, взгляды которых с некоторых пор стали более соответствовать его представлениям о жизни; в самый разгар драки он переметнулся на их сторону, предав друзей. Те его стали преследовать, и Панкрац вынужден был скрыться у одного из орюнашей, жившего поблизости от станции. Затем пробрался на станцию, откуда уехал в полной уверенности, что, когда завтра-послезавтра возвратится, гнев его бывших друзей несколько поутихнет. Всего бы этого, конечно, не было, — сидя сейчас на бабкиной кровати, он пытался найти какое-то оправдание своему поступку, — если бы его друзья в корчме сами не толкнули его на это и не сшельмовали в картах, да к тому же еще стали обвинять в неискренности, дармоедстве, — словом, в чем он мог обвинить и их.

Все это теперь не имело значения. Другим были заняты мысли Панкраца; после того, как он утихомирил Краля и тем самым снова оказал услугу этому дому, не следовало ли перейти к делу?

— Сумма-то, бабуся, небольшая! — улыбнулся он, поправив подушки. Желая предупредить отказ и усилить свои позиции, сразу рассказал ей, преувеличивая при этом свою роль, все, что видел и слышал и что предпринял в связи с распрей между Васо и Кралем и намерением Краля пойти за жандармами. Вот, в то время как другие, например, Васо, не заботятся о счастье и спокойствии семьи, он об этом думает постоянно! Разве она не слышала, как кричал Краль?

Госпожа Резика слышала какую-то перебранку, узнавала голоса ссорящихся и призывала домочадцев успокоиться, прийти к ней и рассказать, что произошло. Но никто ей не внял, вернее, с ней, больной, никто не посчитался. Сейчас, узнав о случившемся и что при этом присутствовали нотариус и капитан, а также этот бродяга шваб, она вспыхнула, тяжело задышала, попыталась подняться — доктор сказал, что уже можно — и позвала Васо. Когда из другой комнаты нотариус ответил, что Васо нет, она попросила Панкраца его найти.

— Можешь с ним и потом побеседовать! — не сдвинувшись с места, сказал Панкрац. — Мне с тобой необходимо кое о чем поговорить.

— Что значит «кое о чем»? Вы сговорились меня сегодня доконать? С Кралем ссорятся именно в тот момент, когда он нам, когда он… больше всего нужен, — нашла она подходящее слово и, немного успокоившись, рассказала Панкрацу, что замышляет против них Блуменфельд; вот, собственно, почему она пригласила к себе Панкраца. — Но в чем дело? Ты молчишь, тебе вроде бы смешно? — разозлилась она на него. — Я ведь только на тебя и рассчитываю! Ты его бросил, тебе будет легче его вытащить — сейчас или когда потребуется. В глубоком ли месте ты его опустил, не смогут сразу найти?

— Да от Ценека наверняка одни кости остались! — почесывая затылок, сказал Панкрац. «Как же их в иле соберешь?» — подумал он, но вслух не произнес. Иногда, вымогая деньги, он пугал деда и бабку тем, что донесет на них. Но не в его интересах, чтобы дело, в котором он и сам был замешан, действительно появилось на свет божий, ибо как бы там ни было, не рубить же сук, на котором сидишь и намереваешься еще долго сидеть? Помоги он им, помог бы и себе, но разве можно собрать кости в иле раньше, чем их, — нужно ждать, пока ил подсохнет, — обнаружат другие? В этом он сомневался и все же, думая о том, как с этими новыми страхами деда и бабки, а также с их надеждами, возлагаемыми на него, растут и его шансы на ответные услуги, которыми он мог бы сразу воспользоваться, сказал весело и уверенно: — В глубоком! Когда придет время, все, что от меня зависит, я сделаю! Вряд ли это будет так скоро! Как бы жид того ни хотел, дождь не остановишь! Только, бабуся, — он поглаживал ее шершавую руку, — меня долги поджимают!

— Иди ты к черту, видно будет! — услышав, сколько он требует, она старалась скрыть свою радость, что сумма не так велика, да и вообще всем осталась довольна. Тем не менее не преминула пожаловаться: — Чертовы весы, и как этот паршивец на них сверзился? Вот и мертвый, а всем от него достается! Но что ты опять скалишься?

— Мне приятно видеть, что дело у тебя идет на поправку, — притворно сказал Панкрац, ему была смешна ее наивность. — Когда я тебя вижу такой здоровой, кажется, вот-вот встанешь и пойдешь; удивляюсь, как это вам пришло в голову, как ты позволила написать, — Йошко мне сказал, — завещание!

— Он сказал тебе? — повторила она, словно почувствовав свою вину перед ним. — И мы бы тебе сказали, если бы ты приезжал. Что поделаешь, вы ссоритесь при нашей жизни, а что будет, когда мы умрем? Впрочем, пусть никто не надеется, что это произойдет так скоро!

— Я и не надеюсь и не хочу этого. Меня только интересует, что мне причитается.

— Тебе? Грех было бы жаловаться! Будем оплачивать твое ученье, пока его не кончишь, и еще, если представится возможность, поможем устроиться. Такова была моя воля!

У Панкраца вытянулось лицо.

— И только?

— Посмотрите-ка! Ни на одного моего ребенка не потрачено столько, сколько на тебя!

— И ни один из них не оказал тебе столько услуг, сколько я! А вы требуете, чтобы я еще что-то для вас делал!

— Чего же ты хочешь?

— Прежде всего, я желаю знать, кому достанется лавка?

— Пока мы живы, и лавка, и все остальное будет принадлежать нам, старикам. После нашей смерти — Мице, которая — глупая девка — выходит замуж за своего русского.

— В завещании записано, что она должна мне выплатить мою часть?

— Записано, хоть она и противилась этому! Лучше бы помалкивала, свое приданое она уже получила! Очень мило с твоей стороны, что ты рассчитываешь на нашу смерть еще до окончания учебы!

— Да ты сама об этом говоришь! Ну, а как обстоят дела с городским домом?

— Что ты все расспрашиваешь! — взорвалась госпожа Резика. — Йошко его получит! Да и Васо претендует, но наша обязанность помочь Йошко выйти из того затруднительного положения, в которое он попал, ты, наверное, об этом знаешь! Ему придется его продать!

О том, что у Йошко неприятности, Панкрац узнал только сейчас от бабки, поэтому и не прерывал ее, пока она все ему не выложила. Нельзя сказать, чтобы делала она это охотно, но и Панкрацу не пришлось по душе ее решение отдать дом Йошко, чтобы тот его потом продал.

— Это ему не поможет, вот увидишь! — высказал он свое мнение. — Лучше бы отдать его Васо, который не станет его продавать.

— Почему это тебя так волнует?

— Откровенно говоря, мне безразлично, кому из них достанется дом! Но не скитаться же мне всю жизнь по чужим углам! Я считаю, было бы справедливо, если бы в этом доме мне выделили квартиру, а это исключается, если Йошко его продаст.

— Вот что ты надумал! А в придачу, может, и полкоролевства? А мы расхлебывай новую ссору! Выкинь это из головы, грех жаловаться, и так немало получаешь! Теперь иди, зови Васо!

Ей и самой было жаль дома, но за всей ее внешней суровостью и грубостью скрывалось материнское, ограниченное семейным мирком, а потому и глубокое чувство к детям; из всех детей в первую очередь она выделяла того, у кого больше неприятностей, таковым, несомненно, сейчас был Йошко. Пока в ней теплилась слабая надежда, что, отдав ему дом, она спасет его, она не могла ему в этом отказать. Но спасет ли? Сомнение, высказанное Панкрацем, напомнило ей о ее собственных опасениях за сына: если он разорится и вернется сюда, в лавку, которая уже обещана Мице, — все пойдет кувырком! Это и многое другое: ее болезнь, предстоящее расследование и, возможно, перемещение Васо, не говоря уж о худшем — угрозе Блуменфельда — все свалилось на нее вдруг, а тут еще Панкрац досаждает! Ей он дорог не меньше других детей, он сирота, она сама виновата в его сиротстве — не следовало обрекать его мать на несчастную жизнь с туберкулезным немощным сапожником! Тем не менее все это не может оправдать бесцеремонность мальчишки! В ней постепенно накапливалась злость, готовая теперь выплеснуться наружу, только чутье подсказывало, что Панкраца нельзя отталкивать — он ей необходим, и это вынуждало ее найти для своего гнева другой объект. Кто же для этой цели лучше всего подходил, как не хвастливый Васо, попортивший ей из-за Пепы столько крови; сейчас он бахвалится (муж ей об этом сказал), что, став полицейским чиновником, сможет им помочь, он и не ведает, что своим зазнайством и склоками только еще больше мешает решению вопроса о доме!

— Иди, иди, позови мне Васо!

Панкрац грыз ногти. Он еще не все обговорил с бабкой.

— Хорошо, — сказал он, вставая, — если не можете выделить мне квартиру, тогда повысьте месячное содержание! И, само собой разумеется, сегодня же вечером покажите завещание!

— Что? Кровопиец ты! Оплеух вместо денег не хочешь? Завещание желаешь видеть? Думаешь, тебя обманули? — Она вытянула шею и впилась в него глазами-пиявками, было ясно, что гнев ее не пощадит Панкраца; ее вспыльчивость убивала в ней зачастую, а возможно, и всегда всякую дипломатичность.

Панкрац, почувствовав приближение бури, решил не ждать, когда она разразится. Поэтому возражать не стал, а направился к выходу и уже оттуда равнодушно бросил:

— Уверен, что это не последнее твое слово! Не думай, что я поверил в эти весы. А Васо зови сама!

Не обращая внимания на ее проклятия, он вышел. С другой стороны, из коридора в комнату вошел Васо, невероятно мрачный и оскорбленный, продолжая на ходу все еще что-то твердить Смуджу и Йошко, шедшими за ним с видом победителей, делая вид, что им эта победа якобы неприятна. Прислушавшись к тому, что они говорили, а затем, услышав бабкин крик, Панкрац пальцем показал Васо на дверь:

— Тебя зовет старая!

— Зачем я ей нужен? Здесь есть Йошко! — Но все же пошел.

— Чего она хочет от него? — Йошко приблизился к Панкрацу, поглядывая на отца.

Панкрац только пожал плечами. Не подразнить ли Йошко, сказав, что получил от бабки согласие на увеличение содержания взамен квартиры? Решил промолчать. Раздавшийся в это время голос был явно обращен к нему:

— Опять это наказанье здесь! Пронюхал, словно пес, что в доме можно поживиться!

Это сказала довольно хриплым от простуды голосом женщина, вошедшая в комнату с тарелками в руках. Была она довольно молода, только слишком тучна, как все в этом доме, — семья Смуджей, очевидно, признавала только пышные формы. Тело женщины буквально выпирало из платья, особенно на груди, животе, бедрах, вдоль позвоночника и, казалось, могло расплыться, не стяни она его платьем — хоть и домашним, но очень узким. Следом за ней шла другая, не менее полная, но выше ростом и более нарядно, в шелк, одетая и подпоясанная фартуком женщина. Она несла скатерть, ножи и вилки и тут же сделала замечание первой: если взяла тарелки, почему не захватила ножи и вилки?

Первой была Мица, второй Пепа, жена Васо, прозванная Йованкой.

Панкрац посмотрел на них, не поздоровавшись, только усмехнулся, обращаясь к Мице:

— Это только тебя псы нюхом чуют!

— Свинья! — получил он в ответ. У Пепы выпала из рук вилка, она нагнулась за ней, из довольно открытого декольте показались ее груди. Панкрац, глядя на нее, опять усмехнулся.

— Смотри, тетка Йованка, чтобы у тебя ничего не вывалилось из-за пазухи!

Бросив взгляд на грудь, Пепа машинально, только, казалось, с большей досадой обозвала его тем же словом, что и Мица.

Панкрац рассмеялся, но тут же прислушался к тому, к чему уже прислушивались и другие, особенно старый Смудж и Йошко. Это не было хриплое, гундосое мурлыканье Краля, тоже доносившееся из трактира. Внимание всех присутствующих привлек резкий голос бабки и невнятное бормотанье Васо. Оба как бы специально старались приглушить голоса, но безуспешно, ибо и по тону и по отдельным словам можно было догадаться, что они ссорятся. Не желая, вероятно, чтобы резкие слова бабки, которыми она награждала ее мужа, услышали посторонние — капитан и нотариус, — Пепа, слишком громко приглашая их остаться на ужин, — излишне много говорила и с таким шумом расставляла на столе тарелки, что Мица, больше других проявлявшая любопытство, ее упрекнула. Старый Смудж в душе был согласен с ней и нет, он поднялся, собираясь заглянуть в комнату жены. Но еще прежде дверь отворилась и на пороге появился возбужденный Васо, продолжая смотреть на бабку и говорить:

— Если ты решила поступить так из-за того, что тебе наболтал этот сопляк, тогда очень жаль! Краль свое получил (Ори громче! — слышался голос госпожи Резики), — он повернулся и, захлопнув за собой дверь, наскочил на Панкраца, — и ты получишь, если не заткнешься!

До того, как пойти к теще, он услышал, что в коридоре возле кухни Смудж разговаривал о нем с сыном. Он подошел ближе и вмешался в их беседу. Йошко попрекнул его тем, что он все еще ведет борьбу за дом, потому что в его же интересах, став полицейским, помочь им в деле Ценека и без дома! Впрочем, чем бы он им мог помочь, ведь никакого дела не будет! Так думает и мама, а мама не согласна что-либо менять, и дом останется за Йошко! Пусть Васо намотает себе на ус!

Васо не смирился и, направляясь к теще, шипел как масло на сковороде. Пошел же он, втайне надеясь, что она, зная теперь о его обещании помочь им, и сама в душе сомневается; напомни он об этом в непосредственном с ней разговоре, может, ему удастся склонить ее на свою сторону! Но она об этом и слышать не хотела, только в кипящее масло подлила огненный поток ругательств, угрожая вовсе лишить его жену наследства. А из-за чего, спрашивается, как ни из-за вполне справедливого выпада против Краля, затронувшего его офицерскую честь. (Разве она не понимает, что он вынужден был ее защищать?) Да еще из-за Панкраца, который обо всем разболтал, похваляясь, что спас семью от жандармов! Вот сопляк!

Его гнев несколько поутих, натолкнувшись на равнодушное спокойствие Панкраца.

— Если ты чем-то недоволен, — только и сказал ему Панкрац, подсаживаясь к столу, где уже сидел капитан, все попытки которого уйти окончились безрезультатно, — обратись к Йошко! Он у тебя отнимает дом, а не я!

Разгневанный Васо тут же попался на крючок и снова выставил свой главный аргумент, направленный против Йошко:

— Жидам он достанется, великолепно! — И он обвел присутствующих взглядом, словно ища в них поддержки. Жены его здесь не было. Увидев, в каком дурном настроении выходит ее муж от матери, она тут же ушла из комнаты, позвав с собой и Мицу. Она знала, что муж добивается дома, слышала их крики на кухне и в душе была согласна с мужем. Но однажды попытавшись и сама, — уже имея приданое, — завладеть домом, потерпела поражение. Теперь же, поскольку здесь она всегда находила поддержку против грубияна-мужа, не захотела ради его причуд портить отношения с близкими. Прежде с удовольствием ввязывающаяся в ссоры, затем несколько укрощенная мужем, она сейчас предпочла тихо удалиться. Мица, напротив, понимая, что если у Йошко не выгорит с домом, то навряд ли она получит лавку, была готова пойти на все, лишь бы отстоять дом для брата. Следовательно, ее очень интересовал спор о доме, она осталась в комнате, бросив Васо:

— Тебе-то какое дело, кому он достанется, хоть бы и жидам! Не ты же приобрел!

— А ты не гавкай!

— Это ты гавкаешь!

Йошко, которого это больше всего касалось, попыхивая сигаретой, хладнокровно заметил:

— Оставь его, Мица! Лучше принеси ужин! Мне нужно рано утром в город! А сейчас я хочу спать!

Старый Смудж, навестивший жену и принятый ею довольно неприязненно, вернулся назад и, услышав все через открытые двери, устало сказал:

— Неси, неси, Мица, и мама хочет есть! А ты, Васо, садись ужинать с нами!

Мица, что-то про себя бормоча, удалилась, а Васо с удовольствием потянулся и окинул взглядом комнату, пытаясь отыскать шинель и саблю.

— Где моя жена? — спросил он, неизвестно к кому обращаясь. — Здесь я ужинать не собираюсь!

— Да куда же ты, Васо, в такую грязь? — подал голос капитан, не скрывая своего удивления. — Еще и бричка не приехала! Поэтому и я задержался!

И нотариус, поначалу вроде бы раздумывающий, остаться ему или нет, но, будучи холостяком, охотно принял приглашение поужинать, согласившись с капитаном, что глупо идти пешком по грязи, если за тобой должна приехать бричка! У него, к сожалению, ее не было!

— Бричка должна с минуты на минуту быть здесь! — нахмурившись, проронил Васо, которому никак не удавалось пристегнуть к поясу саблю. Его жена в это время вносила в комнату противень с жарким, от которого шел такой аромат, что у него потекли слюнки. Он собирался приказать ей одеваться, упрекнув при всех, что ее здесь используют как служанку, но запах жаркого и мысль о дожде обезоружили его. Он только презрительно фыркнул и, не снимая сабли, сел за стол — тесть уступил ему место.

 

V

Ужин начался, и когда Пепа и Мица сели, выставив на стол всю еду, стало ясно, что она, как обычно, слишком обильная и жирная. Лицо нотариуса все больше расплывалось от удовольствия, в конце концов улыбнулся и Васо в ответ на один из рассказанных Ножицей анекдотов. Только из соседней комнаты доносился голос госпожи Резики, жаловавшейся, что ей не несут ужин.

Между тем его уже вносил бледный, с пшеничного цвета бородкой, казалось, чахоточный русский, одетый по-военному. Это был Мицин любовник и кандидат во вторые мужья.

Обруганный госпожой Резикой за нерасторопность, он тихо, словно тень, с жалкой улыбкой на губах, пожелав всем приятного аппетита, собрался удалиться на кухню.

— А кто остался в сарае с людьми? — подавленный, ушедший в себя, осторожно подал голос старый Смудж; до этого гостей в сарае обслуживал русский.

— Все ушли, батюшка! Заплатили деньги и ушли, дождь, говорят! — сказал он мягко, певуче, растягивая слова, словно прядя пряжу.

— А Краль? Предложи и ему поужинать!

Между тем от ужина Краль отказался, попросив только ракии. Получив от Смуджа неожиданно быстрое согласие, русский уже собирался пойти за ней, но его задержала Мица. Посмотрев на место, пустовавшее между ней и Пепой, она бросила надменно:

— Захвати, Сережа, тарелку себе, будешь ужинать с нами!

Улыбнувшись, Сережа задержался, но ничего не ответил. Только Васо пробурчал:

— Что еще выдумала!

— А почему бы и нет? — обиделась Мица. — Если я пожелаю, ты уже в следующее воскресенье будешь сидеть с ним за столом как с моим мужем.

— Эта свадьба если и состоится, то без меня!

— Мне будет очень жаль! Сделай, Сережа, как я тебе говорю, — Мица повернулась к нему, но русский уже исчез и больше не появлялся, вероятно, из предосторожности, как бы из-за него вновь не вспыхнула ссора. Мицу возмутила эта его боязливость, и она встала, собираясь его отчитать и привести обратно, но за Сережиным спокойным упорством скрывалась твердая воля, наверное, вполне оправданная, потому что Мица, успокоившись, вернулась назад одна.

Недоразумение с Сережей было одновременно и единственным значительным событием в продолжение всего ужина. Он прошел в полном молчании и намного быстрее, чем это обычно бывало, когда у Смуджей собирались гости, и сопровождался только громким чавканьем да постукиванием ножей и вилок о тарелки. Небольшое оживление наступило после выпитого вина. Особенно разболтался нотариус Ножица. Поскольку Мица и Пепа, хозяйничая на кухне, вынуждены были смотреть кино урывками, забегая на минуту в лавку, то нотариус начал им пересказывать содержание. При этом он высмеивал шваба и крестьян (о Васо не упомянул), огорчившихся, что конца не будет; затем без всякого перехода пустился рассуждать о киноискусстве — он недавно прочел об этом в какой-то статье.

— Боже, до чего же люди умны! — наивно удивлялась Пепа.

— Умны! — передразнил ее Васо. — Для этого нужно жить в городе, а не в этой глухомани!

Нотариус упорно настаивал на том, что человек может быть умным, находясь и в селе, и в доказательство он привел одного своего знакомого, впрочем, всем хорошо известного человека, живущего в соседней общине, который, имея обычный небольшой телескоп, открыл новую звезду. Совсем новую, о ней писали в газетах!

На другом конце стола, ковыряя в зубах заостренной спичкой, капитан спрашивал Панкраца, наклонясь к нему совсем близко:

— Задержитесь ли вы здесь до завтра, господин Панкрац?

— По-видимому. Почему вы спрашиваете?

Капитан взял в руку рюмку, наклонился к нему еще ближе, собираясь чокнуться.

— Хорошее вино, не правда ли? — сказал он громко и сощурился, а затем добавил тише: — Не хотели бы вы меня навестить? Давно обещаете, а я скоро уезжаю, и, возможно, мы больше никогда не увидимся!

Йошко еще в городе рассказал Панкрацу о неприятностях капитана, связанных с плохим ведением хозяйства Васо, знал он и о той особой слабости, которую к нему питает капитан, как он его уважает и как всегда рад с ним побеседовать. Разговоры эти всегда заканчивались пьянкой, если же у Панкраца не было денег, он их занимал у капитана и, как правило, не отдавал. Не зовет ли его к себе капитан сейчас, до отъезда, чтобы он вернул ему долги?

— Я ваш должник, капитан!

— Ах, не говорите мне о долгах! Отдадите, когда начнете сами зарабатывать! Со студенческой жизнью я знаком по кадетской школе! Приходите просто так! У вас в городе есть друзья, с которыми вы можете вволю наговориться, а мне здесь не с кем словом обмолвиться! Не с ним же… — капитан поднял глаза на Васо. Тот на него всего минуту назад как-то укоризненно взглянул, продолжая слушать нотариуса, который, смеша женщин, а иногда и Йошко, рассказывал о кинокомедии, которую недавно видел в городе, находясь там по делам службы.

— Актера звали… его звали… — он никак не мог вспомнить, — кажется, Гарри Ллойд.

— Может, Ллойд Джордж? — вмешался Васо.

— Это политический деятель! — с серьезным видом вставил Йошко.

— Если его фамилия Ллойд, — не сдавался Васо, — то, конечно, это англичанин. Это имя носит английская пароходная компания, не может быть, чтобы все англичане и все, что есть в Англии, называлось одним и тем же именем! Ты не ошибаешься?

— Вспомнил! Гарольд Ллойд! — торжествующе воскликнул нотариус.

Панкраца забавлял этот разговор, он его с интересом слушал и к капитану обернулся минуту спустя, потрепал его по плечу и сказал:

— Приду! Надеюсь, у вас еще осталось с Рождества то вино?

— Осталось, правда, немного, но нам хватит! — капитан весело подмигнул, затем растянул двумя пальцами краешки губ и, сидя в таком положении, задумался, напоминая пьяного, тщетно пытающегося поймать ускользающую мысль. — Знаете, — проговорил он через некоторое время, — все мне надоело, я бы хотел поменять службу!

Нотариус продолжал рассказывать о проделках Гарольда Ллойда, и все дружно смеялись. Панкрац сделал вид, что не расслышал капитана.

— Что вы сказали?

Капитан отнял ото рта руки и придал своему лицу меланхолическое выражение.

— Какой из меня солдат? Если бы не отец — он сам был офицером, — я бы никогда им не стал! В конце концов, образование, которое я получил в военной академии в Винер-Нёйштадте, могло бы пригодиться и на гражданской службе. Что вы об этом думаете?

Панкрацу были знакомы подобные настроения капитана, который был сыт по горло военной службой и мечтал о гражданской. В то же время он понимал, что это всего лишь разговоры человека мягкотелого и доброго.

— Вероятно, вы правы! Но чем вам плохо в армии? Сегодня это привилегированное сословие!

— Именно потому, что — привилегированное! Чем я лучше других, чтобы жить за их счет? Потому, что защищаю их? Кого защищаю? От кого? Да, это… Мне хватает здесь и еды, и питья, да и власти достаточно, если угодно! Но для чего мне власть? Моя мать бросила учительствовать, потому что не могла даже детям приказывать. Да и аморально все это, милостивый государь. Не в том же мораль, — он имел в виду Васо, — как поступили с Кралем? Приходите обязательно ко мне, — он еще ближе наклонился к Панкрацу, и от него пахнуло винным перегаром. — Порасскажу я вам историй! Хи-хи-хи, конный завод, вот это скандал! Но к чему об этом говорить! Есть более приятные вещи! Не далее как вчера я рылся в своей библиотеке — книги теперь у меня в полном порядке, выстроил их в ряд, как солдат! Да что толку в том? Так же, как от солдат в строю!

— Все еще не можете читать? Вы и в прошлый раз мне жаловались! Попробуйте Шопенгауэра.

В молодости капитан был заядлым книгочеем. Потом, особенно во время войны — на фронте он не мог много читать — книги его уже не спасали от того недовольства солдатской жизнью, которое он ощущал всегда. Он запил, пытаясь утопить тоску в вине. И все же книги остались для него самым светлым воспоминанием и тем духовным капиталом, которым он жил и по сей день. Правда, этот капитал находился в полном беспорядке, таким беспорядочным он был уже в молодости и стал еще больше из-за его беспробудного пьянства и жизненного опыта, приобретенного на войне, который был слишком горек, чтобы книжными знаниями, полученными в молодости, его можно было преодолеть и подчинить строевой дисциплине мысли и убеждения. В душе его царил хаос, в основе которого лежали добрые намерения и благородство, и это всегда проявлялось в его любимом философствовании.

— Шопенгауэра, говорите! — Он скрестил руки на груди и уставился в пол; впечатление было такое, будто он читает монолог. — Да, когда-то я молился на его книги, впрочем, не знаю, на чьи больше: его или Ницше! Но Ницше! Подумать только, во время войны немцы подготовили военное издание его учения для солдат, чтобы юнцы с еще большей энергией убивали людей, сражаясь за германский империализм. Я и сам был свидетелем, случилось это в Польше — майор приказал расстрелять еврея, а из кармана его шинели торчало армейское издание Ницше. С тех пор у меня пропало всякое желание восхищаться сверхчеловеком и мне уже трудно представить его без мундира; для Ницше это была своего рода визитная карточка, парадный мундир перед вступлением в Париж, не так ли? И все же Ницше превосходен, вы не находите?

Он неожиданно поднял голову и посмотрел на Панкраца. Панкрац вообще не читал Ницше; поскольку книги его не интересовали, сейчас ему было безразлично, что говорит капитан; и вправду выходило, что капитан произносит монолог. Свое равнодушие Панкрац умело прятал за улыбкой, почему и капитану могло показаться, что он не высказывается только из чувства собственного превосходства. Вот и теперь он снисходительно улыбнулся, кивнул головой и сказал:

— А дальше что?

— Дальше? — капитан отодвинул от себя рюмку, которую уже собирался выпить. — Видите ли, и по сей день моей самой большой любовью остается «Фауст». Вам, наверное, лучше меня известно, что может значить «Фауст». Не далее как этой ночью я его листал и снова пришел к заключению, — а перечитывал я его уже раз восемнадцать, — что ничего в нем не понимаю. Может, это произведение слишком сложно для моего ума, или здесь, в голове, — он постучал себя по лбу, — что-то заскорузло, подобно старому солдатскому сапогу, побывавшему на маневрах. Честь и слава «величию солдата», о котором писал де Виньи, но тут, может, и впрямь что-то отвердело, если после восемнадцатого раза я не понимаю того, что мне было ясно после первого, второго, третьего! Вот так, — протянул он певуче и снова уставился в пол. — И почему меня терзает именно Гете? Как это они его там назвали, возможно, тот же Ницше? Самым жизнерадостным и совершенным олимпийцем среди европейцев, типом гармоничного европейца, а этот гармоничнейший из европейцев, который должен был служить для нас примером жизнелюбия и счастья, зачем он придумал своего Фауста и что хотел этим сказать? Это была его самая длинная исповедь, и писал он ее, если не ошибаюсь, сорок лет как дело всей жизни, а дело это оказалось трагедией. Прошу покорно, как прикажете это понимать? Быть примером жизнелюбия и писать о себе столь трагично? Может, это потому, что в жизни в самом деле больше зла, чем добра; Фауст хоть и спасается, но, в конце концов, он все же умирает, а Мефистофель остается жить — зло торжествует, в таком случае Шопенгауэр прав. Кстати, где-то я читал, что Фауст — это духовная суть современного европейца, и люди пишут об этом с гордостью, с гордостью за то, что трагедия — наша сущность! Вот и борись за что-то! Кажется, прав Шопенгауэр со своим предложением самоубийства. Почему же тогда он сам первый не подал примера? Напротив, пишут, он наслаждался жизнью по-старчески извращенно, трясся над ней, как скупой над золотым? Так что же сбилось с пути истинного — его философия или его жизнь? Окольные пути… хорошо бы их нигде не было — ни в философии, ни в жизни, и лучшей философией была бы та, я думаю, — простите, если я вам надоел, — которая, не входя в противоречие с жизнью, могла сказать, что жизнь прекрасна и всем в этой жизни хорошо, — к этому, кажется, стремится ваш идеальный коммунизм, не так ли? Действительно, прекрасный идеал!

Капитан осекся, услышав громкий смех Панкраца, и в недоумении огляделся. Видит: все кругом затихли и уставились на него, а пристальней всех — Васо. Слышит, как Панкрац сквозь смех сказал:

— Какого калибра у Васо глаза?

Постепенно, по мере того как капитан, не замечая ничего вокруг, все больше и больше увлекаясь, начал говорить слишком громко, он привлекал к себе внимание. Сначала на него бросал взгляды Васо, потом замолк нотариус. И наступила полная тишина, в которой раздавался только голос капитана. Панкрац все это видел, но преднамеренно, ибо капитан был ему смешон, желая выставить его в комическом свете, не остановил его. Теперь же, заметив его растерянность, рассмеялся еще громче, но, услышав Васо, который, выпучив глаза, ловил каждое слово капитана, быстро смолк.

— Ты стал блестящим проповедником, вполне можешь заменить Панкраца! А еще днем отрицал, что Панкрац с его коммунизмом что-то значит.

Несколько придя в себя от смущения, капитан хотел улыбнуться, но, услышав слова Васо, снова стал серьезным и покраснел, как девчонка:

— Не совсем так это было!

— Как же, вот и свидетели, — сослался Васо на нотариуса, который тоже поначалу смеялся, теперь же умолк и посмотрел на часы. — Ты отрекся от него как от большевика, а сейчас снова с ним беседуешь и восхваляешь большевизм! И это ты, капитан, присягавший королю!

Это вечно бдящее око Васо и было тем бременем, которое добродушного и честного капитана угнетало в армии и тем больше, чем отчетливее он сознавал, что, связанный офицерским званием, а также по слабости характера не решаясь порвать с ней, вынужден его нести. Так, — он и сам это знал, — он вынужден был промолчать сегодня во время выпада Васо против Панкраца, да и после, беседуя с Панкрацем, не высказал до конца то, что хотел. Определенную границу этой своей скрытности он, по сути дела, не перешел и сейчас, но теперь, когда Васо затронул его самое больное место, честь не позволила ему думать об осторожности. Впрочем, Васо поддел его без всякого на то основания, ведь говорил он, в сущности, о том, о чем свободно рассуждают и университетские профессора. О большевизме он высказался вскользь. Но, симпатизируя ему, капитан стал защищать его от нападок.

— Чего же ты хочешь? — вспылил он, вместо того, чтобы спокойно и убедительно ответить. — Большевизм распространился по всему миру. Его родоначальники славяне, и это не только революция, но и философия, и религия, и каждый интеллигентный человек должен определить свое отношение к нему!

— Что же я, по-твоему, неинтеллигентный? Конечно, нужно определиться, но ты уже сделал это… ты выбрал большевизм, это мошенничество, предательство, грабеж и жидовское дело! Каждый день об этом в газетах пишут. А ты, офицер, все это расхваливаешь!

— Газеты! Кто из всех этих журналистов бывал в России? Я, дорогой мой, помимо прочего, еще и человек, а не только мундир.

— Так, а я, выходит, свинья в мундире!

— Договорились! — прыснул Панкрац, тут же пожалев об этом, спор между Васо и капитаном его развлекал.

Теперь вскочил Васо, угрожающе поднял кулак, чуть не ударив при этом жену, возмущавшуюся наглостью Панкраца, и завелся:

— Не гавкай! Сгинь, чтоб глаза мои тебя не видели! Кто ты и что ты есть? Из милости здесь живешь, а строишь из себя бог знает кого! Думаешь, пропали бы без тебя! — Все это он хотел ему сказать еще тогда, когда вышел от тещи, сейчас же само собой сорвалось с языка. Поскольку Панкрац, ничего не отвечая, только посмеивался, он снова наскочил на капитана. — И с подобным большевистским ничтожеством ты беседуешь, приглашаешь его в гости! Нет, позволь, — капитан собирался его прервать, — если бы об этом узнало наше начальство…

— За глупость тебя бы стоило повысить в чине, — давился Панкрац от несколько деланного смеха. Капитан тоже встал, разведя от удивления руками:

— До чего ты смешон, Васо. Это же твой родственник.

— Мой? Он? Даже и не ее, — он показал на жену, — и ни чей из здесь присутствующих! Поповский ублюдок и, как все негодяи, коммунист! И при этом глуп, — заключил он, отвернувшись от Панкраца, и тут же онемел, будто у него отнялся язык. Это Йошко, видя, что они сами по себе не успокоятся, хотел силой заставить сесть на стул. — А ты чего лезешь? Оставь меня!

— Не трогай его, он красивее и умнее выглядит, когда стоит! — продолжал издеваться Панкрац. Ссора стала набирать обороты, злая и бессмысленная, и не нашлось никого, кто был бы в силах ее пресечь. Единственно, кто мог это сделать, была госпожа Резика, но она сама, беспомощно лежа на кровати, сыпала еще более беспомощными проклятиями, доносившимися и сюда.

— Далась вам эта политика! — оживился старый Смудж, эхом откликаясь на ее брань, и его взгляд, молящий о помощи, обратился на нотариуса. Тот встал и начал одеваться; сказав, что через минуту вернется, вышел, не проявив никакого желания вмешиваться в семейную и политическую ссору. Вслед за ним вышла Мица, сплюнув от отвращения:

— Фу, тоже мне мужчины! После этого еще смеют говорить, что мы, женщины, болтливы!

Держа часы в руке, прошмыгнул за ними и капитан, спокойный и довольный, что вышел из борьбы, о которой и не помышлял. Ураган все-таки пронесся, возможно, благодаря Панкрацу, который, заслышав голос бабки, дипломатично прикусил язык, перестав отпускать Васо колкости. Теперь Васо оставалось свести счеты с Йошко.

— Извини, я не мальчишка, чтобы толкать меня на стул! Я мог упасть!

— С чего бы это ты упал? — отмахнулся Йошко. — Ты же уперся, как дурак! Из-за чего сыр-бор разгорелся? Из-за того, что, как ты утверждаешь, Панкрац коммунист! Всем известно, что уже несколько месяцев как он стал ханаовцем. И, бог его знает, кем еще будет!

— Ханаовец! Все одно, ханаовец или коммунист! Почитай газеты, о них всегда пишут на одной странице! Кричат «бановина», а думают о Советах! Знаем мы это, им не по вкусу Душаново царство!

Поскольку все успокоились, он гордо выпятил грудь, убежденный, что из поединка вышел победителем. Так оно на самом деле и было, ибо нельзя считать достойным ответ, который дал ему Йошко, вспомнив о тех трудностях, которые он пережил в столице Душанова царства.

— Что мне до этого! Правда только то, что в этом Душановом царстве можно чего-то добиться, если ты серб, у тебя есть протекция и деньги для взяток.

— Как это? — поморщился Васо. — А разве ты стал военным поставщиком не будучи хорватом?

— Мне пришлось дать взятку. (Кроме того, он был членом сербской партии.) Впрочем, мне все равно, — усмехнулся Йошко, — лишь бы остаться тем, кем был, — для этого могу стать хоть сербом.

Васо поудобней уселся на стуле. Кажется, он забыл все свои обиды на Йошко. На самом же деле все было наоборот, горячей волной всколыхнулись они в нем, и в голову пришла мысль, что именно сейчас, в спокойной обстановке, можно было бы с ним договориться. Поэтому он чокнулся с ним:

— Пей!

В какой-то момент вдруг показалось, что наступившее согласие и мир может нарушить Панкрац. Он встал, скрестив на груди руки и пристально глядя на них, и со своей неизменной насмешливой улыбкой на губах стал приближаться к Васо и Йошко, которые, выпив, отодвинули рюмки.

— Чего ты хочешь? — набросился на него Васо.

Всего минуту назад, еще сидя, Панкрац заметил, как капитан, прислушивавшийся к разговору о Душановом царстве, незаметно подмигивает ему. Он понял, что означает это подмигивание; из своих прошлых бесед с капитаном он знал о его несогласии с политикой, проводимой сербами в отношении хорватов, хотя и сам был сербом. Он выступал за братское соглашение между югославянскими народами, по которому хорваты не были бы угнетенной и обездоленной нацией, но не думал ли он при этом немного и о себе? Однажды он сам себя выдал, признавшись, что в провинции его держат только потому, что не доверяют, ибо в Австрии он был кадровым офицером и служил под конец войны в тылу Салоникского фронта. Тогда Панкрац согласился с его критикой, сам обращал внимание на некоторые детали — таким образом, перед этим человеком он мог бы вести себя иначе, но зачем? Откровенно говоря, капитан со своим подмигиванием был ему смешон, ибо если оно о чем-то и говорило, то только о его наивности, нельзя же принимать за чистую монету его, Панкраца, прошлые и теперешние убеждения и, следуя им, подобно Васо, серьезно считать его не только ханаовцем, но еще и коммунистом. Перед такой наивностью он может не опасаться за сказанное, ибо завтра он скажет другое и ему снова поверят — точно так же, как верили и раньше, — следовательно, какое ему вообще дело до этого человека? Но ему совсем не безразличны его ближайшие родственники. За бабкой, правда, главное слово, но кое-что могут сказать и они. Совсем порвать с ними отношения, окончательно восстановить их против себя все же не имеет смысла, он и так перегнул палку, не мешало бы пойти им немного навстречу. Йошко и без того всегда его упрекал в том, что он своим членством в Ханао компрометирует его перед властями, а с ним, если у него не наладятся дела в городе и он вынужден будет заняться лавкой, не стоит портить отношения. Что же касается Васо, то почему бы его немного и не смутить? Ему самому понравилась мысль заинтересовать его своею собственной персоной.

— Ты хотел знать, кем я еще могу стать, — с улыбкой, которая против его воли вышла малоубедительной, он отвернулся от Йошко, — а тебе, Васо, я никакой не родственник. Может быть, буду им теперь, когда я сам стал властью и вступил в ряды орюнашей?

— Ты? — быстро повернулся Васо, посмотрев на него с недоверием. — Тебя я бы не взял и к своим македонцам!

Македонцы — солдаты, проходившие службу на конном заводе под его началом, — были, по его мнению, тупоумной, недоразвитой массой, которую только сербы могли сделать цивилизованным народом, и он их презирал.

— Не веришь! — Панкрац не мог не рассмеяться. — Истинная правда, потому-то я и здесь: сегодня после обеда… — он хотел, теша и свое самолюбие, рассказать, что с ним произошло. Но ему помешал какой-то смуглый молодой человек с худым лицом, появившийся на пороге комнаты и застывший по стойке «смирно». Он насквозь промок. Это был один из македонцев Васо, с мрачным видом докладывал он капитану, что бричка подошла.

— Подожди! — не желая уезжать, пока не узнает, о чем же ему расскажет Панкрац, заорал на него Васо, но тут же вскочил и напал на него: — Где ты до сих пор был? Скотина!

Солдат молчал; если кто и мог его упрекнуть, так это капитан, приказавший приехать часом раньше, а это время ему назначил сам поручик. Он вопросительно посмотрел на капитана, всем своим видом показывая, что ожидает от него не упрека, а защиты.

— Ой, Хусо! — весело приветствовал его капитан, поднявшись, чтобы пойти одеться. — Это хорошо, что ты приехал! Я сейчас, сейчас! — он стал искать шинель, наконец нашел ее (сабли у него не было). — А ты, Васо, едешь?

Васо еще не терял надежды воспользоваться примирением с Йошко, кроме того, его интересовало, о чем Панкрац собирался рассказать, поэтому решительно отказался:

— Я подожду! Ты поезжай, а за мной пусть приедет через час. Через час, понял? — бросил он парню, оскорбленный тем, что тот обращался только к капитану, а ему ничего не ответил. — Ну, что ты застыл? Помоги капитану одеться! — это он сказал, чтобы в глазах македонца унизить капитана, который, будучи пьяным, безуспешно старался попасть в рукав шинели.

— Слушаюсь! — выпалил Хусо, взмахнув рукой, отдавая честь, и поспешил к капитану, который, впрочем, уже оделся и теперь озабоченно смотрел на промокшую до нитки одежду парня.

— Такой дождь? Почему ты не едешь, Васо? — пробормотал он, еще и сам не решив, то ли уходить, то ли его подождать. Ему было жаль в такую погоду заставлять Хусо возвращаться. Но дома его ждала любовница, молоденькая, миловидная крестьяночка, его служанка, которая сегодня утром разрыдалась, когда он ей сказал, что через день-другой будет переведен в другое место. — Что ж, Хусо, в таком случае через час снова в дорогу? — сказал он, словно оправдываясь. — Не отправиться ли нам все же вместе? — снова попытался он склонить Васо уехать.

— Ничего с ним не случится, приедет! — огрызнулся Васо. — Пусть сменит коней.

— Коней! А ему-то каково в такой дождь!

— Он солдат! По девчонкам бегает, наверное, и не в такую погоду!

— Хусо? Спорим, что он ни к одной еще не прикоснулся!

— Хорошо же ты знаешь своих людей! Скажи-ка, где ты позавчера был? — с мрачным видом спросил Васо у Хусо.

Хусо, застыв на месте, плотно сжав губы, молчал, словно набрал в рот воды. Правая его рука сжалась в кулак, и он едва себя сдерживал.

— Но ведь, — голос у капитана сорвался и стал каким-то писклявым и жалобным, — и он человек, к тому же ему, наверное, за это досталось от тебя! Прощайся с поручиком, Хусо, и едем! Но прежде выпей, выпей обязательно, — подбадривал он Хусо, которому Йошко, предварительно успокоив Васо, предлагал рюмку вина. Тем временем капитан стал раскланиваться. На минуту задержавшись перед Панкрацем, добродушно сощурил глаза и, покачиваясь на ногах, сказал сквозь тихий смех:

— А что это за подвох вы им устроили? — он имел в виду заявление Панкраца о его переходе на сторону орюнашей. — Им только этого не хватало на сон грядущий! Хи-хи-хи! Непременно приходите, — и, заметив, что на него смотрят, огляделся. — Где же нотариус?

Нотариус больше не возвращался; Мица, которая снова вошла в комнату, видела, как он уходил, исчез, по обыкновению ни с кем не простившись.

— В таком случае, спокойной ночи! — попрощавшись со всеми, даже с госпожой Резикой, раскланялся капитан и, взяв Хусо под руку, поспешил к дверям.

— Сюда, сюда, капитан, там закрыто! — крикнул ему Йошко и указал на другую дверь, но капитан, не понимая, о чем ему говорит Хусо, который также предупреждал его об этом, уже открыл дверь комнаты, где недавно показывали кино, и заметил там Краля.

— А, Краль! — воскликнул он, растягивая слова. — Вот хорошо… — он запнулся, стараясь припомнить, что хотел сказать. — И вы бы могли поехать с нами на бричке! Нам по пути!

— Гм! — склонившись над рюмкой ракии и засунув пальцы в рот, как бы стараясь вызвать рвоту, пробормотал Краль. Наконец, вынув изо рта пальцы, он бессмысленно уставился на него, попытался встать, но не смог, шлепнувшись назад.

— Вот еще, чего это тебе в голову взбрело! — возмутился Васо. — Не вздумай этого делать, после тебя я с женой поеду в бричке!

— В таком случае!.. — отвернувшись от Краля, капитан задержал взгляд на Йованке и тихо захихикал, возможно, от смущения, а может, просто так, без всякой причины. Еще раз со всеми попрощавшись, поддерживаемый Хусо, прошел по коридору и, спотыкаясь, вышел во двор, где ему Сережа, взяв на кухне свечу, осветил дорогу.

 

VI

Капитан и нотариус ушли, в комнате остались только свои. Вначале, правда, не было Йошко, пошедшего проводить капитана до брички. Исчез и старый Смудж, который, выйдя вместе с капитаном, застрял в комнате у жены. Там они вдвоем о чем-то шептались, сюда доносился голос госпожи Резики; наверное, специально, чтобы все ее слышали, она говорила, как ей ужасно хочется спать и пора бы уже всем угомониться.

— Что же они не уехали с капитаном? Чего им еще здесь нужно? — спрашивала она, вероятно, имея в виду Васо и Пепу. — Иди и ты, дай мне отдохнуть, что-то подушка слишком высоко лежит!

Старый Смудж некоторое время еще что-то говорил, затем, забрав грязную посуду, снова появился здесь. Поставив тарелки на стол, растерянно огляделся и, не зная, что делать и о чем говорить дальше, сел, покашливая, за стол на свое место.

Неподалеку от него, у дверей, из-за которых слышалось хриплое дыхание Краля, прислонившись к стене и опершись на саблю, стоял Васо. Он слышал тещины слова и все понял, но не подал виду, думая только об одном: как лучше начать новое объяснение с Йошко. Теперь, когда в доме остались только свои, это его желание усилилось. Но на ум ничего не приходило, и интуиция тоже ничего не подсказывала, все его внимание поглощало какое-то клокотание, вырывавшееся из горла Краля, которое он слышал у себя за спиной. Раздраженный и без того его присутствием и видя в нем главного виновника своей несобранности, он резко открыл дверь, заглянул в комнату и, выругавшись, снова закрыл:

— Фу! Заблюет вам все эта скотина! Что вы его не выбросите на сеновал или хоть прямо в грязь!

Мица вместе с Пепой молча убирала посуду, теперь же вся ощетинившись, бросилась к тем же дверям, распахнула их и заорала:

— Снова вы мне здесь все загадите, Краль! Если вам нехорошо, проваливайте во двор! Да и дома вас уже заждались!

Краль еще больше скрючился на стуле и, свесив через край стола голову, схватился за горло. Его не рвало, он только хрипел, бормоча и распуская слюни, и сильно икал. Услышав окрик Мицы, он пошевелился, уставясь на нее тупым, бессмысленным взглядом; казалось, он не узнает ее и ничего не понимает.

— Оставь его, Мица! — раздался жалобный голос старого Смуджа, опасавшегося, как бы Краль не оказал сопротивление, из-за чего могла вспыхнуть новая ссора.

— Оставь его, оставь! — передразнила Мица. — Я его оставлю, но будь я проклята, если стану подчищать за ним блевотину! — Она со злостью хлопнула дверью и вернулась к столу, с которого Пепа уносила посуду.

— А для кого ты оставила жаркое? — крикнула она ей вслед и, не получив ответа, пододвинула к себе миску и начала выбирать в ней лучшие куски.

Васо тоже поднялся. Он постарался забыть о мертвецки пьяном Крале, к которому ничего, кроме брезгливости, не испытывал. Сейчас его больше интересовало, где находится Йошко, но, вспомнив о Панкраце, он подошел к нему.

— О чем это ты хотел рассказать? — он попытался быть предельно любезным. — Ты и вправду стал орюнашем? Или заливаешь?

Панкрац сидел за столом напротив старого Смуджа и, время от времени глядя на него, сосредоточенно полировал ногти. Не удостоив Васо взглядом, а только усмехнувшись, продолжал их полировать и дальше.

— Ничего я не заливаю, откуда ты взял, наверное, слышал, что сказал капитан. Да, это истинная правда! Но об этом поговорим в другой раз!

— Что я должен был услышать от капитана? — поморщился Васо.

— Он решил, что я тебя обманываю! Не делай вид, будто ничего не слышал! Ты стоял позади нас!

— Вот как? — надулся Васо и посмотрел по сторонам, как бы пытаясь отыскать капитана. — Это мы еще проверим! — Он помолчал, потом снова оживился. — Ты и в самом деле стал орюнашем? Как это произошло? Почему не расскажешь? — недовольно бросил он, продолжая сомневаться.

— Мы еще встретимся, если не здесь, то в городе! — ответил Панкрац, преднамеренно растягивая слова и делая вид, что ему не до разговоров. — Ты же будешь служить в полиции! Там в секретариате можешь и узнать обо мне! — Его неразговорчивость была и в самом деле искусственной. Подобно Васо он принял к сведению, что здесь остались свои. В нежелании Васо уезжать он разгадал его намерение завести разговор о завещании, и, вспомнив, что бабка ему не показала его, задумал переплюнуть Васо и увидеть важную для себя бумагу своими глазами. Присутствие Краля ему, в отличие от Васо, было только на руку, ибо оно укрепляло его позиции, он мог припугнуть родственников и заставить изменить завещание, если оно не будет таким, каким должно быть по словам бабки. В этом бабка ему, наверное, не солгала, — успокаивал он себя; и все же он знал, как много порой может зависеть от неправильно поставленной запятой, поэтому осторожность тут не помешает! Думая об этом, он бросал взгляды на деда, и с губ его уже готова была сорваться просьба показать завещание. Помешал приход Васо, а еще больше и окончательно — решение ни за что не начинать первому, прежде пусть выскажутся другие. Сейчас он поднял голову и испытующе окинул Васо взглядом с ног до головы.

— Коли так, — внимательно посмотрел на него Васо, — извини. Ты должен был об этом сразу, как только приехал, сказать!

Васо с не вполне еще ясной мыслью, что Панкрац со своим острым языком, возможно, сослужил бы ему хорошую службу в предстоящем объяснении с Йошко, собирался уже было протянуть ему руку. Но вдруг отвернулся; в комнату вошел Йошко. Пристегивая к брюкам подтяжки, он приблизился к блюду с жарким, у которого Мица без хлеба обгладывала индюшачью ножку, и хотел взять кусочек мяса. Мица, вспыхнув, оттолкнула его:

— Ты завтра в городе нажрешься, а это нам на завтрак! Только что вышел из-за стола! А Сережа так и не ужинал!

Йошко, рассердившись, схватил ее за руку и взял с блюда подрумянившееся крылышко.

— Как это не ужинал? Налопался так, что на мясо смотреть не может, только что я сам видел, как он бросил его собаке, как-никак, а я, я… — он повысил голос, — здесь значу несколько больше, чем твой Сережа!

— Для себя ты, может, и значишь, но не для меня!

— Какое мне дело, что я для тебя значу!

— Мне тоже! Да только по-другому ты запоешь, когда… — она осеклась, вытерла рукавом жирные губы и схватила блюдо, собираясь унести его из комнаты. Йошко преградил ей дорогу.

— Когда? Что ты хотела этим сказать? — вспыхнул он, схватив ее за локоть. — Давай выкладывай! Дура баба, ты не знаешь, с кем имеешь дело!

— С графом, конечно, с кем же еще! Спятил, что ли? Уроню блюдо! — и она переступила через порог комнаты, скорее отпущенная им, нежели вырвавшись от него, затем обернулась, грубо послав его куда-то, и хриплым голосом добавила: — Вот это я и хотела тебе сказать!

Йошко бросил на нее уничтожающий взгляд, и краска залила его лицо, но тут же сменилась бледностью; овладев собой, он усмехнулся. Он понял, куда целила Мица; вероятно, она считала, что пришел конец его карьере военного поставщика. Впрочем, его и самого не впервые посещало это недоброе предчувствие, но врожденный оптимизм помогал ему справиться с ним, все это еще легко было поправить, если учесть, что в городе у него есть дом. Ему вдруг неудержимо захотелось продолжить борьбу и довести ее до конца, поэтому, ехидно улыбнувшись, отвернулся от Мицы и, возвратившись к столу, снова принялся обгладывать индюшачью ножку.

— Глупая! — сказал он как бы про себя, а на самом деле хотел, чтобы все его услышали. — Йошко выплывет, и не будь она такой дурой, только этого бы и желала ему, если бы хотела сохранить за собой лавку!

Васо внимательно следил за разговором, он все понял и, почувствовав, что пробил его час, подошел к Йошко. Схватил наугад рюмку и чокнулся ею о рюмку Йошко.

— Ну, пей! — выпил сам и сел.

— Что ж, давай! — Йошко взял рюмку, осушил ее и зевнул. — А ты что остался? Если бы не ты, я бы уже спал! Мне рано нужно возвращаться назад!

— Успеешь! — уверенно сказал Васо, затем кашлянул и замолчал, а глазами буквально пожирал его. — Я тебе желаю успеха и удачи во всем! Но… — он придвинулся к нему вместе со стулом. — Видишь ли, если у тебя в городе дело не выгорит, можешь ли ты быть заранее уверен в том, что старики смогут передать лавку тебе, если они ее уже обещали Мице?

Йошко бросил кость в угол, продолжая его с улыбкой слушать, затем вдруг стал серьезным и махнул рукой:

— Я не спешу, от добра добра не ищут! Ну, довольно об этом! К чему ты снова все затеял! Наверное, я лучше тебя знаю, что делаю.

При этом он все время бросал взгляды на отца, а отец, явно заинтересовавшись, повернулся в их сторону. Правда, лицо его ничего не выражало, на нем лежала лишь печать тревоги и усталости.

— Уверен, что знаешь, но и мне кое-что известно! — упорно продолжал Васо настаивать на своем. — Ты жидам доверяешь, а они-то уж наверняка лучше тебя знают, что делают!

— Если кто меня и погубит, то не жиды, а твои сербы!

— Сербы! Разумеется, они не могут ждать, пока ты соберешь деньги под залог! Армия должна есть ежедневно! Как ты этого не поймешь! — В Васо боролись два чувства — злость и предупредительность. — Ты же сам допускаешь, что можешь потерпеть неудачу, и что тогда? Что ты будешь делать? Допустим, получишь лавку, а с сестрой как быть? Да и городской дом для семьи будет безвозвратно потерян! А так я уступаю твоей сестре свою долю, ту, что полагается по завещанию моей жене, а сам беру дом в городе; тебе достается лавка и в придачу земля! Будешь здесь хозяйничать, старикам одним уже не под силу, а лучшая помощь — мужская, таким образом, таким образом… — он окончательно запутался и выкрутился, внезапно воскликнув: — Что надежно, то надежно, а так будет еще надежнее! Подтверди и ты, старый, — обратился он за помощью к тестю, — верно я говорю? Ты же сам, когда я тебе сегодня все разъяснил, не нашелся что возразить!

Старый Смудж, на которого, кажется, действительно все это произвело впечатление, чуть не кивнул в знак согласия. Но тут же, видя решительность сына, передумал, сделав неопределенное движение головой, словно что-то приметил на столе. Сын встал, сунул руки в карманы и засмеялся, еле сдерживая нетерпение.

— Рассуждаешь ты, Васо, хорошо! Но все это слова! Знай, что мне в руки попадется, я так просто не выпущу! Если судьба не распорядится иначе, помни, я в доме после своих родителей являюсь главой, и всегда будет так, как я с ними договорюсь.

Когда Васо еще говорил, в комнату вошла его жена, а сразу за ней и Мица. Первая, устроившись за спиной мужа на кровати, тихо листала, вероятно, принесенный ею журнал мод, другая, — выражение ее лица становилось все более напряженным, — прислонившись к дверному косяку, слушала Васо. Она уже слышала, как в коридоре перед кухней он советовал Йошко заняться лавкой отца, и уже тогда решительно воспротивилась этому, подавая из кухни какие-то замечания. Она действительно очень боялась, как бы Йошко после своего, для нее уже очевидного, поражения в городе, а может, и раньше, просто передумав, не отнял у нее лавку; в то же время, не желая ненароком сама навести его на эту мысль, решила промолчать и не сообщать то, что собиралась, о чем Йошко и сам догадался. Теперь Васо снова заговорил об этом, и она была готова тут же вмешаться, но помедлила, что скажет Йошко. Услышав его, больше уже не могла сдерживаться; к боязни потерять лавку примешалась и прежняя ненависть к брату, которого в доме больше ценили, поэтому, подсев к нему ближе, выкатив глаза, она стала размахивать кулаками и кричать:

— Не бывать этому, дорогой! Ошибаешься! Как бы не так! Сначала дом, а когда его продашь, подавай тебе лавку! А ты что его подначиваешь и распоряжаешься здесь? — обрушилась она на Васо. — Лавка записана на меня, черным по белому, и отец был бы негодяем, — она со злостью посмотрела на него, — если бы попытался что-то изменить!

Старый Смудж поднял обе руки, стараясь утихомирить ее, напоминая, что мамочка хочет спать. Действительно, из другой комнаты разразилась бранью и мать. Возмутился, правда на минуту, и Йошко. Обругав за крик, он тут же от нее отвернулся, словно бы игнорировал. Самым спокойным, что, впрочем и не удивительно, оставался Васо. Он встал и, подойдя к Мице, попытался по-дружески с ней поговорить.

— Ну что ты злишься? Ты сама всегда говорила, что хотела бы построить мельницу и хозяйничать там с Сережей. Лучшего, кажется, и желать нельзя! Только, разумеется, что бы это было за хозяйство, когда мельница и лавка далеко друг от друга.

Муж Мицы был мельником и жил теперь в соседнем селе. С ним у нее приключилась такая история: он изменял ей, она ему, и в последнее время исключительно с Сережей, бывшим у них слугой на мельнице. Из-за него она и поссорилась с мужем, он ее то прогонял, то удерживал, пока этой зимой она окончательно не сбежала от него с Сережей и уже из родительского дома тщетно добивалась его согласия на развод. Из-за этого она люто возненавидела его и надумала отомстить, построив с Сережей неподалеку от мельницы мужа новую, став таким образом его конкурентом. Позднее под постоянным, хотя и ненавязчивым Сережиным влиянием, она поняла, что подобной конкуренции ей не выдержать, и отказалась совсем от этой затеи, сообщив о своем решении домашним. Кроме злости на Васо, в ней кипела ненависть к мужу; оттолкнув Васо, она стукнула кулаком по столу.

— Я буду хозяйничать в лавке и мельницу построю, если хочешь знать! Иначе, кто мне ее построит! Хочешь, чтобы я продала твою землю и крутила жернова вхолостую?

— Все ясно, замолчите! — Йошко снова напустил на себя равнодушие, скорее всего он так себя повел, чтобы успокоить отца с матерью. К тому же и Краль, все это время шмыгая носом и издавая клокочущие звуки, напоминал ему о своем опасном присутствии.

Теперь вспылил Васо. Он понял, что план его провалился и на Йошко рассчитывать бесполезно, а потому стал выбирать новую жертву, ею оказалась Мица, только что оттолкнувшая его от себя локтем. Толкнул и он ее.

— Вхолостую ты языком мелешь! С чего ты взяла, что лавка будет твоей? Тебе лавка, а моей жене земля, которая стоит, по твоим словам, пустой мельницы: почему так? — обратился он к тестю. — Неужели всем, что ты с таким трудом и не без моей помощи наживал, будет распоряжаться этот русский проходимец?

— Он будет моим мужем! — рявкнула Мица, минуту назад потянувшаяся было за рюмкой вина, но теперь ее оставила, так и не допив. Ударив себя в грудь, она повторила: — Моим мужем, даже если мне придется принять твою влашскую веру! И не твоя это забота, не тво-о-я!

— Муж! — скорчив презрительную гримасу, отвернулся от нее Васо. — Сколько мужей уже побывало под тобой! С гуляками промотаешь лавку!

Мица вытерла нос рукавом платья, встала, широко расставив ноги, и, от обиды чуть не сорвав голос, заорала:

— Думай, что говоришь! Думай, если я такая… — Ее простуженный голос сорвался на беспомощный визг, и, словно онемев, она уже не могла продолжать, только с яростью смотрела на сестру, показывая на нее рукой. Казалось, Васо ничего не заметил; задумавшись, он вдруг отвернулся от нее. Тут же и Пепа, нервно листая свой журнал, сделала вид, что ничего не слышала и не видела. Словно сраженный воин, готовящийся к новой схватке, Мица поспешила к столу, осушила прежде недопитую рюмку и налила новую.

На мгновение в комнате воцарилась тишина. Слышалось только хриплое дыхание Краля, проклятия, посылаемые госпожой Резикой в адрес мужа и всех остальных, что никак не могут угомониться, да бульканье вина, наливаемого в рюмку, а потом прямо в рот. И в конце концов, вздох старого Смуджа.

Он встал, покашливая, доплелся до середины комнаты и остановился, сложив перед собой руки. Посеревший, он напоминал каменное изваяние святого в церкви, покрытое пылью; грудь его тяжело вздымалась, говорил он шепотом:

— Дети! Образумьтесь! Кх-а, кх-а-х-а! Ваша мать больна, и я себя чувствую не лучше, да и не одни мы здесь, — он рукой показал на комнату, в которой находился Краль.

— Конечно! — поднялся и Йошко. — Пошли спать.

Возможно, попрепиравшись еще немного, все бы успокоились, но тут встал Панкрац. Никогда он с таким усердием не полировал свои ногти, как сегодня. Минутой раньше он спрятал пилочку в карман, все это время всем своим видом показывая, что никто и ничто в этой комнате его не интересует. На самом деле, разумеется, он ждал своего часа. По правде говоря, сейчас он был в некотором замешательстве. Может, своей цели — увидеть и в случае необходимости изменить завещание — он бы с большим успехом достиг, если не лезть н? рожон и уж, конечно, не затевать новую ссору? Не лучше ли об увеличении содержания поговорить с ними, особенно с бабкой, завтра наедине? Но тогда здесь не будет того, кто одним своим присутствием упрочивает его позиции, не будет Краля! Этот аргумент стал для него решающим. Теперь, когда появилась опасность, что совещание родственников может закончиться отходом ко сну — всех вместе, или одного Йошко, на чье присутствие он рассчитывал, — Панкрац встал, окинул всех изучающим взглядом, мысленно повторил то, что собирался сказать, и начал тихо, придав своему голосу некий глубокомысленный оттенок, желая тем самым как бы смягчить ироничность улыбки.

— Я очень сожалею, что вынужден говорить, с большим удовольствием я бы помолчал, если бы завтра мне не надо было возвращаться назад (он врал). Нет, я не рассчитываю на твой автомобиль, — усмехнулся он, заметив, как Йошко, потянувшись, вдруг быстро поднялся, словно собираясь его прервать. — Я поеду поездом. Но прежде, так же, как и все вы, я хотел бы знать, какова моя доля в завещании. Все вы, вероятно, ознакомлены с его содержанием, я — нет, поэтому прошу, — он обратился к деду, — мне его сейчас показать.

— Зачем тебе это? — возмутился Йошко, а старый Смудж с неестественной для его сегодняшнего задумчивого и заторможенного состояния поспешностью сказал:

— Бабушка же тебе все объяснила.

— Чего ты хочешь? — напыжился еще больше Йошко.

— И вам, наверное, все объяснили, — упорствовал Панкрац, повышая голос, — и наверняка все вы держали завещание в руках. Ты его видел, Васо?

— Видел! — с готовностью признался Васо и сделал жест рукой, как бы желая показать, что это все само собой разумеется.

— И Мица, я уверен, его видела (та вытаращила на него глаза, ничего не говоря), а тебя, Йошко, не стоит и спрашивать! Следовательно, у меня тоже есть на это право! Не правда ли? — обратился он снова к деду.

Старый Смудж в растерянности смотрел то на Йошко, то на дверь, будто ожидая помощи от жены. Йошко первым пришел ему на выручку.

— Обидно, что ты так недоверчив! Но завещание ты сможешь увидеть только завтра, оно хранится у нотариуса.

— Этот осел и завтра его не увидит! — словно очнувшись от дремоты, внезапно заорала госпожа Резика. Но тут же добавила: — Панкрац, иди сюда!

Вместо него направился Васо. Скрестив руки и покраснев до ушей, он уставился на Йошко. Потерпев неудачу, он сейчас почувствовал, что подвернулся удобный случай отомстить, и, словно все это касалось его лично, выдавил из себя раздраженно:

— Что ты рассказываешь сказки? Завещание хотели отдать нотариусу, но старая оставила его у себя! И почему бы его не показать?

Старый Смудж, ничего не отвечая, смотрел на сына.

— Почему именно сейчас, на сон грядущий? — остервенело накинулся на Васо Йошко. — Тебе хорошо, ты до полудня будешь дрыхнуть! — Взглянув в ту сторону, откуда доносились звуки, говорившие о присутствии Краля, он проследовал за Панкрацем и остановился у комнаты матери, прислонившись к дверному косяку.

Никого не слушая, Панкрац, намеренно не закрыв за собой дверь, предстал перед бабкой. Только теперь он по-настоящему засомневался, все ли в порядке в той части завещания, которая непосредственно касалась его. Впервые за этот вечер почувствовав серьезное беспокойство и злость, он, не дав бабке вымолвить ни слова, заговорил:

— Бабуся, ты ведь знаешь, чего я хочу! Я тебя прошу, пусть это сделают тотчас!

Возле бабки на столике стояла свеча, которую зажгли, когда она ужинала, а теперь погасили. Красное пятно от лампады на противоположной стене и желтая полоса света из соседней комнаты не могли разогнать полумрака, царившего в этой половине комнаты. Немного светлее здесь казалось только от белой постели, но, по контрасту с ней, бледное бабкино лицо выглядело более темным. Ее обычно потухшие глаза сейчас метали молнии, она всеми силами старалась не повысить голос.

— Позаботься лучше о том, куда бы пристроить этого подонка Краля! Как вам не стыдно, ведь он может все слышать! Возможно, он только притворяется пьяным!

Панкрацу только этого и было надо, он еще энергичнее стал настаивать на своем.

— Я его, конечно, отведу, но прежде…

— Никаких прежде! — прервала его бабка, попытавшись приподняться на правой здоровой руке, но тотчас рухнула назад. — Йошко, помоги ему и ты! — зашептала она и, словно устав, прикрыла глаза.

В эту минуту, — впрочем, он слышен был и раньше, — донесся шепот Пепы и раздраженный голос Мицы:

— Пусть себе шумит! Но пусть знает, что я не собираюсь ему платить до скончания века.

И тут же сердито заворчал Васо, вероятно, обращаясь к Йованке:

— Ты-то что вмешиваешься? До сих пор ты, когда речь шла о нас, молчала, словно тебя здесь и нет!

В голове у Панкраца вдруг мелькнула догадка, он застыл у бабкиной кровати, да и речь его стала скованной, вместо того, чтобы звучать мелодично, слова выходили резкими и грубыми:

— Я не дотронусь до Краля, пока не увижу завещания! Более того, если ты мне его не покажешь, может случиться так, что Кралю небезынтересно будет кое о чем узнать, а вам чего устыдиться!

Он еще не кончил, как бабка вдруг закричала:

— Молокосос, ты затем и приехал, чтобы нам угрожать? И ты? Именно сейчас, сейчас… — засуетилась она и, насколько ей позволяло ее состояние, пыталась рукой дотянуться до метлы, которую Мица утром забыла за стульями. Рука ее непроизвольно сжалась в кулак, и она стала им размахивать. — Вон, вон!

— Смотри, бабуся, — Панкрац оставался невозмутимым. — Вспомни, о чем мы с тобой сегодня говорили!

В дверях уже стояли старый Смудж и Васо. За ними что-то орала Мица, а перед ними Йошко поносил Панкраца. И никто еще не успел ничего сказать госпоже Резике, как она и вправду чуть-чуть приподнялась на кровати, вытянула вперед руку и визгливо приказала мужу:

— Покажи ему, нахалу! Пусть подавится! Пусть видит, неблагодарный, как мы о нем печемся, не то, что он о нас!

Старый Смудж, сгорбившись и покашливая, вошел в комнату, подошел к шкафу и неловким движением открыл один из ящичков. Взволнованный и обессилевший, он, наверное, еще долго не смог бы там ничего найти, если бы на помощь не подоспел Йошко.

— На! — с еле сдерживаемой злостью протянул он Панкрацу сложенный вдвое лист бумаги, тот с жадностью его схватил и тут же направился в другую комнату, чтобы там при свете лампы получше рассмотреть. Бабка потребовала, чтобы ему здесь зажгли свечу, и Йошко полез в карман за спичками, но, вспомнив, что забыл их на столе в другой комнате, попросил Васо дать ему свои. Но Васо сдвинулся с места только затем, чтобы пропустить Панкраца, и когда тот прошел, последовал за ним, загадочно и удовлетворенно улыбаясь. Правда, вскоре остановился и прислушался.

— Принеси ему лампу сюда! И закрой дверь! — шепотом сказала госпожа Резика, обращаясь, вероятно, к Йошко. — Пусть выкричится здесь!

Через минуту Йошко действительно пришел за лампой, которая якобы для чего-то понадобилась матери. Но лампа уже была в руках Васо, и он уверял Панкраца, что ему так будет лучше видно, одновременно обещая Йошко сейчас ее отдать.

— Да зажги ты ей свечу, спички на столе! — чуть ли не издеваясь, бросил он Йошко.

Ждать между тем пришлось недолго, Панкрац и без свечи и без лампы сам направился назад к бабке. В дверях внезапно остановился. Падавшая на его лицо тень углубила складку вдоль носа, и мерзкая, злая и ехидная, обиженная и гневная улыбка пробежала по ней сверху вниз до самых губ, затерявшись где-то чуть ли не в зубах; он злобно и сердито процедил:

— Так вот что означает, «печься обо мне больше, чем я о вас»?

— Чего же ты хочешь? Что тебя не устраивает? — разыгрывая невинно оскорбленную, удивилась госпожа Резика.

Йошко хотел протиснуться в дверь с лампой, но Панкрац, широко расставив ноги, преградил ему путь, рукой тыча в бумагу.

— И ты делаешь вид, что не понимаешь в чем дело? — Чуть раньше он пробежал глазами по завитушкам букв завещания, составленного нотариусом, и дошел до того места, где речь шла о нем. Быстро его прочел, потом второй раз и пришел в изумление, им овладела злость, но и радость: чутье его не подвело, сомнения подтвердились, и, к счастью, появились они вовремя! Развернув завещание перед Йошко и тем окончательно загородив ему дорогу, он читал при свете лампы, впрочем, знал уже наизусть, и при этом выкрикивал — теперь уже обращаясь не только к бабке, но и ко всем остальным:

— Думаете, я настолько глуп и допущу, чтобы все так и осталось? Позволить Мице постоянно держать меня под шахом и по прошествии четырех лет, если я не закончу учебу, оставить без гроша, с носом, словно нищего? Такова ваша благодарность за все, что я сделал для семьи и что еще вы просите сделать? О, ловко вы это придумали! Но вот вам, — плевать я на него хотел! — и прежде чем Йошко смог ему помешать, он скомкал завещание и бросил его к бабке под кровать.

Поднялся невообразимый гвалт, кричали бабка, Йошко, а больше всех Мица. Она стояла у него за спиной, выпятив грудь, утопая в собственном жире, который, когда она переминалась с ноги на ногу или размахивала руками, колыхался, готовый в любую минуту растечься, ее простуженный голос смягчился, перейдя в какой-то неопределенный, хрипловатый альт.

— Что ты думаешь? Сто лет тебя буду содержать? Ты будешь в городе пьянствовать, кутить, бездельничать; до сих пор ты еле-еле переходил из класса в класс, а теперь и вовсе перестал учиться, — Йошко знает об этом, — а я буду терпеть мучения, прислуживать тебе и до конца жизни кормить? Нет, не выйдет; послушались бы меня, не барствовал бы он и этих четыре года!

Она так разошлась, что чуть не ударила Панкраца кулаком, помешал Васо — выругавшись, он оттолкнул ее в сторону. Теперь, зная причину ее ненависти, Панкрац понял, что только она, она была виновата в том, что в завещании оговорен срок выплаты ему содержания. Она как единственная наследница лавки в случае возможной смерти родителей должна была в течение четырех лет, считая со дня составления завещания, следовательно, как раз столько и даже несколько больше, чем требовалось Панкрацу, чтобы закончить положенный курс наук, его содержать. Эту оговорку она отстаивала ожесточенно, и госпожа Резика, поначалу сомневаясь, уступила ей только тогда, когда к требованию Мицы присоединился и Йошко. После ей уже и самой, вопреки постоянным напоминаниям, что Панкрац восстанет против этой оговорки, казалось более благоразумным ввести для Панкраца, этого лентяя и бездельника, ограничения, заставив тем самым прилежнее относиться к учению. Но если обо всем этом легко было рассуждать тогда, то теперь, когда перед всеми, или хотя бы некоторыми из них, снова возникала опасность разоблачения истории с Ценеком, дело намного усложнялось, ибо эту опасность, что в большей или меньшей степени понимали все, мог отвести от них не кто иной, как Панкрац. Впрочем, не до всех это сразу дошло. Поначалу, предвидя его несогласие с завещанием, единственным их желанием было не допустить, чтобы он заявил об этом в присутствии Краля, поэтому и не захотели его показать Панкрацу. Только госпожа Резика, за долгие часы одиночества имевшая возможность обо всем поразмыслить, ясно поняла, что из-за Панкраца завещание должно быть изменено, а возможно, и написано заново с учетом его пожеланий, потому она и позвала его к себе, желая сообщить о своем решении. Но страх перед новой и наверняка неизбежной ссорой с Мицей, да и раздражение, вызванное упрямством Панкраца, — в душе она все же надеялась, что Панкрац проявит благоразумие и примет завещание без протеста, — были так сильны, что для успокоения Панкраца она избрала неверный путь и не желала отступать. Оттолкнув от себя мужа, приподнявшего ее на подушках, она взвизгнула:

— Чего ты добиваешься? Разве тебе не стыдно, что за четыре года ты не сможешь закончить университета? Каждый прилежный студент…

— Каждый прилежный студент, — цинично прервал ее Панкрац, — это может сделать! Но я не прилежный студент, а хорошее мнение о всех вас зависит только от меня, так что я могу себе позволить учиться и пять, и шесть лет! Кроме того, — не обращая внимания на Мицу, которая ему прямо в ухо крикнула: «Сто!», он рассудительно добавил, — за эти четыре года я могу заболеть, университет могут закрыть, могут возникнуть непредвиденные обстоятельства, и ты должна знать, что Мица, такая, какая она есть, — он приблизился к бабке, — может оставить меня ни с чем!

— Иди ты к черту! — попыталась было отделаться от него бабка, но в конце концов приняла благоразумное решение: — Выбросим мы из завещания эти четыре года, а ты раз и навсегда прикуси язык!

Панкрац, заметив Йошко, входившего в комнату с лампой в руках, опять вернулся к дверям и столкнулся здесь с Мицей. Та обрушилась на мать:

— Как, как ты сказала?

Панкрац, желая услышать ответ, задержался.

— Хорошо, я согласен, чтобы вы это убрали из завещания, — произнес он, снова ухмыляясь. — Кроме того, я требую, ты об этом, бабуся, уже знаешь, — он повысил голос, а звучал он у него вкрадчиво и от этого казался еще более вызывающим, — вместо квартиры, которую я не могу получить в доме, поскольку Йошко его скорее всего продаст, я требую повысить мне месячное содержание.

Какое-то мгновение Мица стояла, словно окаменев, затем налетела на него и, сложив пальцы кукишем, сунула ему под нос.

— Вот тебе, пиявка! Вот! Видел это! — и разошлась вовсю, обращаясь то к нему, то к матери, то ко всем остальным. — Он будет вечно учиться, а ты ему плати больше! Ты, наверное, и с этим согласишься! Тогда все на него запиши! Все! В таком случае, будете иметь дело со мной! Я сама Блуменфельду обо всем расскажу! Натравлю Краля, и он по всему селу растрезвонит: Ценека убили здесь, здесь его убили!

Продолжать она не смогла — Йошко, поставив на столик лампу, закрыл ей рот ладонью.

— Проклятая бабища, с ума, что ли, сошла?

Короткой паузой, прерванной бабкиным внезапным приступом кашля, воспользовался Панкрац, чтобы сказать:

— Тебе, Мица, не придется этого делать. Ибо на меня все равно все не запишут! Но если не будет сделано то, о чем я прошу… — он остановился и обвел всех выразительным взглядом.

— Убили! — снова завопила Мица, освободившись от ладони Йошко.

— Успокойся! — к госпоже Резике сразу вернулся голос, и она крикнула, обращаясь одновременно и к Мице, и к Панкрацу. Тело ее напряглось от попытки встать, сойти с кровати, броситься к ним и разнять. Ей показалось даже, будто что-то в парализованной стороне тела отпустило, но затем снова сковало, онемело; так ошеломляюще подействовали на нее слова Панкраца, брошенные им в другую комнату:

— Что с вами, Краль? Куда вы?

— Гм! — сначала все услышали, а потом и увидели Краля. Пошатываясь, он дошел до дверей и заглянул сюда, пиджак, брюки и даже ботинки — все было заблевано. В той, другой комнате икнула Пепа, словно ее стошнило. А Васо, до сих пор молча ухмылявшийся, теперь помрачнел и отшатнулся, отпрянул и Панкрац. Краль же, опершись плечом на дверной косяк, скаля зубы в мерзкой и страшной улыбке и пуская слюну, вместе с пей выплевывал и слова, такие же скользкие и мокрые.

— Убили его, это мы знаем! Гм! — И попытался войти в комнату.

 

VII

— Выкиньте его вон! Он испортит нам воздух, — закричала госпожа Резика и замахала руками, будто сама его выталкивала.

Не успела она это произнести, как Краль, повернувшись и упершись лбом в дверной косяк, рыгнул, и изо рта его брызнула желтоватая струя. Панкрац отпрянул еще дальше, но в это время подлетел Йошко. Не приближаясь к нему, а только протянув руки, он схватил Краля сзади за сюртук и оттащил от двери, а затем стал выталкивать на улицу через другую комнату.

— Так дело не пойдет, Краль! Это не двор! Идите на улицу и там делайте что хотите! Сережа, Сережа! — Притворившись, будто и впрямь направлялся сюда, в то время как до этой минуты подслушивал в коридоре, Сережа не торопясь вошел в комнату. Йошко ему тут же спихнул Краля. — Пусть на улице отблюется, и отведите его на сеновал!

До сих пор Краль безвольно повиновался, не оказывая Йошко никакого сопротивления, только время от времени у него подгибались колени, словно были резиновыми. Теперь же он уперся. Его больше не рвало, но подбородок был мокрым, и он, насколько мог достать, облизнул его языком, затем вытянул шею и пробормотал:

— А в ту ночь меня не отправляли на сеновал!

— В какую ночь? Что ты опять болтаешь? — Низенький и кругленький Йошко застыл от неожиданности перед высоким и худым Кралем, словно слоненок перед жирафом. — Я сказал: на сеновал отведи! — крикнул он Сереже. — Куда его еще такого пьяного!

— Я пьян, гм! — Краль хоть и сопротивлялся, но все же позволял Сереже тащить себя. — А вы трезвые! — И он еще раз оглянулся на дверь. — Мы еще не готовы, я не иду в сарай!

Сережа, ухмыляясь и подталкивая Краля, вывел его в коридор, Йошко быстро закрыл за ними дверь. В комнате снова собрались все, кроме госпожи Резики, все были бледны и молчали. Красным и по-своему довольным был только Васо; в Мице, напротив, чувствовалась злость и испуг, на лице старого Смуджа ничего, кроме страха, нельзя было прочесть. Собираясь последовать сразу же за Йошко, он пришел сюда последним, ибо сначала достал из-под кровати смятое завещание, затем выслушал жену, наконец, должен был взять лампу, чтобы посветить Йошко. Теперь он стоял с лампой в руках, и руки у него так дрожали, что в наступившей вдруг тишине, в которой слышалось только учащенное дыхание госпожи Резики, печально позвякивал, ударяясь о железный обод, зеленый стеклянный абажур.

Посмотрев на свои руки и понюхав их, Йошко подошел к нему, взял лампу, поставил ее на стол, и тут его взгляд столкнулся со взглядом Мицы, он тихо ее упрекнул:

— Могла бы и попридержать свой язык! Как бы ни был пьян Краль, он все слышал и все понял!

— Это ты ему скажи! — едва успокоившись, Мица снова пришла в возбуждение и показала рукой на Панкраца. — От этой дряни Краль все и узнал!

Это было самое тяжкое обвинение, которое она, — не веря и сама в него, — могла выдвинуть против Панкраца и когда-то за это уже заработала от него оплеуху. Сейчас же Панкрац, стоя у дверей, только презрительно посмотрел на нее и бросил еще более презрительно:

— Дура!

— Сам дурак! И даже хуже…

— И все же виновата ты! — прервал ее Васо, неожиданно напомнив о себе. — Все слышали, как ты кричала!

— Конечно! — быстро согласился с ним Панкрац и, пройдя мимо комнаты бабки, сказал преднамеренно громко: — Мне сегодня и в голову бы не пришло угрожать Кралю!

— Никак снова начинается? — отозвалась бабка, а Мицу уже понесло.

— Ты-то что лезешь? Какое тебе до всего этого дело? — напустилась она на Васо.

— Да ты совсем спятила! — усмехнулся Васо и, продолжая улыбаться, как бы по-дружески и с пониманием посмотрел на Панкраца. Но, направившись к Мице, сразу помрачнел. — Мне не безразлично, когда об этой женщине, — он указал на Пепу, все еще сидевшую на кровати, только теперь более внимательно следящую за происходящим, — когда о той, чьим мужем я являюсь, открыто говорят, что ее родители убийцы! Вот так! А ты грозилась раструбить об этом всему миру.

— Так и сделаю! — снова в запальчивости выкрикнула Мица. — Допустить, чтобы этот бездельник до конца дней моих меня мучил!

— Мица, перестань! — Йошко стукнул кулаком по столу. — И ты, Васо, оставь ее в покое!

— Что ты мне рот затыкаешь? — подбоченилась Мица. — Не перестану до тех пор, пока здесь не перестанут выполнять любую прихоть этой пиявки! Сто лет, что ли, я должна его содержать, да еще, наверное, на тысячу динаров в месяц больше платить на всякие его городские развлечения! Никогда! Никогда этому не бывать!

— Да кто говорит, что так оно и будет? — то ли упрекая ее, то ли удивляясь, но явно заинтересованный, прервал ее Йошко.

— Кто? Мама! Ты что, не слышал, ради него она хочет изменить завещание! Чего она только не сделает для этого мальчишки! В конце концов увеличит ему содержание! Вот так! — растянула она пальцами веки, показав Панкрацу белки глаз.

— Так оно и будет! — Панкрац засунул руки в карманы брюк и вызывающе посмотрел на нее и на Йошко. — В противном случае, сами будете вытаскивать Ценека из ила, если еще раньше, — это нетрудно сделать, — его не найдут жандармы!

— Теперь видишь, кто угрожает! Ты и теперь не слышишь? — Мица повернулась к Васо, затем опять к Панкрацу. — Но мы тебя не боимся.

— Сам себя подведешь под тюрьму, ты же в этом участвовал! — присовокупил Йошко.

— Тогда я был еще ребенком, — с холодной улыбкой на губах отпарировал Панкрац. — Выйдет все это дело на свет, мне могут только посочувствовать, что я так самоотверженно отстаивал честь семьи.

— Честь семьи! — ехидно и зло воскликнула Мица. — Эту честь семьи ты себе уже достаточно оплатил! И все мало! Догола всех нас разденешь! — Она повернулась лицом к комнате, откуда госпожа Резика осыпала бранью ее и всех остальных. — Догола нас хочет раздеть! И ты в этом ему помогаешь! Можно подумать, что от него зависит честь семьи! А что от всех нас зависит и что зависело, об этом ты и не спрашиваешь!

Она стояла в дверях, крича на мать, и та, выведенная окончательно из себя, со злостью откликнулась:

— Что ты орешь! Если пьяна, иди спать! Йошко, отец!

Старый Смудж приблизился к Мице и, тихо назвав по имени, хотел взять за руку, но она вырвала ее, не подпустила к себе и Йошко и вся как-то обмякла, движения стали жалкими, глаза наполнились слезами.

— Пьяна, я пьяна. Так ты сейчас говоришь. А когда в молодости ты заставляла меня бражничать с итальянскими конюхами, и здесь в комнате ведрами лилось вино, тогда я не была для тебя пьяной! Пепа, — она проворно повернулась к ней и жалобно всхлипнула. — Ты помнишь? Еще у нас груди были с орех, а старики нас уже свели, помнишь, с теми городскими бухгалтеришками! Нажились на нашем грехе, теперь же этот… — обессиленная, почти не владея собой, она взглядом искала Панкраца и уже собиралась на него закричать. Но тут вскочила с кровати Пепа и истерично завизжала:

— Что ты и меня приплетаешь! Оставь меня в покое! Это неправда!

— Что неправда? — возмутилась Мица и, в недоумении глядя на нее, замолчала. — Что нас использовали и здесь, и в городе как приманку для гостей, заставляя завлекать холостяков? Это неправда?

— Да! — покраснела Пепа, задрожав, а ее испуганный взгляд встретился со взглядом мужа. — Может, ты и была такой…

— Замолчи! — грубо оттолкнув, прервал ее разъяренный Васо, позвякивая волочащейся по полу саблей. — Я сам разберусь со своей женой! — Подбоченившись, он встал перед Мицей, откинув голову. — Что ты брешешь, потаскуха! Ну-ка, попробуй повторить!

— Повторить? — попятилась назад Мица, а ее глаза, уже совсем высохшие, метали искры, и чувствовалось, что она готова оказать любое сопротивление. Как ни старались успокоить ее проклятиями и уговорами и Йошко, и мать, и отец, она расходилась все больше и больше. — Вместе со мной валялась с парнями на сеновале, и в конюшне, и даже в отхожих местах — только бы преуспела семья! Все об этом знали, не лучше была и мать, Ценек о многом мог бы порассказать!

Йошко было ринулся к ней, но передумал, решив выслушать мнение другой стороны. Тяжело, словно выпустив из себя весь воздух, вздохнул Васо. Он сдержался во время ссоры с Мицей из-за Сережи, усмотрев в ее словах «если я такая» дерзкий намек на его жену. Тогда ему казалось не совсем удобным свою злость на Йошко вымещать на Мице. Да и теперь, несколько раньше, его голова была занята другими мыслями. Прежде всего, он намеревался поддержать Панкраца, решительно настаивая на том, что их с Панкрацем в завещании обошли, выиграли только Йошко и Мица. Но поскольку Мица настойчиво утверждала, что якобы к Панкрацу свекровь благоволит, его вдруг осенило: если Панкрац, будучи внуком Смуджей, может претендовать на какую-то долю наследства, то почему бы и его сыну не получить некую часть? Разве у матери Панкраца, Луции, приданое было меньше, чем у его жены, Йованки? И неужели его заслуги перед этой семьей меньше, чем Панкраца? К тому же разве обогащению этого дома не способствовали спекуляции с поместьем конного завода? Он рассчитывал, что подобные соображения наверняка могут стать важным козырем при возобновлении им разговора о городском доме, но начать его не решался. Панкрац в этой враждебно настроенной хорватской семье принял его сторону, так не держаться ли с ним заодно? А у дверей уже вновь раздавался голос Краля, наверняка сейчас, в присутствии такого свидетеля неудобно говорить о своих махинациях! Да и пользы от этого не было бы никакой! Без всякого сомнения, и тут уже ничего не изменишь, родители Йошко и Мицы скорее предпочтут своих детей, нежели его и Панкраца! Сейчас для Васо стало абсолютно ясно, и он, почувствовав двойную обиду за нанесенное его жене раньше и теперь оскорбление, сам принялся неистово поносить Мицу. Выдохнув и сжав кулаки, он пошел в наступление, тесня ее к стене:

— Возьми свои слова обратно, сука, или захлебнешься в своей же крови!

— Не возьму! Правда это! — Мица потрясала перед ним кулаками, голос ее дрожал, а в глазах стоял страх. Она попыталась отделаться от него улыбкой. — Что это с тобой, Васо? Неужели ты и впрямь так наивен? Сережа-а! — защищаясь от него руками, она пригибалась, увертывалась, не переставая кричать. — Сережа-а!

— Все это можешь говорить о себе, стерва! Стерва-а! — протянул Васо. Он прижал ее коленями к стене и, схватив за волосы, дергал, тряс ее. Волосы рассыпались, еще минута, и она повалилась на пол, стукнувшись затылком о ножку кровати с такой силой, что та заскрипела, а Мица вскрикнула:

— Разбойник! Убил! Сережа, он убил меня! Разбойник!

Единственно, кто мог и хотел ей помочь, — отец и брат, — находились в противоположном конце комнаты. Там, у дверей, ведущих в коридор, Сережа, Йошко и старый Смудж боролись с Кралем. Отказываясь идти спать на сеновал и не разрешая никому принести оставленную в трактире шляпу, он старался вырваться от них, упрямо повторяя, что идет домой. Он не захотел взять шляпу даже из рук Смуджа, вбив себе в голову, что должен непременно войти в комнату. Был он еще грязнее, чем раньше; по словам Сережи, на улице его рвало. Вот почему к нему никто не рисковал прикоснуться, это и позволило ему беспрепятственно войти в комнату. Здесь он взял свою шляпу, нахлобучил на голову и, пошатываясь, бормоча что-то невразумительное, уставился в бесформенную груду Мициного тела, распластавшегося по полу у стоявшей возле стены кровати.

— Встань, Мица! Как тебе не стыдно! Сама ведь упала на пол! — пыталась вразумить ее Пепа, как бы даже сочувствуя ей.

Так оно и было на самом деле. Мица, как только Васо выпустил ее волосы, сама повалилась на пол; так она хотела не только уклониться от удара, но и показать всем серьезность поступка Васо. Теперь, лежа на полу, она терла ладонью нос, который, пытаясь подняться, ударила, и вдруг, взглянув на руку, пронзительно закричала.

— Кровь! — ужаснулась она, будто увидела смерть. — Убил меня, разбойник, это он меня толкнул! Сере-е-жа-а! — и из глаз ее хлынули слезы, смешавшись с текшей из носа кровью. Руками она беспомощно шарила по полу, но не для того, чтобы встать, а ища, чем бы запустить в Васо. — Разбойник!

И здесь, и в комнате госпожи Резики поднялся невообразимый крик и шум, все столпились возле Мицы, успокаивая ее и помогая подняться. Она привстала ровно настолько, чтобы прислониться к кровати, и, закрыв лицо руками, то рыдала, то жалобно скулила, обиженно и пьяно.

— Так вот что я заслужила, и вам хоть бы что! Краль, идите за жандармами!

— Мица! — остолбенело уставившись на ее окровавленные пальцы, взывал к ней старый Смудж. — Успокойся! Нужно за ворот полить немного воды, тогда кровь остановится! Кх-а!

— В самом деле, ну что ты упрямишься? — ругался Йошко, стараясь насильно ее поднять.

— Ну, Мица, вставай же, вставай! — подошел наконец к ней и ее русский. Он сразу услышал крик, но то ли потому, что, выполняя приказание, возился с Кралем, то ли и сам считал, что так будет лучше, только решил не откликаться, — так всегда, исподтишка натравливая Мицу, сам он избегал вмешиваться в их семейные ссоры, хорошо понимая, что он здесь всего-навсего слуга. — Ну же, Мица, — он пытался вытереть ей лицо грязным носовым платком, сам же едва сдерживая смех.

— Оставь ее, Сережа! Надоест, сама поднимется! — намучившись с ней, отвернулся от нее Йошко и, осмотрев комнату, задержал взгляд на Крале.

Как только Мица крикнула о жандармах, Краль, до этого тупо пяливший на нее глаза, словно что-то поняв, изобразил на лице подобие улыбки и подошел ближе.

— Опять кого-то убили, гм! — буркнул он.

Васо, чертыхнувшись, отошел от Мицы; заложив руки за спину, он теперь с мрачным видом разгуливал по комнате. Затем остановился, смерил Краля презрительным взглядом, отвернулся, снова начав вышагивать взад-вперед. Йошко взревел:

— Что значит убили? Черт возьми, протрезвеете ли вы когда-нибудь! Если вам не хочется идти в сарай, так устройтесь в трактире! Проспитесь лучше, чем нести вздор о каком-то убийстве!

— О каком-то, гм! — злобно оскалился Краль. — Известно о каком, Мица сказала! Ценек, гм! Вот когда вы себя выдали, хе-хе-хе! А за жандармами я пойду, или вы должны будете мне хорошенько заплатить! — Он как бы сразу протрезвел, и выразительная хитрая складка прорезала его заросшее лицо. То ли он, хотя и был пьян, за всем вполне осознанно наблюдал, заранее решив шантажировать, потому так рвался в комнату? То ли мысль о шантаже ему только что пришла в голову? Вероятно, правда была и в том и в другом, но пьяным он оставался и сейчас: пока шел к выходу, его заносило из стороны в сторону, и у самых дверей, неловко повернувшись, он столкнулся с проходившим мимо Васо.

— Марш отсюда, скотина! — испугавшись, как бы Краль не упал на него, Васо с силой отпихнул его от себя. Краль, скорее из-за своей неуклюжести, нежели от удара, поскользнулся, но все же попытался удержаться на ногах. Безуспешно. Казалось, сама земля с дьявольской силой притянула его к себе, и он упал на бок через порог, так что голова и туловище оказались в коридоре, а ноги в сапогах — в комнате. Однако сейчас он поднялся намного быстрее, чем в первый раз. Он встал, ухватившись за дверной косяк, шагнул к Васо и хрипло процедил:

— Это в последний раз, влашский разбойник! Для всех вас это будет последним разом, я вам вместе с жандармами покажу, гм. Я не Ценек! — Он повернулся, собираясь уходить.

— Краль! — Йошко схватил его за сюртук, тем самым преградив путь Васо.

— Краль! — завопил и старый Смудж, до сих пор все еще одеревенело стоявший над Мицей. Но голос его потонул в проклятиях Васо, увещеваниях Йошко, угрозах Краля, несколько уже утихших Мициных рыданиях и криках госпожи Резики.

— Неужто ты, отец, так беспомощен, что не можешь призвать этих мошенников к порядку?

Мица у его ног, глотавшая кровавые слезы и отчаянно сопротивлявшаяся Сереже, пытавшемуся ее поднять, да ее окровавленные пальцы — это все, что старый Смудж еще смог увидеть. Тут были окровавленные пальцы, а там где-то Краль, поминающий Ценека и угрожающий отправиться за жандармами. Разве бы он решился пойти на это, если бы ему пообещали и тут же дали сто динаров? С ясной мыслью, но не с таким ясным взглядом, старый Смудж, спотыкаясь, сделал два-три шага и проговорил упавшим, ослабевшим голосом:

— Краль! Кх-а, — но тут же побледнел и схватился за сердце. — Мама! — то ли сказал, то ли вздохнул он и сам себе показался большим растерявшимся ребенком. — Ma…

Он не закончил, закашлялся, стал задыхаться, и слова вместе со вздохом застряли в горле. Он еще раз обвел всех широко раскрытыми глазами, посмотрел сквозь кроваво-красный круг света, упавший на него от лампады, а затем покачнулся всем телом, и руки его безжизненно повисли. Он упал, рухнул навзничь, угодив головой на вытянутые Мицины ноги.

— Оставь меня и ты, лицемер! Ты лжешь, как и все остальные!

Мице наконец удалось прогнать Сережу, и теперь, быстро вытащив из-под головы отца свои ноги, она чуть было не выругалась от боли. И проворно вскочила, тупо уставившись на отца.

— Отец! — первой закричала Пепа, нагнувшись над ним. — Папа! — она совсем низко склонилась над ним и стала трясти его за плечи. — Папа-а-а! — взвизгнула она, и из ее глаз, словно сок из раздавленных виноградин, брызнули крупные слезы. — Ум-е-ер!

В ту минуту, когда отец упал, Йошко, будто угадав его мысль, полез за бумажником, чтобы сунуть Кралю сотню динаров. Не успев этого сделать, он, подобно Пепе, пронзительно закричав, бросился сюда. Без кровинки на всегда румяном, как яблоко, лице, он упал перед отцом на колени, бессознательно расстегнул ему воротник, затем жилет и рубашку и приложил ухо к сердцу.

Мица, вытерев передником оставшуюся на лице кровь, смачно и громко высморкалась и с возмущением посмотрела на Пепу:

— Что ты воешь! Удар с ним случился, не видишь, что ли? Доигрались! — с некоторым самодовольством упрекнула она неизвестно кого и столкнулась взглядом с Васо.

Йошко поднял голову, на лице его снова играл румянец:

— Сердце еще бьется! Сережа, что ты стоишь? Уксуса принеси, уксуса! — он приподнял голову отца и стал всматриваться в его серые, широко раскрытые глаза. — Отец, отец!

С первой же минуты, как только послышался стук упавшего на пол тела Смуджа и раздался Пепин крик, в своей комнате встревожилась и госпожа Резика. Она кричала что есть мочи, чуть не сорвала голос:

— Что вы с ним сделали! Разбойники вы, а не дети! Йошко, отведи меня туда, Йошко-о-о! — послышался скрип кровати, а вместе со скрипом и ворчание Краля, которого Сережа потащил за собой, и голос Васо, обращенный к Мице:

— Что сделали? Это ты во всем виновата!

— Я? — набросилась на него Мица, перегнувшись через тело отца. — Это ты, ты виноват! Если бы ты уехал с капитаном, ничего бы не произошло! Ты только для того и остался, чтобы заварить ссору!

— Опять начинаешь! — тоже через тело Смуджа рванулся к ней Васо.

— Вам все еще мало! — не выдержал Йошко и добавил, обращаясь к Васо: — Лучше помоги мне перенести его на кровать!

Васо медлил, ибо неподалеку стоял Панкрац. Но и тот вроде не собирался броситься на помощь. Минутой раньше его внимание раздвоилось между дедом и Кралем, но он не подошел ни к тому, ни к другому, только улыбаясь, грыз ногти. После того как Краль, произнеся свое «гм» и ехидно посмотрев на всех, вышел вслед за Сережей, он, продолжая с еще большим остервенением грызть ногти, все внимание сосредоточил на деде. В конце концов вместе с Васо, не переставая прислушиваться к тому, что происходило в комнате бабки, он взялся помогать Йошко. Решившись на этот шаг последним, он первым же от него отказался, а за ним и Васо. Тому мешала сабля, и, собираясь ее поправить, он взглянул туда, куда смотрел Панкрац, куда уже смотрели все, кроме неподвижно лежащего на полу Смуджа.

— Мама! — первым вырвалось у Йошко, и от неожиданности он чуть не выпустил голову отца.

Возможно, то же самое хотел крикнуть и еще кто-нибудь. У Мицы, например, губы разомкнулись, словно створки раковины, но у всех слова застряли в горле, говорили только их широко раскрытые глаза: на пороге комнаты показалась госпожа Резика, в ночной рубашке до пола, белая, будто привидение. Левой стороной туловища она опиралась на перевернутую метлу и так, держась сначала за дверной косяк, а потом за стенку, дотащилась до комнаты и тут, пошатнувшись, чуть было не упала, но удержалась. Каких усилий ей это стоило, видно было по ее лицу, но и ярость ее должна была быть страшной, потому что она дико прохрипела:

— Я здесь! Что с отцом? Что вы!.. — она осеклась, колени ее подогнулись, и она упала возле мужа, лицом на его грудь. Повернув голову, с минуту смотрела в его бледное, измученное и безжизненное лицо, затем, подвинувшись, села с ним рядом и, как безумная, закричала. — Разбойники, вы его убили, убили! Не трогай меня! — она ударила Пепу, собиравшуюся ее поддержать. Метла лежала неподалеку, схватив ее как и прежде обратной стороной, она стала размахивать ею. Поскольку все, кроме Васо, стояли поблизости, в одно мгновение вокруг нее образовалась пустота. Только Йошко не мог отойти, он держал голову отца, поэтому и досталось ему больше других, удар ручкой пришелся прямо по голове.

— Маменька! — смутившись, вздрогнул он, чуть не выпустив голову отца, но не сделал этого из-за внезапно раздавшегося, будто смеющегося голоса Панкраца:

— А старый шевелится!

Действительно, старый Смудж, лежавший вытянувшись во всю длину, попытался согнуть ногу в колене. На его лице появились признаки жизни, а приоткрывшиеся губы жадно ловили воздух. В тот же момент, не торопясь, что выглядело сейчас особенно оскорбительно, вернулся и Сережа. Переступив через брошенную бабкину метлу, он протянул Йошко бутылку с уксусом. И хотел что-то сказать, но как бутылка осталась у него в руках, так и слова застряли на языке — вместо него проговорил старый Смудж. Он заморгал ресницами, зрачки расширились, а губы пролепетали:

— Мама!

— Отец, вот я, здесь, рядом с тобой! — Госпожа Резика рукой грубо погладила его по лицу и тут же заорала. — Да отнесите же его на кровать, что уставились как бараны на новые ворота!

Старый Смудж между тем хотел подняться сам, но ему подчинялась только правая половина тела; левая же вместе с рукой и ногой оставалась неподвижной, она словно приросла к полу. Сам он этого еще не заметил и, широко раскрыв глаза, с удивлением смотрел на жену:

— Как ты пришла, кх-а, сюда?

Когда Йошко, Пепа и даже Панкрац попытались его поднять, он ощутил мертвенную тяжесть в левой половине тела, почувствовали это и они, видя, как его левая рука безжизненно падает, а на левой ноге он не может стоять.

— Что с тобой, папенька! — пораженный, смотрел на него Йошко. Он поднял его левую руку, а она снова, будто неживая, упала.

— Кх-а! — только и можно было услышать от старого Смуджа.

Даже Мица кашлянула. Удовлетворение, которое минутой раньше появилось у нее на лице, теперь сменилось болью.

— А что может быть! — произнесла она хрипло. — Не видишь разве? После удара у него парализовало левую сторону, как и у матери!

Не следовало ей об этом говорить при госпоже Резике. Сидя на полу, та чуть не вскрикнула — стиснув лицо руками, она страшно, протяжно, почти по-кошачьи, завопила:

— Вот до чего мы дожили, отец! Звери это, а не дети! Мне бог помог, а тебе… звери это… ради таких мы мучились, ют вам благодарность!

— Что ты причитаешь? — снова начав прохаживаться взад-вперед, возмутился Васо. — Сама больше всех виновата! — и, желая еще что-то добавить, вытаращил на нее глаза. Но, по-видимому, передумал, отвернулся и, подтянув саблю, чтобы она не звенела, стал всматриваться в черную пустоту окна, а затем буркнул: — Где эту скотину носит!

Между тем старого Смуджа быстро уложили в постель, разобранную Пепой, еле слышным стоном прозвучал его вопрос:

— А Краль? Где Краль? Кх-а…

Сережа, помогавший Йошко отнести его на кровать, сказал шепотом:

— Господин Йошко, мы не смогли удержать Краля! Он пошел за жандармами! За жандармами, — повторил он громко.

— И ты мне только сейчас об этом сообщаешь? — изумился Йошко. — Гони за ним, приведи его назад! Этого нам только недоставало, — глядя вслед Сереже, он схватился за голову, а затем уставился на Панкраца, находившегося к нему ближе других. — А ты куда смотрел?

— Я? — с небрежной, холодной, заранее приготовленной улыбкой, будто только и ожидал этого вопроса, спросил Панкрац. — Да разве вы имеете право требовать от меня подобное?

Откуда-то из коридора, а потом и со двора слышно было, как Сережа зовет Краля. Наверное, никто не откликался, потому что кричал он все громче.

— Дурак! — вспылил Йошко. — Все село разбудит! — И снова повернулся к Панкрацу. — Ты только сам себе навредишь! Сходи за ним! Тебе известно, чем его можно умаслить! Скажи, что мы заплатим! На! — И он протянул ему сотню. Тем временем госпожа Резика с помощью Пепы и Мицы, делавшей это, естественно, без всякого желания, тащилась к кровати, намереваясь сесть возле мужа. Она тяжело опустилась рядом с ним и теперь могла сама во всем разобраться и начать действовать.

— Что ты стоишь? — дрожащим голосом прикрикнула она на Панкраца. — Неужели действительно хочешь, чтобы Краль всех нас погубил? Ведь и тебе тогда нелегко придется! Ни копейки уже не вытянешь из этой семьи!

— Опять я? А почему ты не идешь? — не трогаясь с места, обратился тот к Йошко.

— Я должен ехать за доктором. Отправлюсь на автомобиле в объезд.

— А я ничего не должен! — отрезал Панкрац. — Если только, — он буквально сверлил их глазами, — не дадите мне честное слово, что запишете в завещании: платить до конца учения и вместо квартиры повысить месячное содержание.

— А вот это видел! — оживилась Мица, допивая вино, и снова показала ему свою излюбленную комбинацию из трех пальцев.

— Хоть теперь помолчи! — прикрикнул на нее Йошко и вложил в руку Панкраца сотню. — Честное слово, все будет так, как скажет мама! Только иди, иди скорей! — и он сам побежал за плащом и шляпой.

Панкрац, направившись к выходу, задержался возле бабки.

— А ты что скажешь?

— Иди ты к черту! — в беспомощной злобе отмахнулась она от него. — Дал ведь тебе Йошко честное слово, и поговорим об этом завтра! Только приведи Краля назад!

Медленно, не обращая внимания ни на Мицины проклятия, ни на то, как тяжело вздохнул дед, ни на совет Васо прихватить с собой фонарик, Панкрац засовывал руки в рукава плаща, который ему подавал Йошко.

— Из тебя бы вышел хороший официант! — пошутил он, а затем, закатав брюки и снова обведя всех присутствующих взглядом, усмехнулся, глядя на уродливо перекошенное лицо Мицы, и, не сказав ни слова, только прислушавшись к Сережиным выкрикам, шагнул в грязь и в ночь.

 

VIII

Ночь была черной, как смола, только неверным светом мерцал перекресток, от которого к дому Смуджа по равнине шла дорога к конному заводу Васо и на хутор Краля. Другая же дорога, что вела в центр общины и по которой должен был пойти Краль, если он действительно направился за жандармами, забирала круто вверх. Из-за того, что с одной стороны она глубоко врезалась в холм, с другой была закрыта кустарником и домами, а сверху над ней нависли облака, Панкрацу она показалась совершенно неприступной, наподобие глухой подвальной стены, без единого, самого маленького оконца. Не зная, куда направиться и где искать Краля, Панкрац уже пожалел, что не взял фонарь. Правда, тут же об этом и забыл, привлеченный шумом какой-то брички, доносившимся из-за дома, вероятно, это за Васо возвращался македонец Хусо. В самом деле, он не ошибся, бричка вскоре остановилась прямо перед домом, и из нее выпрыгнул Хусо.

— Не встретили ли вы кого по дороге? — обратился к нему Панкрац.

— Нет! — отрицательно замотал головой Хусо и цокнул языком, поэтому Панкрац тут же впился глазами в противоположную сторону, стал смотреть на дорогу, что вела к общине. Свет, падавший от фонаря брички, выхватил из темноты движущийся силуэт. Подождав немного, пока Хусо не войдет в дом, он направился вслед за Кралем. Под ногами у него чавкала липкая и вязкая грязь, затрудняя ходьбу, а встречный ветер швырял прямо в лицо моросящий холодный дождик. Уже при одной мысли, что, возможно, придется долго уговаривать Краля, ему стало не по себе, поэтому, как только он его настиг, то схватил за плечи и хотел насильно повернуть назад.

— Куда это вы устремились, Краль? Здесь не пройдете, а дальше и совсем непролазная слякоть!

У Краля один сапог уже увяз в грязи, поэтому и захоти он повернуть назад, сделать этого сразу не мог, изо всех сил старался он вытащить ногу, при этом, пошатываясь и чуть не падая, проклинал общину и государство за такие дороги.

— А вы кто такой? — заорал он с испугу, видимо, не узнав в темноте Панкраца.

— Да это я, Панкрац, республика — гордость всего мира, надеюсь, слышали! Но что это вы делаете? Так можно и без сапог остаться, а всего месяц назад их купили! — потешался Панкрац над беспомощностью Краля, находя удачным свой ответ. Делая вид, что хочет помочь, он старался направить его к дому, а своей болтовней сбить с толку. — Помните, мы их еще обмывали на станции! И если вы их сейчас лишитесь, ни община, ни государство наверняка не возместят вам эту потерю! Выходит, лучше нам вернуться к Смуджу, и там мы вдвоем будем пить хоть до утра! Я плачу, Краль!

Вытащив сапог, Краль действительно шагнул было обратно, но тут же, спохватившись, пошел в прежнем направлении.

— Куда вы меня хотите повернуть, гм? — недовольно спросил он. — Ноги Краля там больше не будет, нет! Только с жандармами приду назад, узнает у меня этот солдафон!

— Да нет там больше никакого солдафона! — Панкрац крепко схватил его за локоть. — Вот видите, он уезжает. — И в самом деле, внизу, при свете, падавшем от фонаря брички, было видно, как Васо и его жена садятся в коляску; еще мгновение, и повозка, — провожать их никто не вышел, — развернувшись у перекрестка, задребезжала, покатив вниз по дороге. — Теперь, следовательно, вы уже опоздали, можете это сделать завтра, и правильно поступите, я буду вашим свидетелем! Вы, наверное, помните, сегодня я уже выступал в этой роли, когда ему, разбойнику, пригрозил республикой! Уверен, что мы поймем друг друга. Жаль, если между нами, республиканцами, не будет взаимопонимания! — И он снова попытался повернуть его назад. — За республику не грех и распить бутылочку! Пойдемте, Краль!

Краль увяз по колено — да и было в чем — и так стоял, упрямый, как осел, а возможно, просто колебался, не зная, как поступить. Он молчал, и ни одной мысли нельзя было прочесть на его лице — теперь, в темноте это было просто бледное пятно, только своими очертаниями напоминавшее лицо, а в общем-то мало чем отличавшееся от грязной портянки, на которую оно и днем было похоже. Единственно, что напоминало лицо, так это довольно громкое и по-пьяному тяжелое дыхание. Воздух мучительно, с клокотанием вырывался из горла наружу, с трудом преодолевая бивший в лицо ветер. Краль дышал глухо, со свистом и часто, как дышат люди, не осознающие ни что с ними происходит, ни что творится вокруг. Вдобавок он рыгнул, а это означало, что его снова может стошнить, поэтому Панкрац еще настойчивее потащил его назад, надеясь только на его бессознательное состояние.

— Вот видите, Краль, в таком состоянии вы не далеко уйдете!

Но Краль, заупрямившись, окрысился на Панкраца.

— Что вы меня все тащите? Наверное, убить хотите? — и он глубоко вздохнул, словно приходил в себя после легкой слабости, и впрямь охватившей его минуту назад. Теперь же у него снова развязался язык, и он продолжал горячиться. — Если вы считаете, что я пьян, зачем снова тащите пить? Ах да, вы и сегодня вечером обещали подойти ко мне, но с господами вам было интереснее! Гм, сначала, конечно, господа, а потом уже мужик! Тоже мне верноподданные республиканцы!

— Не совсем так, Краль, — назойливо засуетился Панкрац. — Вот видите вы какой, недавно сами меня назвали человеком из народа! А подойди я к вам, и не поднялись бы! Прежде я должен был сделать все свои срочные дела, ради которых и приехал, потому что завтра возвращаюсь назад!

— А мне какое дело, что возвращаетесь! У вас свои заботы, у меня свои, — пошатываясь, Краль искал где ступить и, помолчав, добавил, явно с издевкой, ибо не случайно сделал ударение на этом слове, — и ваши тоже, гм! Слышал я о них!..

— Что вы слышали? — чуть не подпрыгнул от удивления Панкрац.

Конечно же, Краль все слышал, об этом нетрудно было догадаться, поскольку он довольно определенно высказался уже в доме Смуджа. Но собирался ли он пойти за жандармами из-за Васо или из-за истории с Ценеком? А говоря так, не метил ли он и в него? Или он имел в виду только его ссору по поводу завещания? Вопросы следовали один за другим, и на любой из них было нелегко ответить, глядя на этого пьяного, раздраженного, упрямого, а порою и загадочного крестьянина. Да если бы он и ответил, тяжело было бы сделать тот самый нужный шаг, который бы привел к цели, — вернуть Краля назад к Смуджам! Но это он обязан был сделать, обязан во что бы то ни стало! Не только из-за обещания, данного бабке и Йошко, а и в своих собственных интересах, ибо, предположив, что Краль заведет сейчас в жандармерии разговор об истории с Ценеком, разве не будет поставлена под угрозу вся его — Панкраца — система вымогательств, за счет чего он существовал, и разве сам он не окажется неизбежно втянутым в судебные разбирательства?

Следовательно, назад с ним, только назад! Но каким образом? Правда, у него есть сотня, но, во-первых, ему было жаль ее отдавать, пока в этом не было крайней необходимости, а, во-вторых, возможно, Блуменфельд пообещал ему больше, что, наверное, и заставило его отправиться за жандармами, и, предложи он сейчас деньги, не разозлит ли его еще больше? К тому же, если Краль поймет, что Смуджи его боятся, не захочет ли он во что бы то ни стало привести жандармов?

Раздумывая, как поступить, Панкрац вспомнил, как Краль, угрожая жандармами, крикнул Йошко, что будет молчать, если ему хорошо заплатят; вспомнив об этом, он решил, что нашел способ воздействовать на Краля. Поэтому, немного помолчав и не дождавшись от Краля ответа, он приблизился к нему и продолжил, насколько мог убедительнее, а, принимая во внимание расположенные поблизости дома, то и достаточно тихо:

— Вы и впрямь могли все слышать, Краль, я и не собирался ничего скрывать, да, спорил я из-за своей доли в завещании! Но я же добился своего! А вы, Краль, неумно поступили. Зачем вы всем угрожали и потом ушли? Йошко как раз собирался с вами поговорить и теперь, прежде чем он уедет, зовет вас вернуться назад! Он хочет дать вам какую-то землю… чтобы вы ее обрабатывали для себя и для него… Что-то в этом роде, я, право, не знаю, но он вам сам все разъяснит! Ну, Краль! — он похлопал его по спине. — Будьте умницей. Берите, пока предлагают!

Он хотел его задержать, заставить остановиться. Но Краль упрямо шел дальше, не говоря ни слова, только чавкали по грязи сапоги, и Панкрацу уже стало казаться, что он его и не слышал, и не понял. Нет, уже в следующее мгновение тот внезапно остановился, даже обернулся и оскалился:

— Йошко хочет заманить меня какой-то землей? Другого дурака поищите; что за черт там внизу тарахтит и светит, никак его автомобиль!

Действительно, именно в эту минуту затарахтел и заскрежетал во дворе у Смуджей автомобиль, и свет от фар упал на дорогу, осветив мокрые луга вокруг, и они засверкали, подобно зеленым стеклышкам от разбитой бутылки. Панкрац остановился, прикусив губу; он не рассчитывал, что Йошко так поспешно уедет за доктором, да и теперь все еще не верил, ждал, желая убедиться, тронется ли автомобиль. Когда это произошло, он сказал Кралю с деланным безразличием, за которым скрывалась злость на Йошко:

— Да он на этом своем черте быстро вернется назад! Он поехал в общину за доктором, наверное, старику стало хуже! Вы, вероятно, знаете, — он оживился, — со старым Смуджем случился удар, точно такой же, как у старухи, — Он продолжал говорить, когда луч света от автомобиля, сворачивающего у перекрестка на другую дорогу, упал на эту сторону, на мгновение высветив лицо Краля. Он стоял и ухмылялся, обиженно, зло и ехидно.

— М-да! — раздалось где-то позади Панкраца, когда их снова поглотила темнота. — Бог шельму метит! А этого доктора из общины я знаю, гм! — пошатываясь, он снова двинулся вперед.

— Что вы знаете! — вздрогнул Панкрац, но какое-то время еще стоял, глядя ему вслед. — Разве вы не верите, что Йошко поехал за доктором? Куда бы он еще мог так поздно! Краль! — прошипел он и направился за ним. — Глупо все это! Через какой-нибудь час Йошко вернется и предложит вам то, о чем вы никогда и мечтать не смели!

— Эти сказки вы детям рассказывайте, а не мне! Все вы обещаете, когда вас за глотку возьмут, — не оборачиваясь, отбивался Краль и все же вдруг повернулся, потому что Панкрац схватил его за плечо. — А что это вы все плететесь за мной? Уж не убить ли хотите?

Краль сделал шаг назад, отступил и Панкрац. Последнему и вправду стало смешно. Уже раньше Краль высказал это сомнение, но тогда оно Панкрацу показалось случайным, и он не придал ему никакого значения. Сейчас, когда Краль о нем вновь упомянул, он подумал, а не скрывается ли за этим нечто большее, чем пустые слова? Но даже если бы в этом и не было ничего смешного, Панкрац бы все равно рассмеялся.

— Да что с вами, Краль? Вы, значит, поэтому и не хотите туда возвращаться, боитесь, как бы вас там не убили? Не стыдно вам! — Перестав смеяться, Панкрац сделал вид, что рассердился.

— Гм! — какую-то минуту казалось, что Краль сомневается, но затем с еще большей уверенностью в голосе он сказал: — А Ценека разве не там убили? Или Мица об этом кричала только потому, что была, как и я, пьяна? Не потому ли этот солдафон меня толкнул и стал бить Мицу?

— Да бил он ее не из-за Ценека, а только потому, что она оскорбила его жену, — опять прервал его Панкрац, охваченный новым приступом смеха, теперь уже неискреннего. — Разве вы не знаете, что Васо никому не позволяет называть свою жену блудницей! Вот видите, вы все неправильно поняли, как и тогда, когда думали, что этот солдафон убил Мицу. — Панкрац опять рассмеялся, но тут же осекся, вспомнив, во-первых, о домах, в которых люди хоть наверняка уже спали, поскольку там было темно, но кто-то мог проснуться и прислушаться. Во-вторых, из-за того, что он только сейчас, ибо дорога здесь заворачивала, заметил вдали какой-то свет. Свет от автомобиля Йошко исчез вместе с ним, когда он свернул на другую дорогу, а этот, что едва белел во мраке, был похож на свет, падающий из окна. В то же время там, наверху, домов не было. Правда, там находилась церковь, а возле нее дом жупника, но стоял он намного выше и в стороне, да и сомнительно, чтобы свет, льющийся из окна, мог быть виден на дороге. Оставалось только предположить, что кто-то шел по дороге с фонарем. Может, этот кто-то возвращался от жупника или, наоборот, направлялся к нему, а возможно и сюда! Уже одна эта мысль заставила Панкраца действовать решительнее, он не хотел, чтобы его видели с Кралем, поэтому, едва сдерживая досаду, поспешно сказал: — Да кто бы вас там мог убить? Этот влашский разбойник и Йошко — вы сами видели — уехали! Старый Смудж и его жена не могут и пальцем пошевелить, Мица пьяна, уж не боитесь ли вы, — он ехидно усмехнулся, — эту русскую гниду, Сережу? Или, может, вы меня подозреваете? Краль! — Он схватил его за локти и стал трясти. — В своем ли вы уме?

Краль, мрачно глядя на него, стоял как вкопанный и молчал, только дыхание говорило о его присутствии. Поначалу он беспрепятственно позволял Панкрацу тормошить себя, но уже в следующую минуту вырвал руку и сунул скрюченные пальцы Панкрацу под самый нос, злобно сказав:

— А не вы ли Ценека утопили в поповском пруду, вы и старик? Вместе, может быть, его и убили, гм!

Свет на дороге как бы застыл, ни разу не мигнув, что же это могло быть? Чтобы там ни было, Панкрац почувствовал себя увереннее и стал действовать более свободно; со злостью оттолкнув от себя руку Краля, он вспылил:

— Забудьте вы хоть на минуту, черт вас возьми, этого Ценека! Дался он вам! Рады небось, что нет его в живых, даром ведь вам досталась его рощица! Да и другую выгоду имеете, — продолжал он спокойнее, пытаясь снова разжечь его любопытство. — Кое-что вы уже получили от Смуджей, а от Васо Белобрка кусок пахотной землицы, да и сейчас вам что-то перепадет от Йошко, только нужно вернуться и подождать, пока он не приедет из общины…

— Из общины, гм! — вроде осклабился Краль и снова пошел вперед. — В жандармерию он поехал, чтобы опередить меня, а не в общину! Все вы немного перепугались!

— Вот еще! Было бы чего! — презрительно фыркнул Панкрац и направился за ним, продолжая уговаривать. — Ну что вы все не…

— Зачем вы идете за мной, если не боитесь? — перебил его Краль и огляделся вокруг.

— У меня меньше всего причин бояться! — Бросив взгляд на свет, о происхождении которого, как ему показалось, он уже догадался, Панкрац зашагал рядом с Кралем. — А вот вы действительно боитесь! Сначала вбили себе в голову, что вас могли бы, что именно я мог бы вас убить! А сейчас опасаетесь, что Йошко вас опередит, прибыв к жандармам раньше вас! Ха-ха, вы действительно верите, что он поехал туда, а не за доктором? Ну хорошо, идите к жандармам и сами убедитесь! Я же больше вам не попутчик! — Он остановился, сделав вид, будто собирается повернуть назад. — Пожалуйста, расскажите там все о Васо, да и о Ценеке, вот и лишитесь своей великолепной дойной коровы! Уж не думаете ли, что и после этого Смуджи будут вас задабривать и подмасливать, как это делали до сих пор?

— Гм! — Не останавливаясь, Краль продолжал бы идти и дальше, если бы снова не увяз в грязи. — Найдется и другая дойная корова, да с молоком пожирнее, а ваши и так уж на ладан дышат!

— Ах так! — подлетел к нему Панкрац и усмехнулся. Вплоть до этой минуты душа Краля, как и его лицо, была для него покрыта мраком, сейчас же появился какой-то проблеск и открылась та слабинка, о которой он раньше только догадывался и на которую мог теперь опереться в своей дальнейшей борьбе с этим упрямцем. Уже более уверенно он продолжил: — Теперь понятно, что заставляет вас идти к жандармам и рассказать там о Ценеке! Думаете, старики Смуджи и так уже одной ногой в могиле, а тут вслед за старухой случился удар у старика, что с них взять? Нужно успеть вовремя переметнуться на другую сторону! Я знаю и что это за сторона, знаю о вашей дойной корове якобы с более жирным молоком! Это — Блуменфельд!

— Что, если и так? — Вытащив из грязи ногу, Краль спокойно выслушал и, судя по голосу, уже немного и протрезвел. — Для вас жидовские деньги, наверное, плохо пахнут? Гм, а жид не скупится!

— Сколько же он вам дает? — накинулся на него снова Панкрац.

— Вам какое дело, гм! — огрызнулся Краль, зашагав дальше, но все же добавил: — Во всяком случае, побольше, чем могут дать эти ваши скупердяи, от которых пользы, что от яловой коровы, да и чего они боятся жандармов, не будут же их стаскивать со смертного одра!

— В том, что они почти на смертном одре, — идя с ним в ногу, перебил его Панкрац, — вы глубоко заблуждаетесь! Они еще поживут! Вы и не знаете, что старуха снова ходит, она сама дошла до старика! Так и со стариком будет! И неужто вы полагаете, что их так просто засадить в тюрьму? Они скорее дадут вам вдвое больше, чем жид! Об обещании Йошко вы уже знаете! Кроме того, вы думаете, что им навредите, если, договорившись с жидом, сообщите о них жандармам? Дорогой мой Краль, вы совершенно забыли, какие у Йошко, да и у Васо, связи! Здесь и генералы, и полиция, судьи, и сам Васо переходит на службу в полицию, а Йошко в городе по пьянке сдружился с одним баном! Ворон ворону глаз не выклюет!

— А труп Ценека в поповском пруду? — Краль какое-то время шел молча, потом заговорил: — Жид столкуется с жупником, осушит пруд, что тогда скажут ваши баны и генералы? Здесь кости, кости! — он возбужденно тыкал рукой в землю. — И эти кости вороны, наверное, не склевали из воды, не растащат ваши баны и генералы и на суше! У нас есть доказательство! — закончил он в сердцах и разозленный пошел дальше.

Панкрац на минуту остановился, окинул взглядом с ног до головы весь черный силуэт Краля, и ему показалось, что видит его как на ладони. Это его не обескуражило, напротив, придало уверенность. Поскольку дома они уже миновали, а об источнике света наверху он не только догадывался, но и знал его происхождение, то позволил себе рассмеяться, а рассмеявшись, сказал надменно и вызывающе:

— Слышал я уже эту историю об осушении пруда! Что, если все-таки вороны склевали труп Ценека? Если его кто-то, не дожидаясь пока Блуменфельд осуществит свои угрозы, уже вытащил из воды и спрятал в другом месте, что тогда? А так оно и есть! В пруду вы найдете только ил да осоку! Вот и улетучились ваши доказательства!

Сверх его ожидания эти слова, а возможно, и смех очень сильно подействовали на Краля; он остановился, может, и рот разинул, и уж явно был смущен.

— Гм! — кашлянул он. — Кто же его мог вытащить?

— Да тот, кто его туда и бросил, тот, кто знает, где его искать!

— Это вы! Правду я сказал, не блох вы тогда стряхивали с одежды!

Тогда он ему ничего такого не сказал, впрочем, сейчас это и не имело значения, у Панкраца было только одно на уме: нужно ковать железо, пока горячо!

— Не все ли равно кто, во всяком случае, не я! — проговорил он живо, но вполне серьезно. — Теперь подумайте, в какое затруднительное положение поставите вы самого себя! Вместо того чтобы подвести под тюрьму Смуджей, вы сами окажетесь в ней за клевету! Кому от этого будет польза? Блуменфельду, который, правда, завтра-послезавтра даст вам две сотни динаров, а затем пинок под зад, сам выйдет сухим из воды, а вас оставит с носом! Вот чего молено ожидать от Блуменфельда, а что вам светит у Смуджей… ха-ха, вместо всего, что вы уже получили, вместо земли, которую вам предлагает Йошко… Но стоит ли вам об этом говорить! — он заметил, как Краль, до сих пор стоявший на месте, сделал какое-то движение, и ему показалось, что он снова устремляется вперед. — Идите спокойно к жандармам и расскажите о Смуджах, убивших Ценека, — попадете в кутузку и будете сами иметь возможность стряхивать с себя блох!

Панкрац ошибся, Краль не собирался никуда идти, его движение было непроизвольным. Переминаясь с ноги на ногу, он только поудобнее встал, продолжая внимательно его слушать.

— А кто вам сказал, что я иду туда из-за Ценека? — проговорил он вдруг быстро и тут же добавил: — Если вы в этом так уверены, зачем же меня столько уговаривать повернуть обратно и с чего это Йошко будет давать мне землю?

Двойственное чувство овладело Панкрацем, он уже предвкушал успех и теперь был несколько озадачен. Правда, тут же взял себя в руки.

— Зачем? Об этом он вам скажет! А вам здравый ум должен подсказать, что, как бы Смуджи ни чувствовали себя уверенно, им совсем не безразлично, будут ли о них, после того как все уладилось, снова судачить, а их враги, в том числе и Блуменфельд, получат возможность в этой мутной воде вылавливать их клиентов! Опять же и добрая репутация детей, но что мы тянем, Краль! Погода не из приятных, и вы и я промокли! Если вы сами говорите, что к жандармам хотели идти не из-за Ценека, тогда, выходит, пожаловаться на того гнусного солдафона. Я вас, Краль, очень хорошо понимаю и снова вам говорю: я на вашей стороне! Но все это можно сделать по-умному, завтра все мы его, когда протрезвеет, за нанесенное вам оскорбление, заставим извиниться! Договорились? Дайте вашу руку, Краль, — он протянул свою, весь напрягшись в ожидании.

Краль действительно поднял руку, но неожиданно поднес ее к своему носу, громко высморкавшись:

— Это свинья! — процедил он сквозь зубы и уже отчетливо продолжал: — А это, с землей, не ваши ли адвокатские штучки? Гм, всем известно, что вы учитесь на адвоката.

— Да нет же! Честное слово! — Панкрац торжественно поднял руку и, наконец решившись, вытащил из кармана сотню и зашелестел ею перед самым лицом Краля. — Вот мои последние сто динаров, пусть они станут вашими, если я солгал, что Йошко желает с вами говорить!

— Говорить, гм! — опустив руку, Краль как бы не проявил интереса к деньгам, но горячиться не перестал. — Говорить мы можем до скончания века и… — не закончив, он перескочил на другое: — Что же это за земля, из-за которой я должен батрачить? Гм, скажите-ка мне лучше, кому старики оставляют пашню возле конного завода?

Панкрац удовлетворенно усмехнулся; Краль, очевидно, клюнул на удочку. И наобум, сам точно не зная, сказал:

— Да Васо, а Васо не хочет брать!

— Гм, Васо, видишь ли, не хочет! — Краль хрипло засмеялся и вроде бы повеселел. — А Краль хочет, мать его! Он уже давно положил на нее глаз! М-да, а Васо действительно ее не желает брать? — подозрительно поглядывал он на Панкраца.

— Да не нужна она ему, говорю вам! Не возьмет он ее, в город он переезжает, будет служить в полиции и хочет получить дом…

Краль помолчал. Но успокоиться никак не мог.

— Да если бы и остался, зачем она ему? Достаточно наворовал он нашей крестьянской земли. А я, видите ли, считаю так: если Йошко серьезно об этом думает, то, клянусь головой, до конца дней своих он может быть спокоен и не опасаться Краля, а жид пусть утрется! Гм! — Казалось, он смаковал это сообщение о как бы уже наполовину им полученной земле, но неожиданно воскликнул, явно в раздражении. — Это было бы по совести! За все, что я сделал для ваших, я заслужил в подарок землицу, и пусть не думает этот влах, что по мне только тумаки да палки!

— Конечно, вы совершенно правы, Краль! — осклабился в темноте Панкрац, и голос его зазвучал слащаво. — Земля и справедливость, а не палки, так говорим мы, республиканцы! Ну, кажется, мы договорились и, пока не приедет Йошко, можем все обсудить со старухой, она, наверное, еще не спит!

— Со старухой, гм! — пробормотал Краль, вздрогнув, и голос его стал испуганным. — Да, именно с ней и нужно, всем известно, что у вас никто, даже Йошко, ничего не решают! — И подхваченный под руку Панкрацем, повернул уже обратно, но тут же упрямо вырвал свою руку. — А что это вы меня держите? Мы еще ни о чем не договорились! Идите к черту с вашими адвокатскими штучками, рассказывайте кому другому, что старуха встала на ноги! Еще в полдень лежала, словно чурбан! Это вы меня подготавливаете к тому, что Йошко больше не приедет!

— Да нет же! — задерживал его Панкрац. — Вот еще раз предлагаю вам сотню, если лгу!

— Гм! Сотню вместо земли, понимаю! — воскликнул Краль, вырвался от Панкраца и снова пошел вперед. — Так и уступит этот солдафон землю, когда узнает, что речь идет обо мне!

— Да она не его. Он получает дом в городе!

— Рассказывайте, дом, будто я не слышал, что Йошко его не дает! Врете, все вы врете!

Краль это сказал, уже отойдя от него на несколько шагов, и Панкрацу ничего не оставалось, как последовать за ним. Его уверенность теперь сменилась беспомощностью и бессильной злобой, для которой у него, помимо Краля, была и другая причина. Так шагая, они могли слишком близко подойти к источнику света, который и без того уже был почти рядом. Свет этот, как и предполагал Панкрац, исходил от повозки шваба — владельца кино, которого он приметил, когда тот заворачивал в эту сторону, и теперь опасался, как бы шваб ему не помешал. Неясные очертания его громадного фургона вырисовывались все отчетливее, поэтому Панкрац поспешил к Кралю.

— Да вы плохо расслышали, Краль! — сказал он довольно резко. — Все вы говорите и делаете наоборот! Мы, кажется, уже договорились, так куда же вы идете?

Поначалу ничего, кроме шума дождя, завывания ветра и чавканья по грязи сапог Краля не было слышно. Наконец раздался его добрый голос:

— Домой иду! Не думаете ли вы, что я буду пьяным разговаривать с вашими! Приду завтра, тогда и посмотрим, хе-хе!

Панкрац неслышно сунул сотню в карман, усмехнулся, но тут же заметил:

— Домой! А в какую сторону? Вы что, не знаете, где находитесь и куда вам надо идти? Назад и в обход по дороге! — Тут только он подумал: или Краля просто не интересует, или его внимание еще не привлек свет, который уже можно было различить. Для него самого присутствие здесь фургона шваба все еще оставалось загадкой. — В сапогах вы тут не пройдете, видите, что случилось со швабом, с тем самым, который показывал кино! Наверное, его фургон увяз в грязи и ни с места!

— Гм, какое мне дело до шваба! — Теперь, кажется, и Краль обратил внимание на свет. — Вы меня не учите! Я могу пойти домой и через луг! — Куда он показал, уже нельзя было увидеть, но имел в виду, вероятно, луга, которые, минуя заросли кустарника, вели к котловине, а оттуда уже кратчайшим путем он действительно мог попасть в свой хутор.

— В таком случае, это надо было сделать несколько раньше. Здесь через кустарник не сможете пройти! Для этого вы должны вернуться назад, затем выйти на дорогу, а ее мы уже миновали!

На самом деле, все было не так, в нескольких шагах от них находилась расселина, по которой можно было выйти на луга, ее видно и в темноте. Краль же действительно немного растерялся, он повернулся, подошел поближе к кустарнику и стал всматриваться.

— Где же тут пройдешь? Гм, вы сами не знаете!

— Да вот здесь! — отмерив взглядом расстояние между расселиной и фургоном шваба, Панкрац для безопасности решил Краля провести еще немного вперед. — Вот, здесь можете пройти! Вы действительно идете домой? — ему самому хотелось уже в тепло, и он убеждал себя: куда, если ни домой, мог еще пойти Краль? А Краль, рассматривая расселину, не преминул огрызнуться:

— Куда же еще? Все еще боитесь, гм!

— Чего мне бояться? — решив дойти с ним до луга, усмехнулся Панкрац. — Вы вот все время злитесь, а я знаю, человек вы умный! Значит, вы завтра придете, не так ли? — он все еще стоял на дороге и, чуть поколебавшись, произнес: — Но завтра там не будет Йошко!

— Ну и что! — Краль завис над канавой, находящейся в самом начале расселины, в которой сейчас бурлила дождевая вода. — Будет старуха, а главное, не будет этого влаха! Гм, да пусть бы и был! Мать его… — начав тихо, он распалялся все больше. — Пусть посмеет что-нибудь сказать, по-другому тогда поговорим! Я знаю о всех его махинациях на конном заводе как свои пять пальцев, рассказывал когда-то мне Ценек! Поэтому он должен заткнуться!

— Конечно, должен! — серьезно согласился с ним Панкрац. — А теперь пошли, Краль, вверх или вниз! Нечего здесь разыгрывать комедию перед швабом! Вон он уже стоит у окна!

В осветленном окошке, — остальные были занавешены, — действительно появился шваб. Теперь свет был у него в руках; он держал лампу и, направив ее в их сторону, очевидно, рассматривал их.

— Ну и пусть! — Луч света выхватил из темноты Краля, и стало видно, как он зыркнул на шваба. И тут же, раздраженный и злой, отвернулся. — Солдафон должен заткнуться, это я вам говорю! Гм, достаточно уже господствовали на нашей земле эти влахи! Краль ему не турецкий подданный, чтобы позволить себя бить, да еще в присутствии шваба, чужестранца! Колотить он может свою бабу, а здесь, — он разгорячился, стал размахивать руками и тыкать себя в грудь, — здесь хорватская крестьянская республика, земля эта хорватская, крестьянская, — он нагнулся и пальцем ткнул в землю.

— Конечно! — нараспев и с едва заметной улыбкой сказал Панкрац. И тут же чуть не покатился со смеху; то ли от возбуждения, то ли просто поскользнулся на краю канавы, Краль, потеряв равновесие, рухнул вниз, растянувшись во всю длину.

 

IX

— Посветите, посветите! Licht! — наклонившись над Кралем, крикнул Панкрац швабу. Воспользовавшись светом, направленным сюда швабом, он помог Кралю выбраться и теперь, еле сдерживая смех, смотрел на него. Лицо Краля, его руки и, конечно, одежда — все было красным, словно он вымазался в крови.

В этом не было ничего удивительного — такой здесь была дорога. Разбитая до основания, глинистая, она и в сушу имела красный цвет, а во время дождей превращалась в кровавое, вязкое месиво, вода, соединившись с глиной, становилась красной и, словно кровь по сосудам, текла по рытвинам и ухабам. И Краль как бы действительно искупался и вымазался в крови; на самом деле, естественно, это была грязь, — не зная, что предпринять, Панкрац усмехнулся:

— В который раз за сегодня, Краль? Сами виноваты! Если бы меня слушали…

— Виноват, мать вашу! — вытирая рукавом плаща лицо, прервал его Краль, рыча и все на свете кляня. — Что же вы не вините государство и общину, они только налоги с нас взимать горазды, а какие дороги взамен оставляют, словно черт их перепахал! Гм! — В свете лампы шваба он выкарабкался из канавы и, поднявшись по расселине на луг, застыл там, высокий и тонкий, темнея как придорожный столб на необъятном темном горизонте.

Панкрац молча поднялся за ним и подумал: не стоило ли воспользоваться этим обстоятельством и, сказав, что ему следует обсушиться и вымыться, уговорить Краля вернуться к Смуджам или все же отпустить его домой? Остановился на последнем варианте. Правда, тогда он не выполнял обещание, данное Йошко и бабке, но были тут и свои преимущества. Завтра, когда Краль протрезвеет, и ему самому, и бабке будет легче разговаривать с ним о том совершенно беспредметном обещании, с помощью которого он сейчас его обманывал. Придя к такому решению, он уже думал, под каким предлогом распрощаться с Кралем, но тут его размышления прервал каркающий, возбужденный возглас шваба:

— Господа, господа! Nur eine Minute!

Они уже шли по лугу, от шваба их частично скрывал и кустарник, было ясно — шваб испугался, что они исчезнут. Но что ему нужно? Пока Панкрац решал, стоит ли откликаться, Краль, до сих пор молчавший и только раз оглянувшийся на Панкраца, вдруг заинтересовался и со злостью сказал:

— Что он гавкает?

— Не обращайте внимания! — презрительно бросил Панкрац. — Вам следует идти вниз по лугу! — Он посмотрел на широкую котловину, с другой стороны тоже закрытую холмами, сейчас по ней стелился туман. — А я пойду назад!

— Катитесь куда хотите! — огрызнулся Краль и то ли нарочно, то ли случайно приблизился к кустарнику и, оказавшись почти рядом, только несколько выше, с фургоном шваба, заорал и на него: — В чем дело? Чего тебе надо? Гм!

Пришлось подойти и Панкрацу. Его предположение подтвердилось, и теперь он только узнал подробности. Фургон шваба застрял в грязи, и поскольку нигде, даже у самого жупника, которого не оказалось дома, он не смог раздобыть лошадей, чтобы с их помощью выбраться из грязи, то и вынужден был дожидаться утра на дороге. Ему, правда, повезло: своих коней он пристроил в конюшне у жупника, тем не менее продолжал нервничать, отчаявшись выбраться отсюда; ему было необходимо попасть в одно достаточно отдаленное место, где завтра должна состояться ярмарка, на которой он надеялся неплохо заработать. И в этой ситуации Панкрац явился перед ним словно бог; он признал в нем, когда тот еще находился на дороге, «молодая господин господ Смуч, у которого она видела кони»; поэтому он покорнейше его просил помочь ему достать лошадей у Смуджей, чтобы он мог сразу же двинуться дальше. Он бы тотчас оделся и, взяв лампу, пошел с ним к Смуджу.

— Как бога вас прошу, молодая господин! — умолял он, чуть не плача.

Его рыжие и вечно взлохмаченные волосы сейчас выглядели так, будто он их окунул в грязь. Впечатление чего-то необычайно яркого усиливала и крикливо-пестрая ночная рубашка. Картинку в окошке дополняла его жена, которая выглянула из-за его спины и, неловко прикрывая голое тело блузкой, пропищала, также умоляя о помощи. От ее писка вся эта сцена показалась Панкрацу уморительно смешной.

Правда, помимо нелепости, он усмотрел здесь и свой интерес — было бы неплохо, не обещая швабу ничего определенного насчет дедовых лошадей, воспользоваться его лампой, чтобы легче было возвращаться назад. В таком случае следовало тут же оставить Краля, а он собирался украдкой немного проследить, действительно ли тот пойдет домой или же надумает вернуться к Смуджам. За это время и доктор вместе с Йошко мог бы уже приехать и узнать, как он тут бродил с Кралем. Все это, а больше всего совершенное равнодушие, и заставило его возразить.

— Сейчас? Да ведь уже час ночи! — Он посмотрел на часы. — Где же вы были раньше, почему сразу не пришли к Смуджам?

Шваб несколько растерялся, но все же решился сказать:

— Я хотела, но там плохая господин лейтенант! И вы была там, господин! — обратился он к Кралю, на которого, впрочем, мало обращал внимания. — Я видела, es war unmenschlich, не было красиво!

В эту минуту в фургоне запищал ребенок, и швабка с оголенными до плеч руками скрылась из окна. Краль, только что странно пяливший на нее глаза, теперь вытаращил их еще больше и заорал на шваба:

— Что ты видела? Что не было красиво? Баба у тебя красивая, вот и иди спать с ней! Кхе-хе! — он сделал какое-то неприличное движение и хрипло кашлянул.

Шваб малодушно извинялся:

— Я не хотела beleidigen господин! Я видела, как упала, гадкий дорога, а у меня могла бы вымыться!

— Кто это упала? Мой ты свою… — оскорбившись, Краль накинулся на него, а затем, порыскав глазами по сторонам и послав куда-то шваба и швабку, тронулся в путь.

— Подождите, сейчас мы решим! — все еще думая о лампе и в то же время вопросительно посмотрев на Краля, крикнул Панкрац швабу и направился вслед за Кралем. — Куда вы? — сердито спросил он, нагнав его. — Вам в другую сторону!

Краль уже успел дойти до конца луга, и если бы он направлялся домой, то должен был свернуть направо к котловине, он же забирал влево, назад на дорогу, здесь как раз и находилась ее высшая точка. Он не остановился и уже собирался выйти на дорогу, когда Панкрац схватил его за рукав; Краль оглянулся и прошепелявил:

— Что вам нужно, гм?

— Что мне нужно? — Панкрац чуть не взорвался, но, вспомнив о доме, находившемся совсем рядом с лугом, сдержался. — Вы же сказали, что идете домой, а куда повернули?

— Ну и что? Вам-то какое дело? Уж не думаете ли, что ради шваба я пойду с вами за лошадьми?

— Никто от вас этого и не требует! — Слабый свет от лампы шваба еще позволял Панкрацу следить за выражением лица Краля. — К черту шваба, нагляделся я на него!

— Гм, вы нагляделись, а я и того больше! Пять динаров содрал с нас за кино, а показал только на четыре! Кхе-кхе! — кашлянул он, быстро протянул руку и сказал мрачно: — Где ваша сотня! Давайте сюда!

Панкрац колебался.

— Да ведь я ее вам обещал только в том случае, если вы возвратитесь к Смуджам и там выяснится, что я вас обманывал! — Но не вынудит ли он его тем самым вернуться к Смуджам? — испугался Панкрац и, быстро вытащив из кармана сотню, показал ее Кралю и многозначительно сказал: — Я вам ее все же дам, только если вы сейчас же направитесь домой!

Краль громко и жадно зачмокал губами, что-то промямлил, казалось, он наконец внял Панкрацу. Однако, вырвав деньги из его рук, он зло буркнул:

— Я и пойду домой, но потом! — и свернул на дорогу.

В бешенстве Панкрац схватил его за локоть.

— С ума, что ли, вы сошли? Это неблагородно, Краль! Куда вы, в который раз спрашиваю?

Если идти по дороге, можно было попасть в село, центр общины, а еще дальше, но в том же направлении, находилась жандармерия. Неужели он не оставил мысль пойти туда? Невероятно, но куда же он мог еще идти? Панкрац дергал его за локоть, едва владея собой, он готов был его ударить, как Васо.

Краль засовывал свободной рукой сотню в карман, а другой отбивался от Панкраца.

— Да что вы так боитесь? Никуда я не пойду, я иду к Руже!

Панкрац было вздохнул с облегчением, но тут же встревожился еще больше! Ружа была той самой корчмаркой, чье помещение швабу не подошло для показа своего кино; само собой разумеется, Панкрацу не хотелось, чтобы Краль туда шел, не сболтнет ли он там лишнее? Еще хуже было то, что Ружина корчма не была ее собственностью, она ее арендовала ни у кого другого, как у Блуменфельда!

— Да что вам там нужно? — поразился Панкрац. Теперь, естественно, возвращение к Смуджу ему показалось во сто раз предпочтительнее. — Вино задарма — ведь я уже вас звал — есть и у Смуджа!

— У Смуджа! — усмехнулся Краль. — Но там нет такой женщины, как Ружа!

Ружа была молодой вдовой, отличавшейся еще при жизни мужа легким поведением. Всем было известно, что своих любовников она выбирала только среди состоятельных или хотя бы молодых, крепких крестьян. Более того, год назад она чуть не вышла замуж за нотариуса, отказавшегося тогда ради нее от дочери трактирщика, старой своей любви. Если Ружа была так разборчива, то как мог Краль, бедный, физически неприятный, вдобавок сейчас и страшно изнуренный, надеяться у нее на успех? Это все глупое и бессмысленное влияние проклятой швабки, это она своей оголенностью разожгла его страсть! — только теперь дошел до Панкраца смысл тогдашних жестов Краля и теперешнее его упрямство! Хотя ему было совсем не до смеха, он все же усмехнулся:

— Да в своем ли вы уме, Краль? Уж не надеетесь ли ее заполучить? К тому же, — он нагнулся и посмотрел вниз, где в каких-то двухстах метрах от него стояла Ружина корчма, — она уже и дверь закрыла, наверное, у нее кто-то есть!

— Гм! Увидим, — Краль пытался вырваться из рук Панкраца. — Краль уже имел с ней дело, а сегодня у Краля есть деньги!

Панкрац крепко держал его, не отпуская от себя ни на шаг.

— Да не можете вы к ней в таком виде! Видели бы вы себя, вы весь в грязи! Да и жена ждет вас дома!

Краль действительно был женат, но, несмотря на это, уже заведенный, вырвался от Панкраца и ринулся на дорогу.

— Не хотите ли и вы со мной! Надеюсь, не стыдитесь меня, хе-хе!

— Краль! — зашипел вслед ему Панкрац. — Разве для этого я вам дал сотню?

Краль обернулся на ходу и бросил хрипло, явно издеваясь:

— Гм! Дали! Знает собака, чье мясо съела! Дадите и больше, хе-хе!

Панкрац стоял и смотрел ему вслед, беспомощный и злой более чем когда-либо за все время их пути. Да и что он мог сделать? Драться с Кралем, силой заставить повернуть вниз к котловине или хотя бы к Смуджу? Рядом с ними находился дом, и счастье, что в нем никто еще не проснулся; внизу же из своего фургона, теперь уже в другое окно шваб по-прежнему таращил на них глаза, время от времени освещая их лампой.

Беспомощный и злой, Панкрац стоял в раздумье. Может, плюнуть на Краля и вернуться назад? Или пойти с ним к Руже? Это было бы глупо; как бы он объяснил столь позднее появление? Да и Ружа, наверное, уже закрыла корчму, она вся погрузилась во мрак; значит, вероятнее всего, Краль, — даже если его там и принимали когда-то, — сейчас туда не попадет. Что ему тогда останется делать, как ни отправиться прямой дорогой через котловину домой? Но чуть ниже, через дом от Ружиной корчмы была лавка и дом Блуменфельда; не занесет ли его черт туда? Опять же, зачем ему туда идти? Это бы означало, что он все еще не расстался со своей идеей выдать их жандармам — разве это удивительно?

И нет, и да, скорее нет, чем да, почти наверняка нет; но от этого человека всего можно ожидать!

«Дадите вы и больше, хе-хе», — засели в голове у Панкраца слова Краля, не давая ему покоя: что он имел в виду? Ту землю или его самого, намереваясь теперь и его шантажировать, как раньше Смуджей? Если это и вправду так, то не сказал ли он ему слишком много, не слишком ли своими косвенными и прямыми признаниями убедил в своей вине и виновности Смуджей?

Выходит, что так? — изумился он и побледнел; побледнеть-то побледнел, но почувствовал и ненависть. В приливе ненависти он вдруг содрогнулся — неужто только от холода?

Он стоял и, не отрывая взгляда, куда-то смотрел. Нет, не на Краля, которого, впрочем, уже и не было видно, а только слышалось позвякивание подковок на его сапогах о камни на дороге, не на громадную колокольню, которая прямо перед ним через дорогу, подобно призраку неведомой гигантской птицы, сидящей в гнезде, возвышалась над густым столетним дубом. Взгляд его остановился на другой стороне котловины, где, несколько сбоку, почти невидимая из-за скрывавшей ее сливовой рощи и до сих пор казавшаяся туманом, расстилалась холодная, свинцово-серая, таинственная и коварная водная гладь. Это разлилась речушка, протекавшая у подножия двух противоположных холмов, затопив лежащие в котловине луга.

Взглянув на нее, Панкрац сразу вспомнил поповский пруд, куда он когда-то бросил труп Ценека, труп того, кто приходился сводным братом этому человеку, которого он так сейчас ненавидел! Но только ли от этого воспоминания его бросило в дрожь?

Дерзкая, страшная и почти фантастическая, а может, наоборот, совсем простая, вполне реальная и незатейливая мысль овладела Панкрацем, поглотив его целиком, потеснила злость, пробудила надежду. Только бы Краль не попал к Руже и свернул на одну из дорог, ведущих через котловину, — успел он еще подумать; и тут же, словно кем-то подгоняемый, рванул с места вслед за Кралем.

— Молодая господин, молодая господин! — он еще услышал, как закричал вслед ему шваб, но ветер заглушил далекий голос, а сам он, не оглянувшись, только скользнув взглядом по соседнему дому, в котором по-прежнему было темно и тихо, помчался по дороге к Ружиной корчме.

Теперь уже Краль был в поле его зрения, и, крадучись, идя по самому краю дороги, хоронясь за деревьями, он приближался к нему. Так незаметно он подобрался к такому месту, откуда до Краля, который уже стоял под окнами Ружи, было всего несколько шагов. Спрятавшись за деревом, он затаил дыхание, напряг слух и стал ждать и наблюдать.

Краль поначалу стучал в окно осторожно, затем принялся колотить по нему все настойчивее, наконец разозлившись, заорал:

— Ты уже с кем-то спишь?

Когда уже казалось, что все его усилия напрасны, окно растворилось, и отчетливо послышался голос вдовы:

— Это вы, Краль? — И она снова собралась захлопнуть окно. — Не будет больше ничего!

— Должно быть! — Краль старался придержать створку. — Гм, за деньги должно быть все! Краль платит!

— Отпустите! — рукой отталкивала его Ружа от окна. — Идите туда, откуда пришли!

— Какое вам дело, где я был! — ворчливо сказал Краль и, выпустив створку, схватил ее за руку и уже более нежным, каким-то горловым, хрипловатым голосом произнес: — А вот и рученька! — и потянулся, наверное, дальше, ибо послышалось, как она сердито, с отвращением взвизгнула:

— Фу! Какая гадость, вымазались, как свинья, а туда же. Идите проспитесь!

— Да я могу поспать и у тебя! — он снова полез к ней, но вдова с яростью оттолкнула его и с треском захлопнула окно. — У тебя уже кто-то есть, шлюха! — рассердился Краль. Действительно, из комнаты послышалось чье-то басистое брюзжание; очевидно, у вдовы был гость. — Посмотрим, кто это! — Краль снова стал колотить в окно, но никто больше не отозвался, и он перестал стучать, но теперь, мерзко ругаясь, закричал: — Боишься показаться, мать твою!.. — и отошел. Но на окно все еще бросал взгляды, продолжая материться и бахвалиться: — Когда я на суде выступал твоим свидетелем, поскольку без меня ты бы проиграла процесс, тогда я был хорош для тебя! Не помнишь, как сама на меня навалилась. Гм! Дай хотя бы попить! — он сделал движение, словно собирался снова, теперь уже сильнее, налечь на окно. Но вдруг повернулся в противоположную сторону, презрительно махнув рукой. — Не нужна ты мне, вонючка! Есть у меня и дома баба, не то, что ты!

Панкрац вспомнил, что у Ружи недавно был какой-то судебный процесс и не с кем иным, как с нотариусом, у которого она в связи с предполагаемым браком заняла когда-то достаточно большую сумму, потом же на суде сама это отрицала. Да, на этом суде присутствовал и Краль, он свидетельствовал в ее пользу; вот, оказывается, откуда у него такая смелость и уверенность, что вдова примет его! Сейчас, впрочем, это не имело значения, главное, куда теперь направится Краль? И не заметит ли он его здесь, за деревом?

Панкрац как можно плотнее прижался к стволу. Это была излишняя предосторожность — Краль, мельком взглянув в его сторону и справив за домом нужду, отошел и, остановившись, стал смотреть в совсем другом направлении.

Там, недалеко от Ружиного дома, ближе к Панкрацу, от главной дороги, что вела в общину и по которой они недавно шли вдвоем, ответвлялась еще одна дорога, и она, мимо виднеющегося отсюда кладбища, тянулась к котловине, где прямо перед глазами, вся как на ладони, блестела водная гладь разлившейся реки.

Пойдет ли он туда? — Панкрац весь напрягся от ожидания, а в голове сверлила мысль, как бы направить Краля к воде, он же сам устремился к ней.

Выждав немного, пока вдова отойдет от окна, и убедившись, что за ним не идет шваб, Панкрац осторожно, прижимаясь к заборам и прячась за деревьями, вышел на соседнюю дорогу и тихо, стараясь не шлепать по грязи, припустил вслед за Кралем. Наконец, не сбавляя шага, уже перед самым кладбищем, он его нагнал; Краль обернулся и, поскольку здесь не было так темно, тут же его признал и возмутился:

— Зачем вы пришли? Что вам еще нужно?

Панкрац уже думал, как к нему подойдет, и тем не менее первый раз за эту ночь по-настоящему растерялся. В горле будто ком застрял, но он быстро пришел в себя и сказал нарочито спокойно:

— Решительно ничего! Я попал сюда, чтобы отвязаться от шваба. А обратно могу вернуться и по дороге через котловину.

— Гм! — Краль остановился. — Тогда идите! Я могу и без вас!

Панкрац тоже не спешил уйти, размышляя, как поступить. Он опасался, что если пойдет вперед, то Краль повернет назад.

— Почему бы нам не пойти вместе, как мы шли до сих пор? — сказал он, но тотчас решил выяснить, что у Краля на уме, поэтому с показным равнодушием шагнул вперед. — Не хотите вместе, я тоже могу один! Спокойной ночи! — Не успел он отойти, как вынужден был улыбнуться; и по шагам, и по дыханию понял, что Краль направился за ним. Можно было даже услышать, как он ругается.

— Гм, свинья! — пробормотал он и кашлянул.

— О ком вы? — немного подумав, Панкрац тут же догадался. — Что? Не захотела пустить вас к себе? Да я вам об этом и говорил! Теперь вы сами себе удлинили путь!

— Хе-хе, удлинил! — повторил Краль. — Не вам же идти! А она мне за это заплатит, завтра же скажу нотариусу, как на самом деле было с этими деньгами! На моих глазах взяла она их у него!

«Вас же и осудят за ложные показания!» — про себя добавил Панкрац и, измеряя на глазок глубину воды, к которой они приближались, проговорил с каким-то напряжением в голосе:

— Не стоит сердиться! Если выберете более короткую дорогу, то еще довольно рано придете к своей жене!

— Гм! — только и ответил Краль; Панкрац же на минуту и не без умысла остановился, якобы чтобы счистить с ботинок грязь, а затем продолжил вкрадчиво и как бы искренне сожалея:

— Вам хорошо! Вы в своих сапогах можете идти и по воде и по грязи, они у вас новые и наверняка еще не промокают! А мои ботинки что есть, что их нет, идешь словно босой по грязи! В сапогах я бы решился пройти и по воде.

— Я вам дам свои, вот и идите! — грубо и как бы в шутку сказал Краль и, случайно ступив в лужу, добавил удовлетворенно: — Не пропускают, ясно! Г м, а зачем это вы шли за мной? Если хотели улизнуть от шваба, могли выбрать и более короткий путь! Наверняка вы все еще опасались, как бы я не повернул к жандармам, хе-хе-хе! — засмеялся он едко.

— Вот еще! — возразил Панкрац. — Конечно же, только из-за шваба! И здесь не так грязно!

Он замолчал. Испугался, не выдаст ли себя тем, что говорит Кралю? Еще больше его обеспокоило, что замолчал и он. Не означало ли это, что он действительно выдал себя, тот разгадал его замысел и сам теперь думает о том же?

Впрочем, они сделали еще несколько шагов и снова попали на дорогу. Сохраняя предосторожность, Панкрац, который вышел первым, не стал ждать, пока подойдет Краль, а тут же зашагал дальше, правда, не спеша, чтобы Краль мог нагнать. Они шли и молчали, только Панкрац незаметно посматривал по сторонам.

За ними на пригорке, с которого они спустились, все еще виднелось кладбище. Его можно было узнать в основном по громадному кресту, стоящему перед самым входом. От старости он чуть покосился, и, проходя мимо, они слышали, как он скрипит и стонет на ветру, словно плачет, и это впечатление усиливал дождь, барабанивший по несколько изогнутому листу жести, покрывавшему деревянный треугольник его верхних перекладин. Здесь его не было слышно, он только призрачно торчал на темном горизонте, подобно стражу, охраняющему котловину, сейчас пустынную и безлюдную, заполненную теменью и туманом, ветром и водой.

Водой, вот что было главным, поскольку с другого конца новой дороги и на всем ее протяжении разлилась река, поблескивая серо, мутно и предательски.

Да, здесь он сейчас схватит Краля, хотя у того, возможно, и возникло подозрение; схватит его, задушит и бросит в воду, и кто кроме безучастных мертвецов может их услышать и увидеть?

Мысль эта промелькнула в голове у Панкраца, но, конечно, сама затея была слишком опасна; в обществе Краля его видел шваб, да и на трупе могли обнаружить следы насильственной смерти!

Другой, более коварный, но и более безопасный способ раз и навсегда покончить с этим человеком приходил ему на ум с самого начала, как только он увидел разлив. Об этом своем хитроумном замысле думал он и сейчас, думал напряженно и сосредоточенно; только вот вопрос, клюнет ли Краль на эту приманку?

Дорога, по которой они шли, в самом деле проходила за домом Смуджей; дальше, чуть в стороне от нее, в направлении конного завода, невидимого сейчас во мраке, вела вторая, и Краль, если он действительно направлялся домой, выбрал бы одну из них или третью, ту, что от Смуджей пролегла мимо завода, или еще более короткую, которая, не доходя завода, устремлялась к противоположным холмам, поросшим лесами и виноградниками. Хутор Краля затерялся среди этих лесов и виноградников и был так расположен, что, пойди он сейчас по главной дороге или по одной из более коротких, ему бы не пришлось переходить разлившуюся в котловине речушку. Было и еще одно обстоятельство: сама речка, ежегодно выходившая из берегов, о чем Панкрац знал по собственному опыту, когда еще ребенком шлепал здесь босиком, была вовсе не глубокой, только местами вода поднималась выше колен. Следовательно, на что он рассчитывал, собираясь навсегда покончить с Кралем?

Сам-то он прекрасно знал, только, — в этом и состоял успех задуманного дела, — не вспомнит ли о том же и Краль?

Большая часть котловины, а особенно эта, затопленная, принадлежала одному ближайшему хозяйству, и оно еще прошлой осенью, а частично зимой, прорыло здесь канал, собираясь использовать речушку как для осушения полей, так и для их орошения. После прошедших обильных дождей вода в канале вышла из берегов и, слившись с речкой, образовала сплошную водную гладь. Канал скрылся под водой, словно его никогда и не было, но, может, Краль о нем не забыл?

Панкрац, хоть и сомневался, все же готов был попытать счастья, а поскольку разлив здесь, где они шли сейчас, в каких-то пятидесяти-ста шагах от них заканчивался, то раздумывать было некогда. Внутренне собравшись, подавив в себе волнение, готовое им овладеть, он, как бы случайно еще раньше свернув в направлении к разливу, сказал преднамеренно спокойным, почти равнодушным тоном:

— Послушайте, Краль, мне абсолютно безразлично, куда вы сейчас пойдете! Но прежде чем мы расстанемся, я должен с вами кое о чем поговорить! Короче говоря, — он остановился, подождав, пока спадет напряжение в голосе, — речь идет о том, чтобы вы мне вернули сотню, которую я вам дал и которую требую назад!

Краль сделал еще два-три шага, затем обернулся и, остановившись, усмехнулся:

— Больше ничего не хотите? Вам хорошо известно, для чего вы мне ее дали, хе-хе! — и хотел пойти дальше.

— Нет, Краль, так не пойдет! — Панкрац забежал вперед, преградив ему дорогу. — Я знаю, для чего дал, но вы меня обманули! Вы мне сказали…

— …что иду домой! — немного отступив назад и тем самым приблизившись к воде, закончил его мысль Краль. — Вот я и иду! Так чего вы добиваетесь?

— Да, домой! — в первый момент Панкрац немного растерялся. — Но домой вы должны были пойти по дороге от церкви, а не отсюда, и не заставлять меня столько времени вышагивать за вами! Как бы там ни было, я требую от вас деньги, я вам сразу сказал, что они у меня последние! У меня скоро экзамены, и они мне понадобятся уже завтра на гербовые марки! Вы мне должны их вернуть, понятно, Краль? Пока не отдадите, я вас не пущу! — Он выпятил грудь и по-детски расставил руки.

— Гм, не будете же вы со мной драться? — Краль вытащил руки из карманов и спокойно опустил их вниз. — Слишком зелены еще для этого, хе-хе! Что вы болтаете о каких-то там экзаменах и о ваших деньгах! — сказал он раздраженно и сделал движение, словно собирался оттолкнуть его руку. — Думаете я не догадываюсь, что эти деньги дал вам для меня Йошко. Я видел еще там, у вас, как он достал бумажник! Да будь они и ваши, — он разошелся и действительно оттолкнул его руку, — я вам их не отдам! Этой ночью вы все вместе задолжали мне в тысячу раз больше. Или желаете, чтобы я пошел к жандармам? В таком случае, я вам их верну!

Дорога в противоположном направлении вела прямо в жандармерию, но по пути на довольно значительном расстоянии разлилась от паводка река. Панкраца это не испугало, напротив, он пришел в еще большее волнение от вспыхнувшей в нем надежды.

— Мне все равно, можете идти и туда! Я вас не боюсь! Какое значение имеет, мои это деньги или Йошко! Пока вы их не вернете, я вас не пущу ни вперед, ни назад! — Поначалу он намеревался потеснить его ближе к воде, затем передумал и встал так, что между водой и Кралем оказался сам; Краль же к воде повернулся лицом.

— Гм! — Краль хрипло закашлялся. — Не валяйте дурака, отпустите! Вперед я не могу, не лезть же мне в воду! — он вырвал у него одну руку, посмотрел на свои сапоги, потом на воду. — Ну что ж, где наша не пропадала, теперь только меня и видели!

От возбуждения у Панкраца мурашки побежали по телу, он отпустил Краля, но тут же сделал вид, что снова собирается его схватить. И крикнул несколько неуверенно:

— Вам не впервой! Надеюсь, не забыли, как уже раз шмякнулись в канаву? — Не спугнет ли он его этим? Потом быстро добавил: — Для этого смелость нужна!

Краль прервал его:

— Шмякнуться могли и вы, хе-хе. А я, думаете, испугался? На фронте Кралю приходилось переходить вброд и не такие реки.

Придя в неописуемый восторг, — Краль, ни о чем не подозревая, сам шел ему на крючок! — Панкрац то удерживал его, то подначивал:

— Да на учениях вы перескакивали через сухие канавы! Так просто вам не уйти, прежде давайте сотню!

Отбиваясь, Краль уже ступил в воду, которая была ему по щиколотку.

— Фигу, а не сотню! — он быстро пошлепал вперед, где становилось все глубже. Сделав несколько шагов, остановился, хвастаясь сапогами. — Гм, словно железные, теперь хоть обмоются! Ну что, дать вам деньги? Хе-хе-хе, — и выругался, — это вам не по парку Зриневацу разгуливать! — едва сказав это, он снова отвернулся и еще быстрее зашагал дальше, — Мать вашу разэтакую, не сможете вы меня!..

Молча, подавляя в себе возбуждение, Панкрац нагнулся, как бы подворачивая и без того уже подтянутые брюки, после чего невнятно пробормотал:

— Подождите, и я иду за вами, вы от меня не убежите! Краль! — крикнул он, стоя на берегу. — Вы знаете, у меня нет сапог, дайте же мне деньги!

Теперь над водой маячил лишь неясный силуэт Краля. Еще минуту назад было слышно, как под его ногами хлюпает вода, видны были и волны, сейчас можно было уловить, как стучат по воде капли дождя, да заметить расходящиеся от них мелкие, пересекающиеся круги. Доносился и смех; это Краль, зайдя уже далеко, обернулся, и, возможно, ветер принес сюда его ясно различимые слова:

— Хе-хе-хе, что, передумали? Мать вашу, вы могли меня за сотню динаров убить!

— Да я могу вас, — откликнулся Панкрац, — и там! — и хотел еще добавить, но передумал; теперь он весь превратился в зрение.

Словно зачарованное, таинственное зеркало, серое, как омертвевшая роговица, призрачное, как смех мертвеца, поблескивала водная гладь, и чем дальше по ней шагал Краль, тем больше становился похожим на черное подвижное пятно, словно по зеркалу ползла большая черная муха. Было ясно, что о канале он забыл, наверное, уже давно там не был, но не вспомнит ли о нем в нужный момент? Да или нет? Панкрац напряженно выжидал, была минута, когда и он усомнился, не ошибся ли сам, может, там нет никакого канала.

А потом вдруг Краль вскрикнул, и с этим криком как бы приблизился другой берег, а за ним и черная роща, а может, берег сам придвинулся и притянул его к себе, на сушу, набросив на него свой черный флер?

Нет, ясно: Краль набрел на канал, забарахтался в воде, крикнул, но крик его заглушили дождь и ветер. Через минуту уже не было слышно ни завывания ветра, ни шума дождя, а водная гладь выглядела чистой и пустынной, словно на ней никогда никого не было.

Может, и в самом деле не было, или нет: Краль еще вынырнет, спасется и потом с ним не оберешься хлопот.

Панкрац так испугался, что, напрягши зрение, стал искать то место на воде, где скрылся Краль. Потеряв его окончательно, он продолжал всматриваться и дальше, но по-прежнему все оставалось спокойным, пустым и безлюдным; еще минуту назад пятно — все, что осталось от Краля, — исчезло с поверхности воды так, как исчезают пятна с зеркала, когда их протрешь тряпкой. Краль не показался, он, конечно, лежал на дне, и вода его плотно накрыла, точно огромной и тяжелой свинцовой крышкой.

Всего-то из-за сотни динаров и обычного тщеславия — вот, мол, какой я парень, и вот, мол, какие у меня сапоги! Но, судя по его последнему восклицанию, не пошел ли он в воду еще и потому, что боялся, как бы здесь, на суше, Панкрац не убил его? Ха-ха-ха, — не мог тихо не засмеяться Панкрац, — боясь быть убитым, он не вернулся назад к Смуджу! Спасаясь от смерти, попал прямо к ней в лапы, попал, можно сказать, сам! Сам или по вине другого — кто может уличить виновника?

Рассуждая так, Панкрац все же быстро огляделся, желая убедиться, не идет ли и не следит ли кто за ним. Всюду было темно и безлюдно; только далеко на пригорке, в селе лаяли собаки, поблизости же, на кладбище, были мертвые! Правда, там — что же там было? Ах да, огромный крест, который, неслышимый здесь, трясся и скрипел на ветру, плакал под дождем, но что за странный вид был у него? Покосившийся, с распростертым и соединенным наверху треугольником верхних перекладин, он напоминал силуэт человека, склонившегося и в отчаянии обхватившего руками голову; он стонет и плачет — над кем?

Волна печали нахлынула на Панкраца и убежала, сменившись улыбкой: всего лишь крест, глупый, деревянный, источенный червями крест!

Ха-ха, да здравствует республика — в грязи, и прощай, Ценек номер два! Тебя могут найти, и вскоре, если повезет, ты окажешься там, наверху! — то ли подумал, то ли шепотом произнес Панкрац, переводя взгляд с воды на кладбище, и быстро зашагал по дороге.

В самом деле, кто и за что его может упрекнуть, где свидетели? С Кралем его видел только шваб, но пока Краля найдут, тот уже будет бог весть где! Если же утром он и разболтает крестьянам о своей ночной встрече с ним и Кралем, — в чем они смогут его обвинить, если шваб не видел, куда он направился потом, от церкви, и если на Крале не обнаружат никаких следов насилия? Впрочем, — Панкрац посмотрел на пригорок: нет ли там фургона шваба, но все было темно, — этого шваба, чтобы не болтал, можно еще до наступления утра убрать отсюда! Правда, не возникнут ли именно тогда самые серьезные подозрения?

К черту шваба с его пустой болтовней! — гнал от себя Панкрац подобные мысли, пытаясь сосредоточиться на том, как Смуджи воспримут известие о смерти Краля и что он сам от этого выигрывает.

Ха-ха, Краль, правда, был ему нужен, чтобы в случае необходимости припугнуть Смуджей, вытянув из них побольше денег! В сущности, сделать это он мог и без него, сейчас же самым важным было решить вопрос с завещанием, а тут смерть Краля может быть как нельзя кстати! За нее-то Смуджи должны ему заплатить! Должны, но не станут ли они, напротив, шантажировать его этой смертью, как до сих пор поступал он сам, используя смерть Ценека? Пусть только попробуют! — пригрозил Панкрац; впрочем, тут же и успокоился; сделать это могла одна Мица, а при ней он вообще не будет ничего говорить о гибели Краля; он все решит со стариками и с Йошко.

Да, можно считать, что завещание, отвечающее его интересам, уже написано! И это все? Нет, он избавился от главного свидетеля, который мог его подвести под суд, да и под тюрьму; не менее, а может, и более важно — он освободился от человека, который уже и ему стал угрожать!

Ха-ха-ха, пусть ему Смуджи, — Панкрац посмотрел на себя, — заплатят за брюки, которые из-за них, только из-за них он испортил по этой грязи! Пусть они попридержат деньги якобы за его неоплаченный вексель или за мнимый проигрыш в карты, но за брюки должны вернуть! Конечно, он их сам отчистит, а деньги пригодятся для загородной поездки с девушкой, вокруг которой он уже несколько дней настойчиво, но безуспешно увивается, до сих пор даже обещание жениться не помогло ему лишить ее невинности!

Та-а-та, та-а-а! Должен же он ее добиться! Все должно быть! — замурлыкал он себе под нос и стал перебирать ногами в ритме шимми, но внезапно остановился. Он уже подошел ко двору Смуджей и здесь, за примыкающим к нему сливовым садом, в свете, падавшем из окна кухни, заметил автомобиль. Наверное, вернулся Йошко; где-то он теперь его с нетерпением ожидал, но ведь с ним мог быть и доктор?

Не желая, чтобы тот его увидел в столь поздний час, да еще перепачканного (к тому же было бы неблагоразумно показываться в таком виде перед Сережей), Панкрац обошел дом и уже хотел постучать в окно спальни деда и бабки. Правда, окно было темным, но кто-то из них, возможно, все же не спал. Если это так, то, постучав, не вызовет ли он переполох? Раздосадованный, он прокрался с передней стороны дома во двор, осторожно приблизился к полуоткрытому кухонному окну и прислушался. Внутри действительно были Йошко и доктор. В эту минуту они чокались рюмками и обсуждали действие каких-то лекарств для старого Смуджа. К счастью, доктор сидел спиной к окну, и, улучив удобный момент, когда не мог выдать ни себя, ни Йошко, Панкрац показался в окне, подал знак Йошко молчать и впустить его в дом. Йошко, извинившись перед доктором, вышел и, открыв дверь, хотел тут же о чем-то спросить. Но Панкрац зажал ему рукой рот и, пройдя по коридору мимо закрытой кухни и чулана, где спали Мица и Сережа, тихо прошмыгнул в комнату к еще бодрствующим деду и бабке. Вскоре на бабкин крик пришел Йошко. Чуть не увязался за ним и доктор, но Йошко снова перед ним извинился, сославшись на какие-то дела, которые он должен до отъезда обсудить с матерью.

— Пожалуйста, пожалуйста! — получив подтверждение и от бабки, доктор снова скрылся в кухне.

Выждав еще с минуту, Панкрац вышел из-за шкафа, за которым прятался от доктора, и при слабом кроваво-красном свете лампады, перед тремя парами устремленных на него глаз, тихим голосом начал свое сообщение.

Так было здесь, в комнате. В чулане похрапывали Мица и Сережа, на кухне доктор сам себе наливал вино, а на улице бушевала непогода. Стояла ночь, и как будто только теперь она становилась страшной. О таких ночах говорят, что они притягивают чью-то смерть, а может, кого-то в ней обвиняют.

 

Часть вторая

 

I

Свой спор со Смуджами Панкрац решил в ту же ночь и тот же день, ни на йоту не поступившись своими интересами, как и предполагал. Разумеется, сделать это было нелегко, сначала он сам себе все усложнил, потребовав тотчас, во время ночной встречи изменить завещание в соответствии с той огромной услугой, которую он оказал Смуджам, избавив их от Краля. И оформить все у нотариуса в тот же день еще до его отъезда. Старые Смуджи, особенно старуха, под явным и довольно сильным впечатлением от его поступка поначалу и вправду согласились с его требованиями. Затем быстро подпали под влияние Йошко, пытавшегося преуменьшить значение его заслуги: в смерти Краля он видел новые опасности для семьи и потому предложил с изменением завещания не спешить, пока это несколько загадочное дело не забудется. В этом была доля истины, но была и дипломатия: Йошко на всякий случай, если в городе дело не выгорит и к нему перейдет лавка, заранее хотел себя оградить от излишних обязательств. Панкрац открыто ему об этом сказал и, с одной стороны, решительно отметя возможность возникновения каких-либо подозрений, вызванных смертью Краля, а с другой, польстив Йошко, сказав, что в городе у него все закончится хорошо, продолжал настаивать на своем. При этом не стеснялся использовать и присутствие постороннего человека, доктора; в конце концов ему удалось и без того уставших стариков заставить согласиться; тем самым он быстро выключил из борьбы самого Йошко. Тот, действительно рассчитывая на успех, спешил вернуться в город, во дворе его поджидал доктор, поэтому он, изобразив из себя послушного сына, на Панкраца даже не взглянув, предоставил все решать родителям. Затем, отказав швабу в лошадях, сославшись на поздний час, уехал, по дороге забросив доктора в общину.

Несколько сложнее (это уже было днем) пошло дело с Мицей. Исключительно по желанию Панкраца, ей не было сказано, на какой новой заслуге Панкрац основывает свое требование как можно скорее изменить завещание. Ей также ничего не было сказано и о том, что вопрос о его изменении уже решен. Об этом она сама догадалась, услышав, как Панкрац посылает Сережу за нотариусом. До сих пор прохлаждаясь в лавке, хмельная и злая, она теперь живо воспротивилась Сережиному уходу и, влетев в комнату родителей, взорвалась так же, как накануне. Но именно из-за этого вчерашнего события, в котором видели главную причину всего случившегося со старым Смуджем и с Кралем, старики были слишком злы на нее, чтобы с ней считаться. Так, госпожа Резика быстро согласилась с аргументом Панкраца, что ее внук имеет больше прав на доходы от лавки, чем иностранец Сережа, для которого Мица их приберегала. Затем пригрозила, что, если она и дальше будет разыгрывать комедию, вообще запретит ей выйти замуж за Сережу; и наконец, предоставила Панкрацу возможность выгнать ее из комнаты. На этом, правда, дело не кончилось. Мица продолжала шуметь и за дверью, она угрожала, плакала, но битву в итоге проиграла, и в этом прежде всего была заслуга самих стариков. Впрочем, сейчас, в последнем акте, проиграла ее достаточно безболезненно, ибо, когда уже ближе к вечеру пришел нотариус и изменил завещание, она, от отчаяния снова напившись и поручив заботу о лавке Сереже, заснула в своем чулане.

Сам же Панкрац после ухода нотариуса, до тонкости обсудив с бабкой, что она должна отвечать в случае возможных осложнений из-за Краля, и безуспешно задерживаемый ею и дедом, уехал. Уехал удовлетворенный и успокоенный; иначе и быть не могло: помимо всего прочего в последнюю минуту ему удалось выклянчить у бабки деньги за якобы испорченные брюки! Правда, ему не давала покоя мысль, как его в городе встретят ханаовцы, и не слишком ли рано он возвращается. Но эту заботу, в общем-то незначительную, потеснила другая, которая, собственно, и заставила его поспешить в город: он думал о девушке, которую собирался обольстить! Ха-ха-ха, деньги у него в кармане, он купит ей какое-нибудь кольцо, отдаст его за городом, и юная богородица не устоит.

Так прошел этот день, и никто не спросил у Смуджей о Крале, да и не было слышно, чтобы о нем говорили где-нибудь. Между тем назавтра в селе все же появилась его жена, пришла узнать о нем и к Смуджам. Но, к несчастью, натолкнулась на Мицу. Та была еще хмельнее и мрачнее, чем накануне, а на Краля особенно зла, видя в нем главного виновника своего поражения в вопросе с завещанием. Она принялась кричать на обеспокоенную женщину, говоря, что о ее муже, пропащем человеке, ничего не желает знать, потом, когда та расплакалась, едва процедила сквозь зубы, что ее муж был здесь в воскресенье вечером, напился, как свинья, и ушел.

Об этом, впрочем, жена Краля уже знала. Более того, она знала и еще кое о чем, например, о том, что ее муж в ту ночь стоял под окнами корчмарки Ружи, приставал к ней и ломился в дом. Об этом рассказала ей сама Ружа, у которой она тоже побывала в поисках мужа.

Если так, — выслушав ее рассказ, опять набросилась на нее Мица, — какого черта она ищет здесь? Отсюда он пошел к Руже, возможно, и остался у нее, потом опять забрел в бог знает какой трактир и пьянствует там до сих пор!

Жена Краля в свое оправдание не могла сказать ничего другого, как только сослаться на то, что в корчме у Ружи она слышала от крестьян, как ее муж пробыл позавчера у Смуджей почти весь день; поэтому, — сказала она, — она думала, после того, как Ружа его прогнала, он снова вернулся сюда и здесь остался! Но на нет и суда нет! — вздохнула она и ушла разыскивать его по другим трактирам.

Прошло еще два дня, и на третий она снова появилась у Смуджей, но уже при совсем иных обстоятельствах.

В тот день утром нашли ее мужа, вернее, его труп. Поскольку дожди прекратились и вода в реке чуть спала, какой-то солдат, возвращаясь с конного завода и идя по дороге мимо разлива, вдруг заметил, что из воды торчит рука. Ничего не зная об исчезновении Краля, он побежал назад на завод, по пути встретил крестьян, и он у себя, на конном, а они в селе подняли на ноги солдат и мужиков. Сбежалась уйма народа, пришел поручик Васо и все те, кто слышал об исчезновении Краля; слухи подтвердились: из воды вытащили самого Краля. Об этом, помимо жандармов и нотариуса, оповестили тут же и его жену, позднее она пришла посмотреть на своего погибшего мужа, которого к этому времени уже перенесли в сельскую покойницкую, нотариус передал ей сотню динаров, найденную в кармане мужа, а она, понаслушавшись от крестьян да еще кое от кого, кто прямо с кладбища пригласил ее к себе домой, всяких толков, отважилась снова прийти к Смуджам. Причитая и плача, она требовала Панкраца.

Госпожа Резика в тот день только что встала на ноги и бродила с палкой по дому. Узнав от Васо о случившемся и опасаясь, что может разволноваться, она снова забралась в кровать. Мице же строго-настрого приказала всякого, кто будет интересоваться Кралем, сразу отправлять к ней. Так Мица и поступила со вдовой Краля. Правда, теперь более расположенная к ней, она хотела задержать ее подольше у себя в лавке, но на резкий окрик матери, уже что-то услышавшей, повела вдову дальше; потом, как-то странно и таинственно улыбаясь, осталась стоять в дверях.

Но госпожа Резика, помрачнев, прогнала ее назад в лавку, а сама, изобразив на лице удивление и демонстрируя явную усталость, обратилась к вдове Краля с вопросом: зачем ей нужен Панкрац?

Зачем! Медленно, с трудом вдова поведала о том, что как-то, возвращаясь отсюда, она услышала от крестьян, будто в ту ночь вместе с ее мужем был именно Панкрац. Об этом, жалуясь, что ему отказали в помощи, рассказал шваб на второй день поутру поповскому слуге, к которому пришел за своими конями. О том же самом он говорил и крестьянам, помогавшим ему вытащить застрявший фургон. Вот она и решила, что Панкрац может знать, при каких обстоятельствах погиб ее муж.

Госпожа Резика, предварительно обо всем договорившись с Панкрацем, считала глупым, — особенно из-за этой проклятой встречи со швабом, — отрицать, что в ту ночь с Кралем был Панкрац, и представила дело так: Панкрац, впрочем, как и все они, заботясь о безопасности и здоровье Краля, пошел за ним, намереваясь его, пьяного, да еще в такую страшную ночь, вернуть назад, чтобы он здесь проспался. Поскольку тот заупрямился и отказался возвращаться, а рвался к Руже, то, разозлившись, Панкрац его оставил, а чтобы на дороге к нему снова не пристал шваб, от церкви спустился вниз и лугами вернулся обратно один. Да, он видел, как Краль остановился под окнами Ружи; что же с ним случилось после, не мог сказать, поскольку было очень темно. Это все, что она знает, большего, наверное, находись он здесь, не смог бы рассказать и сам Панкрац!

Она было уже подумала, что отделалась от вдовы, как та вдруг ударилась в плач, спрашивая, откуда у ее мужа эта сотня? Крестьяне, видевшие его в воскресенье, уверяют, что у него не было и ломаного гроша, здесь он пил даром; по словам шваба выходило, что ее муж и Панкрац там, на лугу рядом с церковью о чем-то спорили, кажется, из-за денег! Если еще припомнить, как здесь ее муж из-за чего-то повздорил с Васо, то выходит, что могло случиться и самое худшее; Панкрац действительно пошел с Кралем, вероятно, чего-то опасаясь, и, скорее всего, он его и убил! Убил и бросил в воду, как когда-то, — вдова не решалась произнести это, но все же сказала, — так люди говорят, случилось и с Ценеком!

Госпожа Резика с трудом приподнялась на кровати, запретила мужу отвечать и закричала. Кто говорит? Люди? Какие люди? Ах вот как, Блуменфельд с кладбища пригласил ее к себе! Это ему припомнится! Он будет за это отвечать перед судом! Из сказанного ни одного слова не является правдой, вернее, правда только в том, что покойник действительно немного повздорил с Васо и тот его ударил, но после успокоился и пил здесь в кредит, а не даром! В кредит, который и ей как несчастной вдове могут предоставить, — госпожа Резика поспешила внимание вдовы обратить на эту наиболее убедительную сторону своих доказательств. Затем, коснувшись вопроса о деньгах, она решительно отрицала, что покойный Краль якобы получил какую-то сотню от них или по дороге от Панкраца. В этом глупый шваб ошибся, совершенно неправильно истолковав их в общем-то вполне естественную ссору, причиной которой послужило упрямство Краля, непременно желавшего пойти к Руже. Впрочем, вот вам пример человеческой неблагодарности и подлости: Панкрац хотел сделать для Краля доброе дело, а люди, да и этот трус Блуменфельд, вместо того, чтобы быть благодарными Панкрацу, клевещут на него, а заодно и на всех Смуджей! За это они заплатят!

Она грозилась, еще что-то объясняла вдове, затем якобы в долг, — ведь сотня будет ей нужна на похороны мужа, — при расставании дала немного сахара и муки.

Разумеется, на этом дело не закончилось, хотя вдова и ушла чуть успокоенная. Уже несколько часов спустя госпожа Резика услышала от Мицы, а та, в свою очередь, от крестьян в лавке, что вдова Краля решила потребовать от жандармов медицинского освидетельствования трупа мужа и вообще заставить их провести расследование. При этом сообщении старого Смуджа чуть снова не хватил удар, едва заметно вздрогнула и госпожа Резика. Но, к счастью, неожиданно приехал Йошко. Приехал без всякого повода, просто потому, что было время, и потому, что в этот свой критический период жизни хотел сохранить с родителями как можно более хорошие отношения; он прибыл их проведать и, услышав, о чем идет речь, поборов в себе чувство определенного удовлетворения и досады на Панкраца, предложил и сам осуществил свою идею: тотчас направился к жандармам и по собственной инициативе потребовал провести расследование.

Да и могло ли оно представлять для них опасность? Еще в тот же вечер, когда снова из общины приехал доктор и осмотрел труп Краля, он ничего не смог сказать, в чем бы Смуджи заранее не были убеждены. Правда, сам доктор вспоминал, как в ту ночь, когда он находился у Смуджей, ему показалось, будто бы Йошко кого-то ввел в дом. А кого как не Панкраца мог он привести, кажется, он потом и голос его слышал? Ему уже тогда все это показалось довольно странным, а теперь и вовсе было подозрительно. Никому ничего не сказав, даже Йошко, когда приходил к его отцу, он из чувства дружбы ограничился сухим служебным отчетом, записав, что в связи с отсутствием следов насилия в деле Краля исключена всякая насильственная смерть, остается только предположить, что он утопился, находясь в пьяном состоянии.

Таким образом, непричастность к этому делу Панкраца и вообще Смуджей была подтверждена документом; так, еще до похорон Краля, злопыхатели вынуждены были прикусить язык, и меньше всего можно было ожидать дальнейшего выяснения обстоятельств. Впрочем, жандармы об этом Йошко сразу и сказали, больше никто от них подобного расследования не требовал. То же самое через несколько дней подтвердила Смуджам и вдова Краля, когда снова пришла к ним взять кое-что в долг. Впрочем, — доверительно сообщила она госпоже Резике, — заставить ее потребовать такого дознания хотел Блуменфельд, но она отказалась, хорошо зная, каким сумасшедшим становится ее муж напившись. Поскольку же обо всем этом она рассказала кое-кому из крестьян, то те наверняка, как это водится в народе, исказили ее слова! В конце концов и для него лучше, что он умер! — вздохнула она, смахнув слезу, за которой, — от проницательного взора госпожи Резики не могло это ускользнуть, — скрывалась явная, впрочем, вполне понятная улыбка. Эта женщина и впрямь была счастлива, что избавилась от грубияна-мужа; ничего хорошего в жизни с ним она не видела, сама же была еще молода и могла, на что, вероятно, и рассчитывала, выйти замуж, на сей раз более удачно.

Так для Смуджей счастливо закончился период, когда они, да что и говорить, больше всего опасались Краля. Избавившись от него, они могли теперь с большей уверенностью смотреть на опасность, перед которой в связи с арендой и последующим осушением поповского пруда, а тем самым и раскрытием преступления, совершенного ими над Ценеком, мог поставить их настойчивый соперник Блуменфельд. Впрочем, и здесь судьба им улыбнулась, вслед за Кралем Блуменфельд потерял и второго своего союзника — жупника. Тот был стар и хвор; промозглая дождливая погода прошедших дней и, возможно, выход из дома в ту злополучную ночь окончательно подорвали его здоровье; он умер от воспаления легких. После его смерти что еще мог замышлять против них Блуменфельд? На место жупника, заменяя, впрочем, того уже во время болезни, пришел капеллан из соседней общины. Был он молод и неопытен, этого места пытался добиться и сам, но поскольку никаких неоценимых достоинств не имел, кроме того, что был ярым клерикалом и уроженцем этих краев, то попался, по крайней мере так казалось, на Йошкову приманку: тот ему будто бы обещал, используя свои связи, помочь это место получить. Сыграв также на его антисемитской струнке, Смуджи окончательно склонили его на свою сторону; так, он им как-то признался, что отказал жиду сдать пруд в аренду по той якобы причине, что он здесь временно и не имеет права принимать решений, не говоря уже о разбазаривании церковной земли.

Но как поведет себя капеллан, когда станет жупником и получит такое право? Этот вопрос иногда задавали себе Смуджи, но, во-первых, они верили в изобретательность Панкраца, а, во-вторых, поскольку опасность, связанная с изменой капеллана, им еще не грозила, то, оставив этот вопрос на будущее, пока же пытались всеми возможными средствами, особенно приглашениями на обеды, сохранить его расположение.

Вскоре все их внимание должно было переключиться на события, происходящие в самой семье, ибо после временного затишья, нарушаемого иногда Мицей, снова возобновились ссоры и скандалы.

В них, однако, нужно отдать ему должное, никогда больше не участвовал Васо. Еще до смерти жупника, без всякого дальнейшего следствия, он, как и надеялся, получил вместе с капитаном Братичем перевод по службе. Капитан был назначен в небольшой гарнизон в провинции; что касается Васо, то исполнилась его заветная мечта: он стал начальником кавалерии в городской полиции. Поскольку здесь ему предоставили квартиру, то он договорился, что Йошко из денег, вырученных за продаваемый дом, выплатит ему сумму в размере годовой квартирной платы и, кроме того, выкупит у него часть земли в селе. На этом он несколько успокоился и при расставании со Смуджами больше не вспоминал о доме, из-за которого еще совсем недавно поднял такой шум. Более того, вместо затаенной злобы, ушел вполне веселый, довольный; самолюбие его было удовлетворено. Дело в том, что ему, как и Мице, Смуджи поначалу никак не хотели рассказать о той роли, которую Панкрац сыграл в гибели Краля. Васо их быстро вывел на чистую воду и сделал это, как ему самому показалось, мастерски. Раздраженный ползущими по селу слухами о новом преступлении Панкраца и явным недоверием к себе Смуджей, он на второй день после того, как был найден труп Краля, следуя на станцию, преднамеренно пошел мимо разлившейся реки. Здесь на дороге обнаружил в грязи сохранившиеся до сих пор следы, которые по длине и форме могли принадлежать только шимми-ботинкам Панкраца! Следовательно, Панкрац до последней минуты был с Кралем, а что это значит? Ха-ха-ха, глупым жандармам стоило только более внимательно обследовать дорогу вдоль разлива, и Панкрац был бы у них в руках! Своим открытием, торжественно приподнесенным, он в тот же вечер настолько ошарашил Смуджей, что те, взяв с него честное слово не говорить об этом ни Мице, ни кому другому, рассказали ему обо всем! Этот успех и послужил причиной его хорошего настроения, о нем он еще раз вспомнил, прощаясь со Смуджами.

Вспомнил и обратил их внимание на свою проницательность, желая показать, какие большие перспективы, — в этом уже проявились его способности! — ожидают его в новой должности полицейского.

Затем он уехал и, разумеется, не мог послужить причиной, тем более быть зачинщиком новых ссор и скандалов, начавшихся в доме Смуджей. Эта роль окончательно перешла к Мице и Йошко.

Чем дальше, тем больше дела Йошко в городе ухудшались, и уже через несколько недель он оказался на бобах. Поначалу в белградском министерстве его обвели вокруг пальца с закупкой скота, ибо уже раньше заключили договор с другим поставщиком, с каким-то сербом. Правда, взамен ему предложили закупить сено — сено его окончательно и погубило, хотя то же самое сено могло помочь снова встать на ноги. Но всего за несколько дней до истечения срока внесения залога кредиторы пустили с молотка дом, на который у него уже были покупатели. Напрасны были все его попытки с помощью тех или иных знакомых, — впрочем, все его понемногу покидали, так ничего и не сделав, — используя их положение, повлиять на кредиторов. Дом он не смог продать, залог не смог внести и в результате вышел из игры; что ему оставалось делать? Был у него еще автомобиль, втихомолку он и его продал и с этими деньгами, — из них часть выплатил Васо, тем самым выполнив по отношению к нему свое глупое обещание, — решился вторично попытать счастья в городе. Все было бесполезно, к тому же, когда у него банк, и сам находившийся на грани банкротства, конфисковал остатки его былой славы, — дорогую, выписанную из Вены мебель, он вынужден был признаться себе, что его карьера в городе закончилась. Забрав весь свой скарб, и с женой, — он был женат, — устремился в направлении, бывшее у него всегда в резерве: прямиком в село, в отцовский дом.

Нельзя сказать, что его возвращение явилось для Мицы полной неожиданностью, ибо когда она хотела задеть за живое родителей, то чаще всего напоминала им о такой возможности. Теперь же, видя, как Йошко с женой устраиваются в доме, точно собираясь остаться навсегда, она и им, и старикам закатила впечатляющую сцену. И по прошествии нескольких дней все никак не могла примириться даже с их попыткой показать, что все это временно, пока Йошко не утрясет в банках спорный вопрос о доме, после чего он, естественно, только при благоприятных обстоятельствах вернется в город. В конце концов, договорившись обо всем с Сережей, она успокоилась и, уже почти не прибегая к его советам, сама решила, как ей укрепить свое положение в глазах Йошко. Сделать это она могла, только выйдя замуж на Сережу, может, тогда ее родители станут относиться к Сереже как к равноправному члену семьи? До сих пор главным препятствием на пути к этому браку был ее бывший муж мельник. Желая вернуть жену, он упорно отказывал ей в разводе. Обстоятельства вынудили ее пойти к нему; воспользовавшись его минутной слабостью и переспав с ним в последний раз (ах, в последний ли!), она сумела добиться того, чего, как он клялся всеми святыми и божьими угодниками, она никогда не сможет от него добиться; более того, он ей даже обещал в один из ближайших дней, когда по делу поедет в город, сам потребовать у церковного суда развода.

Обезумев от счастья, она, к несчастью, даже дома не смогла скрыть радости, чем дала повод Йошко разгадать ее намерения и вовремя принять соответствующие меры. Так, под предлогом дегустации вин, которые он собирался закупить для трактира, Йошко на следующий день ушел из дома, направившись сначала в противоположную сторону, а затем прямо к мельнику. Он ему растолковал, какую бы тот совершил глупость, выполнив то, что обещал Мице, и сделав это как раз тогда, когда, вместо того, чтобы навсегда потерять, мог бы ее вернуть! Дело ясное; он, Йошко, должен будет вместо нее наследовать от отца лавку, тем самым для этого русского проходимца, оставившего в России, как он сам когда-то рассказывал, — жену и детей, исчезнет и главная приманка, из-за которой он хотел жениться на Мице. Что после этого останется делать Мице, — без средств и без любви, — как не вернуться к мужу?

Мельник к Йошко всегда относился настороженно, но, договорившись с Мицей о разводе, он тут же об этом и пожалел и теперь с радостью согласился с Йошко; прошло время, он уже съездил в город, но ничего не предпринял для оформления развода и Мице ничего не сообщил.

Все это, естественно, показалось Мице подозрительным. Впрочем, Йошко вызвал у нее недоверие с первого же дня: не пришел ли он тогда, когда она стояла у лавки и поджидала его возвращения с дегустации, от мельника? Правда, он принес вино на пробу, но не было ли оно на вкус удивительно похоже на то, которое она пила у мельника? Когда же она услышала от Сережи, что Йошко уговаривал его, — и это было правдой, — вернуться в Россию, обещая даже, если тот согласится, купить ему билет и оплатить дорожные расходы, — сомнения ее усилились, а вместе с ними возросло и озлобление. Оно требовало выхода, но не того обычного, ежедневного, связанного с посещением Йошко лавки, когда начинались взаимные упреки и оскорбления, а чуть большего.

Вскоре такая возможность представилась. Не выдержав неизвестности, Мица послала бывшему мужу письмо с просьбой немедленно ей ответить, почему он до сих пор ничего ей не сообщает. Пока она ожидала ответа, произошло событие, лишившее ее последней надежды на то, что Йошко, возможно, еще выиграет тяжбу с заимодавцами из-за дома, и для нее, таким образом, после его отъезда будет сохранена и лавка, и родительский дом. Сельский пандур принес для Йошко письмо, и, распечатав его, тот заметно покраснел, сразу скрывшись с родителями на совет. Сережа добросовестно подслушал и доложил: Йошко получил приглашение на торги, где будет продан его дом для покрытия долгов! Вскоре после Сережиного известия к Мице пришел крестьянин с ответом мельника, в котором тот продолжал упорно настаивать на своем и вместо того, чтобы дать согласие на развод, призывал опомниться и вернуться к нему.

Скандал, учиненный тогда Мицей в доме Смуджей, был таким, что спустя много времени о нем все еще говорили в селе и ближайшей округе. Мица, наскоро одевшись, решила сама пойти к мужу, но в дверях столкнулась с Йошко; он хотел войти, она выйти. Этот незначительный, повседневный случай разжег накопившуюся в ней и сегодняшним днем подогретую, но не нашедшую выхода ярость настолько, что она, не помня себя, ударила Йошко кулаком по голове и неистово закричала, что это он во всем виноват, он, больше всего он, негодяй, прохвост, жулик!

От неожиданности Йошко сначала остолбенел, но, еще раньше выведенный из себя плохими вестями, полученными из города, уже и сам не мог сдержаться и, забыв о всякой вежливости, в которой поднаторел, вращаясь в изысканном городском обществе, напал на нее и сам. На крик прибежали госпожа Резика, жена Йошко и Сережа; старый Смудж, умоляюще сложив руки, заклинал Мицу успокоиться, постыдиться хотя бы людей, начавших собираться на дороге. Однако она, получив оплеуху от Йошко и проклинаемая матерью, разошлась еще больше. В ярости выплеснула на Йошко и на родителей все, что у нее против них накопилось, не забыв при этом и покойного Краля. До сих пор ей было неведомо, что же на самом деле произошло тогда между ним и Панкрацем. Поэтому сразу, как только до нее дошли слухи о вине Панкраца, она в них поверила и уже не раз в угрожающем тоне поминала об этом родителям. Теперь, обезумев от отчаяния, отчетливо сознавая, что терять ей нечего, извлекла из своего скудного арсенала самое грозное оружие и с визгом выстрелила из него — ах, они думают, что смогут освободиться от нее так же, как избавились с помощью мошенника Панкраца от Краля? Едва она это произнесла, как мать подлетела к ней и влепила пощечину; Мица, не помня, что вокруг люди, стала горланить, что она не Ценек, позволивший себя избить и убить! Да, убить; и именно ты его убила, ты, орала она на мать и громко пригрозила ей, что прежде, чем окончательно лишиться лавки, подаст на нее за Ценека в суд, узнает она тогда, где раки зимуют!

Народ столпился возле лавки, кто-то даже хотел ворваться внутрь, но Йошко приказал Сереже запереть двери, а сам с помощью матери и жены вытолкал Мицу из лавки в соседнюю комнату. И уже здесь все трое начали ее бить по-настоящему. Они колотили ее, а она выла и звала на помощь так, что даже Сережа, как всегда наблюдавший со стороны, теперь еще и ухмылявшийся, не выдержал. Словно речь шла о его жизни, он влетел в эту толчею и стал кричать, что Мица права; потом, изо всех сил стараясь освободить Мицу, так разошелся, что ударил Йошко, пытавшегося его оттолкнуть.

Это было началом конца. Впрочем, и Йошко, и все его близкие, кроме Мицы, всегда испытывали определенный страх перед этим непонятным для них человеком. Собственно, это и явилось одной из причин, почему до сих пор они не решались прямо говорить с Мицей о судьбе лавки и остальном имуществе. Да разве Сережа, который вместе с ними пережил ту последнюю ночь, когда еще был жив Краль, однажды узнав, что, женившись на Мице, не становится, как рассчитывал, хозяином, — разве не стал бы он тогда играть по отношению к ним, пусть и не в такой степени, опасную роль Краля? Правда, до сих пор он себя ничем не выдал, но разве все это не могло проявиться в будущем?

Этот страх, вызванный сейчас ударом Сережи, глубоко сидел в Йошко; поэтому, хотя и был оскорблен, он не ответил ударом на удар, а лишь заслонился от него рукой, ожидая нового возможного нападения. Сережа его жест воспринял совсем иначе и теперь уже осмысленнее снова замахнулся на него. Тут и произошло самое смешное — в этот миг голову Йошко заслонило Мицино лицо, и Сережа со всего размаху влепил ей оплеуху.

Ситуация стала еще более комичной минуту спустя: вероятно потому, что раньше Сережа никогда не заступался за нее, Мица решила, что он ударил ее преднамеренно. На мгновение потеряв дар речи, она завизжала так страшно, что все отшатнулись от нее, и, оставшись одна посередине комнаты, продолжала выть и рыдать взахлеб, причитая, вот, мол, теперь и Сережа ее бьет. А он никак не мог улучить момента объяснить ей, что все вышло случайно; она отталкивала его от себя, визжа, требуя не прикасаться к ней и вообще убираться отсюда!

Сережа особенно и не старался ее переубедить. Разозлившись, он действительно отстал от нее и, обозвав всех по-русски свиньями, твердым шагом, более твердым, чем обычно, вышел из комнаты.

Так закончилась эта печальная и смешная сцена. Мица в разодранном платье опустилась на первую попавшуюся скамью и здесь, сидя в одиночестве, закрыв руками лицо, продолжала рыдать. Но не это было главным. Поодаль от нее, безуспешно пытаясь поначалу всех примирить и, в конце концов, отказавшись от этого, сидел, обливаясь слезами, старый Смудж. Все были настолько возбуждены, что не обратили на него внимания; госпожа Резика направилась посмотреть, куда пошел Сережа, а он пил на кухне воду. Йошко, с удивлением заметив собравшуюся в лавке толпу, поспешил со своей женой туда, чтобы обслужить одних и разогнать остальных.

Само собой разумеется, Мица в тот день, — хотя бы уже потому, что ее выходное платье было разорвано, — не пошла к своему мужу, не сделала она этого и в последующие дни, поскольку в этом ее не поддержал Сережа. Но цель, которую она преследовала этим посещением, уже не стояла перед ней: вскоре ночью, пока она спала, Сережа сбежал и, как стало известно уже на следующее утро, неожиданно объявился в лавке торговца Блуменфельда в качестве его приказчика.

 

II

За день до этого события Йошко завершил все свои дела в городе. Дом на торгах был продан — его купил какой-то еврей; полученная сумма была не настолько велика, чтобы ею он мог покрыть все свои долги. Поэтому ему ничего не оставалось, как завершить тяжбу с Мицей. Поскольку же в доме после той памятной драки с Мициной и Сережиной стороны наступило затишье, то Смуджи и Йошко решили открыто поговорить с Мицей. Содержание этой беседы, вернее, новой склоки, естественно, не осталось тайной для Сережи, хотя он и не присутствовал при этом; последствия не замедлили сказаться уже на следующую ночь — именно тогда Сережа переметнулся к Блуменфельду.

Причины были совсем простыми. Йошко не заблуждался насчет Сережи, желавшего жениться на Мице в надежде из слуги превратиться в хозяина. С этой целью, оставаясь все еще богобоязненным христианином, он готов был принять на свою душу грех и, нарушив таинство брака, стать двоеженцем; он и вправду был женат: в России, помимо жены, у него осталось двое детей. Когда же понял, что грех того не стоит, раздумал не только жениться, но и вообще поддерживать с Мицей, этой склочной бабой, связь; не имело смысла и быть у Смуджей слугой, как они обещали ему в присутствии Мицы. Сразу же после драки, когда все, включая Блуменфельда, получили новые доказательства вины Смуджей по отношению к Ценеку и Кралю, Блуменфельд предложил Сереже занять у него более выгодное место. Рассчитывая, что тот поможет ему в конкуренции со Смуджами, он пообещал ему не только место слуги, но и приказчика в лавке, да еще и положил большее жалованье! Хе-хе, выходило, что с помощью имеющихся у него сведений о Ценеке и Крале он мог весьма слабо шантажировать Смуджей — да и к чему их шантажировать, если они все поделили? — но все же он знал достаточно, чтобы вызвать интерес у Блуменфельда и сохранить его расположение! К этому добавилось желание отомстить за неосуществленные надежды, поэтому он, особенно после того, что услышал от Мицы, долго не раздумывая, побросал вещи в мешок, не забыл, естественно, и о деньгах, которые постепенно откладывал из выручки Смуджей, и, сплюнув перед домом, крадучись, ушел на свое новое место.

Разумеется, Смуджи были немало удивлены его уходом, а у Мицы в первую минуту он вызвал приступ гнева. Гнева на Смуджей, которых считала главными виновниками Сережиной измены, и злобы на Сережу, усилившуюся после того, как он не захотел вернуться, когда она его позвала обратно! В этой временами накатывающейся на нее ярости проходили дни, а с ними возвращался разум, и, несмотря на ссору с Йошко, который, став хозяином в доме, вел себя все более вызывающе, она и сама поняла, что ей лучше вернуться к мужу. Не успела она сообщить о своем решении, а Смуджи уже устроили пиршество, на которое пригласили и мельника. Тогда-то все и решилось; напившись допьяна, как и он, и уверяя его, как прежде других, что сама прогнала Сережу, Мица сразу же после застолья уехала с мельником в свой прежний дом.

Так счастливо завершилась и тяжба с Мицей; успех был тем больший, что Мица обещала везде и всюду отрицать то, о чем она во время драки кричала или по секрету говорила Сереже в связи с делом Ценека и Краля. Впрочем, что бы она ни обещала, слово вылетело, его уже не поймаешь, и это омрачало Смуджам их победу над Мицей. Это относилось не только к Блуменфельду, воспользовавшемуся недавним скандалом, чтобы сделать из Сережи своего союзника и с его помощью заставить все село снова заговорить о странной смерти Ценека и Краля. Еще больше это касалось человека, от которого главным образом зависел успех или Блуменфельда, или Смуджей. Таковым был капеллан.

Правда, сторониться он их стал еще со времени возвращения Йошко в село; так, очевидно, подействовало на него разочарование, пережитое в связи с обещаниями Йошко, разочарование неизбежное, ибо Йошко со своими так называемыми связями не только ему, но и себе не смог помочь. Повлияли на него и различные интриги, особенно те, что плел Блуменфельд. Впрочем, Смуджей отчуждение капеллана тогда не очень волновало, во-первых, им хватало своих забот, а, во-вторых, в то время он сам в них был заинтересован. В своей борьбе за сан капеллана он сделал особую ставку на свою исконную связь с этими местами и поэтому задумал послать к архиепискому и даже в министерство вероисповеданий делегацию из народа с ходатайством о себе. Для этой цели ему прежде всего и были нужны Смуджи, поскольку они все еще являлись влиятельными торговцами, а старый Смудж был членом церковной общины.

Между тем непосредственно после памятной драки у Смуджей делегаты, хлопотавшие за капеллана, уже побывали у архиепископа и в министерстве и возвратились назад с хорошими вестями для него. Не это ли подействовало на капеллана, что он, чувствуя уже себя независимым, больше не появлялся у Смуджей, более того, отказался от приглашения прийти на званый ужин, на котором Мица помирилась со своим мужем?

Вполне вероятно, но вероятным было и то, что причина подобного поведения крылась и в той драке и Мицином выкрике о Ценеке и Крале, он, правда, прямо об этом не сказал, но можно было и без того догадаться.

Когда Смуджи это поняли, ими снова овладел страх перед назначением капеллана, а нагнетали его различные толки и пересуды, начавшие опять ходить о них по селу. Связано это было прежде всего с тем, что доктор где-то сболтнул о сомнительных обстоятельствах, которые он наблюдал у Смуджей в ночь гибели Краля. То, о чем он тогда умолчал, дополнил там же или в другом месте нотариус. Последнему казалось странным, как мог Панкрац добиться изменения завещания в свою пользу уже на следующий день после смерти Краля! Почему именно тогда со Смуджем случился удар и зачем Смуджи, — в этом он не сомневался, — дали Кралю сотню динаров; эти и другие вопросы и разговоры кружили по селу, все сходились на том, что если Панкрац и не убил Краля, то Смуджи убили Ценека, а потому стали опасаться Краля, потому его и напоили и велели Панкрацу отвести к разливу, где он утонул! В довершение ко всему к ним пришел нотариус, прося срочно, на короткий срок, ссудить его деньгами, ибо он неожиданно решил жениться на своей давней любовнице и, приложив палец к губам, сообщил, что слышал, будто бы капеллан уже обещал отдать пруд Блуменфельду и ждет только своего возведения в сан!

И, зная все это, что могли предпринять Смуджи, что мог сделать Йошко? Они, конечно, вспомнили о данном когда-то Панкрацем бабке обещании и, хотя он и не появлялся здесь всю весну и лето, за исключением одного раза, и то довольно давно, написали ему письмо, прося приехать и попытаться достать со дна пруда скелет Ценека. Ответа не последовало, тогда Йошко сам отправился к нему. Вернулся разочарованный; Панкрац уехал на море, а хозяйка и Васо знали только то, что пробудет он там, возможно, более двух недель. Поскольку ничего другого, кроме как ждать, им не оставалось, и, уже смирившись с этим, Йошко пока решил испробовать другой путь. Сделав вид, будто собирается заняться животноводством, для чего ему потребуются дополнительные пастбища, пошел к капеллану и попросил выделить ему в аренду пруд, обещая заплатить больше. При этом открыто клялся, что у него нет никакой задней мысли; напротив, утверждал он с пафосом, ему и самому не терпится осушить пруд, дабы избавить родителей от подлой клеветы.

Так говорил он. Капеллан же изворачивался, клятвенно заверял Йошко, что вовсе не собирался отдать пруд Блуменфельду, и под конец, сославшись на ту же самую причину, по которой, как сам некогда рассказывал Смуджам, ему удалось избавиться от Блуменфельда, извинялся сейчас и перед Йошко. Он, мол, еще не жупник и принимать какие-либо серьезные решения не имеет права; впрочем, если с возведением его в сан все закончится успешно, то он обо всем этом хорошенько поразмыслит и о своем решении сообщит Йошко!

Но не прошло и нескольких дней, как пришло подтверждение о его назначении на место жупника, а он так и не появился у них. Поскольку не было и Панкраца, Йошко снова направился к капеллану, ставшему жупником; прежде всего якобы для того, чтобы поздравить. Это он и сделал, но все, что произошло после, было намного хуже, чем в первое его посещение. Поначалу, правда, жупник попросил прощения, говоря, что теперь, когда к нему перешел приход, для него намного важнее ремонт церкви и приведение в порядок дома, и впрямь сильно запущенных. Затем осмелел и уже прямо дал Йошко понять, что ни о каком удовлетворении его желания не может быть и речи. По той простой причине, что он, мол, вынужден считаться с мнением прихожан, которые из-за подозрений, лежащих на Смуджах, несомненно осудили бы его, если бы он пруд позволил арендовать именно им. Глас народа — глас божий!

А Блуменфельду, жиду? Разве народ одобрил бы это? — Йошко продолжал беспомощно сопротивляться. В конце концов он добился от жупника обещания не отдавать пруд Блуменфельду, но то, что он услышал потом, было не лучше: жупник намекнул, что, как только закончит с ремонтом церкви и дома, сам осушит пруд.

Считанные дни остались до этого события, но спасение еще было возможно, появись Панкрац вовремя! Хотя Йошко не очень надеялся на его помощь, он тем не менее снова поспешил в город. И опять напрасно: Панкраца по-прежнему не было, о месте его пребывания не знал и Васо.

Раздосадованный и злой, особенно из-за того, что узнал о нем от Васо, возвращался Йошко в село. На обратном пути он услышал то, что в дальнейшем, еще до того, как первый каменщик появился во дворе у жупника и в церкви, ускорило ход событий и привело к катастрофе.

Это происшествие можно было сравнить только с вмешательством дьявола в дела человека. В роли дьявола в данном случае выступала сама земля и погода. После весенней распутицы, когда, казалось, земля и небо, соединившись, превратились в сплошной сочащийся гнойник, наступил совсем иной период, длящийся уже больше месяца. Сейчас все выглядело наоборот: небо, наподобие пересохших от лихорадки губ, было совершенно безоблачным и ясным; оно стояло высоко над землей и не в состоянии было освежить ее влагой; точно пышущая жаром печь, посылало оно огонь, огонь и огонь. Земля раскалилась, словно гончарный круг, растрескалась, как скорлупа перезревших каштанов, отвердела, как камень, звоном отзывалась на удар, будто огромный медный колокол.

Слава богу, что он отказался от этой затеи с сеном! — так по дороге со станции, обливаясь потом, хотя дело шло к вечеру, размышлял Йошко. Вдруг он остановился и прислушался: что за черт, кто это хнычет и бормочет?

Казалось, кто-то лежит в канаве, пьяный или уставший, и стонет: чух-чух-чух-туу! — или что-то в этом роде!

Не обнаружив никого в ближайшей канаве, Йошко уже было подумал, что все это ему померещилось, как снова в нескольких шагах от него, теперь уже с противоположной стороны, где вообще не было никакой канавы, раздался тот же ропот, тот же стон! Так повторялось несколько раз, и все с разных сторон, неизвестно откуда он шел и непонятно кто издавал эти звуки!

У Йошко мороз по коже пробежал; не задерживаясь, он поспешил домой, пришел встревоженный, рассказал о случившемся, правда, поглощенный более серьезными заботами, к следующему утру обо всем забыл. Но то, что он услышал вчера, позавчера слышали другие, и вскоре, через день об этом знало все село. Странное явление, повторяющееся каждый вечер, вызвало не только в селе, но и окрест невероятную, невиданную доселе, а для Смуджей и роковую панику.

Паника, естественно, породила различные слухи, и в первую очередь, слух о том, что в окрестностях объявился черт. Но не он стал для Смуджей роковым — ни у кого из них не было хвоста, а посему появление черта связывать именно с ними повода не было. Не могло им доставить неприятностей, напротив, скорее было выгодно другое истолкование, которое для успокоения простого народа быстро придумал нотариус Ножица. Он, конечно, был недоволен приравниванием нечистой силы к природным явлениям и, перелистав, правда, понапрасну, все свои годовые подшивки журнала «Природа», собственным умом дошел до того, что это якобы чертовское явление объясняется — он упорно настаивал на своем мнении — появлением на полях огромного количества мышей, а возможно, и каких-то неизвестных науке хомяков или барсуков!

Однако подобное научное объяснение вызвало определенный отклик только у сельской интеллигенции. Простой народ если и слышал о нем, то отнесся к нему с недоверием и единственно в чем эволюционировал, так это, отбросив предположение о черте, остановился на третьей версии, именно на той, которая и стала для Смуджей роковой!

Суть ее заключалась в том, что якобы безнаказанностью преступления возмутился дух Ценека, а возможно, и Краля, вот они вдвоем или один из них и бродят по окрестностям и вздыхают, не имея возможности ни отомстить, ни рассказать правду; дух Ценека еще требует погребения останков в освященном месте.

Итак, что следовало предпринять? Естественно, осушить пруд, кости Ценека перенести на кладбище и таким образом избавить село от постоянного страха и снять с него возможное проклятие, да, прежде всего это! Не менее страшным для Смуджей, о чем они вскоре узнали, было и другое: к жупнику с этой целью собиралась пойти целая делегация!

Смуджи были уверены, что здесь не обошлось без злого умысла их соперника Блуменфельда. Но что они сейчас могли сделать? Правда, Йошко от какого-то железнодорожника со станции уже слышал более разумное и единственно возможное объяснение всех этих глупых и еще более глупо комментируемых народом чудес, и сам как среди своих знакомых, так и вообще, где мог, распространял его, а теперь искал повода все это растолковать и жупнику!

Но когда такая возможность представилась, — жупник сам пожаловал к нему, — выяснилось, что Йошко опоздал, впрочем, как и следовало ожидать. У жупника уже побывала делегация, и он решил без промедления приступить к осушению пруда.

Хотя Смуджи и предполагали, что такое со дня на день могло произойти, тем не менее сообщение их поразило. Йошко первым пришел в себя и возмутился: тоже мне делегация, два-три знакомых Блуменфельду человека, в основном пьяницы и пропащие люди! Да и как уважаемый, образованный человек может верить суеверным людям, говорящим, что по селу бродят духи. Это обычное природное явление, к тому же проверенное, дело вот в чем: недалеко, на железной дороге, несколько дней назад начал ходить какой-то паровоз особой конструкции, полученный по репарации. Он-то и издает эти странные, глухие звуки, но даже будь они другими, фактом остается то, что в близлежащих окрестностях эти утробные звуки, как бы доносящиеся из-под земли и приписываемые каким-то духам, можно услышать только под вечер, когда здесь проходит паровоз! Понятно и как они возникают! Земля вследствие долгой засухи пересохла, поэтому она легко поглощает и так же легко возвращает различные звуки; как бы там ни было, чуда никакого нет — это обычное природное явление, которое мог бы объяснить каждый школьник! Если это так, то не первейшая ли обязанность жупника разъяснять и просвещать народ, а не идти у него на поводу, поощряя невежество!

Йошко разволновался, стараясь повернуть дело в нужное ему русло. Но его голос оставался гласом вопиющего в пустыне, жупник был непреклонен в своем решении.

О преступлении, совершенном Смуджами, он как уроженец этих мест слышал уже давно, когда, собственно, в него и не верил так, как в последнее время. Но уже тогда решил, если станет жупником, осушить пруд и смыть с церковной земли позорное пятно, оставленное на ней Смуджами, а с себя — упрек, который он слышал уже несколько раз, особенно от Блуменфельда, что, мол, он защищает Смуджей и помогает им скрывать свой грех. Теперь, когда для этого настало время, народное возмущение оказалось на руку. Оно помогло ему выйти из несколько щекотливого положения, в котором он оказался перед Смуджами из-за своего поступка. Не желая с ними окончательно портить отношения, он мог теперь сослаться на народ, требующий этого, да, на сам народ!

А в таком случае уже не имело значения, основывается ли это требование на суеверии или заблуждении! Сколько раз те, для которых идолом является немецкий паровоз, обвиняли в заблуждении и суеверии самое веру, а вместе с ней и церковь! Впрочем, как только он узнал про паровоз, — а услышал он об этом еще до того, как ему сказал Йошко, — это объяснение показалось ему более правдоподобным, нежели про духов. Но для него было намного важнее доверие народа, решившего обратиться к нему за помощью в вопросе об осушении пруда, пусть и основывая свое объяснение на суеверии. А разве вера народа в высшие силы, в духов, в бога не укрепляла и его веру в церковь и не делала ли и его собственное положение более прочным?

Рассудив подобным образом, жупник решил настаивать на своем, более того, раз он уже считает себя жупником, то осмелился как жупник, духовный пастырь всех прихожан, поспорить со Смуджами. Так, приняв несколько благообразное выражение лица, полузакрыв глаза, он стал умолять Смуджей простить ему, если его подозрения окажутся безосновательными, но бог — богом, а душа — душой; тяжело душе на этом свете, не говоря уже о том! Поэтому лучше всего Смуджам, если они взяли грех на душу, не ждать, пока осушат пруд и обнаружат труп, а заранее покаяться и во всем признаться как на исповеди, так и перед людским судом!

Наступила мучительная тишина. Старый Смудж стоял словно вкопанный и пялил на жупника глаза, а молодой от злости только кусал губы. Зато старуха разошлась вовсю. Так вот почему жупник отказывается удовлетворить просьбу Йошко и тем самым отнимает у него кусок хлеба! Потому, что верит клевете, распространяемой против них этим проклятым жидом. Она может чем угодно поклясться, — и она действительно подняла три пальца, но тут же добавила и четвертый! — все, что рассказывают про убийство Ценека и про сокрытие его трупа в пруду, — это только россказни, ложь и глупость! Бог знает, где там на итальянском фронте сейчас гниют кости Ценека!

Что бы они дальше ни говорили друг другу, как бы ни убеждали, — долго, впрочем, это не продолжалось, — все было напрасно. Жупник, по натуре своей человек слабохарактерный, в душе уже жалел, что подал совет и что вообще сюда пришел, — он замкнулся и вскоре, когда жена позвала Йошко в лавку, воспользовавшись моментом, ушел. Уходя, он выразил надежду, что все произошедшее между ними не повлияет на их дальнейшую дружбу. И даже высказал готовность как-нибудь после, когда волнения утихнут, все же отдать Йошко пруд под сенокос! Но его слова не возымели никакого действия; госпожа Резика проводила его холодно, нарочито громко захлопнув за ним дверь.

 

III

То, что было неизбежно вчера, на второй день стало непреложным фактом: жупник приказал убрать на пруду запруды, вода начала спадать, и через пять-шесть дней предполагалось, что ил высохнет и можно будет — если они не обнаружатся раньше — поискать кости Ценека.

Именно в эти дни у Смуджей наконец появился Панкрац. Выслушав их упреки, он спокойно отвечал, что был на море там-то и там-то и что этот отдых ему ничего не стоил, поскольку он гостил у своего товарища. На самом деле он поехал на море вслед за своею новой симпатией — не той, что была у него весной, — и остался бы там и дольше, если бы вконец не поиздержался. Вернувшись домой, он нашел срочное письмо от Йошко, а хозяйка по договоренности с последним направила его к Васо. Он встретился с Васо, но к рассказанному им серьезно не отнесся, а по определенным вопросам разошелся и во мнении, и все же с первым поездом поспешил сюда.

Когда Смуджи перестали его упрекать, он выслушал их историю о духах и железной дороге, при этом смеялся еще больше, чем во время беседы с Васо. И совершенно их озадачил, заявив, что вся эта авантюра с извлечением костей Ценека из пруда бессмысленна и что самым разумным было бы принять предложение жупника и во всем признаться! Конечно, поспешил он добавить, речь не идет о признании в убийстве Ценека, тем более Краля. Сказать нужно только о том, что они, поддавшись на уговоры кого-то другого, действительно бросили Ценека в пруд!

— Как это, как? — не совсем его понимая, всполошились бабка и Йошко. — Разве это в духе его прежних обещаний?

Панкрац знал, что говорит, обо всем этом он много думал, к тому же консультировался со знакомым адвокатом и ему стало ясно, что простое, огульное отрицание всего, на чем настаивал Васо, только погубит все дело; показаний, подтверждающих вину Смуджей, вплоть до выкрика Мицы, о котором он узнал от Васо, предостаточно, чтобы судьи могли их обвинить в убийстве. Конечно, все бы выглядело иначе, если бы он извлек из пруда кости Ценека — главное и единственное вещественное доказательство вины деда и бабки. Но мог ли он быть уверен, что не оставит там хоть одну кость или отпечатки своих следов, которые — Васо был прав — могли погубить его уже в деле Краля? Еще более важно, пусть бы их устранение и не было связано с опасностью, разве ему самому оно было выгодно?

Разработанный и предложенный Смуджам план строился — да на чем другом он и мог строиться! — на голом расчете, что для него выгодно, а что нет. Для него ясно было одно: нельзя допустить, чтобы Смуджи были осуждены за убийство, как и нельзя окончательно избавить их от страха за содеянное. И в одном и в другом случае разве не рискует он, потеряв возможность вымогать у них деньги, лишиться и всех преимуществ, которых он добился от них по завещанию? Да что далеко ходить, Йошко уже жаловался Васо на то, как плохо у него идут дела и как дорого ему обходится Панкрац!

По тем же самым соображениям, по которым Панкрац не хотел помочь с уничтожением костей Ценека, разве он мог их совсем оставить без помощи? Напротив, и сегодня, и в будущем — сегодня, поскольку еще не получил деньги от Йошко за этот месяц; в будущем, чтобы их и дальше получать! — это опять же могло принести ему пользу, если они увидят, что он того заслуживает, заслуживает пусть даже и ценой какой-либо жертвы со своей стороны!

Итак, герой кралевой ночи, не колеблясь, был готов признать перед судом свое участие в той далекой ценековой ночи. Но естественно, поскольку он собирался преуменьшить ответственность за все это старых Смуджей — а почему бы заодно и не свою? — в свой план Панкрац включил еще одно лицо: человека, уговорившего их, — как он уже сказал, — бросить Ценека в пруд.

Ха-ха-ха, разве можно найти для этой цели более подходящую фигуру, чем Краль? Его больше нет в живых, и только теперь понимаешь, как хорошо, что его нет. Так вот как было дело: Ценек перед возвращением на фронт с горя напился и, заглянув в лавку, где Смуджи раскладывали купленный товар, захотел добавить, для чего по лестнице полез на полку за ракией. Смуджи принялись его ругать (этим можно объяснить и крики, которые слышал проходя мимо тот-то и тот-то крестьянин), — и, стоя наверху на лестнице, он неловко повернулся, собираясь спуститься вниз, и упал. Упал, ударившись виском о стоявшие поблизости товарные весы, — неплохо придумано, бабуся! — и на глазах у пораженных старых Смуджей, да и самого Панкраца, бывшему всему свидетелем, — умер! К несчастью, в этот момент через открытую наружную дверь ввалился Краль. Он тоже был пьян и искал Ценека, чтобы заключить с ним сделку на рощицу, из-за которой они спорили. Когда же он увидел сводного брата мертвым, то спьяну накинулся на Смуджей, обвинив их в убийстве. Те же, еще не придя в себя, все же смогли заверить его в противном. Краль продолжал настаивать на своем, грозился донести на них, а потом неожиданно повеселел, смекнув, что после смерти Ценека сможет дешево получить его рощу. Более того, попросив Смуджей оказать ему кое-какие услуги (скажем, помочь получить пашню на территории конного завода Васо!), взамен предложил освободить их от заботы о мертвом Ценеке и вместе с Панкрацем — один бы не справился! — бросить мертвеца в поповский пруд!

Да что же им, потрясенным, перепуганным, оставалось делать? Первый человек, который пришел к ним, обвинил их в убийстве Ценека! (А зачем им его убивать, ей-богу, чем мог помешать им этот несчастный?) Да, и они согласились, позволили уже достаточно протрезвевшему Кралю вместе с Панкрацем, пожалевшему их, унести в мешке труп Ценека и бросить его в поповский пруд! Но тут же, спохватившись, поняли, как ужасно они поступили, и старый Смудж кинулся за Кралем. Когда он прибежал в лес, было слишком поздно; Панкрац по настоянию Краля уже схоронил Ценека в иле среди осоки!

Вот как все было, так можно объяснить и их встречу в лесу, о которой когда-то болтал Краль. Правда, он все это иначе изображал, говорил даже, как несколько дней спустя по указанию Смуджей искал Ценека в городе! Но так он мог рассуждать только по злобе да из желания вынудить Смуджей продать пашню, которую ему Васо, — непосвященный в их дела, — не мог просто так, без решения суда, сразу же отдать! В конце концов, он, видя, что и сам в небезопасности, а пашню еще не получил, взял свои слова обратно и уже все сказанное им раньше представлял как чистой воды вымысел! Разве и не было все именно так до того последнего воскресенья, когда Краль, напившись, снова начал обо всем болтать, да еще при капитане Братиче, нотариусе и Сереже! Капитан, конечно, джентльмен, если бы ему и пришлось свидетельствовать в суде, наверняка ничего бы не сказал; нотариус трус, он побоится навредить Смуджам, кроме того, он и сам ненавидел Краля за его свидетельские показания в своей тяжбе с Ружей. Эти двое, между прочим, ушли раньше и не могли слышать главное заявление Краля! Мицу можно не брать в расчет, она обещала все отрицать, следовательно, остается Сережа, за которым стоит Блуменфельд. К черту Блуменфельда, сам он ничего не видел, что же касается Сережи, можно со стопроцентной гарантией доказать, как все его показания основаны только на ненависти и желании отомстить за разочарование в ускользнувшей от него возможности стать хозяином!

На основании всего этого, какое решение мог вынести суд? Об этом Панкрацу даже не требовалось спрашивать у знакомого адвоката. Достаточно было ознакомиться со статьей 306 уголовного кодекса, где ясно говорилось, что самовольное захоронение чьего-либо трупа считается проступком — проступком, а не преступлением — и карается заключением в тюрьму от одного до шести месяцев, но, принимая во внимание статью 261, — Панкрац со знанием дела указал на обе, — даже и это наказание может быть заменено денежным штрафом.

Денежным штрафом, выплачиваемым к тому же в рассрочку! Ха-ха-ха, как же иначе, как может быть иначе, если твой родственник служит в полиции, кое-какими связями обладает и Йошко, имеются они и у него, Панкраца!

Да, приобрел он их достаточно, и, конечно, на них, да на том политическом скачке, который он сделал за последние месяцы, в основном и строился его оптимизм. Схлестнувшись еще раз с ханаовцами, он окончательно перешел на сторону орюнашей и, более того, в какой-то степени по своему желанию, а частично под влиянием Васо, стал полицейским осведомителем. Таким образом, будучи человеком, стоящим на страже государственного порядка, разве не мог он, не только он, но и все его близкие, рассчитывать на снисходительность суда в таком пустяковом деле, как случай с неким Ценеком, козявкой среди тысячи таких же козявок, хорватских крестьян? Разве суд не должен подчиняться государственной власти?

Ха-ха-ха! — смеялся Панкрац, чуть ли не потирая от удовольствия руки, когда объяснял все это бабке и Йошко, умалчивая только о своей осведомительской службе.

Что касается бабки, то ее особенно и не требовалось убеждать. Его план ей понравился хотя бы уже потому, что в нем не фигурировала ее самооборона, в чем когда-то усомнился Панкрац, не поверив, что во всем виноваты весы. Хуже, намного хуже обстояло дело с Йошко.

Действительно, он жаловался Васо на плохие доходы и на свои обязанности по отношению к Панкрацу, не раз намекая родителям, что следовало бы эти обязательства в завещании ограничить первоначальной суммой. Повод для этого был. Поскольку к нему от Мицы перешли лавка и трактир, следовало это оговорить или при составлении нового документа, или внести изменения в старый. Но после сообщения Васо об осведомительской деятельности Панкраца его требования проявились в еще более резкой форме, ему уже было недостаточно свести содержание Панкраца к прежней сумме, нет, необходимо было ее уменьшить! Разве теперь Панкрац как осведомитель не имеет дополнительные и наверняка немалые доходы, так почему же тогда он по-прежнему висит на нем и почему эту помощь не уменьшить вдвое?

Правда, и в этом он не мог не согласиться с бабкой, пока существует опасность, связанная с делом Ценека, Панкрац нужен им, и не время сейчас об этом говорить. Но, даже принимая во внимание эту опасность и их заинтересованность в Панкраце, он не мог поступиться; более того, на эту опасность он смотрел прежде всего с точки зрения своего плана.

Со своей стороны, он отчетливо сознавал, что для него было бы лучше как раз противоположное тому, к чему в своем плане откровенно стремился Панкрац: целесообразнее было раз и навсегда решить вопрос о Ценеке, ибо в таком случае он мог бы больше не беспокоиться ни за своих родителей, ни за свой престиж. Простое же отрицание всего — глупо, в этом и он никак не мог согласиться с Васо. Правда, и таким образом можно было ликвидировать дело Ценека, но нельзя же допустить, чтобы его родители были осуждены за убийство! На такую жертву он, разумеется, не мог пойти; оставалось, следовательно, только то, чему так противился Панкрац, — уничтожить кости Ценека. Поэтому, хотя он и сам сомневался в возможности успешного осуществления этой затеи, втайне признавая обоснованность составленного Панкрацем плана защиты, со всей страстью и изощренностью настаивал на извлечении костей Ценека из пруда.

Все его усилия, естественно, были напрасны; по тому, как вела себя мать, он понимал, что Панкрац со своим планом все больше вырастает в ее глазах, но именно это не отвечало его желаниям и намерениям. Не в силах скрыть раздражения, он внезапно повернулся к Панкрацу и ехидно спросил, сколько он от них потребует за свою новую услугу?

Вопрос затронул самую суть того, что было для них главным и что они так тщательно друг от друга скрывали; распря перешла от обсуждения вопроса о Ценеке к вопросу о деньгах.

Панкрац спокойно и с некоторым недоумением сказал, что ничего не требует. Но тут же все-таки добавил, что ожидает выплаты содержания за этот месяц, деньги ему очень нужны, он остался без гроша и даже на дорогу, торопясь к ним, вынужден был занять у Васо.

Да, деньги на очередную поездку к морю! — набросился на него возмущенный Йошко. — И все должен оплачивать он, а о своих доходах в полиции, где устроился в качестве осведомителя, Панкрац ни словом не обмолвился! Так больше продолжаться не может!

При этом его выпаде Панкрац действительно оторопел: он всего ожидал от Йошко, только не того, что он может проведать о его осведомительской службе! Естественно, он стал отрицать это и, быстро смекнув, какую выгоду мог извлечь для себя Йошко, убедившись, что он служит в полиции, решительно потребовал от бабки показать ему завещание, не изменили ли его случайно в угоду Йошко!

Это, конечно, только подлило масло в огонь. Йошко, правда, не очень противился тому, чтобы бабка его показала, но когда она в присутствии Панкраца опровергла существование какого-то нового завещания, ему показалось, тем самым мать хотела сказать, что вообще никакого нового, такого, которое бы отвечало его интересам, никогда и не будет! Он разволновался еще больше и, забыв о всякой дипломатии, открыто заявил, что больше не может выдержать обязательств, взятых им по отношению к Панкрацу в таком размере и на такое неопределенное время, как это записано в настоящей бумаге. Даже за этот месяц не в состоянии выплатить сумму, получаемую Панкрацем до сих пор. И вообще, что это значит? — он говорил, никого, кроме себя, не слыша, — ни мать, ни Панкраца; Панкрац больше не ребенок и раз уж стал осведомителем, пусть им и остается да подыщет еще какой-нибудь заработок, чтобы мог сам себя содержать и оплачивать свое учение! Впрочем, поскольку нет никакого секрета в его нежелании учиться, зачем ему вообще образование, пусть лучше найдет себе работу, да хоть в той же полиции по рекомендации Васо устроится писарем!

И этот его совет был дан не без ехидства; сам он, то ли вследствие разочарования, пережитого им в Белграде, то ли из-за купеческого оппортунизма, заискивающего перед новой республиканской средой, превратился за последние месяцы в ярого хорватского оппозиционера. Поэтому переход Панкраца к орюнашам и его осведомительскую службу считал позором и признаком мягкотелости.

Выслушав все это, Панкрац в ответ только рассмеялся; он и вправду ничего не учил, поэтому-то у него и было время; что же касается службы в полиции, то здесь он действительно, но уже со степенью доктора, намеревался остаться навсегда. Впрочем, какое значение это имело сейчас? Сейчас это ничего, кроме смеха, не вызывало! Не смешно было лишь то, что Йошко, проговорившись раньше времени, дурак, о содержании и о завещании, тем самым выдал себя. Тут следовало принять серьезное выражение лица и заявить протест! Что Панкрац и сделал и в конце концов откровенно признался, что предлагаемый им план защиты перед судом он ставит в зависимость от выполнения Йошко всех его обязательств по отношению к нему в том виде, в каком они существовали до сих пор. За этот месяц он тоже обязан заплатить ему полную сумму, иначе сам будет сносить всю ответственность!

Вот как, дошло уже до шантажа! — покраснев, словно рак, рассвирепел Йошко, кто знает, сколько бы времени еще продолжалась эта распря, не положи ей конец раздраженная сверх меры госпожа Смудж.

Вероятно, и ей бы не удалось это сделать, если бы не пришел на помощь старый Смудж, переключив внимание всех присутствующих, в том числе и ее, на себя. В продолжение всей перебранки он сидел, съежившись, в углу и молчал. Сейчас к нему подошла жена и спросила его мнение о плане Панкраца.

В комнате было темно, и лицо старика не удалось разглядеть.

Госпожа Резика нагнулась, заглянула ему в лицо, снова чуть распрямилась, подбоченилась и не без удивления спросила, что это с ним?

Старик дрожал всем телом, а в глазах стояли слезы. Они стекали вниз, и он, всхлипывая, дребезжащим голосом проговорил: лучше, по его мнению, во всем, что касается Ценека, признаться; вину за убийство он бы взял на себя! Он стар, болен, долго не протянет, поэтому ему все равно!

Вот еще, глупости! Правда, в минуту слабости, не видя другого выхода, госпожа Смудж и сама иногда думала, что в худшем случае старик должен был вину, о которой сейчас говорил, взять на себя. Конечно, этого она никогда не допустила бы, тем более теперь, когда появился великолепный план Панкраца! Поэтому старая и рассердилась на мужа, но ее недовольство быстро перешло в заботливое участие, и она с помощью Йошко уложила его в постель.

Вскоре начался ужин. Но ни во время его, ни после из-за каких-то посетителей, оставшихся у них пьянствовать заполночь, Смуджам больше так и не удалось в этот вечер продолжить свой спор и прийти к какому-либо соглашению.

Все же вечер прошел не впустую. Пока Йошко занимался посетителями, бабка взялась за Панкраца, она клялась без его ведома ничего не изменять в завещании. Со своей стороны, просила его быть осторожным и хотя бы некоторое время не беспокоить Йощко своими просьбами. Да, дела действительно идут не лучшим образом, — а все проклятый Блуменфельд со своими сплетнями, — к тому же они лишились доходов, которые раньше приносил им городской дом! Да разве он не видит, сколько хлопот доставляет им и старик, так зачем же в это трудное для них время затевать свары!

Выходит, как Панкрац ни сопротивлялся, она склонялась к уменьшению ему содержания, тогда как он заслуживал его увеличения? Тем не менее, учитывая доходы, поступающие от службы в полиции, и считая свою уступку новой услугой, которая будет оплачена позднее, он смягчился и заявил о своем согласии на уменьшение содержания до прежних размеров. Но ни о каком ограничении срока выплаты, как и о том, чтобы Йошко не заплатил ему полностью за этот месяц, не хотел и слышать.

Разумеется, добившись только частичного успеха, Йошко остался недоволен. Впрочем, когда он на минуту заглянул к ним и они сообщили ему об этом, он промолчал; выругавшись про себя, он снова вернулся в трактир.

Так окончательное решение вопроса было отложено на завтра. Но это завтра уже с раннего утра началось для них не лучшим образом. От кого-то из крестьян они узнали, что Блуменфельд, прослышав о приезде Панкраца, еще с вечера выставил вокруг пруда охрану во главе с Сережей, и люди простояли здесь всю ночь. Причина была ясна — он опасался, как бы Панкрац ночью ни выкрал останки Ценека! И так будет продолжаться до тех пор, пока не найдут скелет Ценека!

Впрочем, известие было плохим только для Йошко; действительно, услышав о нем, он рассвирепел так, что снова ничего не захотел обсуждать ни с матерью, ни с Панкрацем. Да если бы и захотел, — а наедине с матерью он все же готов был побеседовать, — сделать этого не смог, ибо лавку уже с самого утра, — чего уже давно не случалось, — осаждали посетители; люди, несомненно, приходили удовлетворить любопытство.

В довершение ко всему вскоре после полудня неожиданно прикатил на автомобиле какой-то доселе им неизвестный закупщик коней, итальянец. Он еще в городе договорился встретиться здесь с карликом Моргуном, тем самым торговцем свиньями, смотревшим когда-то в трактире кино шваба и волочившимся за молодухами, а до этого пившим и ругавшимся с Кралем. Поскольку того еще не было, а итальянец приехал слишком рано, то у него осталось время пообедать, что он и сделал.

Он пообедал, впрочем, как и все остальные. Потом все разошлись кто куда; Йошко в лавку, его жена на кухню, бабка в огород, Панкрац пошел спать, и здесь, в хозяйской комнате, которую ему отвели как уважаемому гостю, он остался один. Один, не считать же за общество старика, сидевшего напротив него по другую сторону стола?

Это был старый Смудж. Не в силах заснуть он сидел сгорбившись, перебирая пальцами на коленях, думал бог весть о чем. Может, о том, что сегодня утром произошло между ним и его женой?

А случилось вот что: жене, которая, пытаясь доказать всю бессмысленность любого признания в убийстве, начала с ним этот разговор еще лежа в постели, он заявил о своем желании переговорить обо всем с нотариусом Ножицей. Для чего, кому это нужно? — тут же набросилась на него жена, и не успел он объяснить, как пришли крестьяне с известием об охране пруда людьми Блуменфельда, более того, они сказали, что нотариус со своей молодухой, с которой обвенчался в прошлое воскресенье, утренним поездом уехал в город. На этом тем не менее разговор между ним и женой не закончился! Еще долго он выслушивал, как она вдалбливала ему в голову план защиты Панкраца, но в конце концов повторил то же, что уже сказал вчера вечером! Тем самым разозлил жену так, как этого уже давно с ним не случалось; и сам же стал переживать, чуть снова не расплакался и не об этом ли думал сейчас?

Да, именно об этом и о многом, многом другом, что — не только вчера или позавчера, но вообще в эти дни — ужасным кошмаром нависло над ним.

Он думал, молчал, перебирал пальцами, и, естественно, итальянцу, принадлежавшему, как говорится, к болтливой нации, стало скучно. О чем бы он ни заговорил, ему или совсем не отвечали, или давали односложный ответ; поэтому он сидел, курил сигарету за сигаретой, пока его взгляд через полуоткрытую дверь спальни не упал на кларнет, висевший на том же самом месте над полочкой, только теперь он был освещен лампадкой. Итальянец спросил старого Смуджа, кто в этом доме играет, и попросил разрешения посмотреть кларнет. Затем принес его в комнату и тем вывел старика из оцепенения, заставив его разговориться; беседа увлекла обоих.

Смудж оттаивал медленно. На вопрос, кто в доме играет, он, хотя и оживился, все же ответил вяло: это, мол, он давно, когда еще не страдал астмой, играл в оркестре народного театра. Когда же итальянец, немало удивленный таким ответом, объявил себя страстным кларнетистом и, принеся кларнет, продолжал с воодушевлением говорить о музыке, тогда в старом Смудже словно что-то всколыхнулось, в глазах появился блеск, а голос приобрел окраску и живость, будто сама молодость вернулась к нему! Да, в театре он был кларнетистом, — гордо повторил он, — какие только партитуры не сыграл на этом самом инструменте! Ах, и не мало! — всего Верди, «Сельскую честь», «Фра Дьяволо» и самого Вагнера! Кх-а, — закашлялся он и прислушался к теплым и удивительно чистым звукам, которые итальянец, протерев мундштук, извлек из инструмента, и на его глаза навернулись слезы, он уже не верил, что все это было! А ведь было — тогда он еще был молод, и время было прекрасное и незабываемое, единственно, что сейчас его связывает с прошлым — это кларнет! Но о чем это итальянец спрашивает — в первое мгновение ему показалось, что он ослышался, но затем вздрогнул, уставившись на того, — спрашивает, не продаст ли Смудж кларнет?

Действительно, итальянец именно об этом его и спросил и тут же пояснил: у него дома есть свой кларнет, но тот не так хорош, как этот, а поскольку Смудж из-за астмы все равно не может играть, то он готов его купить. Три сотни! — сказал он и тут же выложил деньги на стол; брат брату лучше бы не мог заплатить, ну что, согласен ли он?

На ресницах у старого Смуджа еще не высохли слезы. Одна из них сейчас скатилась по щеке, но, не замечая этого, он с тревогой смотрел на итальянца, затем перевел взгляд на кларнет, потом снова на деньги. Кх-а, продать его? — выдавил он наконец из себя и потянулся за инструментом. Его начал душить кашель, и он убрал руку, огляделся вокруг, нет ли поблизости жены, хотел спросить у нее, как быть? Но никого он не увидел; слышно было только, как в лавке орудует Йошко да как зевает в бывшей комнате Мицы Панкрац, а на кухне звякает посуда, которую мыла жена Йошко; все были поблизости, не было только жены! Ну и что, разве не советовала она ему продать кларнет?

Кх-а? — он еще сомневался, но взгляд все чаще останавливался на деньгах, и теперь уже его руки тянулись не к инструменту, а к бумажкам. Он даже их взял, свернул пополам, не решаясь сделать окончательный выбор, наконец: — Кх-а, хорошо! — и положил деньги в карман! Пусть кларнет будет у итальянца, сам он все равно не может играть, а в доме нет денег!

Итальянец, повеселев, тщательнее протер носовым платком мундштук, зажав инструмент между коленями, затем приложил его к губам и начал играть. Он играл и играл; играл живо, пальцы словно росли, раздувались щеки, мелодии лились, лучезарные, страстные, такие, которые и впрямь могут вызвать прошлое из небытия!

Только ли прошлое? Облокотившись на стол, старый Смудж слушал, не шевелясь, словно завороженный. Он ничего, кроме кларнета и итальянца, не видел перед собой, но о чем он думал и что чувствовал, если из глаз, уже давно высохших, снова брызнули слезы? Брызнули безудержно, залили все лицо, упали на стол, голова еще больше склонилась, и раздалось громкое безутешное рыдание — так плакать могут только дети; когда же рыдают взрослые, пусть и состарившиеся уже мужчины, слышать во сто крат мучительнее!

Итальянец отнял кларнет от губ, он был смущен: что это случилось со стариком? Во время его игры из кухни пришла и остановилась в дверях жена Йошко. Прибежала сюда с полным фартуком тыквы для свиней и госпожа Резика. Несколько раньше, когда итальянец еще играл, в комнату заглянул Йошко, бросив всех в лавке и прикрыв за собой дверь. По дороге он чуть не налетел на Панкраца, который не спеша вошел, позевывая и протирая глаза. Все, кроме него, который только ухмылялся, глядя на происходящее, находились в полной растерянности, не зная, что предпринять, не понимая, что это опять стряслось со старым? Итальянец им объяснил, что он купил у старика кларнет за триста динаров, и, возможно, тот об этом пожалел. В таком случае, — он обращался только к Смуджу, — он готов ему тотчас вернуть инструмент! Но нет, минуту помолчав и как-то весь съежившись, завертел головой старый Смудж. Отчего же тогда он плачет? — госпожа Резика высыпала куски тыквы прямо на пол, подошла к нему и, недовольная тем, что вынуждена обращаться с ним, как с ребенком, стала вытирать ему фартуком слезы.

Старый Смудж снова ничего не объяснил. Все уже прошло! — пробормотал он, и блеск в его глазах погас, лицо сморщилось и омертвело, превратившись в меланхолическую маску какой-то тупой боли и пережитого потрясения, а может, и смерти!

Но через несколько минут это лицо застыло от ужаса; ужас отразился и на лицах всех остальных, по крайней мере, на лице Йошко и госпожи Резики. До них донесся сначала из лавки, а затем и из трактира голос Моргуна. Теперь он появился здесь и, глядя на итальянца и беспрестанно моргая, без обиняков сообщил, что найден скелет Ценека.

— Да, найден! — продолжал он тише, оттесненный Йошко в угол комнаты. Полчаса назад Сережа, бродя по илистому дну пруда, вдруг заметил, как на него из осоки пустыми глазницами смотрит череп мертвеца! Он кинулся туда и вместе с черепом откопал весь скелет, а с ним и сгнившие остатки чего-то похожего на мешок. Все село теперь гудит, утверждая, что это Ценек и что Смуджи бросили его в пруд; бросили крещеную душу! Людей охватил ужас, они проклинают Смуджей, более того, некоторые считают, что их дом следует сжечь! Между тем жупник, присутствовавший при поисках, успокаивает народ и говорит, что дело надо передать в суд! В суд, хи-хи, стоя на пороге своей лавки, удовлетворенно потирает руки Блуменфельд; действительно, до чего же мерзкая морда у этого жида, как он радуется чужой беде!

Рассказав все это, коротышка Моргун подчеркнуто вежливо попрощался с Йошко, бывшим своим работодателем, сел в автомобиль, куда несколько раньше забрался итальянец с кларнетом, и оба укатили.

Смуджи остались одни. Жену Йошко отослал в лавку, а они трое — госпожа Резика, Йошко и Панкрац — в присутствии безмолвного Смуджа некоторое время растерянно переглядывались, а затем, сознавая, что для принятия окончательного решения не может быть никаких отсрочек, уже намного быстрее и без всяких препирательств все обсудили. Говорил в основном Панкрац, и то, что он предлагал вчера вечером, повторил и сегодня: учитывая, что действовать нужно быстро, не исключено, что может нагрянуть толпа (во что он, правда, и сам не верил), необходимо было, чтобы он и бабушка тотчас с первым поездом уехали в город и остались там у Васо до послезавтра, а затем, — поскольку завтра воскресенье и учреждения не работают, — пошли в суд и сделали заявление. Конечно же, — он повернулся к Йошко, — все зависит от него! На всякий случай, преградив ему путь к отступлению, он показал на часы, из чего стало ясно, что до отхода поезда осталось меньше часа.

Йошко, мрачный, с увлажненными глазами, словно и сам недавно плакал, смотрел в окно на дорогу, на которой автомобиль итальянца оставил широкие, рубчатые следы. При напоминании Панкраца он вздрогнул и взгляд его задержался на отце. Ему показалось, он понял, отчего тот плакал, продав свой кларнет. И ему вспомнилось его славное прошлое, когда он, как настоящий господин, владел тремя автомобилями. Но то, что отец плакал и вчера вечером, когда о кларнете не было и речи, и советовал во всем признаться — не могло ли это означать, что он разгадал коварный замысел Панкраца и хотел на будущее оградить его от нежелательных последствий! Но как, принеся себя в жертву? Нет, только не это! — отогнал от себя эту мысль Йошко и, поскольку, во-первых, не хотел волновать отца, а, во-вторых, в этот критический момент у него не было другого выхода, и, наконец, в будущем все еще могло измениться, он едва слышно согласился и с планом Панкраца, и с его требованиями. Согласившись, он только предложил, чтобы в город с Панкрацем вместо матери поехал отец.

И вправду, опасаясь за него (особенно сейчас, когда старик не написал еще более или менее приемлемого для него завещания), Йошко сослался на плохое самочувствие отца. Здесь ему, — сказал он, — пришлось бы слишком много волноваться (не исключено, что он в чем-то и признается!), поэтому будет лучше, если он останется в городе, предположим, у Васо. А бабушка, чтобы не бросился в глаза их внезапный отъезд, может отправиться в город завтра.

И бабка и Панкрац не возражали. И все тут же принялись за дело: Йошко пошел выдать Панкрацу деньги, затем вместе с ним стал запрягать коней, бабка собирала старого Смуджа в дорогу. Сделать это было нелегко и из-за того, что он капризничал, не желая никуда ехать, и вообще из-за его неповоротливости. Госпожа Резика помогла ему одеться, продолжая при этом наставлять, давая старые и новые советы, подбадривая его, говоря, что завтра приедет и сама. Наконец, забыв в спешке сменить жилет, в кармане которого остались деньги, полученные за кларнет, сунула туда конфеты для сына Васо. К этому времени бричка была готова, там уже сидел Панкрац, бабка с помощью Йошко впихнула в нее и деда. Так все они двинулись в путь: трое в бричке — Йошко правил, — она же шла рядом, провожая их до дороги. Когда они выехали на главную дорогу, госпожа Резика на минуту остановила бричку.

Вдалеке показались жандармы, но поскольку они шли с противоположной стороны села, то наверняка направлялись сюда не из-за них. Все же госпожа Резика вовремя спохватилась и, велев им остановиться, подошла к Панкрацу. Тихо, с опаской поглядывая на людей, которые вместе с женой Йошко за ними с любопытством наблюдали, стоя в дверях лавки, она спросила, что ей в случае необходимости говорить жандармам?

Панкрац усмехнулся, а затем совершенно серьезно посоветовал ответить, мол, она ничего не знает, кроме того, что он и старик поехали в город, чтобы сделать в суде заявление обо всем, что им известно о смерти Ценека.

Бабка, недовольная, злая, плотно сжала губы и разомкнула их только для того, чтобы прикрикнуть на мужа, который попытался выйти из брички. Затем Йошко, окончательно потеряв терпение, ударил кнутом, крикнул жене, что скоро вернется, и бричка оставила перекресток позади.

Пыль поднялась такая, что вмиг поглотила и коней, и бричку с людьми, как некая мифическая туча — окаянных грешников.

 

IV

Ехали они очень быстро, молча, и прибыли на станцию в последнюю минуту. Поезд уже подходил, это был тот самый несчастный немецкий! Чух-чух, чух-туу! — действительно вдоль колеи по лугам полз какой-то хриплый, глухой шум. Услышав его, Панкрац усмехнулся и побежал за билетами, вернулся как раз к поезду. Вместе со старым Смуджем они вошли в вагон; Йошко снова помог отцу подняться, затем поцеловал ему руку и пожелал доброго пути. Не попрощавшись с Панкрацем, возвратился к бричке, развернулся и, не желая общаться с начальником станции, пытавшимся с ним заговорить, двинулся обратно.

Он поехал назад, а они вдвоем — дальше и, за всю дорогу не проронив ни слова, прибыли в город. Там сели в трамвай — старый Смудж не хотел платить за фиакр — и скоро были у Васо.

Они застали его дома, когда он отчитывал жену, которая, — вероятно нервничая из-за отчаянно оравшего в другой комнате ребенка, — гладя его выходные брюки, немного их подпалила. Увидев Панкраца с тестем, которые вошли в комнату, удивительно безвкусно обставленную, он от удивления вытаращил глаза и раскрыл рот.

— В чем дело? Зачем ты приехал? Что все это значит, — не отрывая взгляда от тестя, спрашивал он у Панкраца.

Панкрац, не дожидаясь приглашения, бесцеремонно развалился на диване, предоставив тетке Йованке попытаться, увы, безуспешно, что-то выведать у отца. Только позднее, по настоянию Васо, он объяснил, что случилось, к какому решению они пришли, почему приехали сегодня, а бабка прибудет завтра.

— Именно у меня? — пришел в ужас Васо, услышав, что старик должен остаться у него несколько дней. — Но позволь, ты забываешь, что я полицейский чиновник! Как это тебе могло прийти в голову!

Панкрац догадывался, какой прием им может оказать Васо, но был даже рад, потому что мог хоть в малой степени отомстить за то, что тот выдал его Йошко. Васо дал ему честное слово, что о его секретной службе никому из родственников не обмолвится ни единым словом! Теперь же он лишь рассмеялся.

— Не мне, а Йошко! Да и как могло быть иначе? К кому я его должен был привезти, у кого завтра остановится и старая? Не могу же я их взять к себе…

— У тебя довольно большая квартира, есть и диван.

— Это так, но сейчас хозяйка делает ремонт, ей не до гостей, — снова солгал Панкрац, та навела в квартире порядок еще во время его пребывания на море. У него была иная причина не приводить никого к себе. Хозяйка на днях должна была уехать, а возможно, уже уехала к кому-то из родственников, этим обстоятельством он намеревался в полной мере воспользоваться, чтобы от души насладиться с молодой служанкой, оставшейся дома, с которой у него давно была тайная связь!

— Ну и что из того? — все больше возмущался Васо. — Здесь тоже завтра не будет никакого порядка! — Васо окинул взглядом комнату, точно сейчас в ней все было убрано! — Завтра я иду в гости, целый день нас не будет дома! Мой коллега делопроизводитель (он назвал его имя) отмечает свое повышение по службе! Кто вас будет кормить?

— Это только завтра, и то, наверное, не целый день! Впрочем, утром приезжает старая, она сможет ему что-нибудь приготовить, да и служанка могла бы это сделать, надеюсь, ее ты не берешь с собой? Чего ты так боишься? — Панкрац встал, скрестив на груди руки.

— Боюсь? — помрачнел Васо. — Дело не в страхе! Просто это не очень удобно! Вы решили, хотя я был против, во всем признаться, и если узнают о вашем пребывании у меня, скажут, что я с вами заодно! Кроме того, уехали вы внезапно, жандармы об этом могут сообщить в полицию, хорошая же каша заварится! Гм, очень умно, так же, впрочем, как и ваше решение во всем признаться!

Панкрац промолчал, в его плане защиты отводилось место и Васо. Вместо ответа он поучающе сказал:

— Умно признаться — всегда лучше, чем глупо все отрицать! Впрочем, — ехидно добавил он, — бывают и глупые признания, ты, к примеру, не сдержал своего честного слова!

— Что ты имеешь в виду? — оскорбился Васо.

Панкрац взглянул на деда, сидевшего на стуле, куда его посадила дочь, сама направившись в другую комнату, к ребенку. И подумал: стоит ли говорить при нем? Но дед был так подавлен, что среди окружавших его предметов нельзя было сыскать вещь более безучастную, чем он. Поэтому Панкрац продолжил, несколько смягчив тон:

— Ты знаешь, о чем я говорю! Ты разболтал обо мне Йошко! О той секр… Не понимаю, зачем это тебе было нужно?

Впрочем, Панкрац понимал, для чего Васо это сделал. В душе Васо считал, что превращение, случившееся с Панкрацем, произошло не без его влияния, поэтому не преминул похвастаться своим успехом перед Йошко! В этом, естественно, он не хотел признаваться; впрочем, то, что для Панкраца было главным, он Йошко не рассказал, поэтому сейчас и возмутился:

— Извини, я ему сказал, что ты так поступаешь исключительно по убеждению! Да и этого бы он не узнал, если бы не вывел меня из равновесия неожиданной приверженностью ко всему хорватскому — и ею он хвастает именно тогда, когда ему необходима протекция в суде! Вот я и поставил тебя в пример.

Панкрац еще откровеннее усмехнулся. Ставить его в пример, да еще говорить, что действует он исключительно по убеждению! И Васо полагает, что Йошко ему поверил! Ему стало смешно, но, вспомнив, что практически ничего не потерял, у него пропало всякое желание продолжать, и, зевнув, он только сказал:

— Он делает на это ставку. — И стал оглядываться вокруг, ища свою шляпу, все ему уже наскучило, да и оставаться не имело смысла! Он еще надеялся встретиться в кафане с друзьями и договориться о какой-нибудь попойке. Поэтому, взяв шляпу, торопливо добавил: — Ну, мне пора! Я должен у одного коллеги взять лекции! Приду завтра в полдень: если тебя не застану, будет бабка.

Васо насупился и замолчал. Какое-то время он колебался, не зная, стоит ли продолжать, затем раздраженно заговорил: разве в самом деле Панкрац не мог бы взять к себе деда, а завтра и бабку? Если они останутся у него, то и он будет вовлечен в аферу, а к чему это? Йошко так захотел? Тот самый Йошко, — он обрушился на него, хотя уже стал подумывать, не подложил ли ему Панкрац из вполне понятного чувства мести свинью, — тот самый, который до сих пор не выплатил ему остаток обещанной платы за квартиру, и кто единственный виноват в том, что он скитается по чужим квартирам, когда мог бы иметь свой дом! Нет, Панкрацу следовало быть умнее и понять это! — он поджал губы, опустил голову, глядя на него исподлобья.

На самом деле, что касается несполна выданных денег, то Йошко при их последней встрече договорился с ним возместить их, предоставив возможность собрать весь урожай с той земли, которую Васо пока не мог у него выкупить, но которую Йошко этим летом все же позволил ему обработать, часть урожая уже лежала у Васо в амбаре. Об этом Панкрац не знал, впрочем, это его и не интересовало, его сейчас занимало нечто совсем иное.

— Послушай, Васо! — сказал он, на минуту отложив в сторону шляпу. — Если ты боишься даже принять у себя стариков, чего вообще от тебя можно ожидать? Конечно, ты отнюдь не второй человек после короля, теперь ты, несомненно, в этом убедился и сам! Тем не менее твоя помощь, замолвленное тобой словечко, твои показания, я уже не говорю о твоих политических связях, могли бы принести пользу, в конце концов, ты же служишь в полиции! Мы никогда, правда, не говорили об этом, но делу уже послезавтра — если не раньше! — будет дан ход, так скажи, что ты намереваешься делать? Не думаешь же ты, что это дело может миновать тебя, как река Сава гору Слеме, независимо от того, будут старики жить у тебя или нет? В лучшем случае, можешь быть приглашенным свидетелем!

Поначалу Васо несколько растерялся, а затем выпалил:

— Я ничего не знаю и не хочу знать! Достаточно того, что со мной не считались там! Чего ты хочешь? Наверное, чтобы я пошел вместо них, тем самым выдал себя и шефу полиции, и самому королевскому наместнику?

— Нет, только не ему! — улыбнулся Панкрац и всерьез пояснил: — Речь идет не только о них, но и обо мне! Твоем политическом единомышленнике! Но сейчас не время об этом рассуждать, — Панкрац вспомнил, что его приятели могут разойтись из кафаны на свидания, — на сегодня достаточно! Вот только еще что! Думаю, это мы можем друг другу доверить, в этом ты со мной согласишься: вершатся и более крупные дела, на которые полиция не только смотрит сквозь пальцы, но и сама в них участвует, и для нее, и для наших коллег дело Ценека, какого-то ничтожного Ценека — сущий пустяк! Оставь, дорогой мой, плоха была бы та власть, и полиция, и суды, и друзья, которые из-за таких пустяков жертвовали бы своими людьми и не могли бы закрыть глаза на наше дело! Да ты это уже и сам испытал! Наверное, хорошо помнишь, как удачно завершилась весной твоя афера на конном заводе!

Васо едва заметно усмехнулся, но тут же помрачнел.

— Позволь, но дело Ценека и то, на заводе, все же не одно и то же!

— Разумеется, не одно и то же! Но с нашей точки зрения, с точки зрения представителей власти, интересы государства, за чей счет ты провернул аферу, наверное, стоят выше, чем забота о какой-то исчезнувшей хорватской крестьянской душонке, которая к тому же сегодня наверняка была бы на стороне республиканцев!

— Но все, что я делал, делал во времена Австро-Венгрии, я разорял ее!

— Ну да, с золотым яблоком, которое нес за императором в Пеште! А то, что было потом, делалось во имя созидания сегодняшнего государства! Оставим это, ха-ха-ха! — Панкрац сдерживал себя, чтобы не перейти меру, и без того им уже нарушенную; он снова потянулся за шляпой. — Следовательно, как я сказал… ну, а ты куда? — внезапно обратился он к старому Смуджу.

Старый Смудж поднялся, посмотрел вокруг невидящим взглядом и пробормотал:

— Пойду и я!

— Куда?

Смудж также взял со стола шляпу, но тяжелый, удушливый кашель не позволил ему сдвинуться с места.

— Кх-а, кх-а! — только и слышно было его покашливание, и, кажется, он пробормотал еще что-то о гостинице, вроде бы собираясь туда пойти.

— Только этого не хватало! — Панкрац выхватил у него шляпу и, рассердившись, повернулся к Васо. — Может, тебя устроило бы, чтобы он там разболтал обо всем, он и без того хочет во всем признаться! Никуда ты не пойдешь, останешься здесь! — прикрикнул он снова на деда и протянул тетке, которая опять появилась в комнате, его шляпу. — На, и не давай ему больше!

Тетка Йованка выходила из комнаты не только для того, чтобы успокоить ребенка, но и из-за того, что опасалась гнева мужа. Уняв мальчика, она все же набралась храбрости вернуться сюда и заступиться за отца. Не взяв у Панкраца шляпу, она подошла к Васо и нежно погладила его по плечу:

— Пусть будет так, Васица, как говорит Панкрац! Хотя бы до приезда мамы!

Васо грубо оттолкнул ее локтем.

— Что ты лезешь не в свое дело? Позаботься лучше о моих брюках! И вон, посмотри-ка, — их взгляды устремились в одном направлении, — ребенок у тебя вылез из кровати!

Действительно, в комнату притопал толстощекий, голенький карапуз с головой, распухшей, вероятно, от водянки, полная копия Васо. Это был его сынуля Душан. Только что в другой комнате он клянчил у матери конфеты, а сейчас прямо направился к деду и, говоря на кайкавском диалекте, потребовал их у него.

Дед заметил его, но слишком сильно кашлял, чтобы конфеты, специально для него присланные бабкой, мог сразу же ему отдать. Тут Васо, подойдя ближе и отругав жену за кайкавский выговор ребенка, увел его от деда.

— Каких конфет ты просишь у него, Душан! Это нехороший дед, он оставил тебя без дома, а ты мог бы, когда подрастешь, его иметь!

Малыш на мгновение замолк, широко раскрыв глаза, он смотрел на отца, затем ударил деда по рукаву.

— Нехороший дед! — пролепетал он, но едва он это выговорил, как дед, продолжая кашлять, вытащил из кармана кулек, ненароком пощекотал им мальчика по шее и надтреснутым голосом выдавил из себя:

— Кх-а! Это тебе от бабушки!

Ребенок жадно схватил кулек, надулся на отца за то, что тот его обманул, а Панкрац, заранее зная о бабкиных конфетах, усмехнулся не без иронии.

— Оказывается, не так уж и плох дед! Добрый дедушка, ха-ха! За эти конфеты, может, ты разрешишь ему переночевать? — И уже стоя в дверях и взявшись за ручку, чтобы выйти, остановился.

Дед же в это время направился к дочери, умоляя ее дать шляпу. Васо подошел к нему и насильно заставил сесть на стул.

— Что ты выдумываешь! — закричал он на него, несколько смягчившись. — Не зверь же я выгонять тебя, когда ты уже здесь! — И, не удержавшись, добавил: — Если бы ты меня в свое время слушал, то в твоем распоряжении был бы сейчас целый дом, а не только постель; но тебе жиды были дороже!

Очевидно, едва дождавшись этого, старым Смуджем завладела его дочь. Она уверяла, что муж ничего плохого не хотел сказать, уговаривала перейти на диван. И повела туда, но что такое, неужели снова слезы стояли в его глазах? Панкрац по-настоящему не разглядел и, уже не прощаясь, закрыл за собой дверь.

Удовлетворенно насвистывая сквозь зубы, он поспешил в кафану, нашел там друзей и договорился провести вместе с ними вечер. Затем направился домой, где его также ожидало приятное известие: хозяйка сегодня утром действительно уехала, служанка осталась одна! Немного с ней развлекшись и договорившись о продолжении свидания ночью, после его возвращения, в отличном расположении духа ушел к друзьям. Ха, и пропьянствовал с ними всю ночь до рассвета; было весело и прекрасно, как прекрасна была и сама молодость! До драки, правда, не дошло, но было великолепно, как ловко он заинтриговал товарищей, намекнув на ожидаемую в ближайшее время сенсацию, суть которой им так и не раскрыв! Ну а после всего этого, развеселившись, хотел забежать к Васо, но вспомнил о служанке и повернул к дому. Там, снова ненадолго воспользовавшись ее любезностью, проспал весь день и спал бы, вероятно, до вечера, если бы она, собираясь на воскресную прогулку, а может и на рандеву, не разбудила его. Разбудила, поскольку торопилась, и он отпустил ее, предварительно договорившись опять — теперь уже точно! — встретиться ночью в его собственной постели, где она должна была ждать. Потом он оделся и наконец пошел к Васо, надеясь у него перекусить, так как еще не обедал. Там же, сколько ни звонил, никто ему не открыл дверь!

Черт знает что, неужели и здесь служанка отправилась на прогулку, но куда подевались дед с бабкой? Может, спят? Он снова стал звонить, тогда из соседней квартиры выглянула женщина и сообщила, что видела девушку, которая ушла с каким-то стариком. Да, с ней был один старик и никакой госпожи, — она в этом убеждена, — с ним не видела.

Не случилось ли что с бабкой? А где малыш? — недоумевал Панкрац. Все же это невероятно! Наверняка она опоздала на поезд и приедет к вечеру. А старику не терпелось ее встретить!

Может, и ему пойти? Но было еще рано, и он начал бродить по улицам в надежде отыскать какую-нибудь забегаловку, на столбе с рекламными объявлениями он прочел сообщение о футбольном матче и стал раздумывать, не отправиться ли ему на футбол. Найдя наконец закусочную и перекусив, он понял, что на матч уже опоздал; так и не пошел туда и правильно сделал. По дороге на станцию он столкнулся с одним своим знакомым, которого уже давно не видел, поскольку тот жил в другом городе. Этот человек, сам коммунист, считал таковым и его. Поэтому кое о чем в доверительном тоне ему поведал, и Панкрац в прекрасном настроении, как только с ним распрощался, тут же зашел в первую попавшуюся кафану; позвонив в полицейский участок, переговорил с дежурным, затем вышел еще более воодушевленный.

Ха, до тех пор, пока страна будет вынуждена защищать себя от всяких заговорщицких элементов, один из ее верных сынов, наверное, может надеяться, что из-за шутки с мужиком Ценеком, из которых в большей или меньшей степени и рекрутируются заговорщицкие элементы, сам не попадет в тюрьму!

Однако его безоблачное настроение несколько омрачилось, когда он пришел на станцию. Причина заключалась не в том, что там в зале ожидания он действительно встретил деда, страшно подавленного и явно обеспокоенного судьбой бабки. Нет, страдания деда его не волновали, напротив, скорее забавляли. Слабоумный! — подумал он про себя, а на его вопрос, что могло случиться с бабушкой, произнесенный им с дрожью в голосе, ответил с откровенным пренебрежением:

— Да что с ней могло быть? Опоздала на поезд, приедет сейчас!

Но поезд пришел, а бабки не было. Вместо этого сельский почтальон, прибывший с этим поездом, привез им письмо от Йошко и довольный, что не надо доставлять его на дом, передал Панкрацу. Почувствовав неладное, Панкрац вскрыл конверт и, пробежав глазами по безграмотным закорючкам Йошко, в первый момент настолько ушел в свои мысли, что и не заметил, как исчез почтальон.

— Что случилось? — посеревший, с лицом, расплывшимся словно туман, дрожащим голосом спросил старый Смудж и хотел забрать у него письмо.

— Ничего! — быстро скомкав листки, Панкрац сунул их в карман. На самом деле Йошко ему сообщил, что там у них сегодня произошло. Бабка действительно опоздала на утренний поезд, а к полудню пришли жандармы. Они искали старика и Панкраца, хотели их допросить, но поскольку застали только ее, то и отвечать пришлось ей одной за троих. Такими неумолимыми они не были никогда, наверняка это происки Блуменфельда. Они бы, вероятно, и удовлетворились тем, что она сказала, следуя вчерашнему договору, но, к несчастью, повела себя неправильно, начав ругаться и выгонять их из дома. В результате, извинившись и объяснив, что действуют в соответствии с законом и распоряжением, присланным из уезда, жандармы увели ее в отделение. Она и сейчас там. Сам он, отослав письмо, поедет к уездному начальнику ходатайствовать за мать. Если ничего не удастся сделать, обратится за помощью к Васо в полицию, будет его просить поручиться за нее. Поэтому Панкрац должен сразу же оповестить об этом Васо и предупредить его, чтобы какое-то время он находился в полиции, куда Йошко может позвонить. Вот как великолепно начал воплощаться в жизнь его такой оптимистичный, но так дорого оплаченный план! — Йошко не мог сдержаться, чтобы в конце письма не подпустить шпильку в адрес Панкраца. Но в чем он виноват? — думал Панкрац, бабка сама виновата, она же спровоцировала свой арест! И, будучи недоволен ее поведением, хотел всю злость выместить на деде, зная, что ничто не причинит ему такой боли, как неприятное известие о жене. Усмехнувшись, он сказал с каким-то садистским наслаждением:

— Жандармы арестовали бабушку!

Но тут же понял, что подобная лаконичность может дорого ему обойтись. На деда его слова подействовали так сильно, что его морщинистое лицо передернуло судорогой, колени подкосились, силы стали оставлять, и он, чтобы не упасть, вынужден был прислониться к стене. Не хватало только, чтобы с ним случился удар! — а где-то в подсознании промелькнуло: может, это к лучшему? — И Панкрац подхватил его под руки, а пока выводил из зала ожидания на воздух, подробно пересказал содержание письма Йошко, даже добавил от себя, что вмешательство Йошко, возможно, уже дало результат, бабушка, наверное, освобождена и завтра утром приедет.

— На, вот тебе и письмо! — Он протянул его деду уже на улице, выйдя из зала ожидания. — Придешь к Васо, прочти его сам! Ключ у тебя, наверное, есть?

Ключ у старого Смуджа был, но он ничего не ответил. Словно очнувшись, он только выхватил письмо у Панкраца, собираясь его тут же прочесть.

— Не здесь же ты будешь читать? — Панкрац потащил его за собой. — Можешь мне поверить, иначе я бы тебе его не дал! А мне нужно пойти поискать Васо! — сказал он, как бы обращаясь к самому себе, и, остановившись, огляделся вокруг.

Привокзальная площадь, переходящая в сквер, была залита солнцем, здесь собрался немногочисленный праздный люд; кто прогуливался, а кто просто сидел, отдыхая. Несколько в стороне находилась и трамвайная остановка, там сейчас как раз стоял трамвай. Не имея ни малейшего желания провожать деда до дому, Панкрац обратился к нему:

— До Васо ты мог бы доехать и на трамвае, дом, надеюсь, найдешь!

Но старый Смудж вместо того, чтобы направиться на остановку, сначала взглянул на свои массивные серебряные часы, потом посмотрел на главный вход железнодорожной станции и пробормотал:

— А если Васо не захочет помочь? Кх-а, — он окинул взглядом площадь и пошел, но не к остановке, а через площадь к скверу.

— Ты куда? — хотел задержать его Панкрац, но передумал. — Должен он помочь! Он может болтать что хочет, но все это касается и его! Постой, что тебе нужно на той стороне? Трамвай вон там!

Трамвай тем временем отъезжал, Панкрац снова отпустил деда, но посмотрел на него вопросительно.

Дед в растерянности остановился перед пустой, стоящей несколько поодаль от других скамей и сел. Поскольку Панкрац требовал от него ответа, невнятно, не поднимая головы, сказал:

— Я, я бы лучше назад… скоро будет поезд… я могу здесь подождать!

Панкрац грубо дернул его, намереваясь поднять со скамьи; до сих пор он думал, что дед слишком слаб и хочет немного отдохнуть!

— Ты с ума сошел! — закричал он сердито. — Уж не собираешься ли во всем признаться и сесть в тюрьму вместо бабушки! Великолепно, она выйдет, а ты туда угодишь, ха-ха! Ну давай, поднимайся, вон снова подходит трамвай! Я тебя провожу до квартиры Васо!

Старый Смудж не пошевелился, продолжая сидеть на скамейке, задумчивый, неподвижный, словно налитый свинцом. Чуть не плача, но еще настойчивее он пробормотал:

— Пусти меня, я должен быть с ней! Я во всем виноват, а не она!

Он напоминал большого ребенка, отчаявшегося, что остался без матери. Панкрацу все это показалось несерьезным и глупым, он разозлился еще больше и только потому, что вокруг находились люди, понизил голос:

— Слушай, я с тобой возиться не буду! Не поднимешься, знай — брошу, и делай что хочешь! Только имей в виду, что и я не буду держать язык за зубами, я также во всем признаюсь, скажу всю правду, скажу, что виноват не ты, а бабушка! Ее ты своим глупым признанием не спасешь, этого ты добиваешься? — Панкрац сделал движение, точно собирался уйти.

Старый Смудж, разумеется, не сдвинулся с места, но угроза Панкраца на него, очевидно, подействовала, и он растерянно пробормотал:

— А где ты будешь искать Васо?

Панкрац, воспользовавшись моментом, сказал как можно дружелюбнее:

— Если пойдешь, могу тебе рассказать, что собирается предпринять Васо! Он здесь поблизости в гостях, на соседней улице!

Так оно и было, об этом он думал и раньше, внимательно разглядывая площадь. Но тогда он намеревался проводить деда до трамвайной остановки, сейчас же решил поступить иначе. Поскольку дед и впрямь поднялся, то они пошли пешком по аллее сквера, вскоре Панкрац снова усадил деда на скамейку и поспешил к Васо. Не прошло и четверти часа, как он вернулся довольный; с Васо дело выгорело. Разговор между ними произошел в коридоре, куда Васо вызвала служанка. Будучи уже прилично пьян, Васо упорно сопротивлялся; как же так вдруг, под каким предлогом он оставит компанию и пойдет в полицию? Панкрац предлог быстро нашел; якобы из чувства товарищества к своему коллеге, согласившемуся сегодня дежурить, а также ради шутки он должен был предложить собравшимся пригласить к себе хотя бы ненадолго того беднягу! Чтобы это стало возможным, Васо на какое-то время, — он надеется, что долго это не продлится, — подменит дежурного! Если Васо этого не сделает, — запугивая, Панкрац ставил его перед альтернативой, — то он не сможет отговорить деда не возвращаться в село, где он хочет во всем признаться! А такой вариант и его — Васо — наверное, не устроит, он, вероятно, и сам это понимает! Есть тут и еще одно обстоятельство — Панкрац рассказал Васо о содержании сегодняшнего своего доноса в полицию; если он там будет, может так случиться, что у него появится возможность и пройтись на счет коммунистов, что ему, по всей видимости, никогда не помешает!

Слова Панкраца возымели свое действие еще и потому, что Васо был в дружеских отношениях с сегодняшним дежурным и в компании первым пожалел, что того нет с ними. Сделав красивый жест и изобразив из себя человека с твердым характером, он согласился удовлетворить просьбу Панкраца, более того, пошел даже на то, что вызвался в случае необходимости ходатайствовать за тещу перед уездным начальником.

Вернувшись к деду, Панкрац сообщил ему о своем успехе и предложил проводить до квартиры Васо.

— Может, все же дойдешь сам, да и желание делать глупости у тебя, наверное, уже прошло! — тем не менее произнес он скороговоркой, последние же слова сказал еле слышно. А сам вдруг точно окаменел, на деда больше не смотрел, взор его был устремлен куда-то вдаль, на другой конец аллеи.

Навстречу им двигалась процессия, в большинстве своем пожилые люди, одетые в голубые рубашки; во главе колонны с флагом, завернутым в черную клеенку и перекинутым через плечо, шел знаменосец. Это было знакомое Панкрацу объединение торговцев; объединение как объединение, ничего в нем не было такого, что могло бы привлечь его внимание, но кто сказал, что его внимание привлекла именно эта процессия?

Нет, впереди колонны, только чуть в стороне шла дама. Он ее видел еще позавчера и тоже где-то здесь, когда направлялся на станцию, чтобы ехать в деревню. Она была (он сам себе тогда так и сказал) божественно красива, словно изваяна из мрамора, притягательно стройна и с такими чертами лица, что Панкрац, наверное, впервые понял, что такое классическая красота. Кроме того, незнакомка была изысканно одета и, судя по всему, богата, да к тому же и щедра, а о том, что найдет себе именно такую женщину, разве не поклялся он себе на море? Там на море он имел возможность наблюдать людей, купающихся в роскоши и наслаждающихся жизнью, в то время, как он вынужден был отказаться от своей возлюбленной и, наверное, окончательно ее потерять, только потому, что — в отличие от других поклонников! — у него кончились деньги.

Ха! Игра стоит свеч! — Панкрац принял позу и поначалу дерзко и с усмешкой, а потом разочарованно и обиженно уставился на даму. Как и позавчера, незнакомка прошла мимо него, точно мимо стены! Впрочем, — быстро утешился Панкрац, — это и понятно, дама была занята, она что-то искала в сумочке, затем извлекла из нее желтого цвета билеты и принялась их разглядывать, а потом снова спрятала.

Еще немного, и процессия уже поравнялась с ним, заслонив собой даму. Панкрацу снова пришлось менять положение, правда, теперь только для того, чтобы не потерять ее из вида. Впрочем, зачем он тут стоит, нервничает, собирается провожать до дома старого глупца деда, вместо того чтобы проследить за дамой, выяснить, куда она направляется, может, в кино, тогда, если ему повезет, он сможет там с ней познакомиться! Если ничего не получится, достаточно уже и того, что у него была возможность наслаждаться, глядя на ее фигуру.

Поглощенный подобными мыслями, Панкрац еще более грубо стал поднимать деда со скамьи, но тот, не обращая на него никакого внимания, продолжал сидеть, — итак, он требовал, чтобы тот пошел домой, — но только домой — и один! Дед поднимался вяло и снова, как и раньше, собираясь достать часы, попал не в тот карман, а в другой, туда, где лежали еще целехонькие деньги итальянца, они торчали из кармана, и, уже поднявшись, он пытался их засунуть назад. Это, именно это и задержало возле него Панкраца; он уставился на сотенные купюры и, кажется, собирался даже что-то сказать, но, спохватившись, посмотрел вслед незнакомке, которая в эту минуту, идя наперерез процессии, сворачивала на дорожку, пересекавшую сквер, и вскоре скрылась за кустами.

— Ну, пошли! — поспешно бросил Панкрац и направился вперед: — Ты иди, а я забегу в полицию взглянуть, пришел ли Васо?

Не пройдя и двух шагов, он оглянулся и остановился.

— Ха-ха-ха, кого я вижу? — еще не обернувшись, он уже узнал знакомый смех и голос: перед ними, ранее ими незамеченный, вероятно, из-за процессии, которая, правда, уже прошла, но еще шагала впереди него, неожиданно появился, держа под мышкой какой-то сверток, улыбающийся и счастливый, давний их знакомый капитан Братич.

 

V

Панкрац, естественно, не был рад этой встрече, ибо, задержавшись с капитаном всего на минуту-две, он совсем потерял надежду отыскать незнакомку. Впрочем, по всей вероятности, она живет где-то поблизости и ее всегда можно найти! — и он остался с Братичем. Втроем они шли по аллее, беседуя о самых обычных вещах: чем занят один, что делает другой. Приезд деда в город (с последним поездом) Панкрац истолковал капитану необходимостью консультации у врача по поводу его астмы, а капитан, в свою очередь, не забыв поздравить деда с выздоровлением, объяснил свое пребывание здесь трехдневным отпуском, который взял в связи со смертью тетки. В свертке, что он держал под мышкой, находится вуаль для кузины, у которой он остановился, а несет он ее от другой сестры, живущей здесь неподалеку, поскольку сама она, будучи на сносях, не сможет прийти на похороны.

— Вот так, одни умирают, другие рождаются, и этот удивительный круговорот жизни бесконечен! — перестав смеяться, глубокомысленно заметил капитан и, вопросительно посмотрев на Панкраца, спросил: — А что нового у вас? Как поживаете, господин Панкрац? Сто лет мы с вами не виделись! — и, поколебавшись, произнес, попытавшись улыбнуться: — Помните последнюю нашу встречу, тогда вы обманули меня, сказав, что придете ко мне на конный завод!

Панкрац тогда действительно не пришел к капитану, да и до него ли ему было, когда в семье ждало столько неотложных дел! Но не мог ли капитан по слухам, дошедшим, наверное, и до него, истолковать его отсутствие как занятость более важными заботами, связанными со смертью Краля, а может, и убийством? Такое объяснение ему показалось вполне вероятным, уж очень странно смотрел на него капитан, улыбка какая-то фальшивая, да и слово резкое: обмануть! Впрочем, все равно! Усмехнувшись, Панкрац сказал просто и коротко:

— Мне было очень жаль, но не от меня это зависело, а вечером я уже уехал! Ну, а как вы? Все еще носите мундир? Я слышал, мне недавно сказал Васо, что вы снова где-то хорошо устроились, на каком-то складе!

— Поначалу в войсковой части, а потом на складе. Но это место скорее бы подошло Васо, а мне какая польза от него? — сказал капитан тихо и добавил, не скрывая отвращения: — Помимо всего прочего, это страшная дыра! Если бы я там не нашел друга, было бы вообще невыносимо!

— А что бы вас устроило? Вы всегда говорили о своем желании перейти на гражданскую службу! До сих пор не можете решиться?

Капитан наклонил голову и уставился в землю.

— С этой мыслью я не расстался, — пробормотал он, — есть у меня уже и кое-какой план! — Он поднял голову, усмехнулся, глядя на Панкраца, но не продолжил.

— Какой?

— Ну, об этом нельзя говорить вслух! — капитан пропустил мимо себя прохожего, затем, помедлив, сказал: — Сейчас вы бы на все это по-иному посмотрели, нежели прежде.

— Как это? — насторожился Панкрац.

— Так… — капитан вроде смутился, — я ничего не знаю, только слышал, — он остановился и посмотрел Панкрацу прямо в лицо.

Остановился и Панкрац и, догадываясь, о чем тот может сказать, не отвел взгляда.

— О чем вы слышали? Интересно было бы узнать, и от кого?

— Да… да… — капитан явно колебался, — конечно, ничего нового в этом нет! Об этом можно было догадаться уже по тому, что вы в то последнее воскресенье, — капитан скользнул взглядом и по старому Смуджу, отрешенно стоявшему у скамьи в двух шагах от них, — сказали Васо! Только я это тогда, да и после, когда Васо, обидевшись, уверял меня в противном, считал удачным розыгрышем!

— Ничего не понимаю, я столько раз обманывал Васо! — нарочно заигрывая с ним, сказал Панкрац. — Впрочем, кое о чем догадываюсь, но почему тогда вы сейчас это… а что это?.. перестали считать розыгрышем?

Старый Смудж опустился на скамью, вслед за ним, как бы неосознанно, а скорее всего, чтобы выиграть время, то же самое сделал и капитан.

— Это вовсе не было сплетней! — решился наконец произнести капитан. — Я интересовался вами как старым знакомым, поэтому и спросил о вас! Мы говорили с нотариусом Ножицей обо всякой всячине, не только о вас, кажется. Вчера я случайно встретился с ним в городе, вы, наверное, знаете, он приехал со своей женой! Так вот… он мне сказал то же самое, что и Васо… вернее то, что вы сами сказали Васо… что стали орюнашем!

— Ах, вот в чем дело! И для этого нужно было столько ходить вокруг да около! — Панкрац расхохотался, будто только теперь до него дошло сказанное. — При этом у вас такое трагическое выражение лица! — Но улыбка быстро сошла с его губ, он внимательно посмотрел на капитана. — Что вам еще сказал славный наш полицейский Ножица?

Капитан провел рукой по лицу, словно на ощупь хотел узнать, какое у него выражение. Затем, сильно покраснев, отвел взгляд:

— Да ничего особенного… Он говорил, как ему хорошо живется в браке! Да вот! — он вдруг оживился, и взгляд его устремился куда-то вдаль. — Это он идет со своей женой! Да, он мне сказал, что сегодня вечером возвращается назад!

И в самом деле по аллее шел нотариус Ножица. Он шагал впереди, а жена, на голову выше его, со свертками в руках, несколько отставала от него и держалась чуть левее. Они торопились и, наверное, заметив их, перекинулись друг с другом парой слов, а потом, подойдя ближе и не собираясь, кажется, задерживаться, поспешили дальше. По-настоящему и не поздоровавшись, — его жена, в ответ на приветствие капитана только кивнула головой, — нотариус, рассмеявшись, сказал:

— Ого, как это вы друг друга отыскали? — и взгляд его скользнул по Панкрацу и старому Смуджу.

Глядя на свертки, Панкрац верно рассудил, что нотариус в город приехал по делу, но было очевидно, что эти дни он выбрал не случайно, — не хотел попасть в то неприятное положение, в котором как полицейский чиновник мог оказаться в связи с обнаружением костей Ценека. Еще больше он был уверен в том, что все эти новости о Ценеке и Смуджах Ножица поведал вчера и капитану; в этом его окончательно убедило замешательство, в которое пришел капитан от его вопроса. Поэтому, помня о прежних наговорах нотариуса и не видя причин таиться от капитана, он со злостью сказал:

— Куда это вы, наш достопочтенный полицейский, так спешите, словно хотите убежать от нас? Или, может, вам неудобно останавливаться с преступниками? Ну чего тебе? — он быстро повернулся к деду, который поднялся со скамьи и дрожащим голосом окликнул нотариуса:

— Господин нота… — начал он, но не договорил, ибо Панкрац, испугавшись, как бы старый не захотел уехать с Ножицей, толкнул его, потеснив к скамейке.

— Хе-хе-хе! — как-то по-заячьи рассмеялся нотариус в ответ на замечание Панкраца и тут же на минуту умолк, услышав, как к нему обращается Смудж, а затем спросил: — Что тебе нужно, старый? — И снова заспешил. — Нет у меня сейчас времени, старик, поезд уходит!

— Поспешите, поспешите! — сердясь на деда и желая замять его нелепое вмешательство, Панкрац откровенно издевался над нотариусом. — Где преступление, там должен быть и полицейский. Ценека нашли, приедете в самый разгар событий, ха-ха-ха!

— Хе-хе-хе! — задетый за живое, засмеялся нотариус, и как пришел, ни с кем не поздоровавшись, так, не попрощавшись, ушел, и они опять остались одни.

Наступила короткая пауза, которую прервал Панкрац, обратившись к капитану:

— Что это вы вдруг примолкли и так на нас странно смотрите, капитан? Может, сочувствуете (это хорошо, подумал он, что мы встретились; можно будет его сейчас прощупать и обработать как возможного свидетеля), размышляете, что теперь, когда обнаружили кости Ценека, с нами станет?

Капитан, впрочем, скорее смотрел вслед удалявшейся жене нотариуса, чем на старого Смуджа и Панкраца. Но, в сущности, думал и о них и сейчас, услышав его слова, вздрогнул, как бы не зная, что ответить.

— Да нет! — попытался он улыбнуться, но улыбка получилась неубедительной. — Наверное, все не так ужасно, коль вы смеетесь. Но куда путь держите? — Он встал. — Мне нужно отнести билет кузине, чтобы не заставлять ее слишком долго ждать, да и спешу я, вечером иду в театр! Управа театра недурно поступает, — он улыбнулся, теперь уже искренне, — словно по моему желанию дает сегодня «Фауста», оперу «Фауст»!

Не в театр ли были билеты и у той дамы? — вспомнил Панкрац; вот где, если и ему пойти с капитаном, мог он с ней встретиться! Но ему стало жаль денег, и он отказался от этой мысли; сейчас же думал о том, как ему задержать капитана.

— «Фауст»! — протянул он и, не обращая внимания на напоминание деда, что пора идти к Васо, сел, приняв, насколько мог, серьезное выражение лица. — Это ваша давняя излюбленная тема! Припоминаете, о том же вы рассуждали и в тот последний вечер! И что же, — Панкрац вспомнил, какую свинью подложил он тогда капитану, позволив ему на глазах у всех увлечься, вспомнил и теперь не мог не усмехнуться, — поняли вы его лучше после того, как прочли в девятнадцатый раз?

Капитан взглянул на часы и, сощурившись, какое-то время молча смотрел перед собой, ничем не выдав, что, правда с опозданием, разгадал тогдашнее недоброе намерение Панкраца, а затем усмехнулся и сам, как-то расслабленно и наивно.

— А вы и это помните? Хи-хи-хи! Но, — он сделал движение, будто собирался сесть, но не сел, а продолжал стоять, оживленно говоря, — у меня нет необходимости читать его в девятнадцатый раз, чтобы лучше понять! И так, — он все же сел и, глядя в пространство, с какой-то внутренней убежденностью сказал: — Он больше не может для меня быть тем, чем был когда-то!

— Как, вы нашли его глупым?

— Ну, нет, не глупым! — возразил капитан. — Как произведение искусства, как поэма он стоит неизмеримо высоко, так сказать, над временем! Но идейно, видите ли, — капитан повернулся к Панкрацу, явно начиная увлекаться, — я понял, что он больше не может удовлетворить современного человека… я имею в виду особый тип современного человека… и не может уже ни выражать, ни решать его проблем! Видите ли, в нем присутствует излишний балласт классицизма и… вопреки его либерализму, средневековой мистики! Правда, я понимаю, чего Гете добивался, обращаясь к античности и эллинизму! Рабский, несвободный, грубый и несовершенный европейский дух, несмотря на Ренессанс, Реформацию и французскую революцию, он хотел соединить и пронизать ясным и гармоничным духом Эллады, вот в чем смысл влечения Фауста к прекрасной Елене, не так ли? Но это был как порыв Икара, ибо что у него в конце концов осталось в руках от прекрасной Елены? Только жалкие одеяния! Весь эллинизм тогдашней Европы оказался пустой скорлупой без ореха! Следовательно, если это был всего лишь фантом… а, в сущности, само стремление было верным… что оставалось делать Фаусту? Он обратился к реальной жизни… но что он делает и как поступает в ней… именно в ней, нам сейчас должно быть чуждо! Ибо, помогая императору задушить мятеж и анархию, которая стремилась к миру, то есть, поступая как контрреволюционер, он получает в награду какой-то пустынный берег и собирается его цивилизовать… Это, конечно, могло бы отвечать духу нашего времени, которое поставило своей задачей с помощью труда расширить границы цивилизации! Но, — устроившись поудобнее и немного передохнув, капитан окинул взглядом прохожих и сидящих на скамейках людей и продолжал, — эта его цивилизация насаждается за счет тех же, правда немногочисленных, старожилов, Филемон и старуха Бавкида становятся жертвами ее ненасытности, и разве вам это не напоминает колонизацию, типичную для капитализма от его зарождения по сей день? Сначала он служит реакции, а затем чинит произвол над слабыми, вот истоки и конец обращения Фауста к реальной жизни, следовательно, разве может он олицетворять и проводить в жизнь сегодняшние человеческие стремления, сегодняшнюю проблему человечества так, как ее в личном и общественном аспекте поставила… почему бы об этом не сказать? — улыбнулся капитан, — русская революция? В сравнении с ней Гете со своим «Фаустом» обычный либерал, Freigeist, идеолог зарождающегося капитализма.

— Да вы, капитан, заражены революционными идеями! — осклабился Панкрац, слушая его только из любопытства. — У меня такое впечатление, будто вы в своем захолустье закончили московскую академию!

— Нет, ничего подобного не было! — живо повернулся к нему капитан. — И все же вы почти угадали! Я уже вам сказал… только не говорите так громко… единственное мое спасение там — один товарищ! К сожалению, он там временно, это инженер, который выполняет заказ частного предприятия, — он прокладывает дорогу. Чрезвычайно интеллигентный человек, начитанный и марксист. В беседах с ним я провел много вечеров, говорили мы и о «Фаусте»! Но о чем это я? — назвав Панкрацу имя своего товарища, капитан, подперев рукой голову, задумался. — Ах да! — вспомнил он, но тут же осекся и засмеялся. — Но могу ли я вообще вам все это говорить? Вы теперь… враг!

— Пожалуйста, говорите, лично вам я не враг! — намереваясь его остановить, когда надоест, Панкрац не мешал ему поверять свои мысли.

— Не уверен, есть ли в этом смысл! — все же засомневался капитан. — Убедить вас наверняка не смогу! — Очевидно, у капитана была слишком большая потребность высказаться, чтобы так легко его можно было прервать, поэтому, немного помолчав, он продолжил: — Вы, наверное, помните, я говорил вам о противоречии, существующем между фаустовской философией Гете и пессимистической философией Шопенгауэра, с одной стороны, и их жизнью — с другой, и пришел к выводу, что одно из них — или их философия, или их жизнь — ложны! Я сторонник оптимистической, жизненной философии, такой, которая бы могла сказать, что жизнь не трагична, а прекрасна, она прекрасна для всех людей! Тогда я считал такую философию вполне возможной, как бы это сказать? — в духе вашего идеала… вы понимаете, о чем я говорю! Да, скажите откровенно, возможно ли что-либо подобное с точки зрения капитализма, который якобы искренне стремится к классовой гармонии, а на деле увековечивает классовый эгоизм, такой эгоизм, когда большинство обречено на вечные страдания и нищету, рабство и невежество, да еще в любое время может стать пушечным мясом? Нет! Когда горсточка людей наверху предается оргиям, в то время как миллионы тех, что на дне, тонут все глубже, нет, это не тот путь, по которому должно идти человечество, это ложный путь, даже для тех, кто сам же его и прокладывает. Он не приведет к ренессансу, о котором в своем «Фаусте», но там только сугубо лично, мечтал Гете! В еще меньшей степени может осуществиться такой ренессанс, к которому стремимся мы, сегодняшнее поколение людей, добиваясь его коллективными усилиями для каждого самого ничтожного человеческого существа на земле! Но как, как достичь этого ренессанса? Видите ли, — зашептал капитан, но, увлекшись, продолжил уже громче, — это мое глубокое убеждение… он возможен только в результате победы пролетариата! И только там, где это произойдет в совершенно новом виде и форме, базирующийся на достижениях техники, свободный от разделения на классы, будет восстановлен жизнелюбивый и гармоничный эллинский дух — так уже, я слышал, воспитывают молодежь в сегодняшней России. И вот что интересно: старая царская Россия развивалась в традициях рафинированной Византии, пролетарская народная Россия возвращается к естественной и здоровой Элладе, к Афинам Перикла, а ее примеру последует… хи-хи-хи! — захихикал самодовольный капитан, словно все это он уже видит осуществленным. Но в тот же миг осекся, слова застряли в горле, лицо залил румянец, он встал, вернее, подскочил и застыл, вскинув руку для приветствия.

Мимо них, приблизившись сзади, проходил высокий по званию офицер; Панкрац, заметивший его несколько раньше, признал в нем генерала. В мягких, безукоризненно начищенных сапогах, коренастый и тучный, с мясистым и холодно-неподвижным лицом, он, собственно, уже шага на два отошел от них, но все еще, бросая взгляды через плечо, продолжал пристально и вопросительно смотреть на капитана. Сейчас же остановился и, небрежно ответив на приветствие, подозвал капитана к себе.

У Братича из-под мышки выпал сверток для кузины, но, не обратив на это внимания, он поспешил к генералу и застыл перед ним. Потом что-то стал объяснять, что — разобрать было нельзя. У генерала, напротив, был сильный, зычный голос, он не мог говорить тихо, а возможно, и не хотел из-за снующей вокруг любознательной публики. Так, Панкрац услышал, как генерал спросил капитана, где тот служит, что делает в городе, с кем это там сидит и о чем рассказывает? Сегодняшняя Россия, пролетарская народная Россия, что это значит, разве приличествуют офицеру подобные разговоры?

Кончилось все тем, что генерал, строго и холодно посмотрев на капитана, отпустил его. Тот вернулся весь красный и растерянный и бессмысленно уставился на свой сверток, который поднял и положил на скамью старый Смудж. Вдруг он спохватился, схватил сверток и посмотрел вслед генералу, перешедшему уже на другую сторону аллеи.

— Пойдемте, господа! — выдавил он из себя и собрался уйти. — Или вы остаетесь?

— Нет, и мы идем, — поднялся и Панкрац с дедом и, зашагав в ногу с капитаном, стал его расспрашивать, еле сдерживая улыбку. — Что случилось? Как неожиданно появился, мы даже и не заметили! Кажется, он вас спрашивал, с кем вы сидите?

Капитану было стыдно признаться, что он, чтобы рассеять возникшие у генерала подозрения, прикрылся орюнашством Панкраца, поэтому глухо бросил:

— Да, пришлось сказать, откуда я вас знаю! — И замолчал, не поднимая глаз. — Ах! — вздохнул он как-то беспомощно и в то же время гневно. — Приказал завтра явиться на рапорт в местную комендатуру. Из-за… непозволительных для офицера разговоров и неумения вести себя в общественных местах!

— Вот как? — искренне удивился Панкрац; этого он не слышал и не ожидал услышать. — Впрочем, что он вам может сделать, подробности до него не дошли! Хотите, чтобы я был вашим свидетелем? — предложил он с определенной коварной целью.

— Нет, благодарю вас, в этом нет необходимости, да и вряд ли бы это помогло! — пробормотал капитан. — Я попытаюсь сам себя защитить, а если не удастся, к черту все! К черту! — чуть было не крикнул он с каким-то странным воодушевлением и даже удовлетворением. Но тут же снова помрачнел и замолчал, правда, ненадолго. — Civil — цивилизация, militaire — милитаризация! — пробормотал он и опять едва сдержался, чтобы не крикнуть. — Мы живем не в эпоху цивилизации, а в эпоху милитаризации! Хи-хи! — засмеялся он тихо, жалобно, горько. — Отравляющий газ вместо чистого воздуха!

— И в такое время вы все же хотите стать человеком гражданским! — не без злорадства, но и с любопытством заметил Панкрац. — Вы сказали, что у вас уже есть какой-то план, поэтому на вашем месте я бы не принимал все это близко к сердцу!

— Возможно, это подтолкнет меня к осуществлению моего плана! — пробормотал капитан, а затем доверительно обратился к Панкрацу: — Наверное, после того что я вам скажу, вам станет более понятен мой замысел! Видите ли, — он подошел к нему ближе, — мне очень мешает, да вот и сейчас перед генералом я чувствовал себя скованно из-за того, что служил во времена Австро-Венгрии офицером. Единственно, что меня еще удерживает, так это то, что по отцу я православный и что мой брат чиновник в министерстве. Но именно этим, полагаю, и надо воспользоваться, чтобы наилучшим образом выкрутиться… я думаю, нужно добиться отставки, а будучи на пенсии, если не найду места на гражданской службе, мне будет на что жить и… и… — капитан не закончил, да и Панкрац его прервал:

— Но как вам это удастся, вы еще так молоды?

— Подают в отставку и значительно моложе меня! — уверенно сказал капитан. — А как я себе это представляю, вам я, наверное, могу сказать: серией анонимных писем вызову к себе еще большее недоверие. Вы бы их могли писать прямо из… — улыбнулся капитан, сделав вид, что шутит.

— А вы не опасаетесь, что добьетесь совсем обратного результата, — наказания и разжалования?

— То-то и оно, — сникнув, согласился капитан, — поэтому я и не решаюсь привести свой план в действие. Но раз нельзя так, — он снова повеселел, — то всегда можно найти другой выход! Не удивляйтесь и не считайте меня и в самом деле ненормальным, если в один прекрасный день услышите, что я нахожусь в сумасшедшем доме! — Вдруг, испугавшись, что мог произвести на Панкраца неприятное впечатление, капитан поспешил пояснить. — Вы не можете себе представить, до чего все это для меня невыносимо! Нахожу, что из всех ложных путей, на которые капитализм толкает человечество, милитаризм является наихудшим. Я это знаю по службе в австрийских войсках: грубая военная машина старается всех причесать под одну гребенку, а жить без свободы духа тяжело.

Капитан замолчал; к ним снова приближался офицер, впрочем, теперь рангом ниже, поэтому он первым отдал честь капитану.

— Вот видите, вы тоже власть! — усмехнулся Панкрац. Впрочем, капитан не произвел на него неприятного впечатления, он был просто смешон; все его рассуждения казались обычным фантазерством мягкотелого человека. Об этом он, правда, ничего не сказал, только повторил: — Да, власть! Если бы он вам не отдал честь, вы тоже могли бы потребовать явиться на рапорт!

— Зачем мне это, да и вообще, к чему мне власть? Я хочу жить свободно и… довольно с меня и прошлой войны!

— Вы не настоящий большевик! — засмеялся Панкрац.

— Конечно, нет! Мне до этого далеко, я и сам знаю! — капитан стал вдруг необычно серьезным. На самом деле он просто не решался продолжать, ибо Панкрац говорил слишком громко, а на улице становилось все многолюднее. — Я так и не выяснил, — он остановился и огляделся, — в какую сторону вы идете; мне нужно сюда! — показал он рукой и назвал улицу.

Они стояли на другом конце пристанционного сквера. Капитан движением руки указал на небольшую улицу, которая вела к главной площади, оттуда капитану до дома кузины было еще прилично далеко, следовало пройти через весь верхний город. Между тем, чтобы до конца выяснить все с капитаном, из-за чего он собственно и задержался, у Панкраца не было необходимости идти так далеко, и он решился:

— Да я никуда не спешу, могу вас немного проводить! — и тут же обратился к деду: — Ты бы мог и один, тебе вон туда! — он показал ему в направлении небольшой аллеи. — Улицу, наверное, найдешь, — он сказал ему и ее название, — и запомни, дом номер двадцать, третий этаж!

Старый Смудж стоял подавленный, погруженный в свои мысли. Покашливая и умоляюще глядя на капитана, он снова напомнил Панкрацу, что пора идти к Васо и… и…

— Я непременно приду, он наверняка уже там! — прервал его Панкрац. — Ты иди, а я потом зайду и обо всем расскажу! Пошли? — обратился он к капитану.

Но капитан продолжал стоять. Он удивленно и сочувственно смотрел на старого Смуджа, будто видел его впервые; затем сказал, обращаясь к ним обоим:

— Знаете что, вы сделайте все свои дела, а там и я освобожусь! И тогда, — он обратился к Панкрацу, — если у вас есть время и желание, мы могли бы встретиться вечером! У меня как раз есть два билета, один я купил для кузины, но она отказалась идти в театр, сославшись на смерть тетки, поэтому билет я мог бы отдать вам! Ну как, хотите? В таком случае вы бы могли подождать у театра, поскольку билеты у меня дома!

Прекрасно! — подумал Панкрац. — Пойти в театр, да еще бесплатно, к тому же, вероятно, он там встретит и свою незнакомку. Конечно, он согласился. Но и сейчас ему не хотелось расставаться с капитаном; идти к Васо, куда его тем не менее подталкивало любопытство, было еще слишком рано!

— Я могу еще немного побыть с вами! — сказал он и потащил капитана за рукав. Но капитан медлил, какой-то вдруг просветленный и бодрый, он обратился к старому Смуджу:

— А почему бы и вам не пойти, господин Смудж? Билет, наверное, смогли бы купить, да и не мешает вам немного развеяться! К тому же вы ведь сами старый театральный кларнетист! Вспомните молодость, хи-хи-хи!

У старого Смуджа округлились глаза, он даже раскрыл рот, собираясь что-то сказать. Но за него ответил Панкрац и при этом еще настойчивее потянул капитана за рукав.

— Что вам взбрело в голову! Думаете, «Фауст» — идеальное средство для омоложения, подобно одному из методов Штайнца?

— В таком случае, прощайте, мне было очень приятно, господин Смудж! — улыбнувшись, капитан протянул старому Смуджу руку, затем, сделавшись серьезным, похлопал его по плечу. — Держитесь! Надо надеяться на лучшее! — И, отсалютовав еще раз, направился вслед за Панкрацем.

Старый Смудж застыл на месте и с минуту еще стоял, не двигаясь, вытаращив глаза и раскрыв рот. Рука его, согнутая в локте для рукопожатия, так и повисла в воздухе, будто за подаянием.

 

VI

Оставшись вдвоем, они продолжали путь. Капитан еще раз обернулся, посмотрел на согбенную фигуру удалявшегося Смуджа и пожалел, что они отпустили старика. По выражению его лица он понял, что старый пошел бы в театр.

— О чем вы говорите! — и Панкрац рассказал, что произошло вчера с дедом, когда тот, точно мальчишка, заплакал из-за проданного кларнета, а возможно, и из-за нахлынувших воспоминаний о театре и игры итальянца.

— Неужели вам было бы приятно, если бы все это повторилось и вы вдруг посреди действия услышали его всхлипывания?

— Вот как! — сказал явно растроганный капитан. — Вероятно, он вспомнил о молодости, — и, предавшись затем каким-то своим мыслям, пробормотал: — В таком случае хорошо, что он не пошел! Хотя, — продолжал он уже громко и как-то загадочно улыбаясь, — там он нашел бы кое-что созвучное своим мыслям и настроению, и вы мне сейчас своим замечанием как нельзя лучше напомнили об этом! И Фауст омолаживается, правда, не по методу Штайнца, а при помощи магии, продав душу Мефистофелю!..

«Фауста», как, впрочем, вообще ничего другого, кроме газет, да и то только местных, Панкрац, конечно, не читал. Знал он об этом произведении только то, что слышал от капитана и что извлек из газеты, познакомившись с одной статьей о проблеме омолаживания. Поэтому его замечание о Фаусте, которое он связал с омолаживанием, по сути, ничего не значило; сейчас же, видя, что может произвести на капитана впечатление своими якобы глубокими знаниями, решительно сказал:

— Знаю! — и рассмеялся. — Фауст продал черту душу, а Смудж итальянцу — кларнет, ха-ха-ха! Но послушайте, капитан! — ему уже все эти рассуждения порядком надоели, и он внимательно посмотрел на капитана. — Почему вы хотели, чтобы старый Смудж рассеялся?

— Да! — занятый своими мыслями, отозвался капитан, но спохватился и уклончиво сказал: — Просто так!

— А о Мефистофеле — чтобы не говорить «о черте» — тоже просто так? — ошарашил его Панкрац. — Вы о другом думали!

— О чем? — капитан испуганно отвел глаза в сторону и растерянно пробормотал: — Да о чем же еще?

— Мне кажется, я знаю! — с чувством превосходства заявил Панкрац. — Об этом я с вами и хотел поговорить! Если вчера вы об этом могли беседовать с нотариусом… то, наверное, вам нечего таиться от меня! Следовательно… поскольку вы уже многое знаете, да и я сегодня от вас почти ничего не скрывал… то, что обнаружили Ценека… вы, вероятно, подумали о душевных муках и страхе, охватившем старого Смуджа, поэтому и хотели, чтобы он развеялся! Разве не так?

Капитан и вправду вчера узнал от нотариуса о новых бедах, свалившихся на Смуджей и, — не веря ни в какое лечение астмы, — приезд Панкраца и Смуджа связывал именно с этими событиями. По всей видимости, они прибыли поговорить с Васо! — объяснил он сам себе, старого Смуджа ему действительно было жаль, именно о нем, после рассказа Панкраца о кларнете, он все еще думал. Говорить же обо всем этом ему было неприятно, и он неохотно признался:

— Да, в какой-то степени так и было! — и попытался сменить тему. — А как живет Васо, как ему работается в полиции?

— Что Васо — он в своей стихии! Меня бы больше интересовало ваше мнение! — сделав паузу, Панкрац продолжил: — Вы долго жили там, где случилась драма, и вам, наверное, хорошо известны все ее действующие лица и все связанные с ней интриги — как вы считаете, действительно ли Смудж убил Ценека?

— Почему вы меня об этом спрашиваете? — как-то жалобно пропел капитан. — Да не все ли равно, что я об этом думаю!

— Нет, вовсе не все равно! Для Смуджей и для старика не все равно, — подчеркнул Панкрац. — Вы можете быть приглашены как свидетель.

— Почему я? Не думаю!

— Можете не думать, но привлечь вас все же могут, и виноваты в этом будут не Смуджи, а Блуменфельд! Он утверждает, — Панкрац врал напропалую, — что вы ему признались, будто бы в тот вечер при вас Краль кричал, что Смуджи похоронили Ценека в поповском пруду!

— Это неправда! — разволновался капитан. — Никогда я ему этого не говорил! Это исключено уже потому, что я с ним после того воскресенья, да и до него, не виделся!

— Я вам верю! — добродушно сказал Панкрац. — Жиду солгать что плюнуть! А как вы считаете, — хитро ввернул он вопрос, — правда ли это, помните ли вы, что именно это выкрикивал тогда Краль?

Капитан это хорошо помнил, кстати, и о том, что Блуменфельд может позвать его как свидетеля, узнал еще вчера от нотариуса, который ту же возможность не исключал и для себя. Но нотариус живет там, где все произошло, он же, напротив, далеко и, кроме того, он офицер; поэтому капитан как вчера, так и сегодня не верил, что может быть приглашен на суд. Несмотря на это, вчера он все же поинтересовался, как думает в таком случае поступить нотариус, и то, на что тот решился, ему и самому показалось наиболее разумным: Ножица, оказавшись между Смуджами и Блуменфельдом, как между молотом и наковальней, решил выкрутиться, сославшись на то, что был пьян и ничего, кроме оплеухи, которую Васо закатил Кралю, не помнит. Но именно на том основании, что Краль стал жертвой Васо, — а не стал ли он всего несколько часов спустя в еще большей степени жертвой Панкраца? — у капитана возникла догадка, скорее даже уверенность, что Смуджи действительно убили Ценека, — ибо почему они так боятся всего, что связано с Кралем? — такого же мнения придерживается и нотариус! Это чувство раздвоенности, связанное с состраданием к двум каким-никаким, пусть несчастным и пропащим, но жизням, а также с укорами совести, ведь он и сам был виновен в смерти Краля, не взяв его с собой в бричку, овладело капитаном с такой силой, что ему уже было непросто присоединиться к решению нотариуса.

Для него это значило изменить своим убеждениям, которые предписывали ему, — не так, как в тот раз, когда Васо ударил Краля, — вступаться за всех угнетенных! С другой стороны, он видел, что и Смуджи с Панкрацем не безгрешны, но его связывала дружба с ними, теперь он испытывал еще и жалость к старому Смуджу, и одна мысль, что он может быть приглашен в качестве свидетеля, ставила его в более затруднительное положение, чем нотариуса. Чтобы принять правильное решение, ему и самому казалось необходимым обо всем подробно переговорить с Панкрацем. Но он не знал с чего начать, чувствуя какую-то неловкость, поэтому, хотя бы в первый момент, постарался избежать ответа на вопрос.

— Нотариус мне вчера напомнил, мы с ним говорили об этом!

— Что же он сказал, как собирается поступить? — расспрашивал его Панкрац. Услышав о решении нотариуса, удовлетворенно усмехнулся и поинтересовался у капитана: — Ну, а вы? Вы, выходит, помните, вернее, вам об этом напомнил нотариус, и что же?

— Господин Панкрац! — медленно, еле сдерживая охватившее его возбуждение, обратился к нему капитан. — Прежде, чем я вам отвечу, разрешите задать один вопрос! То, что Ценека нашли — это шутка? А если нет, то на самом ли деле это был Ценек?

Панкрац замолчал, а затем рассмеялся.

— Следовательно, не подтверди я это, у вас было бы основание сразу же обвинить Смуджей! Да, это действительно был Ценек!

— Как же так? — капитан поначалу несколько растерялся, но тут же взял себя в руки. — Кто его убил и бросил туда?

Они уже прошли центральную площадь, вышли на крутую узкую улицу, тут Панкрац остановился и, не обращая внимания на прохожих, подчеркнуто громко, сквозь смех, произнес:

— Это две разные вещи, убил и бросил! Его никто не убивал, а бросил в воду его я с помощью Краля!

Капитан тоже остановился, крайне смущенный и ошеломленный.

— Да, о том, что это вы… — он попытался сосредоточиться, — об этом я слышал! Но чтобы и Краль? Неужели вы его бросили живым? — На его лице отразился ужас, сменившийся негодованием, а затем и отвращением.

— Живым, за кого вы меня принимаете? — ответил Панкрац, посмеиваясь и делая вид, что оскорблен. — Он был мертв! — говорил он уже мрачно. — А то, что в этом мне помог, более того, первый предложил это сделать и до пруда нес Краль, — это, уверен, покажется вам невероятным, и я не удивлюсь! Судя по угрозам Краля и зная о его бесконечных вымогательствах, — наверное, и вы слышали о них, — должно было бы быть наоборот! Слушайте же, только прошу меня не перебивать, я вам все объясню! — Панкрац вплотную приблизился к капитану, взял его под руку и тише, чем прежде, стал излагать ту самую историю, которую придумал для Смуджей. Затем, подчеркнув под конец благородные мотивы, которыми он руководствовался в своих действиях, отошел от капитана и, хмурый и разочарованный, продолжил свой рассказ о Крале: — Да это был, вы и сами, наверное, понимаете, монстр, а не человек! Пропащая душонка, плевать он хотел, что мог попасть в тюрьму, жил только за счет вымогательств! Этим шантажом он и довел старого Смуджа до удара! Не могу вам передать, что это была за ночь для меня, когда я отправился искать Краля, — наверное, вы слышали об этом, — чтобы вернуть его назад к Смуджам. Да, только вам в этом признаюсь: чтобы он успокоился, мы ему тогда дали сто динаров, он же просил тысячу, а не получив их, решил пойти за жандармами! И совсем не из-за оскорбления, которое нанес ему Васо, а из-за неудовлетворенной алчности! Все мои попытки его образумить были напрасны; его чудовищное упрямство — нет, нужно было иметь адское терпение, чтобы все это выдержать, другой на моем месте сделал бы го, в чем меня позднее обвинили: убил бы, как собаку! Вместо этого, я…

— Господин Панкрац! — глухо произнес капитан, стоя перед ним на расстоянии шага и в задумчивости уставясь в землю. — Простите меня и не думайте, что я специально интересовался этим делом! Нет, все, о чем я знал до сих пор, дошло до меня случайно! Что же касается последнего… а именно, блужданий с Кралем, хотел бы кое о чем вас спросить, чтобы полностью прояснить для себя этот вопрос.

— Ну? Спрашивайте, не стесняйтесь!

— Видите ли, — капитан посмотрел ему прямо в глаза, — мне довелось слышать, как однажды бабка говорила, что в ту ночь вы Краля оставили возле церкви или около дома Ружи, точно уж, право, не помню! Васо же мне тогда… в порыве откровенности, какой особенно с этим делом я от него не ожидал… сказал, что видел ваши следы у дороги возле разлива! Получается явное противоречие и… как прикажете это понимать?

Услышав, что Васо вторично выдал его тайну, Панкрац прикусил губу, но взял себя в руки и усмехнулся. В то же время он остался доволен, узнав, что его версия, по которой он якобы оставил Краля на дороге, исходит уже не только от него самого.

— Я вам и это объясню, мне незачем от вас что-то утаивать! Да, я с Кралем был до последней минуты, надеясь, что он образумится! Мне удалось после, когда он потерпел неудачу у Ружи, отговорить его от дальнейших скитаний по трактирам; к жандармам он уже и сам не хотел идти! Но вбил себе в голову идти домой напрямик. Я же, опасаясь, как бы черт снова не помутил ему разум, провожал его, так мы и вышли на дорогу, идущую вдоль разлива. И что вы думаете, я вынужден был его удерживать, не позволял лезть в воду, предупреждал о новом канале! Он вырвался, обозвал меня трусом, утверждая, что канал дальше и что он его обойдет. Что я мог сделать? Я и сам поверил ему, сопровождать же его дальше, шлепая по воде, было глупо, я и отпустил его!

— Значит, вы видели, как он утонул? Почему же на следующий день ничего не сообщили?

— До чего вы наивны, капитан! — воскликнул Панкрац и двинулся дальше. — Всего минуту назад вы предположили, что я Ценека живого бросил в воду. С таким же успехом такие злопыхатели, как Блуменфельд, и теперь, в случае с Кралем, тем более что на нем не обнаружено никаких ран, могли обвинить меня в том, что я его утопил… А как бы вы поступили, имея столько врагов, готовых в любой момент вас оклеветать? — накинулся он на него и, видя, что капитан молчит, поспешил сказать: — Наверное, так же! — и решил окончательно поставить все точки над i: — Видите, я вам как другу обо всем рассказал, теперь скажите прямо, что вы думаете по этому поводу и как намереваетесь поступить? Об этом вас прошу не только я, но и старый Смудж, стоящий одной ногой в могиле.

В тот раз, когда капитан пришел в ужас от мысли, что, возможно, Панкрац бросил Ценека в воду живым, на самом деле он имел в виду не только Ценека; уже тогда, зная о наблюдении Васо, он стал думать, что вот так же, конечно, именно так поступил он и с Кралем. Да и сейчас Панкрац не развеял его подозрений, потому что если даже он без злого умысла подвел Краля к воде, то не обрадовался ли, как радуется сейчас, такому исходу? Далее: не для того ли привлек он Краля к истории с потоплением трупа Ценека, чтобы самому выкрутиться из дела с исчезновением Краля? Как может он упрекать Краля в вымогательстве; разве сам он, чему капитан был свидетелем в то воскресенье, не поступал также по отношению к Смуджам?

Тем не менее все сомнения и укоры натыкались на покорность, которую в нем укрепила исповедь Панкраца. Прежде всего, признаваясь в том, что это он бросил Ценека в воду, он брал всю вину на себя. А после этого признания разве нельзя уже было поверить и во все остальное? В самом деле, такие мужики, каким был Краль, и ему были мало симпатичны. Легко можно было допустить, что все рассказанное Панкрацем верно! Но в таком случае, погиб ли Ценек волею случая или его убили старые Смуджи — кто, старик или старуха? Этого капитан не знал, но сегодня, когда он увидел, как искренне страдает старый Смудж, все остальное уже не имело значения; его мучения не только искупали несчастье, случившееся с Ценеком, но, возможно, и превосходили его!

Капитан, поразмыслив, понял, что если он пойдет навстречу Смуджам, то вынужден будет поступиться своей совестью и отказаться от убеждений. И все же, впрочем, уже только из любопытства он спросил:

— Собираетесь ли во всем признаться и в суде? Зачем идти к Васо?

— Конечно! — немедленно подтвердил Панкрац. — А к Васо? Да… старую жандармы посадили в тюрьму, поругалась она с ними, и Йошко пошел за нее хлопотать к уездному начальнику, не выгорит у него, должен будет подключиться Васо! В общем-то это все происки Блуменфельда! — он повторил слово, сказанное Йошко, и остановился. — Ну, я пошел, нужно узнать, как там дела. Но вы мне еще ничего не ответили!

— Что касается меня, можете быть спокойны! — капитан замолчал, а затем усмехнулся. — Если вы считаете, что так для вас будет лучше, я скажу приблизительно то же, что и нотариус… Или нет… вот так: я пытался успокоить Васо и не слышал, что говорит Краль! А потом ушел в другую комнату1 — Едва он это произнес, как тут же подумал: к чему скрывать, если Панкрац так или иначе признает свою вину, да и все высказывания Краля он объяснил так, что никто к ним не придерется, если даже и вспомнит о них.

Что-то подобное промелькнуло в голове и у Панкраца. Действительно, нет ничего страшного, если даже нотариус и капитан расскажут, что тогда слышали от Краля! И все же лучше, если такие, заслуживающие доверия официальные лица, не подтвердят, что Краль подобные заявления делал еще задолго до возникновения первых слухов об этом! Кроме того, говоря так подробно о существе дела, Панкрац преследовал и другую цель: он хотел хотя бы на одном человеке проверить, какое впечатление его план произведет и на других, в первую очередь, на судей! Сейчас, как бы выдержав серьезное испытание, он почувствовал удовлетворение и, обращаясь к капитану, заискивающе сказал:

— Я был уверен, что вы настоящий человек! Где живет ваша кузина, я бы мог вас еще немного проводить!

— Вы можете опоздать! Да и старик вас ждет!

Панкрацу и вправду уже расхотелось идти к Васо. Сказав о нем деду, чтобы оправдать охоту за незнакомкой, он хотя и почувствовал вдруг интерес к судьбе бабки, после — желая побыстрей избавиться от деда (это было необходимо и из-за предполагаемой беседы с капитаном) — повторил и капитану. Теперь же ему казалось, что наверняка Йошко обо всем уже договорился с уездным начальником и бабку, конечно, отпустили. Но как быть с его обещанием обо всем известить деда? Оно, по сути, с самого начала было пустым звуком! Сейчас же им овладело другое желание — ему не терпелось убедиться, действительно ли он идет сегодня в театр. Может так случиться, что кузина капитана передумает, а если она узнает, что он сам пришел за билетом, то уж точно уступит ему! Впрочем, он может зайти с капитаном и к ней домой, особенно если она молода! Поглощенный такими мыслями, Панкрац махнул рукой.

— Не опоздаю, а коли я уже здесь, и дом ваш недалеко… — не закончив, он быстро добавил: — А старому все сообщит Васо, я виделся с ним, и он мне сказал, что из полиции направится домой! Что же касается меня, то могу на обратном пути поговорить с ним по телефону!

У капитана не было никаких оснований в чем-либо его упрекнуть, и они зашагали дальше. Какое-то время шли молча, а затем, когда мимо прошла хорошенькая девушка, Панкрац заметил, улыбнувшись:

— Вы, капитан, обратили внимание на эту девушку! Ну, а как обстоят дела с женщинами в вашей дыре, или с ними там все безнадежно?

Впрочем, капитан засмотрелся на девушку совсем неосознанно; в ту минуту, думая о Смуджах и особенно о старике, он вспомнил и о завтрашнем рапорте. Вопрос Панкраца, казалось, затронул его больное место, и, поскольку его мысли о рапорте не были веселыми, он постарался забыть их и искренне признался:

— С ними там тоже все безнадежно, — он попытался улыбнуться, но на его лице отразилось что-то вроде разочарования и горечи. — Есть там две семьи с дочерьми на выданье, но они или страшные гусыни, или уже обручены! Так что остается только продажная любовь, имеется там и публичный дом!

— Ну а какая любовь не продажная? — засмеялся Панкрац. — У вас, капитан, насколько мне известно, на конном заводе была любовь с молодой крестьянкой, что же вы не взяли ее с собой? Это, по крайней мере сегодня, вполне бы соответствовало вашим демократическим принципам!

Капитан неожиданно покраснел; не подозревая того, Панкрац снова затронул его больное место. Он действительно любил крестьянку; и эта любовь, подобно любви Пана, была простой и безыскусной, полной идиллической поэзии! — позднее, поселившись в новом захолустье, он все больше убеждался в этом. Замечание Панкраца напомнило ему сейчас о том, о чем он и сам думал до своего отъезда и расставания с ней, а еще больше после, и порой, чтобы наверстать упущенное, был совсем близок к мысли позвать ее к себе и даже жениться на ней. Что она согласилась бы, в этом он не сомневался, не зря же, прощаясь, плакала, сожалея, что не может уехать с ним; осложнения могли возникнуть лишь в том случае, если она уже полюбила кого-то другого. И все же, жениться на ней? — к этому капитан был еще не готов!

Со вчерашнего дня эта мысль снова овладела им. Пробудила ее встреча с нотариусом, от которого он узнал, что тот женился на крестьянке, хоть и переодетой в городское платье, во всем остальном так и оставшейся провинциалкой, к тому же менее привлекательной, чем его девушка. Нотариус мог себе позволить такое, у него, провинциального чиновника, это не так бросалось в глаза; совсем другое дело, — так, по крайней мере, думал капитан, — его случай. Кроме того, как бы ни была ему дорога эта девушка с ее незатейливой любовью, он все же мечтал о другой женщине, культурной, духовно богатой, которая бы могла быть с ним и после, если ему не удастся выйти в отставку. Кроме того, разве брак — церковный или гражданский — по чисто материальным соображениям не связал бы его навечно с военной службой? Все это, но прежде всего, наверное, общественные предрассудки, с которыми приходилось считаться, и явилось той причиной, по которой капитан не возобновил прежнюю любовную связь. Сейчас, после замечания Панкраца, он особенно остро ощутил свой душевный разлад и всю непоследовательность своего поведения, оттого и покраснел и, пытаясь скрыть смущение, нагнулся будто бы стряхнуть пыль с брюк.

— Да как вам сказать! — вырвалось у него, но тут же он спохватился: — Вы, по всей видимости, чаще меня бываете в селе, может, слышали что-нибудь о ней, как она там?

От Панкраца не укрылось замешательство капитана; как ему показалось, он знал причину и даже собирался того поддразнить. Но вопрос капитана дал ему повод для другой и, по его мнению, более удачной шутки. Он, конечно, этим летом ничего не мог слышать о девушке Братича, тем не менее без тени улыбки на лице поведал, что его пассию видел не далее как вчера и что она дохаживает последние месяцы беременности. Увидев его, она расплакалась, стала расспрашивать о капитане! — продолжал он рассказывать, с удовольствием наблюдая, как внезапно капитан побледнел. В конце концов, не выдержав, рассмеялся, признаваясь, что пошутил.

— Но как вы близко приняли к сердцу! — хохотал он, схватив капитана за плечи и тряся его. — О, капитан, вы ведете себя точно гимназист!

— Все это не так просто, — бормотал Братич, сделавшись мрачным и уйдя в себя. — Ну а мы уже почти у цели! — сказал он только для того, чтобы перевести разговор на другую тему. — Еще несколько домов!

Там, куда они пришли, улица раздваивалась. Одна поднималась вверх, другая спускалась вниз; не обратив внимания на то, как Панкрац бросил взгляд именно на нижнюю, капитан свернул на ту, что шла в гору. Сразу перед ними возникла часовенка, а за ней начинался большой сквер, и поскольку Панкрац незаметно все уже выведал у капитана о его кузине, узнав, что она старая дева лет сорока, то, несмотря на приглашение, войти в дом отказался, решив подождать в сквере.

 

VII

Для этого у Панкраца была и другая причина: в сквере он заметил много женщин, особенно молоденьких гувернанток с детьми. Он направился туда и выбрал место поблизости от одной из самых привлекательных из них. За те четверть часа, что капитан ходил за билетом и, вернувшись, действительно принес его, Панкрац успел обратить на себя ее внимание. Вскользь поблагодарив его и всем своим видом показав гувернантке, что последует за ней, он спрятал билет в карман, подмигнул капитану, взглядом указав на девушку и предложив ненадолго присесть, захихикал.

— Что-то в этом роде вам бы не помешало, только без ребенка, разумеется! Знаете, эти гувернантки самый подходящий объект для любви! Сделаешь им ребенка, а всю вину свалишь на их хозяина!

Капитан вновь посмотрел на часы. Времени оставалось немного, но для короткой передышки достаточно, поэтому он сел. Не желая возвращаться к прежнему разговору, он из осторожности не поддержал сейчас и этот, затеянный Панкрацем, а только коротко, превозмогая себя, сказал:

— С проблемой горького одинокого материнства вы встретитесь сегодня вечером и в «Фаусте»! — но спохватился и продолжил: — В любом случае это самые несчастные женщины! — и снова спохватился: — Если мы будем здесь сидеть, вы не успеете ни поужинать (сам он у сестры уже перекусил), ни сходить к Васо! Откровенно говоря, и меня интересует, что случилось с вашей бабушкой!

В планы Панкраца, конечно, не входило остаться без ужина, но для этого у него еще было время, он не собирался приходить в театр к самому началу. Поэтому он грубо, с пренебрежением ответил:

— Да что могло случиться! Даю голову на отсечение, что ее уже отпустили!

— Вы большой оптимист! Ну, а что вы, — капитан колебался, не решаясь произнести, — что вы думаете, чем кончится все это дело? Разве не боитесь, что вас все-таки привлекут к ответственности?

— Ну и что! Заплачу обычный штраф! — еще более пренебрежительно воскликнул Панкрац и, стараясь быть услышанным гувернанткой, объяснил капитану все до мельчайших подробностей. А затем, в ответ на замечание Братича, что вместо штрафа дело может окончиться тюрьмой, высказал вслух свою старую мысль: — Да что вы! Тюрьма, капитан, для вас, коммунистов, а не для нас, представителей власти. — Поскольку капитан ничего не ответил, сказал сам: — Что же вы молчите? Уж не сожалеете ли, что мы сможем так легко отделаться?

Капитан действительно размышлял о несправедливости существования двух мер — одной для тех, кто поддерживает власть, другой — кто против нее выступает. К тому же его немного задело, что Панкрац так открыто и во всеуслышанье называет его коммунистом. Но реагировать на это не собирался; неприятный случай, произошедший у него с генералом, напомнил, что следует быть осторожнее, поэтому он решил промолчать. Но тут в голову пришла мысль, которая, как ему казалось, многое из того, что для него особенно со вчерашнего дня было загадочным в Панкраце, теперь прояснила. И что важно, вместе с ней в нем пробуждалась надежда на скорее благополучный исход дела для Панкраца, нежели на вынесение ему приговора, поэтому он и проговорил, улыбнувшись:

— Может, вы и орюнашем стали только затем, чтобы легче замять дело Ценека?

Панкраца замечание покоробило, но что он мог ответить?

— Не совсем так! — сказал он, подумав. — Это означало бы, что чистой случайности, которая произошла с Ценеком, придается гораздо большее значение, чем она того заслуживает, даже в глазах служителей правосудия! — Он старался погасить улыбку, хотя все это его забавляло: уж коли не удалось провести Йошко, разве не мог он попробовать проделать это с таким наивным человеком, каким был капитан? — Меня к орюнашам привело исключительно убеждение!

— Вот как? — произнес разочарованно капитан, понизив голос, и в душу закралось сомнение: не связано ли это убеждение Панкраца с материальной выгодой, как это часто случается, — да и нотариус вчера то же самое подтвердил — с молодыми людьми, служащими власти? Но капитан скорее дал бы отрезать себе язык, нежели высказал подобное сомнение, тем самым поступив неделикатно; в то же время он, забывая о всякой осторожности, продолжал интересоваться: — Чем же вызвано ваше убеждение? Я еще мог понять, когда вы от коммунистов перешли на сторону ханаовцев! Ханаовцы часто действуют заодно с рабочими, но как вдруг вы стали орюнашем? Не раз мне приходилось читать, как они нападали на рабочих!

Панкрац снова начал перемигиваться с гувернанткой, поэтому ответил вскользь, но не без ехидства:

— Рабочий, что это? Всего-навсего ваша новая химера! Их и пяти процентов от всего населения страны не наберется, кто с ними будет считаться!

— Разве буржуазии больше? Тем не менее вы, став орюнашем, служите ей!

— Пожалуй, что так! — подтвердил Панкрац, обернувшись, поскольку гувернантка занялась ребенком. — Но буржуазии претят химеры, она ценит реальную жизнь!

— Реальную жизнь! — капитан все больше заводился. — Ее ничуть не меньше ценит и рабочий, с той лишь разницей, что у буржуазии для такой жизни есть все необходимое, а рабочий, точно Лазарь под столом богача, собирает крошки, а часто лишен и этой возможности! И его борьбу за выход из унизительного состояния вы называете химерой?

— А как иначе это назвать? Все, что неосуществимо, химера! Посмотрите лучше, вот это не химера! — Панкрац скосил глаза на гувернантку, которая что-то поправляя у ребенка, нагнулась так, что у нее, — она стояла к ним спиной, — отчетливо обрисовались роскошные бедра, а под задравшейся юбкой оголились ноги выше колен. — Вот она, эллинская гармония! — не отрывая взгляда, засмеялся Панкрац. — Скажите, капитан, — он приблизился к нему, подмигивая гувернантке, которая внезапно распрямилась и обернулась, — смогли бы вы отказаться от наслаждения подобным совершенством, если бы его прекрасная обладательница добровольно отдала его в ваше распоряжение? Смогли бы вы отказаться от него, если бы одновременно узнали, что сотни и тысячи людей также стремятся к подобному наслаждению, но не имеют возможности им воспользоваться? То же самое, видите ли, — не дождавшись от капитана ответа, Панкрац поспешил продолжить, — то же самое происходит и в том случае, когда вы осуждаете капитализм как ложный путь развития человечества только на том основании, что он предается наслаждениям, когда другие терпят лишения и страдания! Дорогой мой, если хорошо известно, что страдания, как и радость, неискоренимы из человеческой жизни, то к чему бы человек пришел, когда бы постоянно оглядывался на страдания других? Не означало бы это торжество всеобщего аскетизма?

У капитана действительно засосало под ложечкой при виде позы гувернантки, и, глядя на ее спину, — она, сев, отвернулась от них, — он пытался вспомнить, когда-то он в последний раз был с женщиной. Но затем спохватился и возразил Панкрацу:

— Ваше сравнение слишком цинично, вы меня должны знать, я был бы не я, если бы отстаивал аскетизм! Нет, это не соответствовало бы ни возрождению эллинского духа, о котором, как о последствии… вы знаете… я уже говорил! Тут же речь идет об осуждении совсем другого!.. Кроме того, я не говорю о капитализме как о ложном пути развития, ложными я назвал только те последствия, к которым он приводит людей в своей теперешней послевоенной фазе развития!

— Какие последствия?

— Ну, их нетрудно объяснить, — неохотно ответил капитан. — То, что страдания в известной степени неизбежны, это несомненно! Но что страдания в их материальном виде можно искоренить, тоже ясно! А как видим, капитализм с присущим ему эгоизмом поступает как раз наоборот, для него важно только одно: при минимуме труда максимум удовольствия для меньшинства и при максимуме труда — минимум наслаждений… духовных или физических для большинства! А последствия? Да оглянитесь вокруг! Правда, у нас капитализм не так сильно развит, и тем не менее мы имеем коррупцию, протекционизм, террор и разврат; беспринципность стала принципом, порнография моралью, бар, варьете, кино, танцы, возможно, туалеты и спорт пробудили интерес не только имущих классов, но и тех, кто едва сводит концы с концами, разве это тот путь, который может привести нас к прогрессу? Нет… — только теперь капитан по-настоящему увлекся… — и вот в чем я вижу заблуждение, которое поразило сегодня мир, общество, людей: это, не говоря уже о ложном пути, по которому следует буржуазия, неверный путь и для тех, у кого меньше всего оснований подражать буржуазии и кто, однако, любым способом льнет к ней, присоединяясь к ее мнениям, перенимая ее обычаи! Возьмите, к примеру, себя, — капитан на минуту остановился, а затем продолжил, поскольку Панкрац пристально смотрел на него. — Почему вы идете за буржуазией? Из всего того, что вы минуту назад сказали, ясно: потому, что любите наслаждаться жизнью! Но задумайтесь немного: если у вас это и получится, разве это не будет только жалким подобием того наслаждения, которое испытывает буржуазия? Иными словами, вы и есть тот самый Лазарь, подбирающий крохи; стремясь к удовлетворению так называемых желаний, вы от многих из них все же вынуждены будете отказаться, и как бы вы ни старались не обращать внимания на страдания других, вы и сами страдалец! Так почему же в таком случае вы не чувствуете солидарности…

Капитан, воодушевившись, хотел еще что-то сказать, но Панкрац, усмехаясь, его прервал:

— Плохой пример вы привели, капитан, меньше всего я представляю себя Лазарем!

— Хорошо, допустим, вы не такой! Еще менее вероятно, что вы мне позволите, с этой точки зрения, считать идущими по ложному пути Лазаря и вашего деда, и Йошко, и Васо, и вашу бабушку, и Мицу, да кого угодно! Тем не менее это так! Все они в большей или меньшей степени, благодаря то ли своим заслугам, то ли заслугам деда, добились определенного положения, в большей или меньшей степени имеют возможность неплохо жить! Но что их жизнь в сравнении с жизнью крупной буржуазии? И все же все они поклоняются фетишу, возведенному буржуазией в принцип культуры: деньгам и частной собственности! И как когда-то Йошко… не знаю, как сейчас… они склоняются перед властью… я уже не говорю о Васо, который, если можно так выразиться, продал власти свою душу, как Фауст Мефистофелю! Разве вы не видите, разве не видите, — поскольку Панкрац снова смотрел на гувернантку, капитан старался всеми силами удержать его внимание, — в чем трагедия старого Смуджа? О да, нельзя отделаться снисходительной улыбочкой, видя, как он плачет, вспомнив о театре и продав кларнет. У меня, впрочем, это не выходит из головы… Вероятно, он сам осознал, насколько ложным был избранный им путь… понял всю тщетность своего поступка, когда свернул с прекрасного пути служения искусству и встал на путь служения торговле!.. Да, не смейтесь! Пусть бы в материальном отношении он жил более стесненно, но, оставаясь кларнетистом, он никогда бы не пережил тех мук, которые ему пришлось испытать как торговцу, его бы не терзали всякие Блуменфельды, Ценеки и Крали… Почему вы не можете предположить, что вчера в его сознании, пусть и смутно, промелькнули именно эти мысли?

Панкрац от души рассмеялся и, отрицательно покачав головой, заметил:

— Прежде всего, это означало бы, что все мы на ложном пути, кроме него, ибо он единственный осознал, что выбрал неверную дорогу! Оставьте, капитан, прошу вас! Слишком большое значение придаете вы этому слабоумному!

— Отчего же слабоумному? — удивился капитан, почти оскорбившись. — Впрочем, я уже давно заметил, извините меня, что вы его не любите!

— Да за что мне его любить? — возмутился Панкрац, но тут же вскинул голову и посмотрел на гувернантку, которая снова повернулась к ним лицом. — Любить можно девочек, а не выживших из ума стариков!

Капитан промолчал, не уверенный, стоит ли продолжать. Но, вспомнив, что ему вчера доверительно сообщил нотариус, — как удачно для Панкраца решился вопрос с завещанием деда, — он не удержался, чтобы не заметить:

— Не такую любовь я имел в виду! Но все же вы, наверное, не сможете отрицать, что по отношению к вам он всегда был добр, оплачивал ваше учение, а вероятно, и сейчас это делает!.. Следовательно, от вас требуется чуть больше благожелательности и внимания…

Он не успел закончить, как Панкрац, махнув рукой, прервал его. Упрек капитана тут же напомнил ему о том, что он так тщательно старался скрыть от него, собираясь скрывать и дальше, а именно: как старик в случае с Ценеком настаивал на полном признании! Для чего? — с самого начала этот вопрос занимал его больше всего остального — и рыданий деда, и его театра. Может, он не верил в то, что можно выиграть, огульно все отрицая, или это был старческий страх перед новым грехом и последующим наказанием на том свете, приближение которого в связи с болезнью, — вообще-то он никогда не был особенно религиозен, но разве не мог стать таковым под конец? — он предчувствовал? Как бы там ни было, Панкрац видел во всем этом то же самое, что, со своей стороны, находил и Йошко: старый, признаваясь во всем и тем принося себя в жертву, хочет спасти Йошко от дальнейших его, Панкраца, вымогательств! Конечно, а кроме того, разве дед посчитался бы с ним, составляя свое завещание, если бы не бабка? Твердо убежденный в этом, Панкрац сказал:

— Оставьте, капитан! Если я что-то и имел от него, то он от меня еще больше! Искренне вам скажу, кто он мне? Ни капли его крови не течет в моих жилах, а если бы и текла? Разве просили мы своих родителей производить нас на свет? А уж если они это сделали, расплатившись за миг наслаждения, в их обязанность входит и забота о нас! Обо мне не радели ни мать, ни отец, хотя и должны были; и если бабка виновата в том, что я появился на свет, то в том, что у меня были такие родители, которые мне оставили с гулькин нос, виноваты они оба: и дед, и бабка! Старому не терпелось избавиться от моей матери, поэтому выдал ее замуж за какого-то доходягу, после смерти которого только и осталось что несколько сапожных шил!

Паразитическая идеология в чистом виде! — подумалось капитану. Слова Панкраца были ему крайне неприятны, но что он мог сказать в ответ? Он молчал. Между тем Панкрац, не заботясь о том, какое впечатление произвели его слова на капитана, — возможно, ему было важнее мнение о нем гувернантки, которая могла его слышать, странно, она как-то холодно снова отвернулась! — еще раз подтвердил сказанное:

— Да, вот так! Но оставим эти глупости, есть много других! — бросил он с вызовом. — Вы, следовательно, считаете, что все те, кто в чем-либо следуют за буржуазией, находятся на ложном пути? Или, как еще можно понять ваши слова, вы считаете, что Смудж и Йошко поддались заблуждению, стремясь к богатству; заблуждение это уже потому, что они не могут тягаться с самыми богатыми людьми! Другими словами, зачем становиться буржуа, если ты не можешь стать Рокфеллером или Ротшильдом? Позвольте, капитан, — рассмеялся Панкрац, — для меня это означает то же самое, как если бы вы сказали, что ни для кого, в том числе ни для вас, не имеет смысла быть умным, если нельзя стать гением, скажем, как ваш Гете!

— Это не одно и то же! — подумав, возразил капитан. — Умный человек не живет за счет эксплуатации и разорения других, как это делают богачи; нередко случается, что наиболее умные используются богачами в тех же целях, что и самые глупые! Вот почему необходима солидарность интеллигенции и рабочего класса… В противном случае… как это вы сказали? Да, я вовсе не утверждал, что для буржуя нет смысла быть буржуем, если он не может стать Рокфеллером! Нет, до тех пор, пока он не достиг его уровня, он все еще должен рассчитывать на себя. Так, можно сказать, живут и ваш дед, и Йошко, и Васо, да и вы! Наряду с этим, остается два отрицательных момента: во-первых, капитала для такой роскошной жизни, которую может себе позволить, скажем, Рокфеллер, у вас нет, а во-вторых, средства, которые вы все же имеете, оставляют за бортом тысячи других, у которых нет ничего и которые, хотя… банально об этом говорить, но это правда!.. в сущности, создают все! Я понимаю, пока вас не возмущает несправедливость, существующая на одной стороне, там, где бы она должна была вас касаться, ибо вы с ней связаны пуповиной, до тех пор она вас не будет касаться ни на другой стороне, по отношению к которой у вас все же есть определенные преимущества! А меня, как видите, это все возмущает! Этим я не хочу сказать, что общество должно развиваться так, чтобы в нем каждый мог стать Рокфеллером! Нет, хотя бы и потому нет, что для меня ни в коей мере не могут служить идеалом никакие материальные блага, если они достигнуты ценой жертв и страдания других людей. Я мечтаю о таком времени и верю, что оно придет, когда не нужно будет бороться за материальное благополучие и не будет больше конкуренции, а у всех появится возможность жить по-рокфеллеровски; с рокфеллеровскими средствами, но с совсем иными жизненными устремлениями! Да, цели и образ жизни были бы совсем иными!.. Грубые материальные интересы больше бы не довлели над людьми, а во всем, сударь, чувствовалось бы больше души! Больше души! — Голос капитана зазвенел, но тут же и погас. — Поверьте, тогда бы не случилась трагедия, которую, если не вы, то все остальные Смуджи, пережили и с Ценеком, и с Кралем, и с Блуменфельдом, а возможно, и каждый друг с другом! Это все нарывы капиталистического общества, где всем нам тесно; даже обладая чем-то, мы стараемся потеснить других, тесним, боремся и душим друг друга. А земной шар огромен, и места на нем хватило бы всем!

— А-ах! — зевнул Панкрац, не слушая больше капитана и продолжая наблюдать за гувернанткой, собравшейся, вероятно, уходить; сейчас она встала и, не взглянув на них, увела ребенка. — Не пора ли и нам? Время уже! — поднялся и он; ему показалось, что гувернантка изменила к нему свое отношение, несмотря на это, он решил последовать за ней. Но она направилась в другую сторону, и он передумал; упершись коленом в скамью, стал смотреть куда-то вдаль. — Вы, капитан, настоящий пророк! — все еще думая о гувернантке, сказал он несколько рассеянно, но бодро. — Но все это, как я уже сказал, химера!

— Химера! — повторил капитан, вставая, и продолжил возбужденно; — Но за ней скрывается столько, столько… впрочем, что молодые понимают под словом химера? Хотя бы у молодежи должен быть идеал!

— Идеал! — повторил Панкрац и ехидно усмехнулся. — По-вашему, это означает присоединиться к кучке людей, составляющих пять процентов всего населения… речь идет о наших условиях… и затем с этими пятью процентами навязать свою волю девяноста пяти процентам, не меньше, потому что сюда необходимо включить и крестьянина, который по пословице: «Своя воля — своя и доля» и слышать не желает ни о каком социализме и охотнее идет за буржуазией! Впрочем, если бы он и встал на вашу сторону, что бы это изменило? Вы достаточно долго жили в селе и можете понять психологию крестьянина! Только послушайте, — возможно, вам нотариус об этом уже рассказывал, — что произошло на днях и что сыграло решающую роль в том, что история… или, как вы говорите, трагедия с Ценеком снова выплыла на белый свет! — И Панкрац, издеваясь над глупостью и отсталостью крестьян, поведал, как они немецкий паровоз приняли за духов. — Европа бы грохотала от смеха, — сказал он, — если бы узнала, какую реакцию в Хорватии, неподалеку от ее столицы, вызывала самая обычная техника, на которую вы, как мне кажется, должны возлагать большие надежды! Или, может, хотите другой пример? — чувствуя, что на капитана, уже слышавшего историю от нотариуса, она не произвела желаемого эффекта, Панкрац поведал ему случай, приключившийся в ту памятную ночь, когда Краль, хвастаясь своей принадлежностью к республиканцам, с гордостью ударяя себя в грудь, вдруг поскользнулся и растянулся во весь рост в хорватской грязи — именно хорватской, ха-ха-ха! — смеялся Панкрац, стараясь повторить движения Краля. — Это хорватская и крестьянская республика и эта крестьянская земля — хорватская… и бац в грязь, из которой и состоит вся хорватская крестьянская республика! Наверное, вы помните, что там повсюду красная глина! Следовательно, цвет революции, разве это не символично… разве таким образом в лице пьяного Краля не нашла выражения вся наша революция, какой бы она была, если бы ее совершили пять процентов не очень развитых рабочих вместе с уж не знаю каким процентом крестьян! Позвольте, это же абсурд! Пожар на экране, который, если не ошибаюсь, показывали когда-то у Смуджей! Поверьте, не знай я ничего другого о нашем народе, а только увидев, как взбунтовавшийся Краль падает в красную грязь, для меня бы этого было достаточно, чтобы лишиться всех иллюзий и перейти на сторону орюнашей! Они-то единственные трезво на все смотрят и знают: чтобы грязь не растеклась, ее необходимо укрепить со всех сторон, вместо революции необходима диктатура! Да, диктатура!

— А с кем во главе? — видимо, сказанное на капитана произвело впечатление, тем не менее он с отвращением возразил: — Да, ее мы действительно уже имеем, а грязь все расползается, но это зависит не от тех, кто находится внизу и которыми повелевают, а…

— Ну, это обычная демагогия! — развеселившись, прервал его Панкрац. — В вас говорит уязвленное самолюбие! Разрешите мне, это касается вас лично, сделать одно замечание! — но Панкрац не успел сказать, поскольку сюда поспешно возвращалась гувернантка; она остановилась возле скамьи, где стояла раньше, и принялась что-то искать. Панкрац решил воспользоваться ее присутствием и отомстить за невнимание к нему. Уже в то время, когда они стояли на перекрестке и он, усмехнувшись, бросил взгляд на улицу, спускавшуюся вниз, его улыбка имела определенное значение. Сейчас, пока он разговаривал с капитаном и смотрел вдаль, ему вспомнилось, о чем он тогда подумал.

В нескольких шагах от скамьи обнесенный красной кирпичной оградой заканчивался сквер. За ним, круто спускаясь вниз, начинались сады. Еще ниже раскинулась котловина, переходящая с другой стороны снова в зеленую возвышенность. В котловине ютились приземистые домишки с церковью посередине, они стояли несколько на отшибе, напоминая небольшой провинциальный городок. Несколько поодаль, сбоку, прорезав широкую площадь, из городка вела дорога, вернее две: одна круто спускалась к кладбищу, а другая поднималась к горе, тонувшей в синем мареве и издали напоминавшей голубую стену. Между тем взгляд Панкраца был устремлен не сюда, его внимание было приковано к перекрестку, который они миновали, прежде чем выйти на сквер. Там, в закутке, скрытая кронами деревьев, чуть виднелась труба фабрики. Взор Панкраца был устремлен куда-то вниз, в направлении невидимой отсюда улицы к невидимым домам. При этом он преднамеренно громко, чтобы слышала гувернантка, рассмеялся:

— Знаете ли, капитан, что это за домики внизу, за садами?

Капитан смотрел на дорогу, ведущую на кладбище, и ждал, что о нем скажет Панкрац, поэтому не сразу понял, к чему относится его вопрос. Но быстро догадался и неохотно сказал:

— Не все ли равно! Так что вы хотели сказать обо мне?

— Да там же публичные дома! — у Панкраца было только одно на уме. — Там много красивых барышень, зачастую из так называемых благородных! Однажды я познакомился с бывшей гувернанткой! — взгляд Панкраца столкнулся в это мгновение со взглядом девушки, которая только что нашла в траве то, что искала, — кажется, какой-то гребень, — и уже пошла назад. — Вроде бы тут одна похожа на нее! — Панкрац говорил громко и рассмеялся, встретившись со взглядом, которым его наградила гувернантка. — Возможно, это сестры! — не обращая внимания на гуляющих, которые заинтересованно оборачивались на них, Панкрац взглянул на капитана. — А вы? Не захаживали ли вы туда? Теперь там все барышни свободны, у них больше нет «мадам», живут, словно в коммуне! В коммуне, ха-ха-ха! Вам надо обязательно посмотреть!

Капитан теперь только понял, почему Панкрац переменил тему разговора; ему стало неудобно и перед гувернанткой, и перед прохожими, и он попытался унять Панкраца:

— Перестаньте, все это глупо! — и отвернулся в другую сторону.

Панкрац сел, продолжая смеяться.

— А тогда, когда вы там были…. а были вы наверняка, кто там не бывал?.. тогда это не было глупо?

Капитан молчал. Вместо того чтобы опять сесть, ему показалось самым разумным сейчас уйти, да и пора было! Но его взгляд невольно крался к трубе, затем спускался к невидимой улице, затерявшейся где-то внизу, словно в темной утробе; сам же он весь засветился, точно озаренный изнутри, и этого своего состояния не скрывал.

— Конечно! — сказал он поначалу глухо. — Вы правы, кто там не бывал? Был когда-то и я! (Не далее как вчера, возвращаясь ночевать к кузине, он подумал, не заглянуть ли сюда перед отъездом! — он хотел это сказать, но промолчал.) Видите ли, все это довольно странно, — продолжил он тихо, но с подъемом, — можно по пальцам пересчитать людей, — я имею в виду прежде всего интеллигенцию… — которые бы там ни разу не побывали! А скажите, кто из нас, из интеллигентных людей, проходя мимо, ощутил необходимость зайти на ту фабрику или в близлежащие лачуги и поинтересоваться, как живут рабочие? Загляни вы один лишь раз вместо борделя на фабрику, и вы бы заговорили иначе!

— А вы думаете, что рабочие не посещают борделя? Немало я их там повидал! — оскалился Панкрац. — Но я, капитан, — он побарабанил пальцами по спинке скамьи, — никак не могу отделаться от впечатления, что вы меня во что бы то ни стало хотите перевоспитать, вы бы еще и из этой скамьи извлекли для себя какую-нибудь мораль…

Он его перевоспитать? — удивился в свою очередь капитан. Он бы еще мог попытаться, и действительно пытался это сделать, когда надеялся, что Панкрац перешел к орюнашам, перестраховавшись из-за истории с Ценеком! Но потом, когда Панкрац объяснил, что его переход произошел исключительно по убеждению, а капитан за его убеждением разглядел и материальную выгоду, и в корне порочную мораль, то о каком перевоспитании могла идти речь и стоило ли вообще продолжать разговор? Все это он говорил исключительно для себя, для очистки совести! — не без доли некоторого самообольщения оправдывался капитан.

— Нет, ни о чем подобном я и не думал… сказал просто так, о чем-то человек должен говорить… А вы все восприняли слишком серьезно!

— Что слишком серьезно? — прервал его с издевкой Панкрац. — Что я оказался по ту сторону баррикады, это? Послушайте, капитан, что бы вы ни говорили, а от меня недалеко ушли!

— Как? — возмутился в душе капитан, но внешне не показал виду. — Вы что-то хотели сказать обо мне…

— Да, да! — Панкрац снова встал. — Вы так долго рассуждали о противоречии между философией и жизнью, а у вас самого, как я заметил из сегодняшней вашей беседы, их столько же! Какие? Первое, об отношениях с вашей крестьянкой! Возможно, вы бы и взяли ее с собой, может, даже и женились на ней, это бы соответствовало вашим демократическим убеждениям! И все же вы не пошли на это, — мне кажется, я правильно истолковал ваше смущение, — не решились пойти, ибо вам неудобно, а что скажет ваше буржуйское окружение! Второе противоречие касается вашей отставки! Сейчас не имеет значения, по каким причинам вы хотите перейти на гражданскую службу, когда-то вы мне это объяснили тем, что не желаете быть в привилегированном положении… Но разве, подав в отставку, ваше положение меняется? Хуже того, так вы, выдавая рекрутам сапоги и хлеб, получаете деньги за какой-то полезный труд, а пенсия бы вам текла в карман ни за что, даром!

Для капитана особенно этот последний довод не был неожиданным: он и сам иногда думал о нем, оправдывая себя тем, что в случае женитьбы ему потребуются большие доходы. Тем не менее сейчас смутился и пробормотал:

— Что делать, мне она все же будет нужна, особенно если сразу не определюсь на гражданскую службу! А с народом я могу, — нашелся он, — и другим способом расплатиться…

— Как, ха-ха-ха! Вы заглядываете далеко вперед! А я, видите ли, такой человек, который любит смотреть на все вблизи, все пощупать своими руками! И с этих позиций о вас я могу сказать, — разрешите мне быть искренним, — уверен, вы никогда не избавитесь от своих противоречий и никогда не бросите военную карьеру! С отставкой, наверное, у вас ничего не выйдет, вы слишком слабовольны, чтобы могли на что-то решиться! Таким образом… — взгляд Панкраца устремился куда-то вдаль, — вы будете служить буржуазии, то есть себе, там же, где и служите, я же — на гражданской службе, и дело от этого, — как бы вы там ни рассуждали, впрочем, пройдет это и у вас, — не меняется! Только я нахожусь в более выгодном положении, чем вы, потому что живу в согласии с самим собой! — он оскалился, а взгляд его остановился на дороге, ведущей с кладбища.

Капитан стоял в задумчивости, явно задетый за живое; по правде сказать, он и сам опасался, что с ним все закончится именно так, как предсказал Панкрац. И все же не позволил пессимизму овладеть собой.

— Совсем необязательно все так и должно быть! И не будет! — сказал он громко. — Увидите, что вы ошиблись!..

— Бросьте, бросьте, капитан! Лучше посмотрите, что это там за процессия?

Капитан еще раньше заметил на дороге, что вела с кладбища, какую-то процессию, сейчас она уже была внизу, на площади, и тут ее скрыл трамвай. Он продолжал всматриваться, не покажется ли она снова, но больше так и не увидел; в общем, она его особенно и не интересовала, он только заметил рассеянно:

— Откуда мне знать! Может, та самая, что проходила по площади, когда мы встретились! Кажется, они что-то пели!

— Да и сейчас поют! — оживился Панкрац, пытаясь рассмотреть через кроны деревьев процессию. — Нет, это не та, в той не было женщин! Слышите, разбираете слова, — он приставил руку к уху и прислушался, — они что-то выкрикивают!

— Да! — заинтересовался и капитан и тоже прислушался; действительно, раздавались непонятные выкрики. — Что это за люди?

Не успел он договорить, как Панкрац, крутанувшись на каблуках, засмеялся приглушенно и радостно:

— Знаете, кто это? — и, не ответив, снова прислушался. Один из возгласов донесся до него довольно отчетливо, и он весь просиял; лицо его в лучах заходящего солнца выглядело призрачно-желтым, напоминая бронзовую маску. — Я должен поговорить с одним из них! Вот подходящий случай! — он стукнул себя рукой по лбу и быстро застегнул сюртук. — Увидимся в театре, капитан! — махнув на прощание рукой, он бросился через сквер к выходу.

 

VIII

Капитан в недоумении продолжал стоять, решив, что Панкрац в процессии увидел кого-то из своих друзей орюнашей, возвращавшихся, вероятно, с похорон. Найдя объяснение, он, казалось, — хотя, судя по голосам, процессия была уже недалеко, — потерял к ней всякий интерес; ссутулившись, поглощенный своими мыслями, он направился к выходу.

Мнения Панкраца, что ему якобы не удастся перейти на гражданскую службу, он не разделял, но разве именно так и не случится? Если бы у него действительно хватило силы воли осуществить задуманное, то, наверное, уже сейчас хотя бы самому себе он мог сказать, что предпринял для этого кое-какие шаги. Да, несмотря на то, что по роду своей деятельности вынужден разъезжать по захолустьям, — и это усложняет задачу, — все же кое-что он мог бы предпринять; так почему же он этого не сделал? Может, потому, что прежде желает добиться отставки? Нет, дело не только в этом; да, он тяжел на подъем, свою роль сыграли и устоявшиеся представления, и то, что на своей теперешней работе (хотя его и не повышали, на что он жаловался) материально был хорошо обеспечен; обеспечен более надежно, чем на любой гражданской службе! Да, и это было важно, — скорее всего именно это! Мысль эта застряла у него в голове и не давала покоя. Выходит, все его намерения, все убеждения суть пустые слова, а сам он мало чем отличается от Панкраца, образ жизни которого и убеждения подчинены только материальной выгоде.

Он и Панкрац одно и то же? — пришел в ужас капитан. Да, было время, когда капитан с уважением относился к этому мальчику, тогда бы его не оскорбило подобное сравнение, но сегодня? Сегодня! — капитан постарался мысленно припомнить все, о чем говорил с Панкрацем и что пережил; это был невообразимый хаос ощущений, и ничего, кроме разочарования, они в нем не вызвали. Он и не предполагал, что те первые сомнения, закравшиеся в его душу после вчерашней встречи с нотариусом, могут вызвать столь сильное разочарование. Да, это будет катастрофой для молодежи, и не только для нее, — с горечью убеждался капитан, — это гибель для народа, если однажды подобные люди станут его вождями! Но в чем виноват Панкрац? — капитан пытался найти ему оправдание. — Так его воспитали, и разве так уж он неправ, а может, наоборот, прав, говоря о малочисленности рабочего класса и отсталости крестьянства? Следовательно, самое ценное, что есть у человека — его убеждения — невыполнимы, о чем тогда можно мечтать? Так мог рассуждать Панкрац, когда от коммунистов, а затем и от ханаовцев перешел к орюнашам. Это была логика Панкраца, но разве не было в ней чего-то, близкого и ему, капитану?

Да, не витай в облаках, спустись на землю — так можешь хотя бы в душе остаться самим собой, может, тогда и жениться решишься! На крестьянке ли или на интеллигентке, не все ли равно, представится случай, кто-нибудь да найдется, главное, принять твердое решение! В таком случае, какое тебе дело до всего остального; если невозможно сделать так, чтобы всем было хорошо, осчастливь хотя бы самого себя!

Снова Панкрац! — вздрогнул капитан, но теперь уже не только от этой мысли, но и от чего-то, что шло извне. Он уже миновал перекресток, и его нагоняла, двигаясь снизу по соседней дороге, процессия, которую он заметил еще на сквере, но не придал ей значения. Она шла быстро; в ней было около ста человек, в основном молодые люди, среди которых и несколько женщин. Шагали они колонной, построившись по двое, во главе с высоким, бледным, добродушного вида юношей, и все еще пели, но разве это песня орюнашей?

Их песни капитану уже доводилось слышать, но эта звучала иначе. Впрочем, судя по возгласу, последовавшему после пения и подхваченному всеми, капитан мог заключить, что меньше всего речь шла об орюнашах.

С удивлением он огляделся вокруг. Осененный внезапной догадкой, вдруг засомневался, стоит ли продолжать путь. Он не успел еще ни на что решиться, а процессия его уже нагнала и бодро, быстрым шагом проходила мимо. Поравнявшись с ним, все вдруг смолкли, продолжая искоса поглядывать в его сторону; казалось, они затаились, увидев его! Едва миновали последние ряды, как впереди прозвучал громкий лозунг, бурно, может, слишком бурно подхваченный остальными. Они призывали, — причем некоторые из них смеялись, оглядываясь на него, — выступить против навязанного им королевским правительством декрета и в поддержку своей рабочей партии.

Это камень и в его огород! — догадался капитан, и ему стало обидно, но он их тут же попытался оправдать, разве так уж они неправы, откуда им знать, как он относится к ним!

Хорошо же он к ним относится, — что-то в нем самом возмутилось, — чуть раньше он это доказал. Только в чем, в чем он может упрекнуть себя? — разволновался капитан и посмотрел на стоявших на тротуаре зевак. Какой-то упитанный господин бросил в адрес процессии ехидное замечание, и капитан, словно это ему о чем-то напомнило, озираясь по сторонам, спросил себя: где же Панкрац?

Неужели он перепутал, приняв эту процессию за орюнашскую? Если это так, — а иначе и быть не могло, — значит, он должен вернуться сюда.

Правда, он мог пойти и по другой дороге, той, что проходит мимо публичных домов! — вспомнил капитан и, решив, что так все и было, перестал оглядываться и искать, а направился вслед за процессией, которая снова запела.

Как и предположил капитан еще тогда, когда эту процессию принял за орюнашскую, она возвращалась с кладбища, вероятно, после чьих-то похорон, может, одного из своих товарищей. Но куда они идут? Почему так спешат, словно их кто-то преследует?

Конечно же, их преследовали; против них был направлен закон, и в любую минуту их могла задержать полиция; чтобы избежать столкновения с ней, они и торопились!

Капитан снова посмотрел вокруг, но ни впереди, ни позад не было ни одного полицейского. Он решил и дальше следовать за процессией и теперь, когда его уже больше не смущали их взгляды, стал прислушиваться, о чем они поют.

Поначалу не мог ничего разобрать, но мало-помалу, а особенно по одному слову, которым заканчивался припев, понял, что поют они свой гимн «Интернационал».

Слаженно, глуховато-торжественно, то взлетая до самой высокой ноты, то падая, звучали их голоса и, — не солдат ли проснулся в капитане? — он вдруг почувствовал, что шагает с ними в ногу.

Он усмехнулся и тут же содрогнулся от необычной, почти безумной мысли: что, если сейчас, здесь притвориться сумасшедшим, примкнуть, более того, возглавить эту процессию и вместе с ней, выкрикивая лозунги, войти в город? Это был бы отличный способ добиться отставки и перейти на гражданскую службу.

От одного предположения кровь прилила к лицу, участился пульс, сжалось сердце: какая сенсация, но всего лишь сенсация, а в общем-то безумие и риск получить как раз обратный результат, да и…

Мысли в голове перемешались, а сам он был так упоен своей идеей, что не замечал ни улицы, ни домов, перед ним было только неоглядное пространство, тонувшее в бездне.

Его мысль была неосознанной, скорее интуитивной, также интуитивно он перешел с мостовой на тротуар, чтобы немного отстать от процессии.

Он прошел по тротуару несколько шагов и столкнулся почти нос к носу с человеком, на котором он поначалу заметил только что-то блестящее. Слух еще был не в состоянии разобрать вопроса, а глаза — различать предметы. Когда глаза привыкли и он стал ясно видеть, — впрочем, такое состояние длилось всего мгновение, — капитан застыл на месте, ноги похолодели, кровь отлила от лица, и весь, словно одеревеневший, он поднял руку, отдавая честь. Перед ним стоял все тот же генерал, которого он встретил в полдень!

Здесь улица сужалась, спускаясь круто вниз, — это и была та его бездна! — а в стороне от нее, впрочем, сейчас уже неразличимые, раскрыли свою пасть древние городские ворота, в глубине которых в сиянии сотен свечей сверкал заветный алтарь и из которых вели на улицу широкие каменные ступени.

Генерал, вероятно, из комендатуры, расположенной поблизости, спустился сюда именно по этим ступеням. В свете ближайшего, уже зажженного уличного фонаря блестели его золотые эполеты, не из-за них ли, — только сейчас, когда они уже не были видны, он это осознал, — таким ярким показалось капитану сияние алтарных свечей? Какое теперь это имело значение, блеск золотых генеральских эполет для него уже погас, перед ним было мясистое, холодное, перекошенное злостью лицо, наконец до него дошло, что генерал его спрашивает, что за орава прошла и почему он, словно в беспамятстве, плетется за ней?

Теперь вновь перед капитаном засверкали генеральские эполеты и снова вернулась способность мыслить: самое время было что-то выкрикнуть, притворившись сумасшедшим! Но слова помимо воли слетали с губ, слова не его, чужие, сопровождаемые только едва приметным сомнением: сказать ли правду, сказать ли, что это были за люди? Но генерал мог это уже и сам знать, с уст капитана не случайно сорвались слова об этих людях. В свое же оправдание он сказал, что спешит в театр; поэтому пусть господин генерал извинит — он хотел извиниться за свою оплошность, когда в спешке чуть не сбил генерала с ног. Но тот его прервал, поморщившись и подозрительно сверля глазами:

— Эта банда? Да разве в городе нет полиции?

— Я не встретил ни одного полицейского, господин генерал! — вздохнув с облегчением, ответил капитан и покраснел, поняв смысл сказанных слов.

— Не встретили! — бросил генерал и с холодной иронией добавил: — А с этими вам повезло? Удивительное дело, действительно поразительный случай! Как вспомню, что сегодня было пополудни…

— Извините, господин генерал! — капитан чувствовал, что генерал ему не верит; впрочем, в чем он его подозревает, в том, что он преднамеренно искал эту банду? — Я действительно только случайно…

Генерал снова не дал ему закончить, теперь он был еще более холоден, напряжен и мрачен:

— Довольно, довольно! Не нужны мне здесь ваши объяснения! Для этого мы завтра и встречаемся! — И, задержавшись взглядом на прохожих, снова глазевших на них с любопытством, закончил резко и нетерпеливо: — Где полиция, он не знает, офицер должен знать свои обязанности! Это намного важнее театра! Вот так! — он оглянулся на удалявшуюся процессию. — А теперь поторопитесь, полицейского найдете на главной площади! Марш!

— Слушаюсь, господин генерал!

Выпятив грудь колесом, судорожно отдав честь, капитан быстрым шагом, чуть ли не бегом, припустился вниз по улице. Процессия уже прошла, она как-то вдруг, молча, свернула на соседнюю улицу; вероятно, опасаясь встречи с полицейским, она не посмела выйти на главную площадь! Но что ему делать? Бежать к полицейскому и предупредить, а тем самым и выдать их?

Так поступить? Выдать их после всего, что было, что он пережил за минуту до встречи с генералом?

Может, удастся как-то избежать этого? — в нем на мгновение вспыхнула надежда. Но лишь на мгновение; не оборачиваясь, можно было понять, что генерал последует за ним. Только эта дорога вела в центр города, куда он наверняка и шел.

Итак, как быть? — капитан весь ушел в себя, чувствуя полную беспомощность, даже чуть не разрыдался; с завистью смотрел он на гражданские сюртуки, с горечью сознавая: ничего другого ему не остается, как только выполнить приказ. Может, полицейский уже не найдет процессию, да и что он вообще может один против ста?

Впереди уже виднелась площадь и стоящий там постовой; с гнетущей мыслью, как быстро исполнилось предсказание Панкраца, капитан направился прямиком к нему. Он уже находился в нескольких шагах от него, как вдруг полицейский отвернулся и, на мгновение застыв, затем быстро пересек площадь, возможно, так и не заметив капитана.

Братич тоже обернулся и тоже остановился, пораженный. С противоположного конца площади, пройдя, наверное, переулками, внезапно появилась процессия. Она приблизилась к капитану сзади незаметно и теперь уже толпилась посередине площади. В тот момент, когда полицейский, а вслед за ним и капитан повернулись, вдруг кто-то из толпы оглушительно громко, на всю площадь, выкрикнул лозунг за Ленина и рабочую партию, тут же подхваченный остальными.

Призывы, короткие, будто выстрелы, следовали один за другим, и еще не стих последний, как капитан вновь замер от неожиданности. Теперь, только уже с другого конца площади, с улицы, на которой, как было известно, находился полицейский участок, доносился конский топот — можно было отчетливо различить, как всадники мчатся прямо на толпу. В свете электрических фонарей яростно сверкнула сабля их начальника, и, слившись с уже затихающими выкриками толпы и перекрыв их, раздался хриплый, наверное от злобы, голос:

— Обнажить сабли!

Для чего? Полицейские на конях не успели вытащить их из ножен, а людей как не бывало, и конница, не сумев на скаку остановиться, врезалась в пустоту.

— Вперед, вперед! Руби! — продолжал кричать начальник, — в нем капитан признал Васо, — и кавалерия разлетелась в разные стороны. На кого они будут нападать сейчас, когда демонстранты, предусмотрительно смешавшись с многочисленной в это время на площади толпой, стали оттуда выкрикивать, так что уже нельзя было понять, кто прав, кто виноват?

Впрочем, Васо, как всякий умный полицейский, справился с задачей; оставшись почти в полном одиночестве, он пошел в наступление, — его примеру последовали и другие, — на всех сразу без разбору.

— Разойдись! В сторону! Расходитесь! — разносилась по площади то команда Васо, то полицейских, и в воздухе угрожающе поблескивали сабли, а подковы зловеще стучали по асфальту; под одним полицейским конь стал на дыбы, — может, конь Васо? — и чуть не придавил бежавших впереди людей.

Все бросились врассыпную, кто возмущаясь, кто молча, заполнили ближайшие улицы, набились в подъезды домов или просто прижались к стенам. Особенная неразбериха наступила на покрытых тентами террасах двух ближайших кафан. И вскоре площадь, всего минуту назад усеянная людьми, как летом деревенский стол мухами, опустела.

Чистая, словно выметенная! — вспомнились капитану слова Васо.

Сам он укрылся на террасе ближайшей кафаны, спрятавшись здесь и от генерала, который в самом деле пришел на площадь и отсюда некоторое время следил за происходящим, сейчас он как раз сворачивал на ближайшую к кафане улицу.

Капитан был возмущен жестокостью, с которой Васо и его подчиненные набросились на людей, — не его ли конь чуть не раздавил старушку? — тем не менее сам он все больше успокаивался. Глядя, как постовой, которому по приказу генерала он должен был сообщить о демонстрации, промчался прямо перед ним, безуспешно пытаясь поймать одного из демонстрантов, он удовлетворенно подумал, что его все же миновала необходимость доносить, за него, очевидно, это сделал кто-то другой!

Но кто? — для него было загадкой. Не в силах дать ясный ответ, он пришел в печальное и какое-то подавленное состояние; не радоваться же тому, что доносчиком оказался кто-то другой, если хорошо известно, что, не окажись другого, им бы стал он сам!

Тем временем шум, поднятый демонстрантами, стих. Васо со своим отрядом отступил на передний край площади и здесь, восседая на коне и выпятив грудь, с видом победителя, выигравшего бог знает какое сражение, то тупо глядя перед собой, то рыская глазами по сторонам, наблюдал, не вспыхнет ли где снова пожар. Но тот, очевидно, был погашен окончательно, и это почувствовала публика, попрятавшаяся по подъездам и террасам кафан. Приободренные люди снова выползали из своих укрытий и, тихо переговариваясь или молча, снова усеяли площадь.

Ссутулившись, пытаясь незамеченным скрыться от Васо, выполз из-под навеса и капитан. В театр он уже немного опоздал, поэтому решил поехать на трамвае — остановка была напротив. Но едва он сошел с тротуара, как вынужден был остановиться. В компании совсем еще молодых, модно одетых людей, стоявших на тротуаре неподалеку от кафан, он сначала заметил Панкраца, а затем и услышал его голос. Тот интересовался результатом футбольного матча и, узнав, что выиграл местный клуб, к которому он не питал особых симпатий, разозлился и, отвернувшись, тоже заметил капитана.

— Ого! — воскликнул он; и продолжал стоять, раздумывая, стоит ли ему покидать компанию.

— Вы идете? — скорее вырвалось у капитана, нежели он на самом деле думал спросить. Впрочем, почему бы им не пойти вместе в театр?

— Прежде я хотел бы поужинать! — Панкрац все же решился подойти к нему. — К тому же, можно сказать, мне повезло, можно будет поговорить с Васо о бабке. Вы идите, а я вслед за вами! — Он протянул ему руку, но капитан не пошевелился и не подал свою. В ту минуту, когда он встретился с Панкрацем, мимо него прошли двое молодых людей, своим видом напомнивших тех, что шли с демонстрантами, и один из них сказал другому:

— По-видимому, на нас донес кто-то из отделения, — он назвал его адрес. Но тотчас говоривший, наверное, тоже узнал капитана и замолчал; только отойдя шага на два от них, довольно громко прошептал, оглянувшись на капитана:

— Не этот ли?..

Что ответил второй, не было слышно, да и сами юноши скрылись в толпе прохожих, но то, что капитан услышал, было достаточно: молодые люди подозревали его! Может, это было к лучшему, в капитане сейчас с необыкновенной ясностью возникло другое подозрение, бывшее, вероятно, ближе к истине. Он не мог избавиться от него, поэтому продолжал стоять, расспрашивая Панкраца:

— А как вы оказались здесь? Куда исчезли там наверху?

Панкрац не слышал, о чем говорили двое молодых людей, но своим собачьим нюхом догадался, что капитан его в чем-то подозревает. В ответ он только рассмеялся и сказал с деланной и заранее продуманной простодушностью:

— Наверху? Вернее, внизу! Представьте только, какая глупость! — Он недоговорил, прямо на них мчалась машина, за ней другая, и они вынуждены были отойти ближе к трамвайной остановке, куда и собирался пойти капитан. Только здесь, подальше от людей, Панкрац продолжил: — Я подумал, что это мои друзья, а они оказались вашими товарищами! Чтобы избежать встречи с этим милым обществом, я, вовремя спустившись по лестнице вниз, набрел на улице, — он назвал улицу, — на трамвай, и вот минуту назад приехал сюда, намереваясь пойти к Васо!

— Почему же вы не вернулись назад? Ах да, из-за Васо! — вспомнил капитан и слегка смутился, поскольку Панкрац не сумел развеять его подозрений. Правда, можно допустить, что он перепутал процессии, но когда вдруг понял это и, как он и сам сказал, был на той улице, где находился полицейский участок, — разве не мог там же донести на демонстрантов, а уже оттуда по телефону сообщили в центр! Конечно же, как только он спустился по лестнице, участок оказался прямо перед ним! А рядом и трамвайная остановка! — капитан отчетливо вспомнил это место. Только каким образом по этому доносу, — одно сомнение сменялось другим, — полицейская кавалерия могла так быстро прибыть на место? Впрочем, отчего же и нет? — разволновался капитан, но ничего не сказал, а только заметил: — Если вы собираетесь ужинать, то приедете к концу спектакля!

Для Панкраца было важно попасть в театр к большому антракту, тем не менее не без сожаления он сказал:

— Я потороплюсь! Знаете, я проспал сегодня обед, а идти на пустой желудок не имеет смысла… Но и вас я бы не хотел задерживать, впрочем, как вы здесь очутились? Пришли вместе с процессией? — усмехнулся он. — Она ведь там прошла мимо вас! Вы имели удовольствие видеть своих героев! Развеяло их, словно пух по ветру!

— Что им еще оставалось… да они, как мне кажется, и сами уже думали расходиться, — помимо желания вырвалось у капитана. Впрочем, сейчас он уже думал только о театре! Он протянул Панкрацу руку, собираясь уйти, как вновь остановился.

Это Васо, все еще стоя со своей кавалерией в начале площади как неколебимый страж мира и порядка и наблюдая за прохожими, еще раньше заметил у кафаны Панкраца и капитана и теперь, улучив минуту, когда толпа рассеялась, подошел и, сделав вид, что не узнал капитана, сразу же обратился к Панкрацу:

— Я сейчас вернусь, а ты, как я уже прежде сказал, пойдешь со мной!

— Не припомню, чтобы ты мне что-либо говорил, — пристально посмотрел на него Панкрац. — Разве ты не заметил капитана Братича?

Васо повернулся к нему и как бы только теперь узнал капитана. Он попытался улыбнуться, но в лице его затаилась злоба. Сделав неопределенное движение рукой, будто намереваясь отдать честь, пробормотал:

— Ах, это ты! Что тебя сюда привело? Видел ты эту банду?

Капитан неестественно улыбнулся и, не зная что ответить, растерялся, но Панкрац его опередил, бросив насмешливо Васо:

— При капитане не употребляй подобных выражений, для него это не банда!

— Что? Правильно ли я тебя понял? — Васо откинул назад голову и, словно только что проснувшись, подозрительно смотрел то на Панкраца, то на капитана.

— Да ничего, успокойся! Что тут непонятного? — смерив его взглядом и как бы сейчас реваншируя за старое, Панкрац острие своего замечания направил против Васо. — À ты стал героем дня! Всех разогнал, словно их и не было! Только немного смешно получилось, выстрелить-то выстрелил, а в цель не попал! Дотянуться дотянулся, а схватить хоть одного так и не смог!

В этом как раз и заключалась причина злости Васо, он никак не мог успокоиться, что не взял с собой отряд пешей полиции, тогда бы точно кого-нибудь да поймал. Тем не менее упрек Панкраца ему показался незаслуженным, а поскольку после застолья у него еще не выветрился хмель, он, не удержавшись и не обращая внимания на капитана, отрезал:

— Ты должен был, дорогой, позвонить мне чуть раньше!

— Зачем звонить? — вспылил Панкрац, почувствовав на себе вопросительный взгляд капитана, но тут же вывернулся, сказав с усмешкой. — Ах да! Ты все о том! Да я тебе вовремя сообщил, разве Йошко уже уехал из уезда?

— А, он! — помрачнел Васо и сглотнул слюну, как будто только теперь до него дошло, о чем тот говорит. — Все в порядке! А ты что, капитан, молчишь? — повернулся он с еще более мрачным видом к капитану. — Переживаешь из-за той банды? Да, кажется, я видел, как кто-то из них пробежал мимо тебя, вы чуть лбами не столкнулись! Ты даже посторонился, пропуская его, а мог бы помочь полицейскому схватить!

Капитан только теперь понял, в какое положение попал, и какая-то безысходность овладела им; если это заметил Васо, то вряд ли то же самое ускользнуло и от генерала? Но то, что не решился бы высказать генералу, он сказал Васо, а находясь в раздраженном состоянии, ответил более резко, чем намеревался:

— Я не полицейский, чтобы хватать людей!

— Да, ты не полицейский! — обиделся Васо. — Но ты, как и я, по долгу службы призван следить за порядком! Или, — он многозначительно посмотрел на Панкраца, — зачем ты носишь мундир?

Прохожие и люди, ожидающие трамвая, старались держаться от них подальше, опасаясь, очевидно, этого слишком для них откровенного разговора, который вели между собой полицейский, офицер и гражданский. Какой-то человек, прошедший в непосредственной близости от капитана, наверняка слышал слова, сказанные Васо, — об этом можно было судить по его взгляду, брошенному на капитана. Этот случай, да еще интуиция подсказали Братичу всю бессмысленность дальнейшего объяснения с Васо, и он, пожав плечами, решил уйти.

— У меня нет времени задерживаться с вами! — только и пробормотал он в ответ и тут же увидел нужный ему номер трамвая. — А вот и мой трамвай! Привет! До свидания, господин Панкрац! — и, не оглядываясь, поспешил к трамваю, сел в него и забился на площадке в угол.

Все его мысли были сейчас заняты не столько собой и замечаниями Васо, сколько Панкрацем. Когда тот успел встретиться с Васо, если, — как бы он этого не отрицал, — тот велел ему следовать за собой? Вопреки попытке Панкраца истолковать высказывание Васо о запоздавшем сообщении как его обещание поговорить с Йошко, разве то же самое нельзя было понять иначе, что демонстрантов полиции, правда, случайно именно Васо, выдал не кто иной, как Панкрац!

Да, только он! Вероятно, он их узнал еще там, на сквере, и, уже зная заранее, как поступить, поспешил в участок, чтобы сообщить о них — а заодно не донес ли он и на него — капитана?

Больше уже не сомневаясь, капитан помрачнел; и этого человека он еще утром считал своим товарищем! Но, — мысль его снова обратилась на самого себя, — какое он имеет право в чем-то упрекать Панкраца! Ведь сам он поступил бы точно также, не опереди его Панкрац! Точно так, — следовательно, чем он отличается от Панкраца! Нет, все же отличается! — пытался убедить себя капитан. Тем не менее, когда трамвай остановился возле театра и он вышел, настроение у него было еще более подавленным, и он чувствовал себя совершенно разбитым. Тяжело вздохнув, он вошел в здание, спектакль, судя по доносившейся сюда музыке, уже начался.

 

IX

Нетрудно догадаться, что капитан нисколько не обманулся, подозревая Панкраца в доносительстве. Еще до своего отъезда на море тот прослышал, что рабочие, не имея возможности встречаться открыто, устраивают, как правило, по воскресеньям во второй половине дня тайные сходки в окрестных лесах, а по их окончании небольшими группами с разных сторон стекаются в город и тут проводят демонстрации. Сегодняшняя как раз и была одной из тех, о которых он узнал от своего знакомого рабочего и сразу же сообщил о ней в полицию. Единственно, о чем тогда ему не удалось выведать, а следовательно, и донести, — где должна была состояться сходка. Но и то, что он узнал, было достаточно, чтобы в процессии, возвращающейся с кладбища и что-то выкрикивающей, сразу распознать ту самую, которая его интересовала; мелодия их песни, услышанная им уже вблизи, окончательно подтвердила его догадку. Они шли из леса, расположенного неподалеку от кладбища, — таких лесов там много! — сообразил он тут же, и все, что он сделал потом, почти полностью совпадало с тем, в чем его подозревал капитан.

Единственное небольшое расхождение состояло в определении пути их следования. Он предполагал, что процессия направится по одной из ближайших к участку улиц или, может, и по ней самой. Поэтому сразу побежал предупредить стражу.

Когда же понял, что ошибся, то позвонил на центральный полицейский участок. У телефона оказался Васо. О возможности проведения такой демонстрации он был заранее предупрежден как самим Панкрацем, так и косвенно дежурным писарем, поэтому долго им говорить не пришлось. Васо первым положил трубку и поспешил во двор, куда еще раньше, на всякий случай, приказал прибыть отряду полицейской кавалерии, которая должна была в любую минуту выступить. Если бы не произошло непредвиденное, а именно: если бы у него под ногой не лопнуло стремя, — из-за чего позднее его конь, наверное, и вел себя так странно! — он бы к месту сбора демонстрантов прибыл значительно раньше! Теперь это уже не имело значения, главное, стало понятно то, что тогда показалось капитану необычным: как это Васо со своим отрядом мог так быстро прибыть на место события!

Ясно было и то, что, разговаривая по телефону о более важных делах, они не смогли обсудить свои семейные проблемы. Поэтому Панкрацу, вспомнившему о них в последнюю минуту, Васо назначил свидание на главной площади. Вот почему тогда он ему ничего определенного, о чем сообщил уже здесь, не сказал, да и не мог этого сделать, ибо, как бы они оба ни были убеждены, что процессия по заведенному обычаю проследует именно на эту площадь, все же окончательной уверенности не было ни у того, ни у другого. Так они сошлись на том, что после разгона демонстрации Панкрац будет искать Васо в полиции.

В конце концов они встретились здесь, и Панкрац — капитан тоже присутствовал при этом — узнал от Васо, что в селе все в порядке, из чего сразу заключил, что бабка на свободе. Только благодаря чьему вмешательству: Йошко или Васо? — разбирало его любопытство, и он, желая как можно скорее избавиться от Васо, задал ему сразу же, как только капитан ушел, этот вопрос.

Но Васо молчал, с мрачным видом уставясь на трамвай, в который вскочил капитан, а затем, обращаясь к Панкрацу, недовольно пробормотал:

— Что с ним случилось? Ты вроде бы сказал, что разговаривал с ним и что он помешался на коммунизме? В своем ли он уме?

Панкрац и вправду обронил про капитана то, о чем сейчас сказал Васо, да и сам теперь вспомнил, как Братич, симулируя помешательство, намеревался добиться отставки. Но сейчас ему не хотелось на глазах у всего народа стоять, точно сыщик, с полицейским чиновником, поэтому он только презрительно улыбнулся.

— Да что с него взять, он скорее глуп, чем ненормален! — и все же не утерпел и добавил: — По глупости нарвался и на генерала, тот приказал ему завтра явиться с рапортом, еще два-три таких случая, и капитан опомнится!

— Какой рапорт? Где? Из-за чего?

— Из-за своего длинного языка. — Панкрац махнул рукой. — Но послушай, Васо! Я бы мог, конечно, об этом сказать и завтра, но у меня язык чешется. — Он спрятался от взглядов прохожих за коня и понизил голос. — Капитан тебе никакой не родственник, даже не друг, а ты ему выболтал про отпечатки моих ботинок возле разлива! Да и не далее как минуту назад повел себя перед ним так глупо! Это твое замечание «ты должен был позвонить чуть раньше» и еще кое-что — извини, но это было неумно!

Васо вытаращился на него, ненадолго вернулся к своему отряду, а затем чуть не взорвался. Но сдержался, глухо пробормотав:

— Это ложь! Никогда я ему… А впрочем, — чем он тебе может навредить, — даже если что-то и знает? Вообще, на твоем месте я бы на него без колебаний донес, или, в лучшем случае, пригрозил!

Загадочная, циничная улыбка пробежала по худому лицу Панкраца, и он проговорил как-то многозначительно:

— Сейчас ни ты, ни я не сможем этого сделать, он нам нужен! Хватит нам мозолить глаза, — не обращая внимания на явное изумление Васо, в котором чувствовалась и обида, он быстро проговорил, — так что же с бабкой, я тебя спрашивал, кто вмешался…

— Да Йошко! — как-то удовлетворенно, хотя и неохотно сказал Васо. — Жандармы действовали только по распоряжению пристава, уездное начальство ничего не знало! Завтра старая приезжает! А где старик?

— У тебя, где ему еще быть! — поглощенный новыми мыслями коротко бросил Панкрац, собираясь уйти. — Ну я пошел! Привет, и скажи им, что завтра я приду к тебе!

— А куда ты сейчас? — все еще сидя на коне, Васо вопросительно посмотрел на него.

— В театр за капитаном!

И, уже расходясь, они еще с минуту смотрели друг на друга.

— С ним? Великолепное общество! — презрительно шмыгнул носом Васо и, одной рукой натянув поводья, а пальцем другой ковыряя в носу, гордо развернул коня к своему боевому отряду.

Через минуту он уже скакал назад. Правда, с поля боя возвращался без добычи, но зато на народ взирал с высоты своего коня, как победитель на побежденных. Так, с гордо поднятой головой, он и скрылся из вида.

Панкрац, не найдя больше перед кафаной своих друзей, направился в другую сторону. Не спеша поужинал в каком-то ресторане и, уже направляясь к театру, задержался у рекламной тумбы, собираясь по театральной афише немного ознакомиться с тем, что ему предстояло увидеть. Узнал из нее, что уже во втором действии выступает балет, а потом, правда, только в пятом, будут и какие-то вакханалии, поспешил в театр уже с неподдельным желанием. Между тем второе действие, а с ним и вальсы, он уже пропустил. Успел захватить только самый конец и, незаметно от билетера проскользнув в партер, увидел пеструю колышащуюся людскую массу, а в ней и балерин, но едва стал к ним внимательно присматриваться, как занавес перед оркестровой ямой опустился, в зале вспыхнул свет, и вместе с аплодисментами публики начался антракт.

Впрочем, именно то, что ему было нужно, — антракт! Пройдя на свое место, нашел там капитана, кивнул ему головой, а затем, оставив его, всего какого-то съежившегося и задумчивого, в покое, принялся разглядывать зал. Взгляд его блуждал повсюду: по партеру, ложам, даже по первым рядам бельэтажа. Его поразило обилие приятных и красивых лиц и рук, на фоне пестрых туалетов и в сиянии зажженных люстр выделялись своею белизной оголенные плечи и спины женщин, притягивая к себе какой-то будоражащей воображение чувственностью, казалось, обволакивающей человека с головы до пят, точно густой сладкий мед. Но той, ради которой он почти после трехлетнего перерыва снова пришел в театр, нигде не было. Выходит, он обманулся, ее билеты были не в театр? Невероятно, они были так похожи на его, значит, она где-то здесь, в партере; некоторые места пустуют, зрители вышли прогуляться, а с ними, возможно, и она!

Он стоял до последней минуты, кося глазами на все открывающиеся двери и в конце концов поняв, что ждать нечего, сел. Свет в зале погас, а вместе с ним что-то угасло и в Панкраце. Без всякого интереса слушал он музыку и со скуки развлекался тем, что разглядывал ложи, полукругом нависшие над ним, подобно гигантской подкове, а каждая напоминала раковину, внутри которой все еще, правда, не таким ослепительным и несколько окаменевшим, но еще достаточно живым и манящим блеском, сверкало то одно, то другое оголенное, мягкое женское тельце.

Занавес поднялся; влюбленный Зибель в саду Маргариты таял от нежности, напевая своей возлюбленной серенаду, а Панкрац продолжал заглядывать в ложи. Все, что происходило на сцене, казалось ему смешным, смешно было и оттого, что ему припомнилось, как месяц назад, сидя в кино, в глубине одной из лож, в то время как другие пялили глаза на экран, он примостил у себя на коленях тогдашнюю свою девушку, им соблазненную. Затем, хотя она и противилась, ха-ха, за спинами людей… — он чуть ли не вслух расхохотался и взглянул на сцену. Там уже был знакомый ему по изображениям Мефистофель, а вместе с ним, вероятно, Фауст.

С их появлением в Панкраце наконец стал пробуждаться интерес к действию. Когда же по жемчугу, оставленному Фаустом для Маргариты, он понял, что речь идет о соблазнении, искусно подстроенном Мефистофелем, его любопытство возросло еще больше. Более того, он почувствовал удовольствие, поняв, что стараниями старой тетки Маргариты, усыпившей бдительность Мефистофеля, Фаусту это удалось! Картина вызвала в памяти собственные переживания, связанные с его девушкой. Он совратил ее подобным же образом; только жемчуг в подаренном ей кольце был искусственным, но девушка приняла его за настоящий, результат был тот же: правда, она отдалась ему не в саду, а в лесу. Ха-ха-ха, тогда она ему еще нравилась, даже ее рыдания после всего случившегося были ему приятны!

Живо представив себе свой собственный успех, Панкрац уже не мог без смеха смотреть на театральное изображение чьего-то чужого. Прежде всего, не была ли победа Фауста слишком быстрой, в жизни все совершается медленнее, да и у него с его возлюбленной не сразу все образовалось? Особенно смешной показалась ему заключительная сцена, когда Маргарита и Фауст, — слишком долго! — обнимаются и целуются у окна Маргаритиной комнаты. В кино во время таких сцен, — вспомнил он, посмеиваясь про себя вслед за Мефистофелем, — подмастерья, занимающие первые ряды, обычно отпускают реплики на весь зал и чмокают губами, имитируя поцелуй. Развеселившись и придя в хорошее настроение, ему и самому захотелось сейчас сделать то же самое! Ха-ха-ха, с каким бы презрением посмотрели на него все сидящие вокруг, да и сам капитан! Особенно интересно, как бы на это прореагировали многочисленные девицы и старые девы, которые с замиранием сердца следили за теми, что виднелись в окне!

Когда в зале опустился занавес и зажегся свет, он, глядя на капитана и думая об этой сцене, все еще улыбался. И, продолжая улыбаться, вернее, скалить зубы, спросил у него, почему он не хлопает? Сам он, однако, не аплодировал, но когда капитан в ответ на его вопрос только пожал плечами, он о чем-то вспомнил и обратился к нему:

— Что же вы, капитан, находите во всем этом капиталистического?.. Может, жемчуг, с помощью которого Фауст соблазняет Маргариту?

Капитан сидел в кресле съежившись, лицо его избороздили неизвестные доселе морщины, и он молчаливо, с каким-то болезненным выражением в глазах, всматривался в рампу, у которой раскланивались артисты. Вдруг он как бы опомнился и сказал тихо, точно ему трудно было говорить:

— Читали ли вы вообще «Фауста»?

Панкрац уже смотрел в другую сторону и сейчас сделал вид, что не расслышал, но, почувствовав на себе не только пристальный взгляд капитана, но и взоры окружающей публики, ответил презрительно:

— «Фауста»? Фи! Еще в седьмом классе гимназии учитель немецкого языка задал нам его для внеклассного чтения! — и, вызывающе хихикая, посмотрел капитану в глаза.

— Вот как? — только и сказал Братич, то ли поверив, то ли нет, но все же добавил: — Так почему вы спрашиваете? У Гете есть и вторая часть «Фауста», которая не вошла в оперу! — Тем временем аплодисменты в зале стихли, железный занавес, возвестивший о наступлении большого антракта, стал опускаться, и основная масса публики хлынула к выходу. Поскольку капитан захотел остаться, то Панкрац, особенно не настаивая, отправился один. Он снова устремился на поиски своей дамы, и опять все было напрасно. Где он только не был: в фойе и даже на площади перед театром; оставался только бельэтаж, но, оказавшись снова в фойе, подниматься туда уже не захотел. Логика его рассуждений была простой: он не видит ее в партере в первых рядах, следовательно, если она действительно в театре, то сидит где-то в последних рядах бельэтажа. А это, несмотря на ее элегантность, могло означать или то, что она небогата, или богата, но скупа, что тоже плохо. Впрочем, может, билеты предназначались для кого-то другого, и это важно, здесь в фойе собралось столько красивых женщин! Сейчас он мог их рассмотреть и смотрел во все глаза, не без зависти наблюдая за сопровождавшими их мужчинами, у каждой из них был по крайней мере один, а у некоторых и больше!

Несколько раздосадованный тем, что ему самому подле такой сокровищницы, распоряжаться которой имеют право другие, на сегодня достается только служанка, вместе с другими со звонком возвратился в зал.

— Какая блестящая публика в фойе! — воскликнул Панкрац, подходя к капитану, и искренне вздохнул. — Но что это с вами? Вы как-то странно выглядите!

Капитан отсутствующе что-то пробормотал. Тем временем началось новое действие, и Панкрац, забыв о капитане, весь обратился в зрение.

Разыгрывалась сцена Маргариты в церкви, изображалось ее отчаяние и то, как она, якобы сраженная проклятием, теряет сознание, — все это Панкрацу показалось явной чушью. Он снова вспомнил свою прежнюю девушку, вспомнил, как она пришла в отчаяние, когда он ее бросил, и тоже искала спасения в церкви. Но у нее, черт возьми, была все же причина, она думала, а, может, так оно и было, что она беременна! Ну а из-за чего Маргарита так переживала и так боялась проклятия? Может, только из-за того, что отдалась Фаусту? Или потому, что Фауст, возможно, ее уже бросил? Или все же она забеременела? — гадал Панкрац, но в таком случае все ему показалось еще более глупым, неумно вел себя и Фауст. Сам дьявол состоял у него на службе, а помочь девушке избавиться от плода не захотел, как это сделал он для своей, дав ей хинин и тем — явного или вымышленного — убил в ней ребенка!

В конце концов все симпатии Панкраца обратились к Мефистофелю, который, очевидно, вел двойную игру, подшучивая то над Фаустом, то над Маргаритой. Так, в следующей сцене, происходящей перед домом Маргариты, на него произвела впечатление насмешливоироничная серенада, которую Мефистофель пел Маргарите. Похоже, и он, — вспомнилось ему, — правда, серенады он не пел, а говорил обычные слова, тоже вволю поиздевался над своей девушкой, когда та потребовала от него выполнить обещание, с помощью которого он и добился ее, а именно — жениться! Ха-ха-ха, жениться на сироте, на обычной швее!

Так Панкрац в душе развлекался, пока не наступил момент, когда и он посерьезнел; на сцене появился брат Маргариты Валентин, и стало очевидно, что дело дойдет до драки. Когда это случилось, то есть произошла дуэль между Фаустом и Валентином, и тот упал, пронзенный шпагой Фауста, тут Панкрац под влиянием минуты впервые не мог согласиться с Мефистофелем; ведь наверняка это он водил шпагой Фауста, поскольку, черт возьми, кому была нужна эта смерть? Смешно! — ощерился он. — Не ему же, с таким мастерством отправившему на тот свет Краля, теперь оплакивать эту театральную смерть! К тому же этот Валентин большой дурак, обыкновенный швабский филистер, если мог так серьезно — даже проклял ее — отнестись к поцелуям своей сестры с Фаустом или, может, — и это вероятнее всего, — к ее беременности! Конечно, это его право, но если бы все братья так поступали, — Панкрац вспомнил, что и у его девушки был брат, настоящий атлет, — что бы оставалось делать юношам, подобным ему, — разве только постричься в монахи!

— Сейчас начнется балет, да? — с этими словами после того как отзвучала песнь печали, исполненная хором и оркестром, обратился он к капитану.

Капитан, погрузившись в свои мысли, растерянно и устало проведя рукой по лбу, выдохнул:

— Да!

— Скажите… я вас уже спрашивал, — Панкрац вопросительно посмотрел на него, — что с вами? Может, вам нехорошо? Выйдите на воздух, весь вечер паритесь в этом зале!

Капитан снова отказался, и Панкрацу, по-своему истолковавшему его молчание, впрочем, вслух он ничего не сказал, пришлось опять идти одному. Он вышел на улицу, подошел к террасе кафаны в надежде встретить там кого-либо из вчерашней своей компании. Никого не найдя, вернулся назад с намерением снова, хотя бы со стороны понаблюдать за публикой в фойе. Но у входа его непреодолимо потянуло на бельэтаж, он хотел проверить, нет ли там его дамы; поднявшись по лестнице, он осмотрел и коридор и кресла — безрезультатно! Только после этого спустился в фойе, и поскольку девушка, больше других понравившаяся ему, вышла со своим кавалером на балкон, то и он пошел за ней.

На балконе царил полумрак, не случайно здесь скрылись многочисленные парочки; облокотившись на балюстраду и отвернувшись ото всех, они о чем-то перешептывались, казалось, им ни до кого не было дела. Пытаясь отыскать знакомых, взгляд Панкраца задержался на одиноком мужчине, сидевшем в самом углу на стуле, согнувшись и положив голову на балюстраду, казалось, он дремал. Не веря своим глазам, он подошел ближе и вздрогнул, будто ужаленный, но тут же разозлился: в мужчине он узнал деда, старого Смуджа.

Значит, все же притащился сюда этот старый бездельник! И для чего — чтобы спать! Действительно ли он спит?

Холодок пробежал у него под сердцем; осторожно, делая вид, что его ничего не связывает с этим стариком, Панкрац приблизился к нему. Прислонившись спиной к балюстраде и убедившись, что за ним никто не наблюдает, он хотел незаметно дотронуться до Смуджа или, может, даже потрясти его. И уже было решился это сделать, как что-то его остановило; он колебался.

Наконец тронул старика за плечо и, продолжая одной рукой держаться за балюстраду, второй приподнял голову, заглянув в лицо, но тут же выпустил ее и отдернул руку. Не из-за той ли парочки, что обернулась?

Не только под сердцем, но по всему телу, с ног до головы прошел озноб; секунду он стоял, не зная, куда спрятать руку, прикасавшуюся к Смуджу.

 

X

Расставшись с Панкрацем и оставшись один, старый Смудж прошелся немного по направлению к дому Васо и остановился, задержавшись взглядом на тумбе с объявлениями; его внимание привлекли яркие краски рекламы, но еще больше заинтересовала его белая, так давно ему знакомая театральная афиша, только теперь она была чуть длиннее и немного уже. На ней большими буквами, слишком большими даже и для его плохого зрения было написано: «ФАУСТ».

Не без колебания подошел он ближе и стал ее изучать, прочитав сначала название, а затем по порядку и все остальное. Но от мелких букв у него зарябило в глазах, белая бумага на мгновение вдруг сделалась черной, потом снова превратилась в белую. Только после того, как улеглось первое возбуждение, он смог сконцентрировать внимание и на отдельных буквах, и на именах, да и получше разобраться в своих ощущениях: что, если и впрямь пойти?

Чуть раньше, когда это предложил ему капитан, он, правда, поначалу растерявшись, чуть не отказался, поэтому Панкрац мог быть спокоен и не перебивать его. Но разве не был бы спектакль бальзамом на его растерзанную душу? Откровенно говоря, с первой минуты, как только капитан упомянул о театре и, увлекшись, разговорился о «Фаусте», он снова вспомнил о всех своих вчерашних переживаниях, связанных с театром, и уже тогда приятно защекотала нервы вкрадчивая мысль: а не пойти ли и самому в театр?

Но приходилось считаться с другими, прежде всего, с Панкрацем. Он не сомневался — так оно и оказалось, — что тот будет против. Главное же, — он это понимал, ведь для Васо он отнюдь не желанный гость! — не мог же он исчезнуть из дома на целый вечер, предварительно с ним не договорившись, да еще потом беспокоить его своим поздним возвращением. Затем, затем… вспомнив, как разволновался вчера, — страх от этого так и не прошел, — можно ли быть уверенным, что поход в театр не выведет его из равновесия еще больше, чем вчера?

И все же, скажи капитан Панкрацу хотя бы еще одно слово и согласись тот, разве он сам тут же не присоединился бы к ним?

Но капитан, не проронив ни слова, ушел, за ним последовал и Панкрац и теперь считает, что он уже дома! Да и где ему еще быть и что ему вообще позволено делать? Все уже решено, да и поздно что-либо предпринимать, может, это и к лучшему! Взглядом, полным тоски, смотрел он, как раньше на капитана, на цифры на афише, означавшие начало и конец спектакля. Затем, совсем расстроившись, отвернулся и, ссутулившись, направился к дому Васо. Перепутав поначалу улицу и попав не в тот дом, он, в конце концов, отыскал нужную ему квартиру. Девочка-служанка с ребенком еще не вернулась с прогулки, следовательно, в доме никого не было, он сел на диван, вытащил письмо Йошко и стал разбирать его закорючки.

Отпустят маму или нет? — спрашивал он себя, прочитав письмо. Должны бы; если не поможет вмешательство Йошко, то наверняка это удастся сделать Васо! Только бы он пошел в полицию и только бы Панкрац, уйдя с капитаном, не забыл также заглянуть туда, к Васо, — опасения не оставляли его.

Так он сидел в состоянии полной неопределенности и страха и долго, долго ждал, может, Панкрац, как обещал, заглянет сюда, чтобы сообщить о результатах вмешательства Йошко. Комната погрузилась в сумерки, вернулась служанка и, уложив ребенка спать, занялась своими делами на кухне, — возможно, готовила ужин, — а Панкраца все не было!

Наверное, ему просто не захотелось идти сюда, ведь от него всего можно ожидать! Или ему нечего было сообщить, а если и было, то, вероятно, только плохое.

В этом, конечно, только в этом было все дело! — мысли его с каждой минутой становились все более мрачными. — Пусть Блуменфельд подкупил жандармов, разве они посмели бы трогать старую, не имея на то специального распоряжения из уезда! Задним же числом уездный начальник или не захотел, или не мог отменить его — да и как бы он это сделал, если речь шла об убийстве, и не об одном, а о двух сразу!

Кх-а, только Панкрац с его наглой легкомысленностью мог себе вообразить, что все это гроша ломаного не стоит и что можно будет легко отделаться штрафом! Кончится все гораздо хуже, чем можно было предположить, поначалу уже видно, так есть ли смысл скрывать? Не лучше ли во всем признаться, сказать, что все, — хотя бы то, что произошло с Ценеком, — только несчастный случай!

Но они и слышать об этом не хотят, так что же теперь делать?

Как поступить? — он мучительно всматривался в темноту, а в душе стало беспросветно темно: о, зачем он послушался Панкраца и не уехал, когда была возможность, с нотариусом обратно! Теперь был бы уже с мамой! Она была бы не одна, да и он не был бы так одинок, они бы друг друга утешали, и, может, сейчас она бы позволила ему взять всю вину на себя! Конечно, жить ему осталось недолго. Он им об этом сказал, да и сам с каждым днем все больше в том убеждается, к тому же к нему, такому немощному, судьи были бы более Снисходительны! Самое главное, — как этого не поймет мама! Дело было бы окончательно закрыто, и Йошко, — хотя бы Йошко! — раз и навсегда обрел спокойствие, не опасаясь шантажа, на который, наверное, и рассчитывал Панкрац, строя свою замысловатую защиту! Да, он рассчитывает, а, напротив, разве не самое время этого бездельника теперь, когда он получает плату от полиции, — как он сам признался Васо, — или совсем вычеркнуть из завещания, или хотя бы до минимума свести его содержание?

Для этого он вчера утром и хотел пригласить нотариуса домой, а сегодня вечером по дороге домой намеревался с ним поговорить! — вспомнилось ему, и он размышлял, как в этом убедить и маму. И вдруг пришел в ужас: пробили стенные часы, оставалось четверть часа до начала спектакля! Всего четверть часа, а Панкраца нет — не схватили ли его в полиции, когда он пришел туда?

Если это так, то каждую минуту за ним могут прийти жандармы! Заберут и посадят в камеру одного, без мамы, без единой души, одного-одинешенького!

Холодный пот выступил на старческом лбу. Разумом он понимал, что, пока Васо с ними, ни Панкрацу, ни ему, во всяком случае первое время, опасаться нечего. Но малодушие и страх были настолько сильны, что почти заглушили голос рассудка. Его душил кашель, он встал и с трудом добрался до окна; придя немного в себя, стал растерянно оглядываться вокруг. Вдруг вздрогнул и уставился в окно. В доме на противоположной стороне улицы, — может, уже и раньше? — кто-то играл на рояле.

Тритрира-рара-титити! — журчали, трелью разливаясь звуки; тримрара! — постучались они и в его растерзанную, словно камнем придавленную, душу и что-то в ней отпустило, оборвалось, мрак рассеялся, вместе с облегчением пришла мысль: стоит ли сидеть здесь, ожидая возможного ареста, не лучше ли уйти в театр и тем самым его избежать?.. Или если не существует опасность быть арестованным, то тем более, почему бы не пойти в театр, где он сможет встретить Панкраца и обо всем его расспросить?

С тех пор как с кларнетом под мышкой и с подписанным договором на покупку трактира в кармане он покинул театр, он больше никогда туда не возвращался! Никогда, а жизнь проходит, уже близок ее конец, и в каждом его покашливании, в каждом перебое сердечного ритма виден смертельный оскал. Так почему же еще раз не посетить то место, где когда-то в юности он слушал эту музыку? Сейчас он уже не будет так волноваться, как вчера; этого не случилось бы и вчера, если бы его не потрясла продажа кларнета, последнего воспоминания о давно ушедшей юности!

Так, так! — комкая в кармане деньги, полученные за кларнет, все никак не мог решиться старый Смудж. — Капитан правильно сказал, это могло бы его развеять! Теперь, когда вернулась служанка, он может оставить Васо записку, в которой все ему объяснит, может взять и ключи, чтобы не беспокоить по возвращении. Тем более что Васо с Пепой в гостях, они тоже могут задержаться, возможно, он еще вернется раньше их!

Он отошел от окна и в нерешительности остановился, вспомнив, что может еще и билет не достать. Когда же в комнате зажегся свет и служанка принесла ему ужин, первое, что он сделал, отказавшись от еды, схватил шляпу и как можно понятнее объяснил девушке, куда идет и что она должна сказать Васо.

Служанка получила строгие указания никуда, кроме как на вокзал для встречи бабки, старика не пускать, об этом она ему и сказала сейчас, пытаясь отговорить от его намерения. Но он объяснил, что в театре находится Панкрац и еще один его и Васо знакомый, таким образом, получив ключи и прихватив с собой письмо Йошко, дабы служанка его не прочла, ушел.

Он спешил, насколько ему позволяла астма. Та неожиданно начала его щадить, поэтому он шел без труда и довольно легко дышал. Но уже на одном из следующих углов в страхе остановился. Еще раньше послышался конский топот, а теперь перед ним появилась, вылетев из боковой улицы, полицейская кавалерия во главе с Васо. Спрятаться от него в ближайшем подъезде? — первое, что пришло ему на ум. Но страх пересилило желание как можно скорее узнать, что с мамой и что случилось с Панкрацем, должно же об этом быть известно Васо!

Он крикнул что есть мочи. Но ни кричать, тем более прятаться не стоило, ибо Васо уже сам его заметил. Пропустив вперед всадников и не скрывая своего удивления и раздражения, подъехал к нему.

Куда это он? Ведь Панкрац сказал, что он дома!

Однако не обмолвившись ни словом о театре, старый Смудж только поинтересовался, что с мамой и что с Панк..? — хотел спросить, но Васо мрачно молчал, а потом его словно прорвало: пока у нее есть такой зять, что с ней может случиться, естественно, ее отпустили! Панкрац же ушел в театр, никак и он туда собрался? — оторопело уставился он на тестя. Какая глупость! Что с того, что там Панкрац и капитан Братич? А его место дома!

Впрочем, теперь, когда он знает, что мама на свободе, а, следовательно, все его опасения за Панкраца и себя самого оказались напрасными, у старого Смуджа уже не было причин не пойти в театр. В то же время вместе с облегчением, неожиданно пришедшим к нему, возникли и другие причины, усилившие его желание пойти туда; так он стоял, упрямо твердя, что наверняка домой вернется раньше Васо!

Васо, впрочем, не знал, что вчера произошло со старым, когда разговор зашел о театре. Да если бы и знал, не вспомнил бы об этом, поскольку слишком был занят мыслями о предстоящей вечеринке у делопроизводителя. Он и сам предполагал, что она может затянуться далеко за полночь, и старик, вернувшись раньше, никого не потревожит, поэтому только сказал, мол, что касается его, то может, если хочет, катиться ко всем чертям. Затем, надув губы, развернул коня и ускакал вслед за своим отрядом к находившемуся поблизости полицейскому участку.

То, что Васо так сурово простился с ним, снова немного поколебало решимость старика, но искушение и любопытство были столь велики, что он все же поспешил дальше. Купив в кассе последний билет и пойдя в направлении, указанном билетершей, стал медленно подниматься по ступенькам на бельэтаж.

Шел он нарочито медленно, чтобы избежать одышки и пощадить сердце. Здесь, как и у кассы, была слышна музыка и пение, доносившиеся несколько приглушенно и прерывисто, впечатление было такое, будто в церкви служат праздничную мессу. С трепетным чувством благоговения, точно и вправду входил в церковь, он остановился в коридоре перед самым входом на бельэтаж. Прислонившись к столу, стоявшему в гардеробе, куда он положил свою шляпу, стал ждать окончания действия, которое вот-вот, как ему сказал билетер, должно завершиться, после чего его могли впустить.

Музыка звучала все громче и лилась откуда-то из глубины или с высоты, доносилась то издалека, то была слышна совсем рядом. Вдруг мощно, победоносно зарокотал бас и, слившись в выразительном дуэте с тенором, музыка накатила прибоем и тут же отпрянула, стихла и, казалось, увлекла, словно куда-то унесла за собой все здание вместе со старым Смуджем.

Впрочем, нет, это всего-навсего под бурные аплодисменты распахнулись двери зала и повалил народ, и Смудж, пропустив всех, поспешил, словно кем-то преследуемый, на свое место. Он все еще был заворожен как только что отзвучавшей музыкой, так и сиянием многочисленных люстр, яркими красками потолка и обивки, пестротой нарядов, да и просто таким скоплением народа и множеством кресел. Привыкший за многие годы к жизни в скромной обстановке своей лавки и вообще села, он долго бы искал свое место, если бы услужливый билетер не указал его.

Итак, заняв место в одном из последних рядов бельэтажа, Смудж скорее от смущения, нежели по необходимости вытер платком лоб и, немного освоившись, стал глазеть по сторонам, поначалу рассматривая все с любопытством ребенка. Но этот ребенок быстро вспомнил, что когда-то давным-давно уже был здесь, а вспомнив, начал уже привычнее на все смотреть. Но удивление не прошло и тогда: как это после стольких лет здесь ничего не изменилось! Вот и нарисованный конь все еще на потолке, а рядом с ним молодец, наверное, Марко Королевич! И голенькие детишки карабкаются по стволам расцветших фруктовых деревьев, и вилы в легких кисеях порхают среди облаков, а вот и мраморные ангелы — или бог их знает кто — трубят в длинные трубы! Все, все то же самое, жизнь здесь словно замерла, а чего только не пронеслось за это время через его жизнь, каких только не было перемен, особенно в эти последние дни, и одному богу известно, что ждет впереди!

Снова на душе у старого Смуджа стало темнее, чем в зале, где погас свет. Но что его так кольнуло, точно обожгло? Что за пожар вспыхнул где-то внизу, и пламя охватило его с ног до головы, так что он и шевельнуться не мог; тело его осталось неподвижно, а сам он весь задрожал, словно в лихорадке!

Оркестр, — частично он был виден и отсюда, — заиграл вальс. Вдохновенно, живо, вызывающе, насмешливо от такта к такту плыла мелодия, делаясь все теплее и теплее, будто и ее все больше охватывало пламя. Теперь она как бы сожгла занавес, мешавший ее полету. Пространство раздвинулось, вспыхнуло ярким светом; пожар звуков взметнулся ввысь, перекинулся на людей. И люди, бесчисленное множество людей несут его дальше — куда дальше, он все еще здесь! — несут, сами вознесенные и взволнованные огнем какой-то непостижимой, но бурной и, кажется, разрушительной страсти.

Играя в оркестре, где у него было место под самой рампой, старый Смудж всегда видел перед собой только зал, вернее, его потолок, а поскольку на спектакли никогда не ходил, кроме тех, в которых сам был занят, то, по сути, сцены, какой она видится из зала, он себе не представлял. То, что сейчас происходило на ней, — а там изображалась ярмарка, — было для него настоящим открытием. Это был особый, существующий только для себя и живущий своей жизнью мир, мир, отрезанный от остального света, какая-то сказочная феерия. На мгновение забыв о музыке, он принялся рассматривать толпу хористов, задержался на их фантастических одеяниях, скользнул по кулисам и в конце концов прислушался, о чем они поют, чем недовольны, и их недовольство передалось ему. Слова доходили до него искаженными, так что смысл происходящего на сцене остался неясен. Впрочем, он его — ни сейчас, ни потом в течение всего действия — особенно не интересовал. Ему было достаточно того, что он непосредственно, не вдаваясь в содержание, воспринимал чувством, зрением и слухом. И по этим каналам, преисполненная значимостью момента, наполнялась его душа, и тело пронизывала дрожь.

Страстность, стремительность, головокружительность второго действия, начиная с толчеи на базарной площади и кончая вихревым танцем, а над всем этим весельем — явление Мефистофеля, поющего свое дерзкое, глумливое рондо о золотом тельце, музыка, клокочущая, словно вулкан и, кажется, все испепеляющая, — все это, впрочем, что и не требовало особого понимания, захлестнуло старого Смуджа горячей волной раскаленного пожаром воздуха, спалив весь тяжкий груз забот, расплавив все то, что камнем лежало на душе. И принесло освобождение, очистило и возвысило, так что, когда опустился занавес и смолкла музыка, он, хотя и продолжал сидеть, точно врос в кресло, ощущал такой внутренний подъем, что, казалось, и душой и телом взмыл ввысь, и на лице его заиграла улыбка!

Впервые за последние несколько месяцев, — он остался безучастен, потеряв способность смеяться даже среди всеобщего смеха, вызванного показом швабом своего кино, — он сидел с улыбкой на лице; это был преображенный, какой-то совсем другой Смудж, не тот, каким он был всего полчаса назад.

Разве нечто подобное не случалось с ним и прежде, — ощутив в себе эту перемену, сознание его выхватило воспоминание нежное, как бархатистый звук его прежнего, собственного кларнета, — когда, сидя внизу, в яме, и солируя или играя с оркестром и закончив свою партию, а затем, вытирая со лба пот, он испытывал удовлетворение от законченной работы и наслаждался успехом, вернее, той красотой, которая вдохновила его, и это вдохновение передавалось от него и другим с тем, чтобы опять вернуться к нему!

Да, это было прекрасно! Прекрасно, когда начинаешь играть, испытывая волнение, а заканчиваешь полный вдохновения и потом весь как бы растворяешься и в музыке, все еще продолжающей звучать в тебе, и в одобрительном взгляде дирижера, и в восторженных аплодисментах публики! Сколько раз, о да, сколько раз он улыбался в ответ на оглушительный топот галерки, который из оркестровой ямы он воспринимал как ураган, бушующий в пропасти!

А сейчас он и сам почти что на галерке! — он оглянулся, уязвленный и немного расстроенный. Никто ему не рукоплескал, более того, — только сейчас он обратил внимание, — кларнета почти не было слышно. Разве у него в этой опере не было своей партии?

Нет, быть этого не может! — он отчетливо вспомнил, что и сам не раз играл в этой опере. Ему стало не по себе: где, в каком месте кларнет должен был звучать? В дальнейшем он решил более внимательно следить за игрой оркестра.

Вскоре ему представилась такая возможность. Антракт закончился, и теперь не так, как прежде, а нежно, как-то тягуче, сладострастно полилась мелодия. И вдруг Смудж встрепенулся, напряг слух — он различил кларнет!

Та-ра, та-ра-ра, ра-ра! — вторил его внутреннему голосу уже несколько страдальческий, будто в чем-то кающийся и рано, слишком рано оборвавшийся звук; он еще по-настоящему и не звучал, а его мелодию уже подхватил, кажется, фагот, — он подхватил, а кларнета уже не было слышно, он стих.

Это ему напомнило весну, дождливую и холодную, когда из-за облаков вдруг выглянуло солнце и упало на кровать, где он лежал, разбитый параличом, но сразу же и исчезло, спрятавшись за облака, и снова все стало серым и холодным… неужели и здесь также серо и холодно?

Нет, конечно, нет, если и не совсем как прежде, музыка его все же захватывала и все чаще согревала. Правда, прежде это был бурный, пламенный, все испепеляющий огонь, который, казалось, буйствуя в оркестре и всюду вокруг, властно завладевал им, подчиняя себе безраздельно. Сейчас, когда мелодию вели в основном струнные, только раз, совсем коротко, опять прозвучал кларнет! — музыка как бы стала более робкой и проникала в него крадучись. Это сладострастное жужжание, правда, ласкало слух удивительно нежно и мягко, и все же это было прикосновение к еще не зарубцевавшейся ране, которая, напротив, все больше открывалась. Постепенно хорошее настроение исчезало, сменившись если не болью, то чем-то болезненнопечальным, чем-то, что его опять возвращало к самому себе, а значит, к боли!

Зачем он ушел из театра? — подкрадывалась к нему исподволь мысль, по мере того как действие его все больше увлекало. Когда картина закончилась, этот вопрос встал перед ним четко и непреложно.

Зачем? Из-за любви, любви к жене — он все еще любит свою маму! Не было бы ее, он бы остался в оркестре; а поскольку астма у него появилась много позднее, он наверняка играл бы там до тех пор, пока не вышел на пенсию!

Но если бы астма его прихватила раньше, ведь какие силы нужно иметь, постоянно выдувая из кларнета звуки?

Подобный вопрос мог возникнуть только сегодня; тогда же, когда он был здоров, он и не мог возникнуть! И не возникал, только любовь, любимая им жена, имели значение: она хотела, чтобы он бросил оркестр, и только в угоду ей он это сделал!

Только ради нее? Что это значит? Разве он и сам в душе не был с ней согласен? Нет, и он того же желал, думал об этом, более того, думал еще до знакомства со своей будущей женой! Ведь жалованье в оркестре было небольшое, и он с сожалением вспоминал о тех деньгах, которые вкупе с чаевыми получал, играя как любитель по различным курортам! Ну да, об этом он и размышлял: не вернуться ли ему на старое место, оставив театральный и перейдя в какой-нибудь курортный оркестр.

Правда, все это было еще далеко от торговли, трактира, мясной лавки, но разве сделал бы он, как хотела жена, если бы это не пришлось по нраву и ему самому?

Это в нем кровь заговорила: он был сыном купца, сыном человека, которому всегда всего было мало, из-за этого он и погиб! Теперь это не имеет значения; ему действительно всегда не хватало, он бедствовал, едва сводя концы с концами — разве не явилось для него предложение жены заняться торговлей настоящим спасением? Торговля, постоянный денежный оборот, накопление капитала, богатство, дом — полная чаша, свобода, когда сам себе хозяин, — разве можно было от этого отказаться, отказаться, учитывая, что жена ему и деньги дала и даже подыскала трактир, с которого он мог начать свою торговую деятельность!

Да, деньги, богатство, это и явилось тем, что, помимо любви, заставило его уйти из театра! Деньги, богатство, именно это!

Он разбогател, у него всего было вдоволь, он ни от кого не зависел, и его успеху, как иногда до него доходили слухи, завидовал кое-кто из бывших коллег по оркестру! Но принесло ли все это счастье, обрел ли он спокойствие и получил ли внутреннее удовлетворение? Да, не кривя душой, все было. Но во что все это превратилось, чем закончилось, к чему он пришел, где те, кто бы мог ему позавидовать теперь?

Смущенный и растерянный, он стал всматриваться в видимый отсюда край оркестровой ямы, как бы пытаясь отыскать там бывших завистников. Но тут же откинулся назад, на спинку кресла, испугавшись, вернее, придя в ужас от подобных мыслей. Куда бы они его завели, какой вывод из этого следует: сожалея об уходе из театра, он сожалеет о своей любви, о своем браке, отрекается, пусть только мысленно, от жены и детей?

Выходит, так? Мама, дорогая, не верь, Йошко, не верь! — все в нем возмутилось против подобных мыслей, и он отвернулся, точно эти двое стояли перед ним и он боялся взглянуть им в глаза. Но вокруг были только равнодушные, незнакомые лица; никому до него не было дела. Несколько успокоившись, он снова ушел в себя, скрючился в своем кресле и больше никуда не смотрел, перестав копаться в себе самом.

Все же однажды пробудившаяся мысль не давала покоя. Если сейчас на какое-то время ему удалось о ней забыть, то произошло это невольно, по причине его старческой немощи, которая в последнее время давала о себе знать, притупляя вдруг сознание, затрудняя восприятие; сейчас как раз и был подобный случай.

Однако продолжалось это недолго! Теплясь где-то в подсознании, мысли снова овладели им и пробудили их две картины следующего действия.

Правда, первая, сцена Маргариты в церкви, не вызвала у него никаких ассоциаций, не доставила удовольствия, не нашла в душе отклика, да и к музыке он тогда был глух. Но когда Маргариту прокляли и она, пронзительно закричав, упала, потеряв сознание, для него самого в этом крике воплотилось все то, что и крику, и проклятию предшествовало в предыдущих картинах. По телу прошла дрожь: за такой обыденный грех, как потеря девушкой невинности по любви, следует проклятие, какого бы тогда наказания заслуживали его дочери, стольким мужчинам отдававшиеся без любви! Более того, какого наказания заслуживает он сам, он, который не только на все это закрывал глаза, но в погоне за деньгами их кавалеров и сам способствовал греху! Кх-а, и то правда, что в первую очередь это делала мама, которая не гнушалась никакими гостями (впрочем, кх-а, как и Ценеком!). Тем не менее тут есть и его вина, прав был покойный жупник, когда, отказываясь венчать в церкви его дочь Пепу, чуть не проклял и его дом. Проклял, и это проклятие, пусть и не произнесенное вслух, исполнилось! Да и что иное, как не осуществление этого проклятия представляет вся его последующая жизнь вплоть до сегодняшнего дня, жизнь, построенная на богатстве, добытом с помощью греха?

Он проклят! — терзал себя смертельно измученный старый Смудж, и вновь на него наваливалась тоска, а с ней появлялся и страх — страх чего?

В эти минуты, чувствуя слишком сильное возбуждение, которого он и опасался, направляясь в театр, он думал: а не лучше ли выйти из зала и совсем уйти? Но не в состоянии протискиваться через целый ряд занятых людьми кресел и желая узнать, что будет дальше, он продолжал сидеть, так дождался и следующей картины — сцены смерти Валентина.

Его смерть он пережил как последний удар.

Мутным, почти омертвевшим взглядом всматривался он в сцену и после того, как опустился занавес; в его глазах запечатлелась мрачная картина хора, собравшегося вокруг погибшего Валентина и его, им же проклятой, сестры; а в ушах все еще звучала исполненная хором песнь печали и особенно мелодия, которой жалобно, словно это был последний вздох всех скорбящих, закончил сцену кларнет.

Та-тарара, та-рара! — что это, только ли оплакивание человека, умершего по ходу своей роли, а потом ожившего и как ни в чем не бывало продолжающего жить?

Там, возможно, да, здесь — нет; здесь старый Смудж, мучаемый теперь вполне осознанным страхом, что подобное могло произойти с ним именно тут, думал о своей собственной смерти.

Эта мысль заныла в нем, сжала его, готовая в любую минуту свалить.

Впрочем, пока эта мысль была слаба и мимолетна, он не поддался ей, устоял и сделал это просто: взял и заменил ее на другую, противоположную: смерти можно избежать, уйди он отсюда; да, нужно уйти, он уже достаточно насмотрелся.

Да и выбраться сейчас было легче, потому что из его ряда многие вышли. Но задержало его опять нечто непредвиденное; кто-то возле него упомянул имя Панкраца!

Рядом с ним сидели две девушки, одна повыше ростом и постарше, с резкими чертами на бледном и несколько заостренном лице, другая помоложе, почти ребенок, смуглая и с каким-то болезненным выражением лица; ее нездоровый вид еще больше подчеркивали глаза, блестевшие, словно в лихорадке. Уже после предыдущей картины старый Смудж, поглощенный своими заботами, неосознанно заметил, что младшая слишком часто подносит к глазам платочек, а старшая ее успокаивает. Теперь он ясно увидел, хотя девушка и старалась это скрыть, в ее глазах слезы и услышал голос старшей:

— Перестань, лучше совсем забыть такое ничтожество, как Панкрац, будто его и не было!

Примерно так или что-то в этом роде было сказано, но имя Панкраца произнесли довольно отчетливо вторично, и снова в плохом смысле. Неужели речь шла именно о его Панкраце? — содрогнулся старый Смудж, глядя на поднявшихся со своих мест девушек, собирающихся выйти. — Скорее всего, ибо где еще найдешь такое ничтожество, как его Панкрац? Если и есть еще один похожий, то от этого его Панкрац не перестал бы быть таковым, а в данном случае, что касается девушки, речь шла наверняка об очередной его жертве!

Да и кто не был его жертвой! — подумал Смудж, имея в виду прежде всего себя и всех своих домашних; и в нем с новой силой вспыхнуло негодование, сопровождаемое старческой бессильной ненавистью.

Длилось оно всего минуту и быстро погасло: вступив на опасный путь мыслей о преступлениях и жертвах Панкраца, он поскользнулся, споткнувшись о воспоминания о своих собственных жертвах. Да, не обошлось без них — и в этом смысле чем он лучше Панкраца?

Он растерялся, задрожал: он имел в виду не только дочерей! Как бы он с ними не поступал, у обеих судьба сложилась так, как и должна была сложиться у каждой женщины; что бы там ни говорили, но обе они неплохо вышли замуж.

Но можно ли то же самое сказать о третьей, маминой дочери, матери Панкраца? Кх-а, может, Панкрац мстит ему за свою мать?..

Правда, это была настоящая чертовка, самая худшая из всех трех! Сколько денег потратил он на нее, пока не вылечил от той болезни, которой ее наградил неизвестно какой кавалер, и разве она постоянно не крала в лавке для своих ухажеров? Но ведь то же самое делали и его две дочери! И все же, к своему счастью, заручившись тогда согласием ее матери, ему удалось заставить ее заключить брак, который — и это было сразу очевидно — не мог быть благополучным, — да и как могла эта крепкая, пышущая здоровьем женщина жить с доходягой сапожником?

Закончилось все так, как и должно было закончиться: она продолжала, как и прежде, гулять с другими мужчинами, загубила себя и умерла, в то время как две другие все еще живы и здоровы… Кх-а, да вдобавок насмерть загрызла своего мужа, вогнала его в гроб раньше, чем можно было ожидать… разве и в этом нет его вины?

Конечно, нет! — Старого Смуджа так и подмывало сказать это, но он хорошо помнил, как постоянно обманывал сапожника, убеждая, что в его падчерице он найдет добрую и порядочную жену… а обмануть бедолагу было нетрудно, ибо, не живя в этих местах, он понятия не имел о ее прежней жизни!

Но только ли этот брак и эти две преждевременные смерти тяжким грузом лежали у него на душе?

У Смуджа кровь в жилах застыла, когда он вспомнил о смерти Ценека и Краля. Но при чем тут он, разве он виноват и в их смерти? Не он же замахнулся на Ценека кочергой, не он заманил Краля к разливу, так в чем же он может упрекнуть себя?

Да ведь и не эта девушка Маргарита проколола шпагой своего брата, а все же он проклял ее, обвинив в своей смерти!

Как, почему так получилось, старый Смудж смутно себе представлял и меньше всего его это сейчас интересовало. Перед глазами вдруг возникла нитка жемчуга, которую Маргарите подарил Фауст, и этого сейчас было достаточно, чтобы он по-своему понял и все остальное. Кх-а, жемчуг всему виной, именно он заставил ее потерять голову и отдаться Фаусту, а брат ее из-за этого готов был убить Фауста и погиб… Кх-а, значит, жемчуг! Следовательно… следовательно, — неотвратимо напрашивалось сравнение, встав вдруг перед ним со всей неприглядной очевидностью, — если бы он не попал под власть денег, которые у него крала мать Панкраца, да и Ценек требовал от него, разве бы дело дошло до того несчастного брака и до преждевременной смерти отца и матери Панкраца, а затем… разве могла случиться смерть Ценека и, как следствие, смерть Краля?

Три, четыре смерти, разве это, как считает Панкрац, такой пустяк, из-за которого не стоит и беспокоиться и который может повлечь за собой в качестве наказания только незначительный денежный штраф?

Нет, дело это серьезное и требует самого серьезного наказания… если не от суда земного, то… особенно, если перед ним ни в чем не признаться, — на том свете кара будет суровей!

На том свете, а существует ли он вообще? Панкрац, да и нотариус, и капитан, и многие другие говорят… так думает и Йошко… что его нет! Но жупник утверждает обратное, да и мама, пусть она и ругает попов и в церковь не ходит, а нет-нет да и перекрестится, верит, значит, в бога! А если есть бог… как иначе возник мир, откуда появился первый росток?.. тогда есть и божья кара!

Непременно есть, он думал об этом уже вчера и позавчера! Да вот и Маргарите в церкви черт угрожал адом, и святые отворачивали от нее головы, — какая же кара тогда ждет его?

Ад, еще более страшный, чем тот, который уготовлен этой девушке Маргарите?

Холодным потом, словно стекло каплями дождя, покрылся лоб старого Смуджа. Кашель, до сих пор проявлявшийся только в сдавленных покашливаниях, — а долгое время и их не было, — все сильнее наваливался на него. Но он не дал ему овладеть собой, только слегка кашлянул. Все же это сказки для детей, ада нет, как и не существует наказания на том свете! Если же его нет, то чего он так боится, о чем беспокоится?

Страх, вернее, ужас перед собственной смертью, смертью, которая может произойти сейчас, здесь, как кара за содеянное зло со всей неотвратимостью и впервые вполне осознанно схватил его. Он задрожал, на глаза навернулись слезы, лицо передернуло судорогой; умереть здесь, сейчас, совсем одному, без мамы, без Йошко, без никого.

Нет, не бывать этому! — всеми силами противился он, а кашель до слез немилосердно сотрясал его, вцепившись словно клещами, выворачивая все нутро, скрутил, только что не свалил наземь! Внезапно его скрючило, и он вынужден был, чтобы не упасть, схватиться за спинки кресел, еще более неожиданно все стихло, и он успокоился. Кашель отпустил наподобие пронесшейся бури, удивительное спокойствие овладело им, и в наступившей благодати он завороженно прислушивался к своему дыханию, а может, и к биению сердца.

Жив еще, жив! — теплилась в нем не вполне осознанная радость… радость двойная; ибо, разве так плохо умереть, тем более здесь и сейчас? Здесь, где прошла его юность, где он провел самые прекрасные, самые чистые и возвышенные мгновения своей жизни, да, здесь, и всех его забот как не бывало!

Здесь, да здесь! — все в нем пело и ликовало, звучало вокруг и доносилось словно из-под земли. Поток звуков тек откуда-то снизу, омывая его, точно старый кряжистый дуб, и устремлялся дальше с солнечным переливчатым журчанием. Что это? Музыка? Началось новое действие?

Нет, это в оркестре настраивали инструменты и в зале приглушенно шумела оставшаяся публика. Только посмотрите, — встрепенулся старый Смудж, подняв голову, — сколько людей и все смотрят на него, а один господин как будто направляется к нему и о чем-то спрашивает!

Что с ним? Кх-а, ничего, уже ничего! — улыбнулся, как бы пробуждаясь из прекрасного сна, старый Смудж. Но тут же очнулся, протер глаза: что с ним было, собрался умирать? Но что бы тогда сказала мама, а Йошко, для которого он еще не составил новое завещание, и Панкрац тогда бы до конца жизни сидел у него на шее!

В самом деле господин прав, хорошо было бы выйти, впрочем, это он и собирался сделать! Здесь жарко и душно, на воздухе ему, наверное, стало бы лучше; да, так и нужно сделать, а еще лучше пойти домой, не теряя ни минуты!

Когда он поднялся и хотел воспользоваться помощью, предложенной господином, того позвала дама, он извинился и оставил его одного.

Все же он вышел сам, и сделать это оказалось легче, чем он предполагал; его ряд был совершенно пустым, и он пошел, придерживаясь за спинки кресел. Когда же они кончились, он ощущал себя настолько уверенно, что мог идти самостоятельно. Правда, немного подгибались колени, но и это скоро прошло. Таким образом без особых осложнений он миновал толпу людей, гуляющих по коридору, и спустился по ступенькам вниз.

Он уже прошел значительное расстояние, как вдруг вспомнил, что забыл в гардеробе шляпу. Значит, возвращаться назад, опять протискиваться через толпу?

Остановившись в нерешительности, он прислонился к стене. Ноги его точно одеревенели, и не было сил двинуться с места. Прямо перед ним, несколькими ступеньками ниже, были распахнуты двери, ведущие в ярко освещенный зал, где, двигаясь по кругу, прогуливалось много мужчин и женщин, особенно женщин, и среди них преимущественно молодых. Судя по тому, что он услышал от девушек в бельэтаже, можно было предположить, что Панкрац считается большим сердцеедом, следовательно, сейчас он должен быть там. С ним, конечно, и капитан, его-то он мог бы попросить проводить, пусть и после спектакля, — что может случиться до тех пор? — домой!

Согнувшись, едва волоча ноги, доплелся он до входа и даже вышел в фойе. Встав у стены, начал искать капитана или Панкраца. Но ни того, ни другого не было, ему становилось все хуже, что-то душило, в голове шумело, в глазах потемнело, несмотря на яркое освещение, ноги еле держали, каждую секунду он мог упасть.

Не попросить ли кого-нибудь его поддержать и помочь выйти? Все равно кого! Вот сейчас мимо него проходит кто-то с добрым, приветливым лицом!.. Но в тот же миг человек отвернулся, а сам он, будто в горле застрял ком, не мог вымолвить ни слова. Да, он лишился дара речи, но зато вернулось зрение и ноги стали двигаться — неподалеку от себя он заметил выход на балкон, там были видны люди, обратил внимание и на стул, с которого только что встала женщина. Там, на воздухе, он сможет посидеть и передохнуть! — смутно промелькнуло у него в голове; не прошло и минуты, как он уже сидел на стуле, опершись на каменную балюстраду, и небольшими глотками, чтобы не закашляться, вдыхал свежий воздух, уставившись в одну точку.

С балкона открывался вид на широкую, засаженную цветами и освещенную электрическим светом площадь. Сбоку от нее, в свете уличных фонарей, зеленели кроны деревьев одной из аллей, а прямо перед ним, у высокого углового здания, стояли вынесенные из кафаны столики. Люди в пестрых одеждах казались нарисованными акварельными красками на этюде, среди них был и офицер в белом кителе — не капитан ли Братич?

Не в состоянии хорошо разглядеть, старый Смудж еще ниже склонился над балюстрадой и закрыл глаза. Точно видение или всполох света, пронеслось перед ним воспоминание: капитан Братич говорил, будто бы Фауст был капиталистом, а все капиталисты, то есть богачи, идут по ложному пути. Так он сказал? В общем что-то в этом роде; то, что путь их ложный — это точно; эгоисты они, им нет дела до страданий других, они толкают человечество на бойню и смерть — кх-а, но разве то же самое можно сказать и о нем? Конечно, не идет же речь только о войне!.. А сапожник — раз, Ценек — два, Краль — три… троих он взял на душу! Они страдали из-за него… но разве не страдал и он сам? Кх-а, в том-то и дело… в том все дело… если его богатство ничего, кроме страдания, ни ему, ни другим не принесло, какой тогда смысл во всей этой жизни… деньгах, торговле, лавке?.. Неверная это была дорога… вся его жизнь после того, как он бросил музыку, оставив театр, была ошибочной!.. Да, это он уже вчера понял, когда, вспомнив о театре, расплакался… причина была именно в этом, а не только в том, что он продал кларнет! Уже тогда в нем зародилось сомнение, правильно ли он поступил, послушавшись в свое время жены и оставив оркестр… кларнет, с которым он расставался навсегда, только напомнил ему об этом с новой силой!.. Да, да… он совершил ошибку… а поступи он иначе, не исключено, что остался бы без жены и детей, — но почему должно было быть именно так? Просто они бы жили немного скромнее! Сейчас он бы уже, наверное, вышел на пенсию… жил спокойно и в свое удовольствие… как это обычно бывает, когда человек не изменяет своему призванию!.. А может быть, благодаря детям чаще ходил бы в театр, радовался жизни, наслаждаясь ею как когда-то, или, может, весь бы отдался музыке… музыке чистой, настоящей, всепрощающей… о да, было бы несравнимо прекраснее!

Прекраснее… и бог с ней, с астмой, если бы он больше не мог играть, то слушал бы… слушал… Там-там… тим-там… будто на самом деле в душе у него уже звучал вальс из второго действия. Сладко заныло под сердцем, и даже через опущенные веки пробился свет, а на лице заиграла улыбка, и ноги готовы были отбивать такт.

Но они остались неподвижны; неподвижны, как и рука, которую он хотел вытащить из-под лица и приложить к сердцу.

Было бы бесполезно ждать движения; подобно тому, как звук скрипки, прорезавший сумерки, едва уловимо трепещет, готовый вот-вот оборваться, словно нить паутины, но все еще звучит, медленно угасая и исчезая, также медленно, почти неощутимо, с едва заметной судорогой, пробежавшей по телу, замерло и это сердце, замерло, перестало биться, слившись с мраком и смертью.

Та-тарара, та-раро!

 

XI

Стоя возле него и все еще ощущая на своих пальцах холод его лица, Панкрац размышлял, как ему поступить. Влюбленная парочка рядом шепталась о чем угодно, только не о смерти, не подозревая, что она совсем рядом, — скажи им сейчас об этом, не испугаешь ли их? Как бы взвизгнули, мгновенно разбежавшись, женщины, ха-ха-ха, вот было бы занятно! Почему должны наслаждаться другие, когда он не может! В таком случае, он был бы обязан представиться как родственник этого старца и остаться с ним, тогда бы он пропустил то, из-за чего и пришел в театр: балет! Удерживало его и другое… другое! — напрасно он пытался проникнуть в нужный ему карман: дед так согнулся, что не было видно не только кармана, но и самого жилета.

Только бы никто не обратил внимания на необычную позу старика, иначе все потеряно! — испугался Панкрац и принял такую позу, будто беседует с ним.

Впрочем, вскоре звонок известил о начале нового действия, и балкон опустел, стало пусто и в фойе. Этого момента и ждал Панкрац. Он заглянул в фойе, вернулся и встал спиной к балюстраде с таким расчетом, чтобы с террасы кафаны, находившейся, впрочем, довольно далеко, его никто не заметил. Затем наклонился к деду, просунул руку под сюртук, нащупал деньги, оставшиеся у старого Смуджа после продажи кларнета.

Зачем они теперь ему? Да и отдавать их другому или возвращать Йошко тоже было неразумно. К. тому же он покупал старику билет на поезд, платил за трамвай, тот, наверное, и не думал возвращать. Ха-ха, теперь он сам себе их вернул! Сейчас он поступил умнее, чем в случае с Кралем, когда оставил ему сотню!

Усмехнувшись, он еще раз осмотрел деда, вспомнил и про часы, но не взял. Как можно равнодушнее прошел через пустое фойе и по внутренней лестнице, мимо лож спустился в партер. Когда направлялся вниз, то навстречу ему из вестибюля в партер поднимался по лестнице капитан.

— Не вы ли это были на балконе? — спросил он приветливее, чем прежде, кажется, даже улыбнулся.

Панкрац, заметив его, вздрогнул, вопрос показался ему подозрительным. Не узнал ли капитан и старого Смуджа, не видел ли он все? Смешно, как он мог узнать старика, если его лицо было скрыто, а коли закралось подозрение, разве бы капитан улыбался? Тем не менее на всякий случай ответил:

— Нет! Я был возле лож, беседовал с дамой! А вы откуда идете? Решились-таки выйти?

— Да, немного прогулялся, к сожалению, времени было мало! Такой приятный вечер! Когда я уже собрался уходить и посмотрел наверх, мне показалось, что на балконе стоите вы… и, — он еще больше расплылся в улыбке, — ваш дед! Так я подумал, увидев его седые волосы, да и вас рядом!

— Дед? Старый Смудж! Придет же такое в голову! — как можно более небрежно бросил Панкрац и отвернулся, стараясь скрыть лицо, готовое залиться краской, все же он не потерял еще способность краснеть! — Кажется, уже началось! — добавил он быстро и распахнул перед собой двери, ведущие из коридора в партер.

Действие действительно началось, и попасть на свои места у них уже не было возможности. Они остановились у стены и стали смотреть стоя.

Поначалу не было ничего интересного, на сцене в полумраке пели речитативом Мефистофель и Фауст. Неожиданно вспыхнул свет и стала видна группа оголенных женщин, лежащих как бы под балдахином на заднем плане. Чем дальше, тем больше, на сцену выпорхнули другие девицы, еще более оголенные, а потому и более притягательные для взора. И запрыгали, ударяя ногой об ногу, извиваясь всем телом; кому отдать предпочтение, на ком остановить взгляд?

Воспользовавшись тем, что остался без места, Панкрац подошел ближе, жадно пожирая глазами девушек, стараясь выбрать наиболее привлекательную. Вдруг отпрянул, потом снова всмотрелся: среди балерин в розовом, одна из них, что сейчас находилась у самого края сцены, почти рядом с ним, не та ли дама, которую он повсюду искал, забредя в конце концов даже в бельэтаж?

В бельэтаже, вероятно, был и дед! Где же еще, если, осмотрев все, нигде его не нашел! Тогда почему он там его не увидел? Разминулся, наверное, ну и ладно, к черту деда, стоит ли о нем сейчас думать! Наконец-то он нашел свою даму! Да, несомненно, это она, только слишком белое у нее лицо, вероятно, от пудры! И ноги ее, посмотрите, какие дивные колени, словно два натянутых лука — кого-то она поразит своими ногами?

Взгляд Панкраца неотрывно следовал за ней, а в голове пронеслось: следовательно, ее билеты предназначались кому-то другому, сама же она все это время, конечно, была в театре, только за кулисами! Как он ее не заметил сразу, еще во втором действии? Ну да, оно же было коротким, да и пришел он в последнюю минуту! Впрочем, — он вдруг сразу охладел, — какой бы она ни была красивой, ухаживать за ней бессмысленно! Она всего-навсего балерина и не только не богата, но и сама наверняка живет за чужой счет, ибо откуда у нее такая элегантность? На одно жалованье так не оденешься.

Так, хорошо, что он об этом узнал, понапрасну не будет за ней бегать! Ха, да и не так уж она божественно красива! Колени излишне остры, ноги слишком длинны, как у цапли! Да и смеется глупо, рот до ушей растянула… Чему она, черт возьми, радуется? Сама себе, любовнику, наблюдающему за ней из ложи?

Пытаясь проследить за ее взглядом, Панкрац потерял из вида и ее, и всю сцену. Перед ним встало совсем другое лицо, тоже улыбающееся, но улыбкой мертвого человека. Ему стало любопытно: что за прекрасное видение посетило старого Смуджа в последние минуты его жизни, если даже смерть не могла стереть с его лица улыбку?

Да, именно улыбка запечатлелась на его лице, какая-то блаженная, словно он увидел небо! Ну небо, так небо! — и тут же на Панкраца наплыло воспоминание, как он объяснял поведение старого Смуджа, а как капитан; наплыло и исчезло. Его заслонила собственная улыбка и собственная радость: старый умер, а завещание так и не изменил! Йошко теперь в его руках, и если попробует взбрыкнуть, можно будет заставить его вернуться на старые условия, причем на этом он мог, возможно, настоять еще вчера!

Ха-ха-ха, интересно будет посмотреть на Йошко: отослал отца в город, подальше от всяких волнений, а, выходит, послал навстречу смерти! Ха-ха-ха; это и было то, что и ему самому, после того как он пополудни на станции увидел, насколько дед слаб, показалось желательным и удачным исходом! Тогда он об этом подумал в связи с завещанием, а сейчас смекнул, что здесь могут появиться и другие возможности. Если все нити оборвутся и защита пойдет в нежелательном направлении, можно будет вместо бабки, которая ему еще будет нужна, кое-что приписать и этому мертвецу, вплоть до убийства Ценека! Впрочем, он ведь и сам собирался взять всю вину на себя!

Что за чушь, как можно допускать, будто дело может пойти в нежелательном направлении? Все будет так, как должно быть, подтверждение этому уже есть, уездное начальство после вмешательства Йошко сразу выпустило бабку из тюрьмы!

Плохо только, что капитан видел его на балконе, к тому же признал и старого Смуджа! Ведь еще раньше у него возникли подозрения, не полицейский ли он осведомитель, не потому ли и был таким злым? Теперь, когда он узнает, — если не сегодня, то непременно завтра из газет, — что на балконе был, там и умер именно старый Смудж, его недоверие к нему возрастет, разве поверит капитан тогда всему, что он наговорил о Ценеке и Крале?

Не важно! Главное, деньги деда у него в руках и ни перед кем, даже перед Йошко, он не несет ответственности за их исчезновение. Что касается капитана, ха, тот с сегодняшнего дня будет плясать под его дудку! Это уж как пить дать! — ехидно улыбнувшись и вспомнив об одной своей идее, пришедшей в голову еще до разговора с Васо, Панкрац посмотрел на капитана; тот стоял поодаль и слегка отбивал такт ногой.

Панкрац снова повернулся к сцене и стал наблюдать, правда, уже с меньшим интересом, как за своей бывшей симпатией, так и за балетом вообще. Какая же это вакханалия; он ожидал увидеть больше наготы, больше страсти, больше бесстыдных движений и объятий — именно так представлял он римские вакханалии, о которых ему рассказывали в школе!

Ерунда! Все они, и те, кто танцуют, и те, кто смотрят, стараются придерживаться какой-то морали, а там, где их никто не видит, вряд ли стесняются!

Интересно, — стукнуло ему в голову, — не обнаружил ли кто уже мертвого деда? Впрочем, до антракта вряд ли… Никто! — вздрогнул Панкрац и побледнел; только теперь он вспомнил, что во второй половине дня дал деду письмо от Йошко, оно так и лежит, наверное, у него в кармане!

Где же еще? Это зависит от того, был ли дед дома: если да, то мог его оставить там. Если же этого не сделал и письмо попадет в чужие руки, что в нем опасного? То, что бабку посадили в тюрьму, в этом нет никакой тайны, а замечание Йошко по поводу его, Панкраца, оптимистического плана ничего не раскрывает. В письме упомянут и Васо, а тот уж постарается заполучить его назад и замять все это дело!

Тем не менее, когда действие закончилось, Панкрац все раздумывал, не сходить ли еще раз за письмом на балкон. Но там возле деда уже могли быть люди, и он оставил эту мысль; самым разумным, что можно было сейчас сделать, это уйти из театра. Да, таким образом отпадет необходимость в глупых объяснениях с капитаном, если тот о смерти деда узнает еще в театре. Однако к чему их избегать, может, все получится презабавно! — и Панкрац решил остаться до конца. Единственно, о чем он беспокоился, как бы не пришлось объясняться в театре, а это, как ему казалось, неизбежно произойдет, если они вдвоем выйдут из здания и с улицы капитан заметит толпу людей, собравшуюся на балконе возле мертвеца. Поэтому, подойдя к капитану, продолжавшему стоять и хлопать певцам и прима-балерине, он предложил ему сесть.

Капитану больше хотелось выйти на воздух, но после его реплики, что и так все скоро кончится, осталось всего одно действие, уступил. Они сели, и Панкрац какое-то время наблюдал за ним, а затем из чистого любопытства спросил:

— Почему это вы, капитан, в предыдущем антракте сначала отказались пойти со мной, а потом все-таки вышли? Мне показалось, вам было неприятно мое общество.

— Неприятно? — капитан посмотрел на него как-то неопределенно. — Да нет! Просто мне вдруг захотелось подышать свежим воздухом. — И, загадочно улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.

Панкрац и дальше продолжал сверлить его взглядом.

— В продолжение всего спектакля вы выглядели недовольным и мрачным и только под конец несколько повеселели, а сейчас даже хлопали! Может, что-то произошло на улице, неожиданная приятная встреча?

— Да нет! — капитан посмотрел на него и отвел взгляд. — Все дело в спектакле! Прекрасная опера, великолепная музыка! Не припомню уже, в который раз я ее слушаю и всегда нахожу в ней что-то новое!

— Э-э, в таком случае вы должны несколько изменить свое мнение о Гете. А что нового вы нашли сегодня?

— Сегодня? — капитан только повторил вопрос, но ничего не ответил. Через минуту все же продолжил, еще более загадочно улыбаясь: — Для чего же я должен изменять свое мнение о первой части «Фауста», если я ее и не ставил под сомнение! Это извечная и, возможно, во все времена неизменная проблема взаимоотношений между мужчиной и женщиной! Если же говорить о каких-то изменениях, — он снова выразительно посмотрел на Панкраца и, продолжая улыбаться, задумался, — то они прежде всего должны происходить в жизни!

— Каким образом? Как вы это себе представляете? — заинтересовался Панкрац, и какая-то неясная догадка внезапно осенила его; в первое мгновение ему показалось, что капитан целил в него как полицейского осведомителя.

— Да так! — капитан явно не хотел ничего объяснять и потому перевел разговор на другую тему; он спросил Панкраца, нравится ли ему опера.

Панкрац отделался привычным набором похвал. Но под конец, зевнув, не удержался, чтобы не добавить:

— В общем-то все это глупо, я имею в виду сюжет! На какие изменения вы все же намекали? Не замешана ли здесь, — он подмигнул, — какая-нибудь женщина? Эх, капитан, грешный вы человек, — он обнял его, — что с вами происходит?

Лицо капитана приняло такое выражение, будто ему приятно и неприятно об этом говорить, но он снова не пожелал ничего объяснять.

— Да ничего, а что бы могло происходить? Ничего! — он поднялся и стал разглядывать публику.

Оставив его в покое и сам не встав, Панкрац тоже стал смотреть на людей, особенно на тех, кто возвращался в зал. Его интересовало, не принесет ли кто с собой известие о смерти деда. Но нет, никто, ни тот последний, что вошел в зал, ничего не говорили, во всяком случае, он ничего не услышал. Так и закончился антракт, занавес снова поднялся, и началась сцена Маргариты в темнице.

— Ах вот как! — минуты две-три спустя, догадавшись наконец, что действие происходит в тюрьме, усмехнулся Панкрац. Теперь ему стало понятно: Маргарита вынуждена была умертвить своего ребенка, за что же ее бросили туда, ведь в смерти брата она неповинна… или, может, из-за тайной любовной связи с Фаустом?

Какая глупость! Это средневековье со своим идиотским пониманием любви! Выходит, его прежнюю девушку нужно было тоже заточить в тюрьму? Сравнивая собственные усилия, прилагаемые к тому, чтобы избежать заключения, еще более глупым, чем весь средний век, показалось ему поведение самой Маргариты, отказывающейся от помощи Фауста, предлагавшего устроить побег из темницы. В результате, когда она осталась одна и в сцене, славящей Христа, упала на колени перед распятием, появившемся на заднем плане, Панкрац зевнул от скуки и уже едва мог дождаться окончания этого глупого спектакля. Затем не удержался и, встав, заметил капитану:

— Можно было бы и более умно завершить! Этот крест!.. — он не закончил, во-первых, вспомнил кое о чем, что помешало ему продолжить фразу, а во-вторых, и это, возможно, было более важно, поднялся также и капитан; обернувшись, он что-то пробормотал.

Выйдя из зала и взяв в гардеробе саблю и свои головные уборы, они направились к выходу. Вернее, первым у выхода оказался Панкрац, поскольку спешил и быстрее собрался. Он уже успел заглянуть в вестибюль, чтобы убедиться, не выносят ли деда как раз сейчас. Не обнаружив ничего подозрительного, смело — а почему бы и нет? — уже вместе с капитаном вышел туда. Но тут же содрогнулся; то, чего он опасался, произошло в эту минуту. На лестнице, ведущей от лож, появились два санитара из общества спасения, они несли на носилках деда. Перед ними и вокруг них толпились люди, среди которых он узнал и знакомого ему дежурного полицейского чиновника и сыщика, пришедших, вероятно, сюда в связи со случившимся. И, отвернувшись от них, чтобы не быть узнанным, он довольно грубо потащил капитана за рукав.

— Пошли, капитан? Что вы там увидели? Кому-то, наверное, стало плохо!

Между тем санитары с носилками спустились уже по ступенькам вниз, толпа вокруг них заметно увеличилась, и капитан, остановившись в недоумении, старался сквозь нее разглядеть, что же там случилось. Хотя лицо старого Смуджа и было покрыто платком, капитан вздрогнул и сказал, побледнев:

— Ей-богу, господин Панкрац, мне кажется, это ваш дед!

И, переводя взгляд с Панкраца на носилки, он в конце концов уставился на них. Протискиваясь сквозь толпу, санитары несли носилки дальше по вестибюлю, пока не подошли к главному выходу, где уже стояла карета «скорой помощи». Только теперь Панкрац вроде бы заинтересовался. Сделав вид, что испуган, — откровенно говоря, ему и впрямь было не совсем приятно, — он встал на носки, как бы пытаясь получше рассмотреть. Затем снова опустился и сказал как можно тверже:

— Это просто невероятно! Вы сами видели, как я его отослал к Васо! Он не должен был уходить из дома!

Капитана это не убедило. Более того, он был уверен как раз в противном, если он и мог в чем ошибиться, то уж по одежде он точно признал старого Смуджа. Да вот кто-то только что сказал, будто старика обнаружили на балконе во время предпоследней картины — следовательно, как раз после антракта, когда и ему самому — капитану — показалось, что на балконе Панкрац и старый Смудж.

— Надо бы спросить, — до крайности растерянный и возбужденный, обратился он к Панкрацу. — Нам это не составит никакого труда! — И прежде чем Панкрац смог ему помешать, капитан, растолкав толпу, пробрался к карете, в которую уже внесли старого Смуджа. Не прошло и минуты, как Панкрац на громкий окрик капитана вынужден был подойти. Разозлившись на самого себя, что не ушел из театра раньше, и еще больше на капитана, поставившего его теперь в неловкое положение, какое-то мгновение он в душе еще боролся с собой, размышляя, стоит ли и сейчас, когда уже не было никаких сомнений, что в карете лежит мертвый старик Смудж, отрицать, да еще в присутствии капитана, что это его дед. Но слово сорвалось само собой.

— В самом деле, это он! Куда вы его собираетесь везти? — обрадовавшись, что дежурного чиновника больше не было поблизости (сыщика он только поприветствовал), обратился он к санитарам. — В больницу? Я приеду вслед за вами!

Санитар, сидевший рядом с носилками, предложил поехать с ними. Панкрац отказался, презрительно окинув взглядом людей, все еще толпившихся возле кареты, и, не сказав ни слова капитану, стал выбираться из толпы.

Капитану это удалось сделать легче, поскольку он пошел вслед за отъехавшей каретой. Панкраца он нагнал уже у террасы кафаны. Здесь тот остановился, разговаривая с какими-то девушками.

Капитан их не знал, а были это те две девушки, что сидели рядом со Смуджем в бельэтаже. Сейчас они стояли здесь, и когда Панкрац, заметив их в последний момент, проходил мимо, та, что постарше, укоризненно посмотрела ему в глаза и что-то сказала, видимо, нечто оскорбительное, потому что Панкрац, будучи уже в раздраженном состоянии, тоже бросил ей грубо, мол, прикуси язык!

— Невежа! — не осталась в долгу старшая, а Панкрац, остановившись, — именно в эту минуту и подошел капитан, — громко отпарировал, не обращая внимание на многочисленных прохожих:

— Гусыня!

— В чем дело? — сам того не желая, вмешался капитан и посмотрел на девушек, из которых младшая показалась ему сильно заплаканной. — Кто эти девушки? — спросил он Панкраца, когда они тронулись дальше и, миновав кафану, свернули с площади на улицу.

Младшая выглядела совсем еще девочкой, ее Панкрац этим летом соблазнил и о ней вспоминал сегодня вечером в театре. Та, что постарше, была ее близкой подругой, с ней, из-за того, что бросил младшую, Панкрацу пришлось немало повозиться. Поэтому он небрежно ответил:

— Да так! Дуры, которые считают, если мужчина переспал с ними, тут же обязан жениться! — и, кипя от злости, скорее всего на самого себя, обжег взглядом капитана.

Капитан снова шел рядом с ним, он сгорбился так, что сзади торчком встала сабля, и не заметил, как на него посмотрел Панкрац.

— Ах, вот как! — только и сказал он и до первого угла, как и Панкрац, не проронил ни слова. Здесь вдруг очнулся. — Мы бы могли и поторопиться. Ведь вам еще нужно ехать в больницу!

Шли они медленно из-за Панкраца. Он беспрестанно оглядывался назад, проверяя, не идут ли за ними девушки, да и теперь не ускорил шаг.

— А зачем? — ехидно спросил он. — Вы считаете, что я непременно должен быть там? Помочь я ему ничем уже не смогу! Вы слышали, еще в вестибюле сказали, что он мертв!

Капитан остановился, впился в него глазами и, сжав плотно губы, глухо произнес:

— Разве вас не интересует, отчего он умер?

— А у кого я могу узнать? Если мне что-то и надо сделать, так это сообщить Васо! Но Васо наверняка нет дома, он ушел в гости! Следовательно, все откладывается до завтра, а завтра приезжает бабка.

Капитан молчал, снова уйдя в себя. До сих пор он был уверен, что на балконе рядом со старым Смуджем был не кто иной, как Панкрац. Почему он это скрывает? Может, в последнюю минуту между ними произошло что-то, отчего старик сильно разволновался и внезапно умер? Может быть, несмотря на то, что бабку выпустили, Панкрац принес дурные известия, которые, опоздав в театр, мог слышать от Васо и здесь рассказать о них старому Смуджу? Или Панкрац, разозлившись, что старик появился в театре, преднамеренно его чем-то запугал, это и послужило причиной смерти?

Мысли о Панкраце, созвучные тем, что возникли еще во время спектакля, снова роились в голове капитана.

Если Панкрац мог стать полицейским осведомителем, то, следовательно, он способен и на любую другую подлость; разве вообще все в его жизни не строилось на лжи и подлости? Так, не признавая себя и Смуджей виновными в деле Ценека и Краля, разве не защищался он с помощью лжи? А если это ложь, то как он, капитан, смеет давать показания, которые обещал Панкрацу, и тем самым усугублять преступление, совершенное им и его близкими?

Старого Смуджа больше нет, — размышлял он, шагая по дороге, — нет его, и разве все поведение Панкраца, а возможно, и его вина в смерти старика не являются новым доказательством того, что он если не Ценека, которого, вероятно, убила старуха, то Краля отправил на тот свет? Да, в таком случае суду следует сказать истину, помешав осуществлению подлого плана Панкраца, бросившего Ценека в пруд и теперь пытавшегося свою вину переложить на невиновного Краля, ставшего, в свою очередь, жертвой его нового преступления!..

Не слишком ли он выдал себя Панкрацу, раскрыв свои убеждения, и разве тот, будучи полицейским осведомителем и мстя за себя, не мог ему навредить, что сейчас было бы крайне нежелательно?

Этот страх, усилившийся от мысли о завтрашнем рапорте, постепенно овладевал капитаном, мешая ему действовать решительно. Тем не менее он отважился заметить:

— И все же тогда на балконе со старым Смуджем могли быть вы, господин Панкрац! Я не понимаю, почему вы это скрываете?

— Я скрываю? — Панкрац остановился и, хмыкнув, вспылил: — Бог знает, кого вы могли видеть! Впрочем, что тут такого, если бы это был и я? — он решил признаться, но, вспомнив о деньгах, добавил: — Меня удивляет, почему вас это так беспокоит? Может быть, вы следили за мной, если так уверены?

Нет, он не следил за Панкрацем: напротив, тогда он был счастлив, что смог от него избавиться и побыть один, поэтому и отказался выйти вместе с ним. Причина заключалась в его внутреннем ощущении, которое имело отношение к Панкрацу постольку, поскольку избавляло его от душевных терзаний, связанных с мыслью, будто он от него ничем не отличается. Именно об этом своем ощущении он беспрестанно думал и сейчас, во всяком случае, мысль эта постоянно возвращалась к нему, улучшая ему настроение, впрочем, как и тогда, когда, возвращаясь после антракта в зал, он встретился с Панкрацем.

Но не было ли одной из причин его тогдашнего хорошего настроения то, что на балконе он заметил и старого Смуджа? Ему понравилось, что старик все же пришел, заинтересовавшись тем, что когда-то было его подлинным, в отличие от торговли, призванием. Да, это пришлось ему по душе, но как страшно все закончилось! — капитан никак не мог отделаться от неприятной мысли, что сам увлек Смуджа в театр, подав ему эту идею! Конечно, предложив ему туда пойти, он мог уговорить Панкраца взять старика с собой; находясь вместе с ними, он бы легче все пережил и, возможно, самое главное, был бы пощажен Панкрацем! Но разве Панкрац в чем-то виноват?

Неожиданно, едва успев возмутиться Панкрацем, упрекнувшим его в слежке, у капитана мелькнула догадка, после чего обвинять Панкраца ему показалось бессмысленным. Так, немного укоряя теперь и себя, капитан поспешно, чуть ли не задыхаясь, воскликнул:

— Послушайте, старый Смудж умер сразу же после действия, заканчивающегося смертью Валентина! Не кажется ли вам, что именно это на него повлияло?

Хотя Панкрацу и вспомнилась улыбка мертвого деда, его больше, впрочем, как не особенно и прежде, не интересовали душевные причины смерти деда. Единственно, что показалось ему несколько любопытным, это неожиданное совпадение: в тот же самый антракт, когда его дед, видимо, задохнулся в приступе астмы, он рекомендовал капитану выйти подышать свежим воздухом. Но об этом ему не хотелось говорить, скучен и неприятен был для него весь этот разговор о Смудже, поэтому и решил его прекратить. Выслушав капитана, он только пожал плечами и согласился.

— Возможно! — и тут же перевел разговор на другое. — Какое впечатление на вас произвела девчонка, что с той жирафой, — он имел в виду девушку постарше, — стояла у театра?

Капитан же продолжал размышлять дальше, гадая, что за причины, светлые ли, мрачные, могли вызвать смерть Смуджа, и теперь неохотно ответил:

— Да я и не разглядел! Кажется только, что она была заплакана!

— Заплакана? У нее всегда такие блестящие, с поволокой глаза, словно она вечно сгорает от страсти!

— Возможно! Вам это, конечно, лучше знать! — капитан бессознательно принимал навязываемый ему разговор. — Вероятно, вы ее любили. Или ту, вторую?

— Нет, именно первую! Любил и мог бы все еще любить! — засмеялся Панкрац. — Мог, если бы с ней не случилось то же самое, что и с милой барышней Фауста, ха-ха-ха!

— Что? Забеременела? — заинтересовавшись, спросил капитан, не преминув заметить: — Почему же вы смеетесь? Неужели вас так забавляет чужое несчастье, особенно беда, случившаяся с девушкой, которая, возможно, вас любила, если вы ей и не отвечали взаимностью?

— Да в том-то и дело, что полной уверенности нет! — Панкрац еле сдерживал смех и все же не выдержал, прыснул. — Я знаю, для вас все это не так просто, вы об этом уже говорили! Видите ли, мне всегда смешно, если женщина беременеет. Когда заходит об этом разговор или до меня доходят подобные слухи, мне кажется, что речь идет о корове или кобыле! Все мои иллюзии о женщине рассеиваются, я вижу в ней только самку.

— Вы необычайно тонкая натура! — не без иронии заметил капитан и помрачнел. — Выходит, бросили ее, а она беременна? Тогда тем более понятно, почему она плакала!

— Вот так! — осклабился Панкрац; разумеется, девушку он бросил вовсе не из-за утонченности своей натуры. По правде говоря, все это были просто слова, а расстался он с ней потому, что она была бедна, и потому, что, если уж она забеременела раз, он боялся поддерживать с ней дальнейшие отношения, опасаясь, как бы это не случилось вторично! — Джентльмен я или нет, как вы считаете! Вылечил я ее хинином, хинином, ха-ха-ха! Именно в театре мне пришла в голову прекрасная мысль, если бы то же самое Фауст сделал с Маргаритой, не было бы всей этой глупой трагедии! Закончилось бы все — чем, впрочем, и бывает с самого начала до конца всякая любовь, да и жизнь: комедией! Ха-ха-ха!

— Н-да! — совсем уже отчужденно только и пробормотал капитан.

 

XII

Впрочем, во время спектакля его ощущения были совсем иными. Поначалу, правда, они не были связаны с женщиной и вообще со спектаклем. Тогда, в течение почти всего второго и третьего действия, — опоздав, он половину первого простоял в коридоре, — он мучился от того, что никак не может разобраться в самом себе. Мысли его вертелись вокруг событий, произошедших после полудня и вечером до прихода в театр. Столько всего на него нахлынуло, что поначалу он барахтался в каком-то безнадежном хаосе. Постепенно же и воспоминания и мысли прояснились и центральным оказался вопрос: что делать, как вести себя на завтрашнем рапорте? Это было главное, от этого, — как казалось ему, — зависело или могло бы зависеть все, может, вся его дальнейшая судьба! Да, если бы ему удалось своим несколько странным поведением произвести на генерала впечатление человека с расстроенной психикой, не совсем нормального, его просьба о выходе в отставку, возможно, могла бы быть удовлетворена быстрее, чем тогда, когда он затеял эту историю с процессией. Ну и что, пусть бы у него все получилось так, как задумал, разве стал бы он свободным человеком, который мог бы жить согласно своим убеждениям, если за эти убеждения преследуют, а он не способен уже ни увлекаться, ни бороться? Да и к чему бороться, где и в чем гарантии успешного исхода этой борьбы? Горсточка людей на площади, пять процентов всего населения страны, из них большинство действует бессознательно, остальные миллионы в большей или меньшей степени подобны Кралю! — эти возражения были, в сущности, не его, а Панкраца, но, проникая в него, становились его собственными. Конечно же, все бесплодно, как мечта Фауста о прекрасной Елене!

Капитаном овладело такое состояние, будто он пробуждался из прекрасного, но обманчивого сна. А очнувшись, задавал себе вопрос: есть ли смысл в его далеко не молодые годы мечтать об отставке и о переходе на гражданскую службу? Действительно, ему не так плохо и на его теперешней работе! Под его началом целая команда, ах, боже мой, если ему народ что-то дал, то и он не остался в долгу! Он хорошо к нему относится, добр с людьми, служащими под его началом, и лучше если он, добрый, будет ими командовать, чем кто-то другой, плохой!

Да, только так, а жениться он сможет, находясь и на военной службе, это даже к лучшему, здесь он материально более обеспечен. Только вот на ком жениться?

Едва он успел подумать о своей крестьянке, как его всего передернуло: разве то, на что он сейчас решился, не подтверждает правоту Панкраца и не отождествляет его самого с ним? Что ему скажет на это его товарищ инженер, которому он столько говорил, как, перейдя на гражданскую службу, в корне изменит свою жизнь?

Да, говорил, а что делать? Трудности слишком велики, он вынужден остаться там, где уже ко всему притерпелся. К тому же, разве женившись, он не поступает в соответствии со своими убеждениями и действует более последовательно и благородно, вопреки утверждению Панкраца?

Пока он так размышлял, закончилась сцена в саду Маргариты, началась другая, в церкви, а затем и перед ее домом, ночью. Все беды и несчастья девушки, происходившие с ней по наивности и из-за любви, находили отклик в душе капитана, вызывали в нем сочувствие и как бы укрепляли его в своем решении.

Мысленно он унесся в далекое прошлое, ему вспомнилась молодость и первая любовь. Случилось это еще в Винер-Нёйштадте. Он был кадетом, а она студенткой, познакомились они в тамошнем театре, опять же на представлении «Фауста». Это было большое и прекрасное чувство со всем очарованием первой любви, но чем все закончилось? Он оставил ее ради другой, и девушка спустя год, как он много позднее узнал от ее сестры, заболев от отчаяния и тоски туберкулезом, скончалась. Примерно в том же духе продолжалось и дальше. Одна женщина сменяла другую: или они бросали его, или, чаще, он их, и хоть больше ни с одной из них и не закончилось так трагично, как с первой (впрочем, откуда ему известно!), все же ни одна его любовь не прошла безболезненно и бесследно как для него, так и для них. Да, как бы он ни старался одухотворить и облагородить свою любовь, всем в конце концов этого было мало, обязательств же он никаких не давал, стремясь только к наслаждению! А как следствие — страдания; ни одно из его увлечений не завершилось ничем серьезным, ни одну из женщин он не осчастливил, ни для одной не пожертвовал собой — неужели так будет всегда, разве мысль, к которой он пришел — поменьше думать о своем удовольствии, а больше считаться со страданиями других, — не заставит его измениться?

Да, девушка, — он имел в виду свою крестьянку, — из-за него, наверное, также много страдала, а возможно, до сих пор страдает! Конечно, не из-за того, чем его так напугал Панкрац, но разве она сама, рыдая, не рассказывала ему, когда они еще были вместе, как над ней издеваются крестьянские девушки и парни, называя ее капитанской невестой! Может быть, до сих пор смеются; в конце концов разве не поступил он с ней так же, как с другими, и теперь она, вероятно, не сможет выйти замуж. Нет, для нее он сделает все, чего не решился сделать ни для одной другой, завтра же ей напишет, пригласит к себе и женится на ней! Ну и что, что она не образована? Разве так уж умна Маргарита, но влюбился же в нее такой мыслитель, как Фауст. К тому же его крестьянка не без способностей, он займется ее воспитанием, передаст ей все самое лучшее, что в нем есть. Она будет для него и женой и ребенком, которому он привьет все то, что, находясь на теперешней службе, вынужден был, да и сейчас еще должен, скрывать. Если же она подарит ему детей, он вырастит их благородными, в духе своих идеалов!

Несколько увлекшись мечтами о будущем, капитан неожиданно для самого себя обнаружил, что ему все стало ясно, он повеселел, с души свалился тяжкий груз. Это и заставило его тогда покинуть зал. Состояние внутренней бодрости требовало и внешних перемен, он вышел на воздух и здесь еще больше убедился в правильности принятого решения. Он больше не сомневался; напротив, от мысли, что Панкрац со своим циничным взглядом на женщин и жизнь никогда бы подобным образом не мог поступить, оно еще больше окрепло. Да и сам он возвысился в собственных глазах настолько, что, до сих пор ничего, кроме неприязни не испытывая к Панкрацу, теперь усмехнулся и сказал с легкой издевкой:

— Ваша трактовка «Фауста» как комедии напомнила мне случай с крестьянами, хохотавшими, глядя на в общем-то банальную трагедию, которую… вас, правда, тогда не было… шваб показывал в своем кино у вашего деда! Собственно, они смеялись не над трагедией, а над неловкостью шваба и его плохим аппаратом!..

— Вот как! — чуть снова не расхохотавшись, воскликнул Панкрац и уже хотел признаться, как во время любовной сцены, произошедшей между Фаустом и Маргаритой у окна, чуть не повел себя точно так же, как крестьяне в кино. Вместо этого ответил: — Даже самый хороший спектакль мне не кажется лучше посредственного фильма! Ну а что вы тем самым хотели сказать… что я веду себя точно крестьянин?

Капитан про себя подумал, что крестьянина подобное сравнение с Панкрацем могло бы только оскорбить. Неожиданно в голову пришла мысль. Правда, она смутила его, и он сразу посерьезнел.

— Нет, так я не думал! — пошел было он на попятную, но тут же снова воодушевился. — Что же касается беременности Маргариты, то вы, если читали «Фауста», должны были бы знать, что она совершила детоубийство… а знаете как?

— Как? То, что она умертвила ребенка, я знаю, остальное не помню!

— Да… — протянул капитан, не решаясь сказать, — она утопила ребенка в лесном пруду!

— Почему вы об этом говорите? — хотел возмутиться Панкрац, но остыл. — А, знаю! — засмеялся он. — Это вам напомнило случай с Ценеком, как я его бросил в лесной пруд… Ну и что? Разве и это детоубийство?

Капитан некоторое время шел молча.

— Нет, разумеется, нет!.. И все же потому, что ситуации схожи, могли бы серьезнее отнестись к сегодняшнему спектаклю, да и к самой Маргарите! Наверное, непросто бросить человека, пусть и мертвого, в болото, словно падаль!

— Разумеется, совсем непросто! — с издевкой сказал Панкрац. — Было достаточно тяжело! Но что вы этим хотите сказать? Что меня следовало осудить, как Маргариту? Глупая, могла убежать из темницы, но не захотела! Вот что было по-настоящему глупо, а не детоубийство!

— Как это не захотела? — завелся капитан. — Она бы, может, и убежала, но как только увидела, что предлагаемая Фаустом помощь идет от дьявола, отказалась от нее! Разве вы этого не поняли?

Панкрац на самом деле ничего не понял, но рассмеялся:

— Да, знаю! Предположим, что дьявол действительно существует, разве не глупо отказываться от его помощи, если ничего, кроме пользы, она вам не принесет, более того, может даже спасти вам жизнь? А падать на колени перед крестом, это вы считаете умно? Ха-ха-ха, после всего случившегося этот крест мне показался особенно смешным!

Капитан снова замолчал. Цинизм Панкраца начинал его все больше раздражать. Особенно его возмущало циничное отношение к «Фаусту», хотя он и не удосужился его прочесть. Да, не удосужился, ибо если еще во второй половине дня в связи с его замечанием об омоложении капитан мог поверить в то, что Панкрац знаком с произведением, то вечером, в театре, он уже сомневался, действительно ли Панкрац читал «Фауста» еще в седьмом классе гимназии, теперь был глубоко убежден, что тогда пополудни на одну из тем «Фауста» Панкрац набрел совершенно случайно, как одноглазая курица на зерно; вечером же он бессовестно врал и, возможно, никогда книгу и в руках не держал; одно ясно, он не имел о ней ни малейшего понятия! Эти мысли снова всколыхнули в капитане все, что у него накопилось против Панкраца, что он ему ставил в вину и чему сам не хотел верить; сейчас его возмущение было настолько сильно, что он остановился и строго посмотрел Панкрацу в лицо:

— Поймите меня правильно, господин Панкрац, но, поскольку я не верю в животворящую мощь креста, и все это христианство мне нисколько не импонирует в гетевском «Фаусте», вы мне представляетесь настоящим маленьким Мефистофелем! Вы так же, как Мефистофель, относитесь и к людям, и к жизни! Доказательством является ваше понимание женщин и любви, ваше отношение к живому и мертвому деду, да и то, — он запнулся, но все же произнес, — как вы сегодня вечером… я думаю, вы не будете этого отрицать, — выдали полиции своих бывших товарищей! И если уж я решился быть искренним, то, знаете ли, склонен верить… извините… что вы, бог знает с помощью какой хитрости, заманили в воду покойного Краля и все… и все… — он хотел высказать свое мнение о плане самозащиты. Но разволновался и смутился, немного испугало его и выражение лица Панкраца, поэтому он только выдавил из себя: — Слушая вас, можно подумать, что зло на земле неизбежно и вечно!

На лице Панкраца действительно отразилось некоторое замешательство, но вместе с тем оно приняло мрачное, злое, насмешливое и угрожающее выражение. Он засунул руки в карманы, расправил плечи, втянул голову, дал капитану выговориться, а затем осклабился еще больше.

— Здорово вы разошлись, кто бы мог подумать, что вы на такое способны! Но послушайте теперь и меня! И я буду с вами искренним! Прежде всего признаюсь, что в разлив действительно я заманил Краля хитростью и тем самым спас своих родственников, да и себя, от его дальнейших пакостей! Далее, действительно, я выдал бывших своих товарищей, это было моей обязанностью, ибо сейчас они мои противники! Более того, скажу, что я рад смерти деда, причина здесь, конечно, косвенная! Ну, после всего этого, если вам угодно, я действительно Мефистофель: по мне зло, если бы это от меня зависело, должно было бы существовать вечно! Но зло, что это такое, какое мне дело до него? Живем мы только раз, смерть не щадит ни доброго, ни злого, поэтому для меня важно, чтобы мне было хорошо при жизни, а остальные пусть сами о себе позаботятся! Вот мое кредо, если коротко! Я вас не принуждаю, — он засмеялся, — исповедоваться! Единственно, о чем предупреждаю, капитан, — он оскалил зубы, — чтобы свое мнение обо мне вы оставили при себе! Надеюсь, вы не забыли, что и сами сегодня передо мной откровенничали и слишком многое сказали, а это при определенных обстоятельствах… и в случае необходимости… — он недоговорил, а только впился в него глазами.

Капитан побледнел, вспомнив о страхе, испытанном им уже однажды перед Панкрацем. Им овладел дух противоречия и праведный гнев; возмущение его было таковым, что он готов был высказать Панкрацу все свое к нему отвращение, даже если бы и пришлось испытать на себе его подлость, а затем с презрением, на которое только был способен, покинуть его. Но стоило только ему вспомнить о своем решении жениться на крестьянке и остаться на военной службе, как он сник и невнятно, чуть ли не извиняясь, пробормотал:

— Что это значит? Я же об этом сказал только вам, мне бы и в голову не пришло говорить кому-либо другому! — и, заставив себя улыбнуться, добавил: — Неужто и в самом деле вы могли бы донести на меня?..

В вымученной улыбке чувствовался страх, он боялся, что Панкрац это может сделать еще до его завтрашнего рапорта генералу, на котором он, капитан, решив остаться в армии, собирался вести себя как можно более разумно и на время затаиться! Панкрац между тем с минуту смотрел на него молча, затем отрезал:

— И вас, если вынудите! Бороться так бороться! — и быстро взял его под руку, усмехаясь ехидно и примирительно. — Бросьте, капитан, бросьте все эти глупости! Не будем ссориться! Но если уж зашел разговор, то нужно сказать и вот о чем! — он сразу стал серьезным, вытащил свою руку из-под руки капитана и посмотрел на него вопросительно. — Впрочем, вам не пристало на меня сердиться, я мог бы вам оказать услугу!

— Какую услугу? — выдохнул капитан, вопросительно посмотрев на Панкраца, понемногу догадываясь, о чем тот может сказать.

— Да в общем совсем простую! — Панкрац стал излагать свою мысль, осенившую его еще там, в сквере, прояснившуюся во время разговора с Васо и уже не покидавшую в театре во время балета. — То, что я хочу вам предложить, нельзя расценивать как какой-то грязный донос! Вы и сами пополудни предположили, что вашей отставке могла бы способствовать серия анонимных писем… вспоминаете! Так вот, хотя я больше и не коммунист, я бы вам в этом деле все еще мог быть полезен, и, используя имеющиеся у меня связи… — он хотел досказать, как мог бы выдать капитана, объявив его революционером. Но капитан, меняясь в лице, быстро и чуть ли не с презрением перебил его:

— Нет, ради бога, не делайте этого! — воскликнул он, чуть на задохнувшись. — Теперь не надо!

— Отчего же не надо? — удивился Панкрац.

Капитан больше не мог отмалчиваться, как в театре, когда Панкрац досаждал ему, и поэтому сообщил о своем решении остаться в армии и жениться на крестьянке. Естественно, он не мог не упомянуть о своем завтрашнем рапорте генералу, а коли начал об этом говорить, то не мог не рассказать о второй встрече с генералом, закончившейся вторичным приглашением на рапорт.

— После новых подозрений, которые я вызвал у генерала, я уже думаю иначе, я намереваюсь, в случае необходимости, пригласить вас в свидетели, как, впрочем, вы сами мне это и предложили. Но, выступая как свидетель, естественно, вам не следует ничего говорить о некоторых моих симпатиях к… рабочим. — Высказав все это, да еще чуть не проговорившись, что сослался на Панкраца как члена организации орюнашей, он понял, что и так уже поведал достаточно, слова у него застряли в горле, и он покраснел, как ребенок.

Собираясь оказать услугу капитану, Панкрац, естественно, прежде всего думал, какую пользу из этого он сможет извлечь сам: во-первых, вынудил бы капитана дать нужные ему показания в деле Краля, а, во-вторых, перед своим полицейским начальником показал бы себя человеком, достойным денежного вознаграждения. Поэтому он несколько пожалел, что капитан отверг его предложение; что ж, однажды, когда Братич ему будет больше не нужен, он сможет, используя его, но без всякого его согласия, вернее, тот об этом и знать не будет, поднять свой престиж в глазах полиции! Только после сообщенного ему сейчас решения капитана, не будет ли это уже поздно?

И смешным, страшно смешным показался ему этот внезапный поворот капитана на сто восемьдесят градусов, впрочем, ничего, кроме смеха, он и не мог вызвать:

— Выходит, как я вижу, я вам уже оказал услугу! Генерал вас погнал, чтобы вы донесли на коммунистов, а я на них раньше донес! Быстро же вы, капитан, переориентировались! Аминь, значит, коммунизму, и да здравствует новая жизнь в брачном гнездышке с женой-крестьянкой! Ха-ха-ха! Неужели так на вас подействовал капиталист Фауст или юная Маргарита? Ха-ха-ха, вот, значит, о каких изменениях вы толковали, в какой-то степени я предугадал!

Капитан стоял растерянный, опустив глаза, он был посрамлен. От одной мысли, что на его решение повлияли аргументы Панкраца, он почувстовал, как им вновь овладевает сильное желание действовать и бороться, и делать это более смело и решительно, с большим размахом, нежели прежде. Но и покинуло его это чувство так же быстро, как и пришло, оставив опять наедине с самим собой, словно в какой-то безлюдной пустыне, без всяких желаний и стремлений.

— Чего же вы хотите! — выдавил он из себя печально и глухо. — Юность прошла, а с ней и время мечтаний и увлечений, кардинально менять жизнь слишком поздно! Если ваш дед, возможно, умер под впечатлением «Фауста», и это была прекрасная смерть, — в голове у него промелькнула догадка, что его послеполуденные рассуждения о старом Смудже могли в последнюю минуту сбыться, от этого у него самого на душе стало светлее, — то почему бы и мне, скажем, опять же под влиянием «Фауста» не начать новую жизнь, насколько она вообще может быть новой с женщиной! А потом и с детьми! — он хотел продолжить, но Панкрац его перебил и, смеясь, махнул рукой:

— Это только новая иллюзия, вы неисправимый мечтатель! Говоря о предрассудках, я ни в коей мере не хотел вас заставить и впрямь жениться на той крестьянке! Да разве она вам пара, тем более на долгое время! Крестьянка останется крестьянкой, как ее ни ряди, возможно, и добрая, но необразованная и глупая! Каких детей она вам нарожает? Сапожников, в лучшем случае капелланов! Ха-ха-ха, нет, я о другом хотел сказать! Вы, следовательно, остаетесь… как я вам при нашей послеполуденной встрече и предсказал… И что же получается? Вы один из тех, кто считает существование на земле зла закономерной неизбежностью, настоящий маленький, только более толстый Мефистофель! Выходит, после долгих рассуждений о ложном пути… вы сами оказались на нем… конечно же, говоря вашими словами, на ложном пути… ха-ха-ха, разрешите, капитан, искренне вас поздравить, — и он настойчиво пытался сунуть ему руку.

Капитан свою еще плотнее прижал к телу. Упрек, брошенный ему Панкрацем, будто бы его женитьба на крестьянке всего-навсего иллюзия, явился для него неубедительным, но все же не прошел бесследно, вызвав собственные опасения и новые колебания. Еще больше, намного больше задела его издевка Панкраца о неправедной жизни и ложном пути; после этого пожать ему руку значило то же самое, что согласиться с ним. Но разве Панкрац так уж неправ? А если прав, то прав человек, которого он в душе презирал и считал чуть ли не преступником, — что же получается, значит, и он достоин презрения, и он преступник? Нет, нет, этого быть не может! — сопротивлялся капитан и, снова сравнив себя с Панкрацем, пришел в еще больший ужас и нашел себе оправдание. В ужас его повергла мысль: этот юноша, чья молодость должна была бы вливать в него свежие соки, вдохновлять, когда он уже не чувствует вдохновения, этот юноша действует на него ровно наоборот. Со злорадством совершенно аморального человека он поздравил его с крушением надежд на новую жизнь, подбивал не осуществлять и ту, еще единственную для него возможность!

Неужели вся теперешняя молодежь такая? Было бы страшно! Страшно уже то, что есть один такой, а где один, там их наберется и больше! Золотая молодежь, да, та золотая молодежь, которая подобно стервятнику набрасывается на любое свободолюбивое движение, на всякого рода идеалы, мерзкая, ужасно мерзкая в своем эгоизме, жестокости и разврате — вот, полюбуйтесь, перед вами один из ее представителей! Отливая золотом, она покоится на костях и растоптанных сердцах своих жертв, а они повсюду, куда не ступит ее нога; да, она отливает золотом, но она не что иное, как ржа! Есть у нее и принцип — это диктатура; диктатура ржи! — капитан съежился, — а коли ржа появилась, то до каких пор будет разъедать подлинно золотое, только еще слишком мягкое сердце народа, всех тех, кто стремится свернуть с ложной дороги и встать на путь истины, покончить со злом и начать творить добро, избавиться от неправды и добиться справедливости, от разногласий прийти к согласию?

До каких пор? Пока и его сердце будет слишком мягким и уступчивым! — капитан снова все перевел на себя и, какие бы оправдания себе не находил, становился все более мрачным, все сильнее наваливалась на него тоска, и, содрогнувшись от этой безысходности, пробормотал:

— Страшная штука жизнь, страшная! Вы чуть раньше помянули крест, — он поднял голову, повысил голос, и что-то печальное всколыхнулось в нем. — А я, видите ли, только что вспомнил… вспомнил, как однажды во время войны, будучи на Салоникском фронте, бродил по сельскому кладбищу. Бродил в какой-то задумчивости и засмотрелся на крест. Вдруг меня будто что пронзило, я словно очнулся, знаете, что я увидел в этом кресте?

— Да, наверное, крест! Что бы другое! Не дух же, надеюсь! — рассмеялся Панкрац, но продолжал слушать даже с некоторым интересом.

— Нет, посмотрите! — капитан встал у стены дома, составил ноги, поднял голову, раскинул в стороны руки и так с минуту стоял не шелохнувшись. — Напоминает вам изображение креста? — и, опустив руки, продолжил с какой-то жалкой, почти безнадежной улыбкой: — И так у каждого человека! Но только у человека из всех живых существ в мире! Каждый из нас несет свой крест, символ страданий! И разве этот символ, неизменный, как неизменно и человеческое тело, не является знаком вечной человеческой трагедии? Так думал я, по крайней мере, тогда… и, возможно, только тогда и был прав! — закончил он тихо и умолк, погрузившись в свои мысли.

Еще в театре, в сцене прославления Христа, Панкрацу вспомнилось что-то, что заставило его оборвать фразу на полуслове. Сейчас это воспоминание приобрело свои очертания, и перед его глазами встал громадный кладбищенский крест, который в ту ночь, когда он вел Краля к разливу, на смерть, также показался похожим на человеческую фигуру. Слушая теперь рассказ капитана, он пренебрежительно улыбнулся, впрочем, как и тогда, когда им овладела эта минутная галлюцинация. Сейчас он только сплюнул и презрительно ощерился.

— Вы, капитан, по сути своей пессимист! То, о чем вы сейчас рассказали, только подтверждает мою правоту, помните, пополудни я утверждал, что страдание в мире неискоренимо! Главное, чтобы не страдали мы, наше величество Я! Ха-ха-ха! Впрочем, все это пустое! — поторопился сказать Панкрац, поняв по движению губ капитана, что тот собирается ему возразить, и посмотрел куда-то вверх. — Мы земной шар все равно не перевернем, а видите, здесь над нами, совсем близко, наверное, и слышите, есть более достойные внимания и более доступные истины… А что, если нам подняться?

Совсем близко, через дом, со второго этажа доносилась до них, проникая даже через большие закрытые окна, вызывающая, навязчивая музыка — там был бар.

— Но!.. — ужаснулся капитан, и от возмущения у него округлились глаза. — Вы и впрямь не собираетесь идти в больницу к деду?

— Да какой смысл идти! — Панкрац не отрывал взгляда от бара. — Если бы и пошел, жизнь ему все равно не смог бы вернуть, даже с помощью всего джаз-банда! Знаете ли вы, что такое джаз-банд? Это что-то совсем новое, негритянская музыка, и впервые в нашем городе! Решайтесь, капитан, расходы поделим пополам! — рассчитывая как на деньги деда, так и на порядочность капитана, Панкрац снова потащил его за рукав. — По крайней мере, вам будет о чем рассказать в своей провинции! После этого благопристойного балета тут вы встретите женщин с более свободными и смелыми манерами! И если у вас достаточно денег, сможете одну из них и выбрать! Правда, они не так дешевы, как эти, — он показал на двух-трех уличных девок, прогуливавшихся по другой стороне тротуара и бросавших на них взгляды, — или те, что в той коммуне, ха-ха! Что, не хотите?

Капитан осторожно освободился от его руки и, не сказав ни да ни нет, продолжал молча стоять. Может, он колебался, раздумывая, не пойти ли ему с Панкрацем в бар? Нет, это его совсем не привлекало, тут было что-то другое, что сковало его движения и лишило дара речи. Это что-то имело некоторое отношение к словам Панкраца и к его попытке соблазнить капитана: он ощущал потребность в женщине. Да, сегодня впервые это желание пришло к нему еще там, в сквере, особенно, когда он почувствовал на себе взгляд гувернантки, а затем, — он только сейчас это ясно осознал, — то же страстное желание подкрадывалось к нему и во время балета. Ну да, уже много недель у него не было ни одной женщины, и прежде, чем он соединится со своей девушкой, бог знает сколько времени ему придется вести аскетический образ жизни!

Но где он найдет женщину? Согласиться на одну из тех, прогуливающихся по улицам, которых он и сам заметил еще до того, как на них обратил внимание Панкрац? Или пойти в то место, которое Панкрац сейчас снова назвал коммуной? Это ему действительно было по дороге, он мог бы прокрасться туда никем не замеченный; да и Панкрац бы ни о чем не узнал! Тогда он еще и в этом отношении, пусть только перед самим собой, перечеркнет, плюнет на ту чистоту помыслов, которую развивал перед тем же самым Панкрацем, когда говорил об интеллигенции и публичных домах, о рабочих и фабрике?

— Нет! — резко оборвал он Панкраца, имея в виду и публичный дом. — Нет, я не иду, — сказал он уже мягче. — Извините, мне надо домой, я устал!

Панкрац еще с минуту смотрел на него, и сам уже сомневаясь, следует ли идти. Он вспомнил о бессонной ночи, не забыл и о служанке, которая ждала его в его собственной кровати. Поэтому протянул капитану руку.

— В таком случае, мы должны проститься! Я живу в этой стороне, следовательно, мне нужно идти назад! Конечно, немного жаль, мы могли бы здесь устроить и небольшие поминки по старому Смуджу!

Капитан пожал протянутую ему руку и по его просьбе, на всякий случай, если он понадобится в связи с судом, дал ему свой адрес. Сам же, впрочем, удовлетворился тем, что в случае необходимости (а для чего он будет ему нужен?) адрес Панкраца узнает через Васо. На этом настоял Панкрац.

— Что же, тогда до свидания, капитан! Не робейте завтра на рапорте! Можете сослаться на меня! — уже стоя вполоборота и собираясь уйти, добавил Панкрац с ухмылкой. И удивленно взглянул на него. — Что вы на меня так смотрите? Может, не верите?

Капитан на самом деле смотрел на него как-то странно, словно был не в себе.

— Да нет! — содрогнулся капитан, не отводя от него взгляда. — Вы золотой юноша! — проговорил он и хотел уйти.

— Почему? — еще больше удивился Панкрац. — Хотя мне бы нисколько не помешало быть золотым! — засмеялся он. — Только объясните, что вы имеете в виду?

Капитан ничего не ответил, усмехнувшись, он повернулся, собираясь уйти, а затем тихо добавил:

— Да ничего! Сказал просто так! Спокойной ночи!

И, случайно звякнув саблей, сгорбившись, пошел дальше. Что с ним случилось? — какое-то время Панкрац смотрел ему вслед. — Не с иронией ли он это сказал? Или просто хотел польстить из чувства благодарности за его предложение дать свидетельские показания, но тут же об этом пожалел? Ну и черт с ним! — Панкрац тоже повернулся, собираясь уходить, и, удовлетворенно улыбаясь, присвистнул. Этого простофилю он так сегодня потрепал, что было бы неудивительно, если бы в голове у него что-то помутилось, он уже не соображает что говорит.

Подобное объяснение его вполне удовлетворило, и он направился домой. Улица была пустынной, вместо музыки, доносившейся из бара, теперь слышались мелодии из кафаны. Подобно тому, как в ночь после смерти Краля, Панкрац, зайдя за дом деда, вдруг заплясал, так и сейчас здесь его потянуло сделать то же — отбивать ритм в такт музыки. Но он только стал насвистывать сквозь зубы и так, насвистывая, на углу наткнулся на проститутку, задержавшую его и начавшую уговаривать пойти к ней. К ней? — Панкрац остановился, впрочем, сделал это еще раньше и, глядя ей прямо в глаза оценивающим взглядом, почувствовал, как в нем вспыхнуло желание. Но он его поборол. Зачем без необходимости тратить деньги деда, если дома его ждала служанка, а с ней и наслаждение тем приятнее, что оно было бесплатным. Он ущипнул проститутку за груди, пообещал ей прийти в другой раз и, оставив одну, скорее поспешил к другой, к той, которая согласилась ждать его в его постели.

Между тем, когда он вошел в комнату и зажег свет, а затем бросил взгляд на кровать, увидел, что она пуста и вообще не разобрана. Он заглянул в каморку служанки, но и здесь не было никого. Двери комнаты хозяйки были закрыты, — Панкрац знал, что она не доверяла служанке, поэтому и заперла их, а ключ взяла с собой, — он зашел на кухню, но все бесполезно!

Обманула его, значит, бесстыдница, наверное, воспользовалась отсутствием хозяйки, чтобы провести время со своим парнем; она сама ему сказала, что у нее есть один такой.

Что же делать? Ждать ее? Злой, разочарованный, снедаемый страстью, тем больше что возможность ее удовлетворить так неожиданно от него ускользнула, Панкрац стоял в комнате, тупо пялил глаза на неразобранную, пустую постель. Затем встрепенулся, нащупал что-то в кармане, усмехнулся и вышел из комнаты. Уйдя из дома, он направился к тому углу, где обещал проститутке навестить ее в следующий раз…

 

XIII

Расставшись с Панкрацем, капитан Братич почувствовал облегчение. Он глубоко вздохнул, как человек, благополучно выбравшийся из трясины, чуть его не затянувшей, на твердую почву. Но не было ли в этом вздохе призвука горечи?

«Золотой юноша» — слова, которые Панкрац, верно, и не понял, не хотел ли он их, несмотря на свои годы, отнести и к себе? «И вы на ложном пути, настоящий маленький, только более толстый Мефистофель!» — вспомнилась ему фраза Панкраца, и он снова вздохнул. Исчезло всякое ощущение облегчения, осталось одно мучительное чувство поражения, которое сн потерпел в своем споре с Панкрацем, поражение всего того, что в нем было самого достойного…

Прямо перед ним раскинулась главная площадь, та, где сегодня вечером он должен был донести постовому на демонстрацию рабочих. Сейчас на ней было почти пусто. Некоторое оживление царило только перед кафанами. Постовой стоял на том же самом месте, возможно, это был даже тот же самый человек! Нет, не тот! — понял капитан, когда подошел ближе и взглянул на него исподлобья. И тут же вообще отвел взгляд от площади, не потому ли, что слишком мучительны были воспоминания, связанные с ней?

Да, и поэтому! К тому же, свернув сейчас на узкую, круто поднимающуюся вверх улицу, ведущую к его дому, он увидел перед собой шеренгу проституток, одни из них стояли в окружении мужчин, большинство же были одни.

Капитаном овладела неожиданная паника. Пройти мимо этих девушек означало для него то же, что пройти сквозь строй, осыпаемый шпицрутенами… Они стояли здесь, словно непреодолимо влекущие к себе сирены, и капитан было уже подумал повернуть назад. Но это была кратчайшая дорога до дома, да и почти все девушки прохаживались по другой стороне улицы. Он пошел вперед, опустив вниз глаза, пока не дошел до первой из них. На ней и остановился его взгляд. Ее улыбка манила…

Он устоял. Было это не так уж и трудно: девушка не отличалась особенной привлекательностью. Но еще через несколько шагов перед ним засветились, отраженные слабым светом газовых фонарей, два блестящих глаза, которые обожгли его, словно два горящих уголька. Он ощутил и тело девушки, его ясно очерченные формы действовали на него соблазняюще, так же, как голодного человека привлекает один вид свежеиспеченного хлеба.

Дрожь прошла по его телу, капитан замедлил шаг. Не зная, что сказать девушке, он таким образом хотел показать ей свою готовность следовать за ней. Девушка сама к нему подошла и, усмехнувшись, сказала несколько привычных слов. Ему оставалось только остановиться, что-то ответить или хотя бы кивнуть в знак согласия. Но в эту минуту из-за ближайшего угла появилась компания, среди которой были две молодые женщины, и двинулась прямо на него. Краска стыда залила капитану лицо, ему казалось, что все, особенно женщины, смотрят именно на него. Пробормотав что-то невразумительное и оставив девушку, он направился, потупив глаза, дальше. Когда компания прошла, он оглянулся. Девушка уже шла в противоположную от него сторону. Может, вернуться к ней? Она все также медленно двигалась дальше, идя навстречу кому-то другому. И капитан продолжил путь, почти довольный, что так получилось. Вскоре его снова охватило возбуждение: почему, когда у него появилась возможность удовлетворить так долго сдерживаемые желания, при этом минуя тот дом, который Панкрац называл «коммуной», он не сделал этого? Да и что за преступление он совершил бы, пойди он туда? Он мог бы пробраться никем не замеченный, а если его и увидели бы, разве у него на лбу написано, какого он мнения о подобных домах и как непоследователен в этом вопросе?

Забыться, забыть обо всем хотя бы на час! Инстинктивно, как это сделал сегодня вечером, отстав от процессии, капитан пересек улицу; тогда он хотел удалиться от чего-то, сейчас к чему-то приблизиться… На той стороне улицы, поднявшись по лестнице, можно было выйти в переулок с публичными домами, первая ступенька была уже рядом, всего в двух шагах.

Перед ним возникло высокое трехэтажное здание, через которое на лестницу вел проход, ярко освещенный газовыми фонарями. Здесь же, только несколько выше, он увидел и лестницу, поднимающуюся к заветному алтарю, сверкающему сотнями зажженных свечей, в сиянии которых заблестели перед ним сегодня вечером золотые генеральские эполеты. Он остановился, окинул взглядом улицу, снял фуражку и вытер со лба пот. Мысленно он увидел себя бегущим вниз по этой улице, спешащим выполнить приказ и тем самым наиподлейшим образом предать свои убеждения, и не только убеждения, но и живых людей с такими же, как у него, убеждениями… Если он способен на такое, то неужели так уж подло было сделать то, на что его толкало естественное желание?

Итак?

Он снова надел фуражку, надвинув ее поглубже на лоб, и уже собирался свернуть в проход. Неожиданно остановился, застыв как вкопанный: из открытого подъезда соседнего дома до него донеслись торопливые шаги, веселый смех и отчетливый возглас:

— Да здравствует коммуна!

Кто-то быстро приближался к выходу.

Капитан стоял ошеломленный. Это были мужские голоса, неужели здесь кто-то может думать о той коммуне? В таком случае, чтобы избежать встречи с ними и все же попасть туда, следует подняться по другой лестнице! — промелькнуло у него в голове, и вместо того, чтобы свернуть в проход, он пошел напрямик. Но уже в следующую секунду столкнулся с двумя молодыми людьми, только что вышедшими из подъезда. Они продолжали смеяться, но, увидев капитана, сразу же перестали и несколько растерялись, впрочем, как и он, когда услышал их возглас. Один из них, правда, быстро пришел в себя и попросил прикурить, в руках он держал сигарету.

Все еще не оправившись от смущения, капитан ответил, что не курит, и уже собирался пойти дальше. Но остановился, вглядываясь в лицо обратившегося к нему человека: где он его видел? Перед ним, освещенный светом газового фонаря, стоял невысокий плечистый юноша и другой — высокий, с бледным добрым лицом, он держал под мышкой газеты. Не тот ли это юноша, что шел сегодня во главе демонстрации рабочих. Он, конечно, он! — все больше убеждался капитан. Газеты под мышкой, тот же призыв подтверждали догадку.

Растерянность, отразившуюся на его лице и в его поведении, не могли не заметить молодые люди. Они тоже уставились на него. Почему-то тот, что пониже ростом, смотрел сверлящим, испытующим взглядом.

Капитан уже хотел уйти, как невысокий проговорил:

— Мне кажется, я где-то видел этого господина… — Капитану вспомнилось замечание тех двух прохожих, что прошли мимо него на главной площади после разгона демонстрации, из которого он тогда заключил, что его подозревают в доносе на них. Может, и этот сомневается в нем? Он почувствовал, как кровь прилила к лицу, и старался скрыть свое смущение, но и молчать дальше не мог. Прежде чем сообразить, что ответить, слова вырвались сами собой:

— Господа, кажется, коммунисты… — Его взгляд скользнул по газетам, которые высокий юноша держал под мышкой.

В ответ второй ехидно заметил:

— Да, сударь, если вообще господа могут быть коммунистами! Если я не ошибаюсь, вы как раз и есть тот самый офицер, которого мы встретили сегодня под вечер на этой улице… Вы не видели здесь процессию рабочих?

В его взгляде и тоне капитан уловил еще большее к себе недоверие и постарался отвернуться, чтобы скрыть заливший лицо румянец. На какой-то миг его взгляд задержался на том месте, где он сегодня столкнулся с генералом, затем, посмотрев вдоль улицы, не идет ли кто, искренне признался:

— Да, видел… Только… — Неужели он хотел добавить, что рабочие понапрасну испугались, перестав выкрикивать свои лозунги? Нет, это ему показалось слишком. Проникнувшись большим доверием к высокому юноше, он спросил его: — Вы здесь живете?

Высокий юноша добродушно усмехнулся и ответил голосом, действительно внушающим доверие:

— Нет, здесь находится редакция нашей газеты. Вы, наверное, слышали о ней? — И, как само собой разумеющееся, показал капитану номер.

Капитан прочитал название, оно было ему знакомо, не раз эти газеты он видел у своего товарища инженера.

— Да, немного… — Доверие, которое вызвал у него этот человек, придало ему храбрости, и он решился заметить: — Как мне кажется, это единственное, что вам еще разрешено… издавать газету…

Молодой человек, вожак рабочей демонстрации, а также, по-видимому, и один из руководителей преследуемого властями рабочего движения, засмеялся:

— Пожалуй, что так! Да и то на нее постоянно налагают арест! Если уж у нас зашел об этом разговор, то, может, вам будет небезынтересно узнать: не далее как сегодня вечером домовладелец отказал нам в помещении, где размещалась редакция газеты, выставив довольно смешную причину… Он случайно оказался на площади, где проходила наша демонстрация, и один сумасшедший полицейский на коне чуть не наехал на него! А старик рассердился на нас: он, говорит, не хочет, чтобы из-за нас к нему домой нагрянула полицейская кавалерия… Могу ли я вас как офицера спросить, какое впечатление произвела на вас наша демонстрация?..

При упоминании о сумасшедшем полицейском капитан вспомнил Васо, его жестокость и те упреки, с которыми он накинулся на него на площади. Поэтому он медлил с ответом.

— Знаете, учитывая мое положение, для меня это действительно щекотливый вопрос… — Вспомнив об отповеди, которую тогда дал Васо, он уже с большей уверенностью продолжил: — Я видел вашу процессию на площади… Видел, как вас разогнали… Сделать это было не трудно… Вас было так мало, всего какая-то горсточка… Поскольку вы еще так слабы, на что вы надеетесь, каким образом думаете достичь цели?

Прежде чем молодой рабочий смог ответить, грубо вмешался второй:

— Разогнали! Что вы имеете в виду? Мы не шли туда сражаться и таким путем добиваться цели! Для этого мы еще слишком слабы, об этом мы и сами знаем! Если же учесть, что мы имеем дело и с предателями, кое-кто у нас на примете…

Молодой рабочий вопросительно посмотрел на товарища и уже более спокойно и предупредительно обратился к капитану:

— На ваши замечания, сударь, коротко не ответишь. Если вы ничего не имеете против, можем пройти часть пути вместе! Мы, правда, думали подняться по этой лестнице к дому, но можем и по следующей! А вы тоже идете в этом направлении…

Не дождавшись ответа, он пошел. За ним последовал и его товарищ. Капитан же продолжал стоять. Кого этот невысокий имел в виду, говоря о предателе? Не его ли? Может, кто-то из них заметил, как он бежал к постовому? Кровь отлила от его лица. Он едва выдавил из себя:

— Кого вы все-таки подозреваете в предательстве?

Вожак махнул рукой.

— Это особый вопрос! Во всяком случае, речь идет об одном проходимце… Послушайте! — он недоговорил и, в свою очередь, вопросительно посмотрел на капитана.

— Не знаком ли вам случайно некий Панкрац?

Мурашки пробежали по телу капитана, дыхание перехватило. Он с трудом пробормотал:

— Панкрац? А что?

Вожак все еще смотрел на него. Его добродушное лицо приняло строгое и суровое выражение.

— Причина простая! Это фамилия проходимца, которого мы подозреваем в предательстве! Надо полагать, не без оснований! Нам известно, что он является осведомителем; у одного товарища, приехавшего из провинции и не знавшего об этом, ему удалось выведать о нашей сегодняшней встрече. После демонстрации некоторые из наших видели его на главной площади в обществе того ненормального полицейского и офицера… Не вы ли это случайно были? Если да, то лучше сразу признайтесь, тогда и говорить нам не о чем!

У капитана отлегло от сердца. Правда, его подозревали, но больше все же Панкраца! Что ему оставалось делать? Все отрицать? Нет, пусть уж лучше сразу все прояснится!

— Да, это был я! — сказал он совсем тихо, а затем более уверенно продолжил: — Если вы мне не верите, что я случайно с ним познакомился в провинции, где служил… и точно также случайно встретился… тогда я считаю, что всякий дальнейший разговор между нами излишен, и мы можем расстаться!

Не без сожаления протянул он молодому вожаку руку. Тот с минуту еще смотрел на него, потом сделал жест рукой, будто собирается похлопать по плечу. И пошел, сказав:

— Идите, идите, капитан! Кажется, вы капитан? — Он взглянул на эполеты. — Вы мне представляетесь благородным человеком. Уверен, что и у моего товарища больше нет причин в вас сомневаться! А у него есть резон быть недоверчивым, ибо это и есть тот товарищ из провинции, что попался на крючок негодяю Панкрацу!

Капитан молча зашагал. Второй, последовав за ним, с мрачным видом сказал:

— Он свое получит, за мной дело не станет! А о вас мы знаем, что вы недолго задержались в обществе этих двух мошенников…

Капитан продолжал молчать. Молодой вожак прервал своего друга:

— Брось, партия перед ним не останется в долгу! Но вы, капитан, спросили нас, на что мы надеемся, каким образом собираемся достичь своей цели, если так слабы! Неужели вы считаете, что нас столько, сколько участвовало в демонстрации? Конечно, должен признаться, что по всей стране мы еще слишком малочисленны и не представляем той силы, с помощью которой могли бы добиться своей цели! Но вы должны иметь в виду, что живем мы в мелкобуржуазной, крестьянской стране со слаборазвитым рабочим классом, который к тому же, как и почти все крестьянство, частично подвержен националистическим настроениям… Впрочем, назовите мне хотя бы одну историческую ситуацию, которая бы оставалась неизменной! Как бы ни обстояли дела, мы глубоко убеждены — то, что должно свершиться, свершится. Почему? Просто потому, что наша идея — это не результат бесплодной фантазии, а закон общественного развития, закон, действующий во всех странах, поэтому он должен иметь силу и в нашей, как бы ни сопротивлялись наши враги, применяя свои писаные законы! А против кого направлены эти законы? Только ли против нас? Против всего трудового народа! Главное, чтобы это понял и народ! А как он сможет это сделать, если ему никто не поможет? Вот тут-то и появляемся мы! Вы должны помнить; в этом своем стремлении мы не одиноки! Сударь, хоть мы и слабы и, возможно, еще долго, очень долго будем находиться в обороне, вы должны понять, что мы только малая частица мощной интернациональной армии, сражающейся на различных фронтах, в других, более развитых странах, и она намного сильнее нас и непобедима! Вы же солдат, поэтому я и говорю с вами на языке военных! Если на войне одно звено фронта, пусть и второстепенное, окажется слабое, должны ли вы из-за этого потерять веру в другие, более важные его звенья и сомневаться в победе? Для нас ясно, что, вероятнее всего, главное сражение с нашими врагами развернется на этих более важных участках фронта, в ведущих капиталистических странах! Следовательно, наша задача, несмотря на постоянные преследования, собирать силы и в решающий час, присоединившись к армии, двинуться вперед: и победа всех будет и нашей победой. На этом и основывается наша вера, наша надежда, поэтому мы и продолжаем бороться… А вы как солдат должны знать, что значит сражаться, поэтому должны понять и ту борьбу, которую ведем мы, хотя у нас и разные цели…

Ссутулившись, капитан шел рядом с ними. Поначалу слова падали в его душу, как тлеющие угольки в холодный пепел. Но постепенно в нем что-то затеплилось, тем не менее он сказал недоверчиво:

— Итак, вы, как мне кажется, больше верите в других, чем в себя! Но и у тех, других, дело продвигается так медленно!..

Молодой вожак с горячностью его прервал:

— Правильная оценка своих сил еще не означает неверие в себя. Это мы доказали как самим фактом своего существования, так и способностью вести борьбу! Если же представится возможность победить, используя только свои силы, — а мы как раз и изыскиваем такую возможность, — мы, можете быть в этом уверены, наверняка попытаемся ее использовать! Что же касается медленного развития у других… Сударь, если кто-то на своих знаменах начертал такую знаменательную, великую идею, предполагающую в корне изменить все общество и человеческую жизнь, то это не может произойти за одну ночь! Одно выступление может повлечь за собой десять других, но и поражения неизбежны, и все же конечная победа будет за нами — я вам уже сказал, это закон общественного развития…

Все еще грустно, тихо, растягивая слова, капитан произнес:

— Да, все это я понимаю! И верю в это! Только победа будет стоить громадных жертв. Не каждый, кто верит, способен на самопожертвование.

Тот, что пониже ростом, бросил коротко и резко:

— Тот, кто верит, должен уметь жертвовать собой!

Молодой вожак более внимательно посмотрел на капитана, с минуту помолчал и произнес, ухмыляясь:

— Вы, капитан, так это сказали, будто сами и есть тот человек, который верит, но не способен принести себя в жертву! Я вас понимаю, вы как офицер находитесь в тяжелом положении! Только… и в армии нужно вести работу, особенно в армии! Знаете… — он на минуту снова замолчал, словно не решаясь выговорить, — если я вас правильно понял, мы ведь от вас и не требуем жертвы! Вот только это, видите, — он вытащил из-под мышки газету, — если вам представится возможность, положите ее где-нибудь на видном месте, чтобы ваши солдаты могли ее найти. Могу ли я узнать, где вы служите?

Капитан растерялся. Меньше всего он ожидал такого предложения, и теперь ему стало казаться, что весь этот разговор молодой вожак именно потому и затеял.

— Я служу в провинции. И не вижу, какие тут могут быть возможности… Да и вам нужны газеты, вы взяли их с какой-то целью!

— Мне они не столь необходимы! Прихватил же я их для товарища, который завтра утром возвращается к себе на периферию. Все газеты, которые ему высылались раньше, конфисковывала почта. Но он может вернуться в редакцию и взять другие. Я тебе дам ключ! — Он вытащил его из кармана и протянул своему другу.

Взяв ключ, тот заметил:

— Все это хорошо! Но господин не сказал, хочет ли он взять с собой газеты…

Газеты все еще были в руках молодого вожака.

— Итак, капитан, что вы скажете? В худшем случае, можете их просто оставить у себя, возможно, и для вас они не будут лишними…

Капитан размышлял о своем завтрашнем рапорте генералу. Но в конце концов откуда генерал смог бы узнать о газетах? И он их взял, только свернул так, чтобы не был виден заголовок.

— Я… Я посмотрю… Да, и спасибо вам! Только прошу вас… если придется вам столкнуться с тем… Панкрацем, ничего ему об этом не говорите!

— Да как вам в голову могло такое прийти! — засмеялся молодой вожак. — Прошу вас, не беспокойтесь, и если вам действительно удастся, раздайте их…

Он не закончил, собираясь перейти на другую сторону улицы. Они дошли как раз до лестницы, о которой, по разным причинам, думали все трое… Здесь, напротив этой лестницы, находилась другая, по которой можно было подняться на пригорок и оказаться в парке. Еще раньше оттуда доносилось какое-то хриплое бормотание, а теперь на ступеньках появился немолодой уже человек. Его покачивало, очевидно, он был пьян. Спустившись на последнюю ступеньку, он зашатался и упал лицом на камни. Все его попытки подняться были тщетны, он только ругался, проклиная все на свете.

— Эй, старик, что с тобой? — молодой вожак, оставив капитана и своего товарища одних, подошел к старику, желая ему помочь. — Какая необходимость была так надрызгаться, что не можешь идти? Наверное, дома тебя ждут жена, дети!

Старик сделал неопределенный жест в направлении кладбища, находившегося на холме, в верхней части города.

— Гм, жена! Там она, на кладбище! Дети! И они на кладбище, пять штук! Оставьте меня, я могу идти сам, пока я жив!

Но как только его отпустили, он снова зашатался. И снова, чтобы он не упал, его подхватил молодой вожак. Растерявшись, он обратился к товарищу:

— Что будем делать? Ничего не остается, как отвести его домой. Где ты живешь, старый?

— А где еще может жить рабочий-кожевник? Там внизу, в свинарнике! — старичок показал в направлении лестницы и назвал улицу…

Юноша, стоявший рядом, посмотрел на него уже более внимательно.

— Если ты рабочий, то должен следить за собой. Ну, хорошо, не волнуйся, знаю, какая у вас, кожевников, нелегкая жизнь… Мой дом тоже внизу, правда, немного дальше, я могу тебя проводить… Ты бы в это время мог сходить за газетами! — обратился он к товарищу. — Только как мы договоримся с вами, капитан? Не успели встретиться…

Капитан, наблюдавший за сценой, происходившей на другой стороне улицы, еще не ответил на некоторые вопросы оставшемуся с ним товарищу, поэтому тот живо откликнулся:

— Знаешь, по крайней мере для меня это не последний разговор с капитаном! Он ведь из того же уезда, что и я! Да, — он снова повернулся к капитану, — я прекрасно знаю этот ваш склад! Только о вас не слышал…

— Ах вот как! — повеселел молодой вожак, ведя за собой старика, размякшего, словно воск, и послушного, как ягненок. — В таком случае, я еще, наверное, услышу о вас! А сейчас, извините, мне жаль, но сами видите… дружеская услуга! Он не виноват… Будьте здоровы, капитан!

Он протянул ему руку, капитан пожал ее и руку второго товарища, который с ним прощался, чтобы пойти за газетами.

— Я вас разыщу, капитан, так, чтобы не навлечь неприятностей, не беспокойтесь, — а вожак, дойдя со стариком до лестницы, крикнул ему вслед:

— Обязательно это сделай! Иногда можешь занести ему и газеты, если сам получишь! Еще раз, будьте здоровы, капитан! Не теряйте веры и не бойтесь принести совсем маленькую жертву! Другим приходится жертвовать и жизнью! Подождите! — он остановился на лестнице, — еще хочу спросить вас об этом Панкраце! Вы были с ним и с тем полицейским, может, слышали о чем-нибудь таком, что дало бы нам право обвинить его в предательстве? Мы и так не сомневаемся… — добавил он быстро и занялся стариком, который, бормоча что-то о полиции, старался вырваться от него. — Да не собираюсь я вас отводить в полицию, что с вами, старый! — Он снова повернулся к капитану. — А если вам все же известно больше, чем нам, скажите, что знаете, товарищу. Можете, повторяю, полностью ему доверять!

Успокаивая старика, он продолжал спускаться по лестнице; его товарищ, почти бегом, направился по другой стороне улицы. Капитан остался один, не проронив ни слова. Что он мог сказать о Панкраце! Он доверял им, но что, если Панкрац о чем-то пронюхает? Собственно, от него сейчас и не требовали ответа, и он пошел, поглощенный другими думами.

Он собирался сойти вниз по этой же лестнице… Естественно, на ту улочку он уже не пойдет, да и желание попасть в тот дом пропало… Как это все странно произошло, сначала с Панкрацем, а теперь и с этими коммунистами! Какие милые, приятные люди, особенно тот, что повел старика, — но так ли уж стар этот человек? Он ведет его на улочку, ах да, на ту самую, только совсем с другой целью! Коммунист хочет помочь рабочему, одной из тех жертв труда, которых он защищал перед Панкрацем, а теперь, — и времени мало прошло, — забыл о них!

Само собой разумеется: где высокие идеи, там и мораль должна быть на высоте. Только… — содрогнулся капитан и на минуту остановился, — размечтался, а не представляет, во что ввязался и какой смысл во всем этом? Он вытащил из-под мышки газеты, стал их просматривать. Что с ними делать? Может, и впрямь раздать своим солдатам? «Совсем небольшая жертва!» Действительно, нетрудно оставить где-то один из номеров, чтобы его потом обнаружили солдаты… Но после сегодняшнего знакомства с товарищем из уезда разве тот ограничится этим? Товарищ его навестит, потребует еще бог весть что, и как далеко все может зайти?

Навстречу ему по лестнице снова двигалась какая-то компания. Капитан свернул газеты, вскользь бросил взгляд на парк, не наблюдал ли кто за ним? Обратил внимание на пустующие скамейки и только тогда понял, как устал. Отдыха требовала и душа, он пересек улицу, присел на одну из скамеек в самом конце парка. Какое-то время еще наблюдал за нарядной и веселой компанией, проходившей мимо, — как обычно вечером в воскресенье люди возвращались из пригорода. Затем снова погрузился в свои мысли и заботы. Впрочем, уже не в первый раз с тех пор, как взял у молодого вожака газеты, вспоминал он о своем сегодняшнем решении остаться в армии, жениться, от этого теперь зависело и его поведение на завтрашнем рапорте у генерала. Не помешает ли осуществлению этих планов то будущее, которое теперь открывалось перед ним? Его могут выгнать из армии, могут даже посадить в тюрьму, что тогда станет с женой, а может, и с детьми? Следовательно, имел ли он право вступить на этот путь, усеянный опасностями? Или ему лучше не жениться? Нет, только не это, его решение неизменно. Но кто знает, может, его крестьянка не захочет выйти за него замуж? Все равно, захочет или нет, скорее всего захочет, но не должно же сразу случиться с ним самое худшее, а за это время он, может, перейдет на гражданскую службу, или, если это ему не удастся и что-то с ним произойдет еще в армии, разве эта девушка не из тех, что привычны к труду, как-нибудь устроится, не одна же она такая! Да, да, в конце концов и его жена должна быть готова пойти на жертву ради того дела, которому он служит, — если вообще подобная жертва будет необходима! Пока товарищи требуют от него небольших услуг, наверное, так будет и в дальнейшем! Они сами увидят, в каком тяжелом положении он находится, к чему тогда столько говорить об этом!

От души у капитана несколько отлегло, и он, успокоившись, посмотрел на часы: действительно, было поздно, следовало поспешить домой. Он встал, направился к лестнице, чтобы по ней спуститься на небольшую площадь, раскинувшуюся перед самым парком. Но внезапно остановился и прислушался. Откуда-то до него донеслись крики и ругань, звали полицию, слышался топот бегущих людей, именно в том направлении, куда он и сам шел. Очевидно, один преследовал другого. Что случилось, кто там ссорится? Капитан уже хотел подойти ближе, чтобы посмотреть, что же там происходит, а если необходимо, то и помочь… Но застыл на месте, его слух пронзил отчетливый крик:

— Это тебе аванс, рожа осведомительская!

Молниеносная догадка, в реальность которой он еще и сам до конца не верил, промелькнула в голове капитана, еще можно было успеть скрыться за широким стволом ближайшего к нему платана. Вдруг он словно окаменел, догадка подтвердилась, по улице бежал Панкрац.

Что он здесь делал? Не заметит ли его? Скорей всего, нет, если только не перебежит на эту сторону…

Панкрац и вправду огляделся по сторонам, окинул взглядом площадь, возможно, и парк. Но в тот же миг отвернулся в противоположную сторону, к тротуару. Его преследователь, очевидно, перестал за ним гнаться, послышался только его возглас:

— Валяй, сука, в бордель, там тебе место!

Расхрабрившись, Панкрац остановился и крикнул в ответ:

— А ты ничтожество коммунистическое!

Вероятно, какое-то движение преследователя дало Панкрацу повод для опасений, и он снова припустился бежать по тротуару. Еще минута, и небольшая капелла, возвышающаяся посередине площади, заслонила его от капитана, он успел только заметить, как Панкрац, оглянувшись еще раз, замедлил шаг и провел рукой по лицу, будто его ощупывает. Затем снова скрылся из вида, затих и шум его шагов, как еще раньше стихли шаги того другого, находившегося на противоположной стороне.

Еще какое-то время капитан не показывался из своего укрытия. Затем, глубоко вздохнув, вышел. Опасность миновала так же мгновенно, как и наступила, и он теперь мог спокойнее подумать о том, что произошло. Панкрац перед редакцией или где-то еще мог натолкнуться на рабочего из провинции, и тот ему, как и угрожал, тут же отомстил за сегодняшнее предательство. Судя по голосу, это действительно мог быть тот рабочий. Но что делал Панкрац в этой части города, ведь он сказал, что идет домой?

Капитан мог не знать того, о чем не ведал, отправляясь к знакомой проститутке, и сам Панкрац. Девушку он не нашел; продолжая ее поиски, на главной площади набрел на одного знакомого, только что вышедшего из кафаны, который ему и сообщил, что некоторые из его друзей орюнашей всего минуту назад поехали в публичный дом… ха-ха-ха, и не куда-либо, а в «коммуну»! Несмотря на приличную сумму, «конфискованную» им у деда, машину брать Панкрац не пожелал, но поскольку к друзьям все же хотел попасть, ибо там ему, возможно, удалось бы погулять на дармовщинку, то он не торопясь, рассматривая по пути стоящих на панели девиц, направился по той самой улице, по которой до него прошел капитан. У редакции он действительно натолкнулся на свою сегодняшнюю жертву, только теперь эта жертва вела себя намного хитрее, после небольшого вступления отомстила ему, отвесив приличную оплеуху…

Хотя капитан обо всем этом и не знал, но по последнему возгласу рабочего мог заключить, что Панкрац шел в публичный дом. От этой мысли он побледнел: как бы это было унизительно и страшно и каким бы новым поражением обернулось для него, пойди он туда и встреться там с Панкрацем! К счастью, этого не случилось; повезло ему и в том, что, направляясь сюда, Панкрац не застал его разговаривающим с коммунистами или стоящим здесь с газетами в руках. Не вернется ли он снова?

Капитан какое-то время стоял, прислушиваясь к шагам. Затем спустился по лестнице на площадь и быстро зашагал домой. Не удержавшись, усмехнулся: до чего же смешон и жалок был Панкрац, спасавшийся бегством! Но не был ли он сам еще более смешон и жалок, когда по этой самой улице кинулся выполнять приказ генерала! Возможно, но то прошло, закончившись благополучно, как, впрочем, и все остальное, случившееся с ним за последние полчаса… Все теперь будет иначе, все, — капитан начинал гордиться собой, — в нем как бы произошло внутреннее очищение, он нашел свой путь, путь праведный и честный… Тем не менее в одном ему, возможно, придется все же поступить неблагородно! Он, вероятно, обязан будет все рассказать товарищам о Панкраце или хотя бы подтвердить обоснованность их сомнения в нем! Он вынужден будет поступить так с тем самым человеком, на которого собирался завтра на рапорте сослаться, дабы развеять возникшие у генерала подозрения о себе! Или не ссылаться, пусть будет что будет? Нет, не стоит без надобности выдавать себя врагу и тем самым поколебать свое положение в армии, в которой, как выяснилось, тоже можно служить идее… Панкрац сам предложил поручиться за него перед генералом!

Ну и что! — разволновался капитан. Мотивы другие, и если случится, что тот товарищ его спросит, он обязан будет ответить. Обязан справедливости ради, ради будущего, ради прогресса, ради всего того, что этот золотой юноша, а на самом деле ржа, втаптывал и продолжает втаптывать в грязь. Да, это преступник, а разве с преступником следует церемониться? Может, тем меньше нужно с ним считаться, что он, несмотря на свои многочисленные преступления, все еще остается и наверняка останется безнаказанным, — ибо кто же его будет судить, если вся система, которой он служит, преступна?

Да, безнаказанным, но не будет же так всегда? Первое возмездие, пусть еще незначительное, даже слишком незначительное, уже последовало, разве этим все и кончится? «Партия не останется в долгу», — вспомнились капитану слова вожака. Но что партия сделает с ним? Впрочем, не важно! Один человек не делает погоды. Важно, что вопреки всей системе с ее золотой молодежью, вопреки преступлениям, вопреки диктатуре, этой рже, разъедающей золотое сердце народа, пока еще слишком мягкое и податливое, видно уже, как это сердце крепнет! Крепнет и уже окрепло, стало твердым и неподатливым у совсем другой молодежи, у всего движения, движения людей главным образом угнетенных, но смелых и сознательных, единственных, кто избрал верный путь! Они еще слабы, биение их сердца едва слышно, едва различимы их голоса, но не им ли действительно суждено по закону общественного развития однажды стать той силой, которая отомстит за себя, покарает и сокрушит все то, что до сегодняшнего дня не получило своего возмездия, что прогнило и изжило себя, той силой, которая всем остальным, всему народу проложит дорогу, поможет свернуть с ложного на путь истинный, покончить с неправдой и добиться справедливости, от разногласий прийти к согласию?

Армия, которая только формируется и которая в назначенный час всем фронтом выступит вперед, — вспомнились капитану и эти слова вожака. До сих пор тлеющие в нем угольки веры вспыхнули вдруг ярким пламенем восторга и сознания своей сопричастности. Да, и он, несмотря на свои слабые силы, является частицей армии, сражающейся за правду и справедливость. Никакой он не Мефистофель, не золотой юноша, прислужник зла. Да, это было где-то здесь, — он остановился и огляделся, — здесь он сегодня в сумерках стоял, наблюдая за демонстрацией рабочих и слушая их гимн…

Он видел перед собой и дорогу, ведущую к той улочке, но думал сейчас об этом только в связи с Панкрацем и его дружбой с орюнашами. Самому же ему захотелось вытащить из ножен саблю, поднять ее высоко над головой и ринуться в бой. Но он только гордо поднял голову, прижал к себе покрепче газеты и пошел вперед. С его губ готова была слететь мелодия, он попытался ее напеть: это был Интернационал.

 

Первый вариант романа (1928) существенно отличался от написанного писателем в 1934 г. (опубликован в Югославии в 1959 г.). Тогда писатель не видел возможности идейной эволюции капитана Братича.

Первый вариант окончания романа «Золотой юноша и его жертвы»

…Но он только стал насвистывать сквозь зубы, немного постоял на одном из перекрестков со знакомой проституткой, пытавшейся ему навязаться, затем быстро пошел домой; придя, поднялся в свою комнату.

Здесь он действительно нашел у себя в постели служанку. Она спала, отвернувшись к стене, одеяло сползло, а ночная рубашка задралась, и взору открылась широкая задница. Скосив глаза, Панкрац разделся, собираясь устроиться рядом. В последнюю минуту, перед тем как погасить свет, он заметил на стоявшем рядом стуле булавку, выпавшую, вероятно, из ее платья, висевшего тут же. Ему ужасно захотелось разбудить девушку, уколов ее этой булавкой.

Не долго думая, он так и поступил. Служанка дернулась, открыла глаза и глупо уставилась на него. Еще более глупо улыбнулась, когда Панкрац, бросив булавку, показал ей определенную часть своего тела. Затем лица ее уже не было видно; остервенело притянув к себе и зарывшись лицом в ее грудь, Панкрац накрыл ее своим волосатым телом.

В то же время, однажды уже устояв перед домогательствами проститутки, капитан, отупев от обуревавших его желаний, спускался по лестнице, по которой вечером бежал Панкрац доносить на демонстрацию. Спустившись и оглядев мрачные строения фабрики, он некоторое время стоял в раздумье. Затем с какой-то болезненной решимостью подошел к окованной железом двери. Остановился, прислушиваясь к разнузданному женскому хохоту, доносившемуся из-за нее, заглянул в забранное решеткой окно и тихо постучал по железу.

 

Пояснительный словарь

Вила — мифическое существо, лесная или горная фея.

Жупник — католический приходской священник.

Каноник — священнослужитель в больших католических соборах.

Капеллан — помощник приходского католического священника.

Кафана — кофейня, трактир, закусочная.

Коло — южнославянский танец.

Котар — округ, уезд.

Опанки — крестьянская обувь из сыромятной кожи.

Пандур — стражник, полицейский.

Ракия — фруктовая водка.

Рал — мера земли, равная примерно 0,73 га.

Сексер — денежная единица в Австро-Венгрии.

Слава — праздник святого покровителя семьи у православных сербов и черногорцев.

Шайкача — военная шапка в сербской и югославской армии.

 

 

КЛАССИЧЕСКИЙ РОМАН ЮГОСЛАВИИ

 

AUGUST CESAREC

GAREVA KRALJEVINA

ZLATNI MLADIĆ I NJEGOVE ŽRTVE

 

АВГУСТ ЦЕСАРЕЦ

ИМПЕРАТОРСКОЕ KOPOЛEBGTBO

ЗОЛОТОЙ ЮНОША И ЕГО ЖЕРТВЫ

РОМАНЫ

Перевод с хорватскосербского

Москва

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1990

 

ББК 84.4Ю

Ц49

Предисловие и примечания Г. ИЛЬИНОЙ

*

Оформление художника Г. КЛОДТА

Ц 4703010100-194 119-90

028(01)-90

ISBN 5-280-01177-0

© Предисловие, переводы, примечания, оформление. Издательство «Художественная литература», 1990 г.

 

Цесарец А.

Ц 49 Императорское королевство; Золотой юноша его жертвы: Романы: Пер. с хорватскосербск./Предисл. и примеч. Г. Ильиной. — М.: Худож. лит. 1990. — 639 с. (Классич. роман Югославии).

ISBN 5-280-01177-0

Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.

Ц 4703010100-194 119-90

028(01)-90

ББК 84.4Ю

Август Цесарец

ИМПЕРАТОРСКОЕ КОРОЛЕВСТВО

ЗОЛОТОЙ ЮНОША И ЕГО ЖЕРТВЫ

Редактор Т. Кустова

Художественный редактор Е. Ененко

Технический редактор Г. Морозова

Корректор Т. Калинина

ИБ № 5859

Сдано в набор 07.09.89. Подписано в печать 28.02.90. Формат 84×1081/32. Бумага тип. № 2. Гарнитура «Тип таймс». Печать высокая. Уcл. печ. л. 33,6. Уcл. кр. — отт. 33, 6. Уч. — изд. л. 36,9. Тираж 100 000 экз. Изд. № V—2944. Заказ 2861. Цена 3 р. 20 к.

Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Художественная литература» 107882, ГСП, Москва, Б-78, Ново-Басманная, 19

Ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени МПО «Первая Образцовая типография» Государственного комитета СССР по печати. 113054, Москва, Валовая. 28

Ссылки

[1] Свидетельством тому, что статьи Ленина были известны Цесарцу, является упоминание одной из них — «Лучше меньше да лучше» — в его работе «Достоевский — Ленин (Два полюса русского антиимпериализма)» (1924).

[2] То есть (искаж. нем. ).

[3] кошачий концерт, это грандиозно! (искаж. нем. )

[4] встать! (нем.)

[5] Завтрак (искаж. нем. ).

[6] Поздравляю (нем.).

[7] Здесь: дежурный (нем.).

[8] Букв.: толстая габсбургская нижняя губа (нем.). («Дочь Габсбурга рассердилась немало и толстую губку надменно поджала.» Перевод В. Левина.)

[9] святые небеса! ( нем .)

[10] Да, да, это колоссально! (искаж. нем. )

[11] Ну, а вы? Молчаливый как металл? Философия мертвецов, не так ли? (нем.)

[12] Парень действительно глуп! (искаж. нем. )

[13] Боже мой (искаж. нем. ).

[14] должна же все-таки существовать справедливость на свете! (искаж. нем. )

[15] так кто же дурак (нем.).

[16] Дело не в том, что он симулирует, он действительно дурак! (искаж. нем. )

[17] Да, да… такой же, как вы (нем.).

[18] Дело не в том, что он симулирует, он действительно дурак! (искаж. нем. )

[19] Ну да, все будет хорошо! (искаж. нем. )

[20] Что будет хорошо? (нем.)

[21] Ну, я имею в виду нашу судьбу. В противном случае нам бы пришлось друг друга сожрать (нем.).

[22] Да, друг друга, при условии, если евреям будет позволено есть свинину… (нем.)

[23] Как, как? (нем.)

[24] «прекрасная Лизи» (нем.).

[25] Последний удар (прекращающий страдания раненого животного или человека) (нем.).

[26] Это ведь было ваше мнение (искаж. нем. ).

[27] Молчите! (нем.)

[28] Не сердитесь (нем.).

[29] Рыцарь Кайзера, благороднейший из благородных ( нем .).

[30] Позвольте, господин ( нем .).

[31] Галлюцинирует (нем.).

[32] Что это значит? (нем.)

[33] Его следовало бы предостеречь, предостеречь, господин ( нем .).

[34] Да, да, вы были у Пайзла, я вас видел… (нем.)

[35] Я был у старого Бурмута, дал ему гульден. Кроме того, мне понадобился чистый носовой платок (нем.).

[36] Это была лишь шутка и не самая плохая из тех, которые мы проделывали, вы знаете это так же, как и я (нем.).

[37] Хороша шутка, из-за нее все и раскрылось — еврейская шутка — первый признак того, что у вас расстроена психика (нем.).

[38] Какое расстройство? Я здоров и таким останусь (нем.).

[39] Да, здоров до тех пор, пока Пайлз не изменит решение. Я вас обидел? (нем.)

[40] На манер Мутаваца глупо (фр., нем.).

[41] Я всегда был честен, всегда (нем.).

[42] Честным, да. Одни обманы, и это вы называете честью? (нем.)

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[43] (Перевод В. Левина)

[44] Рожа (лат.).

[45] рожистое образование (лат.).

[46] в максимальной степени (лат.).

[47] Да здравствует победитель Пайзл, несчастный хорватский всадник приветствует тебя! (лат.)

[48] Да, это так, я об этом как-то читал! (искаж. нем.)

[49] Господин доктор, уделите мне, пожалуйста, несколько минут (нем.).

[50] Что вы хотите? Может быть, позже? (нем.)

[51] Не будет ли слишком поздно? (нем.)

[52] Господи помилуй! (нем.)

[53] Это ужасно, дохлая собака! Вы защищаете подлого преступника! Позор! Позор! (искаж. нем.)

[54] Оставь надежду сюда входящий! (ит.)

[55] Что случилось? (нем.)

[56] Не сердитесь, не сердитесь! (нем.)

[57] Хотите, чтобы мертвые оставались обманутыми? (нем.)

[58] Есть ли тут что-нибудь для нас? (нем.)

[59] Не для нас, для вас! (нем.)

[60] Неправда! Я видел! Мы все видели записку! (нем.)

[61] Что здесь неправда? Ну и где же правда? (нем.)

[62] Как? К сожалению, он не мог сказать вам ничего радостного ( нем .).

[63] Может быть (нем.).

[64] Оставьте дурака в покое! (нем.)

[65] Господин доктор, я хотел бы вас попросить… лишь полминутки… с глазу на глаз… (нем.)

[66] Не вместо меня, а за себя! (нем.)

[67] Я ему ничего не сказал (нем.).

[68] Да, это так, это правда. Тем не менее разве не было возможности, доктор, найти общий язык с господином (нем.).

[69] Да, это так! Все утро он изображал из себя дурака, симулянта… (нем.)

[70] Держи карман шире! Каким вы меня обрисовали Пайзлу? Как подкаблучника? (нем.)

[71] Слава богу, что этого разбойника теперь нет! Он мог нас всех убить! Сегодня он хотел, чтобы убили Мутавца, он преступник, по нему Лепоглава плачет! (нем.)

[72] Чего он хотел? (нем.)

[73] Господин доктор, я бы хотел вас еще кое о чем спросить (нем.).

[74] Что еще? Приходите позже, позже! (нем.)

[75] «О, Изабелла, ты мой идеал!» (нем.)

[76] Там еще говорилось о поездке жены Рашулы, как вы мне сказали (нем.).

[77] Я ничего об этом не знаю! (искаж. нем.)

[78] Все не так уж мрачно! ( нем .)

[79] Здесь можно сойти с ума! (нем.)

[80] останки останков! (лат.)

[81] Я не в настроении! Скажите лучше, почему вы сегодня отложили вашу вечеринку? (нем.)

[82] Отложил? (нем.)

[83] Оставьте меня в покое! Что еще! (нем.)

[84] Что еще? (нем.)

[85] Еще одно слово, и я уйду… Я все знаю! (нем.)

[86] Вздор! (нем.)

[87] Оставьте лучше себе (нем.).

[88] Вы полагаете? (нем.)

[89] Оставьте это лучше, господин Рашула! (нем.)

[90] Однако в это трудно поверить, просто средневековая пытка (нем.).

[91] Это преувеличение! ( нем .)

[92] Вы были в таком подвале и тем не менее остались живы (нем.).

[93] Куда Мутавац пошел? (нем.)

[94] Помогите (нем.).

[95] Я бы так тоже сумел сыграть! (нем.)

[96] Допрос! Ну что вы тут стоите с таким дурацким видом? Зовите охранника и уходите! (нем.)

[97] Да, да! (нем.)

[98] Тихо! (нем.)

[99] Ваша жена, жена… Жена… (нем.)

[100] Моя жена? Выкладывайте! (нем.)

[101] Сбежала со всеми деньгами (нем.).

[102] Откуда вы это знаете? (нем.)

[103] А что с Мутавцем? (нем.)

[104] Да, да, что-то в этом роде ( нем .)

[105] Да, это он, судья, да, да! ( нем.)

[106] Да, да, я вас знаю, господин судья, но я невиновен! Как, вы не верите, что я невиновен? (нем.)

[107] Вы хотите меня посадить в карцер! Я лоялен! (нем.)

[108] Господин доктор, я не позволю сажать себя в карцер! (нем.)

[109] Доктор Пайзл мертв, вы, симулянт! Сейчас его внизу хватил удар! (нем.)

[110] Здесь можно сойти с ума! Но… (нем.)

[111] Идиот! (нем.)

[112] Ваше Королевское величество, ваш преданный, верноподданный Розенкранц! (нем.)

[113] На помощь, на помощь! Он хочет меня убить… Потому что… потому что он убил его, он, только он! (нем.)

[114] Он, он убил господина судью. Спросите Юришича, он знает все, этот юноша! (нем.)

[115] Это неправда! Господин Юришич, скажите вы, вы знаете все, он его толкнул к смерти! (нем.)

[116] Он хотел его топором… топором (нем.)

[117] Господин судья, я не виноват! Вы хотите меня убить, а я вас люблю! (нем.)

[118] В сумасшедший дом, а не в карцер! Там нет света, я хочу света, солнца и свободы! (нем.)

[119] Да здравствует победитель (лат.)

[120] кошачий концерт (нем.)

[121] похмелье! (нем.)

[122] Мигом, господин поручик! (нем.)

[123] знак, символ (лат.)

[124] чрезвычайно интересная (нем.)

[125] Свет! ( нем .)

[126] Только одну минуту! (нем.)

[127] это было бесчеловечно (нем.)

[128] оскорблять (нем.)

[129] вольнодумец (нем.)

[130] Штатский (фр.).

[131] военный (фр.).