ЗАГОВОР

Дождавшись полночи, Митя осторожно, стараясь не разбудить брата, выбрался из-под одеяла.

Леша, как всегда, спал чутко и тотчас заворочался, заскрипел кроватью, невнятно забормотал. Митя замер, стоя в одной рубашке, дрожа от холода и тревоги, что проснется отец, сердито окликнет и потом пойдет шлепать по коридору, проверяя, все ли спокойно дома. Тогда уже не уйти.

Обошлось. Леша повернулся к стене и снова засопел. В соседней комнате похрапывал отец, как всегда, ворочалась и вздыхала во сне мать. За тонкими перегородками слышалось спокойное дыхание сестер.

Митя вышел в коридор, пробрался мимо младшей сестренки, раскинувшейся на сундуке, взобрался по лестнице на чердак. Здесь в углу за кадкой лежала старая одежда, которую братья хранили для ночных вылазок. Он быстро оделся и выполз через чердачное окно на крышу.

Холодный ветер дул от реки. Широкая Брянская улица со стынущими лужами белела в лунном свете, будто покрытая снегом. В одноэтажных деревянных домиках ни огонька. Пустынно. Только на балконе пожарной каланчи, торчавшей среди улицы у самого Митиного дома, поскрипывали доски под ногами дозорного.

Митя мягко спрыгнул на крышу сарая, оттуда — на землю, присел. Два полицейских стражника медленно шли мимо, сутулясь и пряча подбородки в поднятые воротники шинелей.

Он перелез через палисадник в переулок, пригибаясь, побежал к железнодорожной линии, туда, где в полнеба отсвечивало колеблющееся оранжевое зарево. И, завернув за угол, остановился очарованный. Вокруг здания станции горели костры. Неровное пламя заливало багровым светом платформу и высокий позолоченный деревянный павильон. Человеческие фигурки суетились на платформе. Гулко и дробно стучали молотки. Кто-то надсадно и часто кричал непонятное слово: «Кось! Кось! Кось!» Визжали блоки, на которых поднимали на крышу павильона большой резной вензель; по его завиткам перебегали рубиновые огоньки отблесков. От станции к павильону вереницей шли люди, согнувшиеся под огромными темно-красными тюками. Они поднимались на платформу и исчезали в черном отверстии входа. И все это походило на сказку.

— Кто такой? А ну постой! — Из тени дерева к Мите шагнул низкорослый солдат с винтовкой.

Сказка пропала. Митя метнулся в сторону.

— Стой, стрелять буду! Чего шляешь ночью? Чего надо? — испуганно голосил солдат, торопливо щелкая затвором.

Скрываясь в тени придорожных построек, Митя мчался вдоль линии.

По шпалам, помахивая фонарем, прошел обходчик. Митя переждал и затем стремительно перебежал через полотно.

Когда он остановился у тесового забора Сада трезвости, сердце его отчаянно колотилось, ноги дрожали, и прошла добрая минута, пока он успокоился и осмотрелся. Встречу ему назначили здесь. Сквозь щели в заборе было видно, как в глубине сада ярко светились высокие венецианские окна Клуба инженеров. За кремовыми занавесями сновали силуэты, то увеличиваясь и расплываясь, то уменьшаясь. На широком, с чугунной оградой крыльце темнела группа людей, оттуда доносился неясный говор. Острый, влажный запах молодой зелени тянул из сада.

Клуб инженеров подарила заводу княгиня Тенишева. Отец Мити, как уважаемый обер-мастер сталелитейной мастерской, несколько раз бывал в нем. Он рассказывал, что там прямо из пола до самого стеклянного потолка поднимаются невиданные вечнозеленые растения. В центре зала бьет фонтан. У стен в аквариумах плавают золотые рыбки.

Летними вечерами веселый смех и звуки рояля неслись из открытых окон этого дворца. И Митя, когда случалось проходить мимо к дощатому сараю кинематографа, из самолюбия всегда ускорял шаги и смотрел в другую сторону. Но ему так хотелось побывать внутри хоть раз!..

— Митя! Митя! Оглох, что ли?

В саду, прижавшись к дереву, стоял его прежний приятель по уличным дракам Саша Виноградов. Они вместе учились в начальной школе. Но потом Митя поступил в гимназию, а Саша — в техническое училище.

— И ты здесь! — обрадовался Митя.

— Чшш! Ложись! — прошептал Саша и бросился наземь.

Митя присел. Дотянувшись до ограды, Саша заговорил ему в самое ухо:

— Наши там дальше, на пустыре. Передай им, в клубе и в саду полно городовых. Пусть идут к школе, я здесь посторожу.

Стараясь не шуметь, Митя побежал по дорожке вокруг сада.

Из низкого кустарника, росшего по краю пустыря, поднялась высокая сутулая фигура Петра.

— Пришел! А они говорили, проспишь, — хрипло сказал Петр и вдруг залился смехом, икая и давясь, словно отпустил уморительную шутку.

Митя не ответил. Он заранее решил быть сдержанным, чтоб показать, что не мальчишка.

К ним подошли человек пять — по виду заводские ребята.

Митя передал Сашины слова.

— Неудача! — весело сказал Петр, точно он именно этого ожидал и это очень хорошо. — Пошли к школе.

Обойдя сад, они свернули на узкую улочку Бежицкой окраины, повернули направо, потом налево. Петр в своей короткой гимназической куртке широко шагал впереди, нелепо, не в шаг размахивая длинными руками.

У низкого деревянного здания школы Петр остановился.

— Спрячьтесь в тень, сейчас приду, — и скрылся во дворе.

Митя слышал, как Петр постучал, как скрипнула дверь. Женский голос сказал что-то, и дверь захлопнулась. Заводские ребята, держась кучкой в стороне, искоса поглядывали на Митю, тихо переговаривались. Прислонившись к стене, Митя с видом полнейшей незаинтересованности смотрел себе под ноги и мучился от уязвленного самолюбия. Но вот от группы заводских отделилась щуплая фигурка в большом, сидящем на ушах картузе и приблизилась к Мите. И только теперь он разглядел, что это брат Таи, Тимоша, подручный в сталелитейной мастерской.

Отец его, Иван Сергеевич Простов, работал помощником у Митиного отца. Однажды, месяца три назад, на заводе что-то не поладилось с литьем, и отец послал Митю срочно вызвать Ивана Сергеевича в мастерскую. В крошечном домике Простовых на Мценской улице он и увидел тоненькую девушку с удивленными синими глазами. А так как для Мити то была пора, когда он терзался вопросом о смысле жизни, приходил в отчаяние от неизбежности смерти, пытался понять бесконечность и пугался бездонного ночного неба, когда он презирал женщин и испытывал к ним первое смутное влечение, короче, так как Мите недавно исполнилось шестнадцать лет, — он стал писать стихи, стихи о синеглазой Тае. С тех пор, куда бы он ни шел, всегда самой короткой оказывалась дорога через Мценскую улицу. И частенько над забором, засаженным густым колючим шиповником, показывалось некрасивое, просвечивающее синевой, худое лицо Тимоши, и два широко раскрытых глаза с любопытством следили за Митей. Кроме глаз, ничего общего с сестрой у Тимоши не было. Завидев его, Митя обычно прибавлял шаг и отворачивался. Ему казалось, что Тимоша, хоть и младше на год, все отлично понимает и посмеивается над ним.

Поэтому сейчас, когда Тимоша выступил вперед, Митя насторожился, ожидая каверзы, готовясь к отпору. Тимоша уставился на него темными впадинами глаз и неожиданно, тихо, с каким-то сдержанным страданием сказал:

— Митя, а Митя, давай дружить. Хочешь?

Это прозвучало так жалобно, что Митя порывисто пожал ему руку.

— Давай, Тимоша!

Подошли остальные ребята. Кто-то шепотом стал рассказывать, что по заводу теперь целые дни шныряют шпики, а вчера рабочие избили мастера за доносы. Митя жадно слушал. Он еще ни разу не бывал на заводе, и отец почти никогда ничего не рассказывал. Приятно, что ребята не таятся. Когда Петр вернулся, Митя чувствовал себя уже легко и просто.

Петр легонько потянул его за рукав, сказал улыбаясь:

— Сегодня тебе будет первое задание. Не сдрейфишь?

— Сделаю! — жарко ответил Митя.

Петр вынул из-за пазухи пачку листовок.

— Товарищи! Царь приезжает послезавтра. Все готовятся. И мы со всеми. Ясно?

Заводские привычно быстро прятали листовки кто в сапог, кто под рубаху, молча, по-деловому кивали и расходились в разные стороны.

Оставшись вдвоем с Митей, Петр не сразу дал ему листовки.

— Ну, Митя, главное — осторожность. Дома спрячь так, чтоб никакая собака не нашла. А завтра ночью разбросай по дворам на Церковной и Брянской. Не напорись на полицию. Напорешься — постарайся выбросить. Не удастся — скажи, нашел на улице, несешь сдавать в часть. Никого и ничего ты не знаешь. Пугать будут. Может, стукнут разик. Вытерпишь?

В эту минуту Мите даже хотелось, чтоб его схватили, пытали. Он доказал бы ребятам, что не напрасно они приняли его. Пряча на груди холодные чуть влажные листки, он с увлечением говорил:

— Слушай, Петя, надо что-нибудь особенное сделать! Придумать бы такое... Хочешь, я на вокзале красный флаг вывешу?

Лицо Петра сразу стало хмурым.

— Игрушки!.. Мы готовим подарок посерьезнее.

И вдруг, с силой схватив Митю за руки, стиснув зубы, с искаженным от ненависти лицом Петр прошептал:

— Мы убьем его послезавтра. Слышишь, убьем!

Горячая волна ударила Мите в грудь, в голову. Убить царя! Значит, Фиеско, декабристы, Каракозов — это не только прошлое, это живет и сейчас, рядом, в таких, как Петр... Мите захотелось обнять и расцеловать его.

— Здо́рово! Здо́рово, Петя!.. И ты сможешь сам? Своей рукой?

— Если б мне только доверили! — воскликнул Петр. — Четыре года назад они повесили моего отца. Мы писали прошение на помилование. Он сам, своей рукой подписал: «Отклонить». Ты думаешь, дрогнула у него рука? И у меня не дрогнет.

— Как же вы это сделаете?

Петр не ответил. Поджав губы, задумался. Ястребиный профиль его остро рисовался в лунном свете. Митя с уважением смотрел на него, не решаясь прервать молчание. Наконец, стряхнув оцепенение, Петр вздохнул, с глубоким убеждением произнес:

— Этим выстрелом начнется эпоха свободы, Митя!

И, не прощаясь, пошел прочь, ссутулившись и смешно болтая руками.

* * *

В начале марта 1915 года директору Бежицкого паровозостроительного завода Глуховцеву из Петрограда сообщили о предстоящем высочайшем посещении завода. Правление акционерного общества стремилось получить крупный заказ на артиллерийские снаряды, и Глуховцев сразу оценил значение приезда царя. Предвкушая огромные барыши, правление ассигновало на организацию встречи четыреста тысяч рублей.

Однако директора тревожило настроение рабочих. Дороговизна росла с каждым днем. В заводских лавках, пользуясь случаем, продавали заплесневелую, слежавшуюся муку, которую австрийские военнопленные на заднем дворе дробили молотками. Заработки падали. Свои люди доносили, что рабочие поговаривают о забастовке.

Малейшее волнение рабочих в присутствии государя могло подорвать его доверие к Обществу и сорвать заказ.

И Глуховцев вызвал из Брянска уездного жандармского ротмистра. Вечером 10 марта он принял его у себя дома.

Старый для своего чина, в потертом мундире, ротмистр чувствовал себя неловко в роскошном директорском кабинете. Плотный, представительный Глуховцев, чье холеное лицо выражало как будто одни только высокие, духовные интересы, встретил жандарма с холодной вежливостью и тщательно скрываемым презрением. Глядя в окно и пощипывая аккуратно подстриженные усики, он не спеша начал:

— Я просил вас приехать, господин ротмистр, чтобы... Простите, как вас по имени-отчеству?

— Жаврида, — вдруг осипнув, сказал ротмистр и мучительно покраснел, стыдясь и своей фамилии и того, что не посмел назвать имя и отчество.

Глуховцев, нарочито не замечая неловкости, ровно продолжал:

— Наша губерния и наш завод удостаиваются высочайшей чести, господин ротмистр. Вот прочтите письмо, полученное мной из столицы, после чего я поясню, зачем позволил себе просить вас приехать.

В кабинете было жарко натоплено, и ротмистр, читая письмо, поминутно вытирал складки дряблой шеи зажатым в кулаке далеко не свежим платком.

Глуховцев смотрел на его мешковатую фигуру, на бабье лицо в капельках пота и думал о том, как плохо подбирают и, очевидно, скудно оплачивают людей, которые охраняют благополучие империи.

Подтолкнув ногой стул, он подсел к ротмистру. Тот осторожно положил письмо, тяжело вздохнул:

— Да, большое событие... Неприятностей не обобраться...

— Несомненно, вы в свое время получите соответствующие указания и распоряжения. Но в таком деле, господин ротмистр, нельзя терять времени. На заводе очень неспокойно. У нас есть преданные рабочие, информирующие руководство завода... Мы передадим их в ваше распоряжение. Вот здесь, — Глуховцев потянулся через стол, вытащил из выдвинутого ящика запечатанный конверт, — здесь списки рабочих, в которых мы не уверены. Видите ли... — Глуховцев положил ногу на ноту, — правление понимает, что вам придется потратить очень много сил, времени. Правление высоко ценит ваш труд... труд, который надлежит компенсировать... Ведь это наше общее дело. Государь император должен ощутить здесь опору отечеству и трону... — И, передавая конверт, заключил: — Мы просим вас проявить больше твердости, избыток твердости.

И хотя Глуховцев вежливо проводил его до выходных дверей, ротмистр все время чувствовал себя лакеем, робко кланялся и, сходя с крыльца, неловко путался ногами. Он знал, что в конверте, кроме списков, лежит еще и чек.

12 марта ротмистр Жаврида совершенно секретно доносил своему губернскому начальству о разговоре с Глуховцевым. Ответа не последовало.

14 марта ротмистр снова просил указаний и снова не получил ответа. Очевидно, начальство сносилось с Петроградом.

А между тем в Бежице то и дело возникали тревожные слухи о стачке, о подготовке манифестации, а с середины марта стали усиленно поговаривать о том, что революционеры решили убить царя.

Многолетний опыт, чутье подсказывали ротмистру, что это не просто болтовня, что подполье готовится действовать. Недаром, после того как два вечера подряд группа рабочих собиралась в квартире социал-демократа врача Фрумкина, на паровозостроительном предъявили требование о повышении заработной платы. И слухи о подготовке покушения... К социал-демократам это не имеет отношения, они против террора, Жаврида прекрасно знает все партийные платформы. Может быть, социалисты-революционеры? Надо бы кой-кого арестовать, допросить. Но без санкции начальства он боится действовать. Ведь малейшую неудачу завистники немедленно свалят на него, он слишком хорошо знает своих товарищей по службе. Он ставит на ноги всю агентуру, а сам запирается в своем кабинете, снова и снова просматривает донесения, показания, циркуляры...

Вот пухлая папка с надписью «Организация социалистов-революционеров». Да, да, они давно мечтают о покушении. Лет пять назад Особый Отдел Департамента полиции, кажется, писал об этом... Жаврида отличный службист, он все помнит. Он лихорадочно листает страницы.

Ага, вот!

«В Департаменте полиции получены сведения, что в некоторых кружках партии социалистов-революционеров оживленно обсуждается вопрос о совершении злодеяния первостепенной важности».

Ну, конечно, они не захотят упустить такой случай!..

«Таким образом представляется оживить угасающий интерес к партии».

Нечего сказать, славный способ привлечения в партию! И Жаврида составляет длиннейшие списки тех, кто связан с этой организацией.

Но опасность может грозить и с другой стороны. Жаврида достает другую папку. «Организация анархистов». И снова листает и пишет, листает, листает... Вот палец его задерживается на донесении от 18 декабря 1911 года. Тогда в Бежице вновь ненадолго появилась известная анархистка Кудрявцева, член летучего отряда боевой организации партии. Мать ее до сих пор живет в Бежице... Жаврида задумывается. Ведь известно, что Кудрявцева была связной у анархистов. За последнее время как назло агентура среди анархистов провалилась, сведений почти нет. Вот только почему ее мать часто посещает местную учительницу? Жаврида вспоминает, что учительница недавно получила несколько писем от секретаря Каменец-Подольской земской управы. А в Каменец-Подольске у анархистов сильная организация, еще в 1910 году они переписывались с бежицкими единомышленниками... Жаврида читает копии, снятые с писем секретаря управы. Все бытовые дела: цены на продукты, просьба прислать яблок. Возможно, шифровка. Голова трещит от массы имен, дат, предположений.

Жаврида мечется по уезду, он похудел, появилась одышка. Больше всего тревожит, что, по сведениям агентуры, именно те, кто находится на подозрении, сейчас ведут себя безупречно. В этом есть что-то угрожающее.

По ночам ему мерещатся кошмары: взрыв царского поезда, пожары, бомбы. Пересохшими губами он шепчет молитвы.

— Господи, да минет меня чаша сия!

24 марта наконец из Орла приходит письмо:

«П о м о щ н и к у  м о е м у  р о т м и с т р у  Ж а в р и д е.

Генерал-майор Куроедов ».

Совершенно секретно.

Спешно.

Вследствие представлений Ваших от 12 и 14 сего марта за №№ 1109 и 1110, предписываю представить мне список (в 2-х экземплярах) неблагонадежных лиц, проживающих в м. Бежице, отметив тех из них, кои, на время Высочайшего пребывания в Бежице, должны быть подвергнуты временному задержанию.

За неблагонадежными лицами, проживающими в Бежице, установите негласное наблюдение.

— Только бы не упустить! Господи, только бы не упустить! — шепчет Жаврида ночью и осторожно крестится под одеялом, стараясь не разбудить жену.

* * *

В первых числах апреля в Брянск из Петрограда приехал жандармский полковник Спиридович. Рыжеватый высокий блондин, внешне очень похожий на своего знаменитого родственника, начальника тайной охраны царя, он заставлял Жавриду целыми часами читать ему вслух характеристики рабочих, выделенных администрацией завода для участия во встрече. Вытянув длинные журавлиные ноги, сонно уставив в потолок водянистые глаза, полковник время от времени гнусавил:

— Этого поближе к высочайшей особе... Этого назад...

Дома, предназначенные для «случайных» посещений царя, полковник пожелал осмотреть лично.

И вот тогда-то, 4 апреля, на стене одного из домов он увидел листовку, посвященную приезду царя, подписанную анархистами...

Именно в тот день гимназист старшеклассник Петр в первый раз оказал Мите доверие. Он дождался его у входа в гимназию. Здороваясь, сунул в руку сложенный лист бумаги, буркнул:

— Прочти, не попадись, — и прошел вперед.

Митя спрятал лист в книгу. Пока шел урок истории, он почти ничего не слышал. Его неодолимо тянуло заглянуть в этот клочок бумаги.

Учитель, увлеченный своим предметом, толстый, краснощекий и лысый, шариком катался по классу и вибрирующим тенорком вещал о величии семьи Романовых.

Митя не вытерпел. Не вынимая листка из книги, он расправил его и тайком стал читать.

На тонкой писчей бумаге было выведено фиолетовыми печатными буквами:

«Умереть в борьбе, но не жить рабом».

Эти слова обожгли его. Первая нелегальная прокламация! Он сразу забыл обо всем: о классе, о доме. Чудесный мир открылся ему в немногих словах. Бороться за свободу! За братство! В ту секунду он уже твердо знал, что только ради этого будет он жить, только ради этого стоит жить! Он читал не отрываясь, зажимая ладонями уши.

«Товарищи, присмотритесь, что происходит вокруг вас!..»

— Сегодня русское воинство, продолжая великие традиции предков, — жужжал о своем учитель, — под десницей обожаемого монарха несет славу русского оружия по полям Европы!..

«Узурпатор Николай, разъезжая по городам и заводам России, прилагает все усилия примирить с собой трудящиеся массы рабочих. Администрация Брянского завода, готовясь к встрече кровавого Николая, затрачивает сотни тысяч на устройство торжества, к которому администрация под руководством негодяя Глуховцева подготавливает рабочих призывами к образцовому порядку».

— Да, господа, — заливался учитель, — наша любовь к царю — это общенародное, историческое чувство, которое родилось с нашим государством и никогда не умрет!

«Долой тиранов.

Да здравствует братство народов.

Да здравствует анархический коммунизм».

Митя не задумывался над отдельными словами. Он даже не обратил внимания на странное сочетание противоречащих друг другу слов «анархический коммунизм». Люди, писавшие это, борются против царя, за свободу? Он с ними. Он вступает в борьбу!

Вот почему через две недели после этого Митя оказался ночью на пустыре за Клубом инженеров.

А полковник Спиридович, прочитав прокламацию анархистов, скривил тонкие губы:

— Ротмистр Жаврида, вы ответите головой за малейшую неприятность. Какие меры будут приняты?

— Я сделаю все! — испуганно сказал ротмистр.

— Вы говорили о складе оружия анархистов в усадьбе Тенишевых...

— С этой же ночи там будет установлено наблюдение!

Спиридович краешком глаза глянул на ротмистра, лицо которого выражало отчаяние, злобу, готовность, чуть кивнул:

— Действуйте, ротмистр, вам воздастся сторицей.

 

МЕДВЕДЕВЫ

Днем 19 апреля, когда Митя был в гимназии, к Медведевым зашел околоточный. Мать встретила его в сенях, засуетилась.

— Заходите, Яков Лукич, заходите в комнату! Отец, отец, гостя принимай!

— А-а, с наступающим светлым праздничком! — сдержанно улыбаясь в усы, проговорил Николай Федорович Медведев и первый подал руку.

— Чтой-то ветер с реки поднялся, — зябко поеживаясь и потирая ладони, невнятно пробормотал околоточный, усаживаясь. — Я уж, извините, шинель не скину, я на минутку, отогреться только маленечко...

— Как желаете, Яков Лукич, не у чужих.

Николай Федорович неторопливо открыл буфет, достал графин с синеватой жидкостью, посмотрел на свет.

— Бегаешь-бегаешь день-деньской по околотку, ночью бы отдохнуть. Нет, и ночью изволь. А спать когда же? — продолжал околоточный, неотрывно наблюдая за действиями хозяина. — Совсем извелся, Николай Федорович...

— Служба! — отозвался Медведев, разливая по рюмкам. — Ну, желаю здравствовать.

— Снаружи нагреешься... быстро остужаешься... Нутряное тепло... дольше держит, — глотая, рассуждал околоточный.

Ольга Карповна принесла и поставила на угол стола тарелку с ломтиками колбасы и хлеба. Сложив на животе руки, встала у двери.

— Ну вот и спасибо, вот и согрелся маленечко. — С этими словами Яков Лукич осторожно двумя толстыми грязными пальцами взял с тарелки ломоть колбасы, глубоко пропихнул в узкую щелочку рта, обсосал пальцы, вытер о шинель. Повздыхал молча.

Процедура посещений Якова Лукича всегда была одна и та же. Варьировались лишь жалобы на погоду: то «всего размочило дождичком господним», то «с морозцу завернул, ажно желудок отморозил», то «спалил господь за грехи» или, наконец, если уж совсем не холодно, не жарко, не мокро, не сухо, так просто «поскольку проходя мимо».

Но никогда Яков Лукич не приходил без цели куда более высокой, чем две — три рюмки настойки. Поэтому обычно, налив ему вторую, Николай Федорович молча взглядывал на жену, та исчезала, а он доставал из старого кожаного бумажника трешницу и клал околоточному на колено.

Так и сейчас засаленная зелененькая легла на свое место. Яков Лукич, как всегда, удивился.

— Зачем это, Николай Федорович?

Но Николай Федорович в ответ, как и всегда, сощурил смеющиеся глаза, одним круговым движением разгладил усы и реденький клинышек бородки и сказал нечто вполне постороннее:

— Как супруга поживает, Яков Лукич?

На что Яков Лукич даже и не ответил, понимая это как разрешение главной проблемы: взять трешку. Ибо супругу его можно было каждый день отлично видеть и слышать на базаре, где она с толком пускала в оборот очередную зелененькую.

Он взял шапку, вздохнул и, поднимаясь, наконец словно невзначай буркнул:

— Не прощаюсь, Николай Федорович. Жди в гости пополуночи.

Когда Митя пришел из гимназии, уже все готовились к обыску. Отец в который раз закапывал в сарае старый заржавленный пистолет «монте-кристо», купленный им в тревожные дни пятого года. Взрослые сестры поспешно перерывали пачки писем, перевязанные цветными ленточками, носились по коридору, шептались, умолкая на полуслове при виде родителей или братьев. Мать тревожно следила за каждым, семенила следом, подбирая обрывки бумаги и складывая в печь.

В доме Медведевых за последние годы обыски бывали чуть ли не каждые три — четыре месяца. Ни разу ничего подозрительного не было найдено. Но обыски не прекращались. Митя однажды пристал к отцу, почему ни один дом по соседству так часто не обыскивают, как их. Отец только нахмурился и раздраженно огрызнулся:

— Жрать им нужно — трешницы собирают!..

И Митя понял: отец чего-то недосказал.

На всю жизнь запомнил Митя сухую фигурку околоточного с его испитым бледным лицом и узкой щелочкой рта. При обысках он всегда усердствовал больше других. Как-то явился Яков Лукич к одному бежицкому жителю, предупредил об обыске и получил свою трешку. А ночью, шаря в сенях, нашел нелегальную брошюру и тут же с торжеством представил ее жандармскому офицеру. Яков Лукич получил благодарность, а житель был арестован и осужден. Митя хорошо знал, каков Яков Лукич. Поэтому даже в животе у него похолодело, когда он увидел подготовку к обыску.

Пачка листовок лежала на чердаке за кадкой. Еще днем он мельком виделся с Петром и шепнул, что задание выполнит непременно. Поговорить обстоятельнее не удалось уроки были отменены, весь день готовились к встрече царя: строились, до хрипоты кричали «ура», без конца репетировали гимн и слушали длиннейшее наставление директора, что нужно надеть праздничную форму, вымыть шею, остричь ногти... Митя неотступно думал об одном: о пачке листовок и о страшном событии, которое произойдет завтра.

В общей суматохе он незаметно пробрался на чердак. Попытался вообразить себя на месте жандарма. Ну, конечно, кадка так и лезет в глаза! Он переложил листовки за стропила. Но тут же это место показалось ему наиболее подозрительным. Уж стропила-то жандарм непременно обшарит! Митя перепрятал листовки под балку перекрытия.

В коридоре его встретил настороженный взгляд брата.

— Ты зачем на чердак лазил?

— Так, на всякий случай, — отворачиваясь, бросил Митя. В первый раз он что-то утаил от Леши.

Вечером в домике Медведевых внешне все выглядело как обычно. Семья собралась в большой комнате, служившей столовой. Отец сидел за столом в своем пиджаке из чертовой кожи, выпрямившись, положив перед собой большие заскорузлые руки с искореженными ногтями. Он внимательно слушал Лешу, читавшего урок из хрестоматии. Обе старшие сестры на другом конце стола разложили шитье, орудовали иглами, поминутно перешептывались. Мать, сидя на табуретке у печи, вязала. Митя устроился в углу, пришивал пуговицы к своей куртке.

В семье было одиннадцать детей, и мать каждого научила заботиться о себе. Никому не разрешалось сидеть без дела. Чуть заметит мать бездельника, тотчас слышится ворчливый окрик:

— Ну-ка, барин, возьми лучше да заштопай на локте-то!

И только самой маленькой — курносой Кате — еще дозволялось носиться по комнатам за котенком или, прижавшись к материнским коленям, с раскрытым ртом слушать разговоры взрослых.

Когда минувшей ночью Митя узнал о готовящемся покушении на царя, его охватил восторг. В состоянии какого-то радостного опьянения провел он весь день. У него было такое чувство, будто все вокруг доживает последние часы. Завтра прозвучит выстрел — и все изменится. Смотрел на мрачного директора гимназии, и ему было смешно от его начальнического тона. Ведь завтра... Проходил мимо городовой, а Мите казалось, что это уже тень прошлого. Ведь завтра... Это волшебное «завтра» он повторял, он пел про себя на все лады.

Но вот сейчас его обступают раздумья. В первый раз ему приходит в голову простой вопрос: что же все-таки произойдет завтра, после этого страшного выстрела? И вдруг из глубины сознания поднимается детское воспоминание.

Смутно рисуется ему тот далекий ясный осенний день. Соседский сад, густо усыпанный ярко-желтыми листьями. Над забором появляется черный картуз, затем длинное бледное лицо. Человек, задыхаясь, кричит сыну соседки, которому Митя помогал сгребать листья в саду:

— В Брянск! Сейчас же! Нужно показать им!..

Сын соседки швыряет грабли и выбегает на улицу.

Далее Мите вспоминается очень долгая, утомительная дорога в гору. Впереди широко шагает бледный человек. За ним соседский сын с двумя товарищами в черных шинелях ремесленного училища. Сзади еле поспевает Митя. Откуда-то взялся и Сашка, держится за руку, тот самый Сашка, который вчера стоял на посту возле клуба. Сашка ежеминутно тянет носом и хнычет. А Митя, запыхавшись, объясняет ему, что они сейчас там в городе «покажут». Кому? Саша не спрашивает, это и так ясно — врагам. А кто такие враги — уж совсем просто. Сын соседки, его товарищи, Митя с братом, Саша входят в понятие «мы», «наши». А чистенькие мальчики и девочки, по будням жующие пряники, люди в шубах, в экипажах, сверкающие пуговицами и погонами мундиров, — все это «они», враги.

Мальчики проходят через весь город и спускаются на длинную и очень широкую улицу, застроенную высокими каменными домами. Теперь Митя знает, что это Московская улица и не так уж она широка. Но он вспоминает ее такой, какой увидел тогда.

Улица запружена народом. Особенно много людей перед огромным белым собором со сверкающими золотыми куполами и крестами. Много девушек с косами и бантами. Юноши в черных шинелях. Бородачи в сапогах и картузах.

Вслед за старшими малыши пробрались к самой паперти. И тут Митя увидел стоящего на табурете хорошо одетого чернобородого человека, который, потрясая рукой, кричал что-то про царя. Одни в толпе вытягивали шеи, внимательно слушали, другие лузгали семечки, громко переговаривались, сморкались и кашляли. С визгом носились босоногие городские мальчишки.

Кто-то поднял над головой кулак, погрозил чернобородому и крикнул:

— Бей его, братцы!

Сообразив, что этому-то по-господски одетому чернобородому и следует «показать», Митя подобрал под ногами камень и размахнулся.

— Что делаешь, дурень! — прикрикнул на него человек с бледным лицом, вырвал камень и дал шлепка. — А ну, марш домой! — И, сорвав с себя картуз, радостно замахал чернобородому.

«Ну и пускай сами показывают!» — сопя от обиды, думал Митя, выбираясь из толпы. Но тут он увидел возле аптеки Мацкевича группу людей. Это уж были явно свои — кто в поддевках, кто в лохмотьях и босиком, они прятали за спинами колья, камни и жались друг к другу. Митя снова подобрал камень и присоединился к ним.

Только сейчас он заметил, что потерял из виду бежицких. Стал звать Сашу. В этот момент чернобородый взял у кого-то пачку розовых листков и швырнул вверх. Разворачиваясь, подхваченные ветром, понеслись они, как розовые птицы в синем небе. Вся толпа пришла в движение. И вдруг над ней заполоскались красные флаги. Из этой толпы стала вытягиваться длинная колонна и двинулась налево от Мити, к Арсеналу. Впереди Митя увидел чернобородого, Сашу, всех бежицких. Окружавшие его оборванцы, выкрикивая ругательства, потрясали кольями и камнями вслед идущим. Наконец Митя понял, где свои. Он бросился за ними.

Колонна остановилась, повернула назад.

И тогда зазвонили колокола. Из сизого сумрака собора вышли священники в золотых ризах. На животах у них горели золотые кресты. Они несли на высоких шестах белые полотнища с золотыми буквами. Некоторые держали в руках тусклые иконы в темных тяжелых окладах. Наконец выплыл, покачиваясь над головами, огромный портрет человека с пухлыми щеками и круглой бородкой. Те, кто теснился у собора, стали снимать шапки и креститься.

Все вместе было так интересно и красиво, что Митя остановился посреди мостовой, между двумя процессиями, и, разинув рот, вертел головой во все стороны.

— Митя, сюда! Митя, сюда! — отчаянно вопил Саша, порываясь к нему. Но человек с бледным лицом крепко держал его за шиворот и вдруг, взмахнув рукой, звонким, ровным голосом запел. Он очень долго пел один. А все вокруг, и у собора, и дальше на улице, затихли, стояли и слушали. Но вот песню подхватили...

Мите так и не удалось добраться до своих. Мостовая перед ним внезапно опустела. Он увидел, как шагом двигалась на него стена высоких коричневых лошадей; над ними колыхались мохнатые казачьи папахи. Впереди ехал на сером коне офицер в синей куртке со сверкающими погонами.

Лошади остановились. Офицер, привстав на стременах, закричал прямо в лицо Мите, выкатывая на него глаза и багровея от напряжения:

— Разойдись, крамольники!

Офицерская лошадь в этот миг задрала морду, оскалив зубы и роняя пену. Все это как-то чудно переплелось в детском сознании. Так и запомнил Митя себя, крошечного, среди широкой мостовой перед конным офицером с багровым лицом и открытым ртом, в котором торчали большие, желтые лошадиные зубы.

В ту же секунду раздался выстрел. Из щеки одутловатого человека на портрете выпал и повис лоскут. Закачались хоругви. Толпа загудела. Заржали лошади. Захлопали выстрелы и нагайки. Все смешалось.

Митя оказался прижатым к стене аптеки. Оборванцы, вместо того чтобы ввязаться в драку, стали бить стекла в витринах; белые и красные стекляшки, как брызги воды и крови, сыпались на тротуар. Из дверей аптеки вытолкнули маленького, щуплого человечка и с хохотом погнали по улице, подгоняя руганью и пинками. Он бежал молча, прижав локти к бокам, с белым лицом и выпученными глазами, не оборачиваясь на удары.

Старик с козлиной бородкой смешно, боком подскочил несколько раз на мостовой и, сгорбившись, сел прямо в конский навоз. Люди разбегались во все стороны, перелезали через заборы, прятались в подворотни.

Несколько юношей в черных шинелях быстро, почти бегом несли мимо Мити паренька, у которого странно свисала и болталась голова, вся залепленная грязью.

Кто-то из несущих истошно крикнул:

— Васильева убили!

Два городовых, подбежав к ним, стали отнимать тело убитого.

А над всей этой сумятицей металось огромное одутловатое лицо с вырванной щекой, словно торопясь всюду поспеть.

Рядом с Митей толстая женщина в теплом платке, от которой остро пахло по́том, часто крестилась и приговаривала:

— Ироды, ироды, прости господи! Царю-батюшке щечку прострелили, сердешному...

Так Митя в первый раз увидел царя, и таким, с огромной головою, поднявшейся над толпой, он его запомнил и представил себе в этот апрельский вечер, через десять лет.

Тогда он долго плутал по городу, пока выбрался на дорогу к Бежице. Домой пришел затемно, с ужасом ожидая порки. Но дома было не до него. Отец лежал на кровати, обложенный примочками, в кровоподтеках, и тихо стонал. В тот день черносотенцы жестоко избили его на заводе. В семье Медведевых не забыли 22 октября 1905 года...

Митя старается вспомнить, как вошли в его сознание слова «революция», «революционер», — и не может. Эти понятия жили вокруг него повсюду. В разговорах взрослых. В красных флагах перед собором в Брянске. Во всех фантастических приключениях, которые по вечерам выдумывали и таинственным шепотом пересказывали друг другу мальчики.

Много лет прошло с тех пор. Много событий пережил Митя. И на Балканскую войну удирал. И в Москву бегал. И даже в лес собирался переселиться... Однако жизнь все шла по-прежнему. И революция оставалась детским воспоминанием, несбыточной сказкой. Но вот завтра прозвучит выстрел... Изменит ли он что-нибудь в мире?..

Ветер в трубе выл все сильнее, шуршал по крыше, торопливо искал щели, чтобы ворваться в дом. Пламя в лампе дрожало и металось. У всех было тревожно на душе.

— Ишь, как задувает! — вздохнула мать. — Не к добру...

— Ну, приметы! — сердито оборвал отец. — Не в первый раз обшарят...

Митя с тревогой подумал, что уже поздно и если с обыском придут среди ночи, то затянут до утра, и он не сумеет вынести из дому листовки. Внезапно решил идти тотчас же, немедленно.

Он отложил иглу, вышел в коридор. Взобраться на чердак, сунуть за пазуху листовки, спуститься было делом минуты. Он отворил дверь на улицу.

Сразу набросился ветер, стал трепать волосы. Березка перед домом изогнулась, словно завязла ветвями в бурном потоке, рвалась и не могла вырваться. Ветер мел, рычал, свистел. Низко над крышами проносились гигантские лохмотья.

Вдруг Митя увидел: кто-то, прижавшись к стене, заглядывает в окно их дома. Он схватил железный прут, которым запиралась дверь. Фигура отпрянула от окна, обернулась, и Митя узнал Петра.

— Что с тобой, Петя?!

— Кто-то выдал, — зашептал Петр. — Ко мне с вечера жандармы пришли. Пошел к своим — почти всех взяли. У тебя не были?

Митя рассказал о посещении Якова Лукича.

— Черт! Хотел у тебя отсидеться...

Налетел порыв ветра. Петр захлебнулся и надолго закашлялся, сотрясаясь и мотая головой. Только сейчас различил Митя кровоподтек на его лице.

Где-то протяжно засвистели.

— Пойдем в сад, здесь могут заметить.

— Некогда. Давай листовки! Если у тебя ничего не найдут, то не возьмут. А мне все равно... Давай!

Митя передал ему листовки.

— Приходи завтра вечером, у нас можно на чердаке переночевать.

— Об этом завтра думать будем... — пробормотал Петр, пряча листовки. Потом он близко заглянул Мите в глаза и неожиданно усмехнулся. — Они уверены, что разбили нас. Обезоружили... Дураки! Остались люди... Вот ты останешься... Не отступишься, Митя?

Все сомнения Митины исчезли. Он смотрел на изувеченное лицо Петра, любуясь, с гордостью, с завистью.

— Никогда, Петя!

— Ну, а главное... Я-то ушел. Я сделаю!

Митя видел, что Петр весь трясется.

— Ты не заболел?

Но Петр не ответил. Выглянула луна и осветила группу людей, двигавшихся от Церковной улицы.

— Идут! — Петр рванулся, махнул рукой. — Передай моей матери... — и скрылся за углом.

А ветер все усиливался. Где-то с треском повалилось дерево. Дом скрипел и стонал. Теплые и влажные потоки воздуха, словно водопад, низвергались на Митю. Дурманил голову свежий запах мокрой травы и полыни. Шла весна. Великое счастье — отдаться борьбе, ничего не рассчитывая. Когда-нибудь в грядущем оценят люди, что́ стоила твоя жизнь. Отдавай ее, не задумываясь, как Петр...

Обыск прошел, как всегда. Яков Лукич с поджатыми губами копался в каждой щелочке, так что жандармский офицер со злым мальчишеским лицом несколько раз окликал его и торопил. Протокол обыска был написан тут же за столом. И в третьем часу ночи в доме Медведевых уже все затихло.

Лежа в темноте с открытыми глазами, Митя думал о славном, милом длинноносом Петре, который невесть где сейчас готовится к своему страшному и прекрасному делу.

* * *

Был второй час ночи, когда в нескольких верстах от Бежицы, в усадьбе князя Тенишева, сквозь вой бури прорвалась трескотня пистолетных выстрелов, несколько раз хлопнула входная дверь и на пол вестибюля перед ротмистром швырнули окровавленного худого юношу в гимназической куртке.

— Ножом землю копал, оружие выгребал, — отдуваясь, говорил простуженным голосом усатый унтер. — Драться полез, бандит.

Гимназист весь задергался, привстал на колени. Глаза его страстно загорелись. Глядя на жандармского ротмистра, он стал с какой-то дикой силой повторять:

— Сволочь! Сволочь! Сволочь!

Жаврида угрюмо смотрел на него, не испытывая ни злости, ни радости, ни сострадания. Он равнодушно ткнул его кулаком в лицо, и гимназист рухнул на пол.

— Везите в Бежицу.

 

ВСТРЕЧА

На следующее утро, 20 апреля 1915 года, Митя отправился в гимназию раньше обычного. Было тихо, тепло, светло. От ночной бури не осталось и следа. Митя постоял на крыльце, заглядевшись на березку перед домом. Она тянулась вверх шелковистой стрункой, вся в зеленом облачке. Весеннее солнце сверкало в окнах домов, в окошечках лужиц под ногами.

Когда Митя свернул на Церковную улицу, на него хлынул густой аромат хвои: все фасады и заборы были увешаны еловыми гирляндами. Всюду пестрели трехцветные флаги и золотые надписи «Боже, царя храни!»

На середине мостовой на него внезапно обрушились грохот и истошный вопль:

— Ворона!..

Едва не зацепив, пронеслась пролетка, в ней, стоя и держась рукой за плечо кучера, трясся полицейский пристав. И лошадь, и пристав взмылены — видно, не первый час носятся они по городу. Неподалеку пролетка резко остановилась, раздался испуганно-радостный визг пристава, он разнес старика дворника, потыкал куда-то пальцем и умчался дальше.

Обыватель в валенках и длинном изодранном пальто спешно докрашивал веселой желтой краской забор у вросшего в землю домика.

Улицы были еще безлюдны. Только отовсюду из-за притворенных дверей доносились возбужденные голоса — праздничный гул шел по городу. Бежица готовилась.

Перед зданием гимназии толпились, гонялись друг за другом, перекликались гимназисты. Никто не говорил ни о ночных арестах, ни о Петре.

Вот на крыльцо вышел директор, из-под черных мохнатых бровей оглядел толпу. Выкатился сияющий учитель истории. Стали строиться в пары.

Всю дорогу Митя тревожно озирался по сторонам: не мелькнет ли бледное лицо Петра. Они повернули к заводу, подошли к свежевыкрашенной зеленой платформе, усыпанной полосами желтых, синих и красных опилок. Все пространство вокруг было широко оцеплено городовыми. Сумеет ли Петр пробраться?

Какой-то человек в черном подбежал к директору и закричал с выражением смертельного ужаса:

— Куда?! Куда?! Ваше место на поляне!

Их перевели через полотно и выстроили двумя шеренгами у самого входа в церковь, расположенную напротив заводских ворот. Отсюда Мите видна была платформа с павильоном, разукрашенным флагами, яркими полотнищами и вензелями. Там, у павильона, толпилось множество людей во фраках и мундирах.

Стали подходить учащиеся других школ. Они пристраивались шпалерами, образуя широкий коридор от платформы до церкви. Последними явились пожарники — триста дружинников в медных шлемах, с оркестром и знаменами. А вокруг, за цепью охраны, темнела плотная масса бежицких жителей.

Митя ждал, что тот порыв, который он испытал ночью при встрече с Петром, вернется. Стоит ему увидеть царя, страшного, жестокого царя, — и проснутся ненависть, готовность пожертвовать собой, спасти эти тысячи обездоленных людей, толпящихся вокруг.

Но тут кто-то рядом восторженно завопил:

— Едет! Едет!

Один за другим подошли два коротких состава, отливающих синей эмалью. На платформе толпа двинулась вперед, потом назад. Ударил колокол в заводской церкви. Отозвались колокола церкви Петра и Павла. Оркестр грянул «Боже, царя храни!» Потом все смолкло.

В течение четверти часа до Мити доносились лишь обрывки фраз, где чаще всего разными голосами произносилось «обожаемого монарха...», «царя-батюшку...», «вашего императорского величества...».

Однажды в толпе образовался просвет, и Митя увидел тонкую фигурку во фраке, которая протягивала кому-то икону.

— Уездный предводитель дворянства его сиятельство князь Тенишев! — комментировал учитель истории. — Образ Николая Угодника подносит!

Потом опять заиграл оркестр, и все запели гимн. Толпа спустилась с платформы в проход между шпалерами и двинулась к церкви.

Сердце у Мити бешено заколотилось. Сейчас царь поравняется с ним. Он готовился выдержать страшный взгляд царя. Он ждал этой встречи, как поединка. И тогда неизвестно откуда появится Петр. Загремит выстрел. И сразу начнется... Что именно начнется, он не знал, да и не пытался ясно представить себе в ту минуту. Начнется вихрь освобождения, люди запоют «Марсельезу», разбегутся городовые, разбежится свита... Ему казалось, что все вокруг испытывают то же самое. Митя еще раз оглядел своих соучеников. Вытягивая шеи, тараща глаза, они с упоением тянули:

— Силь-ный, держа-авный...

Чем ближе подходил царь, тем громче становилось пение. Наконец Митя увидел моложавого щуплого человечка в алом чекмене и черной папахе, танцующей походкой идущего по проходу.

— Их ссво князь Трубецкой! — восторженно зашептал учитель истории, приподнимаясь на цыпочки.

Прошли казаки царского конвоя, точно так же одетые, темноглазые красавцы, подобранные, как лошади, в масть — черные усы, черная бородка, черный чуб на лбу из-под папахи.

За конвоем двигалось нечто огромное, красное и бородатое, сверкающее золотом мундира, эполет, орденов; оно надвигалось неотвратимо, грузно и грозно. «Царь!» — мелькнуло у Мити. Таким он и ожидал его увидеть. Но разглядел над этой тушей незнакомое лицо с толстыми лоснящимися губами и услышал благоговейный шепот учителя:

— Их сссво граф Орлов!

Митя заглянул за эту гору мяса — надменный старик с пышными белыми усами шел, как манекен, не сгибаясь, глядя прямо перед собой. А за ним толпой двигались генералы в расшитых мундирах, господа в черных фраках... Царя не было! Но тут же учитель истории, почти теряя сознание от восторга, заклокотал, шипя и присвистывая:

— Импртрс... влчсс!.. Господа!.. Импртрс... влчсс... Господа, смотрите! Запоминайте!..

— Ах, да замолчите же! — с досадой оборвал его директор.

Митя снова оглядел процессию и только тогда заметил между графом Орловым и седоусым стариком невысокого коротконогого человека в серой солдатской рубахе навыпуск, подпоясанной солдатским ремнем, с полковничьими погонами. Маленькая голова его с ежиком рыжеватых волос прямо переходила в широкую шею. Он шел, неловко сутулясь, как-то несмело подаваясь правым плечом вперед, взглядывая по сторонам. В тот миг, когда его взгляд слепо скользнул по Мите, тот увидел, что глаза эти были мертвыми. Он узнал царя.

У входа в церковь Николая II встретили священники в светлых ризах. Один из них поднял и протянул вперед крест. Царь перекрестился широко, нарочито, чтобы всем вокруг было хорошо видно. Потом приложился к кресту. Священник громко и невнятно заговорил. Между тем в царской свите слышались разговоры вполголоса, чей-то приглушенный смешок.

Церемония у церкви кончилась, процессия повернула назад, к заводу. Вокруг стали кричать «ура». Пожарники кричали очень стройно, по взмахам руки капельмейстера.

Под аркой заводских ворот процессия задержалась — там опять говорили речи, кричали «ура». Потом все вошли во двор завода и гимназистам разрешили разойтись.

Бежицкие жители толпами шли от платформы. Было много пьяных. Один из них, высокий и худой, по виду рабочий, стоял, как мачта, раскачиваясь над толпой, хрипло кричал:

— Царя видел, братцы! Сподобился! Махонький! Жиру в нем нисколько! Вот вам крест!..

Щуплый городовой, ухватив рабочего за руку, пытался оттащить его в сторону. Вокруг кричали, хохотали, перекликались. Кто-то завопил:

— Царь от завода на станцию поедет! Чеши туда!.. — И часть жителей бросилась к станции Болва, где действительно уже стоял царский поезд.

Два гимназиста, жарко споря, остановили Митю.

— Медведев! Видал, как царский автомобиль выгружали? Спорим, какой фирмы! Он говорит, «Делонэ-Бельвилль». Как думаешь? Да ты постой!

Никогда еще этот белесый и пучеглазый Малалеев не был так противен Мите, как в ту минуту. Его отец, такой же толстый и пучеглазый, известный в Брянске купец и владелец целой улицы публичных домов, стоял тут же и, покачиваясь с пятки на носок, весело поглядывая на окружающих, покрикивал знакомым:

— Со светлым праздничком, господа!

Равнодушные, любопытные, пьяные, которым никакого дела нет до Петра, готовящегося отдать за них жизнь! Да и нужно ли им это? И что изменится, если сейчас будет убит коротконогий человечек с мертвыми глазами? Глядя на эту пеструю толпу людей, занятых зрелищем, Митя понимал, каким нелепым, каким смешным прозвучал бы сейчас выстрел Петра.

Митя быстро шагал к старому рынку, где в одном из закоулков снимали комнату Петр с матерью. Петр ни разу не приводил его к себе, и теперь он впервые вошел в крошечную выбеленную комнатку, в которой не было ни стола, ни скамьи. Два больших перевернутых ящика в углу заменяли кровать.

Он увидел на белой подушке голову женщины с крупным крючковатым носом и близко поставленными глазами, как у Петра. Виски под зачесанными назад седыми волосами запали, две глубокие морщины спускались от углов рта. Женщина лежала в черном платье поверх одеяла и строго и неподвижно вглядывалась в потолок над собой.

Митя смотрел на эту ужасающую бедность, о которой никто в гимназии не догадывался, и горло у него сжалось, он не мог сказать ни слова.

Прошло несколько секунд. Наконец женщина медленно повернула голову к двери.

— Что вам нужно? — голос ее прозвучал резко и неприветливо.

— Я хотел узнать, что случилось... Почему Пети не было сегодня в гимназии... — Митя топтался у порога, не решаясь войти.

— Вас прислал директор или учитель?

— Нет, я сам... Мы — товарищи...

— Глупости! В гимназии у него нет товарищей! — Она смотрела на Митю с ненавистью. — Говорите прямо, кто вас прислал.

— Честное слово, я сам! Вы не бойтесь! Вчера вечером он заходил ко мне...

Женщина неожиданно быстро села на кровати, прислонилась к стене. Теперь видно было, что она очень слаба или больна: она дышала неровно и с трудом. Но голос ее по-прежнему звучал резко и грубо.

— Вам хочется знать? Это не секрет. Сегодня ночью его арестовали и увезли в Орел. Что вам еще нужно?

— Я не должен был его отпускать! Не должен был! — с горечью воскликнул Митя. — Так глупо, так нелепо!..

— Вы знали?

— Да.

Она испытующе поглядела на Митю, презрительно усмехнулась.

— А, вы боитесь. Успокойтесь, он никого не назовет. Петр никогда не выдаст!

Ее манера говорить высокомерно, с нарочитым желанием обидеть вызвала в Мите глухое раздражение.

— С чего это вы придумали! Пришел, потому что хотел узнать... Может, помочь вам тут. Вот и все!

Женщина подалась вперед всем телом, заговорила скороговоркой, почти крича:

— Не нужно мне никакой помощи. Нечего сюда ходить. У меня нет стульев, чтоб принимать гостей. Не желаю никого видеть! Пропадите вы все пропадом с вашими делами и с вашей помощью!

Она стала раскачиваться из стороны в сторону и бросала Мите бессмысленные, злые и обидные слова.

— Не кричите, — тихо сказал Митя. — Ведь это Петя вчера вечером мне сказал, если что случится, зайти к вам... и помочь...

Женщина замолчала. Несколько раз она пошевелила губами, собираясь что-то сказать. Но из горла вырывался хрип, и она отворачивалась.

Потом она тихо заговорила и уже говорила долго и все не могла остановиться.

— Кто мне поможет? Кто ему помог? Каждый в одиночку живет, в одиночку борется, в одиночку гибнет... Все обреченные. Все! Все!.. Сегодня уеду к нему в Орел и никого больше видеть не хочу. Умереть я хочу, умереть!..

Дымок царского поезда давно растаял вдали, а еще далеко за полночь раздавались пьяные песни мужчин и истерические вопли женщин — этим всегда завершались празднества в Бежице. Митя снова долго не мог заснуть. Как же, как научить всех этих темных, несчастных людей, которые там за окнами орут свои пьяные, горькие песни? Как объединить их? А если это невозможно, то ради чего тогда жить? Как жить? Что делать?

Он снова и снова мучительно искал ответа, не находил и не мог, не хотел смириться — ему шел уже семнадцатый год, кончилось детство.

 

ХРУСТАЛОЧКА

Когда бы Митя ни проходил мимо домика Простовых, Тая всегда была чем-нибудь занята. То у калитки вытряхивала половик, то мелькала в окошке: мыла полы или подметала. Иногда, повязанная платком, босая, вешала в саду белье. Или на крыльце весело размахивала утюгом, раздувая угли. И, казалось, тяжелый утюг сам взлетает вверх и вот-вот совсем взлетит и унесет с собой тоненькую, воздушную фигурку. В этой ее постоянной беготне и суете, в веселых хлопотах было что-то очень близкое, понятное и дорогое. И Митя писал и писал по ночам и на уроках стихи, в которых так же мило и так же неуловимо, как наяву, мелькала воздушная фигурка Таи. Сейчас, подходя к домику Простовых, — после ареста Петра Тимошу и с ним нескольких заводских ребят три дня продержали в полиции, и Митя шел к Тимоше, чтобы разузнать подробности, — сейчас он сразу почувствовал: Таи нет дома. В палисаднике было тихо, занавесочки на окнах сняты... У Мити защемило в груди.

Тимоша выскочил на крыльцо и торопливо шепнул, что в полиции никто из ребят никого не выдал. И если еще дадут листовок, то они разнесут. А про Петра ничего не известно.

Тимоша говорил возбужденно, и было видно, что очень рад Митиному приходу. Он рассказывал, как их допрашивали, как били, предлагали фискалить и как они отказывались. Митя слушал, кивал головой и поддакивал. Но Тимоша, поглядев пристально ему в глаза, вдруг грустно сказал:

— Таи нет. Она в Москву к тетке уехала. На все лето.

И Митя понял, что действительно не слушал, а все ждал, не появится ли Тая. Ему стало совестно и почему-то жалко Тимошу.

— А что ты про Таю? Очень нужно!.. Не интересуюсь. — Он принялся горячо расспрашивать Тимошу об аресте. Но тот рассказывал уже нехотя и скучно. Пришел с завода Иван Сергеевич. На вид тщедушный, со втянутыми землистыми щеками, пропахший дымом, он беспокойными веселыми глазами поглядел на мальчиков и буркнул:

— Митингуют, политики! В дом зайдите.

Митя всегда немного робел перед ним и не решился войти.

Потом, летом, он часто проходил мимо домика Простовых. Иван Сергеевич и Тимоша хозяйничали сами. Загостилась Тая у своей тетки в Москве. А тетка у Таи богатая дама. Московские модные платья, московские привычки и манеры — развязная веселость, папиросы... Деньги! Говорили, что она где-то училась, что-то окончила и теперь работала не то в театре, не то в модном магазине. В Бежице. она появилась летом 1913 года, сняла полдомика на самом берегу узкой заросшей Болвы. В летнем гнездышке Анны Сергеевны вечно толклось множество наезжих знакомых, московских приятельниц и приятелей. У нее было шумно, весело. По вечерам в садике на берегу всей компанией распивали чай, с песнями, с долгими за полночь спорами, рассказами, шутливыми играми. Тетка и придумала Тае прозвище, удивительно идущее к ней, — Хрусталочка... Особенно оживленно становилось, когда летом четырнадцатого года, перед самой войной, несколько раз приезжала компания молодых поляков со своими девушками — чуть не до утра распевали тогда красивые польские песни и романсы. В эти наезды Тая пропадала у тетки, хотя Иван Сергеевич с Тимошей туда не заглядывали. Она тихонько сидела где-нибудь в уголочке и, широко раскрыв глаза, жадно смотрела и слушала. А в тени за изгородью невидимо стоял Митя и часами смотрел на нее.

Однажды с поляками приехал высокий худощавый блондин с воспаленными глазами. Ему было лет пятьдесят. Небрежно одетый, со спутанными длинными волосами, словно только что проснувшись, весь вечер сидел он в стороне, угрюмо посматривая на окружающих и покусывая концы обвислых усов.

Молодые обращались к нему с уважением, называли «пан Юстин». Он отвечал неохотно, односложно. Заметив Таю, в течение получаса пристально, тяжелым взглядом следил за ней, словно оценивая. Когда она проходила мимо с подносом, вдруг сказал:

— Охота ли вам жить в этой глуши!

От неожиданности она так и присела на край скамьи. А он взял у нее поднос с чашками, поставил на скамью, властно притянул за руку.

— Я хочу преподнести вам дружеский совет, — продолжал он глухим голосом с сильным польским акцентом. — Вам здесь не место. — Этот голос, тон, взгляд заставили ее вздрогнуть. Она не знала, что ответить. Он мрачно усмехнулся и поддел ее подбородок указательным пальцем. — Вам требуется другая жизнь — настоящая. Вы созданы для нее. Я прав, не так ли? — И хотя она ни слова не ответила, одобрительно кивнул головой. — Ну, конечно. Я постараюсь помочь вам.

Сунул ей в руки поднос, отвернулся и до самого отъезда не сказал ни слова.

Через несколько дней разразилась война, и поляки в Бежице больше не появлялись.

Не за этой ли «другой, настоящей жизнью» уехала она к тетке в Москву? Мите казалось, что лето 1915 года не кончится...

Наконец, когда под ногами уже шуршали вороха желтых листьев, в окошке заветного домика снова появилась золотистая головка Таи.

Митя увидел ее издалека. Тая сидела у окна, облокотившись и положив подбородок на сплетенные пальцы рук. Широко раскрытые глаза ее были устремлены не на пыльную узкую уличку, не на серый деревянный забор напротив, а куда-то сквозь них, далеко-далеко.

— С приездом, Тая...

Митя стоял перед ней, за лето выросший, похудевший, с пробивающимися мальчишескими редкими усиками. Он счастливо улыбался.

— А, Митя! — приветливо сказала Тая. — Тимоша дома, заходи.

От этой приветливости ему стало больно. Раньше, носясь по дому, она никогда не замечала его прихода, не говорила ему ни слова, только шумнее хлопотала, громче пела. И он чувствовал, что ни на секунду не порывается между ними связь. Бегала ли она за стеной, пока он сидел у Тимоши в его закутке, стучала ли скалкой в кухне, ему казалось, что она разговаривает с ним. А сейчас... Так приветливо и так далеко...

Митя вошел в дом. Тимоша спал на кровати, не раздевшись. Он только что пришел с работы и, видно, очень устал. Темные волосы разметались на ситцевой подушке. Губы по-детски раскрылись. Он похрапывал. Отца не было дома.

Мите не хотелось его будить, и он присел на табурет.

Близился вечер. От выгона, от заливного луга надвигалось многоголосое мычание и блеяние идущего стада, и навстречу ему затараторили калитки у домов; с другой стороны, от Радицких кабаков, уже доносились выкрики и нестройное пение подгулявших рабочих; а завод по-прежнему, с металлическим клекотом, с присвистом тяжело и шумно дышал. Все это смешивалось в знакомую с детства музыку и казалось вечным.

Вдруг все звуки ушли куда-то вдаль: их заглушили еле слышные сдавленные вздохи и всхлипывания за перегородкой. Митя так и замер, не дыша. Потом вскочил и бросился в ее комнату.

Тая отвернулась от окна. В темных синих глазах дрожащие слезы. Губы прыгают от усилия сдержать плач. И трогательны беспомощно опущенные руки.

Как тянуло его подойти, обнять, приласкать, утешить. Но он грубо сказал:

— Ну вот! Водичка!..

Слезы у нее мгновенно высохли, глаза зло сверкнули. Она передернула худыми плечиками.

— Вас тут недоставало!

Чувствуя, что делает непоправимую глупость и не в силах остановиться, Митя сказал вызывающе:

— Конечно, тут нет московских господ ручки целовать...

Она взглянула с ненавистью.

— Мальчишка!

Мальчишка! Это ударило его так, что зашумело в голове. Он повернулся и вышел.

Тимоша по-прежнему лежал на постели, но глаза его были открыты. Очень громко и очень весело Митя воскликнул:

— Все дрыхнешь, Тимофей!

Тимоша серьезно посмотрел на него.

— Плюнь ты на нее, Митя. Не обижайся.

— Ну, я пошел, отдыхай, — с озабоченным видом кивнул Митя. Он ушел, твердо решив никогда в жизни не возвращаться в этот дом.

Теперь он уже не переставая думал о Тае. Она заслонила все, даже Петра. Он стал избегать товарищей. Целыми вечерами сидел в своей комнате и наигрывал на мандолине унылые мелодии. Мать, заглядывая, молча ставила на подоконник большую миску гречневой каши с молоком. Время от времени отрываясь, он меланхолично ел. Опорожнив миску, задумчиво брел в кухню, просил добавки. Отец не упускал случая подшутить.

— Музыка на пользу идет!..

Однажды Леша пристал к брату.

— Ну чего ты камнем сидишь дома? Пойдем походим, в сад зайдем. Ребята смеются, будто ты в монастырь готовишься.

И Митя пошел, не потому, что его задела насмешка, а так, лишь бы отвязаться. Ему казалось, ничто больше не может его интересовать и волновать.

Молча бродили они по темным, заросшим дорожкам городского сада. Сквозь деревья тускло мерцали электрические фонари. Светились окна во втором этаже ремесленного училища, где жил директор — бывший кучер старой княгини Тенишевой.

Под самым фонарем какой-то пьяный рабочий в городском костюме и картузе приставал к пожилому рыхлому господину в пенсне.

— Ты почему, господин хороший, не воюешь? Почему?

Господин, очевидно, был либерал. Он улыбался трясущимися губами и объяснял:

— Мы все народ — вы, и я, и они. Между нами нет разницы. Я вот выполняю свой долг — служу, вы — работаете...

— Ага! Сын у мине в окопах гнил, теперь без ноги остался. А ты все служишь! Разницы промеж нас, значит, нет?

Рабочий говорил тихо, но скрипел зубами и играл желваками.

Пенсне на носу либерала запрыгало, он то и дело поправлял его, озирался, подавался задом.

— Так ведь у каждого свои горести, и у меня есть, и у вас, мы все — народ, зачем же злиться... Мой дед был из мужиков... Городовой! — вдруг завизжал он, завидев шапку с околышем. — Тут пьяные пристают! Безобразие!

Городовой насел на пьяного животом.

— Давай, давай, а то в часть.

Тот потянулся через плечо с погоном и неожиданно сдернул пенсне с носа либерального господина.

— Сука ты!

Вокруг рассмеялись. Пенсне закачалось на цепочке, зацепленной за ухо. Тщетно ловя его, либерал топал ногами.

— Я требую оградить! Разбой!.. Я к губернатору!..

— Не извольте волноваться! — встревожился городовой. — Мы мигом успокоим. — Дернул пьяного за рукав. — А ну поговори мне. Пошел в часть! — И пьяный, сразу сникнув, покорно пошел рядом с городовым.

— Представитель народа, видите ли! Пьяная харя! — оправившись, говорил либерал подошедшим знакомым. — Пристал, понимаете, почему я не в окопах...

— Ну и к чему все это? — думал Митя, выбираясь из толпы. — Теперь сутки отсидит по глупости. Заработанные пропил и снова ни черта не получит... Бессмыслица!

Все казалось смешным, ненужным, безнадежным. Леша ткнул его локтем.

— Смотри!

В глухом уголке два долговязых парня преградили путь девушке. Один, нагло ухмыляясь, говорил ей что-то непристойное, другой, заходя сзади, пытался обнять. Девушка с ужасом и мольбой твердила:

— Пустите! Как не стыдно! Пустите! — и беспомощно металась между ними.

Горячая волна негодования захлестнула Митю. Куда девались все его рассуждения!

Митя услышал предостерегающий возглас брата, но в ту же секунду с силой ударил кулаком во что-то худое, костистое. Еще ударил. Долговязая фигура с воплем ринулась в сторону. Он бросился на второго. Перед лицом мелькнули открытый рот, испуганные глаза, потом длинная спина и усиленно работающие острые лопатки под пиджаком.

Парни исчезли. Не было и девушки. Митя стоял тяжело дыша, с бьющимся сердцем, с еще сжатыми кулаками. Леша восхищенно смотрел на него. Здорово!

Шел десятый час, поздний час для Бежицы. Сад пустел. Голоса удалялись. В окрестных дворах заливались собаки.

И вдруг появился Тимоша. Он робко подошел к Мите, словно боясь, что тот прогонит, и сказал:

— Митя, они там собрали шайку, у выхода поджидают тебя. Давай здесь через ограду перелезем...

Митя ничего не ответил, быстро и твердо пошел по дорожке к центральным воротам.

Несколько подростков стояло за оградой у выхода. Они курили, перекидываясь отдельными словами. Выделялся долговязый с обезьяньим лицом — один из пристававших к девушке. Едва Митя вышел из сада, долговязый двинулся к нему. Митя остановился, поджидая. Алексей оглянулся — Тимоши не было. Какая-то парочка поспешно боком протиснулась мимо и свернула в сторону. Даже не взглянув на парней, прошел городовой. Когда его сапоги отстучали в отдалении, Митя спокойно спросил:

— Что, еще получить захотел?

Долговязый длинно выругался. Товарищи его подошли ближе. Кто-то из них подзадоривая крикнул:

— Эй ты, слюни подбери!

Его поддержали:

— Бей! В морду! — и стали обступать со всех сторон.

Алексей подобрал камень. Митя не спускал глаз с долговязого. Тот вытянул вперед руку, в ней блеснуло тонкое лезвие ножа. И тогда Митя, рванув на груди куртку, пошел прямо на нож:

— На, режь, бандит!

Долговязый, не выдержав, отвел руку.

В следующий момент сзади раздался свист, крик, топот ног. Долговязый со своей компанией бросился бежать. А возле Мити стояли улыбающийся Тимоша и заводские ребята, которых тот бог знает где разыскал.

Они провожали Митю домой с веселыми шутками. Без конца рассказывали, как Тимоша наткнулся на них, притащил сюда. Обещали, если нужно будет, снова прийти помочь.

Митя попрощался с ними у самого дома, и на мгновение ему показалось, что не все уж так безнадежно на свете.

На следующий день Митя, усталый, возвращался с частного урока. Второй год он за два рубля в месяц готовил по арифметике сына мелкого чиновника из земской управы. Уже стемнело, когда он сворачивал к Брянской улице. Сзади послышались торопливые шаги и тихий свист. Он оглянулся. В то же мгновение голову его накрыла толстая пыльная тряпка. Глотнул пыль, закашлялся. Инстинктивно рванулся вперед. Но руки кто-то цепко держал. Злорадный шепот над самым ухом:

— Давай!

Сильный глухой удар по голове. Гул в ушах и тупая боль.

Падая и барахтаясь, всюду натыкаясь на пыльную грубую ткань, Митя успел сообразить, что на него накинули мешок. Он будто со стороны слышал удары, и пыхтение, и возню. Но тут удар пришелся по лицу. Что-то горячее залило глаза, и он плавно закружился, погружаясь в мягкий, темный водоворот...

Митя пришел домой сам, страшный, с черным распухшим лицом, с висящими, как плети, руками. Прошел через кухню, держась прямо, ступая как-то деревянно. Мать мимоходом глянула на него, охнула, замерла. А он шагнул в свою комнату, постоял, покачиваясь, и молча повалился на кровать.

Всего этого Митя не помнил. Несколько дней он пролежал в забытьи. То и дело забегал Тимоша, молча стоял у порога, с тоской глядя на него. Заходили и другие ребята с завода. Потом Тимоша рассказал, что долговязого заводские здорово избили за Митю, что шайку разогнали... И вот, когда Митя стал уже ненадолго выходить в садик за домом, однажды у изгороди он оказался лицом к лицу с Таей.

Это было так неожиданно и так близко, что он задохнулся, не нашел ни одного слова, — только стоял и глядел.

Она с трудом сказала:

— Кто эта девушка, за которую ты заступился?

— Не знаю, чужая.

— И за нее прямо на нож пошел?.. Вот ты какой!

— Какой? — спросил он шепотом.

Она смотрела удивленно, широко раскрыв глаза. Ему стало неловко, казалось, она видит не его, Митю, а кого-то другого...

— Особенный!.. — и не договорив, улыбнулась. — Обиделся тогда на меня? За мальчишку?

— Конечно, — легко согласился он.

Они долго смеялись. И она вдруг, не попрощавшись, ушла, так и не договорив чего-то.

Митя остался у изгороди отуманенный, счастливый и долго стоял, ни о чем не думая, боясь потерять звук ее голоса, блеск ее темных глаз, движение губ...

В первый же вечер, когда ему позволили выйти, он отправился к домику Простовых. Постучал в окно. Выглянул Тимоша, молча скрылся, и через несколько мгновений по ступенькам крыльца сбежала Тая.

— Пришел?!

Она быстро пошла к реке.

Было тихо. Светила луна. Он спешил за Таей то по белым полянкам, то под черной тенью деревьев. Редкие домики чуть мерцали желтыми оконцами.

Кто-то протяжно звал:

— Приходи-и!.. Слы-ышь?.. При-хо-ди-и!..

Недалеко от домика, где год назад жила ее тетка, Тая скользнула по тропинке вниз. Когда Митя свернул за ней, она уже сидела на стволе ивы у черной воды. Был не по-осеннему душный вечер. Пахло гнилью.

Митя осторожно присел на широкий и теплый морщинистый ствол, боясь задеть ее. Долго она молчала. А он терялся в догадках — случайно или не случайно коснулась она его плечом. Вдруг Тая обернулась, заглянула ему в глаза, и прохладные руки обвились вокруг его шеи. Митя замер, боясь пошевелиться, боясь оскорбить ее смелым жестом, отведя назад голову и руки. Тогда она всем телом припала к нему и с тихим смехом поцеловала прямо в губы...

Все, что она говорила в тот вечер, казалось ему чудесным, пленяло искренностью, прямотой, наполняло чувством благодарности.

Перебивая, торопясь, вспоминали они, как в первый раз увидели друг друга. Признавались в маленьких хитростях, на которые пускались, чтоб лишний раз повидаться.

— А ты знала, что я слушаю, как ты там хлопочешь в комнате?

— Ну, конечно, знала!

И они смеялись, и он был счастлив.

Наконец Митя спросил о том, что так грызло его:

— Как ты жила летом в Москве?

Она сразу переменилась, помрачнела. Даже отодвинулась.

— Слушай, никогда меня об этом не спрашивай.

— Но я должен знать!

— Должен? — Тая вздернула брови. — Если ты еще скажешь это слово, мы поссоримся.

Она снова была чужой, неприступной.

— Ну вот что, — зло сказал Митя, — раз ты мне не доверяешь, незачем было тут сидеть со мной!

И когда Митя ожидал, что она обидится и уйдет, Тая снова тихо засмеялась и снова придвинулась к нему.

— Знаешь, за что ты мне нравишься?.. — проговорила она, задумчиво глядя на воду. Луна стояла высоко, и вода теперь казалась светлой; видно было, как медленно плывут мимо ветки, щепки, всякий сор и на поверхности изредка лопаются пузыри.

— За то, что в тебе есть злость. Ненавижу христосиков. Помнишь, обругал меня, когда я плакала... А после того, как ты в саду спас девушку, под нож бросился, я поверила в тебя, в то, что ты сможешь вырваться из этой трясины... Я тоже в болоте не застряну! Нет, нет, ни за что!

Она говорила все отрывистее, с большой силой, упрямо сдвигая брови. Митя любовался ее тонким, четким профилем, почти не слушая. И только потом, гораздо позже, он вспомнил эти слова.

Тая поднялась, закинув за голову руки, потянулась. Под зеленоватым лунным светом черной змейкой сверкнул силуэт ее тонкой фигурки с острой грудью, с острыми локотками закинутых рук.

— А знаешь, Тимоша давным-давно все подметил. О, он умный, ужасно, до тошноты умный... И тебя любит больше, чем родную сестру. Да, да, меня он совсем не любит... Но ты все же водись с ним, он хороший. Он лучше меня.

Она легко, быстро шла перед ним, небрежно бросая слова. Не доходя до дому, остановилась, резко, повелительно сказала:

— Иди. Без прощаний, пожалуйста. Сам никогда ко мне домой не заходи, я позову.

И ушла, не оглядываясь.

С тех пор они виделись раз-два в неделю. Теперь весь мир для Мити был окончательно заполнен ею.

Каждый день по дороге из гимназии он делал крюк, чтобы пройти мимо ее дома. Если Тая ждала его у окна, вечером они встречались.

Он стал хуже заниматься, не брал в руки мандолину. Бросил писать стихи. Леша, подозревая тайну, надулся и почти не разговаривал. Исчез и Тимоша, а вместе с ним заводские ребята. И в гимназии он держался в стороне от других, стал молчалив. Только жирный Малалеев иногда подмигивал ему масляными глазками и нехорошо ухмылялся, а как-то раз прямо шепнул, что видел его вечером с девушкой.

Дни, недели, месяцы проходили в каком-то угаре ожидания коротких встреч.

Миновало Рождество. Все новые возрасты призывались в армию, все больше безногих и безруких появлялось на улицах Бежицы. Русские армии отходили и отходили. Пали Варшава, Брест, Гродно...

В марте шестнадцатого года что-то опять случилось с Таей. Однажды пришли они к той самой иве, у которой все началось. Берег еще не освободился от снега. Но уже чернела вода и кое-где подтаявший снег с тихим шорохом оползал и тонул с легким всплеском. Тая, кутаясь в теплый платок, неподвижно стояла и слушала. Митя рассказывал ей, что вот окончит он гимназию, соберет немного денег и уедет куда-нибудь далеко... в Южную Америку! Там все время идут войны за освобождение. Он примкнет к народной армии, и Тая приедет к нему туда после победы. Он рассказывал с жаром, с убежденностью — ему самому казалось все возможным. В прошлый раз она очень обрадовалась этой идее и все спрашивала Митю со смехом, кто красивее: она или аргентинки. Но сейчас она даже не услышала его. И когда он растерянно замолчал, ни слова не говоря, повернулась и пошла назад. Возле своего дома остановилась, протяжно сказала:

— Вот и кончилась зима... Какие мы с тобой были дети всю эту зиму... И как это было хорошо...

Какая милая, какая тоненькая она в этом огромном теплом платке. Мог ли Митя понять тогда смысл ее слов! Ведь ему было так ясно: вот единственное, ради чего стоит жить, бороться, добиваться, — ее радость, ее счастливый смех, ее благодарность... Затих скрип ступенек крыльца, в кухне на миг вспыхнул и погас огонек, и наступила та мартовская чуткая тишина, когда кажется, все вокруг неподвижно — и деревья, и воздух, — и в то же время все неуловимо дышит, все шумит, не поймешь где: под землей ли, на земле, в небе ли... Митя долго стоял, полный светлой грусти и счастья.

Больше Тая не появлялась в окне, сколько бы раз он ни проходил мимо. Как-то, уже в середине мая, встретился ему Тимоша. Оба обрадовались, и обоим было неловко.

— Ну как ты?

— А ты?

Они помолчали, рассматривая друг друга. Митя вырос, возмужал, плечи развернулись, усы стали уже совсем густыми, требовали бритвы, и аккуратный боковой пробор говорил о том, что он теперь частенько стоит перед зеркалом.

А Тимоша ничуть не вырос, еще больше похудел — кожа на лице стала совсем прозрачной. Глаза глубже запали и блестели, как у больного.

Митя сделал огромное усилие над собой и почти безразлично спросил:

— Ну, а Тая что, опять в Москве?

— Нет, — потупился Тимоша. И, ковыряя носком тяжелого отцовского сапога землю, хмуро добавил: — Брось, не думай про нее, не стоит она этого.

Через несколько дней, задержавшись в классе после уроков, Малалеев подмигнул ему, поманил пальцем и, радостно блестя глазками, шепнул:

— Твоя-то, Хрусталочка, с полячком гуляет.

Митя побелел, глаза его угрожающе сузились. Малалеев отпрянул.

— Ты что? Можешь хоть сегодня проверить. Каждый вечер. На том самом местечке, где ты с ней вздыхал! Чтоб я пропал!

Митя с такой свирепостью пошел на него, что Малалеев бросился к двери, с перепугу стал толкать ее не в ту сторону.

— Пусти!

Митя яростно отшвырнул его и вышел. Он долго бродил по улицам Бежицы, не разбирая дороги. То останавливался перед грохочущим товарным составом и, не понимая, глядел на трясущиеся коробки, в которых простуженные голоса новобранцев тянули протяжные грустные песни. То неожиданно оказывался на середине черного деревянного моста через речку, и теплый ветер трепал его волосы, и он никак не мог сообразить, в какую сторону нужно идти.

Он не верил! Не верил жирному, грязному Малалееву. Не верил Тимоше, в чьих глазах видел презрение к сестре. Он не унизит ее и себя до того, чтобы подсматривать!..

Но когда стемнело, Митя уже стоял у заветного спуска к реке, у той самой тропиночки, которая стала его собственностью, его счастьем.

Ветер шумел в ветвях, и ничего, кроме этого шума, он не слышал. Но он почему-то твердо знал, что она здесь. Сделал несколько шагов в кромешной мгле среди кустов ивняка. И, привыкнув к темноте, вдруг увидел совсем рядом ее запрокинутое лицо с полуоткрытым ртом, услышал слова, которые она невнятно шептала:

— Коханка... Твоя коханка...

И еще увидел сидящего на стволе дерева мужчину. Он склонился над ней широкой спиной, широкими плечами, длинные волнистые волосы закрывали затылок, лежали на воротнике пальто. В мочке правого уха тускло поблескивала серьга. Негромко, со сдержанным смехом мужчина запел:

— Пшиехала маринарка...

И Тая засмеялась тем самым грудным, тихим смехом, от которого так недавно трепетало радостно все его существо.

Митя задохнулся, бросился назад, наткнулся на Малалеева, крикнул:

— Подсматриваешь, гадина! — и, отрывая от себя его руки, выскочил на дорогу.

А там внизу, возле ивы, наступила напряженная, ужасная тишина.

Мгновение Митя прислушивался, затем быстро побежал прочь.

Дома на крыльце встретила его маленькая Катя.

— А у нас опять обыск был. Яков Лукич говорил, кто-то к нам собирается приехать. И Тимоша к тебе приходил.

— Ну их всех к чертям!

Митя прошмыгнул в свою комнату, быстро разделся, лег, укрылся с головой.

Все в мире ужасно! Все подлецы, все предатели! Нет на свете верности, постоянства, доверия! Нет и не может быть счастья! Появился у него друг Петр, появилось дело, в которое он поверил. Все рассыпалось, все оказалось миражом. Поверил он в человеческое сердце. И это оказалось ложью. Как же дальше жить? Да и зачем жить?

К черту все! Ни во что не вмешиваться. На все наплевать. Пусть хоть конец света! Только бы заснуть поскорее!

Он забылся тяжелым сном без сновидений и не слышал, как ночью скрипнула дверь и кто-то окликнул мать, как раздался ее радостный возглас, шутливое ворчание отца, защебетали сестры, как потом ставили самовар и долго суетились и шумели в кухне.

 

СТАРШИЙ БРАТ

Вот уже несколько дней, впервые после двух лет отсутствия, гостит дома старший брат Александр. И почти каждый вечер приходят незнакомые Мите люди — чаще рабочие, молодые и пожилые, запираются в комнате сестры и шумят и спорят за полночь. Митя, прислушиваясь, никак не поймет, о чем они спорят.

Откуда здесь столько знакомых у брата, который кончал гимназию в Орле, а потом уехал в Петроград в институт?

На заводе было неспокойно: рабочие требовали прибавки, директор отказал, и вот уже третий день отец возвращался домой хмурый и до вечера молча возился по хозяйству. Сходки у Александра он явно не одобрял, но, как всегда, не вмешивался. Дважды заходил Яков Лукич и Александра вызывали в полицейскую часть.

Все это снова и снова приводило на память Мите прежние смутные догадки, и он все больше укреплялся в них: Александр был под надзором полиции.

Однажды отец вернулся с завода рано, был взволнован, весь день бродил по дому, ни за что не принимаясь. Во время обеда поглядывал угрюмо на Александра. Щи съел молча, начал есть любимую гречневую кашу, но вдруг резко отодвинул тарелку, задрал как-то по-петушиному голову, вонзил дрожащий клинышек бородки в старшего сына. И словно продолжая разговор:

— Ну что хорошего? Стражу пригнали. Пешую, конную. Весь завод заполонили.

Александр исподлобья глянул на отца.

— А что же вы хотите, чтоб чернорабочий, к примеру, получал свои шестьдесят пять копеек в день и улыбался?

— Мало ли! Я пацаном в мастерской заслонку поднимал. И куда меньше получал. Подумаешь — чернорабочий. Всякому свое. Выбьется в люди, больше станет получать.

— Вы больно много получаете! — Александр положил ложку. — За месяц пятьдесят рублей. Хватает?

— Каша захолонет! — простонала мать.

— А начальник, скажем, снарядного цеха три с половиной сотни в месяц огребает, да тысячные премии, да наградные от начальства. Справедливо?

— Справедливости захотел!..

— Требую!

— Давай, давай, баламуть людей. А их за это под бритву и на фронт.

— Всех не отправят!

В первый раз отец разговаривал при Мите о политике, в первый раз спорил. Он вскочил из-за стола, отошел к окну, посопел в стекло. Повернулся красный, злой, закричал:

— Всю жизнь наперекор поступаешь! Из-за тебя покоя от полиции не знаю! А чего добился? Только еще сотню-другую сирот наплодите! И на завод тебе плевать — пускай хоть сгорит. А я всю жизнь ему отдал!

Вскочил и Александр. Глаза тоже злые, колючие, волосы на голове ежиком. Тоже в крик:

— Вот из-за таких, как вы, все валится! Веру в товарищество подрываете!

— Какая там вера, если рабочий боится работу потерять, под немецкую пулю угодить? Какая там вера, если каждый должен за жизнь свою дрожать?

— А ну посмотрим! Посмотрим! — многозначительно сказал Александр, сел было к столу, придвинул тарелку, но, не в силах успокоиться, снова вскочил и, прихрамывая, выбежал из комнаты.

Николай Федорович, напротив, занял свое место и словно назло не спеша доел кашу.

Митя, сидя в углу, с удивлением наблюдал эту необычную в семье сцену. Ему было жаль отца. Накипало раздражение против старшего брата. За то, что от него, Мити, таились, как от маленького. За чужой, неведомый мир, который приоткрывался ему в ночных спорах, за то, что, несмотря на все его страдания и разочарования, существовали люди, которые во что-то еще верят, ради чего-то собираются, спорят, может быть, борются и жертвуют жизнью...

Один за другим стали все цеха завода. Отец уже два дня не ходил на работу. 28 марта по городу расклеили «Постановление Брянского Комитета по предоставлению отсрочек военнообязанным в призыве в армию». Рабочие с хмурыми лицами толпились у этих листков, ожесточенно спорили. Но к вечеру из Брянска прибыли две роты солдат, наряд полиции, и улицы опустели.

Уже совсем стемнело, когда пришел Александр. Хлопнул дверью. С порога громко, радостно крикнул:

— Глуховцев-то все требования подписал! Знай наших!

И все повеселели. Внесли яркую керосиновую лампу. Мать стала собирать на стол. Катька осмелела, запрыгала по комнатам на одной ноге.

Александр возбужденно рассказывал, как приехал сам вице-губернатор Аралов, как Глуховцев спорил и торговался с уполномоченными от рабочих, угрожал, упрашивал и в конце концов вынужден был согласиться на все требования.

— Одно досадно, требования были не совсем продуманы — прибавка, выбрать по цехам старост и баню открыть... Многое упустили! Не подготовились, черт побери!

Отец оживился, затряс бородкой.

— Все вам мало! Ты что ж думаешь, испугался Глуховцев? Как же! Да это он так, подачку сунул, чтоб не плакали. А он еще кузькину мать покажет.

— Побоится!

— Думаешь?

— Уверен!

Отец встал, примирительно улыбнулся.

— Ну и ладно. Слава богу, тихо кончилось. А я так и ждал, что не вернешься домой. Ну, спать, завтра на работу.

Митя понял, как отец весь день волновался за судьбу Александра.

Едва в доме все улеглись, Митя решительно вошел в столовую, где спал старший брат. Тот еще сидел у стола, при свете притушенной лампы читал что-то, убористо напечатанное на листках папиросной бумаги. При скрипе двери быстро прикрыл листки ладонью.

— Что бродишь?

Митя приготовился повести большой философский разговор, обсудить все проблемы жизни и, между прочим, показать брату, что он, Митя, вполне взрослый, умный и глубокий человек. Он силился вспомнить все, что так ясно было за порогом столовой. Александр выжидательно смотрел на него.

— Шура, я вот хотел спросить... — Митя пошарил глазами по комнате и, так и не найдя никакого повода для вопроса, присел на табурет у стола. — Все не спишь...

— Видишь, не сплю, — отвечал Александр, с нетерпением поглядывая на листки папиросной бумаги. Безразлично бросил: — И ты тоже.

— Секретничаешь! — кивнул на листки Митя.

Александр недовольно поморщился.

— А тебе что?

— Ничего...

— О чем хотел спросить?

— Тебе, я вижу, некогда...

— Поздно уже.

— Да, тебе ж всегда некогда!

Митя видел, что разговор начинается совсем не в том тоне, как ему хотелось. Но дело само собой так поворачивалось, и он уже не мог остановиться.

— Тебе вообще всю жизнь некогда поговорить со мной по-людски!

Александр удивленно поднял брови.

— О чем?

Подавшись вперед, в упор глядя на Александра, Митя заговорил быстро, горячо:

— Нет, ты мне скажи, отчего все люди шкурники? Отчего каждый готов другого за полушку продать? Отчего никому верить нельзя? Ты же умный, студент, нелегальщину вот читаешь, полиция за тобой бегает... Объясни, отчего, если найдется один настоящий, честный, смелый человек, так он один и останется, и не жить ему на свете?..

— Ты что ж, все на свете уже изведал? — скрывая улыбку, спросил Александр.

— Кое-что повидал в жизни! — хмуро и с горечью сказал Митя. — А ты по-прежнему за маленького меня считаешь?

— Если ты все на свете знаешь, если больше никому и ничему не веришь, — серьезно проговорил Александр, — зачем же меня спрашивать?

— Потому что нельзя этого терпеть больше! — вскричал Митя, вскакивая и сжимая кулаки, будто сейчас же собираясь драться. — Потому что тогда и жить незачем! Потому что, если это все не перевернуть, не распотрошить к свиньям, если человека не сделать человеком, так тогда, тогда... я не знаю, что тогда... взорвать все к черту!

Александр сощурился, глядя на Митю, словно впервые видя его.

В легкой стройной фигуре брата что-то напоминало молодого лося, вероятно, вот эта горделиво закинутая голова с горящими глазами, с раздувающимися ноздрями тонкого носа.

— Ну, братик, ты и вправду вырос, — пробормотал Александр. И вдруг, будто что-то изнутри толкнуло его в грудь, он стремительно поднялся, подошел к Мите и крепко обнял его за плечи. Они посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись и сразу почувствовали себя братьями, впервые, может быть, в жизни.

— А ну давай садись, рассказывай! — Александр за рукав потянул Митю к постели, усадил рядом с собой. И Митя рассказал ему все — о себе, о Петре, о гимназии, о Тае. Только о поляке ничего не сказал. Может быть, оттого, что это было главным поводом для разговора. Александр говорил с ним, как с равным, будто многое уясняя и для себя, будто советуясь с братом. Беседа их текла сбивчиво, прерывалась повторениями и отвлечениями, но главное совершалось — они сближались.

— Люди... — задумчиво говорил Александр, облокотившись на колени и сцепив пальцы рук, — хороших людей много, их больше, чем ты думаешь. А то плохое, что в них есть, создано условиями, в которых они живут. Твой Петр воображал, что можно одним выстрелом все переделать. Глупости! Кроме вреда, ничего не будет. Ты даже не знаешь, сколько вреда это уже принесло. Он, действующий в одиночку, ничего не добившись, бесполезно погибая, только подрывает веру других, плоды нашей работы...

— Наша работа, мы... О ком ты говоришь?

Александр помолчал, потом четко, раздельно сказал:

— Митя, я принадлежу к партии рабочего класса — социал-демократической партии. Она действует уже много лет. И нелегальщина, которую я читаю, — решения съезда, обязательные для каждого из нас. Вот почему я говорю «мы».

— Много лет!.. И я ничего не знал! Искал революционеров, когда ты был рядом!..

Митя с удивлением смотрел на брата, открывая в нем нечто новое. Он никак не мог освоиться с этим новым: его брат — революционер, его брат, Шурка!.. А как же Петр, почему брат осудил его?

— Но ведь есть разные революционные партии. Какая же из них самая правильная? Самая настоящая?

— Чтобы понять, кто прав, тебе надо еще многое узнать. Да не мастер я рассказывать... Слышал ты, что есть-такое учение — марксизм?

— Слово это слышал. А что оно значит толком? Кто же мне расскажет, если не ты?

— Есть один человек... — нерешительно начал Александр. — Он скоро приедет. За этими вот решениями... Лучше, чем он, никто тебе не поможет. Я поговорю с товарищем Игнатом...

— Игнат?!

Мгновенно увидел Митя себя маленьким мальчиком в гостях у дяди и рядом доброго голубоглазого человека с копной светлых вьющихся волос. Игнат! Тот самый Игнат, который привез когда-то привет родителям от гимназиста Александра из Орла...

— Сведи меня с ним, Шура!

Все последующие дни Митя был молчалив, приходил из гимназии рано, до ужина сидел за книгами и ложился, едва темнело. Просыпался от того, что солнце согревало лицо. И первое мгновение в свежести весеннего утра с его птичьей трескотней — это первое мгновение было светлым, спокойным, безмятежным. Но тут же ударяла в грудь ноющая, тупая боль — Хрусталочка! И уже хотелось выть в отчаянии. Начинался новый мучительный день.

Однажды утром Александр зазвал Митю в столовую, шепнул:

— Игнат приехал.

Митя так и встрепенулся.

— Когда же, Шура?

— Может быть, сегодня.

Вечером Митя и Александр пришли на одну из центральных улиц Бежицы. Красный кирпичный дом с небольшим двориком прятался за высоким дощатым забором. Митя, как и все вокруг, знал, что там живет уважаемый в Бежице пожилой доктор со своей молодой женой.

Летними вечерами за оградой частенько шипел и гудел граммофон, и великий российский бас то рокотал о грозной ревности, то замирал в нежной любовной сладости, а то еще какой-нибудь итальянский тенор закатывался упоительной кантиленой. Рассказывали, что докторша очень любит своего доктора, ради него она ушла из богатой дворянской семьи. Митя представлял себе, что этот плотный человек в золотых очках дома — настоящий барин, перед которым трепещет его маленькая, похожая на девочку жена.

Александр вошел во двор не сразу: миновал ворота, оглядевшись по сторонам, завернул за угол и прошел к дому сзади, через узкую калитку в заборе.

Доктор встретил их в крошечной, заставленной передней, в которой еле поворачивалась его тучная фигура. Он пожал руку Александру, хлопнул по спине Митю, оглушительно загрохотал:

— Брат? Родной? Единоутробный? Дело! Валяйте сюда! — и втолкнул их в комнату, где стоял письменный стол, а стены были сплошь закрыты книжными полками. Дух захватывало от этого обилия книг, от манящих пестрых тисненых корешков. Александр чувствовал себя здесь привычно, взял с полки увесистый том, стал перелистывать. Почти тотчас воротился доктор. За ним неторопливо шел... Игнат! Митя узнал его добрые близорукие голубые глаза, копну светлых волнистых волос. Но лицо у Игната побледнело, щеки втянулись, он ссутулился, похудел. И одет был по-господски — в темно-серый костюм с крахмальным воротничком и аккуратно повязанным галстуком. Он приветливо улыбнулся Мите, и в улыбке просквозило что-то юношески застенчивое. Сжал Митину руку своей горячей сухой ладонью, близко сверху заглянул ему в глаза.

— Непостижимо вытянулся! — проговорил он то ли похохатывая, то ли покашливая. — И представьте, доктор, все ищет революционеров. Никак найти не может... Я ведь его во́ каким коротышкой видел!

У Мити от радостного смущения даже слезы выступили — узнал, запомнил!

Все уселись.

— То, что Глуховцев соврал и расценки не повысил, рабочие узнают уже завтра по платежным квитанциям, — сказал Игнат Александру, словно продолжая прерванный разговор. Потом Митя часто удивлялся этой способности Игната с каждым человеком при встрече продолжать разговор, прерванный дни, даже недели назад. — Так что возмущение будет. И требования нужно выработать немедля.

— Что ж, завтра утром у нас заседание правления больничной кассы, — отозвался доктор. Он сидел верхом па стуле, крепко обхватив спинку руками, вертел головой, весело блестел очками.

— Я приду, — кивнул Игнат. — Поезд на Орел уходит после обеда.

— Такая нелепость! — вдруг вскричал Александр и забегал, прихрамывая, по комнате. Мальчишкой он свалился с дерева, ушиб ногу и, когда волновался, начинал заметно хромать. — В самые решающие дни по указочке охранки тебе ехать под надзор куда-то в Саратов! Слушай, Игнат, оставайся, переходи на нелегальщину!

— Погоди, не буянь, пожалуйста, — серьезно сказал Игнат. — Мне тоже хочется остаться. Но, во-первых, и в Саратове есть люди и мне многое по Саратову поручено. Ты полагаешь, я могу самовольно все бросить? А во-вторых, вы тут не маленькие, сами знаете, что и как делать. Главное сейчас — это хорошо организовать забастовку, так, чтобы рабочие почувствовали железную организацию.

— Надо вооружить людей! — снова воскликнул Александр.

— Доктор, дайте ему успокоительных капель, — попросил Игнат. — Пойми: никаких этих анархистских авантюр со стрельбой допускать нельзя. Без всякой пользы потеряем актив. Как после той предательской авантюры анархистов с покушением на царя. Три четверти комитета тогда арестовали! Самих анархистов и эсеров почти и не тронули. А нам досталось. Типичная провокация! Вам рассказывали, доктор? Это было за месяц до вашего переезда сюда.

— Была балачка! — закивал доктор.

— Провокация?! — вырвалось у Мити. — Я же знал одного из них... Это... это замечательный человек! Его арестовали. Били... — забормотал он, краснея.

— Люди они все хорошие, только поступают плохо, — строго сказал Игнат. Лицо его вдруг еще больше осунулось и заострилось. Он поднял глаза на Александра. — Тут у вас эсеры и анархисты такую муть развели среди молодежи. Всем мозги засорили. Александр, ты вот через братишку собери ребят понадежней, побеседуй. Кружок с ними надо. И на заводе, и в гимназии. Заодно и брата просвети. А то, я смотрю, ты через все ступеньки скачешь...

Александр махнул рукой и молча сел.

— Вот что, надо слегка пожрать! — провозгласил доктор. И тотчас же из соседней комнаты донесся женский голос:

— Говори по-человечески! Народник несчастный! Терпеть не могу.

Доктор хмыкнул и грозно загремел на весь дом:

— Много ты понимаешь, домашнее животное!

Дверь отворилась, вошла маленькая молодая женщина, темноволосая, темноглазая и подвижная. Она внесла на подносе чашки с чаем, блюдечки с вареньем, раздавая все это, возмущенно говорила:

— Нет, вы подумайте, стоит ему заговорить с рабочим, сейчас же начинает «под народ» выражаться! Воображает, что «пожрать» и «балачка» — это очень народно. И знаете почему? Трусость! Боится, что интеллигентом обзовут. А отец-то у него был дьячок полуграмотный! Ну что мне с тобой делать? — всплеснула она руками и села рядом с доктором. — Когда ты поумнеешь?

— Всегда она меня на чистую воду выводит, — жалобно протянул доктор; у него сделалось виноватое лицо, и надулись губы.

Все рассмеялись. А когда успокоились, рассмеялся доктор и смеялся очень долго.

Потом много говорили о заводских делах.

Наконец Игнат поднялся.

— Я уйду первым.

Пожимая Мите руку, оглянулся на Александра.

— Тебе лучше самому сюда не ходить — выследят. Вот посылай на связь братишку. К забастовке его привлеки. Пора ему серьезно начинать.

А докторша ткнула Митю в плечо пальцем.

— Будете приходить ко мне за книгами. Очень просто.

И только дома, укладываясь спать, вспомнил Митя, что так и не поговорил с товарищем Игнатом о жизни, о Хрусталочке и сопернике с серьгой в ухе. И, вспомнив, он приготовился испытать привычную сверлящую боль в измученном своем сердце. Но боли никакой не было. А были только мысли об Игнате, о милой докторской квартире, где все так ново и так славно, о забастовке, которая должна начаться через два дня, и о замечательных и важных поручениях, которые предстоит ему выполнить.

 

ЗАБАСТОВКА

Забастовка на Брянском заводе началась 25 апреля. За исключением служащих главной конторы и рабочих электростанции, бастовали все двенадцать тысяч человек. Из ребят, которые помогали Петру разбрасывать листовки, двое с готовностью пошли за Митей: Тимоша Простов и Саша Виноградов. Тимоша слушал Митю с восторгом. Он сразу поверил, всем существом отдался новому делу. Митя рассказывал о большевиках только то, что успел узнать у брата, что почувствовал, больше, чем понял, в доме доктора.

— Понимаешь, большевики — это самые настоящие революционеры! Они не побоялись перед угрозой виселицы заявить в Думе, что стоят за поражение царского правительства в войне, за то, чтоб эта война перешла в гражданскую, в революцию. Вот это люди! Ученые, культурные, деловые!.. Помнишь Рахметова? Вот какие это люди!

Саша, выслушав Митю, лаконично ответил:

— Ладно, посмотрим. Раз на революцию — буду работать.

Остальные трое отказались, кто прямо, кто виляя.

Митя думал о Петре, о своем обещании продолжать борьбу, думал о том, как был бы рад Петр, если бы познакомился с Александром, с товарищем Игнатом, с доктором. О, они бы работали сейчас вместе. И Митя с нежностью вспоминал длинноносого, нескладного юношу с чистым и горячим сердцем, своего первого товарища...

24 апреля Александр передал Мите, что необходимо завтра утром пронести на завод листовки — в двенадцать часов начнется общая стачка.

Как и третьего дня, Митя прошел к доктору через узкую дверцу в задней стене. Тимоша и Саша остались ждать неподалеку. Ему открыла докторша, тотчас узнала и, схватив за руку, потащила за собой по коридору. В кладовке на полу были разложены пачки листовок, среди них на низенькой скамеечке сидел доктор и, сопя, складывал, завертывал, перевязывал.

— Вот смотри, кто явился!

— А-а, — улыбнулся доктор, — Медведев-младший, искатель революционеров! Вот тебе твоя порция. Скажи ребятам, чтоб не просто бросали, а клали в инструментальные ящики, на верстаки, станки, в шкафчики. И когда все забазанят... когда все начнут собираться, — поправился он, покосившись на докторшу, — оставшиеся листовки пусть разбросают над головами.

Докторша покачала головой, потянула его за ухо и погрозила пальцем. Доктор поднял руки:

— За «базанят» плачу штраф!

Запирая за Митей дверь, докторша строго наказала:

— Назад идите другим путем, лучше вдоль железной дороги. — И весело сверкнула глазами. — Счастливо!

Митя слышал, как она, напевая, побежала по коридору.

Все, все в этом доме было не похоже на глухое подполье, на угрюмую аскетичность Рахметова. И он чувствовал, что эти люди не играют в веселье, им действительно просто и радостно так жить. Что-то очень светлое излучал докторский домик.

Пока Митя шел с листовками к ребятам, у него возникла замечательная идея — самому завтра проникнуть на завод, самому увидеть, как делается забастовка. Обидно было оставаться простым «почтальоном».

Тимоша немедленно загорелся и предложил Мите ночью перелезть через стену ограды, до утра разложить листовки и спрятаться в укромном уголке, в тоннеле под выбивными решетками. Но Саша подумал и коротко сказал:

— Нет. Переоденься. Возьми пятак. Жди меня у гостиницы Кучкина в шесть утра.

Рано утром, переодевшись на чердаке за кадкой, Митя отправился на завод.

Как часто слушал Митя утреннюю песню своего просыпающегося городка. В свежем звонком воздухе перекличку петухов, через заборы спрашивающих друг у друга, который час. Рожок пастуха и хлопанье бича. Потом вливающиеся в эти деревенские звуки бодрые, приветливые голоса людей, спешащих на завод. И, наконец, покрывающий все трубный, призывный, железный голос завода, на который еще в прошлом столетии из окрестных глухих деревень собирались лапотники и бородачи на заработки. С этим гудком родился поселок, стал городком, с ним начинался каждый будний день нескольких поколений жителей Бежицы, по гудку в домах пускали маятники стенных часов, а когда в необычное время трубил завод, знали — это тревога, это стачка, это схватка за право на жизнь. Сегодня гудок впервые звал Митю...

Он подошел к поджидавшим его друзьям.

— Иди смело, — поучал его Саша. — В проходной висят кассы, я брошу туда свой пропуск, ты — пятак. Брось посильней, чтоб звякнул. А там все будет в порядке.

Сначала Митя волновался. Показалась проходная, одновременно подошли еще несколько рабочих. Среди них был широкоплечий гигант, известный всей Бежице слесарь Басок.

Летом и зимой ворот его рубахи был расстегнут, большая, красивая голова с льняными волосами вечно без шапки. Ходил он по улицам Бежицы широко, по-хозяйски, и никого не боялся. Еще года три назад Басок был самым ярым озорником в городе. Вокруг него вечно вертелась куча мальчишек, преданных ему по-собачьи. Когда-то среди этой компании недели две был и Митя. Но отец узнал, выпорол его и запретил якшаться с ними. А Басок и его гвардия гремели в Бежице. То они явятся на чью-нибудь свадьбу, и тут уж угощай их, гармонист играй для них — час или полтора вся свадьба вокруг них пляшет. То он окажется на каком-нибудь благородном вечере, устроенном чиновничьей шатией, и во время томного вальса выйдет на середину зала с бутылкой водки, тут же одним духом выпьет ее среди дрожащих от страха девиц и чиновников, пройдется вприсядку через весь зал и исчезнет.

Но вот Басок затих. Уже и на улице его почти не видно. И, наконец, прежние его друзья решили, что парень совсем погиб, — его заметили выходящим из городской библиотеки с книгой под мышкой.

Басок подошел к ребятам, внимательно поглядел на Митю.

— Кто? — и, узнав, широко улыбнулся, ударил по спине. — Медведев! На завод потянуло. Правильно!

Мите стало спокойнее. Он смело вошел в проходную, с силой швырнул в кассу пятак — и они уже во дворе завода. Справа, слева, впереди — красные кирпичные здания цехов, над крышами поднимается множество длинных и коротких труб со странными колпаками, похожими на шлемы средневековых рыцарей. Узкие рельсовые колеи бегут во всех направлениях, то расходясь, то соединяясь.

Басок показал Мите двухэтажное здание с широким чугунным крыльцом.

— Главная контора. Как начнется дело, беги сюда! — и быстро пошел прочь.

Митя был поражен: Басок знает!

Однако времени терять нельзя. Саша кивнул им и направился к себе в цех, а Митя с Тимошей бегом пустились через всю территорию к рельсовому. Но между ними прошел длинный товарный состав, в, когда он наконец отгрохотал, Тимоши во дворе уже не было. Двор стал заполняться рабочими.

Митя юркнул в ближайшие приотворенные высокие ворота, откуда тянулась железнодорожная колея.

Огромный полутемный цех дохнул на него плотным, дымным туманом. Прямо перед ним, уходя в глубину цеха, высился фронт печей. Вдоль них по рельсам рабочие руками толкали большущий чан на колесах. А навстречу спешил с визгом и скрежетам массивный, тяжелый крюк, спущенный на тросах откуда-то сверху, из дымной тьмы.

Вдруг Митя увидел отца. Он торопливо шел прямо на него, окруженный рабочими, и страшным, незнакомым Мите голосом, кричал:

— Чистить надо, чистить! Козла заваришь, дура!

Здоровенный детина в брезентовой куртке, с лицом, покрытым сажей, сгибаясь к нему, с готовностью повторял:

— Виноват, Николай Федорович, не заметил... Твоя правда, виноват!

Митя, спасаясь от отца, взбежал по крутой железной лесенке на широкую площадку, откуда загружали печи. Здесь дело шло вовсю. Группа рабочих орудовала у гигантских щупальцев. Как живые, с лязгом и грохотом протягивались они к тележке, цепко хватали огромную порцию металла, затем поворачивались к печи. Подручный, лет шестнадцати, повисая на цепи, поднимал тяжеленную заслонку. Странно было Мите, что когда-то здесь таким же мальчишкой вот так же поднимал заслонку его отец. А в печи бушевало белое пламя. Щупальца резко подавались вперед и совали в огненную пасть очередную поживу. Когда щупальца убирались, заслонка с грохотом падала. Все повторялось так четко, так слаженно, что Митя загляделся.

Кто-то резко засвистел, и все побежали вниз.

«Начинается!» — подумал Митя, не отставая от других. Но рабочие просто торопились к выпуску металла.

Откуда-то появился отец Таи Иван Сергеевич. В руках, защищенных толстыми черными рукавицами, он нес ковшик на длинном ухвате. Подойдя к Николаю Федоровичу, присел на корточки и стал лить огненную жидкость тонкой струйкой прямо на землю. Митя видел, как отец тоже присел, пристально вглядываясь в алую струйку, и все вокруг вытянули шеи и замерли. Лужица металла стала темнеть, по ней заметались голубые искорки. Отец поднял голову, оглядел всех и улыбнулся. И вокруг заулыбались.

— Пойдет! — сказал отец.

Сверху в чан с гулким шорохом упала широкая струя расплавленного металла. Взметнулась туча искр. Люди, весело переговариваясь, стали расходиться. Чан плавно и величественно поплыл в воздухе над сделанными в земляном полу формами.

Внезапно затрепетал тревожный, прерывистый гудок.

Тот самый детина, которого бранил отец, крикнул:

— Бросай работу! Выходи!

Он помахал в воздухе листовкой и первый пошел к выходу. Ворота растворились, открывая кусок яркого синего неба. Люди по-деловому собирались, не забывая прибрать инструмент, вытирая руки, спокойно переговариваясь.

Едва раздался гудок, отец беспокойно поглядел по сторонам, насупился и, с силой ткнув ногой какой-то ящик, сел на него. Рабочие, проходя мимо, приветливо прощались, снимая шапки, словно окончен обычный трудовой день. Но отец не отвечал, отвернувшись, обиженно и сердито шмыгая носом. Цех опустел. Только несколько человек осталось у работающей печи. Отец упрямо продолжал сидеть, сердито уставившись в землю. И был он так беспомощен, что Мите захотелось подойти к нему и утешить. Но гул голосов снаружи стал нарастать, и Митя вслед за всеми выбрался из цеха.

Двор перед главной конторой был заполнен рабочими. Стояли группами, сдержанно, вполголоса разговаривая. У многих в руках белели листовки с требованиями к администрации.

Тимоши и Саши поблизости не было видно. Митя сообразил, что найдет их, когда они кинут листовки, и стал наблюдать происходящее.

У крыльца тесной группой стояли инженеры и другое техническое начальство. Вышел Глуховцев. Белое полное лицо его было невозмутимо. Он кашлянул, ногтем мизинца провел по усикам и в наступившей тишине, почти не повышая голоса, спросил:

— Чем вы недовольны? Пусть объяснят ваши представители.

Из толпы выделилась небольшая группа, поднялась на крыльцо. Митя узнал среди них Ивана Сергеевича и Баска. Басок громко, раскатисто сказал:

— Недовольны обманом. Зарплату обещали повысить — обманули.

Глуховцев заиграл левой бровью.

— Вы что, хотите объяснения?

— Требуем! — отрубил Басок.

Глуховцев пожал плечами и вежливо ответил:

— Правление подсчитало, что из-за частых перебоев, волнений и стачек доходы Общества резко сократились и для повышения заработной платы никаких средств нет. Вы удовлетворены?

— Да вы что, издеваетесь? — загремел Басок.

Но приземистый человек с черными густыми усами, в картузе и сапогах, легонько отодвинул его в сторону, выступил вперед и, протягивая Глуховцеву лист бумаги, спокойно, негромко сказал:

— Незачем шуметь. Вот наши требования.

Над толпой взметнулся фонтан листовок. Митя рванулся туда, надеясь увидеть своих. Но пачки листовок стали взлетать то тут, то там — повсюду. Своих было очень много!

Глуховцев быстро пробежал листок глазами, оглядел толпу — целое море голов, — слегка побледнев, крикнул:

— Мы изучим просьбу! Ответ — завтра! — И, кивнув инженерам: — Пойдемте, господа! — быстро ушел в дом.

Даже и митинга-то никакого не было. Все произошло просто, по-деловому, даже буднично — и от того особенно внушительно.

В этот день Митя был так радостно настроен, что не удержался от шалости. На последнем уроке — закона божия, когда худой, изможденный, как дервиш, и злой отец Гермоген говорил о влиянии бога на человеческое сознание, Митя мгновенно сочинил четверостишие и пустил по классу. Отец Гермоген перехватил записку и, предвкушая удовольствие, велел рыжему забитому Юнусову, безропотно выполняющему все, что прикажут, прочесть записку вслух. Гермоген был злобно, язвительно остроумен и бравировал умением сымпровизировать издевательство по любому поводу. Чтобы подчеркнуть свое презрение к Медведеву, он даже не заглянул в записку, готовясь сразить его убийственной остротой.

Юнусов встал и скрипучим голосом, монотонно, как молитву, прочитал:

Класс застонал. Мгновение еще отец Гермоген кривил в насильственной улыбке черные тонкие губы, пытаясь съязвить. Но не смог выдавить ни слова и наконец, зашипев, выскочил из класса.

К счастью, прозвенел звонок.

На другое утро перед уроками в класс вошел директор. Насупив мохнатые черные брови и ни на кого не глядя, тихо сказал:

— Медведев, передайте родителям, что я прошу их немедленно прийти ко мне.

Он постоял, подождал, пока Митя соберется и уйдет, молча оглядел вытянувшихся учеников и вышел.

Дома мать так и ахнула, позвала отца.

Тот накричал:

— Доиграешься! Выгонят! Неучем помрешь! — и сейчас же ушел в гимназию.

Мать причитала:

— Ох, господи, видно, на роду это вам написано — все бунтовать, все бунтовать. Недаром и родился-то ты в первый бунт.

— Что за первый бунт? — любопытствует Митя.

— В августе, что ли, тобой на сносях ходила, слышу вдруг, возле старого базара стрельба пошла. Люди бегут, кричат: сторож в собаку метил, да мальчишку подстрелил. И пошло, и пошло... Завод пожгли. Лавки разграбили. Одежная лавка была этого, как его... Мамонтова, так одних шуб сколько понатаскали. Потом полиция наехала, приказала вертать вещи. Ну, народ, известно, боится сам нести. Накинет корове манту на рога и пустит по улице. Скотина идет, рукавами мотает. Полиция и собирает...

— Из-за чего все же бунтовали? — удивляется Митя. — Из-за мальчика завод сожгли?

— А кто их знает! — вздыхает мать. — Правды захотели.

Из столовой выходит Александр с раскрытой книгой, усмехается.

— Даже требования тогда выставили, бесплатные веники в бане и заводского быка в стадо!

— А как же, — качает головой мать, — бык в стаде первое дело. Чего ж смеяться-то!

— Да мы не смеемся, — говорит Александр и обнимает мать. — От бесплатных веников рабочий вон к чему пришел: на власть, на царизм замахивается. Требуют самоуправления — старост по цехам выбрать. Ведь это уже политика!

— Ох, политика! — сокрушается мать. — Хоть бы младшего за собой не тянул.

— Он, мама, и без меня втянулся, — ласково поглядывает Александр на брата и треплет его пышные черные волосы.

В этот момент, отбросив всякую осторожность, к окну подошел взволнованный Басок.

— Александр, завод с утра заработал! Штрейкбрехеры объявились! У проходных солдаты!

— А, черт! Нужно комитет собрать.

— Да нет, погоди, — остановил его Басок, — сперва проверим, кто на заводе работает. Мне для этого дела ребятня требуется шустрая.

Через несколько минут, забыв о сетованиях матери, о том, что сейчас из гимназии воротится разгневанный отец, Митя мчался по улицам Бежицы в поисках Тимоши и Саши Виноградова.

Минувшей ночью из Брянска прибыли две роты солдат, несколько отрядов конной и пешей полицейской стражи. Еще утром у всех проходных ворот был расклеен текст телеграфного приказа губернатора: удовлетворить одно из требований рабочих — избрать цеховых старост. Одновременно по Бежице разнеслась весть, что нашлись штрейкбрехеры — цеха начали работать. Со всех сторон к заводу спешили возбужденные люди, у проходных останавливались, с хмурыми лицами слушали скрежет и звон металла, доносившиеся из-за высокой заводской стены.

В главной конторе собрались Глуховцев, прибывший из Петербурга член правления, Жаврида и два ротных. Глуховцев нервно бегал по кабинету, покусывая пухлые красные губы, напряженно думал. Член правления, кругленький, упругий, как резиновый мячик, тесно вдвинулся в кресло, растерянно поводил испуганными глазками и сопел.

Жаврида уныло глядел в окно. Говорили только оба ротных.

— Господа! — восторженно восклицал младший, — вы увидите, наша маленькая военная хитрость их сломит. Не сегодня-завтра они придут с повинной.

— По мне, так просто бы дать команду, согнать их штыками на работу, а зачинщиков на заборе перевешать, как предлагает генерал Чардынцев! — угрюмо ворчал второй — старый строевой офицер, уже дважды раненный в эту войну и ненавидевший всех тыловиков.

— Удивляюсь я вам, господа! — остановившись перед офицерами и с досадой хлопнув себя по бедрам, заговорил Глуховцев. — Неужели вы не видите, что у них организация? Их всеми этими игрушками не взять. Нужны другие, радикальные и... и вполне трезвые меры. Ведь каждый день — это огромные потери для акционерного общества, господа!

— Эта потеря для тех солдат, которые сидят в окопах и ждут снарядов! — закричал старый офицер, и у него затряслись руки. — Вот для кого это потеря!

— А, это и так понятно! — поморщился Глуховцев. — Мы все здесь патриоты. Господин ротмистр, а вы спокойны! Вы ничего не предлагаете?

Жаврида отвернулся от окна, устало махнул рукой.

— Все равно!..

— То есть как это? — опешил Глуховцев. — Вам все равно?

— Все равно, сегодня их заставим, завтра они опять...

— Заставить надо по-настоящему, чтоб не повадно было опять! — пролаял из своего угла старый офицер.

— Им есть нечего, — сказал Жаврида, снова поворачиваясь к окну, — их не заставишь.

— Вы обязаны найти выход, господин ротмистр! — почти крикнул Глуховцев. — Вы служите и получаете за это деньги так же, как и я! Не забывайте!

Краска медленно залила дряблую в темных складках шею, лицо, темя под редкими пепельными волосами. Некоторое время Жаврида сидел, не поднимая головы, молча. Потом тихо сказал:

— Да, оба мы служим... Я этого не забываю... — И, словно стряхивая с себя оцепенение, добавил: — Их нужно расколоть — это единственный способ, они слишком сплотились, слишком...

— Вот и займитесь этим, господин ротмистр! — грубо оборвал Глуховцев. — Время и так упущено. А мы, господа, со своей стороны примем самые решительные меры.

Толпа у проходной все прибывала. Волнение росло. Среди рабочих сновали какие-то беспокойные люди, передавали слухи, что с ночи половина цехов работает. Те, кто стоял ближе к воротам, громко переругивались с солдатами, охранявшими завод. Над толпой стали то тут, то там мелькать кулаки. Вот людская масса выдавила из себя тощего всклокоченного человека со смертельно серым лицом. Он несколько мгновений качался над головами, размахивал руками и что-то исступленно вопил, потом провалился в толпу. Все явственнее раздавались угрозы разнести и поджечь завод. За решетчатыми воротами заметался молодой офицерик, засуетились солдаты.

Стоявший рядом с Митей Басок, хмурясь, озирался по сторонам и ворчал:

— Дураки! Как есть дураки! Все дело портят — орут, а чего орут? Темнота. — Внезапно он махнул кому-то рукой, звучно крикнул: — Сюда! Эй! Сюда двигай! — и шепнул Мите: — Наконец идет.

К ним протискивался Саша Виноградов. Коренастый, плечистый, он с силой раздвигал толпу, еще издали успокоительно кивая головой. Веснушчатое лицо его раскраснелось, белобрысый чуб прилип к потному лбу. Он весь сиял.

— Все. Тимофей прошел! — сказал он, подходя.

— Куда прошел? — Митя был огорчен, что опоздал и отстал от Тимоши.

Виноградов озорно блеснул глазами:

— На завод прошел. Под самым носом у солдат! Посмотреть, кто на работу встал.

Между тем волнение в толпе достигло того предела, когда взрыв был уже неминуем. Неподалеку от Мити на какой-то ящик вскочил юркий человек с курчавой бородкой и закричал:

— Товарищи! Чего смотрите? Довольно нашей кровушки попили! Бей их!

Напряжение толпы передалось и Мите. И у него появилось желание вместе со всеми кричать, бежать вперед, разрушать...

— Слушайте, братцы, а может, и вправду трахнуть их как следует? — обернулся он к Баску.

— Ага! — усмехнулся Басок. — И тебя пробрало. Так это же прямая провокация! Жандармам только того и надо! Чтоб перестрелять и перевешать нас.

— Знаю я этого бородатого, — негромко сказал Саша. — Художник с завода, Гарусов. Анархист. Петр к нему ходил.

— При чем же тут провокация? — возмутился Митя. — Они ведь искренно!..

— Эх ты, гимназия, — покачал головой Басок. — И я раньше так соображал: лишь бы городовому в морду двинуть... Гляди — Тимоша. Ну, молодец, гляди, куда залез!

Тимоша показался на заборе в тот момент, когда толпа с грозным ревом двинулась к воротам. Вибрирующим тенорком завел команду офицерик. В окнах первого этажа главной конторы появились полицейские стражники. В широком окне директорского кабинета несколько рук, путаясь, лихорадочно задергивали шторы. Наступила короткая грозная тишина.

Вот тут и произошло памятное всей Бежице выступление Тимофея Простова. Он встал в рост, сложил ладони рупором и изо всех своих силенок закричал:

— Товарищи! На заводе рабочих никого нет! Солдаты палками в железо колотят! Смехота, лопнуть можно! Стоят, пыхтят и колотят! Провалиться мне на этом самом месте! Ох, стараются!.. — и прыгнул вниз, в толпу. На мгновение все замерло. А затем грохнул такой оглушительный, тысячеутробный хохот, что галки сорвались с деревьев и понеслись врассыпную.

Из-за шторы выглянуло бледное, перекошенное лицо Глуховцева. В бешенстве он заорал кому-то во двор:

— Прекратите эту кукольную комедию!

Шум на заводе постепенно стих. Толпа стала расходиться.

Басок был очень доволен.

— Чуяла моя душа подвох. Ишь, головы пробковые, на какую чепуху пустились. — И вдруг, вскинув вверх руку, звонким голосом покрыл общий гомон и смех.

— Товарищи! Сами видите, ничем они нас взять не могут! Не слушайте анархистов! В сплоченности наша сила! Держитесь, товарищи!

Дома Александр с нетерпением ожидал сведений. Митя рассказывал, Александр хохотал, без конца переспрашивал подробности о Тимошиной разведке, о выступлении его с забора. Потом заговорил серьезно. Сегодня вечером он уезжает. Да, совершенно неожиданно — полиция! Но он спокоен, дела здесь идут хорошо. Митины товарищи оказались славными ребятами. Досадно, что он не успел с ними позаняться, сразу пришлось поручить дело. Но занятия не уйдут, их поведет доктор. И, наконец, самое главное — гимназию бросать не следует.

— Революции понадобятся образованные люди. Учись, браток!

Александр передал Мите небольшую книжку в истрепанной коричневой обложке.

— Вот здесь тебе ответы на все вопросы. Кстати, и насчет анархизма тоже...

И уехал ночью, так же внезапно, как приехал.

Первое мая в Бежице праздновали по-деловому: собирали деньги в фонд забастовки. По улицам расхаживали усиленные наряды стражников, разгоняли прохожих. 3 мая администрация объявила расчет всем, кто на следующее утро не приступит к работе. Но и четвертого завод бездействовал.

6 мая по требованию Глуховцева Брянский уездный комитет по делам о предоставлении отсрочек военнообязанным расклеил в Бежице объявление:

«Всем новобранцам призыва 1916—1917 гг. к 10 мая явиться в воинское присутствие в Брянск».

Вечером 6 мая в доме на Брянской улице собралось все правление больничной кассы с наиболее активными забастовщиками.

Они окружили себя постами, чтобы полиция не застала врасплох. Но Жаврида и не собирался туда. Он сидел в одном из номеров гостиницы Кучкина и ждал. То и дело звонил телефон и Глуховцев нетерпеливо требовал новостей. Во втором часу, когда в коридорах гостиницы был уже притушен свет, коридорный впустил к нему человека, о котором можно было бы сказать, что все в нем среднее: возраст, рост, наружность. Гладко зачесанные волосы были какие-то серые, лицо бесстрастно и неподвижно. Увидев Никифорова в тот вечер на заседании больничной кассы, Митя уже никогда не мог его позабыть.

— А, Никифоров, наконец! Садитесь. Ну что? — засуетился Жаврида.

Никифоров сел, держась прямо, с картузом на полных коленях, и ровным голосом начал:

— Присутствовало восемнадцать человек. От рабочих были...

— Прямо, прямо говорите! — не вытерпел Жаврида. — Что решено?

Никифоров помолчал, наклонив голову, потом вскинул свои бесцветные глаза.

— Стачка продолжается. Они не хотят ничего слушать. Предложение эсеров отклонили единогласно.

— Значит, вы ни черта не сумели сделать! — с досадой сказал Жаврида. — Что же дальше?

Никифоров не ответил.

— Да, господи, полу́чите, полу́чите вы свои деньги! — чуть не закричал ротмистр, за несколько лет хорошо изучивший повадки своего агента. — Обещали прислать к концу месяца. Что вы предлагаете дальше? Как настроены жены забастовщиков?

Никифоров, не мигая, так же ровно сказал:

— Женщины тоже бунтуют. Нужно прекратить отпуск продуктов из заводских магазинов. Нужно выселить из заводских квартир. Тогда женщины их заставят. Голод. Дети... Арестовать весь комитет, всех зачинщиков. И меня в том числе. Других отправить на фронт.

Жаврида некоторое время с интересом смотрел на него.

— Никифоров, а вы не боитесь приходить ко мне? Ведь, если ваши пронюхают, они вас прихлопнут, — поддразнил он.

Никифоров пожал плечами.

— Вам не все равно?

— Конечно, нет. Ведь мы работаем вместе уже несколько... пять лет! Ну если б меня убили, разве вы...

— Мне было бы все равно, — искренне сказал Никифоров, встал, поклонился и вышел.

Этот Никифоров всегда раздражал ротмистра, а сегодня в нем было даже что-то зловещее. Выходец из рабочих, поднявшийся до техника, он давно и охотно стал служить в охранке. И хотя был жаден, не только это им двигало. Но что именно, Жаврида понять не мог. Во всяком случае, он твердо знал: Никифоров, если потребуется, не задумываясь продаст с потрохами кого угодно!

Однако сегодня он еще союзник. Жаврида позвонил Глуховцеву, передал свой разговор с Никифоровым и порекомендовал выполнить его совет.

Возвратившись в Брянск, он до утра просидел в кабинете, составляя списки обреченных на арест; перебирал папки с делами тех, за кем он всю жизнь охотился, кого убивал, заковывал, ссылал... Во имя чего? Отечество? Государь? Бог? Что ему до них! Он просто служил, чтоб заработать себе маленькое счастье. Служил, как служит Глуховцев, как тысячи других. И какие разные итоги!.. После разговора с Никифоровым на душе у него было скверно. Даже маленькое его благополучие зашаталось. Страх перестал держать людей... Но ничего другого не остается, как только тысячу раз испытанные средства — провокация, тюрьма, каторга... Ну что ж, если потребуется, он арестует половину Брянска, лишь бы удержаться!

Он открывает папку с черными знаками «Дело № 123». И оттуда, с пожелтевших листов, рвутся такие удивительные, такие наивные слова, полные счастья:

«Скоро пять месяцев, как я живу в Ивоте, но эти пять месяцев показались мне за пять дней. Столько нового я услышала, прочла и узнала за это время. Как бы хорошо ни жили Вы, но думаю, что Вам не пришлось и не придется испытать всей прелести летней ночи в лесу среди товарищей-рабочих, слышать великие, святые истины и наслаждаться яствами могучих песен, несущихся к звездному небу, как угроза всякому насилию и произволу».

А вот и доктор, упорно скрывающий, что он социал-демократ. Вот письмо, собственноручно написанное им в первые дни приезда в Бежицу:

«У нас открылась на частные средства библиотека, с направлением хорошим. Но жаль только, что руководители ее С. Р. Я тоже попал в их кружок, но не очень рад. Скоро, должно быть, выйду оттуда, и, переговоривши с некоторыми, устроим кружок С. Д., здесь есть такие, я трех знаю».

Ну, как вы, доктор, откажетесь от собственноручного письма? И его — в список!

Утром 7 мая у проходных собралось тысяч пять рабочих. Они пришли за получкой и за расчетом, но не получили ни того, ни другого. К ним вышел молодой генерал, присланный из царской ставки.

— Государь возмущен вашим поведением. Государь верит, что его народ, его рабочие, год назад удостоившиеся, высочайшего посещения, оправдают надежды обожаемого монарха. Государь повелевает возобновить работы.

Рабочие угрюмо молчали. Тогда он стал кричать, что всех перевешает, что дает последний срок начала работы 13 мая.

14 мая рабочие стали получать расчет. В деревянном заборе были прорублены дополнительные окна. Тут же производилась запись желающих вновь поступить на работу. Кто записывался, тому рабочие ставили на спине мелом метку — крестик. И тогда товарищи брали его в оборот — стыдили, убеждали, помогали деньгами. Бастующие держались стойко.

20 мая в заводских лавках прекратили отпускать продукты. В тот же день около двух тысяч рабочих забрали в солдаты.

Под вечер мимо дома Медведевых прошел с котомкой за плечами Басок. Он помахал рукой Мите, крикнул:

— Передавай ребятам привет! На фронт едем! — и прошагал дальше к станции, где стоял состав теплушек. У вагонов уже пьяно горланили мужчины и рыдали и причитали бабы.

Митя бросился к доктору. Но дверь оказалась заколоченной, в окнах темно. Соседка, хоронясь от посторонних, шепнула Мите:

— Никого тут нет. Ночью взяли. Иди от греха.

А уже совсем поздно пришел Тимоша и рассказал, что из активных забастовщиков арестовано больше ста человек, в том числе все правление больничной кассы. Остальные скрылись из города.

Наутро первые группы рабочих, доведенных до отчаяния домашним адом, появились в пустых, заброшенных цехах. А там пошли, пошли. К концу мая завод заработал почти на полную мощность. Забастовка кончилась поражением.

* * *

Трое ребят лежали головами друг к другу на маленькой лужайке среди прибрежных кустов. На гибких стеблях ивняка трепетали освещенные заходящим солнцем молоденькие листочки, точно зеленые мотыльки. Беззвучно, почти незаметно двигались темные воды Десны. Все было полно движения и покоя.

— Что же дальше-то? — вздохнул Тимоша. — Расколотили нас вдребезги!..

Саша тихо свистнул, словно подтвердил: «Еще как!» И снова замолчали, прислушиваясь к тишине предвечерья. Вдруг Митя с силой рванул пучок травы, вместе с комом земли швырнул в Десну.

— Бороться! Дальше бороться! Вот что мы должны! — страстно сказал он и, вытащив из-за пазухи тоненькую книжку в коричневой обложке, оставленную ему братом, положил на траву.

На обложке стояло, словно в ответ Тимоше, «Что делать?» А над этим уже знакомое всей России имя — Ленин.

 

ВЕСНА СЕМНАДЦАТОГО ГОДА

Ротмистр Жаврида разработал подробный план окончательного разгрома революционного подполья Брянска. Братья Медведевы должны быть арестованы одними из первых. Осталось только получить официальное одобрение из Орла, чтобы приступить к операции.

Но в Орле почему-то медлили с ответом.

Вечером 26 февраля, когда Жаврида собирался домой, в кабинет вошел старый приятель и сослуживец, третий год находившийся с армией где-то на западе. Он возвращался из Петрограда и по дороге на фронт заехал к своей брянской родне. До поезда оставалось лишь полтора часа, приятель был взволнован, говорил отрывочно, перескакивая, оставляя начатую фразу. Жаврида никак не мог привыкнуть к мысли, что этот изможденный человек с блуждающим взглядом, нервно облизывающий сухие губы, — тот веселый и удачливый офицер, который некогда вызывал его зависть своей легкой и стремительной карьерой.

Он рассказал о голодных беспорядках в Петрограде.

— Все началось с празднования женского дня! — говорил он быстрым шепотом. — Потом стачка. Сотни тысяч. Хаос!

— Ну, здесь мы этого не допустим! — бодрясь, воскликнул Жаврида.

— А что вы тут значите? Третьего дня на Выборгской полковника Шалфеева стащили с лошади, избили. Полиция стреляла. Ответили камнями... Какого-то пристава убили... Хабалов бездействует! А у нас на фронте... Жду пулю в спину... И заговоры, заговоры... Говорят, Гучков собирался захватить поезд государя... Что творится! Что творится! Еду на смерть!..

И ушел, забыв попрощаться.

1 марта к Медведевым завернул Яков Лукич. На дворе было слякотно. Еще с утра желтый, рассыпчатый снег стал таять и к концу дня превратился в жидкую непролазную грязь. Весь день неистово кричали вороны.

Яков Лукич остановился на пороге, прищурил глаза, подул на свои маленькие кулачки и заявил, что «отсырел».

Выпив и закусив, он покосился на приготовленную зелененькую и твердо сказал:

— Бумажку спрячьте.

— Да ну, что там... — начал было уговаривать Николай Федорович.

— Не возьму! — отрубил Яков Лукич. Подождал, пока Медведев, пожимая плечами, взял ассигнацию, проводил ее глазами, горько вздохнул, затем вполголоса сказал: — Запомни, Николай Федорович, я тебе сочувствую без корысти. Исключительно из уважения и доброты души моей. Даже рискуя от начальства. Вот это хорошо запомни, Николай Федорович. Нехорошо добро забывать. Я к тебе и нынче с добром явился. Сына Митю убереги — беспокоен он. Сегодня-завтра забирать будем. А я тебе друг.

Яков Лукич говорил много, высокопарно и с чувством. Прощаясь, сильно тряс руку Медведева, засматривал ему в глаза.

— Запомни, Николай Федорович, за добро добром платят — бог велит.

Проводив околоточного, старик долго стоял на крыльце, глядя в темноту. Он был ошеломлен тем, что Митю собираются арестовать. Мысли о прожитой жизни, о детях и о будущем путались в голове. Один за другим вырастали его сыновья. Он многого добился в жизни, стал обермастером — первым сталеваром на заводе. Он послал сыновей в гимназию, старший уже в институте. Они станут инженерами, поселятся в господских домах, будут жить по-хозяйски. Это плоды его трудовой жизни. И это справедливо, это хорошо. Так устроено на свете. Но дети почему-то недовольны. Один за другим уходят они с той дороги, на которую поставил их отец. Сперва Александр. Теперь Дмитрий. А там и Алексей — видит старик, с каким благоговением смотрит он на Митю, прислушивается к его словам, подражает... И ведь обречены же! Раньше или позже похватают их, бросят в тюрьму, сошлют, погубят. Но не может он удержать их. Какая сила тащит, вырывает их из его рук? И неужто так велика эта сила, что даже Яков Лукич испугался?.. Поведение и слова околоточного посеяли в душе старика мучительные сомнения. Неужели он неправильно жил и настоящая жизнь была там, в тайном мире, куда уходили его дети? Он вспомнил, как четырнадцати лет убежал из дому, из семьи мелкого лавочника, где с утра до вечера говорили о рублях и пересчитывали копейки, где мелко и мерзко обвешивали и обсчитывали, где презирали физический труд и завидовали разбогатевшим купцам. Тот мир он возненавидел с малых лет. Сам он честно трудился всю жизнь! Он любил жену. Растил детей. Не пил. Единственной его страстью были воскресные выходы на базар, где он с азартом играл со знакомыми в битье куриных яиц. Он умел-таки выбрать самое крепкое и переколотить им массу чужих. С какой радостью возвращался он домой с картузом, полным битых, помятых трофейных яиц! Своими руками они с женой выстроили большой дом на две половины, в котором родились и выросли его дети. И все это было неправильно?!

Когда отец вошел в комнату мальчиков, где Митя читал в одиночестве, сын торопливо захлопнул какую-то серенькую книжицу, словно случайно прикрыл ее тетрадью. Николай Федорович покачал головой, подсел к Мите на кровать.

— Скрытничаешь, сынок.

Митя смотрел на подрагивающие на коленях узловатые, набрякшие, в черных трещинах пальцы отца и молчал.

— По-своему жить хочешь.

Митя увидел, как напряглись узловатые пальцы, впились в худые, старческие коленки.

— Плевать тебе на отца и на мать, на то, что кусок хлеба себе жалели, чтоб ты учился!

Пальцы сжались в кулаки, и он закричал страшно и вместе с тем жалобно:

— Иди, иди на все четыре стороны! Живи своим умом! В тюрьме сгниешь, отродье чертово!

В соседних комнатах, где до того слышались шаги, голоса и шорохи, все притихло в страхе. Митя поднял глаза.

Задрав вверх бородку, красный от натужного крика, отец смотрел на него взглядом, полным бешенства, отчаяния и детской беспомощности.

И в первый раз, может быть, ощутил Митя, как он привязан к этому щуплому, сухонькому и уже старому человеку — к своему отцу. Всю жизнь тащил он, как вол, огромную семью, храня какую-то свою мечту о счастье детей, мечту, вырвавшуюся сейчас в этом мучительном крике.

Митя убрал тетрадь с книжки, протянул ее отцу, сказал ласково и твердо:

— Не сердитесь. Арестуют, не арестуют — все равно. Главное — другое. Вы всю жизнь заботились только о своих детях, чтоб нам жилось хорошо. А я не желаю сытно жить, пока другие голодают. И это для меня превыше всего, дороже всего, жизни моей дороже.

— Доучились... — неуверенно сказал отец и вышел, избегая Митиного взгляда. И долго еще ходил за стенкой, шлепая босыми ногами, покашливая и кряхтя.

На другой день в Бежице с утра происходило нечто необычайное. На улицы высыпало множество народу. Большие группы собирались то здесь, то там. Передавали самые фантастические слухи о волнениях в обеих столицах, о баррикадах, о тысячах убитых. Стоило кому-нибудь громко сказать: «А говорят, в Москве...» — как вокруг мгновенно вырастала толпа. Рано утром еще кое-где появлялись городовые, полицейская стража, раздавались знакомые окрики: «Р-разойдись!» Но к полудню в городе не было видно уже ни одной полицейской шинели.

В гимназию в тот день Митя не пошел. С Тимошей и еще несколькими товарищами они целый день бродили по улицам, побывали в Брянске, жадно слушали разговоры о каком-то новом правительстве, о том, что царь во главе армии идет на Петроград, что царь казнил всех министров, что война кончилась...

Все было удивительно и неправдоподобно.

В Брянске на Московской улице Митя заметил Никифорова. Сгорбившись, подняв воротник пальто, надвинув на глаза шапку, тот почти бежал, прижимаясь к домам. Митя, пренебрегая конспирацией, бросился за ним.

— Здравствуйте!

Никифоров, услышав за спиной приветствие, резко остановился, не оборачиваясь, бросил:

— Некогда! За мной следят! — и побежал дальше.

Митя видел, что поблизости никого не было. Однако бежал Никифоров, виляя и пригибаясь, словно за ним действительно гнались.

Домой Митя вернулся под вечер. Мать увязывала ему сверток и тихо плакала. Отец встретил сумрачно.

— Носишься черт-те где! Бери белье, отправляйся на Радицу к дяде. Живо! Если придут за тобой, скажем, что уехал в Москву лечиться. Ну, поворачивайся. Посидишь там с неделю, носа не показывай на улицу.

То, что отец сам помогал ему скрыться, говорило о многом. Но Митя про себя уже решил: бежать он не будет. Арест? Тем лучше. Он станет настоящим революционером. А на суде скажет громовую речь в защиту революции.

— Прятаться не буду! — объявил он категорически.

Отец в сердцах швырнул сверток с бельем на кровать. Мать еще пуще залилась слезами. Алексей с восхищением, затаив дыхание, не спускал с него глаз. А Митя до поздней ночи просидел на кровати, опустив голову, думая о том, как, чем он сможет послужить революции.

Полиция не явилась.

Проснулся Митя от звука знакомого, родного голоса. Александр сидел в столовой с большим красным бантом на кармане кителя. Вокруг него теснилась вся семья.

— Отрекся царь! Вчера отрекся! Революция! — радостно говорил Александр. — По всей России революция! — Увидев Митю, закричал: — А-а, проснулся, подпольщик! Ну-ка, пойдем в люди.

И они вышли на гудящие, шумные улицы. На прохожих пестрели красные банты, незнакомые люди обнимались и целовались, мелькали бледные, испуганные лица обывателей, а инвалиды в солдатских шинелях, размахивая пустыми рукавами или потрясая костылями, кричали: «Кончай войну!»

Митя остановился, растерянный, счастливый, оглядывая разбуженный городок.

— Шура, а делать-то теперь что?

Александр был собран, серые глаза его блестели.

— Ну, браток, только теперь все начинается. Пойдем в Брянск разоружать жандармерию. Собирай свою армию. Живо!

Митя собрал друзей, знакомых, всех, кого успел отыскать.

Было часов десять утра 3 марта 1917 года, когда отряд под командованием Александра Медведева двинулся от Каменного училища к Брянску. На весь отряд было семь винтовок и несколько пистолетов.

В городе то тут, то там сухо щелкали выстрелы. Ветер ворошил под ногами клочки исписанной гербовой бумаги, пепел, перемешивал с мартовской грязью. Из окон двухэтажного каменного дома вырывалось ярко-оранжевое пламя — горело уездное отделение охранки.

Когда отряд остановился перед горящим зданием, на пороге, в дыму, показался человек с кипами папок в обеих руках. Будто гримаса боли прыгала по его лицу, дергая то щеку, то бровь, то губу. В клубах дыма, скачущих тенях и отблесках казалось, что человек то приседает, то подпрыгивает. И крик его, испуганный и хриплый, поразил Митю каким-то животным ужасом:

— Сожгли-и!.. Спалили-и!..

Но когда человек подошел к ним, Митя увидел, что он смеется, прямо-таки трясется от хохота, и узнал Никифорова.

— Какие-то дураки подожгли. Вот все, что спас. Пригодится... Остальное, кажется, все сгорело. А жандармы засели в доме ротмистра. Тут рядом... Пошли туда, товарищи!

Оставив нескольких человек у горящего здания, быстрым шагом пошли дальше.

Митю била дрожь первого боевого волнения. Он выглядывал из-за тротуарной тумбы, впиваясь глазами в черные проемы окон, где засел враг. Оттуда короткими очередями ударял пулемет. Вдруг лежавший рядом с ним Никифоров встал во весь рост и твердо пошел к дому.

— Отчаянный, черт! — сказал кто-то с восхищением.

Тотчас прекратилась стрельба и с чердака на палке свесилась белая рваная тряпка.

Митя не утерпел, бросился за ним. Никифоров уверенно поднимался по лестнице, держась прямо, с бесстрастным лицом. И тут наконец увидел Митя вблизи врага, того, кто вселял страх в души обывателей Бежицы, кто все знал и все мог, кто еще вчера мог сделать с Митей что угодно.

С чердака по лестнице, держась за перила, медленно, расслабленно спускался рыхлый человек с белым, как маска, бабьим лицом. Нижняя челюсть у него отвисла и тряслась. Редкие волосы прилипли ко лбу. Жаврида был без кителя, в разорванной рубашке, брюки и сапоги в известке.

— Никифоров, — спросил он с смертельной тоской, — кончено?..

И Никифоров спокойно вынул пистолет, не спеша, аккуратно прижал дуло к переносице между остекленевшими глазами и выстрелил. Тело ротмистра медленно осело и медленно поползло вниз по лестнице.

Потом внизу обыскивали карманы убитого, ругали Никифорова, зачем он поспешил с расстрелом. Никифоров ответил:

— Сопротивлялся, сволочь! Собаке собачья смерть!

Все это Митя видел и слышал, как во сне, и вспомнил гораздо позже. Первое убийство, которое он видел, хладнокровное и уже ненужное, потрясло его.

Он вышел на улицу, несколько секунд, ни о чем не думая, стоял под свежим ветром, глядя в синее небо, которое во все стороны чертили птицы.

К нему подбежал Тимоша, волоча за ремни две винтовки.

— Оружие, Митя! Бери!

Митя ощутил в руке холодную тяжелую сталь.

Снизу, с Московской улицы, внезапно вырвалось многоголосое и могучее:

Показались первые ряды людей в картузах. Красный атлас полоскался над ними. Это подошли рабочие Арсенала. И какой же радостный шум стоял, когда они обнимались, целовались, кричали что-то бежицким.

И еще об этом дне Митя помнит, что он со своей винтовкой оказался на посту у двери, на которой висел кусок картона с надписью красным карандашом: «Бежицкий комитет РСДРП».

 

ПЕРВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Все лето после окончания гимназии Митя проработал на заводе вместе с отцом. Появились новые друзья. Старые разъехались. Саша Виноградов был мобилизован в отряд по борьбе с контрреволюцией и саботажем, а затем уехал на фронт. Митя подумывал поступить в Лесную академию, готовился. Частенько заходил он к брату в комитет, который сперва помещался в здании народного училища, а потом в особняке Глуховцева. Там же в маленькой комнате находился комитет левых эсеров и в соседней — комитет анархистов.

Руководил комитетом анархистов художник Гарусов. Хоть и было ему чуть больше тридцати, грива пепельных волос и курчавая борода делали его похожим на старика. Даже глаза, усталые, воспаленные, казались старческими. Слушая собеседника, он иронически улыбался, опуская веки, словно все доводы и возражения уже давно известны и все это детская болтовня. И от этого сам казался бородатым ребенком.

Он-то впервые и рассказал Мите, что Петр жив и в Москве. Митя забросал его вопросами, но никаких подробностей о Петре Гарусов не знал.

К концу апреля в Брянск и в Бежицу возвратились многие революционеры — кто из тюрьмы, кто из ссылки, кто из других городов. В доме, где обосновались три комитета, становилось люднее, шумнее. Целые дни там шли ожесточенные споры.

Спорили между собой и сами социал-демократы. Особенно ярым спорщиком был член комитета Чернавский, служащий заводской конторы. Сухопарый и длинноногий, он, как циркуль, вечно кружил по комнате, описывая несгибающимися ногами окружности, и говорил, говорил, говорил...

Митя запомнил собрание в Каменном училище, где возвратившийся из ссылки Игнат Фокин рассказывал о приезде в Петроград Ленина, о ленинской программе. Фокин был далеко, за столом президиума на сцене, но Митя тотчас узнал его. Он еще больше похудел, ссутулился и часто кашлял.

Митя понял одно: революция продолжается. Мало того, что Глуховцев нацепил красный бант, а полиция упразднена. Все отдать в руки народа. Вся власть Советам!

После выступления Игната из-за стола вылез Чернавский и, напрягая длинную жилистую шею, обмотанную шарфом, простуженным голосом закричал:

— Предательство! Провокация! Россия не готова продолжать революцию! Закрепить добытые свободы! Иначе потеряем все! — и потрясал пачкой газет, в которых Ленин объявлялся немецким шпионом. И тут Фокин, сдержанный, мягкий Фокин, вскочил и, побелев, крикнул в лицо Чернавскому:

— Буржуазную брехню повторяешь, слякоть меньшевистская!

В зале мгновенно взорвалась буря криков, свиста, топота. Митя увидел, как вперед выбежал молоденький солдат, срывая с плеча винтовку, как со сцены стремительно спрыгнул Александр и схватил солдата за руку. Грохнул выстрел, с потолка посыпалась штукатурка. А Чернавский продолжал что-то выкрикивать, беззвучно разевая рот. Потом он швырнул газеты в зал и, высоко подняв голову, ушел со сцены. В зале тотчас встали и вышли несколько человек. Когда установилась тишина, Фокин тихо, но твердо сказал:

— Предлагаю голосовать за ленинскую линию партии.

Через несколько дней Митя узнал, что комитет РСДРП разделился. Теперь на вывеске на доме Глуховцева было дописано фиолетовыми чернилами — «большевиков».

А каких только партий не было тогда в Бежице! Большевики. Меньшевики. Бундовцы. Эсеры правые. Эсеры левые. Максималисты. Анархисты. Даже какая-то группа «сверхбольшевиков».

Все бродило.

В августе Брянский Совет стал большевистским. 20 октября семнадцатого года он организовал Военно-революционный комитет во главе с председателем Совета Фокиным. Фактически вся власть была сосредоточена в руках Военно-революционного комитета.

Во главе ревкома брянского гарнизона также стоял большевик. Большевики руководили всей жизнью уезда. Население поддерживало их. Председатель меньшевистской городской думы адвокат Довбин метал громы и молнии и вопил о «большевистском перевороте в Брянске». Он угрожал репрессиями. Но дума не пользовалась уже никаким влиянием. Даже в этой растерянной и замученной бесконечными словопрениями думе Фокин умудрялся проводить большевистские резолюции.

И несмотря на все это, когда весть о петроградских событиях 25 октября докатилась до Брянска, Довбин заявил, что «изолированная от народа кучка авантюристов-большевиков совершила дворцовый переворот, который будет ликвидирован в течение двух дней». Это заявление было одобрительно встречено всеми буржуазными и мелкобуржуазными группами. Довбин телеграфировал в ставку, требуя военной помощи против большевиков. Это уже была не просто политическая слепота.

К концу семнадцатого года большинство старых коммунистов Бежицы перебрались на жительство в Брянск. Там они работали в различных советских учреждениях. Переехал и Александр Медведев. Митя почти ежедневно ходил с братом на митинги, организовывал вечера молодежи, выполнял бесчисленное количество различных поручений. Когда брат предложил ему работу в Брянском Совете, Митя с радостью согласился. Работать в Совете — ведь это значит помогать Игнату Фокину! Легендарный Фокин, умный и обаятельный, которого любит вся Брянщина, уважают и враги, замечательный коммунист, которого лично знает, кому доверяет Ленин, — этот самый Фокин будет ежедневно рядом с ним, Митей, разговаривать с ним, давать ему поручения. Митя был счастлив.

Январь шел слякотный, с холодными, пронизывающими ветрами. Фокин вернулся в Брянск из поездки по уезду поздним вечером, усталый, голодный и озябший.

Ночной сторож в совдепе, бравый старик с седыми моржовыми усами, бодро встал из огромного продавленного кресла, вытянулся во фрунт и отчеканил:

— Господин председатель, в помещении никого никак нет! Секлетарь побег до вас домой, понес деловые бумажки!

Фокин присел на мягкий подлокотник кресла, привалился к высокой спинке с наполовину отколотым деревянным орлом.

Здесь было тепло: исходила жаром докрасна раскаленная буржуйка. Уютно мигала керосиновая коптилка. Не хотелось уходить.

— Что ты меня господином величаешь, Ерофеич? — в полудреме проговорил Фокин. — Господ, брат, больше нет и не будет.

— Никак нет, — улыбаясь одними глазами, отвечал сторож, — у кого я служу, тот для меня и господин.

— Чудак ты, Ерофеич, — тихо сказал Фокин. — А голодно, брат, в России. Вся Мальцевщина голодает. Детишки худенькие, как цыплята, — кожа да кости. Повсюду одну мороженую, гнилую капусту едят...

Перед его глазами стояли картины ужасающей нищеты, голода, все, что перевидел он сегодня с рассвета до позднего вечера. До мельчайших подробностей вспоминались худые обросшие лица с ввалившимися глазами, окружавшие его сегодня на митингах, где он говорил не о хлебе — его не было, а о работе, и еще о работе, которой люди эти сыты по горло...

— А ведь в этом самом доме-то ранее знатно кушали! — весело и громко сказал Ерофеич. — Господа офицеры и выпить любили и закусить умели. Помню, было это еще в пятом году, летом, кажись что в августе месяце, — я только с японской воротился, контуженный был, ну, меня сюда поставили, стеречь, значит, — уходил полк из города. Провожали кудысь-то на юг, что ли, сказывали, против беспорядков — мужики, видать, бунтовали. И устроили им здеся от градского начальства провожание. Мать честная! Красота какая была!.. Как позднюю литургию в соборе отслужили, пошел крестный ход на площадь. И хоругви, и иконы, и кресты. На солнце все золотом горит! А тут уж обое полки стоят. Фрунт держут! Музыка! Молебствие совершили. Икону, хлеб-соль поднесли солдатикам. Заиграли марш «Прощание славянки». И пошли они через Черный мост в казармы — гулять. Особенно их в тот день кормили! Ну, а господа офицеры — завтракать в общественное собрание. А вечером уже сюда, в офицерское. Господи, чего только не подавали-то! А в полночь, как совсем приготовились, один из их благороднее, подполковник был, знак подали: «Господа, кричат, попомним моего командира и учителя Великого князя Николая Николаевича младшего! По-гвардейски, господа! Волками!» Служил он до того в Царском Селе, да за какие-то случаи в полк перевели его. И вот тут, на этом самом месте, — тут тогда трюмо-зеркало стояла и диваны по стенкам — скинули их благородия всю как есть обмундированию и голые на четырех ногах на крыльцо и на улицу повылазили. Луна светит. Тишина. А они на задние лапы сели, на луну воют. Ну, буфетчик Семен по лестнице бежит, ведро волокет, лоханью тарахтит. «Чего стоишь, идиот! — это мне, значит, — помогай!» А я этих законов еще не знал, стоял просто, мечтал. Ну, поставили лохань на крыльцо, ведро водки вылили туда. Их благородия на всех на четырех к лохани кинулись, прямо мордами окунаются, лакают, визжат, одно благородие другое благородие кусают. И вправду, ровно волки. Хорошо было! — неожиданно радостно заключил Ерофеич.

— Тебе-то остатки перепадали от этих закусок? — поинтересовался Фокин.

— Зачем! — весело удивился старик. — Я сторож. Мне не за что. Я и чернушкой сыт.

Разговор с Ерофеичем взволновал Фокина. Он быстро шел в гору по Комаревской улице и, тяжело дыша, остановился только у двери дома, куда на днях переехал с Новой Слободы. Жена встретила его в прихожей.

— Опять бегом! Еле дышишь. Забываешь, что нельзя тебе — не двадцать лет.

— Ну, ну, подумаешь, подумаешь! — бормотал Фокин, стягивая с себя шинель. — Ах, Груня, разговорился я со стариком Ерофеичем в Совете...

И Фокин стал рассказывать о стороже сперва жене, потом, войдя в комнату, Мите, так как жена, не дослушав, побежала на кухню.

Митя раскладывал на столе срочные телефонограммы, письма, записки карандашом на обрывках серой, розовой, синей оберточной бумаги. Фокин подсел к столу, стал просматривать, то берясь за карандаш и делая пометки, то хватаясь за ложку, чтоб похлебать суп, принесенный Аграфеной Федоровной. При этом он продолжал рассказ о Ерофеиче.

— Вы только подумайте, — восклицал Фокин, — живет в Брянске с пятого года, все величайшие события прошли перед ним, в самой гуще их был — и ничто его не коснулось! Рядом с ним люди дрались, умирали за справедливость, за счастье вот таких же ерофеичей. Сам он всю жизнь черной коркой хлеба жил, по-собачьи, обслуживая обожравшихся паразитов, — и не обижался, не роптал. Даже весел, бодр. Рабья душа! Черт возьми, скоро ли такой Ерофеич обретет чувство человеческого достоинства?!

Митю всегда поражало, как остро реагировал Фокин буквально на каждое явление, с которым сталкивался, как страстно размышлял над ним. И всякий раз это были мысли о грядущем, о том, что будет завтра, через год, через десять лет. А сколько раз видел Митя старика сторожа, слушал его рассказы об офицерских кутежах — ни одной мысли не возникало у него тогда.

Вдруг Фокин замолчал, с интересом рассматривая в ложке кусок мяса.

— Мясо-то молодое! Груня, Грушенька!

— Что тебе, Игнат? — с преувеличенной незаинтересованностью отозвалась жена.

— Откуда в столовке телятина оказалась?

— Не знаю, не знаю... К тебе Григорий заходил...

Фокин пристально посмотрел на жену, потом обернулся к Мите.

— Что сегодня в столовке на обед было?

— Сегодня, Игнат Иванович... Я забыл... — заюлил Митя, сообразив, в чем дело, и вдруг нашелся: — Вспомнил, Игнат Иванович! Сегодня я не ходил обедать. Так что не знаю.

Аграфена Федоровна благодарно поглядела на Митю и стала оживленно продолжать:

— Заходил Григорий Панков, принес рубашку и записи. Ты забыл у него, когда переезжал...

Фокин осторожно положил на стол ложку, отодвинул тарелку и тихо сказал:

— Ты опять купила мясо у спекулянта. Спасибо. Есть я не буду.

Аграфена Федоровна вспыхнула.

— В конце концов, это не твое дело: хозяйством занимаюсь я!

— Груня, — глаза у Фокина сделались печальными, — спекулянты схватили нас за горло. Рабочие голодают. Мы бьемся изо всех сил, чтобы уничтожить спекуляцию. И ты, моя жена, мой товарищ, помогаешь спекулянту.

Аграфена Федоровна даже руками всплеснула.

— Нет, вы только подумайте, Митя! Два фунта телятины уничтожат Советскую власть!

— Какая разница — два фунта или две тонны! Кто с этой минуты станет верить мне, большевику, если я публично выступаю против спекуляции, а с черного хода, твоими руками эту самую спекуляцию поощряю? Прав будет всякий, кто завтра утром назовет меня в глаза лицемером. Мне нечего возразить.

Фокин встал, собрал бумаги, передал Мите.

— С утра приходи пораньше, часам к восьми. Скажи брату, чтоб сообщил Панкову, Анцышкину, Шоханову. Это надо окончательно решить! Чека должна заняться спекулянтами по-настоящему!

Он кивнул и, ссутулившись, пошел из комнаты.

— Теперь ляжет спать голодный, — вздохнула Аграфена Федоровна. — Одно мучение с ним! Сказал речь о текущем моменте. А кормить-то мне его надо! Ведь он спит по три — четыре часа в сутки. Кашляет, сердце сдает: тюрьма-то подкосила. А в столовке одна чечевица. Да нет, уговорить его невозможно!.. — И, прочитав восхищение в сияющих Митиных глазах, она улыбнулась: — Да, да, может, если бы он другой был, я б и не пошла за ним!

Александр еще не спал — разложил на кровати карту и внимательно изучал ее. В комнате было холодно, и он отогревал руки под мышками. На столе лежали ломоть черного хлеба, густо посыпанный солью, и зубец чесноку — ужин, оставленный Мите.

Натирая чесноком корку, Митя рассказывал брату о разговоре у Фокиных.

Александр в сердцах хлопнул ладонью по карте.

— Да, мы обязаны свернуть голову спекуляции! Но для этого нам нужны люди. Верные люди! А меньшевики, эсеры, анархисты пользуются нашими трудностями, голодухой — мутят. Сегодня в Радице подбили на стачку... в Бежицком Совете захватили большинство — совсем распоясались...

Он быстро заходил, прихрамывая, по комнате. И внезапно, в упор брату:

— Митя, иди ко мне работать, в Чека!

С того дня, как в Брянске организовалась Чрезвычайная комиссия — вот уже месяц — и Александра назначили председателем, Митя все ждал этого предложения. Ждал и страшился.

Он долго не отвечал. Потом принудил себя:

— Не могу, Шура, — сказал с мольбой. И так как Александр молчал, он стал мучительно подыскивать слова.

— Конечно, я понимаю, спекуляцию надо уничтожить... Это правильно. Но разве это главное? Подумаешь, велик подвиг — поймать на рынке торговку. Скоро ж во всем мире революция будет! Начнем коммунизм строить! Теперь так хочется делать самое важное...

— Ну-с, что ж ты в таком случае считаешь самым важным? — морщась, будто от зубной боли, спросил Александр.

— Воспитание человека! — выпалил Митя. — Развивать сознание. Будить человеческое достоинство. Сделать человеком сторожа Ерофеича. Я хочу работать с Фокиным! Хочу учиться у него!

Он бросал слова, все более разгораясь. В ту минуту он верил, что его единственное призвание — быть пропагандистом, оратором. Он, как Фокин, на бурных митингах будет завоевывать тысячные толпы, научится убеждать их, вести за собой. Что может быть важнее? Неужели эта тихая, черновая работа чрезвычайщика?!

— Да, это ты верно сказал: черновая работа, — с удовольствием повторил Александр. — Да, черновая! — произнес он еще раз твердо и даже с гордостью. — А я в свою очередь скажу: что может быть для революции важнее, чем черновая работа? Трудная, может быть неблагодарная. И жестокая! Борьба только начинается. Скоро ты сам в этом убедишься. Я подожду. — И после некоторой паузы неожиданно добавил: — Твой дружок Петр уже дважды побывал в Брянске, однако с тобой почему-то не встретился.

Известие стегнуло Митю по сердцу.

— Не может быть, Шура! Почему?

Александр пожал плечами и ничего больше не сказал. А через несколько дней, под вечер, в канцелярию Совета вошла высокая молодая женщина в беличьей шубке. Заправляя под изящную шляпку золотистые локоны, она медленно осматривалась. И под взглядом ее синих глаз, вспыхивающих сквозь длинные ресницы, все вокруг будто преображалось. Расплылась в улыбке круглая курносая физиономия девятнадцатилетнего курьера. Начальник милиции, сонно диктовавший машинистке какую-то бумажку о мобилизации лошадей, грозно нахмурился и стал диктовать громко и отрывисто, словно командуя боевой конницей. Сухая и желчная машинистка застучала клавишами, будто это был не «ундервуд», а «максим». Сразу сделала пять ошибок и напустилась на начальника, который вечно думает о чем угодно, только не о том, что диктует.

Женщина подошла к столу, за которым сидел Медведев. Склонив голову, так что виден был пробор, аккуратно прорезавший к виску густые черные волосы, он писал размашисто, твердо, то хмурясь, то улыбаясь. Она положила на полуисписанный лист серой шершавой бумаги свою узкую, белую руку. Митя поднял по руке глаза, увидел ее. И густая краска залила его лицо, шею, слезы навернулись на глаза.

— Здравствуй, Митя. Я привезла тебе привет из Москвы, от твоего друга. От Петра. Ты еще помнишь его? Или забыл и его, и всех старых друзей? И меня? Ты свободен сегодня вечером? Я остановилась в городе. В восемь часов возле гостиницы. Хорошо? — Она пошла, мягко ступая, и по спинке беличьей шубки плавно сбегали вниз складки то от одного плеча, то от другого...

Митя продолжал сидеть, не шелохнувшись. Сердце его покатилось куда-то. В груди и в голове плескалось горячее море. Он даже не слышал, как едко сказала ей вслед машинистка:

— Опытная дамочка.

 

ИСПЫТАНИЕ

В февральские дни семнадцатого года Хрусталочка снова укатила к тетке в Москву. Тимоша при встречах о ней не говорил. Митя не спрашивал. И скоро убедил себя, что забыл ее навсегда. Но однажды Тимоша мимоходом сказал, что Тая в Москве сделалась артисткой и даже снимается в кино.

С того дня Митя не пропустил ни одной новой картины. В холодном дощатом электротеатре Бежицкого сада надрывалось и стонало разбитое фортепьяно под озябшими пальцами тапера. У Мити щемило и ныло в груди. Но ни разу лицо Таи не мелькнуло с экрана.

...Падал мокрый снег, и под тусклым фонарем она в беличьей шубке издали казалась вылепленной из снега.

Митя остановился в нерешительности, поеживаясь в своей короткой куртке, перешитой из солдатской шинели. Она взяла его за локоть.

— Пойдем посидим в ресторане, Митя.

Он ужаснулся. За всю свою жизнь он ни разу не был в ресторане. Кроме того, у него не было денег. Но Тая догадалась.

— Ничего, деньги у меня есть. Возьмем ерунду какую-нибудь, так просто, чтоб посидеть в тепле.

В ресторане было так же холодно и так же накурено, как в исполкомовской столовке. Вокруг сидели незнакомые люди, по виду приезжие. Официанты в белых штанах и белых толстовках, виляя задами, лавировали между столиками, зажимая растопыренными пальцами разноцветные графинчики и рюмки. В зале стоял сдержанный деловой гул. Иногда за каким-нибудь столиком звонко чокались и затем ударяли по рукам. Закусывали одним и тем же — вареной треской с мороженой картошкой.

Столик, за которым они сидели, был бесконечно далеко от зала, от людей, вообще от всего света. Тая рассказывала о своей жизни в Москве. А Митя смотрел на уголок ее рта, возле которого иногда неуловимо возникала и исчезала крошечная ямочка, не больше булавочного острия.

Сначала ей жилось весело в Москве у тетки. В ее квартирке на Арбате постоянно уйма народу. Шумные вечеринки, на которых бывают знаменитые московские артисты, поют и декламируют, а известные художники тут же на обоях рисуют друг друга. Да, один режиссер действительно предложил ей поступить в театр и раза два возил ее на киностудию. В общем, все это как-то увлекало, было интересно. Но потом, потом...

Им принесли чай, сахарин в двух розеточках и серые блинчики, облитые сиреневой слизью.

Тая замолчала, засмотрелась на маленькие белые кружочки сахарина, которые, шипя и пузырясь, растворялись в стакане. Синие глаза ее потемнели.

Да, потом почти все эти знаменитые люди один за другим стали к ней приставать и оборотились обыкновенными скотами. И вечера, умные разговоры, соревнования талантов — все это оказалось пустым звоном, скучным, крошечным мирком ничтожных людишек. Каждый из них думал только о себе.

Однажды кто-то из общих знакомых привел к ним Петра. Здесь, в Бежице, она его не знала, только слышала о нем от Тимоши. Но там они встретились, как друзья детства.

— Почти весь вечер мы говорили о тебе, Митя, — улыбнулась Тая и погладила его по руке. — Вспоминали Бежицу. Петр рассказывал, как вы с ним собирались царя убить. Он тебя очень любит, Митя. Он ведь один остался, мать его умерла, пока он сидел в тюрьме.

Собственно, после этой встречи она и решила бросить все, вернуться в Брянск. Через три дня она уехала.

— Что же Петр, где он там в Москве, что делает? — радостно улыбнулся ей в ответ Митя.

Тая пожала плечами.

— Знаешь, я не спросила. Кажется, в какой-то редакции служит... В общем, не знаю. Раза два он приезжал в Брянск, хотел тебя разыскать, да не успел, дела какие-то не пустили...

— Да, да, мне говорили, — вспомнил Митя разговор с братом.

— Кто же мог тебе говорить? — удивилась Тая.

— Брат. Александр. Помнишь его? Он теперь здесь — гроза всех буржуев. Председатель Чека.

— Ну, а ты как живешь? Доволен? Что в Бежице? Ты влюбился? Женился? — оживленно забросала она его лукавыми вопросами.

Она сочувственно слушала его сумбурный, восторженный рассказ о событиях года, в который они не виделись, его влюбленное описание Фокина.

— Ты совсем не изменился, Митя! — с грустью воскликнула она. И, сделавшись очень серьезной, почти строго сказала: — Именно поэтому я могу попросить тебя сделать то, на что никто другой не был бы способен.

Как раз заскулил, захныкал оркестр из двух скрипок и контрабаса, и это как-то помогло Мите в тот миг, когда она произнесла слова «мой муж».

Ее муж работает в Москве. Но не могут же они жить врозь. А переводить его на работу сюда никто не станет: он ведь совсем незаметный, рядовой работник. Вот если бы отсюда запросили. Здесь нужны в Чека надежные люди? Ага, тем лучше. Митя должен поговорить с братом.

— Ты можешь смело рекомендовать Владислава, как если б то была я. Скажи, что знаешь его. Да ты ведь и вправду его знаешь.

Не глядя на нее, Митя покачал головой.

— Нет... И что ты замужем... я не знал.

Тая мягко, осторожно напомнила ему.

— В то лето, когда мы с тобой встречались, приехал он... Помнишь? Ведь это был Владислав.

Митя схватил стакан и долго тянул холодный, с металлическим привкусом чай. Потом сказал:

— У него серьга в ухе.

Тая засмеялась.

— С детских лет. Мальчишество. Говорит, что талисман.

И она рассказала, что Владислав, сын варшавского адвоката, учился перед революцией в Московском университете. Отец в Польше занимался политикой, а сына в России преследовала полиция. Его исключили из университета. Он скрывался. В то лето он приехал с делегатами своей партии на переговоры с русскими революционерами.

— Ты не представляешь себе, как этот человек предан революции! Это тонкий, умный, честнейший человек. Ты мне веришь? Веришь? — допытывалась она, заглядывая ему в глаза. Митя кивнул и снова отвел взгляд. — Конечно, он привезет рекомендательные письма от влиятельных людей. Его ведь все любят!

Пока она расписывала достоинства своего Владислава, Митя все вспоминал тот прошедший темный вечер, и шорох, и шепот в кустах, и эту пошлую серьгу, которая покачивалась, поблескивая, над ее лицом.

Он проводил ее через дорогу к гостинице. Прощаясь, Тая долго держала его ладонь в своих горячих пальцах и говорила:

— Другой бы на твоем месте затаил на меня обиду, злость, захотел бы причинить мне горе. Но ведь ты же настоящий, ты новый человек. Ты понимаешь, что сердцу нельзя приказывать. Помнишь, рассказывал мне про Кирсанова, про Лопухова... Я так и не прочла, но все-все помню. Ты такой же, как они! И я знаю, ты хорошо ко мне относишься. Хочешь мне добра. И сделаешь мне добро. Так, Митя? В конце концов, на кого мне рассчитывать? Ведь ты единственный мой настоящий товарищ! — с какой-то детской беспомощностью воскликнула она.

— Сделаю! — глухо сказал Митя и, вскинув голову, быстро зашагал домой.

Почему он должен быть лучше других? Кирсанов и Лопухов — это вымысел Чернышевского. Таких людей не бывает. И стоит ли этот Владислав подобной жертвы?! Жить с ним в одном городе! Проходить, может быть, ежедневно мимо окна, за которым он и Тая! Да кто он такой, в конце концов? Митя смутно вспоминает споры, которые велись в комнате Александра в те трудные для него дни. Говорили о польской социалистической партии. Значит, действительно тогда в Брянске были представители этой партии, вели какие-то переговоры с русским революционным подпольем. Значит, Владислав не был социал-демократом! В таком случае, почему Митя должен ему доверять сейчас? Нет, нет, так нельзя рассуждать. Мало ли что было. И Петр был анархистом. Но сомневается ли он в порядочности Петра! А Владиславу верит Тая. Она любит его. Она предпочла его Мите... Нет, он не имеет права сомневаться. И ведь он желает ей добра. Должен желать ей добра...

Что за ночь он провел, не сомкнув глаз, несколько часов простояв у окна, прижимая лоб к обледеневшему стеклу!

Утром Митя выполнил свое обещание.

Александр обрадовался.

— Хороший парень? Ты его знаешь?

— Знаю. Хороший, — ответил Митя.

Через несколько дней Тая уехала в Москву и возвратилась в Брянск в середине марта.

Митя узнал об этом от брата. Александр как-то мимоходом бросил ему:

— Твой-то пират прибыл. Второй день работает.

Еще через день Тая привела мужа в Совет, познакомить с Митей. Митя держался спокойно, говорил с ним уверенно и независимо. Даже пошутил. И когда попрощались, он сказал себе, что испытание выдержал, что теперь-то он, наверное, вытравил Таю из своего сердца. Только никак не мог вспомнить, о чем он с Владиславом говорил, не мог представить его лицо, на которое смотрел добрых полчаса.

Лишь вечером вспомнил: Владислав рассказал, что в Брянск приехал Петр, что он остановился в «Федерации анархистов» и просил Митю прийти.

И Митя решил пойти наконец в эту знаменитую федерацию, о которой рассказывали столько легенд. Ему очень хотелось встретиться с Петром. Его уже мучили первые сомнения.

 

ФЕДЕРАЦИЯ АНАРХИСТОВ

На ступеньках высокого крыльца длинного двухэтажного здания, в котором до революции размещалась полицейская команда, развалясь на разостланной овчине, полулежал человек. Плотно спеленутый пулеметными лентами, патронташами, туго перевязанный кожаными ремнями, он походил на тюк, приготовленный к дальней перевозке. На поясе у него висела гирлянда гранат. Опершись на локоть и положив ногу на ногу, он сосредоточенно разглядывал носок собственного сапога.

Митя с интересом рассматривал часового — так называемую домашнюю охрану, которую Совет разрешил анархистам.

— Мне нужно повидать одного товарища из Москвы, — обратился он к часовому.

Грозный страж, чьи пухлые губы и ни разу еще не бритый подбородок выдавали его возраст, поворотил голову, оглядел его ноги, так как козырек картуза мешал видеть остальное, и, не удостоив ответом, вновь обратился к своему сапогу.

Митя нерешительно поднялся на крыльцо, переступил через порог. К его удивлению, часовой даже не пошевелился.

Митя очутился в длинном коридоре, в конце которого лестница вела на второй этаж. В коридор по обе стороны выходило несколько дверей. В доме было шумно. Откуда-то сверху неслось нестройное пение — слышались мужские и женские голоса.

С грохотом распахнулась одна из дверей, и на пороге появилась огромная косматая фигура, босая, в кальсонах, в рваной нижней рубахе. Некоторое время, выпучив красные глаза, фигура смотрела на Митю, ожесточенно раздирая ногтями на груди мочалку буро-седых волос, потом сиплым басом вопросила:

— Сапун есть?

Митя, не поняв, пожал плечами.

— Ну и валдак! — с презрением изрекла фигура, оглушительно зевнула и захлопнула перед ним дверь.

Митя дернул одну, другую дверь — заперто. Он решил подняться на второй этаж. Здесь справа за широким проемом в стене была комната, где стояли столики, стулья, у стены громоздились ящики и мешки, очевидно, столовая федерации. За одним из столиков сидели пять или шесть мужчин, перепоясанных ремнями, и две молодые женщины. Одна, с черной лошадиной челкой до бровей и нечеловечески большими глазами, откинувшись на спинку стула, курила. Другая, совсем девочка, с крысиными хвостиками косичек, старательно подтягивала хору и при этом разливала из кастрюли в тарелки суп. На Митю никто не обратил внимания. Он пошел по коридору и отворил первую же дверь.

Какой-то человек в бекеше, склонившийся над столом, метнулся к двери, загородил собой вход. Митя заметил, что стол завален оружием.

— Кто такой? Что надо? Как прошел сюда? — заговорил человек, с тревогой и подозрением оглядывая Митю.

— Меня никто не остановил, — спокойно ответил тот.

— Я тебе говорил, тут у вас не люди, а сброд паразитов, — раздался из комнаты такой знакомый голос, что Митя невольно крикнул:

— Петя!

Человек, стоявший в дверях, зло заорал:

— Эй, горлодеры! Тихо! Менять караул!

Песня смолкла, и мальчишеский голос с насмешкой ответил:

— Володечка, это насилие над личностью. Моя личность желает петь и жрать!

Ответ был встречен в столовой одобрительным хохотом.

Бритое лицо Володечки стало багровым. Но кричать, очевидно, было бесполезно.

— Вот сволочи! — со вздохом сказал он. В это время чья-то рука отодвинула его от порога, и Петр, услышавший голос Мити, вышел к нему.

Они не бросились друг к другу. Какой-то миг они молча смотрели друг другу в глаза,

— Ну, здорово, здорово! — первым протянул руку Петр. — Значит, уже солидный советский служащий, — добавил он, не то хваля, не то насмешничая.

Митя не сразу ответил, так поразило его лицо Петра. Черты заострились, глаза еще больше запали и словно еще больше сблизились. Тонкий и крючковатый нос, совсем белый, точно костяной клюв, подчеркивал какое-то новое, незнакомое Мите хищное выражение его лица.

— Здравствуй, Петр, — ответил наконец Митя.

Петр плотно прикрыл за собой дверь. Укоризненно кивнул Володе.

— Пойдем, Митя, поговорим! Три года ведь проскочили. — И пошел в конец коридора, высокий, сутулый, все такой же нескладный в чересчур коротком пиджаке, в коротких, пузырящихся на коленях брюках с бахромой на отворотах, и все так же нелепо, не в шаг размахивая длинными руками.

В маленькой комнате стояли две койки. На одной лежала черная техническая фуражка. На другую, кое-как прикрытую серым в пятнах одеялом, сел Петр, придвинул для Мити единственный стул.

— Рассказывай, как живешь, — начал Петр. — В Москве встречал кой-кого из брянских, говорили о тебе. Доволен жизнью?

Опять в его интонации прозвучала какая-то двойственность. Митя не понимал, серьезен он или шутит. И все-таки было приятно снова видеть перед собой Петра.

— Нет, я не доволен, — сказал Митя. Петр оживился.

— Что же, Митя?

— Надоело сидеть за столом, писать бумажки. Просился на фронт — не пускают. А мне обидно — другие воюют, чем я хуже?

Петр понимающе кивал головой.

— А вообще-то, конечно, и в Брянске дел уйма...

— Да, ты не знаешь, куда подевался Малалеев? — вдруг спросил Петр.

----В феврале он тут с отцом целую фабрику организовал, а после Октября исчез...

— Отец ведь богач был, верно?

— Говорят. Я слышал, будто отец его где-то на хуторе осел, недалеко от монастыря. А самого с окончания гимназии не видел.

Митя заметил, что, разговаривая с ним, Петр все к чему-то прислушивается. Вскоре Митя различил какой-то шум в коридоре, словно по полу волочили тяжелые ящики. Вдруг дверь отворилась, в комнату заглянул раскрасневшийся, потный известный всему Брянску Добров, анархист из рабочих Арсенала.

— Петр, игрушки привезли, а ты что же... — возбужденно заговорил он, но, наткнувшись на предостерегающий взгляд Петра, умолк, оглядел Митю, узнал и, пробормотав: — Ну и ну! — исчез. Теперь ясно слышно было усиленное движение во всем доме.

— Какие игрушки? — наивно осведомился Митя.

— Обыкновенные, для детей, — усмехнулся Петр и замолчал.

— А ты что же делаешь там в Москве? Значит, ты с анархистами? — снова начал разговор Митя.

— Я не меняю своих убеждений, — хмуро отозвался Петр.

— Но ты служишь где-нибудь? Или на партийной работе? На что ты живешь?

Митя спрашивал без всякой задней мысли. При всех переменах Петр по-прежнему вызывал у него теплое, дружеское участие.

— Нет, Митя, я нигде не служу. А занимаюсь я тем, что просто хожу по Москве и высказываю свои взгляды на жизнь. Авось люди поймут своего пророка! — пошутил он. И опять было непонятно, над кем он смеется — над собой или над людьми.

Мите вдруг стало его жалко.

— Слушай, Петр, брось ты своих анархистов, честное слово! Вот я первый раз в вашей федерации. Но знаешь, это все похоже на комедию: часовые, которые никого не охраняют, бабье, какие-то уголовники... У нас тут рассказывали про это общежитие целые легенды — я не верю. Просто думаю, делать им нечего, так играют в казаков-разбойников... Ведь среди вас есть хорошие люди. Гарусов, например, в Бежице. Помнишь? Тебя я хорошо знаю, знаю, что ты порядочнее тысячи других. Но за вами же черт знает какой сброд бегает. Александр вчера поймал двух ваших на рынке — сбывали барахло!

— А по-твоему, лучше служить в этой большевистской жандармерии, как твой брат? — вскипел Петр.

— Ты говоришь ерунду, — спокойно сказал Митя. — Лучше бы взялся за полезное дело. Сейчас организуем продотряды. Давай вместе поедем! Петя!

Петр вскочил.

— Ага, теперь над мужиками насильничать! Это я говорю ерунду? Продали революцию! Государство создаете. В армии выборность прикончили — комиссаров поставили.

Митя тоже встал.

— Постой, что ты сваливаешь все в одну кучу? Значит, по-твоему, твердая власть не нужна? Дисциплина не нужна? Армия не нужна? Так ведь немцы прут! Каледин на Дону хозяйничает! Меньшевики и эсеры на каждом шагу ножку подставляют! Мы из последних сил бьемся. А вы тут устраиваете детские представления. И, по-твоему, это мы продаем революцию?

Они стояли друг против друга, наклонив головы, со злыми глазами, сжав кулаки.

— Фокинскую болтовню повторяешь! — усмехнулся Петр, как-то странно, искоса поглядывая на него одним глазом поверх своего носа. — Когда-то я верил, что ты вырастешь, сумеешь своим умом жить, а не повторять чужие мысли, станешь революционером! — Петр говорил горячо. И Мите временами казалось, что он снова видит перед собой того Петра, чистого, пылкого и наивного, который три года назад апрельской ночью прощался с ним в Бежице. — Как вы не понимаете, что вся эта мышиная возня, эти трескучие резолюции, дипломатия с Германией, игра в великую державу — все это ни к чему! Если хочешь знать, никакого значения для будущего человечества не имеет, объявит себя Каледин императором Дона или нет! Это только людям глаза замазывать, отвлекать, чтоб они не видели того, что делается у них под носом!

— Но, Петр, что же тогда важнее всего для будущего человечества?

— Свобода личности! Свободная душа свободного человека! — пылко произнес Петр. — Пойми, революция была не для того же, чтоб Рябушинский стал нищим, а вместо него в особняке стал обжираться я или ты. Революция освободила душу человека, его личную инициативу, его человеческое достоинство. Человек понял, что только он сам для себя — власть, и совесть, и суд!

— Ты идеалист, Петя! — с удивлением и жалостью сказал Митя.

— Вот как, научился вывески навешивать, — желчно ответил Петр. — Зато вы — материалисты. Мы, идеалисты, создаем свободных людей. А вы, материалисты, набиваете до отказа тюрьмы и воспитываете новых тюремщиков!

— Знакомая песня! Может, еще и непротивление злу? А «свободная личность» в золотых погонах тем временем будет стрелять из-за угла в пролетарских вождей! Резать ремни из спин красногвардейцев. Жечь и грабить. И кончится все это таким кулаком, какого еще не бывало на Руси!

Они оба замолчали и молчали долго, не зная, что еще сказать друг другу.

— Что же вы собираетесь предпринять, чтоб доказать свою правоту? — спросил наконец Митя.

Петр настороженно посмотрел на него, разделяя слога, сказал:

— Предпринимать? Ничего. Абсолютно. — И добавил со своей двойственной интонацией: — История нас рассудит.

Они опять помолчали.

— Долго еще пробудешь в Брянске? — спросил Митя.

— Нет-нет! — быстро ответил Петр. — Я сегодня же уезжаю. — Он зачем-то показал железнодорожный билет.

Митя помедлил, не зная, как проститься; внезапно уступил внутреннему порыву и протянул Петру руку. Тот пожал крепко и продолжительно. Неожиданно сказал:

— А хорошо, черт возьми, жили мы с тобой в Бежице! — повлажневшими глазами посмотрел куда-то на потолок. И не двинулся, чтобы его проводить.

Дома вечером Александр, ложась, словно невзначай спросил Митю:

— Как тебе Петр понравился?

Митя, укрывшись было с головой, выглянул из-под шинели.

— А ты уже знаешь!

— Ну, как они там живут в своей федерации? — вместо ответа продолжал Александр.

— Кто их знает!.. Спят, едят... — сонно говорил Митя, думая о Петре.

— Ты не видел, ящики им какие-нибудь привозили сегодня?

— Слышал, что-то таскали по коридору. Добров там был, говорил, какие-то игрушки привезли.

— А больше ничего не заметил?

— Как будто... А что? — наконец заинтересовался Митя.

— Да нет, ничего. Спи, — сказал Александр и пошел гасить свечку, осторожно ступая босыми ногами по холодному полу.

В темноте уже Митя спросил:

— Ты что, думаешь, они затевают что-нибудь серьезное? — И, вспомнив слова Петра, успокоенно ответил: — Нет, предпринимать они ничего не будут, мне Петр сказал. А так, верно, поговорят! Листовки, газеты раздадут. Чудаки! — засыпая, вздохнул Митя.

— Ладно, ладно, спи, святая простота! — сказал Александр и заскрипел пружинами, устраиваясь.

На следующий день к вечеру в исполком собрались почти все коммунисты города. В кабинете у Фокина заседал большевистский уком. Председатель Брянской чека Александр Медведев докладывал, что анархисты сегодня ночью поднимут в городе восстание. Центром восстания явится так называемый генеральский дом на Покровской горе. В этом доме раньше жил начальник Брянского Арсенала. Одновременно значительная вооруженная группа должна напасть на тюрьму и освободить заключенных. К утру намечено занять здание Совета и другие учреждения. В нескольких домах, принадлежащих анархистам, устроены склады оружия. Предполагается, что, как только Брянск будет захвачен, сюда приедут видные деятели анархистов из Москвы и других городов для создания на Брянщине Свободной анархической республики. В течение двух дней здесь находился представитель московских анархистов для координации действий. Восстание должно начаться ровно в полночь.

Уком решил организовать наиболее сознательных рабочих. Один из старых подпольщиков и соратников Фокина, Григорий Панков, вызвался пойти за помощью в Арсенал. Представителям Бежицкого комитета было поручено нейтрализовать местных анархистов и в случае необходимости идти Брянску на помощь.

Из Совета вышли часов в десять вечера. Луны не было — темнота непроглядная.

Разделились на две группы. Одна ушла к тюрьме, другая направилась к Покровской горе.

Митя шагал рядом с братом и Фокиным. В руке он сжимал рукоятку нагана.

— Отряд твой вышел? — вполголоса спросил Фокин.

— Отряд уже там, — ответил Александр.

А Митя думал о своем: Петр обманул! Вчера, разговаривая с Митей, он готовил восстание, он все время обманывал его! А может быть, это не так, может быть, Петр не знал? Они могли и ему не сказать. Да нет, он с этим Володей сам разбирал оружие — теперь Митя вспомнил. Он еще и еще раз перебирал все детали поведения, все слова Петра. Петр знал! Но, может быть, он не согласен с восстанием? Партийная дисциплина обязывала его молчать. И он решил уехать, чтоб не участвовать. Недаром он показал Мите билет. Может быть, этим жестом он молча отделил себя от авантюристов? Да-да, это так! Петр слишком чист душой, слишком порядочен, чтоб лицемерить. Петр не виноват!

Митя не мог так легко отрешиться от друга.

— Интересно будет, — вдруг нагнулся к нему Александр, — если мы сегодня возьмем здесь твоего Петра.

Митя не ответил.

А затем все произошло до смешного просто. Александр увел часть людей куда-то в темноту. Митя с Фокиным и с небольшой группой остановились у старинной стены Покровского собора. Далеко внизу за Московской улицей раскинулся Арсенал. Там мерцали огоньки да слышался отдаленный ровный шум машин. Здесь же наверху тихо. Генеральский дом, окруженный садом, был где-то рядом, но утопал в темноте и потому тоже казался далеким. Даже собак не слышно. Простояли почти час. Вдруг недалеко раздался громкий, резкий оклик. Кто-то ответил. Тотчас осветились окна в верхнем, втором этаже генеральского дома. Оттуда два или три раза выстрелили. Внизу на Московской улице послышались громкие возбужденные голоса, топот людей, бегущих по мостовой. Через несколько минут по дороге, запыхавшись, поднялся Панков с группой рабочих. Они рассказали, что какая-то кучка людей наткнулась на них и сразу же повернула и побежала.

— Пошли к дому, — сказал Фокин, и все двинулись в генеральский сад. Дом уже был окружен. Несколько человек стояли у подъезда, испуганно озираясь по сторонам, — их охраняли чекисты. Тут же валялись три винтовки.

Из окна второго этажа выглядывал Добров, растрепанный, в расхлестанной кожанке, и кричал:

— Не имеете права! Насилие над личностью!

— Ладно, помалкивай! — ответили снизу.

Кто-то прикладом вышиб дверь. Через несколько минут из дома вывели Доброва и еще нескольких человек. Последними вели двух женщин с белыми повязками на рукавах. Одна, высокая, как гренадер, все время отставала и, когда ее легонько подталкивал локтем худенький щуплый конвойный, оборачивалась и говорила низким голосом:

— Я медицинская сестра! Понимаете? Медицинская сестра! — хотя никто этого не опровергал.

К утру выяснилось, что нападение на тюрьму так и не состоялось.

Петра не нашли — видимо, он действительно уехал.

Так бесславно кончилось это мартовское «восстание», о котором тогда писали все газеты и которое сами анархисты после называли «трагикомическим фарсом».

Вскоре после этих событий в Москве по указанию Дзержинского ВЧК ликвидировала все клубы, штабы и дома анархистов. Всю ночь 12 апреля в разных пунктах Москвы шли вооруженные схватки с «Черной гвардией» — бандами хулиганов и уголовников. К утру партия анархистов как организованная сила больше не существовала.

Правда, одна группа, завладев бронепоездом, прикатила под черным флагом в Брянск, надеясь снова поднять восстание. Анархистам даже удалось, напав на военный склад, захватить двести пятьдесят винтовок. Но в городе их никто не поддержал. Брянская чека быстро разоружила команду бронепоезда. Судили их вместе с арестованными в мартовские дни.

Митя не дождался суда над анархистами: впереди были дела поважнее. Он уехал с продотрядом в Мальцевский район и почти полгода мотался по пыльным проселкам, ночевал на сеновалах, перерывал тайники кулацких хозяйств, с боем выдирал хлеб для города, для фронта, для молодой Советской республики.

 

МЯТЕЖ

Тяжко начинался для Советского государства 1919 год. Со всех сторон враги, изнутри враги. В обращении VIII съезда РКП(б) к партийным организациям говорилось:

«Ряд полученных и собранных данных выяснил, что враги Советской власти напрягают все свои силы, чтобы нанести пролетариату решительный удар. Колчак, Деникин, петлюровцы, белогвардейцы на Западе готовили к марту общее наступление на всех фронтах.

Их план заключался в том, чтобы одновременно с общим наступлением поднять ряд восстаний внутри страны, преимущественно в ближайшем тылу Красной Армии, на узловых пунктах железных дорог и сорвать работу заводов, обслуживающих армию и транспорт...»

Брянск был очень подходящим объектом для многочисленных врагов Советской республики.

В один из первых дней марта Александр передал Мите, чтобы он зашел вечерком. Александр женился и теперь жил отдельно. Митя поселился у знакомых на Комаревской улице, почти напротив дома Фокина.

Александр был очень расстроен в тот вечер, долго молчал, долго стоял у окна, барабанил пальцами по стеклу. Потом неожиданно спросил:

— Видишься ты с этой... как ее... с этой хрустальной вазочкой?

И сам вопрос, и тон — все было Мите неприятно.

— Нет, не вижусь. И не понимаю, какое это имеет отношение...

— Ладно, не злись, — улыбнулся Александр. — Скажи-ка мне, этот хрусталик верует в господа бога?

— Перестань, пожалуйста! — вспылил Митя. — За кого ты ее принимаешь? Никогда в жизни она не верила! В конце концов, можешь спросить об этом ее супруга, каждый день видишь его. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Почему, почему... — Александр подошел к Мите, положил руку ему на плечо. — Слушай-ка, братушка, вступай в Чека. Второй раз зову. Будешь мне помогать.

— Я хочу на фронт! Отпустите меня на фронт! — горячо заговорил Митя. — Вон опять Колчак лезет, Деникин подпирает. А я здесь буду спекулянтов ловить?

— Снова-здорово! — вздохнул Александр. — Ну что мне с тобой делать? Что за характер беспокойный! Все тебе непременно самому испытать...

— Тебе хорошо, ты вот сколько успел в жизни сделать! — воскликнул Митя, чувствуя, что брат сдается, и уже заранее радуясь.

— Подумать только, этот старик не воевал. Да ты за свою жизнь столько навоюешься... — слабо сопротивлялся Александр.

— Шура, помоги, пошлите на фронт! — еще горячее запросился Митя.

Александр внимательно посмотрел на брата, улыбнулся своим мыслям.

— Ты чего смеешься? — испугался Митя.

— Ну вот что, раз уж ты так стремишься... Только я думаю, тебе нельзя просто взять да поехать.

— Почему это?

Скрывая улыбку, Александр заговорил серьезно.

— Избалуешься. Попросил — поехал. Вишь как просто! Нет. Сперва вот тебе задание. Завтра отправишься вместе с отрядом в район собирать дезертиров Приведете их в Брянск — пополнить 34-й и 35-й полки. С ними и пойдешь на фронт. Ясно?

— Да я этих дезертиров заставлю!.. — загорелся Митя.

Но Александр тут же охладил его.

— Нет. Ты их силой убеждения приведи. Хотел у Фокина научиться? Ну, докажи теперь. Только силой убеждения, Митя!

На пороге Александр остановил его.

— Насчет моих вопросов про Таю и про господа бога ни одна живая душа не должна знать, имей в виду. — И неожиданно весело добавил: — А чекиста я из тебя все равно сделаю!

* * *

День в монастыре тянулся монотонно, как обычно.

Служба в соборе следовала за службой. В падающем сверху бледном свете хмурого дня плавал синеватый дымок ладана. Тихо потрескивали свечи. Граф стоял, прислонившись к колонне, и ему казалось, что все это происходит в далеком детстве. Будто стоит только выйти отсюда, спуститься к прозрачной неширокой Снежети, и там, у водопоя, встретит Клим. Сытые маленькие лошадки завертят хвостами. Приветливо поклонится монах, ведущий от реки мохнатого першерона:

— Счастливой дороги, ваше сиятельство!

— Матушка чать заждались! — ласково скажет Клим.

И помчат лошадки под широкими, тенистыми деревьями домой... Домой!

Боже, как сладко болит сердце от этих видений! Ах, если б все это не ушло! Если б последние два года оказались просто детским кошмаром! И вот сейчас проснуться бы и увидеть в изголовье бесконечно дорогой почерневший деревянный образок и услышать за дверью милый заботливый шепот:

— Да он уже заворочался, сейчас проснется, неси сливки скорей!..

И войдет мать, единственная, кто прощала ему все прегрешения молодости, все его несправедливости по отношению к ней, неудачи на службе, долги, озлобленный, раздражительный характер... Ах, если б прошлое вернулось! Но теперь его нужно вырывать зубами. А вернешь ли?..

Кто-то легонько тронул графа за локоть. Узкие, сонные глаза, не мигая, смотрели на него.

— Отец Афанасий ожидает.

Граф сбросил с себя оцепенение, быстро зашагал за монахом к настоятелю.

Они не сразу узнали друг друга. Разве узнаешь в этом сытом сорокалетнем красавце, с черной волнистой бородой, струящейся по подряснику, с выражением покоя и значительности на холеном лице, того тоненького, изящного гвардейского офицера, почти мальчика, с большими темными глазами и порочным чувственным ртом, который некогда, давно-давно, служил с ним в одном полку. Их и выгнали-то в один год. Красивого мальчика, приглянувшегося командиру полка, Великому князю Сергею Александровичу, удалили за разврат. Он тогда, кажется, и постригся. Впрочем, граф знал, что в Преображенском полку, отличавшемся этим пороком, многие кончали так. В том числе и два будущих архиерея Гермоген и Серафим.

Настоятель тоже с грустью разглядывал своего сиятельного однополчанина, высокомерного и отчаянного забияку и картежника, который сейчас, сгорбившись, сидел перед ним, держа на коленях рыжий картуз, в стеганке, покрытой белой пылью — след езды в товарном вагоне, — в разбитых грязных сапогах, худой и давно не бритый.

— Вот как пришлось свидеться! — вздохнул отец Афанасий. — Трудно было пробираться?

— Ах, по-всякому... — отвечал граф. Он был взволнован встречей. — Ну как тут все? Как дом наш, сохранился? Усадьба цела?

— Вот этого досконально не знаю, — покачал головой отец Афанасий. — Я ведь из монастыря не отлучаюсь — незачем, у меня тут все под рукой.

Как бы в подтверждение этого вошел молодой послушник с нежным, тонким лицом и синими кругами вокруг глаз. Он подал отцу Афанасию записку и, мягко ступая, удалился.

Отец Афанасий пробежал записку, щеки его порозовели и задрожали.

— Однако нам и поговорить не дадут. Приехало советское начальство из Брянска — архимандрит требует к себе. Мало того, что они вокруг все разрушили, — горячась, говорил он графу, — хотят теперь отобрать нашу землю, сады, пасеки. И зачем? Создать какой-то земельный кооператив!..

— А вы что же, отец Афанасий? Те́рпите?! — перебил его граф. — Такими методами старого не вернуть!

— Ах, дорогой мой, с большевиками без дипломатии не продержишься, — проговорил настоятель, прикрывая глаза. — Если, конечно, нет иных возможностей...

Граф понял, что от него ждут откровенности.

— Антон Иванович просил передать: Брянск на главном направлении. В ближайшую неделю здесь нужно организовать серьезную поддержку: парализовать заводы и ослабить тыл. Брешь будет пробита здесь. В этот раз мы подготовились, как никогда. Союзники сделали для нас все возможное. Главнокомандующий спрашивает, что сделаете для России вы?

Отец Афанасий задумался.

— Вы привезли очень радостные вести, — наконец произнес он. — И я счастлив сказать вам, что и мы укрепились. Объединяются все антибольшевистские силы. Даже анархисты и эсеры теперь с нами. С чего мы начнем?.. В Брянске сейчас комплектуются два полка. Их собираются бросить на Поволжье. Нам стало известно, что чекистские комиссары отправились по деревням, чтобы под дулом пистолета пригнать несчастных, которые бежали из большевистских частей. Настроение у этих людей определенное. Остальное довершат наши новые союзники. Считайте оба эти полка в распоряжении главнокомандующего.

— Прекрасно! — воскликнул граф. — Настоящий подарок Антону Ивановичу! А может быть, с помощью этих войск удастся и самый Брянск...

— Подробности после, — прервал его отец Афанасий, поднимаясь. — Владыка ждет меня. Вы скоро едете?

— Нет, отец Афанасий! — торжественно ответил граф, вставая и гордо выпрямляясь. — Мне приказано ждать главнокомандующего здесь!

— А-а... — растерянно и даже испуганно протянул настоятель. — Так, так... Вам приготовлена комната в гостинице и трапеза, которая, надеюсь, напомнит вам нашу юность... Я приду, как освобожусь, — закончил он уже веселее.

— Спасибо, отец Афанасий, — церемонно наклонил граф лысеющую голову. — И подготовьте еще несколько комнат: я ведь только первая ласточка.

* * *

«Нечего сказать, славный агитатор! Трибун революции! Двух слов связать не мог!» — ругал себя Митя после сходки у волостного комитета, шагая прямиком через поле к одинокой избе, прилепившейся на опушке леса. Он со стыдом вспоминал свою бесцветную речь перед собравшимися стариками и женщинами, вспоминал их насмешливые и озлобленные взгляды, безобидные и полные издевки вопросы насчет положения на фронте. И это выступление председателя сельсовета, который юлил и вертел, начал во здравие и кончил за упокой, мол, Советскую власть защищать надо, кто может возражать, только пускай берут из соседнего села. А после него выступил вперед коренастый мужичок в железных очках, с умными глазами и сказал: «Четыре года мужик вшей кормил. Пущай заводские повоюют». И вдруг начал монотонной скороговоркой из Некрасова:

Сход одобрительно гудел.

Тогда не выдержал один из тех рабочих, которые были посланы с Митей в это село, перебил очкастого декламатора, выскочил вперед и как закричит: «Шкура! Революция погибает, а он стишками туману напускает! Давайте сюда своих дезертиров, пока не постреляли, кулачье чертово!»

И к чему это привело? Очкастый замолчал, развел руками и, обращаясь к сходу, сказал: «Ну вот, сразу бы объявил, что стрелять будет. А то сперва: мы народная власть, мы за свободу, мы да вы...» — и исчез в толпе.

После сходки явились всего-навсего четыре хмурых парня с повинной. И еще паренек лет 16—17, который сейчас вел Митю через поле. В дырявых валенках, в изорванной овчине, он строевым шагом подошел к Мите и отрывисто сказал: «Прошу взять до армии! Здоровый полностью и воевать буду!»

А ведь в селе по избам, как сообщили в волкоме, хоронилось не менее тридцати дезертиров, и почти все были вооружены.

Когда Семен, как звали паренька-добровольца, предложил провести домой к одному из дезертиров, а тот же расходившийся рабочий потребовал окружить избу, взять силой, Митя вспомнил напутствие брата. «Вот что, — заявил он товарищам, — я один его приведу». В окна глазели любопытные. Безотчетно чувствуя, что так нужно, Митя вынул из кармана наган и демонстративно положил на стол. «И без оружия приведу. Пойдем, Семен».

Перешагивая через борозды, в которых еще лежал серый, подернутый корочкой льда снег, Митя расспрашивал провожатого о дезертире.

— Васька Рыжий после немца пришел и оженился. Через полгода по мобилизации взяли. Вот два дня, как явился. Баба у его молодая, — объяснял ему Семен, забегая то с одного, то с другого боку.

— Богатый он? — спросил Митя.

— Да нет. А так, хозяйственный.

Когда до опушки оставалось шагов пятьдесят, со стороны избы раздался гулкий винтовочный выстрел.

— Стой! — задохнулся Семен. — Рыжий шальной, убьет!

Но то, что двигало Митей, не подчинялось доводам благоразумия. В такие минуты в нем просыпалось непостижимое упорство, почти упрямство.

Он внимательно пригляделся к небольшому крепкому домику с почернелой крышей, к аккуратному плетню, протянувшемуся до самой опушки — там не было ни малейшего движения, все притаилось. Оглянулся на село. Далеко на пригорке суетились люди, видно, услышали выстрел.

— Ну! — весело сказал он Семену, — двум смертям не бывать, одной не миновать! — И, вытащив из карманов руки, широко размахивая ими, — показывая, что безоружен, решительно зашагал к лесу.

Семен, робея, поплелся сзади.

Дверь в избу была отперта. Стены большой, в три окна комнаты были оклеены иллюстрациями из «Нивы». Пол покрыт свежевыстиранными дерюгами. На лавке под образами жалась в угол молодая простоволосая женщина. Со страхом косясь на вошедших, она совала грудь малышу, а тот вывертывался, колотил ее розовыми пятками и орал.

У окна, судорожно сжимая в руках ствол трехлинейки, подавшись всем телом вперед, словно готовясь прыгнуть, замер рыжий красавец парень с бешеными глазами.

Митя широко распахнул шинель, заложил ладони за пояс косоворотки. И даже для самого себя неожиданно добродушно, почти весело сказал:

— Василий, ты что ж пугаешь?

— Чего надо? — хрипло, с угрозой прорычал Рыжий, не меняя позы.

Но что-то в выражении его глаз неуловимо переменилось. Теперь Митя знал: зверь не прыгнет. Митя смело вошел, поклонился:

— Здравствуйте!

И сел на краю лавки, касаясь плечом Василия. Он ощущал, как дрожит в страшном напряжении сильное тело Рыжего.

— Как бабахнет! — улыбаясь, продолжал Митя, обращаясь к женщине. — Человек я не военный, гражданский, у меня привычки такой нет, чтоб в меня стреляли.

Женщина отвела взгляд и, прищурившись, прикрикнула на сына:

— Да замолчи, наказание господнее!

Она была очень хороша — ее румяное с нежными веснушками лицо, полные плечи так и пышат молодым материнским теплом. Разве захочешь уйти от такой в холод, в сырость, под пули?

— Чего надо? — повторил Рыжий. В голосе его послышалось нетерпение.

Митя повернулся к нему и, глядя в упор, спокойно спросил:

— Вот чего я не понимаю, если соскучился по жене, так неужели нельзя было в законный отпуск попроситься?

— Видно, что ты фронта не нюхал! — презрительно сказал Василий. — Попроситься! Пробовали!..

— Значит, не вытерпел!

— А что, оставить ее, чтоб такой вот комиссар под себя положил?! — вдруг снова озверел Василий.

— Это ты зря, — строго сказал Митя. — Жену свою обижаешь. Что ж она, подушка?

— Все они бабы! — с такой страстной горечью сказал Василий, что Митя сразу понял, как истерзался он там на фронте в ревнивой тоске по этой женщине.

А она, не поднимая золотистых ресниц, занималась сыном, словно и не о ней шел разговор.

— Теперь понятно, почему ты удрал! — пошутил Митя.

Василий, устыдившись своей слабости, горячо заговорил:

— Удрал, удрал! Чего мне там бояться? Пять лет пули не боялся. Так хозяйство же пропадает! Земля ждет. Сеять надо. А что она одна может? И тут еще дитё. Удрал, удрал...

В первый раз сердцем понял Митя трагедию крестьянина, связанного с землей жизнью, надеждами, любовью — всеми человеческими корнями — и вынужденного бросить все и идти за десятки, за сотни верст воевать, умирать... А знает ли он, ради чего? Понимает ли? И его ли вина, если не понимает, если не может оторваться от корней своих?

И, забыв о том, что он явился сюда агитировать, Митя положил обе руки на стол и все, что думал, все вопросы свои высказал перед этим рыжим Василием, которого увидел в первый раз. Он и не заметил, как начался их разговор, как оказался Василий рядом с ним на скамье и трехлинейка его, ненужная, осталась в дальнем углу.

— Нет, ты это зря, — задумчиво говорил Василий, глядя в пол, — мужик разбирает, что царская война, а что нонешняя. Мужик к царю не повернет. А только передышка требуется. Земля ж гибнет. Не к чему будет и ворочаться-то!

А Митя рассказывал ему о положении на фронтах, о происках меньшевиков и эсеров, о том, как трудно Советам строить новую жизнь...

Разговор уже подходил к концу, когда Василий спросил Митю:

— А ты сам-то, сказывают, чекист, что ли?

— Чекист! — ответил Митя, повинуясь внезапному внутреннему убеждению, что так нужно ответить.

— Вона! — протянул с удивлением Василий. — А молодой еще...

Митя рассказал, как его долго не отпускали на фронт и теперь наконец согласились при условии, что он поможет набрать пополнение.

— Вот, значит, отчего стараешься, — Василий покачал головой, — на фронт поспешаешь.

— Сил больше нет в кабинетах сидеть! — так чистосердечно воскликнул Митя, что Василий даже рассмеялся.

— Вместе будем воевать, Василий! — сказал Митя, поднимаясь.

— Скорый ты больно, — усмехнулся тот.

— Почему? Сбор у нас в Жуковке через неделю. Прямо туда приходи.

— Один? — удивился Василий.

— Зачем один. Собери еще ребят.

— Я посчитал, нас под конвоем повезут...

— Сам приходи, Василий, ждать буду!

Проводив Митю, Василий постоял на крыльце, глубоко вздохнул и, взяв в сенях топор, пошел к лесу — нужно было поправить изгородь.

10 марта группа, возглавляемая коммунистом Семеном Гавриловичем Панковым, доставила в Брянск пополнение в две тысячи человек. Операция в основном прошла мирно. Только в лесу недалеко от деревни Каменка в перестрелке с бандой дезертиров был убит молодой рабочий — комсомолец из Бежицы. Похоронили его в родном городе с воинскими почестями.

* * *

— Да, да, я против террора! Против восстания! Вообще против всяких насильственных мер! — выкрикивал Гарусов.

Чернавский, стоя среди комнаты в расстегнутом пиджаке и держась за собственные подтяжки, на каждый выкрик комически кланялся и говорил:

— Тэк-с!.. Оччень благородно!.. Ввеликолепно-с!..

— А, да бросьте фиглярничать, Чернавский! — разозлился Гарусов, вскочил и, отвернувшись, стал смотреть в окно. Хутор стоял на пологом холме; стена леса замыкалась у самого подножия. Там внизу у дороги два человека стаскивали с повозки бочонок, очевидно, самогон. Опять самогон...

В комнате воцарилась тишина. Он услышал, как за его спиной шептались. Потом голос Лямина, анархиста из брянских интеллигентов, громко произнес:

— Гарусов, в последний раз поговорим серьезно.

Он обернулся. Лямин, в своей добротной бекеше, стоял перед ним, раскачиваясь с каблука на носок, самодовольный, с румяными пухлыми щеками, похожий на преуспевающего дельца. Глядя на Гарусова, он презрительно свистнул:

— Учитель, вытрите слезы! Будьте мужчиной!

Да, Гарусов плакал. Он стыдился, злился на себя и никак не мог унять проклятые слезы, которые все текли и текли, и судорога хватала за горло.

— Я не могу этого видеть, Володя, — сказал Гарусов, широко взмахнув рукой. — Во что все вы превратились! В бандитов, пьяниц, распутников, в убийц!.. Если бы Петр Алексеевич увидел вас! Ведь он вас знает, Володя, я ему рассказывал о вас, о Пете, вы были нашей надеждой...

— Знаете что, Кропоткин сам называл диктатуру пролетариата самым страшным злом для дела свободы, — зло отпарировал Лямин.

— Но, Володя, товарищи, еще неделю назад я ездил к нему в Дмитров — он страшно подавлен, говорит, что мы дискредитировали все учение, втоптали в грязь имя Бакунина и опозорили его, Кропоткина. Володя, опомнитесь! То, что вы задумали, на руку самой страшной, черной контрреволюции! Петр Алексеевич сказал, что какие бы теоретические разногласия сейчас у нас ни были, будущее требует поддержать большевиков и Ленина. Смотрите, ведь Деникин наступает, Володя!..

— Ладно, хватит, все это мы слышали! — грубо прервал его Лямин. — Петр Алексеевич сказал «а» и побоялся сказать «б». Мы доскажем!

— Старичку захотелось иметь кусок хлеба с маслом, помереть на печке, — раздался скрипучий, насмешливый голос.

Гарусов метнул гневный взгляд на этого узколобого, ожиревшего юношу.

— Замолчите, купчишка! Вы здесь посторонний!

— Извините, — обиделся Малалеев, — я здесь хозяин. Хутор достался мне после папочки...

— Так же, как и его кабаки! — уже не сдерживая себя, закричал Гарусов. — Вот с кем вы связались, Володя!

— Что значит, связались, — пожал плечами Лямин. — Мы ему платим.

— Деньги деньгами, но идея меня тоже интересует, — с достоинством ответил Малалеев.

— Анархисты, эсеры совершают ошибку за ошибкой, Дошли до преступлений. Убили Урицкого, Володарского, стреляли в Ленина, устроили дурацкую бойню с Мирбахом, потом фарс с восстанием в Брянске... Куда вы все идете?! Чернавский! Эсеры! Мы! — не слушая, продолжал кричать Гарусов.

Лямин с силой хватил стулом об пол.

— Хватит!

В комнате стало очень тихо. И Лямин сквозь зубы, но внятно произнес:

— Сейчас для нас любой Деникин лучше, чем большевики. Ясно? В последний раз спрашиваю, Гарусов, вы с нами?

Гарусов, разбитый, опустился на подоконник, прислонился к косяку, простонал:

— Отвезите меня домой. И будьте вы все прокляты!..

Лямин кивнул Малалееву. Тот подошел к Гарусову.

— Пойдемте. Повозка готова.

Ни на кого не глядя, бледный, с трясущейся головой, Гарусов пошел к выходу.

Когда под его ногами заскрипели ступени крыльца, Лямин медленно обвел глазами присутствующих, глухо сказал:

— Он знает все.

— Ах, пожалуйста, только не путайте меня в ваши партийные склоки! — страдальчески задергался Чернавский.

— Не беспокойтесь, союзничек, — брезгливо сказал Лямин, — я сам! — и тяжело пошел из комнаты.

В комнате долго молчали в ожидании выстрела.

* * *

Льговские казармы, где разместились оба полка 3-й бригады, находились в Брянске Льговском, у самой станции Риго-Орловской железной дороги, километрах в пяти от собственно Брянска.

12 марта 1919 года на просторном казарменном дворе собралось вновь прибывшее пополнение. Среди повозок, точно в таборе, сновали люди в одиночку и группами. Бородатые и безбородые, в черных казачьих и серых солдатских папахах, в фуражках, плоских кубанках, в кепках и картузах, обутые во все виды обуви от лаптей до офицерских сапог, одни с хозяйственными деревянными сундучками, другие с тощими мешками за плечами, многие с винтовками самых различных систем — все они толкались, хохотали, ругались, кричали, жестикулировали, пели, грызли семечки. Но вот кто-нибудь вытягивал шею, вопил истошно:

— Идет!..

И все головы тотчас же поворачивались в одну сторону, шум стихал, и на мгновение тысячи людей сливались в одно настороженное существо.

Выяснялась ошибка, и хаос возобновлялся.

Тот, кого ждали, комиссар бригады Жилин, уже давно незаметно вошел во двор и, затесавшись в толпу, с интересом ко всему присматривался и прислушивался. Ему хотелось перед митингом ощутить общее настроение всей этой пестрой массы.

Слесарь одного из московских заводов, Жилин всего месяц назад стал военным комиссаром. Его коренастая фигура, неторопливые движения, спокойный со смешинкой взгляд глубоко сидящих серых глаз внушали уверенность, что Жилин все знает, все понимает и все умеет, — в действительности же он во всем вокруг открывал для себя новое. Впервые приходилось ему работать среди крестьян — рабочих в бригаде было мало. Всюду говорили о земле, о семьях, о том, скоро ли кончится война.

Вдруг Жилину почудилось, что одна из торговок семечками, худая и бледная, с подведенными бровями, воровато оглянувшись, вытащила из корзины листок бумаги и сунула солдату. Жилин попытался протолкаться к женщине. Перед ним нескладно суетился человек в широкой бекеше. Жилин хотел его обойти, а тот все оказывался на дороге и мешал. Наконец, недовольно огрызнувшись:

— Чего толкаешься? — оглянулся. Увидев комиссара, он быстро сдвинул на глаза свою черную техническую фуражку, свистнул и юркнул в толпу. Женщины поблизости уже не было. Заметил Жилин и двух штатских, которые, усиленно работая локтями, уходили от него в разные стороны.

Он встревожился. Нужно было скорее начинать митинг.

Выбравшись из толпы, комиссар прошел к покрытому кумачом столу, поставленному у стены одной из казарм. Здесь ожидали его Семен Панков и несколько ротных командиров.

По двору прокатился гул, все двинулись к столу, передние стали усаживаться на землю, задние влезли на повозки, и наступила тишина.

— Товарищи красноармейцы! — начал Жилин, строго оглядывая застывшую толпу, залитую розовым светом уже теплого мартовского солнца. — Советская республика ведет последний, жестокий бой с врагами социалистической революции!..

* * *

В двух шагах от места, где шел митинг, в темной задней комнате оружейной мастерской встретились два бывших царских офицера — представитель деникинской армии и командир батальона 34-го стрелкового полка. Разговор их был краток.

— Зачем вы сюда явились? — с упреком воскликнул бывший штабс-капитан. — Мы ведь сообщили вам свой ответ.

— Я надеюсь, что вы передумаете, господа, — пожал плечами деникинский посланник.

— Нет, нет, нет! Ни в каких авантюрах мы участвовать не будем. Это общее мнение всех бывших офицеров бригады, и мы просим...

— Глупости! — резко прервал его гость. — Артиллерийский дивизион готов выступить, я был там час назад...

— Очень жаль, — развел руками командир батальона.

— Да, там офицеры не оказались трусами!

— Как вы можете так говорить! Ведь вы офицер, вы должны понять: мы присягнули Советскому правительству. А вы требуете от нас измены!

— Странные понятия о долге: блюсти верность голоштанным комиссарам и сражаться против истинных патриотов России.

— А что у меня общего с генералом Деникиным? — покраснев, заговорил комбат. — Ни у меня, ни у моих предков никогда не было ни титулов, ни усадеб, не хватало средств к существованию. И вы, и ваши друзья всегда смотрели на меня сверху вниз, оскорбляли на каждом шагу! Для вас я всегда был выскочкой. Почему должен я возвращать вам ваши поместья? Да мне, если хотите, в тысячу раз ближе идеи равенства!

— Вот как? В таком случае немедленно выдайте меня чекистам, — спокойно сказал деникинский посланник и встал.

— А, вы прекрасно знаете, ваше сиятельство, что я этого не сделаю! Не смогу этого сделать!

— Этим я обязан не вам, — холодно поклонился граф, — а остаткам офицерской чести, которые пока еще сильнее вашей трусости.

— Не испытывайте моего терпения! — сказал комбат. — И больше не появляйтесь здесь — иначе я ни за что не поручусь.

— Надеюсь, меня не узнают, — ответил гость, застегивая свою ватную куртку и надевая старый порыжелый картуз. — Не узнают, если кто-нибудь не поможет, — с угрозой в голосе добавил он. И уже выходя, сказал: — Я передам ваши слова главнокомандующему. Вы будете сожалеть о них.

Нужно было тут же схватить его, отправить в трибунал. Но проклятое ложное благородство, честное слово, которым он гарантировал безопасность этого человека, весь кодекс с детства впитанных понятий о морали крепко держали штабс-капитана. Он вытер платком взмокший лоб, пригладил редкие седые волосы и вышел во двор.

* * *

Митинг заканчивался. Жилин уже отвечал на вопросы. И здесь начало разгораться то сражение, которое почти две недели так активно готовилось всеми силами подполья.

Потрясая запиской, Жилин кричал:

— Товарищи, какой-то чересчур грамотный человек спрашивает, почему нет свободного провоза продуктов отдельными гражданами!

— Верно! Говори! Давай провоз! — неслось со всех сторон.

— Отвечаю! — изо всех сил крикнул Жилин. И дождавшись относительной тишины, отчеканил: — Потому что получится свобода провоза для одних спекулянтов, товарищи!

Комбат увидел своего недавнего гостя прислонившимся к одной из повозок. Тот, заметив это, презрительно усмехнулся и, бравируя своим бесстрашием, подтянулся за борт повозки, встал на ось и звонко, задорно крикнул:

— Лучше у спекулянта купить, чем с голоду подохнуть!

Одобрительный гул покрыл его слова. А он неторопливо спустился на землю и не спеша, не оглядываясь, пошел со двора.

— На четверть фунта хлеба в день не навоюешься, братцы! — кричал маленький вихрастый солдат в огромной вислоухой ушанке.

К столу шагнул рослый, бородатый и косматый детина и сиплым басом сказал:

— Повоюешь! Поставят тебе за спину заградотряд из Чеки, будешь вперед бежать и «уря» орать!

Детину узнали — это был знаменитый брянский босяк по кличке Плевна, объявивший себя идейным анархистом. Его заявление встретили хохотом, криками:

— Крой, Плевна! Долой Чеку!

Молодой красноармеец, видно из рабочих, оперевшись на чьи-то плечи и высоко поднявшись над толпой, старался всех перекричать:

— Товарищи! Чека борется с контрреволюцией! Чека бьет контру, товарищи!

В ответ раздался свист.

Жилину было ясно, что настроение собравшихся изменилось не случайно.

— Надо кончать митинг, — шепнул он Панкову. — Здесь слишком много посторонних и подозрительных.

Но в это время недалеко от них в толпе несколько голосов хором прокричали:

— Слу-шай-те!

И оттуда кто-то невидимый в мгновенно наступившей тишине громко и внятно сказал:

— Чекисты и коммунисты против народа, против революции. Все вы знали настоящего революционера художника с Брянского завода товарища Гарусова. Позавчера чекисты предательски заманили его в лес и подло убили! Долой убийц!

И хотя мало кто из присутствующих знал Гарусова, рев покрыл эти слова.

Комбат протиснулся к столу. Возле Жилина собрались почти все командиры.

— Разведите людей по местам! — бросил им Жилин и вскочил на стол.

Коммунисты и комсомольцы стали со всех сторон пробираться к нему. Но их было немного, Жилин насчитал всего семнадцать человек.

Коренастая фигура военкома, который, заложив ладони за пояс гимнастерки, невозмутимо сверху оглядывал толпу, была хорошо видна отовсюду. Его уверенность и насмешливая улыбка, его спокойствие подействовали. Шум понемногу стал спадать.

— Товарищи красноармейцы! — негромко сказал Жилин, и его услышали во всех концах площади. — Среди вас затесались люди, которые хотят сорвать наш митинг. Это провокаторы, враги, перед которыми мы не станем говорить о наших боевых делах и задачах. Поэтому сейчас командиры разведут вас по подразделениям. Вы сами должны очистить ваши ряды от контрреволюционной сволочи!

— Становись! Становись! Становись! — раздались команды ротных. Часть толпы шарахнулась к воротам, остальные строились на плацу.

* * *

На другой день после митинга Митя подошел к зданию на Московской улице, где помещался штаб бригады. Рядом, в доме бывшего офицерского собрания, сейчас находился Центротеатр. На фанерном щите красными буквами стояло:

«Разбойники». Трагедия Шиллера. С участием артистов столичных театров. Просьба не лузгать семечки».

— Начинается пролетарская культура! — насмешливо произнес кто-то за Митиной спиной.

Митя обернулся. Перед ним стоял Владислав в кавалерийской куртке, в кубанке, в сапогах со шпорами. Плоская серьга величиной с копейку поблескивала в правом ухе. Его удлиненное, тонкое и бледное лицо с маленькими усиками было красиво, когда он, играя бровями, улыбался Мите.

— Да, начинается пролетарская культура! — с вызовом повторил Митя. — Что тут смешного?

Словно не замечая Митиного тона, Владислав положил руку ему на плечо.

— Впрочем, народ нужно развлекать, это правильно...

Митя страстно любил театр, и слова Владислава прозвучали для него особенно фальшиво.

— Театр — не конфетка! — резко сказал он и, дрожа от ненависти, отодвинулся.

Внезапно он понял, как давно и глубоко ненавидит этого человека с его воркующим голосом, пошлой серьгой, искусственной, недоброй улыбкой. «Ревную?! — подумал Митя и немедленно осудил себя: — Я несправедлив к нему!»

— Ваш брат говорил мне, вы идете в армию?

Митя принудил себя ответить и даже показал направление, выданное губисполкомом.

— Завидую вам, Димитрий, — произнес Владислав, продолжая улыбаться. Ему было лет под тридцать, и он говорил с Митей, как старший. — А мы тут остаемся, в обозе, так сказать. — Он цепко ухватил Митю под руку и стал прогуливаться с ним перед зданием штаба. — Я чекаю, ожидаю стоматолога, — пояснил он, кивая на вывеску у входа в дом: «Зубной врач Губерман». Штаб занимал второй этаж.

Владислав говорил и говорил, будто боясь остановиться. Польские коммунисты считают, что отделение Польши от Советской России — тяжелая ошибка. И какой результат? Польшей управляет гениальный пианист и бездарный политик, который привел страну на грань катастрофы.

Митя хотел спросить, с каких пор Владислав причисляет себя к коммунистам, но промолчал.

Цокот копыт, к которому Митя прислушивался уже несколько секунд, стал приближаться. К зданию штаба галопом подскакали два всадника. Один из них, Семен Панков, с которым Митя ездил за дезертирами, бросил поводья адъютанту и взбежал на крыльцо.

— Извините, пожалуйста, — опомнился Владислав, — я вас задерживаю. Вам нужно в штаб...

— Да, я пойду, — обрадовался Митя.

— Хотя, пока моего Губермана нет, я провожу вас, — вежливо сказал Владислав и первый направился в дом.

Панков и Жилин стояли на пороге канцелярии, разговаривая вполголоса. Завидев Митю с Владиславом, замолчали.

— В чем дело? — недовольно спросил Жилин, оглядывая их.

— Брат моего начальника Медведева, к вам в бригаду направлен, — с любезной улыбкой сообщил Владислав.

— А-а, Митя, — узнал его Панков. — Вот и хорошо! Кстати, среди пополнения у тебя есть знакомые. Поедем сейчас со мной, пулеметчиков выводить. Там, брат, у нас заваруха. Лошадь найдется? — обратился он к Жилину. Сердце у Мити заколотилось от радости. Сразу — на коня! Пусть-ка этот пеший кавалерист с серьгой посмотрит!

— Может быть, нужно что-либо передать председателю Чрезвычайной комиссии? — по-военному вытянувшись, обратился к Жилину Владислав.

Тот удивленно и внимательно взглянул на него, с секунду подумал и, не ответив, обернулся к Мите.

— Пойдем со мной во двор, коня возьмешь.

Когда Митя следом за Панковым рысью ехал по Московской, он увидел Владислава, почти бежавшего к рынку.

То, что он не дождался зубного врача, назойливость, с которой он удерживал Митю, и торопливость, с которой потом бросился в штаб, вызвали у Мити неясное подозрение. Может быть, совсем не зубной врач интересовал Владислава возле штаба... Но Митя отогнал от себя эти мысли.

Владислав посторонился, пропуская всадников, одобрительно подмигнул. Делая вид, что не замечает его, Митя лихо промчался мимо.

Военный городок гудел. Оба полка высыпали из казарм. Множество штатских с деловым видом носилось среди красноармейцев. Командиров не было видно.

Митю здесь никто не знал, и он беспрепятственно проник в казарму пулеметной роты. Первый, кого он увидел, был Васька Рыжий, возившийся у станкового пулемета.

Василий поднял голову, улыбнулся.

— Что, в гости пожаловал? — потом, оглянувшись, вполголоса: — Жизнь надоела, чекист? Узнают — убьют. Озверели люди.

Митя присел возле него на корточки.

— Во-первых, Вася, я еще не чекист — это я так сболтнул, для важности. А во-вторых, я послан за вами. Роту нужно сейчас же вывести в Брянск. Где командир?

Василий молча кивнул и пошел искать командира.

Командир роты оказался почти сверстником Мити. Он прочитал записку Панкова, нахмурился:

— Пойдешь с нами? Если дорогу преградят, будем пробиваться с боем. — И обернувшись, скомандовал негромко: — В ружье!

Через десять минут рота в полном порядке выступила из казармы.

Сначала во дворе никто не обратил на это внимания. Но у самых ворот к командиру подбежал маленький вертлявый человечек в штатском и следом — два красноармейца.

— Чей приказ? Куда? Назад! Ворота! Часовые! Не пускать! — кричал человечек, размахивая руками.

Один из сопровождавших его красноармейцев бросился к зданию канцелярии. Митя нащупал в кармане наган, взвел курок. Командир роты, не останавливаясь, приказал:

— Вперед! Прибавить шаг! — и пошел прямо на вертлявого человечка.

Тот отскочил в сторону, отчаянно замахал руками и затараторил. От канцелярии бежали какие-то люди, потрясая кулаками и пистолетами. Но рота уже миновала растерявшихся часовых, вышла на дорогу и, не сбавляя шага, двинулась к Брянску.

Как раз в это время — было уже часа три дня — в городе ударили пушки. Это взбунтовавшийся артдивизион дал два выстрела по отряду вооруженных рабочих, занявших Трубчевскую улицу. Город притих.

У игрушечного розового домика со стрельчатыми окнами стояли станковые пулеметы, звучали тихие слова команды, строились и уходили вниз к Десне молчаливые рабочие отряды. Уже действовал военно-оперативный штаб во главе с Игнатом Фокиным, созданный два часа назад для борьбы с мятежниками.

Когда Панков и Митя вошли в кабинет Фокина, здесь были Жилин и вновь назначенный Москвой командир бригады, бывший полковник генштаба, чех Конюка.

Фокин у окна, держа одной рукой перед глазами железные очки, читал какую-то листовку. Оглянувшись на вошедших, сразу обратился к ним:

— Какое настроение в полках? Кто там командует?

— Настроение буйное. Офицеры в стороне, штатские распоряжаются, — хмуро отвечал Панков.

— Еще вчера, на митинге, поначалу никакой враждебности не было, — вмешался Жилин. — А сегодня днем Панкова Семена, когда влез на повозку — к порядку призвать, чуть самосудом не убили. Разграбили оружейный склад, кладовые... Сорганизовали их за ночь!

Фокин бросил листовку на стол.

— Коллективное творчество! Все тут — и эсеры, и анархисты, и еще кое-кто. — Он протер очки, спрятал в футляр, щелкнул крышкой. — Провокация готовилась заранее. Все говорит о заговоре. Цель ясна — захватить город и сдать Деникину. Будем держать оборону по Десне. Пулеметную роту направьте к Черному мосту.

Жилин кивнул и вышел. Некоторое время все молчали. На улице кто-то звонко, срываясь на высокой ноте, скомандовал: «Становись!»

— Агитация имела успех потому, что мы оттолкнули от себя середняка, — обратился Фокин к Панкову, наблюдавшему из окна, как строятся пулеметчики. — Ведь дезертир — это середняк. А ты говоришь, не пускать его в комбеды.

Митя вспомнил, что действительно несколько дней назад Панков говорил об этом Фокину.

— Съезд определит позицию по крестьянству, — примирительно отозвался Панков.

— Да как я на съезд поеду, как Ильичу в глаза посмотрю, когда у нас тут под боком этакое! — взволнованно воскликнул Фокин.

Вошел Александр Медведев. Он был бледен и хромал больше обычного. Еще с порога сказал:

— Гарусова убили сами анархисты! Точно установлено. Для провокации свалили на нас.

— А за что? — спросил Фокин.

— За то, что оставался порядочным человеком, — буркнул Александр и, не выдержав, закричал: — Я требую, чтобы губком санкционировал поголовный арест анархистов по всей губернии! Немедленно!

— И все-таки, Александр, такого указания я лично не дам, — сказал Фокин. — Соберем комитет, обсудим...

— Да сейчас-то что делать? — прервал его Александр.

Фокин вскинул на него свои ясные голубые глаза:

— Сейчас бороться в первую очередь путем переубеждения крестьянских масс. А репрессии против анархистов — это второстепенно.

— Игнат Иванович прав, — сказал Жилин. — Я поеду в казармы, поговорю с народом.

— Добро! — обрадовался Фокин. — Пусть они знают, что оборону мы держать будем. И меньшевиков, эсеров, анархистов обезвреживать тоже будем. Но тех, кто виноват. Не поголовно, Александр, — твердо заключил он. Вздохнул: — Пойду давать телеграмму в Орел и в Москву, — и вышел.

— Вот как довелось вам принимать бригаду! — с горечью обратился Жилин к полковнику.

— Ничего, я приму ее, — невозмутимо ответил полковник, и его некрасивое сильное лицо с тяжелой лошадиной челюстью озарилось обаятельной улыбкой. — Приму обязательно.

Жилин с интересом поглядел на него, задумчиво кивнул головой.

— Да, мы еще повоюем вместе.

— А ты что здесь? — вдруг заметил Александр брата.

— У меня направление в бригаду... — замялся Митя.

— Куда ж теперь, — развел руками Жилин, но, увидев огорчение на Митином лице, хлопнул его по плечу: — Ладно, оставайся пока при мне! Для поручений. — И повернулся к Конюке. — Товарищ комбриг, ночевать будем в штабе. С утра поеду к полкам.

* * *

Белый дым с шумом вырывался из трубы, в его разрывах ослепительно синело весеннее небо. Ошалелые сороки в панике срывались из-под колес. Жилин стоял у двери, рядом с машинистом, собранный, спокойный. Митя испытывал счастье от этой быстрой езды, от того, что он рядом с человеком, которого в Брянске называют «железным комиссаром», от предвкушения опасности.

Показались первые строения военного городка.

— Гляди, они заставу выставили, — крикнул Жилин машинисту. — Останови-ка там!

В будке было еще трое рабочих. Они подошли к двери, осторожно оттирая Жилина, чтобы выйти первыми.

— Не суетись, ребята, — отстраняя их, строго сказал Жилин и встал на ступеньку. — Товарищи красноармейцы! — воскликнул он, и в голосе его прозвенела такая уверенность и сила, что Митя сразу успокоился. — Когда месяц назад московские рабочие послали меня к вам...

Митя успел заметить через плечо Жилина лица красноармейцев, на которых были растерянность и любопытство. А за солдатскими папахами виднелись знакомые Мите черная техническая фуражка, бекеша с серым воротником. И вдруг оттуда, из-за спин красноармейцев, медленно переворачиваясь в воздухе, полетела к паровозу граната. Сильный удар оглушил Митю. Комиссар молча повалился ему на руки.

Застава быстро отошла от паровоза, потом побежала. А здесь, в паровозной будке, стояла тишина, и пять человек застыли над телом комиссара. Он лежал на черном, засыпанном углем полу...

Паровоз медленно, без гудка шел к Брянску. Люди бежали навстречу, громко кричали, спрашивали, затем останавливались и молча смотрели вслед.

Убийство Жилина потрясло всех.

И все-таки, когда в полдень пришло известие, что оба полка выступили на Брянск и подошли уже к Десне, Фокин заявил, что необходимо снова поехать к полкам. На этот раз почти весь комитет был против. Предлагали держать оборону и ждать подкрепления из Орла и Москвы.

— Вы не верите в людей! — резко сказал Фокин. — Я еду!

Митя никогда еще не видел Фокина таким. На щеках его выступил лихорадочный румянец, глаза сияли. Накинув на плечи пальто, он стоял в дрожках, держась за козлы. Один, без всякой охраны ехал он через длинный Черный мост туда, где на пологом берегу темнело скопище почти шести тысяч человек. На этой стороне стояла наготове пулеметная рота, несколько кавалеристов нетерпеливо гарцевали на гулком настиле моста.

Семен Панков смотрел на ту сторону в бинокль, время от времени отрывисто бросал:

— Движение... Окружают Фокина... Нет, спокойно... Игнат говорит... Кто-то машет ему шапкой... Отчего это он оглядывается? Замолчал?.. — Панков замер, впившись в бинокль. В этот миг не у одного Мити остановилось сердце. — Ух! — выдохнул Панков.

— Что, что там? Говори! — закричали вокруг.

— Игнат рванул на груди рубаху, стреляйте, мол, сволочи...

— Ну, ну, ну! — торопили вокруг, — что ж они-то?

Но там все происходило гораздо медленнее, чем хотелось собравшимся здесь. И только через несколько минут Панков сказал:

— Как будто спокойно... Полки строятся... Двинулись... — И вдруг как закричит: — Назад пошли! В казармы!

Экипаж снова затарахтел по доскам моста.

Необычно принимал бригаду новый комбриг. Из Красноармейского клуба под звуки «Интернационала» вынесли гроб с телом Жилина и установили на лафете, присланном артиллерийским дивизионом. Роты и команды бригады двинулись за гробом. И глаза комбрига медленно и пристально скользили по суровым, угрюмым лицам его бойцов. Вероятно, он думал о том, что ошибки своей эти люди никогда не повторят.

16 марта Игнат Фокин уехал на VIII съезд партии и вернулся домой тяжело больным: заразился сыпным тифом. Лежа в больнице, он рассказывал товарищам о съезде, о Ленине.

Пришли к нему и Александр с Митей.

Фокин лежал слабый, худой, словно высушенный болезнью. Иногда он, забываясь, что-то невнятно бормотал. Рядом сидела жена, не выпускала его руки. Доктор сказал, — и об этом знали в городе все, — сдает сердце, сердце слабеет.

Братья долго сидели у постели, молчали. Вдруг Фокин открыл глаза, ясно посмотрел на них и улыбнулся.

— Вот, все теперь определилось, — сказал он, чуть шевеля губами, — насчет середняка... Расскажите Семену... Панкову. Съезд все решил... Ленин говорил о деревне...

— Помолчи, Игнат, — склонилась над ним Аграфена Федоровна, — тебе нужно беречь силы.

— Как же, — запротестовал Игнат, — о Ленине ведь нужно рассказать! — На миг забылся. А потом посмотрел на жену и неожиданно пошутил: — Грунюшка, если когда-нибудь захочешь развестись со мной... будешь искать предлог... скажи что-нибудь плохое... о Ленине... вот мы сразу и разведемся... — и улыбнулся ей.

Когда у открытой могилы Игната Фокина говорили речи, Митя плакал, не стыдясь, как плакали, не стыдясь, вокруг все. Говорили люди, которые знали его близко или видели издалека, называли дорогим, чутким, стойким.

В молчании стояли полки 3-й Орловской бригады, перед которыми еще так недавно выступал Фокин. Вот вышел товарищ Фокина Григорий Панков, старший брат комиссара полка Семена Панкова. Недавно Григорий потерял жену: она умерла от чахотки. С мертвенно-белым лицом, поминутно облизывая сухие, синие губы, он начал:

— Кто поймет, какая дружба связывала нас с ним, какие годы!.. — Он замолчал, и гулкая тишина повисла вокруг, — И вот мы потеряли... Я потерял... У меня теперь не осталось самых близких... — Григорий снова замолчал и беззвучно затрясся, и никто не решался к нему подойти. Но он все же справился с собой и сказал то, что хотел: — Тут называют его Игнат Иванович. Нам больно это слышать. Для нас он навсегда останется, как в годы подполья, товарищем Игнатом. Запомните и вы его так. Товарищ Игнат! Пусть он останется вашим товарищем в самых тяжелых испытаниях, которые нам предстоят. Пусть он будет в вашем сердце и тогда, когда мы построим всемирный коммунизм!

Через две недели, в середине мая, Митя вместе с 3-й бригадой отправился на Восточный фронт.

 

ПОД МЕЛЕКЕССОМ

Батальон — несколько сотен измотанных, пятые сутки не спавших, плохо вооруженных людей, — растянутый в тонкую цепочку, с неимоверным трудом выдержал одну за другой две отчаянные атаки белых.

Противник отошел уже в сумерках.

Ложбинка, в которой лежал Митя, за этот трудный день была им обжита до последнего стебелька, пропахшего порохом, согретого и примятого его телом. Казалось, кроме этой ложбинки, да кучки патронов под рукой на расстеленном носовом платке, никогда в жизни ничего больше у него не было и не будет...

Только когда сзади затарахтела полевая кухня и раздалось позвякивание котелков и ложек, Митя понял, что можно наконец опустить голову щекой на землю, разжать ладонь, приварившуюся к ложу винтовки, вытянуть замлевшую руку.

Вся степь перед ним до самых холмов, за которыми стоял враг, заполнилась туманом. Он перевел уставшие глаза на высокое небо — половина его была еще добела раскалена дневным зноем, но другая половина уже остывала, багровея и темнея. В глазах все еще копошились черные фигурки, перебегающие по степи, поблескивали штыки атакующих офицерских рот, и от неестественной, необъятной тишины было тяжело до боли в ушах...

Проснулся он от оглушительного металлического скрежета. Возле самой его головы полевая мышка царапала по котелку. Митя мгновенно ощутил сосущий голод и ругнул себя за то, что проспал ужин.

— Чего стараешься, пусто там, — тихо сказал он, и мышка сразу присела, сжалась в комочек, вытянула вверх подрагивающую острую мордочку.

— Съешь кашу-то, ведь с салом, — произнес знакомый голос.

Митя повернулся. Васька Рыжий лежал рядом, курил. Митя заглянул в котелок.

— Ты принес?

— Эге, — лениво протянул Рыжий, — вижу, проспишь...

Митя с аппетитом съел холодную кашу, долго выскребал остатки.

Несколько минут они лежали рядом молча. Потом Митя сказал, не глядя на Василия:

— Сын подрос — не узнаешь.

Василий не ответил, но Митя знал, что он ждал от него слов о сыне и сейчас блаженно улыбается в темноте.

Впереди послышались движение, невнятный говор. Митя насторожился, поднял голову.

— Беляки своих подбирают, — не пошевельнувшись, отозвался Василий.

И они еще долго лежали рядом, молча глядя в звездное небо.

Трудно первые дни на фронте — одному, среди чужих людей. Василий помнил это по себе. В его душе зрела грубоватая, заботливая нежность к этому пылкому веселому пареньку, который так неудержимо и так бездумно рвался в каждое опасное и трудное дело. И ведь Митя был в батальоне единственным, кто мог поговорить с ним о доме, о жене и сыне...

— Медведева к командиру! — прокатилось по цепи.

Митя закинул за плечо винтовку, побежал на зов.

Командир батальона сидел на борту тачанки, свесив ноги, пламя костра било ему в лицо, освещая снизу цыганскую шевелюру, из-под которой сверкали живые, как ртуть, глаза. Кивнул на разостланную на земле карту:

— В разведку просился? Карту понимаешь?

У Мити перехватило дыхание — осуществлялась его мечта.

Как влекло его к этим смелым, отчаянным ребятам, которые по ночам, получив короткий приказ, вскакивали на коней и по двое — по трое уносились во мглу, чтоб пробраться во вражеский лагерь, выхватить там языка и, примчавшись назад, встретить суровую похвалу командира, молчаливое уважение товарищей. Как хотелось ему вот так же небрежно броситься потом у костра на место, оставленное для него товарищами, и так же молча есть из котелка, предупредительно переданного ему по рукам. Как нравилась ему эта традиция молчания, которая окружала разведчика: он никогда не рассказывал о событиях своего таинственного ночного рейда, и его никогда никто не расспрашивал. Только, бывало, подмигнет, заворачиваясь в шинель, чтобы заснуть, и все понимают — было дело!

— Грамотных у нас не хватает. А тут без карты не пройти. Разберешься?

Глаза командира так и жгли его насквозь. Но признаться, что не знает карты, упустить, может быть, единственную возможность стать разведчиком? Нет, ни за что! Он и без карты всюду пройдет.

И, слегка охрипнув от волнения, Митя ответил:

— Разберусь!

Командир соскочил с тачанки, подошел к карте.

— Гляди же! Вот идет дорога. Мельница-ветряк. Затем бугор, видишь... За ним хутор...

Отойдя от командира, Митя наткнулся на Василия.

— Старшим назначили, в разведку! — захлебываясь от радости, шепнул он другу.

Василий, потупившись, угрюмо буркнул:

— Слыхал. Разве ты понимаешь по карте-то?

Но Митя, счастливый, уже несся собираться в дорогу.

* * *

Двигаясь почти наугад, чудом находя в темноте дорогу, под утро вышел Митя со своим товарищем к хутору. С бугра открылось внизу в серой дымке селеньице, втиснутое в узкую, темную лощинку. Митя приказал спешиться и поставить коней за бугор, а сам сбежал по крутому склону и с разбегу плюхнулся в сухой колючий бурьян на задах какой-то полуразвалившейся избы.

Мите следовало выяснить, нет ли в хуторе белых, так как на другой день намечалось наступление и хутор лежал на пути движения их батальона, выполнявшего обходный маневр.

Хутор неторопливо просыпался. Хрипло пропели петухи. Где-то звякнула щеколда, завизжали петли. Сонно проворчал что-то старческий голос и, видимо отпихнутая ногой, коротко, нехотя тявкнула собака. Звучно шлепая босыми ногами и кутаясь от рассветной свежести в овчинный полушубок, пробежала молодая растрепанная бабенка и юркнула в ближнюю избу.

По всему было похоже, что военных в хуторе нет. Митя собрался уже вернуться за бугор. Но в эту минуту хлопнула дверь соседней избы, кто-то затопал по ступенькам крыльца, протяжно, сладко зевнул басом, и Митя решил воспользоваться случаем: для верности еще расспросить местного жителя. Вскочил и смело повернул за угол.

— Здравствуйте! — сказал он человеку, который шел ему навстречу, — и замер. На френче, наброшенном на плотные, широкие плечи, тускло золотились погоны.

— Что? Кто такой? — забормотал офицер. Вдруг он понял, одутловатое лицо его стало белым, и, пятясь как-то боком, он с криком прыгнул на крыльцо. Откуда-то рядом с ним появился солдат-часовой, он суетливо срывал с плеча винтовку и щелкал затвором. Митя отскочил за угол избы, побежал через бурьян. Грохнул выстрел. По хутору пошел переполох, залаяли собаки, в разных концах закричали: «В ружье! В ружье!»

Из-за бугра верхом вынесся красноармеец, ведя в поводу Митиного коня. Пока Митя бежал, он быстро, на выбор стрелял по хутору, и Медведев успел вскочить в седло.

— Давай! — во весь голос крикнул Митя.

Они обогнули бугор как раз тогда, когда со стороны хутора поднялась отчаянная, беспорядочная стрельба.

* * *

Дикая скачка длилась уже около часа. Лошади стали храпеть и сбиваться. А приметных мест, которые они проезжали ночью, все не было — ни ветряной мельницы, ни заросшей извилистой балочки с родниковым ручейком... Вокруг расстилалась ровная бурая степь.

— Стой! — крикнул его спутник и, подъехав вплотную, решительно соскочил на землю. — Не туда заехали!

Митя с тоской огляделся по сторонам. Очевидно, в спешке они поехали от хутора по другой дороге. Плохо дело! Ведь нужно немедленно предупредить батальон, что хутор занят белыми. А Митя совершенно не представляет себе, в какой стороне свои. Товарищ, маленький, щуплый красноармеец, с тревогой и надеждой смотрел на него:

— Куда же нам теперь?..

— Сейчас сообразим... — спокойно протянул Митя, глядя то на солнце, уже оторвавшееся от горизонта, то на белеющую дорогу, — она убегала далеко, куда глаз хватал. Но в груди у него все больше холодело и в горле поднималась противная горечь. Заблудились!

Лошади жадно выщипывали редкие зеленые стебли. Оглушительно звенела степь кузнечиками. Стало припекать, и запахло полынью. От всего веяло таким покоем, так уверен и спокоен был этот стройный плечистый Медведев с веселыми синими глазами, что маленький красноармеец, растянувшись на земле, завистливо вздохнул:

— Хорошо, кто грамоту знает. Зиркнул в карту, враз видит, где что, куда ехать... И девки тебя, видать, любят...

А Митя в это время смотрел на карту, испещренную волнистыми линиями, черточками, точками, сложными значками, и ничего не понимал. Он грыз и клял себя за легкомыслие, за мальчишеское фанфаронство, которые через несколько часов обернутся предательством: батальон попадет под внезапный огонь противника и будет уничтожен по его вине! Хоть бы понять, что означают эти линии и знаки, хоть бы догадаться! Ах, почему он не выучил этого заранее!.. Митя чувствовал, что готов расплакаться.

— Так. Дело понятное, — со спокойной улыбкой сказал он, складывая карту и пряча ее за пазуху. — Надо ехать прямо на запад, чтоб солнце в спину пекло.

— С тобой не пропадешь! — радостно откликнулся красноармеец.

И, свернув с дороги, они медленной рысью поехали через степь на запад.

* * *

Едва стемнело, батальон выстроился в походном порядке. Ездовые спешно увязывали тюки, нагружали повозки. Не более двух десятков людей осталось у костров и на позициях, чтобы обмануть внимание противника. Бой должен был начаться рано утром, и за четыре — пять часов, оставшихся до рассвета, батальону предстояло пройти немалое расстояние до хутора, чтобы занять свою позицию на бугре.

Но командир медлил. Разведчики не возвратились — тревожный признак. Опасно вести людей почти вслепую. Он все Надеялся, вот-вот, в последнюю минуту вернется Медведев. Несколько раз замечал Василия Рыжего, который слонялся возле штабной тачанки и прислушивался к разговорам.

— Что тебе? — остановил его командир.

— Дружка моего все нет... — проговорил Василий, и в голосе его прозвучала просьба.

— Теперь уже некогда искать! — жестко сказал командир. — Идти надо! — Потом впился в него колючими глазами, мгновение подумал и потеплевшим голосом добавил: — Ладно, пойдешь с разведкой, может, встретитесь. — Коротко закончил: — Передай команду «Вперед».

Темная масса людей зашевелилась и с тихим шорохом тронулась — точно ветер прошелся по степи.

* * *

Вконец измученные многочасовыми скитаниями по раскаленной степи, голодом и жаждой, под вечер стояли разведчики на вершине холма и с отчаянием смотрели на огромный военный лагерь, раскинувшийся под ними. Дымили походные кухни, горели костры, копошилось множество людей, торчали в небо оглобли бесчисленных обозов, и у самой околицы большого села поблескивали крылья аэроплана. А далеко впереди, почти на горизонте, угадывались линии окопов и заграждений. Это были главные силы белых.

— Все, — глухо сказал Митя. — Дальше некуда.

— Нет, ты мне разъясни, пожалуйста, — жалобно заговорил его товарищ, — чего ж ты весь день в карту смотрел? Чего ж теперь делать?

Представив себе весь ужас разгрома, которому может подвергнуться его батальон в жестокой ночной засаде, Митя схватил за руку товарища и горячо сказал:

— Друг, я во всем виноват! Ничего в этой проклятой карте не понимаю! Главное, своих предупредить. Ведь они на хутор пойдут сегодня ночью...

Маленький красноармеец свистнул от удивления.

— Вот это да!.. — Потом долго молчал и наконец так крепко выругался, что у Мити даже немного отлегло от сердца.

— Значит, одно остается, — заключил красноармеец, — ворочаться под хутор и там ждать своих.

Весь день после того, как они бросили лошадей, он покорно плелся за Митей, не проявляя ни малейшей инициативы. А тут вдруг решительно шагнул вперед и, кинув через плечо: — Запрячь свою карту! Так найду! — быстро пошел на восток. Митя последовал за ним.

Была глубокая ночь, когда они снова подошли к хутору. Там слышалось движение, изредка звякало железо. Кто-то вполголоса отдавал команду, и тотчас раздавался топот сапог или дробный цокот копыт. Чей-то бас громко произнес:

— Пленных не брать, ребята! С богом!..

И вразброд глухо застучали сапоги по укатанной дороге.

Разведчики лежали в высокой траве, напряженно всматриваясь в темноту, сдерживая дыхание.

«Как предупредить? Как предупредить?» — Мите казалось, эта мысль так стучит в его голове, что слышно на весь хутор.

— Если б знать, что наши близко, можно бы выстрел дать, — словно в ответ ему шепнул красноармеец.

Если б знать! Может быть, они подходят уже. А может, еще далеко... Ведь до рассвета добрый час. Но если они подходят... Если вот в следующую секунду там впереди застрочат по дороге пристрелянные пулеметы... И решение у Мити созрело мгновенно. Бесповоротно.

— Доставай гранату! — и первый пополз к плетню, к дороге.

Когда колонна поравнялась с ним, он с силой швырнул гранату в самую гущу. Послышался глухой удар, чей-то стон. Наступила секундная тишина. И затем взрыв. Гулкое эхо раскатилось над степью. И началось. Крики. Стрельба. Почти сейчас же неподалеку взорвалась еще граната. Митя бросился туда вдоль плетня. Товарищ его лежал здесь же в огороде и методически постреливал. Митя упал рядом с ним и тоже стал стрелять. Разведчиков заметили. Постепенно огонь белых сосредоточился на них.

Небо посветлело, и теперь было видно, что они лежат почти в центре села. Стали отползать к земляному погребу, поросшему травой. Но и там укрыться было невозможно. Справа, перелезая через плетни, к ним бежали офицер и несколько солдат.

Митя высыпал на землю последние патроны — отходить было некуда.

Сперва он только увидел, как кто-то, делая саженные прыжки, спускался по склону бугра к селу. Человек этот нес на плече что-то громоздкое, странно размахивал рукой и кричал. Тут Митя заметил, что офицер целится из-за плетня. Прижавшись к земле, Митя выстрелил в него, но промахнулся. Офицер перелез через плетень, пошел прямо на разведчиков, но на полдороге остановился и вдруг, повернувшись, хромая, медленно побежал назад. И тогда Митя наконец услышал:

— Держи-и-ись!..

Там, на склоне бугра, Васька Рыжий пристроил свой пулемет и бил оттуда остервенело, длинными очередями, неистово чертыхаясь и матерясь. Издалека донеслось «ура-а!..»

— Наши-и! — радостно тонким голосом вопил за Митиной спиной маленький красноармеец.

Белые бежали врассыпную, бросая оружие, повозки, лошадей.

Митя выпрямился во весь рост и, потрясая над головой винтовкой — кончились патроны, пошел навстречу Василию, крича что-то нелепо восторженное.

Василий привстал на одно колено, потом нога его как-то странно медленно подвинулась, поползла. И, обеими руками прижав к груди пулемет, в обнимку с ним он покатился с бугра в ржавый колючий бурьян.

* * *

3-я Орловская бригада на Восточном фронте проявила истинный героизм.

Для Мити же началась настоящая, трудная школа войны, в которой ему предстояло многому научиться, не только чтению топографических карт.

 

КОНЕЦ ИЛЛЮЗИЙ

Заседание Военно-революционного Совета Брянского укрепрайона 25 сентября 1919 года затянулось до полночи — Деникин подходил к Орлу.

Александр Медведев подписал протокол заседания, попрощался с членами Совета и поспешно вышел. Он торопился в Чека.

В городе почти не было света, и Александр в густой мгле ощупью, скользя по мокрой дороге, спускался с Покровской горы. Ему казалось, что все вокруг полно тревоги и вражды: злобно притаились темные обывательские дома, трусливо обезлюдели улицы, даже собаки не брехали. Все затаилось в ожидании — чья возьмет.

Напряжение борьбы достигло огромного накала. Вчера наложили контрибуцию на городских купцов и взяли пятнадцать заложников, а ночью в городе уже кем-то расклеены листовки о «зверствах» Чека. Вся волчья свора завозилась. На улицах Брянска появились анархисты, отсидевшие после прошлогодних эксцессов, и тотчас же начались в городе разговоры о забастовках на заводах. В штабе 14-й армии на днях схватили деникинскую шпионку, пытавшуюся выкрасть оперативные документы. А сегодня утром на складе Арсенала обнаружилось хищение ста килограммов пироксилина. Конечно, вполне возможно, что эти события не имеют между собой прямой связи. Просто приближение Добровольческой армии воодушевило все враждебные силы. На этом сегодня особенно настаивал Цеховский, которому Александр поручил расследовать дело о краже пироксилина.

Цеховский посмеивался над провинциальной манией заговоров: «Во всяком преступлении ищи спекуляцию. Смутное время — каждый торопится урвать кусочек». И надо признать, он виртуозно распутывал спекулятивные комбинации, вылавливал спекулянтов и в этом деле был незаменим. Историю с пропажей пироксилина он тоже объяснял чистой спекуляцией. «Спекулянты ждут Деникина, запасаются товаром. Я найду вам эту взрывчатку в какой-нибудь бакалейной лавочке в самом Брянске».

В его предположениях было много убедительного, и многие верили этому, хотели верить. Даже сегодня, когда Медведев просил санкции на обыск в монастыре в Белых берегах, ему отказали. Сотрудник земотдела, тихий земский агроном, покраснев, кричал тонким голоском:

— Опять заговоры?! Чека разрушает образцовое хозяйство! Вот где контрреволюция! — Он докричался до того, что назвал монахов пролетариями и объявил о врастании монастырских хозяйств в социализм. Над этим, конечно, посмеялись, но обыскивать монастырь не разрешили.

— Положение не столь серьезно, как тебе мерещится, — сказали ему.

— Нервы у тебя сдают, Александр, паникуешь, — так заключил председатель Совета.

Но Медведев ничего не мог с собой поделать: теперь ему казалось подозрительным все, даже поведение земотдельца.

Он отдавал себе отчет в том, как опасно поддаться мании подозрительности — предела тут нет. Но когда думал о судьбе революции, о том участке борьбы, который ему доверили, сознавал, как важно десять, двадцать, сто раз проверить каждый факт, пока не останется ни тени сомнения.

Вдруг мелькнула тревожная мысль — он остановился. Только что он подписал протокол, пятым пунктом которого значилось... Он даже ясно увидел эту страничку:

Протокол № 3 заседания Военно-революционного Совета Брянского укрепрайона от 25 сентября 1919 года

С л у ш а л и:

5. Заявление Коллегиального Правления объединенных церквей г. Брянска о приносе и принятии и хождении по домам г. Брянска из Свенского монастыря иконы Свенской Божией Матери.

П о с т а н о в и л и:

5. Разрешить.

Да, да, у него тогда же шевельнулось подозрение. Казалось бы, обычный крестный ход... Однако в последнюю неделю монахи белобережного монастыря зачастили в гости к враждовавшим с ними свенским собратьям. Что, за внезапная дружба? Разве это не удивительно? А многочисленные паломничества в Белые берега самых странных паломников, в том числе и женщин. Недаром его удивило тогда появление у монастыря этой Хрусталочки — Таисии Простовой... И еще более тяжелое подозрение возникло у него, так что даже холодок пробежал в груди и он попытался отогнать эту мысль. Но в следующее же мгновение взял себя в руки: значит, нужно проверить.

Он был так погружен в свои мысли, что вздрогнул от шепота совсем рядом, почти у самого уха.

— Кто? В чем дело? — спросил Александр свирепо и чиркнул зажигалкой. Прыгающее пламя осветило в черной нише ворот смущенное лицо девушки с изломанными пушистыми бровями, с поджатыми губами, удерживающими озорной хохот, и гневную курносую физиономию юноши, готового ринуться в смертельную драку.

— Ладно, ничего, — буркнул Медведев и быстро пошел, улыбаясь в темноте. Он шел мимо собора, мимо рынка и теперь видел, что улицы совсем не безлюдны: во многих углах темнели застывшие пары. Громко стуча сапогами по булыжной мостовой, прошагали три человека с винтовками — рабочий патруль. А на дворе, где стоял караульный батальон, тихо и страстно пела гармонь. На душе у него становилось легче. Жизнь не затихает, жизнь идет! Все нежное и прекрасное живет, живет на зло всем чертям!

Он весело кивнул часовому и вошел в дом Брянской чека.

Еще неделю назад, когда обозначилось направление удара деникинской армии, коммунисты Брянска и Бежицы перешли на казарменное положение. Ночевали в тех же комнатах, где днем работали.

Сотрудники встретили Александра тревожным молчанием. Он мгновенно почувствовал: беда!

Ответственный дежурный положил перед ним на стол телефонограмму из ВЧК. Медведев дважды перечитал:

«Сегодня, 25 сентября, озверевшими контрреволюционерами брошена бомба в зал заседаний Московского Комитета партии большевиков. Много жертв. Преступники не задержаны. Примите меры на местах. В ответ на белый террор мы обязаны усилить красный террор. Революция в опасности».

В ту ночь никто в Чека не ложился. До утра удалось арестовать трех анархистов, находившихся в городе под вымышленными именами.

Часа в три ночи к Медведеву вбежал Цеховский. В отличие от других сотрудников он был, как всегда, аккуратно выбрит, подтянут, выутюжен. Он радостно улыбался.

— Александр Николаевич, следы пироксилина найдены!

— Как? Где? Рассказывайте! — встрепенулся Медведев.

— О, у меня есть один замечательный босяк, — тонко улыбнулся Цеховский. — Дайте мне пять человек и две повозки, через два часа пироксилин будет тут.

Щеголеватость, с которой работал Цеховский, одновременно и нравилась и раздражала. Словно для него все это был постоянный парад, непрекращающийся спектакль. Но работал он действительно ловко. И когда за окном весело протарахтели повозки, Медведев взглянул на часы: он знал, через сто двадцать минут ящики с пироксилином внесут в его кабинет.

Однако вскоре все еще больше осложнилось. Едва отъехал Цеховский, к Медведеву размашисто ввалился восемнадцатилетний Гриша Семичастный, по собственным словам до революции плававший на какой-то черноморской посудине; на ленточке его бескозырки сохранились расплывчатые остатки букв.

Гриша небрежно козырнул и проговорил, гнусавя:

— Начальник, есть шанс!

— Семичастный, не кривляйся! — осадил его Медведев. Он упорно отучал Гришу от этого «флотского» жаргона.

— Ладно, серьезное дело, а ты на мелочи кидаешься!.. — обиделся тот. — Слушай, я сейчас с вокзала. Оказывается, неделю назад в Москву был отправлен товарный вагон под охраной двух красноармейцев. У начальника вокзала спрашиваю, какой груз. Говорит, военный. Ну, кроме штаба четырнадцатой — некому. Я — туда! Не пускают. Шум. Я рвусь. Мандат сую. Мне под нос — пушку. Драка. Думаю, еще посадят. А тут вы ждете. Штука? Смотрю, выходит кто-то — синее галифе, черная косоворотка с ремешком, глаза черные, усы черные. Все козыряют. Конец, думаю, начальство новое — упекут. А он взял мандат, расспросил. Смотрю, смеется. И вот, верьте — нет, за плечи меня обнял. Улыбка у него такая счастливая, будто брата родного увидел...

Гриша обвел сияющими глазами чекистов, собравшихся на его громкий рассказ.

— И говорит: «Человек врагов Советской власти ловит, а вы задерживаете! Пропустить и показать документы — отправляли мы там что-нибудь в Москву или нет». — И пропустили! Верите — нет? И знаете, кто он такой?!

— Орджоникидзе, — ответил Александр. — Он назначен членом Реввоенсовета 14-й армии.

Гриша с восторгом расписывал подробности встречи, но Медведев вернул его на землю.

— Что же ты там выяснил, Гриша?

— А, да! — Гриша вытянулся и отчеканил: — Четырнадцатая армия за последнюю неделю ни одного товарного вагона в Москву не отправила.

И вот тогда-то Медведев впервые совершенно ясно сказал себе, что в товарном вагоне в Москву под охраной двух мнимых красноармейцев был отправлен украденный пироксилин и что Владислав Цеховский знал об этом. Александр даже не мог объяснить себе, на чем основана его уверенность. Ведь Цеховский работал безупречно. Но появление Таи в монастыре, поведение Владислава в дни мятежа гарнизона, когда он так и шнырял возле штаба бригады, настойчивость, с которой он все валил на спекулянтов, — это вместе с антипатией, питаемой к нему Александром, укрепляло его вывод. «Нет, нет, сначала проверить, тщательно проверить, — останавливал себя Медведев, — еще слишком многое неясно».

— Спасибо. Иди отдыхай, Семичастный!

Заперев дверь за Гришей, в третий раз приступившим к рассказу о своей счастливой встрече, Медведев стал обдумывать, как он поступит, когда Цеховский явится и начнет объяснять, почему не привез пироксилин. Ведь,это будет первая проверка для Владислава.

Уже рассветало за окном, когда Цеховский вошел в кабинет председателя Чека. С ним пять бойцов, ездивших на операцию, они угрюмо смотрели в пол. Цеховский был растрепан, ворот кителя расстегнут, одна пуговица оторвана. Брови его нервно прыгали.

— Где спекулянт? — тихо спросил Медведев.

— Александр Николаевич, он неожиданно открыл стрельбу... — растерянно стал оправдываться Цеховский. — Я хотел ворваться через окно. Он бросился на меня... И кто-то из ребят уложил его...

— Да, вот как вышло, — подтвердил один из бойцов. Медведев поглядел на них. Это были надежные ребята, коммунисты, которых он знал много лет.

— Досадно, — сказал он, отвернувшись. — Значит, пироксилин не нашли... — Волнуясь, прислушивался он к интонации, с которой ответит Цеховский. А тот удивленно взглянул на Медведева и с обидой воскликнул:

— Что вы, Александр Николаевич! Привезли! В сарае обнаружили. Все сто килограммов, как в аптеке!

Медведев вспоминал потом, какое огромное облегчение, настоящую радость испытал он, когда ребята внесли в кладовую запаянные металлические ящики.

Широким, открытым жестом пожал руку Владиславу, сказал от самого сердца:

— Спасибо. Большое спасибо! Иди спать. Домой иди. Теперь до утра ничего не случится. Подробности расскажешь завтра. А ведь я сомневался...

Цеховский, прищурившись, посмотрел ему прямо в глаза, спокойно поблагодарил, напомнил бойцам, чтобы прибрали коней и повозки, и не спеша ушел.

Перед тем, как подняться к себе в кабинет и лечь спать, Медведев записал номер и вес каждого ящика. Запер дверь, поставил часового. Улегшись на диване, собираясь задуть лампу, уже слипающимися глазами пробежал колонку цифр, попытался сложить... Сознание путалось, сто килограммов никак не получалось. Но им овладело упрямство, решил заставить себя произвести это несложное действие — неужели не справится с усталостью! Широко открыл глаза, пересчитал. Помотал головой, пересчитал снова. Замер. Потом вскочил и, не надевая сапог, босиком сбежал в кладовую. Там он снова осмотрел каждый ящик, снова аккуратно списал цифры, снова сложил... Он долго сидел на каком-то сломанном стуле с высокой и холодной кожаной спинкой, старался взять себя в руки, все тщательно обдумать, оценить, принять решение... В ящиках, которые привез Цеховский, было сто тридцать килограммов пироксилина!

* * *

Утром 26 сентября Митя Медведев сошел с поезда и, не заходя домой, явился в Чека навестить брата.

Александр будто и не удивился ему, будто и не было этого знойного черного загара на сухих скулах, этих по-солдатски коротко остриженных волос, грубоватой возмужалости во всем облике Мити.

Они сидели друг против друга, одинаково положив руки на широко расставленные колени.

Митя сдержанно, по-взрослому чуть подтрунивая над собой, рассказывал о своих первых боях под Мелекессом. Да, сначала он здорово робел. Но у него оказался верный друг — пулеметчик Василий. Жене его привет везет, сам Василий в госпитале... Вообще бригада дралась геройски. Даже не верится, что эти люди бузили весной. Бригаду теперь переводят под Питер: Юденич наступает. Митя по пути заехал, на два дня. Теперь он порученец при комиссаре.

Александр внимательно, почти строго смотрел на него, вдруг сказал:

— Расскажи подробно о Цеховском — все, что помнишь, что видел, что знаешь.

— Есть улики? — прямо спросил Митя.

— Нет, улик нет, — ответил Александр, — а есть только моя твердая уверенность. Но этого мало! Пожалуйста, расскажи о нем все. Очень важно. Понимаешь? Очень.

Митя пытался убедить себя, чего вся эта история ему уже совершенно безразлична. Однако после разговора с братом он очень медленно шел пыльной дорогой к своей Бежице, не удержался и свернул к тому спуску у реки, где когда-то ночью стоял в двух шагах от Хрусталочки и Владислава...

Отец очень постарел: сгорбился и стал ходить легче, почти невесомо. Мать удивила: стала еще проворнее, шумнее. И, оказывается, главная в доме — она! Месяц назад побывала в Москве, привезла оттуда букварь — учит азбуку.

— На что тебе, ворона, — смеются соседки.

В ответ она весело блестит глазами.

— Газеты читать! Воюем ведь!..

Мите очень обрадовалась и, продолжая неистово носиться по дому, теперь все время улыбалась. Но когда ночью примчался взволнованный Александр, всех всполошил и потребовал, чтобы Митя немедленно ехал с ним в Москву, она, погладив его стриженую голову, сказала:

— Езжай, езжай, Митя. Видишь, прискакал, значит, больно нужно.

* * *

Поезд тащился от Брянска до Москвы почти восемнадцать часов. Братья были одни в купе. Александр спал, подстелив шинель, подложив под голову портфель. Митя сидел напротив у окна, смотрел в ночь, на черный занавес леса. Занавес иногда раздвигался, показывая спящие полустанки с зелеными светлячками у стрелок, с лунными отблесками на рельсах, мертвые железнодорожные составы, людей и мешки, сваленные в груды на платформах... Итак, он едет на очную ставку. Соображения председателя Брянской губчека в Москве сочли убедительными. Арестовано несколько подозрительных, прибывших из Брянска, они отрицают всякую связь с анархистами, называют себя вымышленными именами. Александр сказал Мите, что подробностей не знает, но убежден: Петр среди них. Митя должен его опознать. Александр уверен, что существует связь между анархистами, Цеховским, пропажей пироксилина и взрывом в Москве.

Митя смотрит в окно, почти не видя, чтобы только через много лет с удивлением обнаружить: каждая подробность осталась в памяти, даже синее мученическое лицо старика, прижавшееся к стеклу на какой-то короткой остановке. Сколько суток старик ждет поезда?

Митя не испытал радости, когда поверил в то, что Владислав враг. Ему было больно за Таю. Все это было слишком грязно для нее.

Сто тридцать килограммов пироксилина — вот что окончательно убедило Александра. Значит, сведения о том, что пропало именно сто килограммов, неточны. А раз так, то, возможно, украдено и не сто, и не сто тридцать, а гораздо больше... Новая, тщательная проверка показала: он прав — недоставало трехсот пятидесяти килограммов. Во время вторичной проверки заведующий складом застрелился.

Почему же Цеховский так уверенно отрапортовал, что сто килограммов найдены? Он, видимо, не подсчитал вес — был слишком уверен. Возможно, сам распорядился, чтобы в сарае было приготовлено ровно сто килограммов. Исполнители подвели его: ошиблись в счете. Главного же свидетеля он сам убрал. В нарочно вызванной перестрелке нетрудно было сделать это незаметно. А представить кражу как простую спекуляцию, доказать, что весь украденный пироксилин остался в Брянске, было необходимо, чтобы никто не заподозрил, что часть пироксилина отправлена в Москву — двести двадцать килограммов!

Да, все это вполне правдоподобно. Осталось выяснить, для кого предназначалась взрывчатка в Москве? И тут Александр вспомнил Митин рассказ: Цеховский и анархист Петр встречались в одной московской квартире на Арбате, где гостила у тетки Тая. Анархисты! Если взрывчатка отправлена за несколько дней до 25 сентября, то вполне возможно, что брошенная в Леонтьевском переулке бомба начинена ею. И, наконец, случайно ли все эти события совпали с наступлением Деникина и Юденича?

Дальше медлить было нельзя.

Медведев телеграфировал Дзержинскому, добился разрешения Военно-революционного Совета на обыск в монастыре в Белых берегах. Отец Афанасий был застигнут в обществе трех деникинских офицеров, из которых один сперва пытался изъясняться по-русски, но после двух — трех неудачных попыток вытащил документ со львом и заговорил на чистейшем английском языке. В келье отца Афанасия было найдено пятнадцать новеньких, свежесмазанных винтовок. Пять деникинских офицеров отдыхали в монастырской гостинице. Они отстреливались и были перебиты, за исключением одного. Выскочив в окно, тот исчез, просто растворился. Говорили, что это был граф, крупнейший местный помещик. Арестованных везли в Москву в соседнем вагоне.

Какое же место занимал Владислав в этом клубке событий?.. Митя вспомнил один давний вопрос Александра: «Послушай, а эта твоя хрустальная вазочка верует в бога?» Неужели брат и ее подозревает?!

Растормошить Александра было нелегко. Наконец он потянулся, зевнул.

— Не понимаю, как ты можешь сейчас спать! — с раздражением сказал Митя.

— Я очень устал, — кротко ответил Александр.

— Какие показания дал настоятель? Он назвал Таю?

Александр покачал головой.

— Нет, ее он не назвал.

— Почему же ты когда-то спросил?..

Александр пожал плечами.

— Перед мятежом ее заметили в Свенском монастыре.

— Ну и что?

— Ты же сам объяснил мне, что делать ей там было совершенно нечего.

Митя долго молчал. Потом с трудом произнес:

— Ужасно, Шура. Неужели она... столько лет...

Александр положил руку ему на колено.

— Она могла ничего не знать. Могла быть просто слепым орудием...

— Как я! — горько усмехнулся Митя. — Ведь это я просил тебя взять на работу Цеховского.

— Все мы еще слишком доверчивы. Он привез рекомендательное письмо из ВЧК...

— Цеховский арестован?

Александр устало прикрыл глаза.

— Ты думаешь, так это просто. Он был не один. Через кого-то он передавал сведения... Нужно раскрыть всех. За ним следят.

Они опять помолчали. И снова Митя заговорил:

— Разве может быть что-нибудь страшнее, Шура, чем перестать верить в человека!.. Когда дружба, понимание, родство души — все человеческое, что казалось вечным, твердым, как... как камень, вдруг оказывается самым непрочным, самым...

У него прервался голос.

— Да, это тяжело, — отозвался Александр.

— Как бы я хотел, Шура, чтоб завтра Петра не оказалось среди этой банды! — воскликнул Митя.

Александр, не ответив, снова лег, захрапел. А Митя до утра просидел, прижавшись щекой к стенке вагона.

* * *

Вцепившись в мокрое, скользкое крыло дрожек, Митя едва успевал замечать окружающее — пустынные улицы ранней Москвы, длинные черные очереди, неподвижными тысяченожками прилепившиеся к домам, и огромные плакаты в кровоподтеках красок: могучие рабочие с десятипудовыми молотами, красноармейцы в остроконечных шапках, оскаленные клыки Колчака, Деникина, Юденича...

У подъезда многоэтажного темно-оливкового здания Митя ждал, пока Александр получит пропуска. Дождь прекратился. Стало светло. У тротуара понуро дремала худая кляча, вися в оглоблях дрожек. Из подвала под облезлой вывеской выполз заспанный мужчина в сапогах и поддевке, с ведром. Зевая, он медленно пересек площадь, и выплеснул рыжие помои в сухую чашу чугунного фонтана.

В рассветную тишину впечатался дробный стук подошв. Молчаливая, плотная группа людей в гражданском с винтовками за плечами шла по мостовой.

И вдруг с Софийки выкатилась целая толпа девчат в разноцветных косынках и понеслась вниз, перекликаясь. Маляр, подвесив к стремянке ведерце, начал замазывать на стене дома напротив огромные черные буквы «Торговля А. И. Кашкина».

К Мите быстрой, подрагивающей походкой подошел тонконогий старик с длинной полотняной сумкой в руке. Он резко остановился и, неприязненно морщась, спросил:

— За углом дают?

— Что? — не понял Митя.

— Что? — старик вздернул плечи. — Хлеб! Свободу мы уже получили, осталось пустячок получить — хлеб! Хлеб! Хлеб дают за углом?

— Простите, я не знаю, я впервые в Москве...

Старик приблизил колючие серые глазки к Митиному лицу и неожиданно захихикал:

— Солдатик! Воюешь! Опять воюешь! Теперь за что? Вот за этот домик? — он ткнул пальцем в стенку. — Не волнуйся, солдатик, я не буржуй. Я профессор. Я гуманист. И я хочу жрать! А ты — неграмотный солдатик, ты можешь жить духовными порывами! Хххи!.. — и, подрагивая коленками, старик побежал за угол.

Митя еще был полон зноя приволжских степей, он еще слышал прерывистое дыхание товарища, лежащего рядом в цепи, чуял смертельную опасность боя. Но он уже ощущал и ту напряженную, непрерывную дрожь борьбы, которая сотрясала все клеточки рождающегося государства, которая здесь, в тылу, была еще тяжелее и, может быть, еще острее, чем на фронте.

В кабинете Дзержинского из-за ширмы выглядывала спинка железной походной кровати.

Дзержинский стремительно повернулся от окна, обжег коротким взглядом больших темных глаз.

— Наконец! Садитесь!

Он шагнул к ним, заглянул в глаза, спросил:

— Вы не возражаете, если я сейчас при вас допрошу? — Подошел к двери, обратился к кому-то в коридоре: — Пожалуйста, приведите его. — Заходил по комнате.

— Едва терпения хватило вас дождаться! Донесения ваши, товарищ Медведев, оказались очень важными, чрезвычайно важными. А пироксилин найден! Эти мерзавцы собирались взорвать Кремль. Они рассчитали — требовалось шестьдесят пудов. Важно узнать, достали они остальное? Где-то под Москвой у них склад.

В своих мягких охотничьих сапогах он двигался порывисто и удивительно легко и красиво. Глаза его смеялись и страдали. Ни у кого никогда больше Митя не видел таких глаз.

В сопровождении конвойного вошел высокий плотный человек в серой бекеше. Развязно прошел к столу, небрежным движением подвинул стул, опустился, огляделся по сторонам. И увидел Митю. Он весь напрягся, подобрался, полные щеки стала медленно заливать синева.

Митя сразу узнал человека, который вместе с Петром принимал оружие в федерации анархистов, человека, чья серая бекеша мелькала среди солдат во время мятежа брянского гарнизона, того, кто швырнул гранату в Жилина.

Человек в бекеше посмотрел Мите в глаза, устало повернулся к Дзержинскому.

— Да, — сказал он, — я анархист.

Дзержинский, внимательно наблюдавший за ним, кивнул.

— Видите, Лямин, напрасно упорствовали. Где взрывчатка?

— Не знаю.

— Где конспиративная квартира? Где явка?

Лямин беззвучно шевельнул губами, не ответил.

Дзержинский, пристально глядя на него, повторил вопрос.

— Не могу, — еле слышно прошептал Лямин, — я не могу... слово рево... революционера...

— Не смейте! — стукнув ладонью по столу и покраснев, вскричал Дзержинский. — Не смейте пачкать слово «революция»! Вы продали ее трижды. Вы и эсер Черепанов в одном гнездышке с Деникиным, с Юденичем, с Гурко, с кадетами. Вы убиваете из-за угла лучших сыновей революции. Вы стали наемными грабителями и убийцами. И вы смеете произносить это священное слово!

Лямин молчал.

Дзержинский остановился перед ним.

— То, что вы мне сейчас скажете, не изменит вашей судьбы. Я лично буду настаивать на самом строгом приговоре. Но вы хоть на йоту искупите свою вину перед революцией. — И, помолчав, снова, с силой: — Где склад взрывчатки? Где явка? Где конспиративная квартира?

Не шевельнувшись, Лямин сказал неожиданно будничным тоном:

— По Казанской дороге. В Красково. Там все.

Съежившись, уставясь в одну точку, он скороговоркой рассказывал о том, как под Брянском на хуторе у Малалеева прятали оружие и взрывчатку, как везли их в Москву, как на даче в Красково делали бомбы, там же писали и печатали антисоветские листки. Бросили бомбу в зал заседаний в Леонтьевском переулке — рассчитывали, что там Ленин.

Лямин говорил долго, больше часа, назвал много имен. Одного только имени он не упомянул ни разу. Когда он кончил, Митя попросил разрешения задать вопрос:

— Где Петр?

Лямин помедлил, глухо сказал:

— С нами. На даче. В Красково.

Когда его увели, Дзержинский некоторое время молча, задумавшись, сидел за столом, подперев рукой голову. Потом устало поглядел на Медведевых.

— Мы пока больше болтаем о красном терроре. А белый террор действует вовсю. — Глаза его осветились гневом, он опустил руку на стол, сжал кулак. — Все отребье объединилось. Создали где-то в Москве центр, готовят восстание. Ждут Деникина... — Он не смог спокойно усидеть за столом, неукротимая сила вскинула, толкнула снова шагать по комнате. Задержавшись перед Александром, сказал: — Ищите связь с Пилсудским. В Польше идет скрытая мобилизация. Наступление Деникина, нажим Юденича, восстание внутри, убийства большевиков, подготовка в Польше — единый план. Они быстро нашли связи. И Брянск — перекресток всех путей. Очень удобный пункт. Где-то там сидит связной. Есть данные. Поищите!

— Будет сделано, Феликс Эдмундович! — ответил Александр и встал.

Дзержинский протянул руку.

— Спасибо. Этот долго упирался. Увидел вас, понял, что разоблачен.

В коридоре Митя остановил брата.

— Шура, я должен участвовать в операции в Красково.

Александр кивнул.

— Хорошо, я узнаю, кто будет руководить операцией.

* * *

Шли редкой цепью в темноте. Под ногами чавкал болотистый луг. Поднялись на железнодорожный мостик, чтобы перейти речушку, снова спустились на луг. Дача оказалась совсем рядом, у берега. В доме было темно, только одно из занавешенных окон пропускало слабый желтый свет.

Впереди послышался тихий говор: встретились с цепью, подходившей с другой стороны, кольцо замкнулось.

Человек в кожанке, шагавший слева от Мити, передал вполголоса приказ:

— Оружие к бою — вперед!

Митя сжал рукоятку пистолета, спустил предохранитель.

У забора мелькнул тонкий силуэт женщины, послышался взволнованный окрик. Почти тотчас же сухо ударил пистолетный выстрел. Надсадно залились собаки. Где-то далеко, с другой стороны дачи, щелкнул еще выстрел. Затем наступила короткая мертвая тишина. Митя приготовился к тому, что сейчас навстречу ему выйдет Петр, и знал, что сумеет выстрелить. Он успел сделать еще несколько шагов, когда впереди, словно под землей, раздался мощный глухой удар. И затем в течение мгновений перед ним, как во сне, стали непрерывно изменяться очертания дачного дома. Крыша сложилась гармошкой, середина медленно опустилась, потом поднялась, выпятилась верблюжьим горбом, один конец встал торчком, а другой круто упал вниз. В следующее мгновение через провал крыши взметнулся фонтан искр, за ним столб пламени. Митя услышал треск ломающихся балок, визг вырываемых гвоздей, звон стекла. Вскоре все эти звуки покрылись ровным сухим шорохом огня.

Дом сгорел не весь. При бледном предутреннем свете в развороченной комнате Митя увидел Петра. Отброшенный взрывом, он лежал в углу, придавленный рухнувшей балкой. Лицо Петра, землистое, обросшее, страдальчески исказилось, из-за крючковатого носа тускло блестел широко открытый глаз...

Когда чекист в кожанке нагнулся над мертвым Петром, чтобы обыскать, Митя быстро вышел из комнаты.

На другой день, прощаясь с братом на вокзале, Митя сказал ему:

— Ты был прав, Шура. Вернусь из Питера, отвоюю, стану чекистом. Возьмешь?

Александр обнял его и крепко поцеловал.

 

ЧЕКИСТ

Облегчая Деникину продвижение к Москве, 28 сентября Юденич начал наступление на Петроград. Первые три недели для Юденича были успешными. 20 октября его войска подошли к Пулковским высотам.

3-я Орловская бригада была спешно переброшена на лужский участок Петроградского фронта.

Перерезав в начале октября Варшавскую железную дорогу, противник занял станцию Струги Белые и добился расчленения войск 7-й армии. Над Петроградом нависла смертельная угроза. Не давая Юденичу развить успех, 15-я армия 26 октября перешла в наступление на лужском направлении. 3-й бригаде было назначено освободить Струги Белые.

За несколько дней перед наступлением в штабе бригады появился начальник особого отдела. Он подолгу разговаривал с командиром, комиссаром, ездил в полки. Как-то вечером, зайдя в штабную канцелярию, Митя увидел, что чекист, сидя за столом, спит. Его голова лежала на кипе документов, которые он перед тем просматривал. В комнате больше никого не было. Митя повернулся, чтобы выйти, когда чекист поднял голову. Несколько секунд он смотрел на Митю, не узнавая, потом вспомнил:

— А-а, Медведев! — Он хорошо знал Александра и всегда дружелюбно здоровался с Митей. — М-мда, задремал. — С силой, обеими руками взъерошил свои жесткие полуседые волосы. — Вот видишь, редисок ищу.

— Кого? — переспросил Митя.

— Редисок. Не понимаешь? — он хмуро улыбнулся. — Сами они себя так называют. Снаружи красный, внутри белый — редиска.

— Ну, у нас в бригаде таких нет! — воскликнул Митя. После Мелекесса ему казалось, он может поручиться за каждого.

Чекист насмешливо глянул на него и снова склонился над документами.

— Неужели вы всерьез думаете, что среди нас есть предатель? Или среди тех, кто подписывал вот эти приказы? — волнуясь, заговорил Митя. — Как можно не доверять тому, с кем воюешь рядом!

— А ты думаешь, это легко — не доверять?.. Мы на вашем участке второго шпиона ловим. Бывший офицер Стельмахович оказался немецким агентом. А здесь против нас офицерские роты. Английские винтовки. Разрывные пули. Достаточно одной заранее рассчитанной ошибки в приказе, — он с силой придавил пачку бумаг, — чтобы погубить тысячи бойцов. Открыть Питер! Ты думаешь об этом?

Когда Митя вышел из штаба, все уже казалось ему подозрительным.

...Это было мучительно — смотреть в ясные глаза комбрига и не верить, вслушиваться, вгрызаться в каждое слово.

Он заставлял себя вспоминать сказанное, проверять, обдумывать. Он стал записывать любое приказание комбрига, чтобы потом выяснить, к чему оно привело. Конюка, очевидно, ни о чем не догадывался. Он любил молодого пылкого порученца комиссара, часто беседовал с ним, расспрашивал о настроении бойцов.

Митя все время ощущал в груди тяжелый груз недоверчивости. Все чаще казалось, что слова комбрига фальшивы, что он скрытен, что приказы его неправильны. Тогда этот невысокий человек с непропорционально большой, тяжелой головой, чужестранец по происхождению, казался ему врагом.

Вечером 25 октября Митю вызвали в штаб бригады. Конюка, пожевав своими лошадиными челюстями, объявил:

— Медведев, противник начал перегруппировку. Пусть даже завтра утром мы получим приказ о наступлении, будет уже поздно, если мы позволим белым закрепиться на железной дороге. Нужно сейчас же взять пункт Струги Белые и держать до подхода наших основных сил. Отправляйтесь немедленно на плюсский участок. Вот мой приказ — передайте командиру полка.

Митя взглянул на комиссара. Тот кивнул утвердительно.

Все Митины сомнения ожили с новой силой. Самовольная операция, без разрешения высшего командования! Не готовится ли комбриг погубить один из своих полков? Митя осторожно спросил:

— Мне можно остаться там, принять участие?

Уловив странную нотку в его голосе, Конюка удивленно посмотрел на него, переглянулся с комиссаром.

— Можно, товарищ Медведев.

* * *

Весь день шел жестокий бой. В районе станции сосредоточились офицерские части Булак-Булаховича. Красноармейцы с почерневшими от пыли и ненависти лицами медленно продвигались вперед под сплошным пулеметным огнем. Дважды Митя со всеми поднимался в атаку, и оба раза атака выдыхалась и приходилось возвращаться к своим случайным укрытиям. Когда поднялись в третий раз, когда Митя окончательно решил, что совершилось предательство, пулеметы противника замолчали. Офицеры, залегшие под железнодорожной насыпью, побежали в беспорядке на запад, в сторону Чудского озера. А наперерез им двигались цепи красноармейцев, и впереди всех, размахивая маузером, шагал коренастый человек с большой, тяжелой головой. 15-я армия шла в наступление. Это было 26 октября.

Увидев Митю в штабе, комбриг улыбнулся. С легким сердцем смотрел Митя в его некрасивое, но такое мужественное и открытое лицо.

— Приказ выполнен, товарищ комбриг, пункт Струги Белые...

Неожиданно, впервые за все время, что Митя его знал, комбриг пошутил:

— Были белые, а стали красные, товарищ Медведев! А? Верно? — И залился веселым смехом.

Потом серьезно добавил:

— Распорядитесь, чтобы у въезда в населенный пункт поставили новый указатель — Струги Красные. Теперь уже навсегда Красные.

В эти дни в Петрограде был окончательно раскрыт широко разветвленный военный заговор, возглавляемый бывшим начальником штаба 7-й армии, оборонявшей Петроград, Люндеквистом. А к концу ноября сформированное в подполье временное правительство во главе со статским советником Быковым было арестовано и находилось в Петроградской чека, в доме № 2 на Гороховой улице.

Юденич с остатками своей армии ушел через границу, ушел навсегда.

* * *

В мае 1920 года вернулся Митя в Брянск. Он пришел к брату.

Александр обрадовался ему, обнял и тотчас положил перед ним лист бумаги.

— Пиши заявление.

Митя разорвал лист пополам, на одной половине написал заявление о зачислении на работу в Чека, на другой — о приеме в партию.

Александр улыбнулся.

— Прямо в партию? А кандидатский срок ты прошел?

— Разве я недостаточно еще испытан? — загорячился Митя. — Два фронта за спиной.

— Нет, Митя, исключения для тебя не будет.

Вечером того же дня на заседании Комитета ячейки РКП (большевиков) при Брянской чека было записано в протокол:

г) Заявление тов. Медведева о принятии его в члены ячейки.

Ввиду того, что тов. Медведев не прошел срок кандидатского стажа, заявление отклонить до установленного срока.

Митя стал кандидатом в члены партии. В списке комячейки от 25 мая 1920 года Дмитрий Медведев числится под номером 61.

В должности уполномоченного уездчека он был утвержден через час после возвращения в Брянск.

Одним из первых вопросов, который он задал Александру, было: что с Цеховским? Вторую неделю шла война с панской Польшей, 7 мая поляки заняли Киев.

Александр помрачнел.

— Цеховский скрылся в день моего возвращения от Дзержинского. Упустили мы его...

— А Тая?

— Хрусталочка здесь. Я несколько раз говорил с ней... Она ничего не знает, действительно ничего. Цеховский и ее обманул. Я убежден, что он был серьезной фигурой. Очень хитрый и осторожный...

Митя решил повидать Таю, откровенно поговорить с ней. Но через несколько часов после вступления в должность, даже не заглянув домой, он уже мчался с конным отрядом в Дубровку, где в бывшем монашеском ските стояла банда анархиста Емельянова.

Банд на Брянщине было тогда немало. Они скрывались в лесах, останавливали поезда и обозы, грабили прохожих, жгли села, орудовали даже в городах. Первые полгода чекистской деятельности Мити прошли в непрерывной погоне за бандитами, в стычках, ночных засадах, бешеной скачке по всей губернии, поездках в Полесье, куда бандиты уходили на передышку.

Только осенью, когда закончилась война с Польшей, когда губерния была очищена от банд, Митя разыскал Таю в Бежице.

Она жила одна. Тимоша служил в Красной Армии где-то на юге. Отец ее умер. Тетка до сих пор находилась под следствием, как хозяйка квартиры, где у анархистов была явка.

Тая кормилась шитьем. Когда вошел Митя, она сидела, склонившись над работой. Митя с любопытством разглядывал ее. Похудела. Побледнела. Но все такая же милая... Она обрадовалась ему. Вскочила. Бросилась угощать чаем. Перетирая чашки, все посматривала на него через плечо и улыбалась.

И вот они снова сидят друг против друга. Когда вспоминают прошлое, глаза ее ласково лучатся сквозь ресницы. Когда же он спрашивает о Владиславе, она говорит спокойно:

— Да, да, уехал, неизвестно куда. Простился со мной, сказал, что надолго. Я думала, по службе. Оказывается, нет, по своим делам... Уехал, Митя.

— Какие же у него свои дела, Тая? Неужели ты никогда ничего не замечала, не спрашивала?

— Нет, никогда.

— Но он поручал тебе... что-нибудь? Передать записку, или устно? С кем-либо встретиться? Разыскать кого-нибудь?

— Нет.

— А в монастыре?

Тая с удивлением взглянула на него.

— Вот и брат твой меня спрашивал. Дался вам монастырь! Владислав просил отнести туда какую-то бумажку от Совета, о поставках овощей, кажется... А какое мне дело до этого! Я и не спрашивала.

— Ну, хоть о служебных своих делах он тебе рассказывал?

— Никогда.

— О чем же вы с ним разговаривали? — удивился Митя.

Она потянулась, закинула руки за голову, сказала с тихим смехом:

— О чем? Ни о чем...

И он задает вопрос, который раньше был для него невозможен, а теперь так легко слетает с губ:

— Ты любишь его, Тая?

Она перестает улыбаться и очень серьезно, очень честно говорит:

— Да. Я всегда любила его. Даже в то лето... когда приехала из Москвы одна... и мы гуляли с тобой, у речки...

Он с удивлением отмечает, что может спрашивать ее обо всем.

— За что же ты его любишь?

Она отвечает не сразу. В какой-то полудреме, покачиваясь на стуле, смотрит перед собой, тень улыбки скользит по ее белому личику с тонкими голубыми жилками у подбородка.

— Подумать только, почти шесть лет прошло, как он впервые сюда приехал, к тете погостить... С ним был мрачный усатый человек, который напророчил мне такую счастливую, такую веселую, такую легкую жизнь! А Владик подошел тогда ко мне и сказал: «Все это я тебе дам!» И я поверила. Он мне потом всегда это повторял. Все тяжелые годы, когда кругом голод, грязь, кровь, ужасы и бедность, бедность... Даже в последний раз, прощаясь, он мне опять сказал эти же слова. И я верю ему, Митя! Не знаю, какие у него там дела. Ты и твой брат спрашиваете, не помогала ли я ему. В чем? Не знаю. Может быть, он как-то сумел так сделать, что я невольно ему помогла — вот устроиться в Брянске в Чека... Наверное, я была ему нужна. Может быть, тот усатый, мрачный поляк нарочно хотел меня взбаламутить. Да, да, конечно, я была им нужна. Но какое это имеет значение? Что бы ни было у них на уме, Владик любит меня, одну меня, уж это я знаю твердо. По секрету скажу, я даже уверена, все, что он делает в эти последние годы, он делает ради меня. И вот увидишь, он приедет за мной! Тебе смешно, что я так уверена? Но скажи, разве кто-нибудь другой мог бы так, как он, — все только ради меня? Нет! Даже такой славный парень, как ты, не смог бы! Не обижаешься, Митя?

Вдруг она, озорно глянув на него, воскликнула:

— А знаешь, ведь один раз в жизни, один только разочек я заколебалась между ним и тобой. Он тогда надолго уехал, не писал. И я думала: что если забыл? И увидела тебя. Ты тогда хорош был, Митя! Стройный, красивый, сильный... Однажды мы встретились с тобой у нашего дома. Ты бежал к Тимоше. Какую-то вы там забастовку организовывали. Я хотела удержать тебя, сказать: «Брось все, останься со мной, пойдем на наш бережок». Если б ты остался, я бы пошла за тебя. Скажи, Митя, ты бы остался тогда со мной?

Митя вспомнил ту далекую мимолетную встречу с Хрусталочкой. Вот, оказывается, когда он ее потерял.

— Остался бы? — повторила она, со странной улыбкой глядя на него.

— Нет, — сказал Митя, подумал и снова сказал: — Нет, не остался бы.

Быстрым, деловым шагом шел он от Таи, и на улице ему дышалось легче и свободнее. Он думал о том, что прозрачная Хрусталочка его отрочества видится ему теперь из его далека, окутанного пороховым дымом, овеянного алым знаменем, из чудного, пропитанного потом и кровью далека, — видится теперь такой маленькой и такой ничтожной!..

В один из последних дней декабря партячейка Брянской чека на экстренном заседании утвердила коротенький список — трех коммунистов, добровольно уезжающих на работу в Донбасс. Перед отъездом Митя зашел к брату проститься. Поезд отходил ночью.

Александр сидел за письменным столом, склонившись над стопкой бумаг. Он внимательно читал какой-то документ с черным грифом «Секретно».

— Мне все не дает покоя один вопрос: с кем был связан Цеховский? — проговорил Александр, словно продолжая старый разговор с Митей. — Ты мне рассказывал, что впервые он приехал в Бежицу перед войной с каким-то угрюмым поляком...

Он показал Мите циркуляр Департамента полиции, датированный 26 февраля 1913 года. В нем сообщалось, что в ближайшее время в Россию предполагают прибыть выдающиеся деятели Польской социалистической партии.

— Пилсудский! — воскликнул Митя, прочитав приметы, перечисленные в циркуляре. — Худощавый, длинные усы, воспаленные глаза, угрюмый, одевается небрежно... Может быть, это он, Шура!

— Не знаю... Вряд ли... А впрочем, может быть, — проговорил Александр. — И значит, Цеховский был его агентом... Да, с ним еще предстоит борьба...

— Что это за документы, Шура? Откуда они?

— Помнишь семнадцатый год? — Александр откинулся на спинку стула, он устал. — Горела охранка, и Никифоров вынес пачку уцелевших бумаг. Сегодня я их разыскал. Вот посмотри.

Митя придвинулся к столу. Знакомые с детства имена, события, свидетелем или участником которых он был, оживали перед ним.

Вот директор, учителя, вот Петр, а вот и Басок, и Фокин... И витиеватая подпись ротмистра Жавриды... Он читал, не отрываясь, потом, не выдержав, воскликнул:

— Как мало я знал об этих людях, как смутно понимал события! Шура, если б снова это пережить, я все бы увидел иначе, по-настоящему!

Александр взял его за руку и как-то по-особенному, глубоко заглянув в глаза, сказал:

— Митя, ты уезжаешь, начинаешь самостоятельную жизнь. Теперь ты чекист, на всю жизнь. Так вот запомни. Немало дряни пришлось тебе увидеть. Ты разочаровался в близких тебе людях. Никогда не подходи ко всем с этой меркой. Помнишь, как верил в людей Игнат Фокин? Хороших людей неизмеримо больше. Это они сделали революцию. И пусть ты не сразу разберешься в них — ведь они бывают и обозленными, и грубыми, и несправедливыми, пусть они даже и ошибаются подчас, — верить в них нужно!

Митя понял, как все эти годы пристально и по-братски чутко следил за ним Александр, и крепко пожал ему руку.

— Что еще скажешь мне на дорожку, Шура?

— Еще? — Александр задумчиво перебрал стопку документов. — Еще, пожалуй, вот что... Мы с тобой должны уметь понимать события. Видеть связь между ними. Редко связь эта бывает простой и прямой. Но ведь мы — коммунисты, Митя. У нас есть великий метод оценки. Вспомни свою жизнь, свои поступки, свои стремления. Разве не определялись они событиями, в которых мы с тобой жили, идеями, которые нас питали, людьми, которые нас окружали. А ведь наша работа — это постоянная оценка событий и людей. И здесь ошибиться страшно. У нас с тобой есть печальный опыт ошибок. Но зато мы многому и научились. Вот давай полистаем еще эти страницы, оглянемся на нашу жизнь.

И они вспоминали людей, шедших рядом с ними, и заново оценивали их.

— А Никифоров? — напомнил Митя. — Вот человек, который остался для меня загадкой. Смелый, жестокий, скрытный... И это убийство Жавриды... Кем он был, Шура?

Александр пожал плечами.

— Не знаю. Мы все его недолюбливали.

— А не мог он сам поджечь охранку? — вдруг догадался Митя.

Александр поднял голову, с удивлением посмотрел на брата.

— Мог, Митя, мог!

— Значит, он был провокатором. А мы ничего о нем не знаем! Где он теперь, Шура? Что делает?

— Россия велика... Но он отыщется. Все будет в конце концов явно! — воскликнул Александр, словно провидя, как действительно через четыре года в далекой Сибири будет опознан и наказан провокатор Никифоров.

— А граф, который удрал из монастыря? А меньшевики, эсеры, анархисты?

— А десятки и сотни других! — подхватил Александр. — Что ж, одни поймут, пойдут за нами. Другие будут бороться. У нас-то с тобой, Митя, во всяком случае, впереди не отдых — борьба, борьба...

Они долго листали еще не успевшие тогда пожелтеть страницы, вспоминали, догадывались и находили незримые связи.

Возможно, точно так же тридцать семь лет спустя листал их и автор этих строк, пытаясь оживить крошечные лоскутки уже далекого прошлого.

 

БАНДИТЫ

Лунной августовской ночью 1921 года три всадника остановились на высоком берегу Северного Донца.

Загнанные лошади тяжело дышали. Вооруженные карабинами верховые были вконец оборваны, один совсем бос. Ехали без седел, видимо, на второпях уведенных крестьянских лошадях.

Они молча спешились, свели лошадей к реке, напоили. Долгое время слышалось только тихое «всюик, всюик, всюик» — лошади губами цедили воду, потом с шумом попятились, опустили морды, стали звучно жевать траву.

Один из трех хрипло сказал:

— Курить! Ну?

— Та нема! — с отчаянием отозвался босой жидким тенорком.

Некоторое время все трое стояли, не шевелясь, глядя на лошадей.

— Время! — повелительно сказал первый, быстро подобрал повод, волочащийся по мокрой траве.

Перебирая босыми ногами, не трогаясь с места, тенорок скороговоркой забормотал:

— Куды, куды, куды, господи боже ж мий? И так вже ж подыхаю! Который день, котору ночь!..

— Побалакай! — взбираясь на лошадь, мрачно прохрипел первый, очевидно старший. — И вправду, зараз подохнешь, як собака. Ну?

— Чого мы сюды заихалы? Чого тут не бачили? — продолжал хныкать тенорок.

— Не твоя собачья справа! — прикрикнул первый. — Батько буде тут через два дни, щоб и люди, и повозки, и кони — все було наготови! Ось твоя забота!

— Гриць, отпусти ты меня до дому, христом богом прошу! — взмолился тот и всхлипнул. — Я ж с Покровского, за тыщу верст отсюда... Гоняють нас отыи броневики, як сусликов... Все одно — каюк.

Гриць выхватил из-за пояса пистолет, щелкнул курком.

— Продался комиссарам, шкура!

— Боже ж мий, що ты, господь с тобою! — простонал босоногий, пытаясь вскочить на спину лошади и от волнения срываясь. — Стой, стой, заховай пушку, я ж ничего, я ж с вами... зараз... Ну, поихалы, чи що? — наконец взгромоздился он.

Молча подъехал к ним третий — совсем еще мальчуган в огромном рваном зипуне.

— Э-эх, войско! — угрюмо усмехнулся Гриць. — Броневики давно ушли на Ровеньки. Поездом их повезли на Харьков. Батько ще погуляет тут. Чуешь, герой?

— Ну от и добре! Я ж не знав. От и дуже добре, — попытался весело проговорить «герой». Но получилось так жалостно, что старший только отмахнулся.

— А, молчи ты... Тут нас сила ожидает! Маруська наша тут! Каменюка, Заяц, Черепаха — армия! Батько подойдет — на Старобельск двинем. В прошлом году мы там гостювали, зараз хозяйнувать будем. Що, не веришь? Ну так знайте, сегодня ночью в городе хлопцы напомнят, що жив наш батько. Чуете? — И, помолчав, сообразив, что сказал лишнее, добавил: — Только про то — ни слова! Ясно? — Он потряс пистолетом, сунул его за пояс. — Ну, герой, давай попереду, щоб я твою спину бачив. — Пропустив его вперед, дружелюбно кивнул мальчугану. — А ты, хлопче, сзаду, не отставай.

Они шагом переехали деревянный мост через Донец и рысью пошли на север.

Хлопец все больше отставал — лошадь, что ли, у него была послабее. И однажды, обернувшись, Гриць увидел, что сзади никого нет. Он остановился, подождал, проехал назад — третьего нигде не было. Стал звать, раза два выстрелил из пистолета. Прислушался. Только далеко-далеко лениво откликнулась собака.

А хлопец, переждав с полчаса в придорожных кустах, повернул направо и во весь опор помчался вдоль полноводного Айдара к тихому уездному городку Старобельску.

* * *

Ответственный дежурный Старобельской чека был оскорблен до глубины души.

— Что ж я тут, дворник или курьер? Я ответственный! Чуешь, душа из тебя вон? Ты обязан мне все сообщить!

Но этот худой и оборванный паренек только хлопал своими белесыми ресницами и упрямо твердил:

— Мне председателя надо. Позовите мне председателя. Я знаю, он тут в доме живет.

— Заладил! — раздраженно прикрикнул на него ответственный. — Значит, я ни с того ни с сего пойду будить председателя. Так ты себе понимаешь? Спросит, в чем дело. А я что? Не знаю. Явилась ночью персона и требует до себя начальство. Ха! Скажешь ты мне, кто такой, зачем пришел, почему оружие?

— Если не позовете председателя, я сам его найду! — угрожающе заявил паренек, как бычок, наклонив круглую, лобастую голову.

Ответственный сделал вид, что ужасно испугался.

— Ох, пронеси господи! Сейчас вызову до вас самого главного, только за ради господа не шумите!

Он встал, подтянул шелковый шнурок с кистями, через который слегка перевешивался начинающийся животик. Молодцевато повел жирными плечами.

— Караульный!

На пороге вытянулся красноармеец с винтовкой.

— Я иду за председателем. Никого не впускать, не выпускать! — Поравнявшись с караульным, шепнул: — Глаз не спускай с босяка. Провокация. Я рядом лягу, посплю до утра, в случае чего разбуди. — И уже громко: — Ну, жди, персона!

Прихватив карабин, поставленный пареньком в угол, твердой походкой, исполненной сурового достоинства, дежурный вышел из комнаты.

В ожидании председателя парень положил на стол руки, опустил голову... Через минуту он спал глубоким сном.

* * *

На рассвете город проснулся от трескотни выстрелов, криков, ржания лошадей, тревожной беготни. От реки на Монастырскую улицу с гиканьем вынеслась ватага верховых.

Встревоженный шумом, вышел из своего дома секретарь Старобельского укома Нехорошев. Он стоял на крыльце, зябко поеживаясь и близоруко щурясь на конников. Бандиты торопились и, возможно, проскочили бы мимо. Но он окликнул их:

— Товарищи! Вы откуда? Что случилось?

Скакавший впереди придержал красавца коня, шагом подъехал к Нехорошеву.

— А-а, Петр Петрович! — насмешливо сказал всадник низким женским голосом. — Извини, что не заметили начальство. — Женщина в кубанке, в кожаном кавалерийском костюме была красива. Дикие синие глаза ее смеялись, среди белых зубов поблескивала золотая коронка. — Наконец-то свиделись, секретарь!

Нехорошев понял, что перед ним знаменитая Маруся — золотой зуб, атаман самой жестокой в округе банды.

Он рванулся к двери. Но за его спиной уже кто-то стоял. А пистолет остался в кармане пиджака, в доме. Он искоса глянул на женщину. Та вызывающе весело закричала:

— Беги, секретарь! Скачи, секретарь! Уйдешь — твое счастье! Нехай хлопцы побачать, як комиссары бигають!

Ни слова не ответив, Нехорошев прислонился к перилам крыльца и отвернулся. Пристально смотрел он на лес, зеленеющий в дымке на другом берегу Айдара. И даже тогда, когда она процедила: «Гордишься!», когда по внезапной тишине понял, что она целится, не повернул головы, не пошевелился.

* * *

Медведев проснулся при первых же выстрелах. Сразу понял: бандиты! Он знал, что гарнизона в городе по существу нет, значит, нужно выиграть время, чтобы организовать сопротивление. И пока связные, посланные им, мчались в горсовет, милицию, армейский лазарет, стучались в дома, собирали коммунистов, группа чекистов во главе с Медведевым уже спешила к Монастырской улице.

Схватка завязалась на перекрестке. Бандиты стреляли, не спешиваясь. Кони под ними бились, шалея от стрельбы и крика. Один из чекистов бросился вперед, но вдруг остановился и, медленно кружась, повалился под копыта атаманского коня. Атаманшей овладело исступление: колотя каблуками по лошадиным бокам, она заставляла его растоптать тело раненого чекиста. Конь шарахался и бешено вертелся на месте.

Под одним из бандитов убили лошадь, она рухнула, придавив его; истошный вопль повис в воздухе.

На Классической, где-то в районе горсовета, тоже поднялась стрельба.

— Допомога! — радостно крикнула Маруся, вертя над головой плеткой.

Выполняя общий план набега, в город ворвалась банда Каменюки, но была задержана у горсовета группой вооруженных рабочих. Однако долго эта горсточка сдерживать бандитов не могла. Стоило Марусе прорваться в центр, ударить сзади — и дорога Каменюке расчищена, и тогда резня, погром, пожары...

Атаманша наклонилась к ординарцу, совсем еще мальчишке, не спускавшему с нее по-собачьи преданных глаз, что-то властно приказала. Ординарец привстал на стременах, гикнул, но затем как-то нелепо взмахнул руками и, заваливаясь назад, стал сползать с седла. Маруся растерянно оглянулась.

С тыла, перемахивая через заборы, к ним бегом приближалась группа вооруженных людей. Это Медведев, оставив на перекрестке отряд чекистов, с несколькими смельчаками пошел в обход. Маруся увидела высокого темноволосого человека, который легким шагом шел прямо на нее. Она выстрелила, промахнулась. Он все шел на нее, слегка запрокинув голову и, подойдя ближе, не спеша поднял маузер. Выстрел сорвал с ее головы кубанку. Белое лицо Маруси исказил страх. Она взмахнула плеткой и помчалась назад к Айдару. Бандиты врассыпную поскакали за ней.

На дороге осталось несколько убитых. Брошенный своими бандит, так и не выпростав ногу из-под павшей лошади, поднимался на руках и с отчаянием и злобой выкрикивал им вслед матерную брань. Сверху от лазарета спешила команда выздоравливающих. К горсовету подошел отряд милиции.

Каменюка отступил и вслед за Марусей ушел за Айдар. Весь набег продолжался меньше часа.

* * *

Разбуженный выстрелами, метался по комнате задержанный паренек. Он то пытался что-нибудь разглядеть в забранное решеткой окно, то, бросаясь к двери, с отчаянием молил:

— Пойди узнай, что там! Я не убегу. Честное слово, не убегу! — Затем принимался ругать себя последними словами: — Дурень! Проспал, дурень!

— Не возись, — добродушно уговаривал его караульный. — Твое дело сидеть, раз посадили, — и выразительно похлопывал по затвору, когда паренек приближался к порогу.

Вскоре стрельба прекратилась, паренек забился в угол и затих.

Был уже полдень, когда в коридоре зазвучали оживленные голоса. Бывший ответственный дежурный стремительно вошел в комнату.

— Ага, персона здесь! Сейчас мы с ней побеседуем, сейчас... — Радостно возбужденный после миновавшей опасности, он расхаживал по комнате, похлопывая себя по бокам и похохатывая, обращаясь то к караульному, то к задержанному: — Здорово мы их причесали! Я трех уложил! Эх, жалко Нехорошева! Что поделаешь, никто их не ждал. А этот смирно вел себя? Персона, теперь скажешь, какая у тебя там государственная тайна? Смотри ты, отворачивается. Ай-яй-яй, персона обиделась. Ну посиди, посиди, а я похожу... Нет, ты ему председателя самого подай!..

Внезапно прозвучало:

— Мурзин, перед кем вы тут маршируете?

На пороге стоял Медведев.

— А вот тебе и председатель... — растерянно пробормотал Мурзин, покраснел и засопел. Быстро оправившись, он даже посмеялся шутке: — Действительно, марширую. — Но глаза у него сделались злые. — Подозрительного допрашиваю. Пришел ночью, с оружием. Вас требует. Зачем, спрашиваю? Молчит. Провокация... Скоро я с ним закончу, доложу вам... — И так как Медведев не отвечал, Мурзин счел нужным добавить: — А сильно вы Маруську пуганули. Ведь она, стерва, никого не боится, а тут сразу утекла. Ловко вы через забор-то...

— Почему же вы меня не разбудили, Мурзин? — глядя в сторону, спокойно спросил председатель.

— В конце концов, имею я право самостоятельно допрашивать хотя бы вот таких молокососов! — вспылил Мурзин и носком сапога стукнул по корзине для бумаг так, что она опрокинулась и покатилась. — Без няньки! Меня до вашего приезда знали в губернии. Знали и доверяли.

Медведев молча вошел в комнату, поднял корзину, собрал в нее высыпавшиеся бумажки, поставил под стол. Мурзин, не отрываясь, следил за каждым его неторопливым движением.

Наконец Медведев выпрямился, сказал, не повышая голоса:

— Идите, Мурзин.

— Вы неправильно меня поняли, — забормотал Мурзин и, пятясь, осторожно выбрался из комнаты.

Караульный, вопросительно посмотрев на председателя, вышел, притворил дверь.

Тогда Медведев сел на скамью рядом с пареньком, положил на колени колодку маузера и, устало откинувшись к стене, тихо проговорил:

— Ужасно ты исхудал, Миша!.. Так ты знал об этом налете?

— Знал, товарищ Медведев! — зашептал паренек. — Махно сюда опять идет. Выслал нас подставы готовить. Через два дня Донец перейдет. Ну, я, как уговорились, — к вам. Случайно узнал, что Каменюка налет готовит. Всю ночь ехал, лошадь загнал, бросил, пешком добрался. А этот... ответственный, сказал, идет за вами, и обманул! Я ждал, заснул... Третьи сутки не спал. Как может чекист так обманывать, товарищ Медведев?! — У Миши даже слезы выступили на глазах. — А может, он шпион, товарищ Медведев? У батьки кто-то есть в Чека, он многое знает про то, что здесь делается. Слышал, они говорили, будто вы собираетесь Каменюку взять прямо в лесу, в землянках...

— Гляди-ка, разведка, значит, у батьки поставлена! — воскликнул Медведев. — Да, был такой план у нас, был... Ну, а есть хочешь?

— Хочу, товарищ Медведев!

Медведев выглянул за дверь, отдал караульному распоряжение, снова подсел к Мише. Вдруг погладил его по голове. Парень приник к его плечу.

— Ты молодец, Миша, долго там продержался. Я ведь тебя через неделю-другую ждал. А прошло вон сколько! Часто хотелось удрать?

— Один раз особенно! — доверчиво заговорил Миша. — Когда в начале лета броневики нас в балку загнали, возле речки Ольховой. Весь обоз хлопцы тогда бросили, поутекали, и я отбился. В кустах схоронился. И совсем близко от меня прошел начальник бронеотряда, так близко... Я и петлицы разглядел... Удержался. Речку переплыл, нагнал батьку.

— Рассказывай, где вы побывали? Как настроение у махновских хлопцев?

— На Кавказ пришли — сперва тихо было. Махно хотел людей набрать — никто не пошел. Кулаки деньги давали, а людей нет. Обратно шли, так местные и ночевать не пускали. Махно вовсе озверел. Он тут на Старобельщине Маруську эту скаженную оставил, через нее с Каменюкой связь держит. И налет организовал, чтоб людей к себе привлечь. Сам слышал, как он говорил: «Два уезда вырежу, а людей наберу». Сейчас у него человек с полсотни, не больше.

Караульный принес пшенную кашу, ломоть ситного.

— Тарелка! — с радостным удивлением сказал Миша. Полгода он жил в лесу зверем...

А тарелка вся сплошь была застроена кирпично-красными заводами. От каши шел пар, и казалось, это дым валит из заводских труб. Волнообразная надпись шла по краю:

«Куй, кузнец, разрухе конец!»

Так потянуло Мишу в город, к товарищам, на шумные комсомольские собрания, где говорят о коммунизме, до хрипоты читают стихи о революции...

Медведев поглядывал на Мишу, жадно глотающего огненную кашу, и будто узнавал себя в этом порывистом юноше, который прошлой осенью в Бахмуте пришел к нему в Чека и, упрямо наклонив свою круглую лобастую голову, сказал:

— Я комсомолец. Дайте задание!

В ту осень Медведев попросился в самый трудный уезд, вконец терроризированный многочисленными бандами. А приехав сюда, увидел, что без тщательной разведки ему с бандитами не справиться. Тогда он и вспомнил о Мише, привез его из Бахмута и через верных людей направил к Махно. Когда батьку погнали на юг. Мише поручили идти с ним. Он должен был завербовать кого-нибудь из махновцев, чтобы тот извещал о передвижениях батьки. Медведев понимал: Махно слишком связан с Украиной, чтобы не вернуться назад.

— Кого же ты оставил там вместо себя? — спросил Медведев.

Миша вытер губы, виновато глянул на Медведева, покачал головой.

— Никого, Дмитрий Николаевич.

— Вот так-так... — огорченно протянул Медведев. — Неужели никого не нашел там, ни одного подходящего человека?

— Никого, Дмитрий Николаевич. Такие, как Попов, Щусь, до того нас ненавидят, аж зубами скрипят. Другие — темнота. Кто поумнее был, давно разбежались.

— А говорил ты с кем-нибудь по душам?

— И по душам не пришлось. Боятся: батька узнает — сразу пристрелит. Молчат. Волками друг на друга смотрят.

— Не может быть, чтоб за все время никто с тобой человеческого слова не сказал.

— Слово? Одно-то слово, может, кто и сказал. Да разве с одного слова поймешь, что за человек! Не умею я еще разбираться в людях...

Медведев пристально поглядел на Мишу.

— Вижу, есть у тебя что-то на уме.

Миша улыбнулся.

— Ерунда это, Дмитрий Николаевич.

— Расскажи!

— Однажды... Да нет, нет, это совсем не тот человек.

— А ты расскажи, — настойчиво повторил Медведев.

— Как-то ночью в лесу лежали мы все вповалку; костров не жгли, таились... Все уже спали. А мне что-то тоскливо было... Ну, стал сам себе тихонько стихи говорить. Из «Наймички». А сам представляю, что вот и меня носит по свету и мать меня ждет не дождется... Вдруг слышу голос: «Еще, еще говори». Я, знаете, голос тот услышал, так даже вздрогнул. Вы спрашиваете: человеческое слово. От кого угодно мог ждать, чтоб стихами растрогался, только не от того человека. А он лежит рядом, уткнулся лицом в землю. «Еще, говорит, душа просит!» И таким голосом странным... Я второй раз сказал эти стихи. Долго он молчал... И я заснул.

— Больше ты с этим человеком не разговаривал?

— Нет. Мне даже показалось, он стал сторониться меня.

— Кто же это, Миша?

— Сказать вам, не поверите.

— А может, поверю.

— Засмеете. Тоже, скажете, чекист, бандюга его растрогал!

— Может, и скажу. Кто?

— Я скажу, мне чего... — не решаясь выговорить это имя, тянул Миша. — Про него всякие страсти рассказывают. Детина — во! Как дуб, здоровый! Сила неимоверная. И батька его любит.... В общем, Левка, вот кто.

Этого имени Медведев действительно не ожидал. О силе и жестокости махновского любимца ходили страшные легенды. Да, пожалуй, Миша прав: «не тот человек».

— А больше я там ни одного человечьего слова не слыхал, Дмитрий Николаевич! — тоскливо вздохнул Миша.

— Завтра ты мне подробно расскажешь о батьке, о его людях. А сейчас отдохнуть тебе нужно, Миша, — участливо сказал Медведев. — Хочешь на несколько дней к матери съездить?

Миша густо покраснел и ничего не ответил. Медведев с силой провел ладонью по его льняным вихрам.

— Как же я тебя, такого худобу, к матери отпущу? Ведь она не наплачется. Меня заклянет.

— Ничего, Дмитрий Николаевич, я за дорогу отосплюсь, отъемся! — весело воскликнул Миша. Он уже представил себе приезд домой, мать на пороге школы, где она учительствовала и где они жили...

— Ладно, поедешь, поедешь... Миша, а перескажи-ка мне стихи, которые ты тогда этому Левке говорил, — неожиданно попросил Медведев.

— А вот какие, — с готовностью ответил Миша.

И до самого конца:

— Как сказал я эти строки, тут у него плечи заходили. Забрало его, видно. Да разве есть еще на свете стихи, чтоб так за душу хватали! — пылко воскликнул Миша. — Это мама меня научила, она всего Шевченко на память знает. Как вечер, чай пьем — непременно что-нибудь из Тараса прочитает. Словно молитву на ночь! — рассмеялся Миша, снова охваченный воспоминаниями о доме.

— Видно, славная у тебя мама, — ласково проговорил Медведев. — Жаль, я не успел познакомиться с ней.

— О, я вас познакомлю! Она рада будет! — так и просиял Миша.

— Да, да, обязательно... Слушай-ка, Миша, а за те месяцы, что ты пробыл у батьки, сам ты видел, как Левка кого-нибудь из пленных пытал, убивал?

— Ого! Про него такое говорят... — начал Миша.

— Говорят, говорят... Сам своими глазами видел?

Миша замолк, припоминая, потом неуверенно сказал:

— Говорят, раньше он лихо рубал... А при мне... После тех стихов и не смотрел на меня, а однажды вдруг заступился. Послали меня пленного отвести. Я его дорогой отпустил. Левкин брат Данька не поверил, что пленный сам сбежал, хотел застрелить меня. Уже и пистолет выхватил. Левка подошел, тихо сказал: «Не трогай его, Данька!» И отошел. А Левкино слово — закон. Вот я и живой... Что ж он за человек такой, этот Левка? Как его понимать?

Медведев не отвечал. Он сидел на скамье, выпрямившись, подавшись вперед, будто собрался встать, в последний миг забыл, да так и остался. Морщина на переносице сделалась глубже. Он смотрел куда-то поверх Миши. И опять на лице его было то выражение, которое Миша так любил и про себя называл орлиным.

— Миша, — заговорил Медведев, — я поеду к Махно. Я должен сам все увидеть.

— Вы?! — прошептал Миша, не веря своим ушам, ужасаясь и радуясь. — Но вас узнают!

— Нет. Им и в голову не придет, что я могу оказаться там.

— Как же вы проберетесь? Ведь у них охрана.

Медведев улыбнулся.

— Придумаю. Ну, а ты... — он снова медленно провел ладонью по его жестким, нечесаным вихрам, — ты погостишь у мамы, отдохнешь.

— Нет! — воскликнул Миша. — Я не поеду в Бахмут! Я с вами поеду, Дмитрий Николаевич!

— Зачем? Все, что мог, ты сделал.

— Я буду с вами. Может, потребуется помощь. Послать меня куда-нибудь... Как же вы там без своего человека? Я пригожусь вам, Дмитрий Николаевич! — молил он чуть не со слезами.

— Нельзя, Миша. В банде знают, что ты удрал, и если увидят...

— Никто, никто не знает, что я ушел! — Миша мысленно рассчитал, что Гриць вернется к Махно лишь через несколько дней и он сумеет вывернуться, если его приметят.

— Миша, ты должен подробно рассказать мне, при каких обстоятельствах ушел из банды.

И, боясь, что Медведев не возьмет с собой, Миша первый раз обманул его.

— Значит, ты один поехал за подставой? — Медведев испытующе смотрел на него.

— Один! — ответил Миша, с отчаянной решимостью глядя ему прямо в глаза.

— Ты ничего не забыл мне рассказать?

— Ничего, Дмитрий Николаевич.

— Ну что ж, — Медведев привлек мальчика к себе, — поедем вместе. Я хочу встретиться с этим Левкой Задовым. — Он поднял Мишу, шутливо потянув за вихор. — Продолжение вечером. А сейчас на улице не показываться. Отсыпайся в дежурке. Ясно? И Мурзина не бойся, к Махно он не имеет никакого отношения.

Днем Медведев связался по телефону с Бахмутом, потом с Харьковом. Возвращение Махно, налет бандитов на Старобельск, убийство секретаря укома — все это были чрезвычайные события.

Из Харькова вскоре дали знать: против Махно снова направляется автобронеотряд под командованием товарища Германовича. Медведеву предложено оставаться на месте, вести усиленную разведку и ежедневно сноситься с Харьковом по телефону.

Из Бахмута пришло распоряжение немедленно явиться в губчека за инструкциями, самому ничего не предпринимать,

В тот же день на срочном заседании уком постановил: в связи с особыми обстоятельствами принять все меры к немедленной ликвидации банд, для чего товарищу Медведеву лично провести оперативные действия в уезде.

Теперь ему надлежало одновременно выполнить три противоположные указания — оставаться на месте, ехать в Бахмут и проводить оперативные действия в уезде.

Вечером он долго беседовал с Мишей, которого затем два красноармейца отвели в тюрьму. Вернувшись, они в присутствии собранных Медведевым сотрудников доложили, что парень сдан с рук на руки.

Мурзин, самодовольно ухмыляясь, осведомился:

— Ну что, подозрительная персона? Я был прав?

— Да, — коротко ответил Медведев.

Мурзин с удовлетворением зашептал сидящим рядом, что наконец-то он поставил на место этого не в меру проницательного председателя. С первых же дней появления здесь Медведева он его невзлюбил. Подумайте, в двадцать три года строит из себя всезнайку! Над всеми подшучивает...

Медведев встал. Наступила тишина.

— Товарищи чекисты! Десятая партийная конференция поставила перед народом боевую задачу: собрать четыреста миллионов пудов зерна. Без этого, сказал товарищ Ленин, мы не построим свою промышленность, а значит, не построим социализм, и значит, не победим капитализм. Кулачье делает все, чтобы не дать нам эти четыреста миллионов! Вчера они убили председателя комнезама в Новом Айдаре. Сегодня убили секретаря укома. Они хотят запугать нас, все население уезда, силой загнать крестьян в свои банды. И это им частично удается. В уезде собрали неплохой урожай, куда лучше, чем в прошлом году. А продналог не выполняем. Значит, главное, товарищи, — ликвидировать кулацкие банды и разъяснить крестьянам новые задачи Советской власти. Но кто же нас будет слушать, если мы начнем разговаривать с людьми так, как это позволяет себе товарищ Мурзин!

Не ожидавший такого перехода, Мурзин вздрогнул и побледнел. Медведев продолжал, глядя на него в упор.

— Тому, кто заботится о своей карьере, не место в Чека! Из-за мелкого честолюбия, самолюбия, черт знает, из каких ничтожных побуждений сегодня ночью Мурзин допустил ошибку...

Мурзин вскочил и закричал, срываясь на высоких нотах:

— Не имеете права!

— Имею! — твердо сказал Медведев и оглядел всех. — Я вам напоминаю, товарищи чекисты, что Десятый съезд партии потребовал поднять идейный уровень всех советских работников. А вы даже и газеты не всегда читаете! С этого часа в связи с чрезвычайными обстоятельствами мы переходим на казарменное положение. В распорядок дня вводится физкультурная зарядка, чтение газет и занятия политграмотой. Сейчас можно разойтись и предупредить домашних, что не придете ночевать. Все.

Медведев проводил взглядом сутулящуюся спину Мурзина. Он знал, какие чувства тот питает к нему в эту минуту.

Когда все разошлись, к Медведеву подошел невысокий кряжистый человек с умными лукавыми глазами. Это был командир Части особого назначения, луганский рабочий Харьковский.

— Твои ребята готовы, Афанасий Иванович?

— Готовы-то готовы... — озабоченно проговорил Харьковский, — только не понимаю я, что ты задумал. Надо бы сейчас же двинуть на место. База Каменюки известна. Пока он не опомнился, не перешел на новое место, трахнуть его там...

— А может, ему только того и надо! — ответил Медведев. — Нет, Афанасий Иванович, нужно его перехитрить. Держи отряд наготове, жди от меня вестей завтра к вечеру.

— Так ведь они завтра пронюхают, что мы готовимся. В городе-то у них есть свои.

— Вот и хорошо! — обрадовался Медведев. — И не скрывайтесь. Пусть в городе знают, что завтра ночью пойдем громить лесную базу Каменюки.

У Афанасия Ивановича глаза-щелочки так и засветились.

— Ладно, ладно, таись от меня! А чекистов ты поведешь?

Медведев покачал головой.

— Я занят буду. Мурзин поведет.

Харьковский с удивлением глянул на него. Медведев был серьезен.

Вечером чекисты узнали, что Медведев по вызову предгубчека выехал в Бахмут.

Мурзин зашел к заместителю Медведева поговорить по душам. Велько, уроженец Старобельска, был тихим, исполнительным человеком. Высокий, худой, в пенсне, он скорее походил на учителя чистописания, чем на чекиста. Мурзин ему доверял.

Велько молча слушал Мурзина.

— Почему мы должны терпеть этого выскочку? Свалился к нам неизвестно откуда, заводит свои порядки. Физкультура! Школьнички! А я не желаю быть пешкой. Я два года в Чека. Не пустяк! И какие у него основания мне не доверять? Требую доверия! Велько, давай напишем в губернию.

Велько поправил пенсне и тихим голосом сказал:

— Ты напрасно. Он оказал тебе доверие. Назначил командовать операцией против Каменюки.

Мурзин долго не мог вымолвить ни слова.

— Непонятно... — протянул он наконец. — Может, он хочет, чтоб я провалил дело? Избавиться от меня, Велько?

— Пожертвовать операцией, людьми, чтобы избавиться от тебя? — Велько пожал плечами.

— Почему же он назначил меня? Меня! Почему? — допытывался Мурзин.

— А тебе не пришло в голову, — мягко сказал Велько, — что он просто посчитал тебя способным выполнить это дело?

* * *

Повозка катила широким шляхом среди полей, освещенных луной. Низкорослые темные лошадки дружно трясли задами. Медведев, то и дело поправляя сползающий на глаза соломенный бриль, потряхивал вожжами и причмокивал. Несмотря на бурный день, спать не хотелось, тянуло поговорить. Но сидевший рядом с ним Миша молчал — верно, думал о доме. А второй спутник — Арбатский — завалился в сено и заснул, едва выехали из города.

До хутора Войтова езды было часа два. Частенько дорогу стремглав перебегали суслики и вскидывались на обочине, надолго застывая в молитвенной позе. Мирно поскрипывали колеса.

Четыре месяца он уже на Старобельщине, думал Медведев, четыре месяца непрерывной борьбы с бандами, ночные погони, стрельба, постоянная опасность... Как не похожа эта мирная жизнь на ту, какой они представляли ее себе после революции, после тяжелых лет гражданской войны! Может быть, все же наступит мир, стоит только покончить с бандитизмом. Тогда осуществится давняя мечта: он окончит Лесную академию и заживет тихо среди лесов и птиц... Нет, не скоро еще наступит мир и покой на земле. На его-то век беспокойства хватит... Эге, лошади совсем стали, так и опоздать можно! А Махно ждать не будет.

Медведев хлестнул вожжами коней, разбудил спутника.

— Вставайте, товарищ анархист! Подъезжаем.

Арбатский, обладавший поразительной способностью свернуться калачиком и задремать в любой обстановке, неохотно пошевелился и стал молча выбирать сено из своей густой шевелюры. Наконец буркнул:

— Эх, поспать бы...

Проворно выпрыгнул из повозки и зашагал рядом.

Когда Медведев говорил Мише, что поедет к махновцам, он еще не знал, каким образом выполнит свое намерение. Мысль пробраться туда в качестве ездового пришла в ту минуту, когда уже под вечер неожиданно предстал перед ним Марк Арбатский и спокойно объявил:

— Я прямо из Харькова. Ты звонил, что ждешь тут батьку. Хочу повидаться с ним, узнать, куда он отсюда собирается.

Впервые Арбатский появился в Старобельске в сентябре прошлого года, когда Махно стоял в городе и, подписав соглашение с Советским правительством, вошел со своим войском в состав Красной Армии. Два коммуниста были официально введены в так называемый реввоенсовет его дикой дивизии и много надежных людей скрытно направлены в части, чтобы хоть в какой-то степени дисциплинировать это полубандитское сборище. Арбатский под видом единомышленника-анархиста (мощная шевелюра была немаловажным доказательством его анархических убеждений) завел дружбу с махновскими идеологами Волиным, Аршиновым, Бароном. Он сумел даже сагитировать и сделать своим помощником молодого анархиста Тапера, у которого, кстати сказать, и идеологии-то никакой не было, а было одно желание — сыграть «историческую роль». А Тапер являлся заместителем Волина, начальника политотдела махновской дивизии.

Арбатский время от времени привозил своим «друзьям» анархическую литературу, беседовал с ними о политике. «Махновских идеологов, — рассказывал он, — хлебом не корми, только дай поговорить». Его там всегда встречали с удовольствием.

Когда же Махно совершил очередную измену — отказался идти на Польский фронт, его дивизия и идеологи разбежались. Он снова ушел с бандой в леса. Арбатский не бросил старых «друзей» — по-прежнему посещал их, находя батьку то в Дыбривском, то в Изюмском, то в Купянском лесу.

Арбатский жил в Харькове со старушкой матерью, кажется так и не подозревавшей, что ее сын с девятнадцатого года является одним из самых замечательных сотрудников грозной Чека. По многу месяцев терпеливо ждала она своего милого, лохматого Марка из его таинственных командировок, никогда ни о чем не расспрашивая.

...На ночном небе возникли три тополя. За ними узкой полоской холодно блеснул Айдар. Обозначился хутор. Слева от него чернела громада леса.

— Здесь! — тихо сказал Миша. — Здесь должен остановиться Махно. А хлопцы его в лесу... Я сойду. Буду ждать в этих кустах.

Въехали в хутор. Арбатский легонько постучал в крайнюю хату. Тотчас отворилась дверь, послышались невнятные голоса. Из черной глубины сеней, покачиваясь, выплыл желтый огонек.

— Заводи лошадь во двор! — повелительно кинул Арбатский и вошел внутрь. Дверь захлопнулась. К Медведеву подошла девочка-подросток, закутанная в платок, с «летучей мышью» в руке. Ни слова не говоря, она пошла впереди.

Во дворе уже стояло несколько повозок. Из длинной крытой конюшни доносились хруст, чавканье и редкий перестук копыт.

Девочка подняла над головой лампу, посветила Медведеву. Чертыхаясь про себя, он стал неумело выпрягать лошадей. Он все старался повернуться к ней спиной — заслонить свои руки, путавшиеся в упряжи. Но девочка всякий раз услужливо переходила на новое место, и он от волнения еще больше запутывал ремни. Наконец кое-как высвободив лошадей, Медведев сунул ей уздечки.

— На, возьми!

И, не оборачиваясь, быстро пошел со двора.

Однако тут же он еще раз убедился в том, как легкомысленно взялся за роль ездового. На крыльце его встретил здоровенный длинноусый хлопец с винтовкой, спросил грубо:

— Поставил коней? — Закрыл перед носом Медведева дверь и указал на сарай рядом с хатой. — Иди до клуни, там вся кучерня.

Спорить не приходилось. Первое же неосторожное слово могло выдать. И буркнув: — Добре, — Медведев пошел к сараю.

Однако войти он не решился. Мужики, собранные сюда, очевидно, в ожидании батьки, были местными жителями, и кто-нибудь мог его опознать. Обойдя вокруг сарая и переждав немного, Медведев вернулся во двор. Но длинноусый хлопец уже шел ему навстречу.

— Чого блукаешь? — В голосе его слышалась тревога.

Ничего другого не оставалось, как только ответить:

— Душно там, тут лягу.

Проклиная себя, Медведев забрался в свою повозку и, зарывшись в сено, укрылся с головой.

Некоторое время он лежал неподвижно, прислушиваясь. Хлопец, топоча сапогами, кружил по двору. Вскоре Медведев стал различать неясный шум, который все приближался и нарастал. Неопределенное тревожное движение поднялось вокруг. Потом выделился конский топот. Он затих у самого хутора. Густую тишину прорезал резкий короткий свист. И все смолкло. Несколько раз Медведев осторожно поднимал голову над повозкой, но проклятая длинноусая «варта» по-прежнему маячила перед ним.

Дикий вопль вырвался из хаты, что-то с грохотом и звоном опрокинулось, с визгом отлетела дверь. Шумно дыша, кто-то бежал прямо к его повозке. Медведев сбросил с головы полушубок, поймал в кармане широких штанин пистолет, напрягся, готовясь к прыжку. Повозка дрогнула. Он увидел локти и широкую спину прислонившегося человека. Потом послышались шаги. Грудной женский голос напевно, с усмешечкой произнес:

— Успокойся. Слышишь ты, горе мое, успокойся.

— Нет, я убью его, — задыхаясь, говорил человек. — Убью его как собаку. Его и тебя.

— Меня можешь убить хоть сейчас. А его не тронь.

— Бережешь его, сука! — взревел человек и рванулся от повозки.

В ответ раздался тихий смех.

— Дурень. Я дело берегу.

— Какое, к собачьей матери, дело! Никакого дела не осталось! Не жить нам здесь. Уходить надо. За Днестр. Чуешь? Золото есть. Проживем.

— Шкура ты! — вздохнула женщина.

— Любишь?

— Уйди!

— Плевать мне... на все... и на твоего батьку... чуешь ты... — шептал он, очевидно борясь с ней.

Но тут она отпрянула к повозке. И Медведев увидел над собой тонкую руку, длинные пальцы, сжимающие пистолет, и тонкий профиль с поджатыми губами. Он видел этот профиль на фотографии. То была Галина Андреевна, третья официальная жена батьки Махно.

Медведев хорошо знал жестокость этой женщины.

Она проговорила холодно и внушительно:

— Даже если буду с тобой, запомни, тронешь батьку — пристрелю тебя.

В ту минуту Медведев твердо считал, что живым ему не выскочить, в конце концов они его заметят. Спасло появление самого Махно, который, матерно ругаясь, выкатился на крыльцо. Его истерический тенорок всполошил все вокруг. Он метался, вырываясь из рук сдерживавших его спутников.

Остановившись перед женой, покачиваясь и плача пьяными слезами, батька скрипел зубами, плоское, обезьянье лицо его передергивала судорога.

— Левка! — спокойно и властно позвала Галина.

Медведев, пользуясь суматохой, выбрался из повозки, отошел в сторонку и стал возиться с постромками. Он видел, как к Махно вразвалку, неторопливо подошел верзила в три обхвата, легонько взял батьку под мышки, приподнял, отнес на несколько шагов и осторожно поставил на землю.

— Сволочи! — убежденно сказал Махно. — Перестреляю! — И внезапно трезвым голосом заключил: — А ну, до хаты! Выступать будем!

Хромая, он пошел в дом. Двинулись за ним и остальные. Последним медленно шел Левка.

Медведев поднял голову. Левка остановился возле него.

Случай свел их в неожиданных обстоятельствах, и сейчас все зависело от того, найдет ли Медведев верные слова.

Лицо гиганта, безбровое, в свете луны белое, с темными точками глаз, казалось вырубленным из камня.

— Ты кто? — тихо спросил Левка, вглядываясь.

— Я привез Марка, того, что книги вам возит. Чужого кучера брать не хотелось. Так вот теперь в упряжи путаюсь, — простодушно ответил Медведев, понимая, что перед Левкой разыгрывать ездового не следует.

На Медведева пахнуло водочным перегаром — это Левка присел на корточки и своими толстыми, как обрубки, пальцами ловко развязал сыромятный узел.

— Здорово! — восхитился Медведев. — Сразу видно, человек всю жизнь крестьянствовал.

Левка с удивлением посмотрел на него:

— Зачем... Я доменщик... А сам откуда? — уже доброжелательнее спросил он.

— Из Брянска, — ответил Медведев, словно нехотя.

— А-а... — Левка сел прямо на землю. — Вас там сильно растрясли?

По невинной интонации вопроса было понятно, что Левка многое знает о брянских делах и проверяет. Но Медведев о брянских анархистах мог рассказать куда больше. И он рассказал.

Наступило молчание. Левка, обняв колени, глыбой застыл, уставясь в темноту. Вдруг прошептал:

— Анархия — мать порядка, мать вашу!..

— А я верю! — как мог горячее сказал Медведев.

— Э-эх, и я верю, — угрюмо отозвался Левка. — Чего только ради этой веры не делал...

— Вы давно анархист? — с уважением спросил Медведев.

Левка пожал плечами.

— При царе в Юзовке мастеру морду разбил... Потом в революцию из тюрьмы десять хлопцев увел... Потом к батьке пристали... Потом... Что говорить! Я-то верю. — Он помолчал, помотал головой и сдавленным голосам проговорил: — Другие не верят!..

Раздался вибрирующий тенорок Махно:

— Левка! Где ты там делся?

— Кричит, — неожиданно ласково сказал Левка поднимаясь.

— Баб щупаешь, а я тут буду за тебя руки марать? — бесновался на крыльце Махно. — А ну допроси тую сволочь поганую, куда он бежал?

Сердце оборвалось у Медведева — неужели Миша! Он бросился к хате.

Махновцы садились на лошадей. У крыльца двое держали кого-то. Над ними возвышался Левка.

— Нехай запрягають коней, хлопцы зараз прийдуть за повозками, — уже спокойно распоряжался Махно.

— Добре, Нестор Иванович, добре, — низко закланялся с крыльца хозяин.

— Долго ты там? — обернулся Махно к Левке.

— Помилуй, батько, помилуй! — в смертельном ужасе завизжал пойманный крестьянин. — Повозку привез, до дому побег, христом-богом клянуся, до дому, спужався я, батько, спужався! — упав на колени, он подполз к Махно, стал целовать его ноги, копыта коня.

— А-а, спужався! — усмехнулся Махно. — А ну, щоб наука была — не бегать от батьки Махно! — И, вынув пистолет, спокойно прицелился и выстрелил в извивающегося на земле человека.

Через минуту махновцы скрылись, слившись с темнотой леса.

Из хаты вышел Арбатский. Медведев бросился запрягать.

— Да стой, стой, — шепнул Арбатский. — Все уже сделано. — И Медведев увидел, как знакомая укутанная фигурка вывела со двора запряженных лошадей.

— Садись! — скомандовал Арбатский, зарываясь в сено так, что оттуда торчала только его черная лохматая шевелюра.

Отъехав метров сто, Медведев остановил лошадей.

— Марк! Рассказывай. Арбатский! С ума сошел. Заснул. Марк! — Он стал тормошить его в сене.

Через некоторое время Арбатский совершенно свежим голосом отозвался:

— Что ты трясешь меня, будто я сплю?

— Скажи, что узнал! Скорее!

— Во-первых, — не спеша начал Арбатский, — должен тебе сообщить, что ты меня чуть безбожно не провалил.

— Как так?

— А так. Девочка увидала, как ты управляешься с лошадьми, пришла и доложила отцу, что ты липовый ездовой.

— И хозяин не выдал!

— Соблюдает нейтралитет.

Хотя это было очень неуместно, Медведев искренне расхохотался. Арбатский встревожился.

— Тише ты, тут же батькины хлопцы шныряют!.. Хозяин сказал, что этот живодер Левка с тобой беседовал. О чем вы толковали?

Медведев сразу стал серьезным.

— Живодер Левка... До чего все перепутано в нем... — задумчиво проговорил он. — Слушай, Марк, ведь дело не только в том, чтоб уничтожить Махно. Они и сами уже знают, что доживают последние дни. А вот спасти тех, кто еще может стать человеком, принести пользу...

— Ты что, хочешь у Махно организовать детские ясли или институт благородных девиц? — поинтересовался Арбатский.

— Конечно! — в тон ему ответил Медведев.

Арбатский с любопытством взглянул на него.

— Только имей в виду, они сдаваться не собираются. Тапер мне успел шепнуть, кое-кто из лидеров-анархистов перемахнул через границу. Оттуда орудуют. И Махно хочет пробиваться на запад. Сегодня они остановятся в лесу, приведут себя в порядок и к вечеру пошлют связных к Каменюке — батька не хочет показывать ему своих людей в таком расхлестанном виде. Так что драка не окончилась.

— Ты прав, — встрепенулся Медведев. — К делу! — и стегнул лошадей.

Вскоре выехали на большак. Здесь к повозке метнулась тень. Медведев придержал лошадей, и рядом с ним в сено плюхнулся Миша.

— Это в вас стреляли, Дмитрий Николаевич?

— Нет, Миша, нет.

Миша перевел дух.

— Испугался за вас.

— Михаил, — Медведев впервые назвал его полным именем, как равного, — ты твердо уверен, что махновцы тебя не подозревают, что в твоем возвращении нет ни малейшего риска?

Неуловимое мгновение колебался Миша: не рассказать ли все же, как страшна для него встреча с Грицем, от которого он убежал три дня назад. Но нет, нет, пусть Медведев будет спокоен...

— Уверен!

— Миша! — тревожно проговорил Медведев, — это правда?

— Вы мне не доверяете! — с отчаянием воскликнул Миша.

Медведев притянул его к себе за плечи, заглянул в глаза.

— Хорошо. Сейчас пойдешь к Каменюке. Скажешь: Нестор Иванович сообщает, что чекисты сегодня ночью будут окружать его базу в лесу и что ждет его с людьми возле хутора Войтова, пусть переходит сюда. Если при тебе еще кто-либо придет от батьки, сматывайся сразу в город к Велько — он скажет тебе, что делать. А пройдет благополучно — выходи вместе с Каменюкой, мы встретим вас в Копанях. Главное, самого захватить. Гляди за ним в оба. Наших узнавай по белой повязке на левой руке. Понял?

— Говорил, что пригожусь! — обрадовался Миша. — Я здесь сойду, мне лучше одному пробираться. — Он сошел, постоял возле повозки.

Медведев, прощаясь, протянул руку.

— Осторожнее там...

Миша улыбнулся ему сияющими, влюбленными глазами и пошел через черное распаханное поле к лесу.

Рассвело. Вокруг стало далеко видно, так что можно было различить даже комья земли, по которым шагала маленькая головастая фигурка.

— Хороший паренек! — пробормотал Арбатский. — Лет шестнадцать, не больше... А?

Миша скрылся в красной выпушке кустарника, опоясавшего лес, и Медведев снова стегнул лошадей.

— Я отвезу тебя на станцию. Ты, верно, выедешь навстречу Германовичу. Объясни ему, пожалуйста, что ждать нельзя, по махновцам надо ударить сегодня же ночью, одновременно с нашей операцией, пока они не объединились.

— Ладно, все будет в порядке, — сонным голосом отозвался Арбатский.

— Ты опять спишь! — разозлился Медведев.

— Слушай, Медведев, я работаю в Чека с декабря тысяча девятьсот девятнадцатого года! — вскипел Арбатский. — Два года мотаюсь по всей России, вожусь с анархистами, махновцами, дашнаками, за два года я спал дома, в своей собственной кровати, нормальным ночным сном в общей сложности две недели. Но я не хочу еще в сумасшедший дом, я хочу работать! И буду работать, пока не подохну! Поэтому я имею право спать, пока есть время. Если хочешь знать, этому тоже нелегко научиться. Вот. И не буди меня без дела!

Медведев долго не отвечал. Наконец, обернувшись, он мягко сказал:

— Прости, Марк.

Но, свернувшись калачиком, Арбатский уже крепко спал.

* * *

С самого утра в Старобельской чека шла лихорадочная подготовка. Мурзин, увешанный оружием, метался по комнатам, отдавая приказания. В сотый раз проверял он, не забыта ли какая-нибудь мелочь, ругался, подбадривал и кричал так, что к обеду совершенно выбился из сил. Давно никто не видел Мурзина таким взволнованным и деятельным. За два часа до выхода он зашел к Велько, рухнул в кресло и с отчаянием объявил:

— Всё. Выступаем.

Велько взглянул поверх пенсне на Мурзина, покачал головой.

— Ты за один день осунулся...

— Неважно. Медведев не вернулся? Не звонил?

— Да нет, он в Бахмуте, — спокойно ответил Велько, только что получивший седьмую по счету телеграмму от предгубчека Петерсона с громами и молниями по поводу неявки Медведева в Бахмут.

— Тем лучше, тем лучше, — обрадовался Мурзин. — А то вмешивался б и сбивал на каждом шагу. — Он вытер пот со лба и в тысячный раз взглянул на часы. — У меня разведка с утра наблюдает за дорогой в лес. Выйдем, как стемнеет. Главное, подойти незаметно. А там окружить, атаковать — это уже недолго. Решает внезапность.

Примерно в это же время на другом конце города, у стены бывшего женского монастыря, собиралась Часть особого назначения. Люди шли по одному, по двое прямо с работы — коммунисты, комсомольцы, служащие советских учреждений. Тут же получали оружие, патроны и уходили небольшими группами через железнодорожное полотно в лес.

* * *

Темнело, когда Медведев постучался в маленькую избушку лесника. Лесничиха, приветливо улыбаясь, впустила его.

— Здесь, здесь. Сейчас только явился. Переобувается.

Яким, сидя на лавке у печки, навертывал портянку.

— А-а, садись, садись, Митрий Николаич. Зараз побегём. — Яким никогда не говорил: «Я шел по лесу», — а всегда: «Я бёг лесом». И правда, по лесным дорогам он шагал удивительно быстро. — Вот замечаешь, портяночка размоталась. Завсегда меня тыи портяночки подводют. Сколько раз говорил Пелагее, жене то есть (это он не забывал уточнять Медведеву вот уже третий месяц их знакомства), нарежь подлиньше. Жалеет. А до чего это приводит? — Балагуря, он быстро и ловко наматывал одну, вторую портянку, осторожно натягивал сапог. — Вот до чего приводит. Третьего дня набежал на молодого лосеночка. Припустил он от меня. Я за им. Он дале. Я дале. До озера забежали. А лосеночек, не разувшись, в воду. Плыветь. Чего делать? И я за им. До середки доплыл — и что же? — портянка сбилась, сапог свалился. А? Нырнул. Присел на камешек, перемотал портяночку, сапог натянул. Вынырнул. А лосеночка и не видать — убёг! Вот, у Пелагеи — жены — на глазах было. Верно, Пелагея? — Говорил он все это с серьезным лицом. И только у самых уголков рта играли веселые морщиночки. А Пелагея молча и невозмутимо ставила на стол миску с картошкой, подавала ложки.

Мужчины наскоро поели, вышли. Только тогда Яким сказал:

— Сбирается Каменюка. Видать, переселяться будет: хозяйство в повозки укладали. Я сейчас прямо оттуда.

Наконец! Значит, Каменюка поверил! Ведь главное было — выманить его из волчьего логова. План Медведева начинал осуществляться.

Яким в лесу был неразговорчив, не любил, когда и другие шумели. К лесу он испытывал какое-то почтительное чувство. С Медведевым ему было хорошо: тот тоже понимал лес. За эти три месяца они немало побродили вместе по чащобам. Медведев не мог объяснить, почему, не глядя, находит в лесу дорогу, почему знает повадки зверей или умеет неслышно подойти к поющей птице. Это зародилось у него еще в детстве, в первых походах с матерью за хворостом, за ягодами...

Присели на поваленное дерево, послушали хрусты, шорохи и шелесты наступающей ночи. Опустился туман, словно стекая по влажным стволам осин, стало сыро. Остро запахло грибами.

— Идут, — сказал Яким.

Через несколько минут на дороге показался Афанасий Иванович Харьковский. Медведев так неслышно подошел к нему, что тот вздрогнул, когда услышал его голос.

— Тьфу, черт! — плюнул с досадой Афанасий Иванович. — Ты и ходишь-то неслышно, как рысь или тигра...

— А ты их видел когда-либо? — улыбнулся Медведев.

— Не привел господь. Ну, люди здесь. Что дальше?

— Идите лесом к переправе. Выставь дозоры и ложись в засаду. Часа через два Каменюка будет там. Мурзин пойдет по его следам, отрежет им путь назад. А на тебя они напорются. Стойте крепко, к переправе не пускайте. Их надо в кольцо зажать. Скажи хлопцам, чтоб патроны жалели. Живьем брать надо.

— А ты разве не с нами? — удивился Афанасий Иванович.

— У переправы встретимся, — успокоил его Медведев.

Он подождал, пока бойцы ЧОНа двинутся вдоль опушки к переправе. Окликнул Якима, и они пошли прямиком в глубь леса, к землянкам, в которых еще недавно хоронилась банда Каменюки.

* * *

Не все произошло так, как задумал Медведев. Каменюка оказался хитрее: выступив, оставил у землянок группу, которая обстреляла отряд Мурзина. Сам Мурзин был ранен в плечо и руку первыми же выстрелами. Но его уже увлекла радость боя. Мелочные соображения, терзавшие его весь день, исчезли, как только он воскликнул: «Вперед!», увидел, как устремились по его зову чекисты. И он бежал вперед, перескакивая через поваленные деревья и пни, забыв о своей одышке, не чувствуя ран, пока не ворвался в крайнюю землянку.

Там и нашел его Медведев. Кто-то из товарищей неумело перевязывал Мурзина, а он морщился от боли, вырывался и все кричал:

— Окружай! Окружай!..

Мурзин не удивился, увидев над собой лицо начальника.

— А-а, Дмитрий Николаевич, — проговорил он, пытаясь приподняться. — Взяли Каменюку, взяли мы их, взяли?

— Лежи, лежи, все в порядке, — успокаивал его Медведев. — Ты молодец, все хорошо, слышишь?

Взошла луна, стало совсем светло.

— Что это, солнце? Уже день? — сказал Мурзин, откидываясь на кем-то подстеленную шинель. Он коснулся руки Медведева и, когда тот наклонился, еле слышно прошептал:

— Нехорошее из-за меня вчера... А? Парень тот знал? Да? — И, не дождавшись ответа, простонал: — Зна-ал... Я потом... понял...

— Что поделать! Но ты отомстил за Нехорошева, — сказал Медведев.

Мурзин слабо улыбнулся ему.

Отправив носилки с Мурзиным и нескольких пленных бандитов под охраной в город, Медведев повел чекистов вдогонку за бандой, к переправе. Оттуда уже доносились выстрелы.

Светало. Яким «бежал» впереди, выбирая кратчайшие, еле заметные тропинки, и они поспели вовремя.

Когда, наткнувшись на засаду, бандиты повернули назад к лесу, с опушки взвилась красная ракета. Заметавшись между двух огней, вся масса людей, тяжело груженные повозки, вьючные лошади — все бросилось вправо, в редкий кустарник. Но там было болото. Началась паника. Лошади вязли, утопая по брюхо. Повозки со скрежетом опрокидывались, ломая колеса о коряги. Бандиты, прижатые к реке, пытались уйти вплавь. Их вылавливали в прибрежных камышах. Кое-кто отстреливался из болота до последнего патрона. Потом вылезали, облепленные грязью и водорослями, словно лешие, с ненавидящим взглядом исподлобья. Большинство сдавалось сразу, утапливая оружие, понуро бредя к куче пленных, окруженных красноармейцами.

Тридцать пять бандитов полегло убитыми. Двести шестьдесят взято в плен. Банда Каменюки перестала существовать.

Но самому атаману удалось скрыться. Полдня разыскивал Медведев Мишу. По пояс в воде излазил болото, обшарил прибрежные камыши. Под предлогом поисков Каменюки организовал прочесывание леса, пробороздил баграми прибрежный ил. Все было тщетно — Миша исчез. Удалось только выяснить, что до последних минут какой-то паренек был вместе с Каменюкой у переправы. Куда они делись потом, не мог сказать никто.

* * *

В Старобельске победителей встречали с восторгом. Бандитов под конвоем провели через весь город в тюрьму. В тот же день уком выпустил обращение, в котором предлагал всем, кто был связан с бандитизмом, явиться добровольно с повинной. Было обещано полное прощение и право вернуться к мирному труду.

Мелкие банды распались буквально в несколько дней. Один из крупных атаманов Гавриш лично привел свою банду к дверям Чека, сдал все оружие, снял шапку, перекрестился и объявил:

— По домам, хлопцы!

Не дождавшись ни помощи, ни пополнения, Махно бежал от отряда Германовича в Купянский уезд, где ему с трудом удалось набрать десятка три самых отпетых головорезов. Вскоре его настиг автобронеотряд и прижал к Днепру. С несколькими приспешниками Махно удалось пробиться в район Балты и уйти в Румынию.

А Медведева в Чека встретил расстроенный Велько и, то и дело поправляя пенсне и разводя руками, сообщил:

— Только что звонили из Бахмута. Туда прибыл товарищ Дзержинский. Петерсон требует, чтобы ты немедленно явился с объяснением, почему не выполнил приказ губчека.

Медведеву грозила серьезная неприятность.

Утром следующего дня, когда под звуки траурного марша хоронили Нехорошева, Медведев выехал из Старобельска.

Что он скажет Дзержинскому? Почему не выполнил приказ Петерсона?.. Да, он получил три противоречивых указания. Но имел ли он право выбирать сам? Да, Петерсон задержал бы его в Бахмуте, возможно, запретил бы поездку к Махно. А чего он добился? Увидел Задова. Разбил банду Каменюки, но самого атамана упустил. Это небольшой успех... Как объяснить, что не мог он поступить иначе, что думал не только о сегодняшней задаче, но и о воспитании Мурзина, судьбе Миши и о многом другом? Разве сумеет он при Дзержинском даже заикнуться в свое оправдание? Он молча выслушает выговор председателя ВЧК, примет любое наказание, как должное...

Тревожно было на душе у Медведева, когда старый с заплатанным кожаным верхом экипаж вез его по пыльной дороге в Бахмут.

И, однако, Медведев решился ненадолго отклониться от прямой дороги, завернуть к Якиму.

Лесник готовился к осенней охоте: сидя на полу, чистил ружье. Заулыбался Медведеву.

— Заходи, заходи, Митрий Николаич! В лесу потише стало, можно и поохотиться. Я тут выследил волчью лежку. — Лицо Якима стало серьезным, и возле углов рта запрыгали чертики. — Вышли вчера затемно с Пелагеей, женой то есть, бежим голомя. Прямо на лежку выскочили. Волчиха встала, поглядела, повернулась, побёгла. А за ей пять сосунков, один за одним. Прочь от нас медленно бегут и еще оглядаются, подлые. Последнего я по уху шапкой смазал. Чего! Верно, Пелагея? — обратился он к вошедшей жене. — Она сама видела! Вот этой шапкой. Поохотимся, Митрий Николаич?

— Спасибо, Яким, не до охоты мне сейчас.

Яким отложил ружье, поднялся.

— Чем пособить, Митрий Николаич?

Медведев рассказал ему о Мише.

Яким подумал, подумал, потом повесил на гвоздь ружье, прибрал масло и щелочь.

— Езжай. Мишку твоего, если он разом с Каменюкой пропал, разыщу!

* * *

Миша действительно был вместе с Каменюкой. Выполняя поручение Медведева, он с самого начала боя у переправы ни на минуту не отходил от атамана. Когда же над лесом взвилась ракета — стало ясно, что банда окружена, — и Каменюка с небольшой группой ускакал в лес, Миша бросился за ними.

Стремительно уходили они на восток. Вскоре оставили лошадей — пошли, хоронясь, обходя села, перебираясь вплавь через речки, и к вечеру остановились в низкорослом кустарнике на берегу Калитвы. Часть ночи просидели молча, не двигаясь, у самой воды. Никто не спал. Каменюка, маленький, с лисьим лицом, в темноте так и сверлил всех горящими глазками. А едва темнота сделалась прозрачнее, вскочил и погнал их снова, как пастух, впереди себя. Он никому не верил.

Когда повернули на юг, Миша понял, что они идут к Дону, в казачий край.

* * *

Петерсону тесно было в кабинете, — широкий, угловатый, он, шагая из угла в угол, задевал стулья, ударялся о край стола и, потирая ушибленное место, продолжал ходить и ругать Медведева.

— Ну что, что мне с вами делать? Ведь я должен, обязан вас наказать. Ведь мне голову нужно снести, если я буду прощать такое непослушание, такое...

Когда Медведев открывал рот, чтобы произнести слово объяснения или оправдания, Петерсон застывал, как пораженный громом, и с удивлением обращал на него свои светлые наивные глаза.

— Вы хотите что-то сказать?! А что вы можете сказать мне? Вы, чекист, нарушили дисциплину! Чекист, которого я ставил в пример!

Наконец Петерсон устало опустился в кресло.

— Вы очень, очень меня огорчили, товарищ Медведев. Я вас любил.

Пока он большими глотками пил воду из глиняного кувшина, помощник тактично напомнил, что Феликс Эдмундович ждет их к шести.

Медведев сидел, как на иголках. В двенадцать часов ему позвонил из Старобельска Велько: лесник Яким сообщил, что Каменюка ушел на восток. А там у него одна дорога — на Дон, в степной казачий край. Медведев хотел просить разрешения выехать на несколько дней в Шахтинский уезд, чтобы довершить операцию против Каменюки. Но до разговора с Дзержинским Петерсон не стал бы и слушать об этом. А время летело — Медведев уже второй день торчал в Бахмуте.

Дзержинский, возвращаясь из поездки по Донбассу, решил дня на два остановиться в комсомольском общежитии, известном в городе под названием «Комсомольская коммуна».

Петерсон и Медведев отправились туда пешком. Коммуна размещалась в небольшом одноэтажном здании бывшей духовной семинарии — от губчека ходьбы минут пятнадцать. Всю дорогу Петерсон угрюмо молчал, а у входа остановился и торжественно произнес:

— Прошу только тебя помнить, товарищ Медведев, перед тобой Дзержинский! Его перебивать нельзя, как ты это делал в моем кабинете, буквально не давая мне рта раскрыть. Ты опять что-то хочешь сказать?!

Феликса Эдмундовича они нашли в столовой. Его плотно окружили комсомольцы. На другой конец стола были сдвинуты тщательно вылизанные и вытертые хлебом тарелки — очевидно, только что кончили обедать.

Поверх голов Дзержинский увидел вошедших, кивнул им и продолжал кому-то отвечать:

— Ростки коммунизма повсюду. И в том, что вы, комсомольцы, создали свою коммуну, живете сообща.

— Да, но ведь мы — это не масса, это всего только аппарат губкома! — воскликнул худощавый юноша с африканской шевелюрой. Медведев узнал в нем секретаря губкома комсомола Сережу Горского.

Дзержинский поднялся и, радостно смеясь, воскликнул:

— Вот что вас огорчает! Да это же чудесно, что вы, руководители, не зажирели, не думаете о пайках и прочих благах для себя лично! Что все у вас здесь, в коммуне, распределяется поровну. Живите так всегда! Никогда не стремитесь к тому, чтобы иметь больше, чем имеет народ. Я утверждаю: пойдет молодежь восстанавливать шахты. Без сапог пойдет, раз их нет, товарищ Горский. За вами следом пойдет. Потому что ростки коммунизма живут в вас, в каждом из них. И трудностей не бойтесь — без них жить не стоит. Каждый из нас должен жить так, чтобы остаться в памяти поколений рыцарем революции.

Он остановился возле тщедушного всклокоченного паренька, неожиданно мягко спросил:

— Вот вы, например, пойдете в шахту?

— Пойду! — ответил паренек.

Но тут девичий озорной голосок предательски выкрикнул:

— Борька знаете, почему пойдет? Он писателем хочет быть. Он для того только и пойдет, чтоб потом нас описать. Писатель!

Раздался смех. Паренек покраснел мучительно, до слез.

— Ну что ж, — серьезно сказал Дзержинский, — и это тоже чудесно! — И ободряюще кивнул будущему знаменитому писателю, которого тогда еще все в Бахмуте называли просто Борькой Горбатовым.

Все вокруг зашумели, разгорелся спор.

Дзержинский простился с комсомольцами и быстро зашагал по коридору в отведенную ему комнату. Петерсон и Медведев едва поспевали за ним.

Разговор был недолгим, Дзержинский куда-то торопился. Он присел на застеленную серым колючим одеялом кровать, оперся руками, остро приподняв плечи, — и стало заметно, как он устал.

— Жалуется на вас товарищ Петерсон, — тихо сказал Дзержинский, — не выполняете указаний. Действовали самовольно, поручили операцию человеку, которого вы же сами характеризовали отрицательно...

— Мурзину! — буркнул Петерсон, — которого мы давно решили выгнать.

— И в результате главаря банды упустили.

Медведев смотрел в глаза Дзержинскому и молчал.

— Мурзин уволен? — обернулся тот к Петерсону.

— Я прошу Мурзина оставить, — глухо сказал Медведев.

Петерсон удивленно хмыкнул.

— Да. Он ранен... Он действовал смело... Он будет настоящим человеком, Феликс Эдмундович!

Петерсон укоризненно покачал головой, но глаза его ласково смеялись.

— Эх, Дмитрий Николаевич, чекист не должен так быстро менять мнение о человеке.

— А Каменюку я возьму! — воскликнул Медведев. — Разрешите только мне действовать в Шахтинском уезде. Он там.

— Оперативные данные? — поинтересовался Дзержинский.

— Да, мне сегодня сообщили.

— Я думаю, мы можем поручить это Шахтинской чека, — полувопросительно проговорил Петерсон.

— Я очень прошу поручить мне!

— Вопрос самолюбия? — щурясь, спросил Дзержинский.

— Нет, Феликс Эдмундович. С Каменюкой ушел мой уполномоченный. Почти мальчик. Я... я тревожусь за него... — совсем тихо закончил Медведев, чувствуя, как неубедительно звучат его доводы.

Дзержинский вопросительно поглядел на Петерсона.

— На вашем месте я бы разрешил. — Быстро добавил: — Однако председатель губчека не я, а вы, решайте сами. — И, прощаясь с Медведевым, сказал весело: — А все же банду взяли, уезд очистили — хорошо! Теперь новые задачи и у страны, и у нас, чекистов. Пора думать об этом. Пора! — Взглянув на часы, заторопился к выходу, уже в коридоре на ходу надевая шинель. Петерсон поспешил за ним.

Задержавшись в комнате Дзержинского, Медведев задумался. Какие новые задачи имел он в виду? Страна переходит к мирному строительству — нужно восстанавливать хозяйство, повышать культуру народа. Но какое место должны занять чекисты, к чему и как готовиться? Эх, если б Дзержинский не торопился!

Неожиданно дверь отворилась и заглянул Горский.

— Ребята, здесь Медведев! — с удивлением воскликнул он, и в следующее мгновение в комнату, почтительно ступая, ввалился чуть ли не полный состав комсомольского губкома. Оказывается, раздираемые любопытством, ребята решились посмотреть, как живет легендарный председатель грозной ВЧК. Комсомольцы несмело топтались среди комнаты, вертя головами по сторонам. Это была та же прямоугольная выбеленная комната, в которой они столько раз бывали без всякого трепета. В углу стояла кровать, такая же, как та, на которой спал каждый из них. Только стол и два мягких стула были принесены сюда специально для Дзержинского. Никаких вещей, кроме мыльницы и зубной щетки в стакане на подоконнике, аккуратно прикрытых полотенцем. Ребята были разочарованы.

— Ну, я думал тут... — протянул кто-то.

— Что? Вся комната пулеметами заставлена? — пошутил Медведев.

— Пулеметами не пулеметами, но...

— Ребята, подушка! Глядите!

И тут все заметили, что действительно подушка на кровати лежит слишком высоко — под ней что-то спрятано. Один из комсомольцев с любопытством потянул за угол подушки.

— Осторожно! — выдохнули за его спиной. — Там мина!

Все засмеялись.

Медведев заглянул через плечи ребят.

Под подушкой председателя ВЧК лежали два толстых тома в черных коленкоровых переплетах. Золотая тисненая надпись внушительно сообщала:

«Полный курс двойной итальянской бухгалтерии. В двух частях. Санкт-Петербург».

Так вот почему до двух часов ночи не гас свет в комнате председателя ВЧК! Дзержинский изучал бухгалтерию.

* * *

Весь сентябрь и октябрь в Шахтинском уезде шли розыски Каменюки. Не было никаких известий и о судьбе Миши. Но присутствие Каменюки ощущалось. В окрестных поселках стала пошаливать банда, которой командовал атаман по прозвищу Ленивый, побывавший до того под Харьковом и на Старобельщине, давний приятель Каменюки.

После неоднократных просьб, напоминаний и рапортов Медведева Петерсон наконец перевел его в Шахты.

Медведев приехал туда в начале ноября, когда уже гуляли по степи холодные ураганные ветры. Большинство шахт было затоплено и бездействовало. Там же, где велась добыча, работали с перебоями. То и дело со стороны Каменска банды устраивали набеги на рабочие пригороды. Шахтеры спускались под землю с оружием и шли в забой, оставляя винтовки у ствола. По тревоге они откладывали кайла, разбирали винтовки, поднимались на-гора и бросались в бой. Отогнав бандитов «за бугор» — в степь, снова возвращались к своему «угольку». Часть особого назначения, сформированная из шахтеров, ночь проводила в казарме, оборудованной в бывшей кондитерской Ефимова. Нелегко доставался стране уголь!

Сколько раз за эти осенние месяцы мог Миша погибнуть! Но хотя никаких вестей о нем не было, в глубине души Медведев надеялся, что Миша жив.

И он был прав: в ту пору Миша еще был жив. Весь последний месяц прожил он в Черном лесу, недалеко от поселка Сулин. Там, в чаще, скрывались бежавшие с севера жалкие остатки некогда грозных банд со своими главарями — Каменюкой и Ленивым.

Миша сразу понял, что ему не доверяют. Его определили помощником к кашевару, и он целыми днями пилил и колол дрова, жег костер, чистил картошку, а за ним следили в шесть глаз, не разрешая одному отходить даже от шалаша, где он спал. Кашевар же был мрачный, неразговорчивый человек, и все попытки Миши сблизиться с ним ни к чему не привели. Приходили мысли о бегстве, но всякий раз Миша обвинял себя в малодушии и отказывался от этого. Ведь многое еще нужно разузнать, чтобы не стыдно было вернуться к Медведеву. И, главное, что за люди являются время от времени к Ленивому и Каменюке и какие беседы ведут они, укрывшись в шалаше? Одетые по-городскому, они обычно приезжали на бричке ночью и уезжали до рассвета.

Однажды при свете костра Миша рассмотрел их. Одному было лет за шестьдесят. Еще крепкий, с одутловатым лицом и маленькой бородкой клинышком, он походил на купца и держался хозяином. Другой помельче, поживее, весь округлый, как приказчик при нем, будто катился рядом.

После их посещений бандиты отправлялись на какие-то таинственные операции, откуда возвращались мокрые и злые, без обычных трофеев, но всегда привозили много спиртного и потом пили несколько дней.

Как-то вечером, когда Миша чистил картошку, грея спину у костра, — наступил ноябрь, пошли дожди, и в лесу было уже зябко и неуютно, — знакомый голос над самым ухом с веселым удивлением произнёс:

— Вот где ты объявился, добродию!

Миша поднял голову и обмер. Возле него в багровых отблесках костра стоял, ухмыляясь, Гриць.

Он подмигнул Мише:

— Счастье твое — батько за Днестром! — и пошел в шалаш Ленивого.

Миша понял: нужно сейчас же бежать! Чтобы не вызвать подозрений, он заставил себя с беззаботным видом повозиться у костра, подкинуть поленце. Потом взял ведро, не спеша пошел к колодцу. Здесь он лег плашмя на землю, опустив ведро, погремел им, бросил конец веревки и отполз в кусты. Обдирая колени и локти, он полз еще несколько минут, затем вскочил и побежал во весь дух прочь от мерцающего среди поредевшего леса костра. Вскоре сзади послышались возбужденные голоса, крики, шум — его хватились. Он бежал все быстрее, натыкаясь на кусты и ветки, спотыкаясь, падая и снова вскакивая, бежал долго, пока не вырвался на опушку. Перед ним открылся бескрайний черный простор степи, запахло влажной землей и мятой, и он бросился туда наугад, в ночь, к своим!..

* * *

Ранним утром 10 ноября Медведеву позвонили, что в городке Сулин произошло страшное убийство и его просят срочно приехать. Через несколько минут он мчался туда на старом полуразбитом «пежо».

У кирпичной стены, металлургического завода молча стояла большая толпа. Рабочие, идя на смену, останавливались у ворот, присоединялись к толпе и снимали шапки.

Люди расступились, пропуская Медведева.

Миша сидел, прислоненный к стене, с кровавыми зияющими ранами на месте глаз, с разорванным ртом. Рубаха была изодрана и отвернута, чтобы открыть черную, запекшуюся звезду, вырезанную на груди. Но самое страшное — это ступни обеих ног, отрубленные вместе с ботинками и поставленные рядом. На стене над ним было нацарапано углем: «Агент Чека».

На короткое мгновение Медведев увидел Мишу еще живым, еще чувствующим нечеловеческую боль пыток. Он повернулся окаменевшим лицом к толпе и сказал — старожилы поныне помнят:

— Клянусь перед матерью этого мальчика, клянусь перед городом, они заплатят за это!

Имел ли он право посылать Мишу на смерть? Все ли сделал, что должен был, что мог, чтобы спасти мальчика, так решительно доверившего ему жизнь? Найдется ли ему оправдание за безутешное горе матери?

Тяжелые дни переживал Дмитрий Медведев.

Обычно жизнерадостный, всегда склонный пошутить, посмеяться, он теперь словно постарел, словно сразу выцвели синие глаза. Он стал совсем мало спать, работал днем и ночью, разослал людей во все концы уезда, всех замучил. А через неделю после убийства заявил, что на несколько дней уезжает на охоту. Передавали, будто к нему приехал какой-то приятель — охотник, веселый балагур, с серьезным лицом рассказывающий самые невероятные истории, и Медведев уехал с ним.

* * *

Пять дней Медведев и Яким без устали бродили по Черному лесу, неслышно пробираясь звериными тропами, часами лежа неподвижно на холодной, сырой земле, наблюдая и слушая.

На шестой день Медведев неожиданно появился в Чека, по тревоге собрал чекистов и повел их на операцию.

На рассвете следующего дня банда Ленивого была окружена в лесу и захвачена полностью. Ленивый и Каменюка убиты во время боя. Медведев первый ворвался в атаманский шалаш. Взятый им здесь махновец рассказал все.

Значит, Миша тогда скрыл, какая угроза нависла над ним! Скрыл для того, чтобы пойти сюда, пойти почти наверняка на смерть. И он, Медведев, не заметил тогда, что творилось в душе мальчика. А ведь, может быть, он сумел бы прочесть правду в его глазах, уберечь его...

Неделю после этого Медведев пролежал прикованный к постели мучительными болями в пояснице. Врачи предсказывали, что больше месяца он не сможет подняться. В ноябре часами лежать на сырой земле — такое не проходит даром!

Как-то зашел навестить его Яким. Весело блестя глазами, рассказал, что Пелагея, жена то есть, серчает на него за отлучки и решила самостоятельно записаться в лесники. А потом упомянул, что подозрительный охотник, замеченный ими, когда они выслеживали банду Ленивого, оказался частым гостем здесь, в городе, в одном домике на Донецко-Грушевской улице.

Ночью Медведев рассматривал через щели в заборе небольшой кирпичный домик, наполовину скрытый разбитым во дворе фруктовым садом. Там жил улыбчивый, обязательный, всегда приветливый Гавриченко, управляющий шахтой «Пролетарская».

Как хорошо, что тогда в лесу, возле базы Ленивого, он не поддался искушению захватить охотника, оказавшегося приятелем Гавриченки, а отрядил Якима проследить за ним, думал Медведев, разглядывая сквозь деревья мирно спящий домик. Конечно, может быть, тот действительно охотился и случилось простое совпадение... Но если это не совпадение, тогда, значит, все неизмеримо сложнее, чем простая схватка с бандитами в лесу... Дух захватывало от массы предположений, одолевавших его. Может быть, не случайно с разгромом банды прекратились аварии на шахтах. Может быть, Миша знал о связи бандитов с городом...

Сотрудники были поражены тем, что Медведев, вопреки докторским предсказаниям, уже через неделю пришел в Чека. Он сразу обрушил на них ураган срочных заданий, вопросов, поручений, за которыми угадывались какие-то новые планы.

Через несколько дней Медведев располагал подробными данными обо всех многочисленных авариях на шахтах уезда за последние три месяца.

На своем стареньком, дребезжащем и дымящем авто он заехал за управляющим. Было раннее утро, и Гавриченко катился к нему через сад, румяный, свежий, весь округлый, как спелое яблочко.

— А мне говорили, вы болеете! — еще издали разводя руками и радостно улыбаясь, говорил он. — Враки?

— Болел! — приветливо кивнул ему Медведев, приглашая в машину. — Болел, да вдруг выздоровел и вот вздумал проехать с вами на шахту.

— Не щадите вы себя, товарищ Медведев, — пыхтел Гавриченко, устраиваясь на заднем сиденье. — Ведь у вас что — прострел? И в шахту — в сырость! — Поерзал, уютно расположился. — Что вдруг под землю потянуло?

— Служба, товарищ Гавриченко. Чекисту полагается на версту под землей видеть, — пошутил Медведев. Потом, обернувшись назад, заговорил серьезно и доверительно: — Здоров, здоров! Так просто насморк был. Я уже месяц в уезде, а о шахтах не имею никакого представления. Надо же познакомиться. Вот в порядке коротенькой экскурсии. Не возражаете, что потревожил?

— Очень рад! — со счастливой улыбкой отвечал управляющий. — Шахту я люблю. И показывать свежему человеку — удовольствие, даже радость, верите ли! Ведь я, можно сказать, родился и вырос с этим бассейном. Вся родня моя — шахтеры. Козодуба знаете?

— Управляющий Ново-Азовской шахтой? — вспомнил Медведев представительного, одутловатого мужчину с темной маленькой бородкой, которого видел мельком на каком-то совещании.

— Мой тесть, — скромно сказал Гавриченко. — Прекрасный специалист!

Широкая бадья неустойчиво покачивалась под ногами. От напряжения поясница болела так, что, перелезая через борт бадьи, Медведев чуть не вскрикнул. Но разве больной человек полезет в шахту так просто, из любопытства! И когда после стремительного спуска днище бадьи вздрогнуло и заскрежетало, он, преодолевая боль, ловко выпрыгнул и стал с интересом озираться по сторонам.

У ствола тускло мерцала небольшая электрическая лампочка. Узкие рельсы уходили в туманную глубь, где неясно чернел вход в главный штрек. Под ногами поблескивали черные лужи и хлюпала грязь. Брезентовые куртки и брюки, надетые перед спуском, тотчас покрылись темными пятнами от капели.

Стоял непрерывный, глухой шум падающей воды.

Навстречу из мрака вышли несколько чумазых парней в невообразимых лохмотьях. У одних сапоги сплошь в дырах, из которых торчат мокрые лоскутья, у других ноги обернуты кусками кожи или резины поверх грязных тряпок и похожи на безобразные обрубки. Но измазанные углем лица были молоды, сверкали глаза и зубы, и странно живо звучали веселые голоса. Они что-то бурно обсуждали, а завидев Гавриченко, дружно расхохотались.

— На ловца и зверь!

— Здорово, товарищ начальник!

— Чи то дощ вас сюды загнав, чи що?

И, пошептавшись, окружили Гавриченко. Тот, с улыбкой оглядываясь на Медведева, пошутил:

— Сейчас митинг будет!

— Митинг не митинг, — уже серьезно сказал долговязый парень, — а когтями больше скрести уголь не можем. Давайте инструмент!

— Они правы, — вздохнул Гавриченко. — Голыми руками уголь не возьмешь. Видите, инструментов Москва не дает, раздеты-разуты, на одном энтузиазме держатся. Герои ребята! А тут мы — давай на-гора́! И ругаем. Тяжелое время.

— Да, понимаю, — сочувственно произнес Медведев. — А мы управляющего ругаем: мало угля.

— Вот, вот! — подхватил Гавриченко.

— И все-таки уголь нужен, ребята! — обратился Медведев к шахтерам.

— Вы нас за резолюцию не агитируйте, — помрачнев, сказал долговязый. — Мы сюда по комсомольской путевке пришли. И если надо, зубами уголь выгрызем. Только выгрызать негде — все забои затоплены. Топчемся без дела!

— Да, да, военная разруха... Пошли, Дмитрий Николаевич! — заторопился управляющий.

Но Медведев спокойно продолжал беседовать с комсомольцами.

— Кое-какие участки все же есть?

— Та булы! — в сердцах сказал круглолицый украинец. — А недели две тому завалило вентиляционный шурф на последнем участке...

— Завалило?! — взорвался долговязый. — Сволочь какая-то обвал устроила, контра проклятая!

— Неужели нельзя восстановить?

— Пытали! — махнул рукой круглолицый. — Начальство кажуть, машин у нас таких нема, щоб восстановить. А мы разве понимаем?

Медведев взглянул на управляющего, тот утвердительно кивнул и развел руками.

Они долго шли по темному туннелю, светя себе шахтерскими лампами. Гавриченко, показывая дорогу, все объяснял, что такое крепления, что значит штрек, шурф, штольня. В стенах жирно поблескивала полоса угля. Воздух становился тяжелее. Вода доходила уже до щиколотки.

— Вот, собственно, и все в таком роде, — остановился Гавриченко и, подняв лампу, посветил Медведеву в лицо.

Управляющий смотрел на него выжидающе. Но Медведеву нужно было дойти до пятого ходка, и он решительно пошел вперед, слыша все время за спиной тяжелое дыхание Гавриченко.

Наконец впереди тускло мелькнул огонек. К ним шагнул могучего сложения человек.

— Ты что здесь делаешь, Старцев? — с удивлением, почти испуганно воскликнул Гавриченко.

— А-а, здравствуйте! — спокойно протянул Старцев. — Вот разбираюсь, нельзя ли чего сделать, чтоб осушить шахту.

— Понятно, понятно, — одобрительно проговорил управляющий и пояснил: — Старый шахтер, профсоюзный деятель. Ну, разобрался?

Старцев поманил их, осветил ходок, опускающийся под воду. В расходящихся веером туннелях, словно нефть, чернела вода, из нее кое-где торчали обломки искореженных труб.

— Разве тут разберешься без образования! — с досадой воскликнул Старцев. — Уж если товарищ управляющий не могут ничего сделать...

— Да, сколько времени провозился я здесь по горло в воде! — вздохнул Гавриченко. — Погибла шахта!

Обратно шли все вместе. Молчали.

Когда забирались в бадью и Гавриченко, заговорившись с кем-то из шахтеров, отстал, Старцев шепнул Медведеву:

— Рассмотрели? Там выпилена часть системы. Нужно только четыре аршина шестидюймовой трубы, чтобы осушить шахту.

Наверху, щурясь от солнца, Медведев как бы невзначай спросил:

— Значит, ничего нельзя сделать? Ведь вы, товарищ Гавриченко, еще до революции на этой шахте работали управляющим, знаете ее хорошо?

— Да, я старый шахтер! — отвечая лишь на второй вопрос, сказал Гавриченко, и в глазах его появился тревожный блеск.

«Эх, если б я разбирался в технике!» — досадовал Медведев, возвращаясь с шахты. Только сейчас понял он слова Дзержинского о новых задачах, только сейчас оценил клад, найденный комсомольцами под подушкой председателя ВЧК — учебник бухгалтерии. Завершался целый период борьбы за Советскую власть. Враги меняли оружие. Мы защищались маузером, винтовкой, гранатой. Наступала пора защищать свою республику знаниями.

Думая об улыбчивом Гавриченко и его представительном тесте, Медведев понимал, что борьба будет нелегкая...

Но в его кабинете навстречу поднялся со стула незнакомый человек с квадратным, тяжелым подбородком и проницательным взглядом и представился новым председателем уездной Чека.

— Петерсон переводит вас в губернию, — сказал он без улыбки, передавая запечатанный в конверте приказ. — Я знаю, вы тут многое сделали, многое, вероятно, не завершили. Что ж, я буду продолжать. Когда передадите дела? Сейчас? Вот и хорошо. Начнем сразу.

А через два дня Медведев уже ехал по широкой степи, плавающей в предвечернем тумане, и думал о том, что, вероятно, он очень привязчив к людям и местам, если так грустно уезжать, и что жизнь будто нарочно подшучивает над ним и не дает ему нигде прирасти...

Петерсон встретил его сурово-доброжелательно, поворчал, что Медведев фантазер и чересчур доверчив, что его надежды на отпетого бандита — это сентиментальные бредни, и объявил, что он, Петерсон, все же любит его и оставляет при себе. А затем, приберегая приятное к концу, вынул из ящика стола золотые часы с выгравированной надписью и, подавая Медведеву, обнял за плечи.

— Ну, и поздравляю с наградой. Это тебе от ГПУ Украины, за успешную борьбу с бандитизмом.

Окончился первый год самостоятельной работы — трудный первый год. Медведев думал о Мише и не прощал себе ни одной ошибки. Он думал и о том, что несправедливо отнимать у него радость довести до конца начатое, выстраданное и отдавать другому продолжение дела, когда ты полон сил и можешь завершить его сам. Но тут же бранил себя за эти чувства, обвинял в честолюбии. Не все ли равно кто сделает? Главное ведь в том, что и Гавриченко, и Козодуб не уйдут от возмездия, что шахты будут жить!

Глядя в честные и наивные глаза Петерсона, он еще думал о том, что прошедший год доказал: вера в людей — это великая сила и счастье, даже если человеческое находишь в таком звере, как Левка Задов.

Мог ли он тогда предполагать, в каких обстоятельствах придется ему снова встретиться с Левкой, чтобы снова испытать свою веру!

 

В ОДЕССЕ

— Возможно, просто несчастные случаи...

— Один за другим? И оба по вечерам, на стапелях?

— Ну что ж, плохая охрана труда.

— Нет, нет! Два преднамеренных убийства.

— Где доказательства?

— Оба активисты, комсомольцы.

— Это не исключение.

— Оба поддерживали нового директора.

— Совпадение.

— А я тебе говорю, их нарочно убрали!

— Кто?

— Черт возьми! Да это же и требуется доказать! — с досадой вскричал Латышев и, захватив в кулак свою черную жесткую бороду, принялся с ожесточением мять ее и теребить. Нет, этот всегда и во всем сомневающийся заместитель когда-нибудь доведет его до бешенства! Латышев уже несколько раз вспыхивал из-за нескончаемых «отчего»? и «почему»?

А тот, как всегда, невозмутимо сидел у стола, положив перед собой кулак, на кулак подбородок, и только его глубоко сидящие острые глаза неотрывно следили за начальником.

— Я же упрямый хохол! — сказал заместитель. — У нас нет оснований подозревать организацию.

Собственно, за это упрямство Латышев и дорожил им. Он знал, что способен увлечься одной догадкой, что нетерпелив и горяч, и понимал, как это опасно для чекиста.

— Хорошо, — сказал он, снова успокаиваясь, — давай еще раз обсудим. Настроение инженеров и мастеров на судоремонтном заводе тебе известно: махровая черная сотня. Подбивали рабочих связать нового директора, вывезти на тачке, чтобы принудить уйти с завода. И все это началось с того дня, когда актив принял предложение директора превратить судоремонтный завод в судостроительный — построить своими силами первую шхуну...

— Факты! Факты! — упрямо твердил заместитель. — Одни догадки...

— Есть еще факт, товарищ Брицко, — тихо произнес человек, до сих пор молча сидевший в углу.

Оба с удивлением оглянулись на него.

Медведев всего лишь вторую неделю работал в Одесском ГПУ, при обсуждении текущих дел обычно упорно молчал и только внимательно ко всему прислушивался и присматривался. В первый раз он вмешался в разговор.

— Любопытно! — бесстрастно сказал заместитель.

— Сегодня в управление пришло письмо служащего Главного почтамта, — слегка волнуясь, заговорил Медведев. — В футбольной команде «Орел», организованной при Клубе промкооперации, от его брата потребовали присяги и клятвы, скрепленной кровью. Тот отказался. Тогда один из футболистов вытащил пистолет и пригрозил ему расправой.

— Какое это имеет отношение к заводу? — нетерпеливо воскликнул Латышев. — Припугнуть этих горе-романтиков, арестовать на полчаса, отобрать оружие и сыграть с ними товарищеский матч. И все! Я думал, ты действительно...

— А ну, погоди-ка, дай ему досказать, — все также спокойно прервал Брицко. — Почему ты это связываешь?

— Когда я организовывал охрану для директора, я видел на заводе капитана этой команды. Он вербовал среди рабочих футболистов.

— Ну-у... — протянул Латышев, — ведь вот Брицко скажет: «Это ж не факт, случайное совпадение».

Но Брицко, который с интересом присматривался к новому сотруднику, неожиданно изменил своему обычаю.

— Нет, — сказал он, улыбнувшись, отчего его широкоскулое лицо стало совсем круглым и добрым, — нет, у Медведева были основания обратить внимание на этого футболиста. Не так ли?

Как обычно, стоило подобреть заместителю, и сейчас же суровел начальник. Латышев насупил мохнатые черные брови.

— Ну-ну, рассказывай, — сказал он строго и с оттенком недоверия в голосе. — Что тебе не понравилось в этой футбольной команде, Медведев?

* * *

Картина нэпа в Одессе после сурового, голодающего, борющегося Донбасса больно поразила Медведева. В один из первых дней приезда он вышел на бывший Николаевский бульвар над портом, и перед ним словно воскресло прошлое. Приветливо взлетали и помахивали друг другу элегантные соломенные канотье. С деловым азартом вертелись в беспокойных пухлых пальцах легкие тросточки. В тени полосатых тентов, колеблемых морским ветерком, над мраморными столиками тесно сдвигались головы и замусоленные карандаши на шершавом мраморе выписывали колонки многозначных чисел.

— Что вы имеете предложить, месье Панайотти?

— Вагончик мыла «Лориган Коти»!

— Беру!

Седоусый капельмейстер рисовал своей палочкой в золотистом воздухе веселые, звенящие медью узоры «Волшебного стрелка». Алчными голосами выли итальянские, греческие, турецкие пароходы. Полногрудые женщины с криком загоняли раскормленных детей в вагончик фуникулера, чтобы спуститься в заведение теплых морских ванн.

А над всем этим сиял и плавился под солнцем черный бронзовый Дюк, одной рукой подхватив тяжелые складки тоги, другой благословляя веселое возрождение коммерции и маклерства.

— Вам нравится это? — с болью спросил Медведев своего спутника, на правах старожила показывающего ему город. Зайдель, наборщик типографии одесской газеты, любил неожиданные сопоставления. Показав на памятник Пушкину, перед которым шумел и суетился бульвар, он едко прошепелявил:

— Будьте уверены, Пушкину не нравится!

Этот молодой человек, недавно поселившийся в квартире Зайделя, очень симпатичен. Значит, он приехал в Одессу поступить в институт? Очень похвально! А одновременно по вечерам он где-то работает? Правильно! У него же наверняка нет дяди Бродского, который будет его содержать! К тому же надо еще и старушке матери деньжат послать. Есть у него старушка мать? А-а, в Бежице! Постойте, где эта самая Бежица находится? Возле Брянска. Скажите пожалуйста!

Короче говоря, молодой человек пришелся Зайделю по душе. И уже не кивая на Пушкина, он откровенно высказывал ему собственное недовольство нэпом.

— Не для того я при белых рисковал жизнью и печатал большевистские листовки, чтобы эти цацы снова стали плевать на меня! Вот я вам расскажу о своем сыне. Мальчик с детства увлекался футболом. Спросите, кто лучший нападающий на Базарной улице? Организовали в клубе футбольную команду. Мой Гришуня приходит и просит: «Запишите меня тоже». А что ему отвечают? «Пошел вон!» — ему отвечают. Вы спросите, почему? А потому, видите, что в этой команде дети благородных родителей — сыночек мадам Родневич, племянничек их благородия господина Половодова. Разве это справедливо?

Так Медведев впервые услышал о юношеской футбольной команде. Вот почему он с интересом разглядывал на заводе капитана этой странной команды, куда не брали лучшего нападающего с Базарной улицы и усиленно вербовали не умеющих играть рабочих судоремонтного завода.

Выслушав эту историю, Брицко удовлетворенно сказал:

— У тебя есть классовое чутье, Медведев.

Когда Медведев попросил:

— Поручите это дело мне, — Латышев подчеркнуто сухо ответил:

— Хорошо. — И добавил почти неприязненно: — Посмотрим, что тебе удастся. Помни, я твердо убежден: под угрозой жизнь многих людей, надо спешить.

Он старался оберегать себя от приливов симпатии, которую так часто вызывали в нем люди, ибо это, как говаривал Брицко, мешало верному представлению о них.

А Медведев ему понравился — у него оказалось горячее сердце!

* * *

Жители Одессы после рабочего дня с гоготом и свистом спускались к морю с обрывистых холмов Отрады и Ланжерона, чтобы, сверкая коричневыми телами, нырять с плоских ноздреватых плит или укрываться от солнца под смолистым дном рыбачьей шаланды, среди поднятой на весла паутины белесых сетей.

Белые в розовых пупырышках телеса нэпманов нежились под натянутыми простынями на сахарном песке Аркадии, где пахло шашлыком и звуки шимми заглушали шорох волны, тающей под ногами.

Но тот, кто понимал, что такое Черное море, уходил в дикие, острые скалы Малого Фонтана, где только окаменелые фигуры в подвернутых штанах маячили с удочками над водой. Разве есть что-нибудь вкуснее на свете, чем знаменитые одесские бычки, обжаренные в сухарях?! Здесь было Черное море с его пьяным запахом преющих под солнцем водорослей, с прибоем, распарывающим грудь о зубья скал. Здесь был безмолвный зной полдня с лениво переползающими по песку крабами, с белыми чайками — точно взмывшими в небо хлопьями морской пены; здесь по ночам голубое мерцание струилось в морской глуби у черных каменных глыб и ровный могучий шум навевал покой...

Поэтому никого не должно было удивить, что именно здесь, в рыбачьем домике, сложенном из желтого ракушечника, стал проводить все свободное время будущий студент Дмитрий Медведев. Из маленького окошка он мог спокойно наблюдать за стройным белокурым юношей, часто приезжавшим купаться в это безлюдное место.

Володе Родневичу было лет семнадцать. Когда он приходил один, то, быстро раздевшись, долго и бурно купался, нырял, брызгал водой и резвился, как все одесские мальчишки. Потом до сумерек лежал на плоской, как стол, круглой скале и быстро писал карандашом на листках бумаги, очевидно, сочинял стихи. Но если с ним приходили товарищи, он преображался: не резвился, не писал стихов, а, развалясь на песке в тени скалы, как молодой патриций, небрежно, через плечо изредка обращался то к одному, то к другому. А те слушали его почтительно и держались на расстоянии.

Таков был капитан футбольной команды «Орел». Медведев избегал пока встречи с Родневичем. Он помогал хозяину домика в несложном рыбацком хозяйстве, купался, а потом брался за книгу — готовился к экзаменам.

Занимался Медведев у окна за импровизированным столом, устроенным из старого ящика. Хозяин домика, рыбак, которого, несмотря на солидный возраст — лет за пятьдесят, — по всему берегу называли Жорой, обычно возился в углу: штопал сети или мастерил грузила. Они вели неторопливый разговор о погоде, о том, что скумбрия теперь уже не ходит большими косяками, не то, что в прежнее время, и настоящую рыбу уже не ценят, и о многом другом. Иногда Жора рассказывал о сбежавших одесских богачах, чьи дачи белели над морем. Десятки лет таскал он им серебристую скумбрию и бурую камбалу, каждый раз до одурения торгуясь у черного входа.

Жора был один-одинешенек на всем белом свете. Небольшого роста, сухой, жилистый, с остатками рыжих волос на круглой голове, с изрытым лицом, похожим на ракушечник, из которого был сложен его дом, с всегда поджатыми в иронической улыбке губами и тремя гнилыми пеньками вместо зубов, Жора отнюдь не был красавчиком. Но все же он утверждал, что в молодости не знал отбоя от девок. А не женился так просто:

— А чего в них есть, в бабах? Один звон.

При этих словах лицо его еще больше сморщивалось и выцветшие глазки, зеленоватые, точно две капли морской воды, внезапно искрились озорно и насмешливо. В такие минуты верилось, что девки когда-то липли к нему...

Жора ни о чем не расспрашивал, и Медведев вел свои наблюдения через окно беспрепятственно, маскируясь учебниками физики и математики, и не посвящая в дело хозяина дома.

Как-то раз, это было дней через пять после первого знакомства с Жорой, Медведев пытался разглядеть сквозь засиженное мухами окно татуировку, которой были расписаны Володя и его друзья. Дело обычное: половина мужского населения Одессы с детства накалывает на собственной коже всевозможную живопись, от изображения сердца, пронзенного якорем, до Синопской баталии. Но Медведеву показалось, что почти у каждого из ребят на груди вытатуировано небольшое пятнышко одинаковой овальной формы. Однако на стекле было столько грязи, что ничего не удавалось разобрать. Внезапно из-за его плеча протянулась рука с тряпкой и быстро протерла окно.

Медведев вздрогнул, обернулся — Жора уже как ни в чем не бывало сидел в углу, низко нагнувшись над сетью. Неужели он что-нибудь заметил?

— Да, темновато было читать, — возможно естественнее проговорил Медведев. — Спасибо!

Жора утвердительно кивнул:

— Вот именно.

Не взглянув на Медведева, он встал и вышел.

Через окно было видно, как Жора неторопливо спустился к шаланде, постоял возле нее, потом пошел по берегу, что-то разыскивая под ногами. У самых скал, где лежали ребята, он нашел то, что искал, — плоский кругляк с отверстием, вполне пригодный для грузила.

Вернувшись, Жора снова устроился в углу, молча стал подвязывать найденный камень.

«Глупости, ничего он не заметил. В комнате действительно темно. А вышел потому, что понадобилось грузило», — успокаивал себя Медведей.

— Орлы! — вдруг сказал Жора. Медведев покосился в угол. Жора деловито перекусывал бечевку. — Сопляки! У каждого под сиськой чижик-пыжик нацарапан. И у каждого чижика по две головы, не как-нибудь! Прямо-таки, можно подумать, не чижики, а настоящие императорские.

У Медведева захватило дыхание. Значит, мальчишки вытатуировали царский герб. Значит, футбольный «Орел» — не простая птица. Чутье его не обмануло. Но Жора-то, Жора!.. Неужели он все понял с самого начала?

— Интересно знать, — задумчиво проговорил Жора, — будут давать уголь или опять запасать кизяки на зиму?

Он смотрел на Медведева с самым простодушным и невинным видом. Знает или не знает он, кто такой Дмитрий Медведев?

* * *

День, когда Медведев сдавал второй вступительный экзамен — по физике, был для него трудным днем. За пять лет он основательно подзабыл гимназический курс и последние ночи занимался почти напролет. С утра в отделе было много срочных дел: начальство торопило с отчетом, и три машинистки наперегонки стрекотали клавишами и требовали материала. А потом вызвал начальник отдела. В его кабинете Медведев увидел молодого человека лет двадцати пяти, который, видимо, был очень взволнован, так как изо всех сил старался отвертеть ручку от массивного пресс-папье, стоящего на столе.

— Вот, — сказал Латышев, — опять его братишке пистолетом грозили. Два дня дали сроку — чтоб присягал.

— На пятом году революции! — с возмущением говорил молодой человек. — Прямо удивительно, что у нас есть еще такая молодежь!

— А почему они охотятся за вашим братом? Он хороший футболист? — поинтересовался Медведев.

— В том-то и дело, что нет! — встрепенулся посетитель. — Поэтому я и решил, что это банда какая-то. Брат и я вместе работаем на Главном почтамте. Я заведую доставкой, часто задерживаюсь. Теперь брата без себя не отпускаю, вместе уходим. А он на рабфаке, ему нельзя опаздывать! Товарищи, помогите, пожалуйста!

Латышев вопросительно посмотрел на Медведева.

— А не говорил вам брат, почему два дня ему дали на размышление? — поинтересовался тот.

— Говорил. Капитан команды куда-то на два дня уехал. Без него нельзя. У них там целый ритуал посвящения в рыцари.

— Хорошо, — кивнул Медведев, — идите и не беспокойтесь. А нужно будет, мы скажем, что делать.

— Меня легко найти... — поднимаясь, проговорил молодой человек.

— Комната номер двадцать семь, — перебил его Медведев.

— Вы уже знаете!

Едва за посетителем захлопнулась дверь, Латышев, волнуясь, заговорил:

— Слушай, Медведев, ты целые дни пропадаешь где-то на море, неплохо загорел и отдохнул. Но мы можем потерять парня! Что же мы ответим брату, который дважды нас предупредил? Не пора ли кончать отпуск?

Медведев устало улыбнулся.

— Еще несколько дней, и я обо всем доложу.

Медведев понимал, что надо торопиться. Кроме того, он знал: начальник испытывает его. Ведь так важно в чекистской работе то внутреннее доверие друг к другу, без которого нет коллективных усилий, взаимопомощи, взаимопонимания. Может ли он хоть на минуту забыть дело, которое ему поручено? Правда, сегодня экзамен в институте... Но разве это послужит оправданием, если он опоздает и погибнут люди! О том, что поступает в институт, Медведев пока никому не говорил.

Он отправился на Малый Фонтан.

* * *

За последнюю неделю Медведеву удалось многое разузнать о семье Володи Родневича.

Глава семьи, старик Родневич, до революции преподавал математику в частной гимназии Панченко на Большой Арнаутской улице. Сейчас в этом сером трехэтажном здании размещалась средняя школа, появились новые ученики, сменились почти все учителя. Но Андрей Корнеевич по-прежнему аккуратно каждое утро шагал по квадратным плитам тротуара Канатной улицы, элегантно помахивая тяжелой тростью. Доходя до Большой Арнаутской, он старался каждый раз ступить на одну и ту же приметную плиту, плавно разворачивался вправо на девяносто градусов и продолжал шествие к школе.

Медведев не раз наблюдал издали, как методично вышагивал этот старик, надменно вскинув голову с ежиком черных жестких волос, устремив вверх глаза, неестественно вытянутый и сухой, точно чертополох.

Со стариком жили тридцатилетняя дочь Елена и младший сын Владимир, в прошлом году окончивший школу и пишущий стихи, которые нигде не печатались. Муж Елены, Константин, был капитаном царской армии. В бурные годы гражданской войны он ушел к Врангелю и пропал без вести.

В дом на Канатной улице, где жили Родневичи, Медведев еще не заходил.

Сейчас, после разговора с Латышевым, торопясь к Жоре проверить, действительно ли уехал Володя, Медведев придумывал десятки способов, чтобы в тот же вечер проникнуть в квартиру Родневичей. Но все казалось ему непригодным, все могло вызвать подозрение. А время шло — был уже второй час пополудни. Трамвай как назло едва тащился. На повороте Медведев спрыгнул с площадки, пробежал заросшей дорожкой между чьими-то дачами к обрыву и увидел внизу отчаливающую шаланду с грязно-желтым парусом в заплатах.

На корме Жора, нагнувшись, что-то укладывал, придерживая одной рукой румпель. А на носу, лежа грудью на бушприте, покачивался над водой капитан футбольной команды Володя Родневич. Под свежим ветерком шаланда быстро шла в открытое море.

Резануло по сердцу. Неужели Жора предал? Или же с самого начала обманывал? Впрочем, Жора ведь никогда ни о чем прямо не говорил...

Сбежал с обрыва. На входной двери огромный ржавый замок. Последняя надежда — нет ли ключа под камнем у порога, где Жора обычно оставлял его для Медведева.

Ключ оказался там.

В комнате на ящике, заменявшем письменный стол, под куском пемзы лежал обрывок тетрадной бумаги в масляных пятнах, на котором корявыми печатными буквами было выведено:

«Вертаюс вечером».

Поистине, Жора был загадкой.

Взволнованный, шел Медведев по Садовой улице к институту. Проходя мимо здания городского почтамта, он заметил на тротуаре перед входом одного из постоянных спутников Володи Родневича, парня с утиным носом и острым кадыком на тощей шее, в широченных матросских брюках-юбках, болтающихся и хлюпающих на его худых ногах, как обвисшие паруса на мачте. Он качающейся походкой фланировал взад и вперед. Руки по локоть в карманах, нижняя челюсть сдвинута на сторону, поплевывает сквозь зубы — попробуй, зацепи! Слежка за почтовым служащим, который, как видно, им крайне необходим... Да, несомненно, дело развертывается широко. Латышев прав, нужно торопиться.

Вот что занимало Медведева, когда он шел на решающий экзамен по физике.

У большого крытого рынка он свернул на Торговую улицу, в конце которой за железной оградой, за деревьями виднелись колонны главного входа в институт.

Он опоздал. Пришлось упрашивать, чтобы приняли экзамен. Его послали за разрешением к профессору.

Профессор Пряслов больше всего был озабочен тем, как бы не опоздать домой к обеду. Он поминутно подносил к носу тяжелые золотые часы, щелкал крышкой и моргал подслеповатыми глазами.

— Э-э, уважаемый господин, ничего не могу, ничего... Экзамен окончен. Все явились вовремя. А вас, видимо, задержали более серьезные дела... Что ж, — он сладко улыбнулся и пощипал свою реденькую бородку, — что же, вот и занимайтесь своими другими делами. Вот так-с. — И засеменил к двери.

От этого язвительного обращения «господин», от сладкой улыбки и скрытой злобы, сквозившей в презрении к «другим делам», к самому Медведеву, ко всем вообще на свете Медведевым, он не сдержался, подскочил к двери и, загораживая выход, крикнул:

— Не выйдет! Слышите, профессор? Не выйдет! Я буду учиться и стану инженером. Имейте это в виду.

Пряслов опешил.

— Вы, конечно, коммунист!

— Да, я коммунист. Вам это не нравится?

Кривая улыбка сдвинула бородку к уху.

— В таком случае вы обратились не по адресу. Вам следует пройти к проректору. Господин политкомиссар для вас, несомненно, все сделает.

И долгим ненавидящим взглядом проводил этого парня в косоворотке, который рвался в священные аудитории института.

Перед кабинетом проректора сидел кругленький бритоголовый человечек, положив на пухлую коленку левой ноги ступню правой, поглаживая рукой щиколотку и энергично вертя лакированным утиным носочком туфли. Завидев Медведева, сразу оживленно заговорил:

— Нет, нет, товарища комиссара нет. Товарищ комиссар, видите ли, сами учатся на третьем курсе и сейчас в мастерских. А мой сын, интеллигентный мальчик, сын интеллигентных родителей, не может учиться, потому что у папы ювелирный магазин. Но кто разрешил магазин? Советская власть. Значит, нужны мы Советской власти? Нужны! Без нас она в два счета сдохнет!

Медведев неприязненно оглядел его.

— Вероятно, вас это не огорчило бы.

Человечек обиженно засопел.

По коридору уже шел проректор, и его бас гулко и грозно катился перед ним.

— Где этот студент? Почему опоздал? Кто его родители?

За ним спешил экзаменатор, рыхлый моложавый человек в очках, на ходу что-то говоря ему в спину.

— Медведев! Так это ты сюда? Молчал. Скрывал. Молодчина! — загудел проректор, раскатываясь хохотом.

И Медведев с непередаваемым удивлением и удовольствием увидел черную бороду и черные нависшие брови своего сурового начальника — Латышева. Чекисты-революционеры, поколение пламенных рыцарей революции. Они всегда выбирали трудную судьбу: воевали, не спали ночей, распутывая интриги врагов, и находили время учиться в институтах, чтобы строить свое молодое государство. Таким был и Михаил Латышев, чекист, политкомиссар и студент, один из будущих прославленных строителей первых пятилеток.

— Извольте немедленно принять экзамен, — обратился политкомиссар к очкастому и, нахмурившись, добавил: — Да построже, пожалуйста.

Медведев почувствовал: между ними настоящее доверие, больше — настоящая дружба.

Провожая Медведева, Латышев обернулся к владельцу ювелирного магазина.

— А вы ко мне напрасно ходите. С вами разговор окончен!

Дождавшись, когда они вышли, человечек прошипел:

— Хамы! Государство хамов!

* * *

Солнце уже было низко над морем, когда Жора появился на пороге комнаты, охваченный солнечными протуберанцами, с пылающими рыжими клочьями на голове, радостно выставляя в улыбке все три своих зуба.

Он не удивился, застав в доме Медведева, небрежно растянувшегося на камышовой кушетке.

— Ну как там, запарили тебя бороды на экзаменах?

Вместо ответа Медведев показал на рогалик колбасы, хлеб и бутылку вина на столе. Жора быстро сел, по-деловому подставил жестяную кружку.

— С праздничком, значит!

Вино он выпил одним глотком, как водку. Закусывая, стал рассказывать, что к западу от Одессы, под Овидиополем, надо ждать скумбрию и неплохо с вечера поставить там сеть.

— Вот бы отдохнуть после экзаменов, сходить в море! — беззаботно воскликнул Медведев.

— А чего, можно... — неопределенно сказал Жора и пошел в угол, где стал перебирать рыболовную снасть.

— Да и помогу, если потребуется, хоть воду черпать, что ли!

Жора, не оборачиваясь, проговорил, посмеиваясь:

— Через два часа выйдем. Успеешь маме сказать, чтоб не волновалась?

— Пойду скажу маме, — в тон ему ответил Медведев.

* * *

Все вечера Латышев проводил на работе, в ГПУ, на Маразлиевской улице. Это было не очень далеко от Малого Фонтана, и Медведев через полчаса уже сидел перед ним.

Внимательно выслушав рассказ о футболистах и о Жоре, Латышев задумался, сунул в рот клок бороды, стал жевать.

— Я прошу разрешения съездить с ним, — сказал Медведев, по-своему истолковав молчание начальника.

— За тебя я боюсь, — наконец проговорил Латышев. — Может быть, тут ловушка. Ведь Жора твой ни разу прямо не высказался.

— Черт его разберет! Иногда мне кажется, ничего он не понимает, а это уж я так настроен: за каждым словом второй смысл слышу. А иногда сдается — хитрит Жора.

— Но Родневича-то он сегодня кататься возил, что ли? Почему ты прямо не спросил?

Медведев медленно покачал головой.

— Нельзя. Раз он не хочет прямо, не нужно. Пусть так.

— Может быть, он страхуется? Чтоб в подходящий момент отпереться: ничего не говорил, ничего не спрашивал, ничего не знаю. А?

Медведев убежденно ответил:

— Нет, он не трус. Он порядочный человек.

Латышев с удивлением глянул на него, потом захохотал:

— Э-э, ты, я вижу, романтик! Смотри не ошибись... Ладно, езжай. Я своих ребят отряжу — пусть на берегу подождут тебя. Но будь начеку! — И крепко пожал ему руку.

Когда Медведев возвращался на берег, за ним в отдалении следовали два молчаливых паренька. И как только он стал спускаться с обрыва, они еле слышным свистом дали знать о себе.

Жора в подвернутых брезентовых штанах стоял в воде, поджидая Медведева. Со звонким шорохом подкатила волна. Шаланда дрогнула и пошла. Луны не было. Жора усадил Медведева на весла, а сам взял руль. Он знал наизусть каждый камень у берега.

Скоро они вышли в черный зыбкий простор. Здесь Жора поставил парус.

В первый раз Медведев был в море ночью. Он слушал шум волн, глухо ударявших в борт. Тускло серебрились барашки пены. Ветер бил в лицо теплыми каплями. От могучего дыхания моря ломило грудь. Куда везет его Жора? Не ждет ли его на пустынном берегу Володя Родневич со своей бандой? А может быть, здесь, среди моря, ночью Жора попытается расправиться с ним и сбросить за борт, как в лермонтовской «Тамани»... Зачем же тогда он дал возможность предупредить о поездке?.. Кто он — друг или враг?

Жора молчал.

Когда Медведев решил, что они уже где-то на самой середине Черного моря, совсем рядом замигал огонек, другой... Светлая полоса берега возникла внезапно под самым носом шаланды. Раздался удар и шуршание гальки. Тотчас у борта появилась высокая фигура и заговорила на смеси украинского с немецким, так что сразу можно было признать немецкого колониста.

— Ну и ну! Целый шас чекаю! Унмёглих!

— Ладно, — оборвал его Жора, убирая парус. — Где ставить?

Оттолкнув шаланду, колонист вскочил на корму и повел лодку к ближайшим столбам, черневшим на воде. Медведев слышал, как он что-то шепнул Жоре и тот успокоительно ответил:

— Знакомый. На инженера учится.

Медведеву Жора снова поручил весла. Он с колонистом, подплывая от столба к столбу, быстро подвязывали сеть, выбирая и постепенно опуская ее за борт.

Кончили, когда небо посветлело и море стало серым. На берегу отчетливо виднелись белые домики рыбацкого поселка. Над трубами вился легкий дымок. От поселка к морю быстро шел одетый по-городскому мужчина. Едва шаланда снова ткнулась в прибрежный песок, колонист обратился к Жоре так, точно это ему только сейчас пришло в голову:

— О, Жора, за одним возьми человека в город. Их битте. Он на базар поспишает.

— Мне что!.. Пускай... — безразлично пожал плечами Жора и мельком взглянул на Медведева.

Человек вошел в лодку и устроился на дне, на бухте ржавого троса.

Описав широкую дугу, шаланда понеслась назад, к Одессе.

Небо над морем стало розовым. До самого горизонта зазеленела вода. И только кое-где длинные синие клинья врезались в изумрудную гладь. Посвежело.

Медведев еле сдерживал обуявшее его веселье. Теперь-то он разгадал Жору. Ну и хитрец же этот беззубый черт! О, пусть все видят: он ничего не знает, не подозревает. Он просто делает свое дело: ставит сети, ловит рыбу, бродит по берегу. А если люди пользуются всем этим для своих целей — пожалуйста! На здоровье! Заплатят десятку-другую? Тоже неплохо — пригодится на зиму. Остальное его не касается. Все на берегу от Днестра и до Днепра знают, что Жора не лезет в чужие дела и ни о чем не болтает. И люди любят пользоваться его добродушием. Ведь это же совершенно случайно он попадается им на пути как раз тогда, когда особенно нужен!..

Сперва новый пассажир с некоторой опаской косился на Медведева. Но вскоре совсем успокоился. У него было усталое, бледное лицо. Русая бородка и усы делали его старше. Ему наверняка было не больше тридцати. Очевидно, он давно не спал, так как веки его то и дело смыкались. Однако правой руки из кармана пиджака он не вынимал и при малейшем движении вздрагивал и настороженно взглядывал на своих спутников.

Краем глаза Медведев наблюдал за Жорой. Тот был невозмутим. Конечно, он останется верным себе и в случае схватки вмешиваться не станет. Многое будет зависеть от того, кто первым сойдет на берег.

Шаланда приблизилась к берегу; незнакомец, схватившись за борт, приготовился выпрыгнуть. Жора засуетился, ненароком помешал ему, и Медведев сошел первым.

Прибывший почуял опасность. Он боком пробрался мимо Медведева и вдруг бросился бежать вверх, по крутой тропинке. Над ним, на краю обрыва, выросли две фигуры. Он остановился, растерянно озираясь.

Медведев оглянулся — Жора, оборотившись спиной, деловито возился у шаланды, — подошел к незнакомцу и спокойно сказал:

— Как видите, не стоит открывать стрельбу. Отдайте оружие.

Словно внезапно ослабев, человек молча опустился на камень, и обе его руки безжизненно повисли...

Медведев был тронут тем, что наверху в переулке его встретил Латышев. Он ожидал здесь всю ночь.

* * *

Итак, он был эмиссаром заграничного центра.

Полгода назад к Елене Родневич явился гость из-за рубежа с письмом от мужа. Ей поручали организовать подпольную боевую группу. Родневич письму не поверила и потребовала, чтобы приехал муж. Руководство решило выполнить ее требование. Четыре месяца назад из болгарского порта Варна на моторной лодке прибыл к одесским берегам Константин. Явка была организована в немецкой колонии под Овидиополем. Оттуда он пробрался в город и несколько дней прожил в квартире жены на Канатной улице. Возвратился в Варну с планом широкой боевой организации. И вот теперь офицера послали узнать, как идет дело, подбодрить организацию, обещать скорую и сокрушительную интервенцию.

Он решительно ничего больше не знает. Ему не очень-то доверяли. Он согласился ехать только из страха... С мужем Елены Родневич встречался всего один раз, перед самым отъездом, когда получал от него записку к жене и пароль... Что? Записку? Вот, вот, пожалуйста... Помогая чекистам, он предупредительно выворачивал карманы, выпарывал из подкладки письма. Боже мой, ведь он только младший, скромный, ничтожный офицер, который поневоле выполнял чужие приказы!..

В общем, эмиссар заграничного центра был перепуган насмерть, жалко дергал щеками, и прозрачные глаза его то и дело наливались слезами.

Когда он стал повторяться, его увели.

— Положение действительно серьезное, — задумчиво проговорил Латышев. — Нужно узнать, что успели тут сорганизовать, нужно взять всю организацию целиком. Наверняка твои футболисты — только маленькая веточка. И, может быть, ты прав: убийство на заводе тоже дело их рук... Будем действовать немедленно, но осторожно. Вот что, иди отсыпаться. Пошлем туда... Что ты на меня так смотришь?

— Удивительная у меня судьба! — с горечью воскликнул Медведев. — Стоит мне что-то начать, как меня куда-нибудь переводят или посылают отсыпаться. Неужели мне никогда ничего не удастся завершить?

Латышев улыбнулся, промолчал.

— Ну вот, конечно, я же вижу, Михаил Иванович, что ты собираешься делать!

Латышев насупился, принялся теребить свою бороду. Проговорил угрюмо:

— Тебя могли приметить. Этот футболист Володя Родневич, да и другие... Не могу рисковать тобой.

— Значит, вместо меня пошлешь другого? Разве для него опасность будет меньше? Больше! Он не знает их так, как я. А если я сделал что-нибудь не так, если был недостаточно осторожен... Я не хочу, чтобы другой поплатился за меня! — В последних словах Медведева было такое волнение, что Латышев оставил в покое бороду, пристально посмотрел на него.

А в памяти Медведева возникла кирпичная заводская стена и мертвый Миша с выколотыми глазами. Он схватил руку Латышева, сжал ее с силой.

— Михаил Иванович, к Родневичу пойду я! Только я! И не волнуйся, все будет в порядке. Володя меня не видел. С этим офицериком он тоже не встречался. На явке в Овидиополе ему только сообщили, что эмиссар прибыл, чтоб в городе его ожидали. Володя вернулся и до утра из дому не выходил. А в Жоре я уверен, как в самом себе. Я пойду, Михаил Иванович! — Он умоляюще смотрел на Латышева. — В конце концов, я буду лучшим эмиссаром, чем этот слюнявый офицерик, честное слово. Идет?

Латышев, пряча глаза, отрицательно качал головой. Но Медведев уже горячо пожимал ему руки.

— Спасибо тебе! Я иду к ним!

* * *

После условного стука прошла минута шорохов и шепота за дверью. Затем высокая дубовая дверь мягко отворилась, и Медведев вошел в квартиру Родневичей.

В просторной полутемной прихожей тускло, как в церкви, горела под высоким потолком люстра, затянутая белой кисеей. Зеркала и канделябры холодно отсвечивали инеем. Белокурый юноша четко наклонил и вскинул голову, щелкнул каблуками, восторженно впился в него глазами. Судорожно дышала портьера, закрывавшая вход в комнаты.

Медведев важно и почтительно обратился к портьере:

— Судьба России в ваших руках!

На этот пароль оттуда стремительно вышла маленькая полная женщина. Царственным жестом протянула руку. Конечно, он должен был по старой офицерской привычке щелкнуть каблуками и поднести руку к губам. Но он замешкался, не сразу сообразив, что нужно делать. Наконец энергично, с силой тряхнул эту холеную, пухленькую ручку. Елена Андреевна удивилась, но тотчас объяснила его вольность возвышенными побуждениями.

— O, destin! Теперь мы все солдаты! — с ослепительной простотой сказала она. (Пусть в Европе знают, что мы здесь еще не совсем одичали!) Проплыла в гостиную.

И здесь все было в снежных, будто обледенелых чехлах.

Церемонно, точно замороженный, встал отец и тут же вновь сложился в прямой угол. Все уселись и торжественно застыли.

Сначала Елена Андреевна молча читала привезенные Медведевым письма и, не показывая ни отцу, ни младшему брату, прятала в карман листок за листком. Верхняя губка, покрытая черными усиками, беззвучно шевелилась.

Невыносимо гулко щелкали огромные часы между зашторенными окнами.

Наконец Елена Андреевна дочитала.

— Итак, — спросила она тоном опытного конспиратора, — как я должна вас называть? Так же, как муж называет вас в письме?

— Нет, здесь я прошу именовать меня Дмитрием Николаевичем, — внушительно произнес Медведев. — Это будет надежнее.

Родневич понимающе опустила глаза: приказ есть приказ.

— Мне поручено выяснить положение дел на месте, — сухо начал Медведев. — Сейчас мы должны учесть каждую боевую единицу, выяснить все наши возможности. Прошу доложить. — Он с официальным видом откинулся к спинке кресла. (Проклятый крахмальный воротничок с непривычки мучительно пилил шею).

— Можно ли понять ваши слова как сообщение о подготовке к решительным действиям? — осторожно осведомился Родневич-отец.

Медведев предусмотрительно промолчал. Старик истолковал его молчание по-своему.

— Я говорил! Я говорил! — вскричал он.

— Что вы говорили? — уничтожающе глядя на него, процедила дочь.

— Ну как же, Элен, на Генуэзской конференции большевикам было ясно заявлено...

— А я не верю ни в каких варягов! Не верю, не верю! Только мы сами, своими руками спасем Россию! — быстро и энергично заговорила Елена Андреевна, в волнении прижимая руки к своему пышному бюсту. — Я надеюсь, высокое командование рассчитывает на наши национальные силы. На истинных русских. Не так ли?

Медведев, лавируя между отцом и дочерью, ответил укоризненно:

— Я не уполномочен обсуждать действия командования.

— Простите. Вы правы, — вспыхнула Елена Андреевна, взглядом обещая отцу изрядную головомойку за то, что он толкнул ее на бестактность. — Итак, Дмитрий Николаевич, мы делаем все, что можем. И кое-чего мы уже достигли.

Она подробно рассказала о явке, устроенной в немецкой колонии под Овидиополем, о группе из нескольких педагогов и старших школьников, организованной отцом.

— Есть у нас две группы, объединяющие деловых людей в городе. Есть группа заводской интеллигенции. Сейчас мы заняты организацией боевой группы среди студентов. У нас есть для этого блестящая возможность! И наконец... наконец, под нашим влиянием некоторые спортивные организации...

Она мельком поглядела на Володю, тот покраснел от радости.

— У вас успехи! — позволил себе слегка похвалить Медведев.

Она только того и ждала. Имена, адреса, подробности так и посыпались. Заметив, что гость оживился, Елена Андреевна вошла в совершенный раж. Она уже придвинулась к нему и напористо говорила, говорила, толкая его коленками.

— О, у нас намечено в нужный день взорвать важнейшие здания, фабрики, мастерские. Мы взорвем весь порт! Захватим власть! Нас поддержат все порядочные люди в городе. А остальные — мужичье, которое называет себя народом, — они даже и не поймут. Им все равно!

— Достаточно ли вы обеспечены оружием? — озабоченно спросил Медведев.

— То, что нам прислали с Костей, мы пока держим в запасе.

— Надежно спрятано?

— О!.. — с улыбкой произнесла Елена Андреевна, бросив короткий взгляд в сторону прихожей.

Медведев удовлетворенно кивнул.

Он знал уже почти все, но оставалось сомнение: не хвастает ли она, действительно ли существует заговор и есть люди? Может быть, кроме Володиных футболистов, все остальное только еще в мечтах тщеславной истерической дамочки?

— Подумать, ведь вы ежеминутно рискуете жизнью! — с состраданием сказал Медведев.

Она вскочила и произнесла давно взлелеянную фразу:

— La vie n’est rien, c’est I’idée qui est tout!

Математика, видимо, коробило от экзальтации дочери. Но Володя смотрел на сестру с восхищением.

Медведев решил, что лучше высказать почтительное удивление и поскорее отвести разговор на спокойные темы, где мадам не будет пугать французскими скороговорками, в которых он понимал одни междометия.

— Да, да, — сказал он, разводя руками и отчаянно про себя чертыхаясь. — Да, да, конечно... это очень, очень... Но, видите ли, о вас будет доложено в весьма, так сказать, высоких кругах, возможно даже...

— В высочайших? — замирая от волнения, перебила она.

— Возможно.

Голова ее горделиво откинулась назад. Слабая улыбка заиграла на лице. Она, провинциальная дворяночка, станет первой дамой России... Внезапно она побледнела.

— Дмитрий Николаевич, умоляю, скажите правду, не изменил ли Костя нашему идеалу?

— Ну что вы! — не понял Медведев.

— Ах, до меня дошли ужасные слухи. Будто многие из наших там, в Европе, отрекаются от единственного достойного и законного наследника и отдают себя человеку, который... О, конечно, он и по рождению, и по заслугам тоже, конечно, но ведь совсем же не то, ну просто вовсе не то... И это ужасно! Вы понимаете меня, Дмитрий Николаевич?

— Понимаю, — сказал Дмитрий Николаевич, который совсем уже ничего не понимал.

— Скажите прямо. О, не бойтесь за меня, я приму любой удар. Хотя это будет ужасно для меня, для России, это гибель, это... это главный вопрос, который стоит сегодня перед всем миром: кто из двух! За кого сейчас Костя, за великого князя Николая Николаевича или за Кирилла?

Медведев знал, что смех сейчас — катастрофа: выдаст его с головой. Поэтому некоторое время он сидел молча, не решаясь взглянуть на это семейство, озабоченное кандидатурой на русский престол. Наконец сказал то, что она больше всего хотела услышать:

— Там все уверены: что бы ни случилось, вы останетесь верны законному государю до конца.

— Я вас поняла! — трагически прошептала она. — О, он уже в прошлый раз испугал меня своими разговорами. Предчувствия меня не обманули.

— Как видите, не он приехал в этот раз, а я, — тактично ответил Медведев, не очень ясно представляя себе, от кого отрекал он супруга мадам Родневич.

В комнате воцарилось молчание. Все пережили скорбную минуту.

— Теперь вы понимаете: мой доклад может быть основан только на самой глубокой убежденности. Я должен убедиться лично, — сказал Медведев.

И тогда наконец Родневич предложила то, к чему он так осторожно подводил:

— Я представлю вам все наши группы.

— Успею ли я? — усомнился Медведев. — Мне нужно спешить.

— Сегодня же! — загорячилась Елена Андреевна. — Всех, кого только сумеем оповестить, вы увидите сегодня в семь часов вечера. Они пройдут мимо вас, как на параде. Вы их сразу узнаете: левая рука в кармане, правая — за борт, по-бонапартовски. Vive l’Empereur!

— Прекрасно, — сказал Медведев и встал, спасаясь от французского языка.

— Ну, а теперь отдохните, поешьте.

— Нет, — поклонился Медведев, — я очень занят. В семь часов буду на месте, которое вы мне назначите. Надеюсь, вы подберете вполне надежное место? — Он думал о том, как нежелательна для него нечаянная встреча с кем-нибудь из городских знакомых.

— О да, — успокоила его Елена Андреевна, — вполне надежное. На углу Дерибасовской и Преображенской.

У Медведева даже в ушах зазвенело. Она назвала самый людный перекресток в городе. Ну и ну! Однако отступать поздно. Медведев коротко кивнул и направился к двери.

— А я хотел показать вам мой календарь, — жалобно проговорил Родневич-отец.

Из вежливости Медведев остановился. Математик мгновенно вытащил из кармана пиджака тетрадь в клеенчатой обложке и развернул на столе. В тетради были аккуратно наклеены газетные вырезки.

Елена Андреевна покраснела от смущения.

— Ах, не стоит и смотреть. Отец в свободное время развлекается... Папа, как не совестно!

— Почему? Почему? — заволновался старик, лихорадочно листая тетрадь. — Только взгляните... Вот сообщения о подготовке к блокаде большевиков со стороны Америки. Вот известие о формировании новых добровольческих армий. Вот интервью мистера... Ты, Элен, сердишься, все хочешь одна и одна. А мы все участвуем! Этот календарь дает возможность подсчитать, когда силы союзников будут готовы нанести удар. Чтоб мы здесь не опоздали...

— Опять союзники! — угрожающе проговорила дочь.

— Да, да, да! — закричал отец. — Подсчет сил белого движения показывает, что без помощи со стороны...

— Прекрати! — взвизгнула Елена Андреевна. — Сейчас же! — Тяжело дыша, она отвернулась к окну. Потом, не поворачиваясь, простонала:

— Володя! Твоя стихи, Володя!

Брат, очевидно давно ожидавший этого, вскочил и с пафосом продекламировал:

Она подошла к брату, красиво оперлась на его руку:

— Мы не сдаемся, Дмитрий Николаевич!

* * *

В семь часов вечера Медведев в модном светло-сером костюме стоял у витрины пассажа. В нескольких шагах от него прогуливалась элегантная Елена Андреевна.

Еще не стемнело, еще не зажглись огни витрин, Дерибасовская еще не была Дерибасовской. По тротуару бежали с пухлыми портфелями совслужащие. Группы шумной молодежи поворачивали на улицу Петра Великого, спешили в Университет, где сегодня вечером выступали поэты Эдуард Багрицкий и Юрий Олеша. От порта поднимались усталые люди в замасленной, измазанной углем и нефтью одежде и обменивались неслыханными словами о режиме экономии, о субботниках, о производительности труда.

А мимо Медведева время от времени то трусливо шмыгали, то величественно проплывали нелепые, как привидения, фигуры с левой рукой в кармане и правой за бортом пиджака.

Елена Андреевна сияла — двадцать четыре боевика продефилировали перед эмиссаром. О ней будут говорить в Европе!

Когда парад окончился, Елена Андреевна подошла к Медведеву и пригласила его на вечер к себе, чтобы встретиться с одним из влиятельнейших членов организации. Медведев с радостью согласился. Как вдруг:

— Дмитрий Николаевич! Здорово! Опять тебя ночью не было дома? Ну и гуляка!

Широко улыбаясь, к нему подходил сосед по квартире наборщик Зайдель.

Елена Андреевна отшатнулась, с ужасом взглянула на Медведева. Малейшая неточность в его поведении — и все могло сорваться. И уж, конечно, ему не встретиться сегодня вечером с влиятельнейшим участником организации. Какая удача, что пришло в голову и ей отрекомендоваться Дмитрием Николаевичем.

— Привет, дружище! — преувеличенно громко и весело крикнул в ответ Медведев. — Загулял, загулял! Сегодня я ночую дома. — Не оглядываясь на Елену Андреевну, он ухватил под руку удивленного наборщика и потащил вниз по Дерибасовской.

Елене Андреевне все стало ясно: в городе существует еще какая-то подпольная группа, с которой эмиссар пока не считает нужным ее связывать. О, он очень осторожен, очень находчив, этот «Дмитрий Николаевич»! И, несомненно, старинного дворянского рода. Это ощущаешь во всем, даже в нарочитой грубоватости, которую он так ловко напускает на себя. Настоящий мужчина! Впрочем, вот уж неосторожно, что и другой группе он известен под тем же псевдонимом. Она ему тактично скажет сегодня вечером... Конечно, там в Европе не понимают всех тонкостей работы в большевистском аду! Она даст понять этому «Дмитрию Николаевичу», что разумнее было бы подчинить ей все подполье в городе. Она нечестолюбива, нет, нет, сохрани бог. Но ведь правда же, кроме нее, никто здесь не годится в главари. О, она это докажет! Она введет в Россию царя. Le roi à Paris!

Елена Андреевна и не заметила, как дошла до дому, она была полна гордых замыслов. Но все же смутное подозрение закралось ей в душу.

* * *

Латышев энергично возражал против вечернего визита Медведева — появились признаки беспокойства среди подпольщиков: кто-то из участников парада услышал восклицание Зайделя, кто-то видел Медведева раньше. Несмотря на все это, Медведев решил пойти к Родневичам. Латышев назвал это безрассудством. Однако не запретил, хотя, как начальник, мог запретить. Вероятно, потому, что на его месте поступил бы так же.

С того момента, как дубовая дверь снова отворилась перед Медведевым, он понял, что здесь все переменилось.

Елена Андреевна молча и настороженно встретила его в прихожей и провела в гостиную. В углу на стуле прямо сидел Родневич-отец, не сводя с него испуганных глаз. Рядом со стариком стоял, опираясь на этажерку с безделушками, сумрачный мужчина бурсацкого вида. Какая-то женщина с рыжими кудрями и зобом сидела за столом, вытягивая шею и поводя совиными глазами. Маленький черный человечек с желчным лицом, сцепив за спиной пальцы рук, быстро ходил из угла в угол, круто ныряя головой на поворотах.

Вошедшему сдержанно поклонились.

Елена Андреевна, напряженно улыбаясь, пригласила к столу:

— Профессор сейчас придет. Посидим за чаем.

Медведев принудил себя взять чашку и отпил глоток. Он вдруг ощутил свою спину и старался сидеть вполоборота, чтобы видеть всех. В комнате стояла тяжелая, враждебная атмосфера недоверия. Что случилось? Его подозревают — это ясно. Но подозрение еще не подтвердилось, иначе они не рискнули бы собраться. Значит, ждут от него поступка, слов, которые рассеют или утвердят недоверие. Собираются устроить проверку. Он отметил отсутствие Володи. Наверно, выставили охрану. В случае опасности выбираться отсюда одному будет трудно...

Медведев аккуратно поставил чашку на стол. Вздохнул.

— Да, — печально произнес он, — мы там плохо представляем себе трудности вашей борьбы.

Все обернулись к нему. Желчный человечек резко остановился, скороговоркой спросил:

— А вы-то сами давно оттуда? — и ехидно поджал тонкие губы.

— Три дня, — невозмутимо ответил Медведев.

— О, господи! Подумать только, несколько часов по морю — и Европа! Культура, порядок! — между двумя глотками проговорила булькающим голосом рыжая дама. — Новая международная линия Овидиополь — Париж! Мечта-а...

Медведев собрался было отвечать в тон, восхититься Европой, мимоходом сказать несколько слов об Елисейских полях и Эйфелевой башне. Но в то же мгновение он понял, что именно этого восхищения они ждут от него и нужно поэтому ответить что-то совсем другое, неожиданное...

Когда он повернулся к рыжей даме, восторгающейся Парижем, на лице его было написано такое возмущение, что она оторопела.

— До каких пор будем мы заниматься детскими играми в заговоры и конспирации и при этом болтать налево и направо о важнейших подробностях дела! — Голос его зазвучал угрожающе. — О наших линиях связи!..

— Почему же я — это направо, налево?.. — забормотала рыжая дама.

— Мария Федоровна нам помогает средствами, — попыталась оправдаться Елена Андреевна.

— Вы что же, заложили ей всю организацию? — сердито оборвал Медведев. — А вы сами! — обрушился он на Елену Андреевну. — Устраивать парад в центре города! Да если за вами следят? И ваш восторженный братец со своей футбольной командой. Татуировать на себе всем напоказ двуглавого орла и всякому прохожему демонстрировать пистолеты, которые мы с таким трудом переправили сюда для серьезнейших целей!

— Оружия я им не давала! — испуганно воскликнула Елена Андреевна.

— Дмитрий Николаевич прав, — пробасил человек бурсацкого вида. — Мы слишком неосторожны. Мы — интеллигенция, романтики! Но это наш удел, наше реноме...

— Что вы предлагаете? Предложите хоть раз что-нибудь дельное! — язвительно обратился к нему желчный человечек. — А вот мы, так сказать, не интеллигенция, а люди дела, мы занимаемся делами. Да-с, Дмитрий Николаевич, — повернулся он к Медведеву, — на судоремонтном заводе, где я работаю, подготовлен взрыв шхуны, которую там сооружают. Мы расчищаем завод от большевистского мусора. К нам прислали нового директора, мальчишку. Конечно, большевик. Скоро и он исчезнет. И тогда весь командный состав завода с нами. Это сила! Как видите, мы не занимаемся разговорами. Действовать надо, господа, действовать!

— Я предлагаю немедленно приступить к переговорам с западными правительствами! — воинственно провозгласил Родневич-отец и встал. — Нэп всему миру показал слабость большевиков. По моим точным данным, Запад готов предъявить России ультиматум. А мы выступим изнутри. И с Советами будет покончено. Спустя несколько месяцев мы будем свободны!

Вскочила Елена Андреевна и, захлебываясь, стала возражать отцу.

Через минуту никто и не помнил о подозрениях, возникших по поводу Медведева, и тот уже надеялся благополучно закончить вечер.

Но раздался условный стук. Елена Андреевна выпорхнула в прихожую и, торжественно объявив: «Гавриил Константинович!», подвела прямо к Медведеву «влиятельнейшего члена организации»... профессора Пряслова.

Пряслов сунул ему сухую дряблую ручку, поморгал подслеповатыми глазами, затем обернулся к остальным и обиженно прогнусавил:

— Что за шутки, господа! Приглашать меня на встречу с этим юнцом, который вот уже неделю сдает в институт экзамены и нарушает при этом все установленные порядки. Если вы хотите за него просить — нет, нет и нет! — сердито замотал он головой. — Впрочем, вам, кажется, уже удалось втереться в институт с помощью вашего друга из ГПУ? Не так ли, господин коммунист? — сладко улыбаясь, обратился он к Медведеву.

В комнате наступила мертвая тишина. Потом — истерический визг Елены Андреевны:

— Слушайте! Вы! Кто вы такой? Вы не выйдете отсюда, пока мы не установим, кто вы такой!

В ее трясущейся руке запрыгал маленький черный пистолет.

У Медведева мелькнуло желание выхватить из кармана револьвер, опрокинуть стол... Он овладел собой. Встал. Ровным голосом произнес:

— Напрасно. Дом окружен. В эту минуту... — у него хватило выдержки взглянуть на часы, — вашего брата уже везут на Маразлиевскую. Советую не трогаться с места, — и, окинув взглядом все эти перекошенные лица, твердым шагом прошел в прихожую. Здесь еще повозился с замком, отворил дверь, увидел Володю и, громко сказав: «Вас давно ждут», — пропустил его в квартиру и вышел.

В темном подъезде к нему шагнул Латышев.

— Черный ход перекрыт? — задыхаясь, прошептал Медведев.

— Все сделано, — успокоил его Латышев. — Когда я старца Гавриила увидел, решил, что пора идти на выручку. Ну, будем брать?

И только когда оперативники один за другим скрылись в квартире, Медведев почувствовал, как он устал от этого сумасшедшего дня, который потом всегда вспоминался ему, словно фантастический сон.

* * *

Со стапелей Одесского судоремонтного завода спустили первое, построенное после революции судно. Прослушав речи и полюбовавшись стройным корпусом шхуны, Медведев выбрался из толпы и отправился на тихий, заброшенный берег Малого Фонтана.

Был один из последних теплых сентябрьских дней. Солнце ушло в воду, и сразу стало по-осеннему зябко. Неприветливо шумело море, все подернутое кружевной сединой пены.

Жора сидел на борту шаланды, свесив босые, не чувствующие холода ноги. Глаза его были устремлены вдаль. Каждая набегающая волна слегка поднимала нос шаланды и покачивала ее.

Медведев только что рассказал ему, как прошли торжества в порту, рассказал о своих занятиях в институте и теперь тоже молчал и смотрел на море.

— Спасибо, Жора, — наконец сказал он. — Ты нам очень помог. Очень. — И так как Жора молчал, Медведев, смеясь, воскликнул: — Ты удивительный человек! Почему ни разу меня ни о чем не спросил?

— А на что!.. — отозвался Жора, не отрывая глаз от моря. — Тебе же было спокойнее: ничего мне не рассказал.

Медведев с удивлением и благодарностью посмотрел на него. Сколько такта и благородства оказалось в этом безграмотном рыбаке! Сколько тонкости и ума! Ему захотелось по-дружески обнять Жору, сказать что-нибудь ласковое. И, не зная, как это сделать, Медведев неловко, по-мальчишески ткнулся головой в его плечо и тихо сказал:

— Жора! Жора!.. А ведь скумбрию-то мы с тобой еще половим!

До самой темноты просидели они на берегу, не обменявшись больше ни словом, слушая тревожный шум моря.

 

СОКРОВИЩА МАХНО

— Отдохни, отдохни, Дмитрий Николаевич, — добродушно басил Латышев, сгребая в кулак бороду и жмурясь под теплым июньским солнышком. — Тебе в этом году досталось: и на работе, и в институте. Шуточка, высшая математика! Десять верст абстрактных выкладок! Это не то, что выследить какую-нибудь контру.

Медведев смотрел в распахнутое окно на кудрявые зеленые кроны в парке Шевченко, на ребятишек, играющих в чехарду, и всем существом ощущал, как его тянет отдохнуть. Ни о чем не думая, полежать на травке под тенью молодого дубка, пожариться на носу Жориной шаланды, понежиться на черной бархатной волне, плывя по лунной дорожке. Он устал за эти годы без отдыха, без минуты покоя.

— Медведев! Сто лет! А мне говорили, ты в отпуске. Слава аллаху, ты здесь! — радостно проговорил невысокий смуглый человек, стремительно вбегая в комнату.

— Арбатский! Марк! Откуда взялся? — приветливо улыбнулся Латышев.

— Из стольного града Харькова. А спустился к низам вот из-за него, — он ткнул пальцем в Медведева. — Соскучился.

— Кажется, ты хочешь помочь мне отдохнуть? — кивнул ему Медведев. — Ну, выкладывай.

Арбатский захлопнул дверь, подсел к столу.

— Нехорошо, друзья, получается: сидим на бочках с золотом, а Керзону уплатить нечем, — сказал он, ехидно поглядывая на недоумевающих товарищей. — Давай, давай, Медведев, раскошеливайся!

— Говори по-человечески! — не выдержал Латышев.

Но Медведев знал, что Марк не перейдет к делу, пока не вымотает из них душу. Тогда он, зевая, в двух словах скажет главное и задремлет тут же в кресле.

Действительно, побалагурив, Марк наконец выдавил из себя:

— Махно собирается выкопать золото, — и, прикрыв глаза, затих.

— Ну? — снова не выдержал Латышев.

Марк приоткрыл один глаз, зевнул.

— Что ну? Думаете, легкое дело — выкапывать золото? При его слабом здоровье! Надо человеку помочь.

Медведев вспомнил, сколько легенд ходило о несметных богатствах, зарытых махновцами в украинских лесах. Он никогда не принимал этого всерьез.

— Послушай, Марк, достаточно было брехни о махновских сокровищах. Кроме того, ведь Махно сейчас в Польше, а не в Гуляй-Поле...

Арбатский разразился целой тирадой:

— Позор! Быть кучером у знаменитого анархиста Арбатского и не усвоить элементарных основ анархизма! Медведев, о чем же вы думали, когда везли меня на свидание к великому Нестору? Неужели вы не усвоили тогда, что деятелям анархизма для поддержания в груди священного пламени свободного духа необходимы хлеб с маслом и телячьи котлеты? И побольше украинского самогону! А на какие шиши достанешь это в польской земле? Короче, анархисты решили опять собраться вокруг батьки, чтобы трошки подкормиться. А батьке и самому «пенензы» нужны до зарезу. Супруга без шоколада скучает, в кусты смотрит. Махно до того разревновался, что даже пытался себе горло бритвой перерезать — насилу отняла мать Галина. Так он и ходит теперь со шрамом через всю икону. В общем, решил батька отрядить экспедицию за золотом, зарытым где-то на Украине. И на разведку собирается послать кой-кого из своих приближенных — выяснить обстановку в родных краях. А уже вторым рейсом направить человека, единственного, знающего заветное местечко.

— От куда все это тебе известно? — полюбопытствовал Медведев.

— С тех пор, как вы тут открыли трассу на Варну, прошло около года — достаточно времени, — усмехнулся Марк.

— Я, кажется, догадываюсь, что тебе от меня нужно, — медленно проговорил Медведев. — В разведку от Махно едет кто-нибудь...

— Вот именно. Едет твой старый знакомый Левка Задов собственной персоной.

— Что же ты думаешь предпринять? — после некоторого молчания спросил Медведев.

— Видишь ли, руководство предложило взять его на самой границе, получить от него связи, явки.

— Нет, — покачал головой Медведев, — Левка не скажет. Он не таков. К нему нужен подход.

— Вот, вот, вспомнил я, что ты говорил мне о нем... — осторожно, не договаривая, произнес Марк.

Медведев взглянул Арбатскому в глаза, прочел в них все, что тот недосказал: радость встречи, просьбу о помощи, веру в него и ту особую тактичность, которая так заботливо оставляет возможность не ответить... И, широко улыбнувшись, разом загоревшись, воскликнул:

— Решено, Марк! Левку на границе встречаю с тобой я!

— А отпуск? — полусердито, полушутливо пробасил Латышев. — Смотри, зимой не пущу.

Медведев с удивлением поглядел на начальника: он уже и не помнил, о чем они беседовали здесь полчаса назад.

* * *

То были тяжелые дни, когда золото требовалось стране как воздух. За машины, за продукты, которые продавал нам Запад, за все надо было расплачиваться чистым золотом. Враги злорадно предъявляли ультиматумы и грозили войной. Они надеялись, что мы не выдержим, что обанкротится молодое государство. Страна требовала золота, золота, золота!

Двинулись на Север первые разведочные партии геологов — искать золото. Пришли молодые рабфаковцы на заброшенные, разрушенные рудники — добывать золото. Государство обратилось к своим гражданам — сдавайте золото!

Трясущиеся руки «бывших» по ночам зарывали в ямки царские десятки, замуровывали в стены золотые кресты и драгоценные кулоны, жадно обменивали золото на контрабанду.

— Иди отдай эту проклятую золотую цепочку, чтоб ее черт побрал! Или ты хочешь, чтоб гепеу сама нашла? — задыхаясь, шептала кустарю-одиночке его подруга жизни.

А мальчишка с нахмуренными бровями, с упрямой складкой рта, этот современный ребенок, которому наплевать на стариков родителей, на семью, на интересы дома, этот бессердечный разбойник с комсомольским билетом собирает в квартире все кольца и браслеты, уговаривает сестру снять сережки и под градом родительских проклятий тащит все это на приемный пункт.

Золота! Больше золота!

Сокровища Махно должны были достаться народу.

* * *

Лодку от румынского берега ждали после полуночи. Сидели рядом на поваленной полусгнившей березке, вглядывались в темноту, слушали. Тихо всплескивала река. Ни одного постороннего звука не доносилось из-за Днестра.

— Отвязывают лодку, — прошептал командир погранотряда.

Медведев прислушался.

— Слышишь что-нибудь? — спросил он Марка.

Арбатский пожал плечами, помотал головой. По-прежнему тяжелая, сырая тишина лежала вокруг.

— Усаживаются, — через минуту снова прошептал командир погранотряда. — Сегодня они что-то здорово шумят. Неужели не опасаются?.. — И, повернувшись к Медведеву, значительно произнес: — Дело ясное. Им открыли границу. Их отправляет сигуранца.

Это было неожиданно и тревожно — связь группы с румынской охранкой! Об этом разведка не сообщала. Анархистские вожди обосновались в Польше, перетянули туда самого Махно. Но основная группа махновцев осталась в Румынии, в Плоешти, где влачила нищенское существование. После угара бандитского разгула — жуткое похмелье: без родины, без денег, без желания и умения трудиться. А в перспективе — голодная смерть на улице. Да, да, вполне возможно, сигуранце нетрудно было их купить.

— Послушай, может быть, все же взять их сразу, пока не поздно? — взволнованно проговорил Марк.

На какое-то мгновение у Медведева мелькнуло сомнение: имеет ли он право рисковать. Ведь Левка может не пойти на его предложение, в конце концов, может просто обмануть... Могут взбунтоваться его попутчики...

— Нет, Марк, все должно идти так, как было решено!

Командир погранотряда встал.

— Через несколько минут они будут здесь. Значит, если потребуется помощь — выстрел. — И бесшумно исчез в темноте.

Медведев и Марк остались вдвоем.

Вскоре внизу, на реке, что-то неясно зачернело. Пятно, уменьшаясь, стало медленно приближаться и наконец приняло четкие очертания лодки. Люди, очевидно, лежали на дне плоскодонки, которая удивительным образом двигалась сама собой поперек реки. Казалось, движение это длится вечность...

Что должны переживать эти люди, возвращаясь на родину? Проснулось ли что-либо человеческое в их огрубелых душах? Понимают ли свои заблуждения, свою безмерную вину? Живет ли надежда в их сердцах? Или же это возвращаются звери, только затем, чтобы снова убивать, грабить, жечь и насиловать и наконец исчезнуть навеки проклятыми в безвестных могилах?

Лодка мягко ткнулась в берег. Один за другим вышли из нее четыре человека. Марк шагнул навстречу, шепнул пароль, получил отзыв. Почти тотчас лодка, словно силой волшебства, медленно отплыла от берега и скоро слилась с темнотой — ее тащили бечевой с противоположного берега.

Марк повел к хутору, где должна была произойти развязка.

Медведев признал Левку по огромному росту и развороту плеч. Он шел последним в своей четверке, понурив голову, тяжело, косолапо ступая. Кургузый пиджачишко туго обтягивал его могучую, медвежью спину. Когда они вошли в сарай, светало, и Медведев увидел постаревшее лицо Левки с глубоко запавшими глазами. Вместо роскошной, необозримой папахи теперь на макушке торчала дешевая кепчонка. И только огромные лапищи, игравшие пистолетом, вероятно, сохранили прежнюю нечеловеческую силу. Левка стоял у порога, упираясь головой в стропила, молча озираясь по сторонам. Его спутники, пройдя в дальний угол, о чем-то тихо переговаривались с Марком. Медведев шагнул вперед.

Левка остановил на нем взгляд, долго смотрел, припоминая.

— А-а, кучер! — наконец усмехнулся он невесело.

— Лева, — сказал Медведев, — надо пойти с повинной. Сейчас же. Прямо отсюда.

Они оба замерли, не сводя глаз друг с друга. Был миг, когда Медведеву показалось, что Левка бросится на него, так напряглись его пальцы, сжимавшие пистолет, и налились кровью глаза. Медведев не шевельнулся.

— Что ты?.. — одними губами произнес Левка и не договорил.

Прошла минута.

— Чудак! — прохрипел Левка, отведя взгляд. — Я же могу одной рукой раздавить тебя.

— Тогда, два года назад, я нарочно тебя искал, Лева. Я поверил в тебя. Ты сам видишь. — Медведев говорил тихо, с силой.

Левка отвернулся и смотрел сквозь щель на поле подсолнухов, освещенных восходящим солнцем. Медведев слегка коснулся его руки:

— Лева, для того, чтобы все было в порядке, нужно сдать оружие.

Левка не пошевелился и долго молчал, не отрываясь от пожара подсолнухов, который разгорался все ярче и жарче. Сарай наполнился запахом земли, прелого сена и полыни. Рядом в хлеву протяжно, призывно замычала корова. Оранжевый пожар докатился до сарая, просочился в щели, завертел столбы золотой пыли, лизнул по щеке... Это была родина.

— Данька! — хрипло крикнул Лева и обернулся. Он был разъярен, глаза совсем превратились в щелочки. — Данька! — снова позвал он почти во весь голос, нетерпеливо и грозно.

Брат кинулся к нему.

— Спятил? Чего орешь? Ну?

Лева схватил его за борт пиджака, почти пригнул к земле.

— Гляди! — он швырнул наземь один за другим два пистолета. — Клади свои! Клади, Данька!

Со страхом глядя на брата, Данька выложил оружие. Тогда Лева выпрямился и уже спокойно обратился к одному из своих спутников:

— Не торопись, ваше благородие! Вместе пришли сюда, вместе дальше пойдем.

И бывший петлюровский офицер послушно отдал оружие.

Маленький смуглый паренек — когда-то личный кучер Махно — с готовностью протянул Марку свой пистолет. Слово Левы для него было законом.

Левка оглядел свою обезоруженную армию, потом обернулся к Медведеву.

— Пошли, что ли... чекист!

* * *

Начальник одного из отделов ГПУ Украины Добродеев, учительского вида человек лет под сорок, в очках, с гладко зачесанными русыми волосами, внимательно слушал исповедь Левки. Постукивал карандашом по краю стола, задавал вопросы. Иногда наклонял голову в знак понимания или в знак одобрения.

Итак, сигуранца через петлюровского офицера предложила переправить их в Советский Союз. За это они должны были организовать ряд диверсий на железных дорогах, взорвать электростанции в Одессе и Николаеве, судостроительный завод. Задов согласился только для того, чтобы облегчить себе переход границы? Понятно. В душе твердо решил: никаких диверсий. Вероятно, даже мелькала мысль явиться с повинной? Возможно. А зачем он списался с Марком Арбатским, чтобы тот встретил их у границы? Ведь он же считал Арбатского настоящим анархистом, противником Советской власти. Ага, тоже для безопасности перехода. Ну, а почему он испрашивал у Махно разрешения на переход? Узнал, что батько собирается послать кого-нибудь для организации явок, базы. С какой целью? Не знает. Ясно. А самовольно перейти опасался, чтобы свои по поручению батьки не убили еще в Румынии. Так, так... Все очень логично. Очень.

Начальник наклонил голову, замолчал, задумался, продолжая постукивать карандашом.

— Не верите, — вдруг глухо сказал Лева.

— Ну почему!.. Вы, видимо, человек искренний... — Карандаш начальника стал выписывать в воздухе завитушки.

— Не верите! — повторил Лева и добавил каким-то разбитым голосом: — Пойду, а?..

— Да, да, отдохните.

Едва Лева вышел — жилье для него было устроено в соседней комнате, — Медведев из своего угла ринулся к начальнику.

— Товарищи, дорогие! Неправильно! Нельзя с ним так разговаривать! Ведь он сразу все отбросил. Он с открытой душой. А тут недоверие. Дайте ему связаться с батькой.

— Вот, — улыбнулся Марк, — я вас предупреждал, что Медведев захочет идти в открытую.

Начальник развел руками, покачал головой.

— Нет, я не могу рисковать. Задов даст знать Махно, и тот либо совсем откажется от золота, либо обойдет нас, вытащит его из-под носа. Кроме того, сразу станет ясно, что их переправа через границу под нашим контролем. И, наконец, что если Задов выполнит хоть одно поручение сигуранцы? Может быть, он не все нам рассказал... Мало ли на что способен этот Левка. Ведь он бандит, не забывайте этого, товарищи!..

— Он был бандитом! — с горячностью перебил его Медведев.

— Дмитрий Николаевич, — начальник строго постучал карандашом по столу, — не увлекайся. Чекист всегда должен себя контролировать.

— Я ручаюсь за него. Своей головой! — воскликнул Медведев.

Добродеев изучающе поглядел сквозь очки на его лицо, побелевшее от волнения: упрямо выдвинутый подбородок, две складки, преждевременно врезавшиеся у углов сжатого рта, сверкающие задором глаза...

— Ты говоришь это в твердом рассудке и ясной памяти?

Медведев неожиданно взял у него из рук карандаш.

— Что ты?

— Хочу записать свои слова, товарищ Добродеев.

Начальник вздохнул, снял очки. У него оказалось совсем юношеское лицо с добрыми близорукими глазами.

— Ну уж нет, — он отобрал карандаш. — Отвечать — так всем вместе, начиная с меня... Что ж, обсудим план действий.

Они разработали подробный план. У Добродеева было чему поучиться. Настоящая эрудиция, широкий размах, смелость и в то же время осторожность. Он умел предусмотреть каждую случайность, рассчитать каждую мелочь.

Для начала Добродеев предложил Арбатскому приютить Леву на несколько дней у себя. Когда Медведев и Марк вошли к Леве, тот сидел на кровати, безжизненно опустив свои могучие руки. Он даже не обернулся.

— Пойдем, Лева! — весело позвал Марк. — Ко мне в гости!

Задов поднялся, как автомат, шагнул к двери. Остановился. Взял со стула толстовку, только что принесенную портным и сшитую специально для него.

— Я надену это...

Впоследствии, рассказывая эту историю, Марк Борисович Арбатский, смущенно улыбаясь, качал головой: «Вы подумайте, до чего мы были нечутки. Посмотрели на эту толстовку и стали оба хохотать, как одержимые. Это было что-то необозримое. Настоящий парус! На толстовку, сшитую строго по мерке, без всяких излишеств, пошло три с половиной метра широкого сукна! Она вполне пришлась бы впору пожарной каланче».

— Валяй, переодевайся скорее, — давясь от смеха, торопил его Марк.

— Я в чистой одежде хочу... — тихо сказал Лева.

И только тогда, взглянув в его глаза, они поняли...

— Брось, Лева, — взволнованно проговорил Медведев. — Ты действительно свободен.

Они долго стояли на углу, провожая его глазами. Лева медленно шел по улице Чернышевского, осторожно обходя прохожих, подолгу останавливаясь перед вывесками, оборачиваясь на звонки трамваев, автомобильные гудки...

Весь день Медведев и его друг не могли найти себе места. Каждый час подходили они к аптеке на Совнаркомовской улице, куда к ним прибегал связной от чекиста, приставленного к Леве осторожным Добродеевым.

Наблюдатель был опытным, и связной докладывал о каждом шаге Левки. Вдруг пришло тревожное известие: Лева вошел в закусочную и вот уже два часа не появляется. Не ушел ли он черным ходом? Не напьется ли, вспомнив былое, и затем пойдет куролесить, как некогда...

Часов в шесть вечера к аптеке, запыхавшись, примчался сам наблюдатель.

— Ты с ума сошел! Бросил! Или потерял его? — напустился на него Марк.

— Какое там потерял, — с огорчением махнул рукой парень. — Выходит он из закусочной, идет прямо ко мне и обращается так, будто мы вместе с ним в одном корыте крестились: «Срочно найди Медведева или Арбатского и веди сюда. Я выйду к ним...» — Приметил меня, глазастый черт!

Лева вышел из закусочной с каким-то человеком в брезентовом армяке с мешком и кнутом под мышкой. Они попрощались и разошлись в разные стороны. Проходя мимо чекистов, Лева шепнул:

— Возьмите его.

Человека в армяке арестовали на другом конце города. То был один из братьев Каретниковых — известный махновский бандит, несколько дней назад совершивший в Днепропетровске ограбление и зверски убивший фельдъегеря. Он похитил громадную сумму. Почти все деньги оказались в мешке, который он таскал с собой. С Левкой они встретились совершенно случайно.

Вечером, перед тем как лечь спать, в домике Марка рассказали Леве о главной задаче, которую поставили перед ним.

* * *

Спустя несколько дней Махно получил добрые вести с Украины: все готово к встрече его посланца. Скоро, скоро несметные богатства, награбленные бандитами за три года махновщины, потекут к ним в руки. Скоро наконец откроются перед ними двери всех ресторанов и притонов Европы!

В начале августа 1923 года Махно снарядил в дорогу своего личного адъютанта Лепетченко, одного из трех сыновей пристава Лепетченко, за убийство которого Нестор Махно с 1908 по 1917 год сидел в московской Бутырской тюрьме.

Охрану кладоискательской экспедиции Арбатский просил поручить Медведеву.

* * *

Ивана Лепетченко у границы встретили Марк и Лева. Медведев с двумя оперативными работниками ждал неподалеку. Лева сам попросил, чтобы рядом была охрана. Не для себя — Лепетченко он не боялся — для спокойствия Марка. Он понимал, как должен себя чувствовать Марк в такой компании.

Лепетченко держался настороженно, смотрел исподлобья, разговаривал властным тоном, вообще немного играл «под Махно». О золоте не упомянул ни разу. Рассказал, что батьку интересуют штабные документы и личный дневник, зарытые под Гуляй-Полем, так как он собирается издать историческое сочинение «О великом анархическом опыте в Русской революции». Вообще же, по его словам, батька сейчас возглавляет весь русский анархизм и намерен организовать широкую борьбу с Советской властью. Остановка только за средствами...

Все трое на подводе добрались к утру до железной дороги, а затем поездом до Екатеринослава. Медведев с двумя помощниками вдалеке следовали за ними. Отсюда должны были пойти пешком. Медведев связался по телефону с Добродеевым, доложил о том, как развиваются события. Добродеев решил покрепче застраховать экспедицию и откомандировал в распоряжение Медведева еще одну группу из пяти человек, которая должна была двигаться вслед за ним, чтобы в случае необходимости помочь и, главное, постоянно держать связь с центром.

Возник вопрос о том, как кормить всю эту команду. На бумажные деньги в деревне ничего нельзя было купить. Воспользовавшись нэпом, кулак пытался снова прибрать к рукам село. Государство боролось за укрепление советского рубля. Выпущенный в то лето хлебный заем, денежная реформа, призыв проводить крупные денежные операции через государственный банк, развитие сельской кооперации — все это наталкивалось на бойкот со стороны кулачества. Кулаки не признавали ничего, кроме золота и вещей на обмен. А путешествие могло затянуться, так что кормежка вырастала в целую проблему.

Медведеву пришло в голову снабдить все три группы только что выпущенными первыми советскими медными деньгами. Большие, сверкающие, как золото, звонкие медные пятаки, еще не виданные на селе, должны внушить доверие крестьянину. Эта идея была осуществлена и едва не сорвала всю операцию.

* * *

В лесу уже стемнело, и Медведев с трудом различал бредущие далеко впереди по просеке три фигуры. До Гуляй-Поля оставалось верст пятьдесят. Нужно было готовиться к ночевке.

Очевидно, Лепетченко решил заночевать в селе, так как он и его спутники вышли на опушку леса и двинулись к речушке, за которой белели мазанки. Медведев дал им войти в село, а сам со своей группой отправился искать другой брод. Вторая группа, следовавшая за медведевской, также свернула в сторону. Добродеев потребовал, чтобы Лева о второй группе ничего не знал: он ему еще не до конца доверял — и нужно было исключить всякую возможность того, что Задов увидит дополнительную охрану. Кроме того, в Екатеринославе Медведева предупредили, что в этих местах появилась банда уголовников под предводительством какого-то шального цыгана, — пришлось потратить время на разведку. Очень уж не ко времени была бы сейчас стычка с бандитами. Однако близ села в лесу все было спокойно.

Долго блуждали в темноте обе группы, пока не отыскали брод и не вошли в село.

Хата, в которую попали Марк, Лева и Лепетченко, была небогатой. Хозяйка, в рваной вязаной кофте и, несмотря на лето, закутанная в платок, большими шагами ходила по комнате, шлепая босиком по земляному полу, и с силой качала на руках младенца. Младенец орал басом. В углу на колченогой железной кровати, покрытой лоскутным одеялом, сидел мальчик лет шестнадцати с шапкой льняных волос.

Едва они вошли, хозяйка напустилась на них с таким криком, словно только их и ждала.

— Ага! Приихалы! Начальнички! Ночувать. Вечерять. Вас недоставало. А може ще и забрать щось у мене? Берите! Все берите! У кого мало, тому ничого не треба. У кого много, тому нехай еще бильше!

— Чего ты кричишь, хозяйка? — удивился Марк.

— Чому? — еще громче закричала женщина. — Тому, що як з центру, так до мене ставлють ночувать! А Семенчуки в своих хоромах щоб, боронь боже, не втомилися, щоб им, боронь боже, хоромы не замарать! Ось вона, власть Советская, кого защищаеть!

— Я бачу, ты любишь Советскую власть, — оживился Лепетченко.

— Та провались ты разом з нею!

За всю дорогу Лепетченко ни разу не поднял ни на кого глаз, не сказал почти ни одного слова. Он шагал молча, сгорбившись, свесив длинные руки. На узком, сухом лице, похожем на морду старого облезлого шпица, застыло выражение, в котором соединялись страх и злоба. Марк изредка, словно невзначай, показывал ему то на восстановленный завод, то на постройки крестьянской коммуны, мимо которых они проходили. Лепетченко только сильнее сжимал зубы, и глаза его, опущенные к земле, еще больше желтели. Как ненавидел он все это! С каждым шагом понимал он все яснее: не вернуться ему сюда со своим батькой. Не гулять больше на украинской земле.

Слова этой женщины были для него веянием надежды. Он воспрянул духом, забегал по комнате и, хлопая себя по тощим ляжкам, заговорил, давясь от смеха:

— Ага, Советская власть ей не нравится! Ничего, отдашь последнюю курицу — полюбишь. Хату отберем — сразу понравится тебе Советская власть. Кормить она нас не кочет! Своих дорогих благодетелей комиссаров. Х-ха!.. А ну, давай тащи, корми Советскую власть! Корми москалей, живо, не то шкуру спущу!

— Та нехай тоби черт подаст! — взвизгнула женщина.

А Лепетченко все дразнил ее и хохотал. Марк поспешил протянуть горсть сверкающих пятаков, чтобы прекратить эту неприятную сцену.

Женщина оборвала на полуслове, отступила на шаг.

— Що це таке?

— Деньги! Ну-ка, хозяйка, достань нам за эти деньги чего-нибудь поесть и постели сенца на полу — до утра передохнуть.

Хозяйка молча, осторожно свободной рукой взяла с ладони монеты, повертела перед собой, кликнула:

— Василь! — и вышла из хаты. Белобрысый парнишка метнулся за ней.

— Мужик одно только уважает — гроши! — довольный, воскликнул Лепетченко, валясь на кровать. — Как было, так есть, так будет до вику. Эге, я таки вижу, еще придет время, скажет мужик: «Батько, выручай от большевиков!»

Марк завел теоретический разговор насчет денег при анархическом строе. Лепетченко на все доводы махал рукой:

— Та ну вас с вашей анархией. Дайте только вернуться на Украину, мы вам покажем, что такое деньги!

Хозяйка принесла вареных яиц и молока с хлебом. И скоро, наевшись досыта, все трое растянулись на свежем, пышном сене.

Лева в разговор не вступал. Он лежал на спине с открытыми глазами, с невозмутимым лицом и молчал. Марк краем глаза все время наблюдал за ним, и тревога закрадывалась в его душу. О чем думает этот странный человек? Не раскаивается ли, что изменил батьке? За все время он ни словом не обменялся со своим старым приятелем, а ведь когда-то они с Лепетченко крепко дружили...

Вдруг в комнату один за другим вошли человек шесть крестьян с ружьями и вилами. Лепетченко даже не успел вскочить.

— Тихо! — сказал один из вошедших. — Доведется вам до утра посидеть в этой хате, пока начальство прибудет.

— Товарищи, по какому праву? — возмутился Марк.

— Лягайте, спочивайте. Начальство приедет — разберется, кто вы есть, — ласково уговаривал молодой коренастый мужичок, с такой силой наседая на Марка, пытавшегося вступить в переговоры, что тот почел за лучшее покориться и дождаться начальства.

Лепетченко, забившись в угол, скрежетал зубами.

— От чертова баба! Ну, попадись она мне!..

Не желая попадаться, баба давно уже улизнула из хаты.

Один Лева, не обращая внимания на происходящее, продолжал хранить молчание, лежал с открытыми глазами и все думал о чем-то.

Под утро приехал начальник уездной милиции. Ему было не больше двадцати лет. Скуластый, с черным чубом, он говорил спокойно, негромко, окая по-волжски.

— Вот он, значит, каков Цыган! — Раскосые глаза его, смеясь, оглядывали щуплую фигурку Марка. — Ишь, гриву отпустил. Вся сила, знать, в волосах. Значит, по волосам его признала?

Мужики отвечали дружным хохотом.

Вперед выступила хозяйка и, продолжая укачивать ребенка, пронзительно затараторила:

— Та я ж сразу поняла, що це за люди. Глазами по хате зиркають — чего б забрать. Советскую власть такими словами обзывають! Особливо он той, що ощерився, — указала она на Лепетченко. — Каже, щоб вона провалилась, ваша Советская власть.

Тот взвыл от злости.

— Ах ты, брехло! Ты ж сама это кричала!

— Я? Чуете, люди добри. Вин ще и скаже, що то я фальшивя гроши роблю, — она сунула под нос начальнику милиции пятак, полученный от Марка. — Мало ли що я сказала! В мене чоловик в Червоной Армии вже два года! Я сама с ним в партизанах ходила! Мени що завгодно можно про власть!.. — кричала она, ничуть не смущаясь некоторым отсутствием логики в собственных словах.

— А ну, помовчи, Маруся, — властно проговорил пожилой крестьянин в казачьем картузе и с пышными сивыми усами. — Ось, товарищ начальник, як було. Присылает вона, Маруся, до мене свого Василька и от этую монету. Цыган, каже, дав. А тут докладают мени, що через нашу речку Волчью у село одна за одною пройшли якись три группы. Ну, може воно ще и ничого. Народу тут много проходит. Так що ж вы думаете? Через якихось пять хвилин несуть мени вже з другой хаты от такую же монету. А там и з третьей. Эге, думаю, це, значить, одна кумпания! Та и ще ж Цыган з ними. От я послал до вас... Зараз всих отыих бандитов сюда до хаты приве-зуть.

Марк был в отчаянии: еще минута, и операция будет сорвана бесповоротно.

В этот момент в хату вбежал милиционер, шепнул что-то начальнику, и они стремглав выскочили из комнаты.

Обе группы охраны, задержанные крестьянами в разных концах села, были уже в повозках. На все просьбы Медведева вызвать из хаты начальника крестьяне угрюмо молчали. Звать же начальника самому, кричать, рваться в хату Медведев не мог: Лепетченко не должен был его видеть. Тогда он пошел на хитрость: выскочил из повозки и бросился бежать. Кое-кто из крестьян пустился за ним. Из хаты выбежал начальник милиции. Медведев метнулся к нему.

— Ничего не предпринимайте! Немедленно позвоните в Харьков Добродееву, — вполголоса проговорил он.

Начмил усмехнулся.

— Ишь, дружок у Добродеева выискался! — Два часа назад начмил доложил Добродееву, что крестьянами поймана банда Цыгана, и тот приказал доставить ее под конвоем в Днепропетровск. — А ну, сдавай оружие!

Медведев протянул свое удостоверение.

— Я больше не могу объяснять. До разговора с Добродеевым не выпускайте этих трех из хаты.

Только вечером Марк, Лепетченко и Лева были выпущены и беспрепятственно ушли из села. Марк объяснил, что ему удалось подкупить начмила.

* * *

Эта история потрясла Лепетченко. Теперь он стал опасаться каждого встречного, передвигался только ночью. Часто на привалах вдруг бросался в сторону хрустнувшей ветки и потом тщательно обшаривал ближайшие кусты и овраги. Боялся заснуть. Как загнанный волк, он словно чувствовал, что кольцо сжимается. Но надежда упрямо гнала его вперед.

Медведеву было очень трудно остаться незамеченным — приходилось все время быть настороже. Он тоже не смыкал глаз, иногда ускользая от Лепетченко буквально за два шага. И все же однажды в лесу Лепетченко нос к носу столкнулся с одним из помощников Медведева. Марку и Леве пришлось арестовать парня и допросить. Тот объяснил, что местный, заплутал в лесу. Едва удалось уговорить Лепетченко отпустить его: адъютант Махно сообразил, что исчезновение парня может всполошить власти и затруднить поиски клада.

* * *

На третий день путешествия Лепетченко наконец привел их к уединенному хуторку, где два года назад удирающие махновцы оставили часть своего имущества.

Благообразный старичок со слезящимися хитрыми глазами сразу узнал Лепетченко и Леву, низко кланяясь, ввел их и Марка в дом. Тотчас спущенные громадные псы заметались вдоль забора.

Медведев выбрал наблюдательную точку в низкорослом кустарнике напротив хутора, пролежал там весь день. Обе группы широким кольцом расположились вокруг.

Под вечер Марк вышел на крыльцо, потянулся и, как бы разминаясь, два раза взмахнул обеими руками.

У Медведева сжалось сердце. Клад найден! Ночью он будет вырыт.

Казалось, день догорал особенно медленно. Там, за хутором, лежала бескрайняя украинская степь. Низко над нею в розовом тумане плавало солнце. Сумерки поднимались откуда-то сзади, из-за спины, из-под ног, из неглубоких синих балочек и, точно дым, стелились, плывя в степь, гася теплые ярко-желтые пятна цветов. Седой ковыль зашевелился, волны его, перекатываясь туда, к горизонту, становились все темнее и темнее, и скоро уже вся степь стала рыжевато-бурой, словно горячая зола. Только далеко впереди, куда отступал день, еще розовела полоска живой степи, да трепетал кусочек солнца. Скоро и он исчез. И наступило короткое степное предвечерье со сказочно зеленым небом, стеклянным воздухом и опьяняющей смесью степных запахов. Но вот и небо потемнело. Хутор уже стоял на пригорке чеканным черным силуэтом со всеми своими пристройками, зубчатым забором, скворешнями и стрелами тополей, словно маленькая крепость.

Проникаясь этой красотой, слушая замирающие звуки степи, Медведев думал о том, как тепло и радостно жить на свете! Он все время жил с таким чувством, словно самое красивое, самое замечательное еще впереди. Он ничего не жалел в прошлом. Он был полон веры в будущее. И он любил людей... Но короткими, очень короткими были в его жизни эти минуты покоя...

В кромешной темноте, держась подветренной стороны, затаивая дыхание, подползал Медведев к забору. По двору, гремя цепями, тревожно бегали собаки.

Из дома доносились неясные шорохи. Чья-то рука приподняла уголок одеяла, которым было завешено окно — в комнате слабо горела лампа. Это Марк подал сигнал. Действительно, вскоре скрипнули ступени крыльца и глухо зарычали псы. Старческий сиплый тенорок что-то произнес, и рычание смолкло. Чуть заметный отблеск огонька задрожал над крыльцом, поплыл в сад. Вскоре Медведев услышал: там копают землю. Он бесшумно передвинулся вдоль забора. Наконец оказался у места раскопок. С трудом удалось чуть раздвинуть доски забора.

На земле, прикрытая шапкой, мерцала «летучая мышь». Ее тусклый свет поблескивал на лезвии лопаты, врезающейся в дерн, выворачивающей большие комья земли. Привыкнув к свету, Медведев рассмотрел, что копает Лева. Марк и Лепетченко, присев на корточки, не отрываясь смотрели в яму. Старик стоял в стороне, прислонившись к стволу яблони.

Вдруг Лева, отбросив лопату, нагнулся и вытащил из ямы старый кожаный портфель. Оттуда вывалилась толстая тетрадь в черном клеенчатом переплете.

— Батькин дневник! — прерывисто дыша, проговорил Лепетченко и оскалил зубы. — Значит, и все здесь. Копай, Лева!

Через несколько минут из ямы был извлечен продолговатый металлический ящичек. Лева поставил его на землю, и все трое принялись открывать заржавелую крышку.

Кто знает, что произойдет в следующее мгновение, когда сверкнет золото? Медведев поднялся, вынул пистолет, заглянул через забор. Рядом с ним поднялся один из его помощников. Хутор был надежно оцеплен.

Наконец крышка со скрежетом сползла. Несколько секунд стояла томительная тишина. Потом Лева запустил руку в ящичек и вытащил оттуда большой медицинский шприц. Он с любопытством повертел его в руках, передал Лепетченко, достал из ящичка длинные щипцы, ножницы.

Внезапно Лепетченко вскочил, с силой хватил шприцем о землю, так что он разлетелся вдребезги.

— Копай, Левка! Копай! — закричал он в исступлении.

— Чего копать-то, — спокойно произнес старик, не пошевельнувшись. — Больше ничего нет. Все.

— Как все? — опешил Лепетченко. — Ты что ж, хочешь сказать, что, кроме этой аптеки, которой батько сам лечил у себя дурную болезнь, кроме этих железок, ничего здесь нет?

— Все, — повторил старик.

— Врешь, собака! — взревел Лепетченко, бросаясь к старику. — -Я сам с тобой зарывал здесь на сотни тысяч! Украл, сволочь!..

— Забыл ты, Иван, забыл, напутал, — все также не шевелясь, мертвым голосом говорил старик.

Лепетченко совершенно озверел. Вырываясь из рук Левы, плевался, хрипел, скрипел зубами, потом обессиленно повис у него на руках и все повторял, как в бреду: — Украл, украл, украл, сволочь... Убью!..

Придя в себя, он требовал лютой смерти для старика, хотел спалить его вместе с хутором. Марк и Лева с трудом доказали ему, как это неразумно. Сокровищ не вернуть. А поджогом и убийством они легко себя обнаружат. Но все-таки на прощание Лепетченко выбил у старика последние зубы и пригрозил страшной расправой, когда батько вернется на Украину.

* * *

Невесело возвращалась экспедиция кладоискателей к Гуляй-Полю. Медведев уже подумывал завершить этот поход и на одном из привалов арестовать Лепетченко.

Все трое отдыхали на полянке, на солнце. Наступил сентябрь, в лесной тени становилось сыро и прохладно. Марк листал дневник батьки, Лепетченко после ночной истерики крепко спал, Лева, как всегда, молчал, задумавшись.

Вот Марк приподнялся на локте, оглянулся на Леву, на Лепетченко, тихо кашлянул. Лева, не поднимая глаз, кивнул. Это был условный знак: Марк отправлялся на связь. Он медленно встал и так же медленно пошел в глубь леса. Здесь, в зарослях малинника, он нашел своего друга. Медведев, похудевший, обросший, уставший от трех бессонных ночей, постоянного напряжения, встретил его веселым блеском глаз.

— Что, брат, не выходит?

— Не понимаю, чему ты радуешься? — проворчал Марк, опускаясь рядом. — Возвращаемся ни с чем. Старика и трясти нечего, хитрюга все давно реализовал и перепрятал. Он умрет, не расскажет. Что ж тут веселого?

— Я за Леву рад, — улыбнулся Медведев. — Ну, а насчет клада, так ведь все кладоискатели никогда не теряли надежды, начиная с Тома Сойера и кончая Марком Арбатским. Ну-ка, покажи тетрадочку батьки, что он там изливал?

Прошло с полчаса. Медведев внимательно читал заполненные корявым мелким почерком страницы.

— Любопытно, очень любопытно, — пробормотал он, перечитывая снова и снова какое-то место.

— Переживания психопата, — зевнул Марк.

— Так вот, он нецензурными словами ругает своего адъютанта за то, что тот не мог найти место, где они закопали казну. Под Туркеновкой. Человек, который должен был стеречь ее, погиб от чьей-то пули. В двадцатом году батька приезжал под Туркеновку, искал свою казну и не нашел. Интересно, Марк?

Марк даже подскочил, выхватил тетрадь, перечитал.

— Слушай, ведь адъютантом тогда был тот же Лепетченко! Митя, значит, поиски продолжаются!

Лепетченко спросонок долго не мог припомнить этой истории под Туркеновкой. Но постепенно кое-какие подробности всплыли в его сознании. Он смутно вспомнил полуеврейское, полуукраинское сельцо, где жил тот убитый впоследствии хранитель казны. Где-то у этого сельца, кажется, и была зарыта казна. Где-то... Где-то в Дыбривском лесу!..

* * *

Марк вошел в покосившийся домик, состоявший из одной просторной комнаты. Семья обедала. На большом непокрытом столе лежали грудки картофеля в кожуре. Очищенная и нарезанная на кусочки ржавая селедка на листке промасленной бумаги красовалась в центре. Седой горбоносый старик, поджав губы, сосредоточенно очищал картофелину. Молодая женщина с бескровным лицом терпеливо ждала, когда старик начнет есть, чтобы взять и себе и разрешить есть детям — пять курчавых головенок торчали над столом. Ребята, черноволосые, черноглазые и румяные, болтали ногами, перемигивались, перешептывались и хихикали в кулак.

При виде гостя старик отложил картофелину.

— Милости просим. Роза, подай стул.

Марку подали единственный стул, ножки которого разъезжались, как у новорожденного теленка.

— Извините, — с достоинством произнес старик, — мой сын сейчас придет со службы, он писарь в сельсовете, и вы пообедаете вместе с ним.

— Спасибо, — сказал Марк, — я не один. Разрешите моим двум товарищам войти передохнуть?

— Конечно. Роза, табурет!

Когда Лева и Лепетченко вошли в комнату, дети уже сидели по двое на одном месте и Роза с улыбкой несла навстречу изъеденный древоточцем табурет. Лева, галантно улыбнувшись в ответ, сел. Он совершенно необычно оживился и по всем приметам приготовился к светской беседе.

— Хорошая осень, папаша!.. — приветливо сказал он старику.

И тут началось нечто удивительное. Старик с остекленевшими глазами, всхлипнув, стал сползать с кресла. Марк оглянулся и увидел искаженное лицо Розы, делающей какие-то странные знаки рукой. Детские головки над столом исчезли одна за другой. Через мгновение комната опустела.

— Что это? — растерянно сказал Лева.

Спустя несколько секунд что-то странное стало происходить и на улице. Раздался дикий женский крик. Промчалась повозка, в которой, закрывая головы руками, тряслись две женщины. Послышался рыдающий старческий голос, заплакали дети. И поднялся топот множества ног, ржание лошадей, стук повозок. Первым опомнился Лепетченко.

— Дело ясное, меня с Левкой узнали. — Он нехорошо выругался. — В двадцатом мы здесь здорово гуляли! Эх, жалко, недорезали кой-кого!

Лева выбежал на крыльцо. Его появление вызвало бурю воплей, проклятий, плача. Вздымая пыль, волоча за собой жалкий скарб, бежало к лесу по единственной улице население села. Он стоял неподвижно, глядя вслед бегущим, и жалкая, растерянная улыбка так и не сползала с его лица.

В комнату он вернулся постаревшим на десять лет, сгорбившись, тяжело опустился на лавку. Молчали долго.

— Надо уходить, пока не сцапали, — сказал Лепетченко.

Вошла старуха. Вгляделась в Лепетченко, низко поклонилась.

— Здравствуй, Иван. Люди бегуть, кричать: «Погром будет, Махно приехал». Я думала брешуть. Выходит, правда. Слава богу!

— Карасиха!..

— Признал, — с удовольствием сказала старуха.

— Левка, Марк! Это ж мать нашего казначея! — Лепетченко захохотал, затанцевал. — Вот удача! Она. Она должна знать. — Он схватил старуху за руки, оттащил от двери и зашептал: — А ну говори, где прятал сын твой наше добро? Знаешь? Где? Говори, старая!

— Хто же его знает, — удивилась старуха. — Вин мени не казав.

— Брешешь, ведьма! Говори. Пытать буду. Шкуру с живой спущу. Все скажешь!

— За що ж, Ванюша? — испуганно зашептала старуха.

— Оставь, Иван, — потянул его за руку Марк.

— Она у меня заговорит! — продолжал Лепетченко, глядя на старуху налитыми, бешеными глазами.

Лева молча встал, подошел к Лепетченко, уставился на него.

— Ты чего? — покосился на него Лепетченко и отодвинулся.

— Скажи, мать, — Марк поспешил отвести ее в сторону, — может, помнишь, был у него тайничок, схорон, куда бы он один ходил, скрытно? Ты же мать, все замечала.

— Було, було, — обрадованно закивала старуха. — Щось биля криници було, частенько туди ночью ходив. Я ж боялась, може, там нечистая сила. Одного разу тихесенько за ним. Смотрю, встал биля криници, ногою в землю постукав, та и пишов. Ох, думаю, то вин дьявола викликае. Я ему на другий день: «Сыну, не чипай ты нечисту силу!» — Узнав, що я за ним ходила, ледве не убив.

— Говорила про это еще кому? — процедил сквозь зубы Лепетченко.

— Господи, кому ж я скажу? 3 ким я тут говорила? Я три года рта не раскрывала. Все вас, соколиков, чекала. А ты з кулаками! — Старуха беззвучно заплакала.

— Не помнишь, с какого боку он ногой стучал? — спросил Марк.

— Як лицом до криници встать, так ось по цю сторону, — показала она высохшей рукой.

* * *

Ранним утром в Дыбривском лесу, у заброшенной криницы, была наконец выкопана казна батьки Махно.

Одну за другой поднял Лева из ямы две четырехведерные медные кастрюли. Только с его нечеловеческой силой можно было сделать это. Когда сняли крышки, драгоценные камни и золото, словно запотев, тускло заблестели перед глазами. Бесчисленное множество крестиков, монет, колец, сережек, браслетов, ожерелий... Сколько тысяч людей ограбили и убили бандиты ради этих ценностей!

С разным чувством смотрели трое на несметные богатства.

Лепетченко потянулся, схватил золотую цепочку, зажал в кулаке.

— Положи! — багровея, сказал Лева и с такой силой сжал его руку, что Лепетченко рухнул на колени.

Извиваясь, Лепетченко старался заглянуть ему в лицо.

— Сам? — задыхаясь от боли, шептал он. — Сам... Все?.. Левка! Плевать на батьку. Со мной... поделиться! Я привел... я показал.

— Дурак! — сказал Лева и пинком отшвырнул его в сторону. Поглядел на него, подыскивая слова, чтобы выразить какие-то свои сложные мысли, и, не найдя, снова сказал с силой: — Дурак!

Лепетченко приподнялся, пополз к кастрюлям. И увидел людей, которые шли к нему со всех сторон. Только тогда все понял. Он вытащил пистолет, приставил к виску, но кто-то схватил его за руку. В следующее мгновение он был связан.

* * *

Процедура оформления всех сданных драгоценностей, письменные отчеты и доклады — это заняло не один день.

Наконец все было закончено. Медведев собрался уезжать в Одессу — работать, учиться. В последний день Марк зазвал его к себе посидеть часок.

В комнате Арбатского их встретил улыбающийся Лева.

— Я знал, что вы сюда придете! — Он подмигнул и вытащил из-за пазухи бутылку. — Надо проводить.

Лева выпил совсем немного, но без этого, очевидно, не мог высказать то, что его терзало. Отвернувшись, он наконец признался:

— Не могу забыть, как они испугались меня там... в селе... — Он повернулся и стукнул кулачищем по столу. — Пусть будет проклято мое имя! Слышите! — Почти не выпив, он пьянел все больше и больше. — Пускай плюют на это имя. Малых детей им пугают. Все мерзости к нему привязывают. Все это было. Все это делал Левка-бандит. В тыщу раз больше!.. А мне... мне дайте... Дайте другое имя. Слышишь, Дмитрий Николаич? Ты за меня головой поручился, ты поверил мне, бандиту. Другое имя! Заново на свет... народиться!

Он рыдал так, что становилось страшно.

Ему дали другое имя.

* * *

Прошло четыре года. В один из жарких июньских дней от перрона Харьковского вокзала отходил поезд на Херсон. Медведев вскочил на площадку вагона в последнюю секунду, когда состав уже трогался.

И вдруг с перрона:

— Дмитрий Николаич! Родной!..

Медведев обернулся. Там над толпой провожающих возвышалась могучая фигура Левки. Он махал руками, на широком лице его сияла радость.

— Куда? Куда?

— Новое назначение! — в ответ ему; кричал Медведев, перевешиваясь через руку проводника. — А ты где? Ты куда?

— В отпуск... — уже больше понял, чем услышал Медведев.

И последнее, что он успел заметить, — стройная фигура женщины, доверчиво прислонившейся к Левке. Медведеву показалось, что она тоже кивала и радостно улыбалась ему.

Много раз собирался Медведев разыскать Леву, написать ему, но... не собрался — дела закружили. Больше они не встретились.

 

БЕГЛЕЦ

Медведев вышел из церкви и направился к околице станицы вдоль высокого берега Кубани.

Еще только начиналось лето, а уже парило, над станицей клубилась пыль, и молодая зелень садов была покрыта серым налетом.

Но здесь, у реки, всюду царил живой зеленый цвет; начинаясь бледно-салатовой полосой подорожника, окаймлявшей тропинку, он стекал по крутому склону пушистой травой, густел и наливался соком в зарослях чакана и, перебрасываясь через водную ширь пунктиром камышовых островков, почти чернел на противоположном низком берегу в пышных кронах дубов.

Там, за Кубанью, за дубами, раскинулся небольшой украинский хутор Киевка.

Станица Григориполисская в свое время весьма недружелюбно встретила переселенцев с Украины. Когда же низкорослый, ничем не примечательный солдатик по фамилии Жук привез с империалистической за пазухой красное знамя и водрузил в Киевке над первым Советом, станичники еще больше невзлюбили беспокойных соседей. Лет десять назад редкий житель Киевки решался днем выйти на берег: меткая пуля из-за реки мгновенно настигала смельчака. Станичники даже назначали дежурных охотников, которые от зари до зари лежали в кустах, подкарауливая жертву на том берегу.

Вот почему между жителями украинского хутора и казачьей станицы и сейчас еще сохранялись недоверие и неприязнь. На расспросы Медведева, прожившего несколько дней в Киевке, о станичниках хуторяне единодушно и категорически заявляли:

— Все они там кулаки. Все — контра.

Действительно, в станице Медведева встретила враждебная настороженность и скрытность. Выяснить ему не удалось ничего.

...Медведев опустился в свежую, сочную траву. Было часа два пополудни, и вокруг стояла знойная тишина. Высоко над ним в белесом небе медленно, лениво махая крыльями, летел орел.

Медведев долго следил за плавным полетом птицы к вершине, к одинокому гнезду, и непривычное чувство грусти охватило его. Что с ним происходит сегодня? Не вид ли равнодушной птицы, ее безмятежный полет, как нечто невозможное для него, вызвал прилив грусти? Но тут же вспомнил, с этим чувством выходил из церкви, быть может, потому и свернул с тропинки к реке... Попытался понять, что могло его расстроить. Старый поп с реденькими грязно-седыми космами, трясущимися руками листавший церковные книги? Или же то, что в книгах не оказалось записи о новорожденной Татьяне? Но ведь он и не рассчитывал так легко распутать это дело. Недоброжелательство, которое читал в глазах станичников, в их сдержанных, уклончивых ответах? Нет, нет! Больше того, именно господство в станице кулацких настроений утверждало его в мысли, что Гуров скрывается здесь. Может быть, вообще вся эта история с Гуровым, в которой Медведев дважды был им так нелепо обманут, настроила его на грустный лад? Конечно, неприятная история. И кое-кто в Харькове воспользуется ею, чтобы посмеяться над ним, а может быть, и повредить. Но ведь с тех пор прошло уже немало времени! Откуда же сегодня грусть?

Как часто бывает, когда мучительно ищешь причину испорченного настроения и не можешь успокоиться, пока не найдешь, Медведев целый час просидел на берегу Кубани, тщетно пытаясь понять, что с ним. Там его и отыскал Вольский.

Едва Медведев увидел его обезьянье лицо, долговязую фигуру с длинными руками, болтающимися у колен, сразу понял: всему виной утренняя встреча...

Они с Вольским в тот день встали рано — предстояло многое выяснить в станице, чтобы к вечеру уехать в Армавир. И когда, поливая друг другу, фыркая, умывались холодной колодезной водой, из-за соседского плетня женский голос, вздрагивающий от скрытого смеха, произнес:

— Небось в хохлацком колхозе слаще спалось? Там, видно, девки обчие?

Вольский так и подпрыгнул и, не оборачиваясь, процедил сквозь зубы:

— Подумаешь! Недотрога!..

Медведев понял, что Вольский минувшей ночью потерпел поражение, и ему стало смешно. Вольский, с его обезьяньей внешностью, считал себя неотразимым красавцем и о своих увлечениях рассказывал целые поэмы. Многие ему не верили. Медведев впервые был вместе с ним в командировке и теперь мог подтвердить, что, где бы они в пути ни останавливались, на ночь Вольский неизменно исчезал, возвращаясь лишь под утро. Он обладал способностью мгновенно влюбиться в выражение глаз, в походку, в голос... Восхищенный, он хватал Медведева за плечо и, заглядывая ему в глаза, кричал: «Ты видел? Слышал? Мечта!..» Впрочем, забывал он также молниеносно. Больше всего удивляло, что женщин, кажется, действительно влекло к нему. Во всяком случае, не раз, покидая по пути хуторок, село, случайную хату, Медведев замечал затуманенный слезой взор, грустную улыбку, на которые Вольский отвечал каким-то веселым, беззаботно нежным кивком и, не оборачиваясь, уходил дальше.

В этот раз ему все же не повезло.

Медведев оглянулся. Держась обеими руками за плетень и слегка раскачиваясь, на Вольского пристально смотрела молодая казачка. Из-за плетня виднелась ее белая шея, уже по-женски округлая и нежная. Но суховатая линия скул, большие темные глаза, их насмешливо-озорное выражение были еще по-девичьи наивны и трогательны.

— С добрым утром! — улыбнулся Медведев.

Не обратив ни малейшего внимания на приветствие, казачка не спеша повернулась и ушла в дом.

Больше ничего и не было. Но почему-то Медведев сразу ощутил себя таким одиноким, таким заброшенным, каким не чувствовал никогда в жизни. Ему шел тридцать первый год. С тех пор как уехал из Брянска, он и месяца не пожил спокойно: постоянные командировки, поиски, ночные дежурства, облавы, вечная настороженность, напряжение и бесконечная смена мест — за восемь с небольшим лет он успел проработать в Бахмуте, Старобельске, Шахтах, Одессе, Харькове, Днепропетровске. Теперь его перевели в Херсон для укрепления окружного отдела ГПУ. Но не прошло и двух месяцев, как он умчался в эту мучительную командировку и вот уже неделю путешествует с Вольским по хуторам и селам Кубани. В этой буре, в этом кипении суток как-то не оставалось места для домашнего уюта, женской ласки. И встречи, которые были за это время, обрывались внезапным отъездом по приказу центра на неопределенное время, в неизвестном направлении... Неужели так будет всю жизнь?

— Где тебя носит? — отдуваясь, проговорил Вольский, валясь рядом в траву, раскидывая ноги и руки. — Ну и жара!.. Узнал что-нибудь?

Медведев покачал головой.

— И я то же самое. Молчит кулачье чертово!.. Едем сегодня в Армавир. Пускай оттуда организуют наблюдение. А здесь нам с тобой нечего делать. Ты же видишь, как они к нам относятся. Даже бабы и те... — Он не договорил и обиженно махнул рукой. — Поедем!

— Ну что ж... — думая о другом, согласился Медведев.

Вольский вскочил.

— Иди укладывайся. А я — в сельсовет, договориться насчет лошадей.

По дороге к дому, где они ночевали, Медведев еще и еще раз вспоминал путь, который привел их в Григориполисскую. Не ошибся ли он?

* * *

В апреле 1929 года от председателя комнезама в Херсонское ОГПУ поступило заявление о том, что в Копани — небольшом селении на полпути между Херсоном и Николаевом — у одного из жителей время от времени ночует неизвестный человек. Когда выяснилось, что этот житель — дальний родственник Гурова, Медведеву поручили срочно провести расследование.

Имя Гурова еще и сейчас помнят старики на Херсонщине и Николаевщине. А тогда у всех была свежа в памяти черная слава начальника державной варты при гетмане Скоропадском, бывшего капитана царской армии Гурова. Это он окрасил кровью большевиков степной ковыль от Новой Одессы до Березниговатой, это он был палачом знаменитой Баштанской республики, бесстрашно поднявшей Красный флаг Советов в центре белой Украины. Карательные отряды под предводительством Гурова жестокостью превзошли все, что до тех пор видела Украина. А перевидала она немало...

Однако с того момента как в Копанях было установлено наблюдение, неизвестный там больше не появлялся. Зато гуровский родственник стал чаще выезжать из дому. Он добирался на лошадях до Херсона, а затем на пароходике переправлялся через Днепр в Голую Пристань. Там встречался с бывшими полицейскими, уединяясь то с одним, то с другим, вел длительные разговоры. Возвращаясь в Херсон, зачем-то подолгу бродил по городу. Обратил на себя внимание саквояж, который он постоянно возил с собой.

Однажды, когда родственник Гурова по обыкновению возвращался из Голой Пристани в Херсон, порт оцепили. Слух о том, что ищут дорогие отрезы, якобы украденные накануне с государственного склада, распространился с молниеносной быстротой. Поэтому собравшиеся в порту пассажиры не удивлялись, когда работники милиции отбирали у них чемоданы, корзины и просматривали содержимое.

— Да что вы, товарищи, я же не из города, я — в город. Только с парохода! — пытался уговорить двух молодых милиционеров пассажир с саквояжем.

— Ничего, ничего, не убудет! А ну, вытряхай!

Из саквояжа был извлечен добротный серый костюм.

— Що, спекулянта взяли? — крикнул кто-то из толпы.

— Граждане, це ж мой костюм. Собственный! — взмолился владелец саквояжа.

— А ну, примерь, — весело поддал тот же голос, — зараз проверим, его чи не его.

Один из милиционеров шутливо приложил к нему брюки.

— В самый раз! — выкрикнул он, хотя брюки явно были вдвое длиннее и шире, чем полагалось пассажиру. Это вызвало взрыв хохота.

Мимо прошел высокий черноволосый человек в штатском. Он скользнул взглядом по костюму, по растерянной физиономии пассажира, коротко распорядился:

— Прекратите! Это совсем не то, что мы ищем. Освободите гражданина.

Успокоившись после нескольких неприятных минут, пережитых в порту, пассажир с саквояжем выбрался из толпы и вскоре безмятежно зашагал на окраину Херсона, в Забалку.

А через три дня на одной из улочек Забалки появился плотный мужчина в уже известном Медведеву сером костюме. При аресте он предъявил документы на имя Зарубина и выразил крайнее изумление, даже возмущение тем, что его задержали.

Медведев пристально всматривался в мутные глаза, в обрюзгшее лицо с мешками, глубокими складками, с брезгливо опущенной нижней губой и неожиданно в упор спросил:

— Вы Гуров?

Тот улыбнулся.

— А-а, вот оно что... Значит, все это из-за Гурова! — На несколько секунд он задумался, потом, досадливо морщась, проговорил: — Вот не предполагал, что мне из-за Гурова придется пострадать.

— Неужели? — иронически спросил Медведев.

— Так, так... — покачал головой Зарубин. — Наверно, выследили этого гуровского родича, у которого я ночевал, устроили комедию в порту — он мне рассказывал. По костюму, значит, меня нашли. Столько хлопот! — Зарубин пожал плечами. — Знал бы, давно сам пришел к вам.

— Вы Гуров! — не сдавался Медведев.

Зарубин поглядел на него своими мутными глазами и, будто не слыша, продолжал:

— Гурова я знал, как же! Мы с ним работали на Турксибе. Он оттуда сбежал, кажется, на Север. А я давно собирался на Украине осесть. Он мне и дал адрес своих родичей. У меня здесь ведь никого нет... Да и на всем белом свете никого не осталось... — Он вздохнул и стал рассказывать о своем детстве, о семье, вырубленной колчаковцами...

Чем больше рассказывал Зарубин, тем больше понимал Медведев, что все это может быть правдой. И тогда какой смешной оказывалась ловушка в порту, которую он так изобретательно подготовил. Конечно, были весьма подозрительны переговоры гуровского родственника с бывшими полицейскими в Голой Пристани. Но ведь это могло и не иметь отношения к Зарубину...

В Управление строительства Турксиба полетел запрос, и вскоре Медведев уже знал, что Зарубин действительно недавно был освобожден от работ на Турксибе и отбыл на Украину. О Гурове никаких сведений в Управлении не сохранилось.

При очередной встрече Медведев подробно расспросил его о родственнике Гурова.

— Что ж я могу о нем сказать? — пожал плечами Зарубин. — Я его почти не знаю. Когда сказал, что от Гурова, он меня очень хорошо принял. Никогда ни о чем не расспрашивал. И я не задавал вопросов... Были у него какие-то свои дела, куда-то ездил. Кто его знает, зачем. Так, верно, продавать-покупать. Теперь ведь все торгуют. Вот и костюм мне где-то раздобыл недорого...

— Ну ладно, может, вы и вправду не Гуров, — рассмеялся Медведев.

— Вот тебе на! — развел руками Зарубин. — Вы еще сомневаетесь!

Медведев поверил этому человеку. Но все-таки...

— Служба наша требует осторожности, — мягко, чтобы не обидеть, объяснил он Зарубину. — Так что давайте выполним последнюю формальность. Устроим очную ставку. Здесь Гурова никто в лицо не знает. А вот в Висунске он останавливался, когда ездил на уничтожение Баштанской республики. Можно было бы кой-кого из Висунска сюда привезти, да на днях его передали в Николаевский округ. Ну, понимаете, разные округа... Съездим с вами в Николаев, устроим встречу там.

— Скорее бы! — обрадовался Зарубин. — У вас тут неплохо: и кормят и поят, но ведь надо мне на работу поступать, пора жизнь устраивать... Скажите же хоть теперь, кем был этот злосчастный Гуров? — И выслушав рассказ Медведева, задумчиво проговорил: — Да, если Гуров попадется, ему несдобровать.

— Несомненно! — подтвердил Медведев.

На следующий день поезд вез их в Николаев. Медведев настоял на том, чтобы ехать не в арестантском вагоне, а в обычном купе. Собственно, он уже не сомневался в Зарубине, хотелось сделать из него в дальнейшем помощника — гуровского родича следовало держать под наблюдением. Со своей стороны и Зарубин вел себя очень тактично. Нужно ли было ему встать, пересесть, закурить, он всякий раз обращался за разрешением, и Медведев оценил это.

Зарубин попросил одного из конвоиров проводить его в уборную.

— Пойдемте со мной, — сказал ему Медведев.

В коридоре они постояли, пошутили над чем-то. Никто из пассажиров и заподозрить не мог, что один из них — арестант. Оставшись в коридоре, Медведев закурил и с наслаждением затянулся. Вдруг он услышал, как в уборной что-то зазвенело. Он постучал — не получил ответа, дернул за ручку — изнутри было заперто. Медведев позвал проводника, открыл дверь. Окно было выдавлено. На торчащем в раме осколке стекла трепыхался клочок серой материи.

Медведев сразу же остановил поезд, бросился на поиски — все было напрасно. Зарубин исчез.

* * *

Через несколько дней в комендатуру Херсонского ОГПУ явился паренек с узелком и обратился к дежурному:

— Мамка сказала, у вас тут батько сидит. Вот ему передача.

— Как фамилия?

— Гуров.

Дежурный несколько секунд смотрел на него, раскрыв рот, потом сорвался с места и бросился за Медведевым.

Паренек рассказал, что к нему приехала из Новой Маячки мать и сообщила: в Копани арестован его отец. Прошло восемь лет с тех пор, как мальчик в первый и последний раз видел отца. Восемь лет он жил надеждой снова увидеть его. Мать не знает, что он пошел сюда. А ему лишь бы на минутку повидать отца, словечко сказать...

— Ты знаешь, кем был твой отец? — спросил Медведев.

Парень помотал головой.

— Нет. И мамка не знает. Еще в ту войну войско проходило через Новую Маячку, он у нас постоем стоял. Ну, спутался с мамкой. Ушел на войну, что ли... Я и родился. Объявился он аж в двадцатом году. Зашел, гостинцев принес. Мать на шее повисла, плачет. А он посидел и ушел. Восемь лет не показывался. И тут опять пришел...

С жалостью смотрел Медведев на мальчика.

— Так, значит, все-таки Гуров... — задумчиво проговорил он. Решительно положил руку на плечо паренька. — Ну, слушай, будет твой батько тут — позову. И заодно расскажу, кем был Гуров. А пока иди. Адрес только оставь, где живешь.

Паренек учился и жил у дальних родственников матери в Херсоне.

Не прошло и месяца, как Гуров был снова выслежен и схвачен в степном хуторе под Херсоном. Его взяли ночью спящим. А с чердака выскочил какой-то человек в галифе и отстреливаясь ушел в степь.

Гуров похудел, пожелтел. Глядя на Медведева немигающими мутными глазами, он тихо и убежденно доказывал, что фамилия его Зарубин, что бежал просто из страха: на очной ставке кто-нибудь мог обознаться, принять за Гурова — много ведь лет прошло, — и тогда, конечно, поверят свидетелю, а не ему... Медведева поражало искусство, с которым врал этот человек.

Ввели его сына. Паренек на миг замер у порога, метнулся к отцу, приник к его плечу. Гуров с минуту сидел неподвижно. Отстранил сына, даже не взглянув. Укоризненно покачал головой.

— К чему этот фарс? Мальчику было шесть лет, он не может помнить.

Тогда одного за другим стали вводить висунских жителей — теперь их привезли в Херсон. Каждый признавал Гурова с первого же взгляда. Он был невозмутим.

Оставшись снова наедине с ним, Медведев долго молчал, потом, пристально глядя ему в глаза, отчеканил:

— Отвечайте, где вы находились эти восемь лет, кто вас прислал сюда и с каким заданием?

Гуров выдержал взгляд, тяжело вздохнул:

— Я жертва чудовищной ошибки.

И больше не сказал ни слова.

Медведев повел Гурова на допрос к начальнику отдела. Нужно было пересечь внутренний двор. Стоял теплый майский день. И булыжник во дворе, и стены построек, и ограда — все было бело от солнца. Гуров на мгновение остановился, зажмурился и с неожиданной, невероятной быстротой бросился к решетчатым воротам. Ухватившись за прутья, он стал неловко карабкаться вверх. Это было безнадежно — он не добрался бы и до половины высоких ворот. Медведев спокойным шагом пошел к нему.

— Бросьте, Гуров!

И вдруг под тяжестью тела беглеца ворота медленно раскрылись. Гуров грузно свалился и выскочил на улицу. Медведев выбежал за ним, но улица уже была пустынна. Гуров снова исчез.

Как могло случиться, что часовой не запер ворота? И не был ли предупрежден Гуров? Нет, если б он знал, то не пытался бы перелезть через ворота. Удивительное совпадение!

Медведева вызвали объясняться в Харьков. Начальник Управления был в отпуске, и его принял один из инспекторов отдела.

Из-за стола поднялся незнакомый узкоплечий человек с длинным и бледным лицом. Он быстро, колюче глянул на Медведева и отвел глаза.

— Так, веселенькие дела ты там нарубал, нечего сказать! — произнес он высоким голосом.

— Видите ли, вся штука в том, что я ему поверил... — начал было Медведев, усаживаясь.

— Вот, вот, поверил! Мне передавали, что ты доверчив, весьма доверчив...

Медведев промолчал.

Инспектор снисходительно усмехнулся.

— Эх вы, старая школа! Все на методах эпохи гражданской войны. — Он вышел из-за стола и наклонился к Медведеву, его тонкий, белый указательный палец угрожающе повис в воздухе. — Чекист обязан в каждом человеке предполагать врага!

— Чепуха!

— Что-о? — В глазах инспектора появилось жестокое выражение. — Ты забываешь, где находишься!

Медведев поймал себя на том, что смотрит на инспектора с ненавистью. Тот тоже заметил, вздернул плечи и поджал губы.

— К тому же ты еще и самолюбив. Болезненно...

Медведев встал.

— У меня к вам только одна просьба: дайте довести дело Гурова до конца. Я найду его!

Неожиданно лицо инспектора съежилось в улыбке, совсем по-стариковски, и он дружелюбно похлопал Медведева по плечу.

— Разрешаю, горячая голова! На мою ответственность. Твое счастье, что ко мне попал. Я тебя в обиду не дам!

Медведев понял: этот желает ему неудачи.

Появление нового инспектора в Управлении оказалось для Медведева новостью — до сих пор таких людей в чекистской среде он не встречал.

Да, он ошибся, был излишне, непростительно доверчив. Враг оказался хитрее. Урок, жестокий урок!

Значит ли это, что нельзя верить людям?

* * *

Несколько дней спустя Медведев переправился через Днепр и поселился в небольшом селении на левом берегу.

Жена Гурова, из кубанских казачек, лет десять назад, видно, была очень хороша. Сейчас она поблекла, располнела, и, торгуя на рынке овощами, семечками, рыбой — всем, что поручали ей за небольшое вознаграждение жители Новой Маячки, она ничем не выделялась из массы других крикливых и суматошных баб. Только синие глаза, порой вспыхивающие сквозь черные ресницы, объясняли, почему влюбился в нее Гуров, почему вспомнил о ней, через много лет вернувшись издалека...

Молодой человек, приехавший сюда учительствовать, сделался ее постоянным покупателем. Вскоре он знал почти все о ней, о ее сыне, который жил и учился в Херсоне. Когда же однажды вскользь спросил о муже, глаза ее тревожно заблестели, острое беспокойство послышалось в коротком ответе:

— Помер в ту войну...

Медведев понял: она знает, где скрывается Гуров.

Как-то она рассказала, что сын поехал погостить к родичам на Кубань, что у нее там родилась племянница и девочку окрестили Таней. Сын гулял на крестинах.

Боясь вызвать подозрение, Медведев не задал ни одного вопроса. Но на почте он выяснил, что жена Гурова часто получает письма из кубанской станицы Григориполисской. Однако обратного адреса на конвертах не значилось.

На следующий день она, сияя глазами, сообщила ему, что сын возвратился и сейчас дома, в Новой Маячке. По тому, как она вся лучилась радостью, Медведев догадался: сын встретился с отцом, Гуров там, на Кубани. А она все продолжала говорить о сыне: как вырос да как постатнел. Завтра придет на базар матери помочь, она покажет его товарищу учителю. Может, товарищ учитель порадит, куда парню дальше идти учиться...

— Вот досада! — воскликнул Медведев, — завтра еду на совещание в Одессу. Ну, когда вернусь, непременно познакомлюсь!

Избегая встречи с мальчиком и боясь прозевать Гурова, Медведев в ту же ночь вместе с Вольским выехал на Кубань. Чтобы не спугнуть Гурова, целую неделю кружили они вокруг Григориполисской, собирая всевозможные сведения о ее жителях, и только после этого появились в станице.

* * *

С утра Вольский рылся в архивах загса, а Медведев вместе с попом перелистывал церковные книги. Записи о рождении Тани не было.

Оба они второй день жили в станице под видом сотрудников рика, командированных в район для сбора статистических материалов. Но никаких материалов они не нашли. А жители были враждебны и скрытны и ничего лишнего не говорили. Одно было ясно с первого взгляда: Гуров в самой станице жить не мог, здесь все слишком на виду. Его следовало искать где-то поблизости. Поэтому Медведев согласился на предложение Вольского уехать в Армавир, чтобы начинать оттуда.

Пока Вольский ходил договариваться о лошадях, Медведев успел затолкнуть нехитрое имущество в вещевые мешки и вышел за хозяйкой, чтобы расплатиться.

В ожидании хозяйки он прилег во дворе у плетня. Здесь густо росла красная смородина, и Медведев с удовольствием жевал кислые ягоды.

Внезапно совсем рядом, в самое ухо, прозвучал тихий грудной смех. Он вздрогнул от неожиданности. Раздвинул у земли кусты и увидел в упор сверкающие глаза. За плетнем, спасаясь от солнца в тени яблони, лежала та самая казачка, что поутру высмеивала Вольского. Она опиралась подбородком о кулак и вся тряслась от смеха. Ее голова была так близко, что он мог бы дотянуться рукой.

— Ну, чего? — тихо спросил он, тоже начиная смеяться без причины.

— Работнички-и!.. — протянула она, давясь.

— Плохие?

— Умаялись, бедные...

— Дела-то у нас государственные, — полушутя, полусерьезно проговорил Медведев.

Она прыснула. Не отрывая подбородка от кулака, мелко затрясла головой. Выбились из туго оттянутых назад волос две прядки, завились вороненой стружкой у висков.

— Оно, конечно, дело важное — карандашиком чиркать да чужой хлеб отбирать.

— А ты что ж думаешь, если понадобится, я плуга не удержу? — улыбнулся Медведев.

— Кто тебя знает... — протянула она и, перекатившись через плечо, загляделась в листву над собой. — Попробуй!

— Что ты уткнулся в кусты? — заорал над ним Вольский. — Лошади есть, едем!

— Я остаюсь, Воля, — неожиданно для самого себя сказал Медведев.

Секунду длилось молчание.

— Как остаешься? Где остаешься?

Медведев поднялся.

— Пойдем в дом.

— Что случилось, объясни, пожалуйста? — говорил Вольский, усаживаясь на пороге.

— Видишь ли, — начал излагать свои соображения Медведев, расхаживая по комнате. — Мы с тобой прожили здесь два дня, ни от кого ничего не добились, обозвали всех чертовыми кулаками и уезжаем. Неправильно, Воля! А почему они должны относиться к нам с доверием? Незнакомые для них люди. Чем живем, чем дышим? Мы ж ни с кем по душам-то и не поговорили. С другой стороны, и они остались для нас чужими, непонятными. Что за психология у этих станичников, чем живут, на что надеются?.. Короче, Воля, если хочешь, чтоб человек тебе душу открыл, надо, чтоб он твою душу увидел и понял.

— Ну?

— Ну вот я и останусь пока что здесь, попробую сойтись с ними поближе, а ты езжай, организуй там все, как договорились, и через три дня возвращайся. Ясно?

Вольский взял с подоконника вещевой мешок.

— Во-первых, все, что ты сейчас здесь наговорил, истинная правда. — Он стал раскачивать мешок перед собой. — Во-вторых, если б ты без этих доказательств просто приказал мне ехать, а сам остался, я б все равно подчинился, потому что ты мой начальник. — Раскачав хорошенько мешок, он закинул его за спину. — А в-третьих, кто она такая?

— О ком ты говоришь, Воля?

— Кто эта красавица, из-за которой ты решил здесь задержаться?

— Вечно у тебя одно на уме! — пробормотал Медведев, низко нагнувшись над вещевым мешком и снова разгружая его.

Когда он выпрямился, Вольский уже, весело насвистывая, шагал по улице к сельсовету.

* * *

— Ты куда, Настя? — строго спросил старческий голос.

— До Катьки я, тять!

Старик постоял, потоптался на крыльце, потом, невнятно бормоча, ушел в дом.

Настя подошла бесшумно. Медведев увидел, ее вдруг совсем рядом. В темноте лицо ее казалось тоньше, а темные глаза — больше, и от этого она выглядела совсем девчонкой. Он заметил, что она принарядилась — сапожки на каблучках, вышитая блузка, лепестки сережек.

Не сказав ни слова, они, будто сговорившись, медленно пошли по дороге, повернули от реки, вышли в поле. Какую-то птицу они то и дело вспугивали, и всякий раз она с шумом недалеко перепархивала и жалобно попискивала, словно просила не подходить. Остановились. Огни станицы слабо мерцали издалека. Они были одни.

— Мой товарищ уехал, — тихо сказал Медведев.

— А-а, — досадливо протянула Настя. — Настырный он...

Почувствовав, что она слегка прислонилась к нему, замер, и они стояли так долго, не шевелясь.

Вдруг, схватив его за руку, Настя заговорила торопливо, захлебываясь, боясь, что перебьет, не даст досказать:

— Ездют, агитируют, уговаривают. Хлеб давай на всю страну. Чтоб на всех, значит, поровну хватило. А как выходит? Митрохины вон сдают больше, чем положено, благодарности им от власти, а они все богатеют и богатеют. А мы через силу выполняем, на коровах пахали, тять еле ноги таскает, а нас ругают — мало! Где ж правда? Объясни. Ты ж говоришь, за правду стараешься... Постой-ка! Еще скажи. — Она повернулась к нему и горячо задышала в самое лицо. — Я как была дурой, так и осталась. Что я понимаю в жизни? А ты вон образованный! Знаю, знаю, и жениться пообещаешь, и поживешь с три дня, и сбежишь. Говорить-то тебе со мной не об чем. Про что я могу-то? Про гусей да про курей... Выходит, ты лучше, я хуже! Где ж правда?

— Погоди, погоди, сорока! — улыбнулся он. — Сядем побалакаем.

Настя повела его к стожку. Они уселись рядом в чуть вохкое от вечерней росы сено, и он стал говорить все, что приходило на память, чтобы ответить на ее жадные, сбивчивые вопросы. Он увлекся и начал пересказывать всю свою жизнь. Иногда наклонялся к ней проверить, не заснула ли.

— Что ты! — говорила она, каждый раз улыбаясь, и глаза ее в темноте блестели.

Он обнял ее одной рукой, услышал, как гулко, толчками забилось сердце, и никак не мог разобрать, в чьей груди оно стучит. Настя не шевельнулась. Только напряглось плечо под его ладонью. Несколько секунд они пробыли недвижно в мертвой тишине.

Настя внезапно поднялась.

— Пойдем, устала я.

И будто разом проснулись все звуки вокруг — и скрип повозки на дороге, и неясный шум воды, и далекая, чуть слышная перекличка голосов за рекой. Всю дорогу до самого дома они шли молча, и он .чему-то счастливо улыбался в темноте.

У калитки сказал:

— Надоел я разговорами?

Она обернулась, коротко глянула на него, шепнула:

— Приходи завтра прямо туда.

На другой вечер он чуть было не прошел мимо: не заметил в темноте стожка. Она окликнула. И притянула за руку к себе.

Ночь выдалась теплая. Месяца не было, вокруг лежала густая, тяжелая, низкая тьма, будто на самых плечах.

Настя рассказывала ему о своей семье, о родне, о станичниках.

— Скупой у нас народ. Вот крестная. Зубы ей в городе золотые сделали. Так она в сундуке бережет. А сама гугнивая и слюной брызгает... А то еще есть у нас Асмолов, самый богатый казак в станице. Так он страсть как помереть боится. Увидит, идет мимо незнакомый человек, сейчас же окликнет, спросит, сколь тому лет. И если больше, чем ему, до того обрадуется, что потом весь день ходит веселый. Вот и живет, будто к смерти его приговорили! Разве ж это жизнь?

— Настя, — вдруг сказал он, — ты б поехала в город, насовсем, жить? — и взял ее за руку. Ладонь ее сразу стала мягкой, безжизненной.

— Нет, — еле внятно ответила она, — ни к чему я там...

Ночь шла, неслышно обтекая их. Молча сидели они, точно на островке среди черной воды. И вот уже чудится Медведеву, что он здесь давно, очень давно и останется здесь до конца своей жизни. По утрам будет просыпаться под горячим взглядом ее смеющихся глаз, вместе с ней выходить на высокий ветреный берег Кубани...

В полночь, как и вчера, на дороге послышался стук повозки. Не доезжая до них, повозка свернула в сторону и загромыхала прямиком через поле к реке.

— Что это? — удивился Медведев. — Каждую ночь ездят...

— Кто их знает... Соль тайно возют, что ли, — безразлично ответила Настя.

— Почему думаешь, соль?

— Зачем еще... А тебе дело?

— Дело, — ответил Медведев и подумал, что вот уже второй день он почти не помнит о Гурове. — К кому же это ездят?

— Да тут, на хутор.

— Послушай, Настя, не знаешь, у кого здесь на хуторе за последний месяц девочка родилась? Таней назвали.

Она помолчала, припоминая.

— Есть, есть такой... Порядин фамилия.

— Кулак?

— Лютый.

— Почему же Таня ни в какой книге не записана?

— Не выдашь? — засмеялась Настя. — Попу нельзя крестить без справки, из загсу, а он крестит. И чтоб не узнали, не записывает.

Медведев попросил показать ему дом Порядина,

— Завтра.

На третий вечер он пришел к стожку первый. Настя прибежала, запыхавшись, испуганно ахнула:

— Опоздала! Пойдем.

Медведев шагал молча, озабоченный, мысленно браня себя за то, что потерял два дня.

На хуторе забрехали собаки. Настя остановилась. По дороге затарахтела повозка.

— Ты бы осторожнее. — Настя несмело тронула его за плечо. — Убьют.

Он сжал ее руку.

— Тише. Веди скорее.

Она вдруг обняла его за шею, на короткий миг прижалась горячей щекой к его лицу и, оттолкнув, неслышно побежала вперед. Медведев следовал за ней в темноте почти наугад. Они подошли к дому как раз в тот момент, когда хозяин провожал гостя от конюшни.

— Ну как, спокойно у вас тут? — спросил гость.

Это был Гуров.

Что делать? Медведев несколько минут стоял в нерешительности. Потом повернулся к Насте.

— Уговори отца дать мне лошадь до железной дороги доехать. Так, чтоб ни одна живая душа не проведала! А сама постереги — не уедет ли этот гость от Порядина. Вернусь завтра, как стемнеет. У стожка меня встретишь.

— Тять побоится... — вздохнула она. Помолчала. Потянула его за рукав. — Пойдем. Сама тебе оседлаю.

* * *

Отряд подходил к станице в полной темноте. Медведев приказал остановиться и, ведя в поводу коня, сошел с дороги. Вернулся он через несколько минут.

— А конь где? — удивился Вольский.

— Все в порядке, Гуров здесь, — вместо ответа сказал Медведев.

Рассыпавшись цепью, отряд окружил хутор.

Гуров не успел даже выскочить из-за стола. Перед ним лежало письмо к казачеству, которое он сочинял вместе с Порядиным, — призыв подняться с оружием в руках против большевиков.

Везли его назад связанным в той же повозке, в которой он прошлой ночью приехал сюда.

Когда вышли на дорогу, Медведев услышал тихий оклик.

Настя еще была у стожка. Рядом конь, опустив шею, меланхолично жевал сено.

— Прощай, Настя, — шепотом сказал Медведев.

Она не ответила. Конь, мотая головой, вытаскивал пучок за пучком, и стожок с тихим шорохом рассыпался.

Лицо ее было закутано платком, одни глаза горели в темноте.

— Что закуталась? — спросил Медведев.

Она с досадой двинула плечом.

— Тять побил...

Он хотел расспросить, утешить, но понял, что не надо.

— Я должен ехать, Настя.

Она молча кивнула.

— Ну, не поминай лихом. — Он протянул ей руку.

Настя не приняла. Со страстной, гордой силой задыхаясь сказала:

— Иди! Кто ты мне?..

На мгновенье показалось, все замерло, все застыло в ночи: и конь у стога, и люди на дороге, и черное небо над головой. И ветер, дувший с Кубани, вдруг разом спал — точно кто-то задержал последний вздох.

— Медведев! Скоро, что ли? — раздался с дороги нетерпеливый окрик Вольского.

Медведев поклонился ей, повернулся и пошел.

— Простился? Ну и силен ты! — с завистливым восхищением сказал Вольский, подвигаясь в повозке, чтобы дать ему место.

Медведев, не желая отвечать, опрокинулся навзничь в сено.

* * *

С того дня, как Гурова высадили с моторки на Тендровской косе под Херсоном, он успел создать из бывших белогвардейцев обширную организацию на Херсонщине и на Кубани. После ареста Гурова организация была полностью разгромлена.

Осенью двадцать девятого года в Харькове Медведеву вручили награду — именное боевое оружие.

— А ведь могло бы все кончиться совсем иначе, если б не я, — скромно заметил присутствовавший при этом инспектор. И в ответ на чей-то недоумевающий взгляд пояснил: — Это я тогда уговорил его поехать на Кубань... под мою личную ответственность!

Медведев поблагодарил за награду. Друзья горячо пожимали ему руку.

Когда очередь дошла до инспектора, он усмехаясь произнес:

— Во всяком случае, впредь тебе наука — не доверяй!

Медведев встрепенулся, пристально поглядел на него.

— Страшная у вас точка зрения, товарищ .инспектор.

— Вижу, не зря Гуров тебя два раза провел, не зря! Боком твоя философия выходит, — процедил инспектор, и бледное лицо его стало серым.

— Да, Гуров оказался хитрее, чем я предполагал. Но если мне за все годы чекистской работы и удалось кое-что сделать, так только потому, что я доверял людям! — ответил Медведев.

Когда он вышел, инспектор скорбно покачал головой:

— Неисправим!

 

БУХГАЛТЕР СЕРДЮК

В декабре 1929 года в Каховке на ярмарке произошло ничем не примечательное событие — поругались торговец с покупателем. Один заломил неслыханно высокую цену за гречку. Другой корил, взывал к совести и требовал скостить половину.

— Що ты мени у совисть пхаешь! Не хочешь — не покупай! — огрызался владелец гречки, вытягивая из полушубка худую, в жилах коричневую шею и сопя в заиндевевшие обвислые усы.

Покупатель был одет по-городскому, держал под мышкой облезлый портфель и, выкатывая поверх железных очков близорукие глаза, тянул к себе куль с крупой, надсадно крича:

— Как же мне детей кормить? Есть в тебе совесть? Можешь ты понять человека?!

— Тогда плати! Чего в портфелю гроши ховаешь? Плати, бери гречку, дешевле не на́йдешь!

— Живоглот, вот ты кто! Живогло-от! — собрав все силы, крикнул человек в очках и, бросив куль, повернулся, чтобы уйти.

— Эх ты! — с досадой сказал владелец гречки, увязывая бечевкой куль. — Чего гроши жалеешь, все равно они скоро ходить не будут!

Человек с портфелем долго бродил по ярмарке и все не мог найти гречки за сходную цену.

Срок командировки истекал, и он возвратился в Херсон с кучей актов по ревизии и пустыми мешочками, которые ему перед отъездом жена с надеждой запихивала во все карманы. Она встретила его слезами и бранью. Что он там делал на своей ревизии, если не мог привезти детям крупы, не мог достать муки, меду? Небось не думал о детях? У всех мужья как мужья, а ей господь послал наказание за чужие грехи! Если он так старается ради Советской власти, что забывает собственную семью, так пусть эта власть кормит его детей! Пускай он немедленно идет в Совет, в окружком, к самому Калинину, — но чтоб крупа у детей была!

Он взглянул на разъяренную до отчаяния супругу, на обоих сыновей, худых, с синюшными лицами и выпирающими ключицами, и такая обида подступила к горлу, что он схватил свой портфель и побежал в окружком.

— Чего вы хотите, товарищ? — поднял глаза от газеты инструктор окружкома.

Он собирался поговорить здесь по душам, рассказать о семье, о детях, которые не могут учиться из-за постоянного голода. Но вид человека, безмятежно читающего газету, так поразил его, что вместо этого он грохнул кулаком по столу и закричал:

— Мне нужна крупа! Для моих детей! Которые мрут с голоду, пока вы тут газетки читаете!

Инструктор побелел, молча провел ладонью по бритой голове и ничего не ответил.

— Не дадите? — проговорил посетитель с угрозой в голосе, уверенный, что сейчас сделает что-нибудь невероятное, страшное.

— В городе ничего нет, — тихо сказал инструктор. — Последний запас крупы мы вчера отправили рабочим Николаева.

Тогда посетитель щелкнул замком портфеля и стал швырять на стол одну бумажку за другой.

— А это? Это что? Сидите тут и не видите, что вокруг творится! Все, все есть! Но у кого? У спекулянтов. У кулака. У вора и жулика. Вот кто пользуется положением! Можно это терпеть? — Он потрясал разграфленными исписанными листками и доказывал, что посеяно и собрано гораздо больше, чем показано в официальных сводках, что на местах в бухгалтерских документах путаница, что повсюду саботаж и контрреволюция.

Инструктор окружкома, почесав переносицу, спросил:

— Вы беспартийный, товарищ?

— Да, я... — растерявшись, пробормотал он, — бухгалтер я... частное лицо...

Это почему-то обрадовало окружкомовца. Он схватил телефонную трубку и, назвав номер, сразу стал кричать, придерживая трубку плечом, черкая что-то на бумаге и весело поблескивая на бухгалтера глазами:

— Ну вот, беспартийный человек видит, а наши в сельхозотделе уперли глаза в потолок и плавают в этих... в эмпиреях... Как ваша фамилия, товарищ бухгалтер? Сердюк. Так вот, придет к тебе товарищ Сердюк. Наш, наш, советский человек. Он на бумажках покажет, есть на селе классовая борьба или нет. Это нам в помощь — прошибить примиренцев. Потом расскажешь, до чего вы там договоритесь. Бувай! — И, бросив на рычаг трубку, протянул Сердюку записку, нацарапанную на клочке бумаги. — Пожалуйста, пройдите в окружной отдел ГПУ, найдите там товарища Медведева, повторите ему все, что рассказали мне. И помогите, чем сможете.

— Я вам помочь? — не понял Сердюк.

— Ну, конечно, — подтвердил инструктор, укладывая все сводки и акты в облезлый бухгалтерский портфель и передавая ему. — Ведь вы пришли нам помочь?

Сердюк вышел из окружкома, держа в руке записку и недоумевая, как могло получиться, что он пришел сюда за помощью, а вместо этого сам идет помогать, да еще в ГПУ.

Все же он по пути завернул домой. Услышав про ГПУ, жена побледнела, у нее затряслись руки.

— Господи, что ты там наговорил? Тебя заберут! Не забудь оставить карточки и заборную книжку! Что с тобой будет!

— Глупости, — не совсем уверенно успокаивал он ее. — Напротив. Меня просили, как бухгалтера, помочь им... Но если я к вечеру не вернусь, сообщи на службу, со мной ведь все документы...

Жена залилась слезами. Увязала ему с собой тощий узелок. Проводила до Гимназической улицы. И перекрестила тайком.

Перед Медведевым предстал щуплый, взъерошенный человек неопределенного возраста, с маленьким пуговкой носиком, на котором прыгали железные очки, с пухлым портфелем под мышкой.

А Сердюк увидел за столом стройного молодого человека. Открытое лицо, веселый взгляд. На петлицах ромбы. В приемной сказали, что это сам заместитель начальника окружного отдела.

Сердюк сбивчиво рассказывал о своей командировке, выкладывал на стол сводки, акты ревизии.

Просматривая документы, Медведев подробно расспрашивал о случайных встречах, задумывался над отдельными словами. Сердюк нервничал. Ему казалось, что этот чекист пропускает самое важное и останавливается на мелочах, не имеющих никакого значения.

— Что же, крупы вы так и не достали?

— Да бог с ней, с крупой, — смутился Сердюк.

Но Медведев попросил рассказать подробнее. Сердюк передал ссору на ярмарке в Каховке. И опять такое незначительное событие почему-то заинтересовало чекиста.

— Так и сказал, что наши деньги скоро не будут ходить?

— Слово в слово! Да мало ль что болтают на рынке!..

— Вы бы узнали в лицо этого человека?

— Из тыщи узнал бы! — вспыхнул Сердюк. — Шакала этого, пока жив, не забуду!

— А это что у вас? — заметил Медведев узелок, который Сердюк старательно запихивал в переполненный портфель.

— Это так... — бухгалтер стал пунцовым, а носик у него побелел. — На всякий случай... — пробормотал он.

Медведев покачал головой, словно тень пробежала по лицу.

— Вам страшно было прийти сюда?

— Ну, знаете, ГПУ все-таки... И я вел себя в окружкоме, очень резко я... А время сейчас такое...

Медведев осторожно взял из рук у него узелок, положил на стол.

— Ничего, дети ваши съедят. А сейчас пойдем к нам в столовку, пообедаем.

— Как, то есть? Куда? Ведь я не имею отношения.

— Это недолго. И здесь же в доме. Не беспокойтесь, — улыбнулся Медведев, — одна лишняя порция найдется, кое-кто из товарищей неожиданно выехал в командировку. И портфель оставьте. Нам с вами еще многое нужно обсудить.

В коридоре, освещенном горящей вполнакала лампочкой, волновалась очередь: столовка была тесной, и обедали в три смены. Это были почти сплошь молодые ребята, и поэтому они отчаянно шумели, наперебой острили, встречали каждого выходящего из столовой смехом, одобрительными возгласами. К тому моменту, когда Медведев и Сердюк пристроились к очереди, нетерпение ожидающих достигло крайнего предела. Посыпались прибаутки на тему о том, что сытый голодного не разумеет, что они там поели и теперь в зубах ковыряют.

— Правильно, товарищи! — -крикнул Медведев, перекрывая общий шум. — Они о нас забыли. Предлагаю напомнить! — И на залихватский мотив запел:

Дружный хор оглушительно поддержал:

Сердюк с удивлением оглянулся на Медведева.

— Кто-то из наших сочинил, — улыбнулся тот, подпевая и дирижируя себе обеими руками.

Наконец впустили. Дежурному, проверявшему пропуска, Медведев что-то шепнул, ввел Сердюка, усадил за стол, и через несколько минут тому принесли глубокую тарелку рассыпчатой мамалыги и ломтик черного хлеба.

— А вы что же? — поднял он голову к Медведеву, уписывая за обе щеки.

— Я уже поел, — кивнул ему Медведев, — перед вашим приходом.

Только сейчас понял Сердюк, до чего он голоден. После каждой ложки вспоминал детей, говорил себе: «Довольно!» — и не мог остановиться. Съев половину, решительно отодвинул тарелку. Приподнявшись, потянулся к Медведеву.

— Товарищ Медведев, можно остальное с собой? Я уже сыт. Детишкам... — Завертывая мамалыгу в лист бумаги, он мечтательно и с оттенком неодобрения говорил: — Эх, если б все у нас могли так питаться! Хорошо вам живется...

Медведев не успел ему ответить. Внезапно в столовой стало очень тихо. От дверей между столами тяжело шел человек в форме, слегка сутулясь, наклонив седую голову, исподлобья оглядывая обедающих. Остановился, негромко сказал, но услышали все:

— Сейчас кто-то из чекистов в булочной на углу взял без очереди хлеб. Мне пожаловались представители очереди. Они ждут хлеба на улице в двадцатиградусный мороз со вчерашнего дня. Кто это сделал?

Люди вокруг перестали дышать. Стало неимоверно тяжело терпеть тишину.

В углу встал человек с белым лицом и, облизнув пересохшие губы, беззвучно что-то произнес.

Вошедший не услышал и долго обводил взглядом комнату. Все ждали, когда он дойдет до угла. Он увидел. И тем же ровным голосом сказал:

— В двадцатом году я расстрелял бы тебя, не сходя с места. Положи на стол пропуск и уйди. И забудь, что ты был чекистом. — И лишь на последнем слове голос его едва не сорвался на крик.

Он стоял и ждал, пока тот шел через комнату. Только в кабинете Медведева Сердюк перевел дух.

— Да-а, нелегкое дело быть чекистом... — проговорил он, покачивая головой. — А ведь я не знал, какие вы... чекисты... ей-богу!

— Значит, начнем с того, — сказал Медведев, — что поедем с вами разыскивать спекулянта гречневой крупой. Согласны? В Каховку.

С того дня тихий бухгалтер Семен Семенович Сердюк почти два месяца не ночевал дома, мотаясь по всему округу и участвуя в самых невероятных и бурных происшествиях.

* * *

Продавец гречки оказался жителем небольшого хутора под Каховкой по фамилии Злобин. Он не сразу вспомнил Сердюка, а узнав, позлорадствовал:

— Пришла коза до воза!

Неожиданно Сердюк открыл в себе удивительные способности. Сидя у Злобина дома за чаркой и вдыхая запах шипящих шкварок, он с азартом кричал:

— Что ты мне на фунты гречку продаешь! Мне пуды требуются!

— Так де ж я тебе возьму, — разводил руками Злобин. — Последний мешок отдаю.

— А мне какое дело. Ты торгуешь? Торгуешь. Обеспечь покупателя! — не унимался Сердюк.

Оба были уже здорово навеселе, и Сердюк, пригнувшись и поманив хозяина пальцем, зашептал:

— Достань мне еще гречки. Заплачу хорошо! Боюсь, деньги пропадут. Слушай, ты тогда правду сказал, что грошам этим скоро конец?

— Хрест святой! — истово перекрестился Злобин.

— На что ж они тебе самому? Страх меня берет — вдруг брешешь. Сам-то берешь денежки.

Злобин оглянулся на дверь, махнул рукой старухе, которая тотчас исчезла.

— Ты на меня не смотри, — зашептал он в ответ. — Мне гроши не для себя. А так, на одно дело... В оборот их! — засмеялся и помотал головой. — Больше не скажу. Чшш!.. А насчет того, что конец советским грошам, не кто-нибудь, агроном Губенко сказал. Он все знает. Ему верь.

— И скоро? — ужаснулся Сердюк.

— Скоро. Спускай скорее до копейки. Чшш!.. Больше не скажу. А гречки тебе кой у кого добуду. Приезжай через неделю, чтоб не опоздать.

Когда выволакивали куль на крыльцо и укладывали в сани, Злобин, трезвея, угрюмо предупредил:

— Что я тебе тут по пьянке — молчи. А скажешь кому — откажусь. Свидетелей не было!

* * *

К Губенко поехали вдвоем, якобы для вторичной ревизии. Агронома нашли в конторе. Он щелкал на счетах. Узнал Сердюка и сразу, на пороге, огорошил:

— Опять ревизия? Из окрисполкома звонили, предупреждали, что ваша ревизия самовольная, чтоб на вопросы не отвечать и от работы не отвлекаться. Прошу, не обижайтесь. — И отвернулся к счетам.

Это был сюрприз. Сердюк растерялся.

— Простите, кто вам звонил?

— Неважно кто. Звонили!

Сердюк покраснел.

— Я хочу знать...

Но Медведев мигнул ему и вошел в комнату.

— Хоть отогреться дозволите?

Уселись. Некоторое время в комнате раздавался только стук костяшек.

Не оборачиваясь, Губенко дрожащим голосом произнес:

— Святой апостол Иоанн вещал: всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца. — Перестал стучать костяшками, замер, ожидая ответа.

— Это мы, что ли, ненавидящие? — полюбопытствовал Медведев.

— А к чему второй раз ревизовать? — вместе со стулом повернулся к ним Губенко. — Ведь уж измытарил! — кивнул он в сторону Сердюка. — Всю мне душу переворотил. Мало? Теперь второго приволок. Ненависть в сердцах ваших!

Агроном был коренаст, с короткой сильной шеей и квадратной головой; нос в переносице прорезан глубокой бороздой, будто сломлен, из-под нависшего лба сверлят глаза; никак это не вяжется с евангельской слезливой речью. Притворяется он или юродствует?

— Напрасно вы нервничаете, товарищ Губенко, — сухо сказал Медведев, — нас интересует только одна неточность в вашей сводке. Разъясните, и мы уедем.

Сердюк вынул акт ревизии. Количество семян, указанное агрономом в сводке, было значительно меньше того, что обнаружил ревизор.

— Вы знаете указание партии, товарищ Губенко? Посевные площади сейчас расширять мы не сможем, так что надо возмещать повышением урожайности. А ведь это от посевного материала в прямой зависимости! — Медведев говорил сдержанно. — Вы понимаете меру ответственности за ваши цифры?

— Подозреваете меня в укрытии? — сказал Губенко. Рванув на груди ворот рубахи, с надрывом воскликнул: — Явились арестовать меня, товарищ Медведев? Ну что ж, в послании к Тимофею апостол Павел предупреждал: знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие! Все желающие жить во Христе Иисусе будут гонимы. Злые же люди и обманщики, — он указал пальцем на Сердюка, — будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь. Арестуйте меня!

Самое неприятное было, что Губенко кто-то предупредил. Очевидно, у них есть свои люди в окружном аппарате!

Как поступить? Арестовать его? Или усыпить подозрения, уехать и оставить под наблюдением? Попытаться убедить? Самые различные планы замелькали в голове. Разом вспомнились прежние встречи. Этот человек был так не похож на всех остальных. Впрочем, каждый новый человек — новая задача! Где же ключ? Губенко с тревогой ждет решения. В глазах не испуг, не настороженность, что-то пытливое, вопрос...

Медведев снял ушанку, бросил на лавку, придвинулся к печке.

— Семен Семенович, дорогой, нам же здесь придется задержаться. Не в службу, а в дружбу, сходите договоритесь насчет жилья на несколько дней. И возвращайтесь за мной сюда. Добре?

Сердюк схватил под мышку свой пухлый портфель и, с удивлением взглянув на Медведева, пошел из комнаты.

Медведев спокойно грел руки у печки. Когда дверь за Сердюком захлопнулась, сказал агроному:

— Ты его обидел. А у него дети чуть не помирают с голоду.

Губенко не отвечал.

— Вот ты веруешь, а убиваешь его детей. У апостола Павла, кажется, сказано: дающий семя сеющему умножит плоды правды вашей. А ты отнимаешь семя.

— Ты же безбожник. Зачем святые слова всуе треплешь? — глядя в сторону, проговорил Губенко.

— Да, я безбожник, — подтвердил Медведев. — И я ненавижу своего ближнего, если он ради собственного брюха заставляет умирать от голода детей. За это ты зовешь меня человекоубийцей?

— Не смущай мою душу! — вдруг закричал Губенко. — Я осудил зло в сердце своем!

— Значит, было что осуждать, — проникновенно сказал Медведев.

— А ты чист? У тебя нет на душе погубленной жизни?

— Нет, Губенко, я никогда не творил зло ради зла.

— А я творил! Слышишь? Творил! Знаешь ты, кем я был? Да все равно узнаешь. За мной ведь приехал! — Он подскочил к Медведеву, захрипел: — Я был комиссаром в петлюровском войске. Я допрашивал. Я приговаривал. Я убивал. Я — один! Все на моей совести! Все! Мог я жить после этого? Распятые, разорванные, спаленные — все по ночам скреблись под моей кроватью. И я тогда прочитал те слова, что сказал Петр, апостол Петр, который сам трижды отрекся от Христа, который знает, что такое муки совести: уклоняйся от зла и делай добро, ищи мира и стремись к нему. А ты приехал сюда зачем — колхозы создавать, зло насаждать? Но сказано в послании к галатам: стойте в свободе, которую даровал вам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства.

— И ты уклоняешься от этого зла, — усмехнулся Медведев.

— Уклоняюсь!

Губенко дрожал, словно его бил озноб, пот крупными каплями стекал по лицу и шее.

Медведев прошелся мимо него к столу, перелистал бумаги, дал ему успокоиться.

— Ты переволновался, пока ожидал нашего приезда, — сказал он.

Губенко прижался лбом к оконному стеклу.

— Утешать тебя я не собираюсь. Никакие евангелия не зальют твою совесть, если она в тебе проснулась. Но ты врешь, Губенко! Я же вижу, мечется твоя душонка еще и сейчас. И сейчас ты ночью распинаешь, а днем грехи замаливаешь.

Губенко обернулся, открыл рот, ничего не сказал.

Медведев подошел к нему вплотную.

— Сроки восстания наметили? Когда?

Губенко, не спуская с него глаз, покачал головой и неожиданно заплакал. Он всхлипывал, тянул носом, поджимал губы, и было странно, что этот кряжистый человек так по-женски плачет.

— Искушение! — проговорил он и, продолжая всхлипывать, рассказал, как еще в двадцать шестом году, незадолго до убийства Петлюры в Париже, приехал на Украину его представитель по фамилии Стецько. Когда-то Губенко был с ним в одной части. Стецько стал стыдить его за отказ от убеждений, от борьбы.

— И я поддался! — страдальчески воскликнул он. — Жаль мне стало, что уйдет моя Украина — хуторки с тополями, садки вишневые, тишина полей, смолкнет колокольный звон в церковках, золотые кресты почернеют... Вместо этого будут здесь какие-то фабрики зерновые, стук, да грохот, да копоть. И умрет душа Украины! — Он задумался, словно потерял нить. — О чем я?.. Ага! Связал он меня и других людей с Крымом. Помните, раскрыли тогда в Крыму Всероссийский штаб крестьянских объединений? Их взяли, до нас не добрались. И снова я успокоился. Так нет же, опять меня разыскали искусители... Сил моих больше нет! Арестуйте! Убейте! Вышлите! Слаб я для казней твоих, господи!

Медведев слушал, и казалось ему, что Губенко неспроста выворачивает перед ним душу. Он еще не забыл истории с Гуровым.

— Почему вы мне все это рассказываете? — прервал он агронома. — Я ведь спросил только о сроках.

— Господи, для добровольности ж! Чтоб вы подтвердили: я сам, добровольно все, откровенно. За это и прошу снисхождения.

«Он просто жалкий трус!» — подумал Медведев и строго сказал вслух:

— Видно, страшно вам живется. Какие же искусители объявились теперь?

— Есть тут один агроном, — понизил голос Губенко, боязливо косясь на входную дверь. — Только не казните его! Довольно крови на моих руках. Всеми святыми заклинаю...

— Говорите об агрономе, — нетерпеливо прервал его Медведев.

— Господи! Ты видишь, вынужденно предаю, яко фарисей презренный!.. Адаменко. Истинной его фамилии не ведаю. Только знаю, скрывает он какое-то злодейство, совершенное еще в двадцать четвертом в Крыму. Коммунисты, говорит, меня никогда не простят.

В памяти Медведева всплыла история зверского убийства группы коммунистов в Крыму на Воронцовском мосту, ночью, после окружной партконференции. Главарем шайки убийц был некто Брагин, белогвардеец. Потом в Кривом Роге Брагин ограбил фельдъегерскую почту. Под Знаменкой, в Черном лесу, шайку его окружили. Но Брагин и с ним четыре бандита с боем вышли и скрылись. Неужели Адаменко и Брагин — одно лицо?

— До последнего дня, — продолжал агроном, — Адаменко проживал в одном из сел под Каховкой. Но узнал о вашем приезде и скрылся.

Все яснее выступали перед Медведевым контуры широкого и, вероятно, сильного подполья. Антисоветские разговоры и настроения, которые в последнее время оживились в этой части Херсонщины, не были случайными. Злорадное восклицание Злобина на ярмарке о близком конце советских денег было первой живой ниточкой от этого подполья...

— А сроков никаких не знаю. Не посвящен. Знаю только, что поднимутся, как только приедет из-за кордона какой-то Жорж. Полгода назад Адаменко приводил его до меня. Человек молодой. Больше ничего о нем не знаю. Приказали мне квартиру держать для встреч и семена вот... скрывать... Господи, тернистыми путями ведешь ты меня!

— Нет, Губенко, — сказал Медведев, — на бога не сваливай. Сам запутал свою жизнь. Сам распутывай.

Когда Сердюк возвратился в контору, Медведев и Губенко тихо и мирно беседовали.

— Вот что, Семен Семенович, мне здесь пока делать нечего. Кажется, о моем приезде знают в Каховке все. Еду в Херсон. А вас прошу остаться: держать связь с Губенко и со мной. Дела тут серьезные. — Он вкратце передал Сердюку разговор с агрономом. — Главная задача — разыскать Адаменко. Если он появится, немедленно звоните мне. Губенко, помните, ревизия продолжается!

* * *

Сердюк уже вторую неделю сидел в Каховке. Адаменко не появлялся. Жена бухгалтера ежедневно приходила в обеденный час и получала котелок каши для детей. Встречая ее возле столовки, Медведев передавал привет от мужа. Она молча, с упреком смотрела ему в глаза — не верила и тревожилась.

Наконец в первых числах января раздался долгожданный звонок из Каховки. Это было через два дня после Постановления Центрального Комитета «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству».

Постановление взбудоражило всех. В окружкоме, в окрисполкоме, в Управлении его обсуждали с утра до вечера. О нем говорили в очередях, на улицах, дома. Слова «заменить крупное кулацкое хозяйство крупным общественным» были ясны каждому: ликвидировать кулака как класс! Начинался последний решительный бой. Теперь Адаменко должен был появиться. И он появился.

— Дядя приехал! — доносился откуда-то издалека слабый голос Сердюка. — Сейчас же выезжайте в Чаплинку. Я встречу на станции.

В тот же вечер Медведев перебрался через Днепр и сел в переполненный вагон поезда, отходившего на Джанкой.

Вагон гудел, словно был набит саранчой. Над дверью в закопченном фонаре прыгало желтое пламя свечи, еле освещая узкий проход. В полутьме на скамьях, на полу, на узлах теснились люди. Повсюду со вторых и третьих полок свешивались ноги в валенках, лаптях, сапогах, в рыжих разбитых ботинках, виднелись концы кулей и узлов. В воздухе плавали синие клубы удушливого махорочного дыма, то поднимаясь, то опускаясь. Из непрерывно хлопающих дверей тянуло морозной гарью. Люди кричали, смеялись, бранились, дремали, жевали. И все это с грохотом и скрежетом, трясясь на стыках, ехало куда-то в ночную снежную степь.

Медведев, пристроившись на краешке скамьи, пытался разобраться в этих людях, в их настроении. Предстояло проехать километров шестьдесят, то есть добрых два с половиной часа, и времени для наблюдений было достаточно.

Сперва, как всегда в суматохе отъезда, казалось, что все пассажиры охвачены одним радостным возбуждением и у всех какая-то одна общая цель. Но постепенно на глазах — то ли дорога делала свое, то ли внимание его сосредоточивалось — эта масса расслоилась и рассыпалась, и он увидел озабоченных, погруженных в свои дела людей.

У окна два пожилых крестьянина в вислоухих ушанках, наклонившись друг к другу, тихо беседуют. Один что-то доказывает, другой вздыхает, качает головой и приговаривает:

— Хто его знае, хто знае...

Худой человек с острым птичьим лицом, в дубленом полушубке и заячьего меха шапке сидит прямо, положив на колени большие коричневые руки в черных трещинах, и, полуприкрыв глаза, молчит — думает.

Толстая женщина на узлах между скамьями — целый ворох платков, из которых торчат красные щеки и вздернутый нос, — так и сыплет, так и сыплет, обращаясь к сморщенной смешливой старушке:

— Та вона мени каже: де же в нас куркули? Нема куркулей! А ты, кажу, сама хто? Земли в тебе, кажу, на весь хутор достанет! Вона мени каже... А я кажу...

Старушка на каждое слово кивает головой, давится от смеха и постонывает:

— Ах ты, матир святая!.. Скажи ты!..

Из-за перегородки тихий гнусавый голос плетет бесконечную унылую канитель:

— Помер Степан... Христя пожила, помучалась та и вмерла... Осталась мала дитина, года не прожила... Вси скоро повмирають, голо буде... Юхим помер...

— Переселяйся до нас, нам такие с карими очами требуются в колгоспи! Трактористкой сделаем! — кричал кто-то с верхней полки через весь вагон.

Крикуну ответили, Медведев не разобрал что, но там, в другом конце вагона, взметнулся многоголосый девичий хохот с визгом, с птичьими переливами. Крикун с обидой в голосе отозвался:

— У нас таким языки отрезают!

И пошла перепалка через весь вагон.

А колеса стучат и скрипят. Черно-белая лента все несется за обледенелым окном. И кажется Медведеву, это не сто, не тысяча — миллионы людей со всеми своими вековыми заботами и делами, вся российская деревня мчит сегодня в тесных шумных вагонах в новое, трудное, бурное завтра.

* * *

Сердюк встретил на станции с санями. Его не узнать! Шапка на затылке. Походка боевая. И носик воинственно торчит из-под очков.

— Один прибыл? Хорошо. Садись, Дмитрий Николаич. Отвезем!

Молодцевато прыгнул в сани и, тыча пальцем в широкую спину возницы в тулупе, скомандовал:

— С ветерком, друже! — Пихнув Медведева локтем, радостно добавил: — Наш человек!

«Наш человек» стеганул лошадку, и сани вылетели в снежное поле.

— Куда едем? — спросил Медведев, когда станция и поезд исчезли сзади в темноте.

— В Чаплинку! Верст пятнадцать. Часа за полтора доберемся. — И горячо зашептал в самое ухо: — Губенко сообщил, сегодня у него с Адаменкой встреча в Чаплинке. Ну, наш человек достал мне сани — и сюда. Посмотришь этого самого Адаменку, и весь их разговор услышишь. Мы тут же рядом будем, так что не беспокойся.

— А ты сам-то не боишься? — спросил Медведев, улыбаясь воинственному пылу бухгалтера.

— Чего уж! — бесшабашно воскликнул Сердюк. — Как этот святой Петр выразился: лучше погибнуть за добрые дела, чем за злые!

— И ты в евангелие ударился? — удивился Медведев.

— Так Губенко ж меня святыми этими до обмороков доводит. Как встретимся, так и заводит свою музыку... Я в школе никогда закона божьего не учил, а тут, на тебе, привелось на старости!

— Сколько же лет тебе, Семен Семенович?

— Под пятьдесят. Старик. — Вздохнул: — Я поздно женился... — Передвинув шапку на глаза, с веселым изумлением сказал: — Если б не дети, подумай, стал бы я ночами спекулянтов и бандитов ловить? Вот судьба нежданная — воистину неисповедимы пути... Тьфу, совсем из-за того агронома псалмами заговорил!

Лошадка, не сбавляя рыси, бодро везла по укатанной дороге. Над неподвижным тулупом время от времени вскидывался кнут. Снег скрипел и шуршал под полозьями, и сани заносило то одним, то другим боком. А вокруг застыла белая степь, и чудилось: совсем близко, в трех шагах за бугром, где густела ночь, обрывается дорога. Но за бугром снова оказывались все те же три шага, и еще, и еще, и так без конца.

Разговор затих разом. На них будто повеяло холодом от степи, от далеких звезд. Три человека в санях, еще недавно и не подозревавшие о существовании друг друга, движимые общим порывом, сдвинулись теснее.

* * *

Хозяин, угрюмый человек с тяжелым взглядом, молча впустил в хату, плотно притворил дверь. Губенко неподвижно сидел у стола, подперев голову рукой, тоскливо глядел на огонь керосиновой лампы. Он коротко кивнул Медведеву и тотчас снова уставился на огонь.

Хозяин также молча проводил Медведева в другую комнату. Оттуда, из-за ситцевой занавески, была видна часть первой горницы и застывший у стола Губенко. Его тонкие губы слегка шевелились, вероятно, он молился. Прошло около часа. Но вот наконец снаружи послышались быстрые шаги. Дверь стукнула. Губенко тяжело встал, отошел в сторону. В комнате зашумели, и прямо напротив Медведева, на угол стола, сел статный молодой человек. Он глянул на занавеску, отвернулся и быстро, не таясь, заговорил:

— Слышали? Наших скоро начнут раскулачивать, в Сибирь высылать. Ждать больше нельзя. Павло, тебе задача: подготовь список всего начальства в Каховке. Адреса домашние... Соображаешь? Чтоб взять всех сразу. За два дня успеешь?

— Сделаю, — вяло проговорил агроном.

— Ты готов? — повернулся Адаменко к хозяину. — Дочка не злякается?

— Все одно в Сибирь идти, — мрачно пошутил хозяин. — Вон агроном уже подавал про меня сводку.

— Не то настроение у вас! — покачал головой Адаменко. — Накажи, чтоб запасла у фельдшера побольше бинтов и ваты.

— А оттуда, — хозяин неопределенно кивнул на окно, — з закордону будет помощь?

— Без них не начнем. Оттуда приедет человек — подаст знак. Услышите, что Жорж приехал, готовьтесь. Агитацию не разводите. Подготовку надо вести тонко. Поддерживать тех, кого Москва обвиняет в правом уклоне. Соображаете? Теперь вот что. Меня ищет один человек — Брагин его фамилия. Бывший офицер. Он знает, что я от ГПУ скрываюсь. Придет сюда. — Адаменко выразительно посмотрел на хозяина. — Ликвидировать!

— О, господи! — заныл Губенко. — У тебя с ним какие-то старые счеты. Зачем же теперь, когда у нас общее дело... Кровь человеков на избраннике...

— А, прикрой ты свою звонарню! — с досадой оборвал его Адаменко. — Никакого общего дела. Мы с вами боремся за самостийну неньку Украину, а золотопогонники хотят нашими руками единую, неделимую возродить... Ликвидировать! Чуешь? Он свое выполнил. Теперь зброю и войско з закордону мы тут вместо него принимать будем. Ну, все. Ясно? Я поехал. Проверь, как там на улице...

Хозяин неторопливо прошел в сени. Агроном тихо спросил:

— Слушай, Адаменко, ты и вправду веришь, что выйдет дело?

Адаменко опустил плечи, задумчиво проговорил:

— Черт его знает... А в общем, надоело мне все это!

— Так брось... — осторожно сказал агроном.

— Нельзя. Этот, — кивнул Адаменко в сторону ушедшего хозяина, — первый меня пристрелит. Они не смирятся. Все равно драться будут за свое добро. А я слишком тесно с ними связался. И вожак им нужен, атаман... Я подошел.

— А сейчас ты правду говорил?

— Насчет Жоржа и прочего? Правду. Не мои слова — чужие. За что купил, за то продаю.

Вернулся хозяин, кивнул, и Адаменко вышел. Подождав, когда затихнут шаги на улице, хозяин рванул занавеску и грубо сказал:

— А ну, выходи!

Медведев прошел к окну.

Хозяин, не спуская с него тяжелого взгляда, спросил:

— Чи ты не Брагин часом?

Это было даже смешно — искать Брагина и самому оказаться им.

— Нет, я не Брагин, — улыбнулся Медведев.

Хозяин оглянулся на Губенко.

— Кого ты привел? Ты ж казав, то наш человек. А то кацап! Москаль! — Желваки заходили у него на скулах. — Вин же все чув! — В его руке очутился топор. Он грузно шагнул к Медведеву.

— Губенко! — тихо сказал Медведев, берясь за пистолет. — Прикрой дверь.

Но Губенко, метнувшись к двери, скороговоркой зашептал:

— Не убий! Господь бог сказал: «Не убий!» — Взявший меч, от меча погибнет! Не убий...

Неизвестно, чем бы все кончилось, если б в хату не ворвался Сердюк.

— Чи ты з глузду зъихав, чи що? — напустился он на хозяина. — Прибыл до тебя человек из выщего центру проверить Адаменку. У него полномочия от самого Петлюры, царствие ему небесное, а ты с топором! — И честный бухгалтер, за всю жизнь не сказавший ни слова неправды, стал вдохновенно рассказывать о том, с какими нечеловеческими трудностями пробирался этот посол Европы в Чаплинку.

— Правду каже? — все еще не выпуская топора из рук, обратился хозяин к агроному.

— Т-так... — закивал тот, дрожа.

— Що це значить «так»? — насел на него Сердюк. — Человек должен успокоиться. Побожись ему! Ну! Живо!

— Ей-богу, — прошептал Губенко и перекрестился.

— Ну вот! — с удовлетворением сказал Сердюк. — Теперь все ясно?

— Раз так, выбачайте, — смущенно проговорил хозяин. — Я людина темна...

На улице, пока ладили сани, Губенко все каялся перед Медведевым в своей трусости:

— Слаб человек! Держит его плоть, яко дьявол.

— Неужели так бы и продолжал стоять и молиться, если б он меня топором хватил?

— Не знаю, не знаю.

— Может, даже рад был бы? — с интересом спросил Медведев.

Губенко вздрогнул.

— Ох, глаза у тебя... занозливые!

— И паскудная же у тебя душа, Губенко, — проговорил Медведев.

— Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза. А я ненавижу! — вскрикнул Губенко. И потом долго молчал, отвернувшись.

Уже устроившись в санях, Медведев сказал ему жестко:

— Так вот, мое категорическое требование — привести к нам Адаменко, добром или силой. Как можно скорее.

* * *

Не веря в успех дела, Адаменко быстро согласился на предложение агронома — нужно было спасать шкуру. Вскоре оба явились в Херсон к Медведеву. Оказалось, существовал подробный план захвата Крыма, Каховки, Аскании-Нова — территории, входившей некогда в Таврическую губернию. Образованное из украинских националистов правительство должно было немедленно обратиться за военной помощью к Западу.

Получив от Адаменко пароль, Медведев отправился на явку к одному из кулацких вожаков на хутор под Асканией-Нова. Теперь он поехал с вооруженной группой, которая, как личная охрана «пана эмиссара», не отходила от него ни на шаг.

Приехали часов в семь вечера. А уже через час и на протяжении всей ночи мчались отовсюду на хутор кулаки на добрых конях, с оружием, с запасом патронов и харчей. Очень скоро Медведев понял, в чем дело. Весть о его приезде разнеслась по округе молниеносно, и его приняли за Жоржа, которого с таким нетерпением ждали.

Посланный Медведевым курьер вызвал воинскую часть. К утру хутор был окружен. После короткой перестрелки больше двухсот человек вместе со штабом были взяты и отправлены в Херсон. Брагина на хуторе не оказалось, и на Херсонщине он больше не появлялся. Ходила слухи, что он бежал за границу...

* * *

Был конец января тридцатого года, когда Медведев получил очередное назначение. Повсюду в те месяцы кипела подготовка к первому колхозному севу, к первой колхозной весне. Нужно было спешить в новые места.

Перед отъездом Медведев зашел к Сердюку домой попрощаться. Уже две недели, как Семен Семенович вернулся к своим мирным обязанностям, и Медведев застал его за кипой папок и конторских книг. Согнувшись в три погибели, он скрипел пером, раздраженно переругивался с женой, которая своими придирками без конца отвлекала его, и все кутался в дырявый вязаный платок, спасаясь от сквозняков.

Медведеву он очень обрадовался, усадил, позвал детишек:

— Вот они, наследники!

Худенькие мальчики воспитанно подали гостю руки. Жена Сердюка смущаясь предложила чаю.

— Да брось ты свою писанину хоть на десять минут ради гостя! — зашипела она на мужа, который так и не отложил пера и, разговаривая с Медведевым, продолжал коситься в книги.

Медведев с нежностью смотрел на этого маленького, взъерошенного человечка в железных очках.

— Что, Семен Семенович, неужели больше не тянет на чекистскую работу? — с улыбкой спросил он.

— А? Куда? — Сердюк с трудом отвлекся от вычислений, которые вертелись у него в голове. — Ну, что вы! Все это как сон! Разве я способен? Стрельба, знаете... Опасности... Куда мне! — Он махнул рукой. — Вот разве когда-нибудь внукам расскажу, как я месяц чекистом был. И то не поверят. Скажут, брешет дед... Нет, я уж своим делом займусь. Ведь нам на колхозный сектор кредит увеличили вдвое против плана. Кроме того, открываем курсы трактористов, руководителей колхозов. Мне теперь только считать и считать...

Медведев уехал, как всегда, испытывая грусть от расставания и волнение перед новыми делами.

 

ДВЕ КОММУНЫ

— Довольно! Дальше не могу! Лягу сейчас здесь... и умру на глазах у всех.

— Вперед. Наружный, вперед! Шире шаг, бегом!

— Нельзя же превращать воскресную прогулку в физкультурный кросс.

— Сжальтесь! Пощадите! — закричали сзади.

— Ну, ладно, — смилостивился наконец Медведев, останавливаясь и со смехом разглядывая толстую, неуклюжую фигуру интенданта Наружного, который в своем щегольском, ослепительно белом костюме еле бежал за ним, обливаясь потом и жалобно причитая. — Вы делаете успехи, Наружный! Скоро вылечим вас от одышки.

В некотором отдалении следовала большая группа мужчин и женщин, одетых легко и пестро, по-летнему. Одни несли в руках плетеные корзины, прикрытые белыми салфетками, другие — свернутые подстилки. Кто-то захватил с собой удочку и ведерко.

А впереди, далеко обогнав Медведева и его спутников, неслась к реке ватага детишек.

— Ну вот! Вы в диких дебрях, где еще не ступала нога человеческая! — торжественно объявил своим сотрудникам Медведев. — Перед вами катит воды тихая Случь. А там, за полями и холмами, раскинулось древнее поселение Звягиль.

— Звягиль? — изумился кто-то. — Пять лет живу в Новоград-Волынске, не слышал, что поблизости древнее поселение...

— А я вот узнал, хоть и нахожусь здесь всего четыре месяца. Ну, ничего, скоро и вы увидите, — загадочно проговорил Медведев. — А пока отдыхайте, располагайтесь, граждане, как дома!

С шутками и смехом стали устраиваться на травянистом склоне, в тени густой ивы.

Прошло часа полтора, когда кто-то спохватился: дети исчезли. Родители встревожились, бросились на поиски.

Наконец заметили невдалеке над прибрежными кустами голубую струйку дыма. Только тогда обратили внимание: и Медведева нет.

— Ну, конечно, он, как всегда, с ребятами!

Когда подобрались к кустам, увидели весело полыхающий костер и вокруг завороженных ребят. Они пекли картошку. Медведев лежал, как и все, опираясь на локти, лицом к огню и рассказывал какой-то захватывающий случай из гражданской войны. Ребята слушали, открыв рты. Время от времени кто-нибудь веточкой выкатывал из золы картофелину, перебрасывая на руках и дуя, с упоением съедал. Иногда Медведев распоряжался:

— А ну-ка, очистить картошку для маленьких! — или: — Следующий, за хворостом!

На подошедших родителей даже и внимания не обратили. А горячая картошка в черной обугленной корочке была такая ароматная, такая вкусная... Через минуту взрослые уже лежали вперемежку с детьми, тянулись за дымящимися картофелинами.

— Дай отцу, ты пятую лопаешь.

Когда Медведев окончил, кто-то из отцов вспомнил другой интересный случай. Потом еще. Теперь уж родителей нельзя было остановить.

Почему-то дома они никогда ничего не вспоминали!

— Ребята! А это что? — вдруг воскликнул Медведев, посмотрев за реку.

Там над деревьями висело огромное багровое солнце.

— Поздно. Пора идти.

Назад к месту привала шли общей толпой и пели «Картошку». Под деревом спал Наружный. Его со смехом разбудили. Есть никому не хотелось, и почти все понесли обратно.

Свежий ветерок дул над полями. У всех было светло и легко на душе.

— Славная прогулка! Первый выходной так хорошо отдохнули! — с удовольствием проговорил Наружный. Это вызвало новый приступ веселья: ведь он все проспал.

— Я к тому, что засиделись мы там в Управлении, — оправдывался он смущенно.

— Но почему мы возвращаемся другой дорогой? — удивился кто-то.

Медведев вел их куда-то в сторону.

— Не все неизведанные места я вам показал, — серьезно сказал он. И, круто свернув с дороги, остановился на краю большого котлована.

Это был выработанный и давно заброшенный каменный карьер. Небольшие пещеры — следы разработок — темнели на поросших склонах. Серый туман опускался на дно котлована. Вокруг сгустились тени

И все увидели: от виднеющегося вдалеке города к котловану двигалась вереница каких-то странных маленьких существ. Медленно приблизившись, они стали спускаться по противоположному склону, исчезая в пещерах. Это были дети. Они шли в отрепьях, худые, хилые, безмолвные, как крошечные старички.

— Кто это? — прошептал чей-то испуганный голосок. — Дядя Медведев!

— Беспризорные, — тихо ответил он.

— Это ужасно! — вздохнул кто-то.

— Откуда же так много? В городе кажется, что их меньше.

— Не кажется ли вам, друзья, что мы с вами немного зажирели... — произнес Медведев.

Наступило молчание.

— Ты знал, что здесь творится или случайно? — резко спросил Воронин, старый чекист, буденновец.

— Да, я уже несколько дней хожу сюда, — признался Медведев.

— Что же делать?

— Давайте оставим им всю еду! — предложила черноглазая девочка и шмыгнула носом.

— Конечно, конечно, — засуетились женщины, выгружая припасы на землю.

— А дальше что будет? Так же невозможно оставить! — побагровев, воскликнул Воронин. — Надо что-то придумать! Почему в других местах организуют интернаты, ну, я не знаю... трудовые колонии...

— Коммуну! — сказал Медведев.

— Черт возьми, неужели не могут у нас организовать коммуну?

— Вы же знаете наш райнаробраз! — вздохнул Наружный. — Полтора человека, и средств ни копейки лишней.

Потом никак не могли вспомнить, кто первый предложил взяться за это дело самим. И вдруг все показалось возможным. Долго шумели, доказывая, с чего и как надо начинать. Ведь в Москве, в Харькове, в Киеве по призыву Дзержинского чекисты уже организовывали подобные коммуны.

— А в Звягиль что же, не пойдем? — вспомнил кто-то из детей.

— Звягиль? Вот же он! — показал Медведев на город.

— Да это наш город!

— Звягиль — его древнее название. А сейчас это Новоград-Волынский. Звягиля больше не существует! Хотя... — Медведев заглянул в карьер. Бледные огоньки костров засветились в его глубине. — Вот это, пожалуй, еще Звягиль. Пора, пора ему окончательно исчезнуть!

К городу подошли, когда уже стемнело. Прощаясь, кто-то не удержался и не то с удивлением, не то с восхищением сказал:

— Медведев, а Медведев! Ну и хитер же ты!..

И всем сделалась ясной его сегодняшняя уловка. Он сам, не обидевшись, смеялся, признаваясь:

— Схитрил! Честно говорю, схитрил, братцы! Нарочно завел к карьеру.

* * *

Со старой фотографии смотрят испуганные, растерянные лица маленьких оборвышей. Однажды ночью их вытащили из гранитных щелей карьера, из мокрых, темных подвалов и привезли в уютный белый домик с садом. Чекисты целыми семьями вышли на эту небывалую операцию. А сколько было перед тем хлопот! Сколько было вышито салфеток, накидок, полотенец и занавесок! Не хватало мебели — и то стул, то табурет пропадали из комнат здания ГПУ и чудесным образом перемещались в этот белый домик за городом. Наружный хватался за голову, за сердце и писал заявления об отставке. Очень трудно было достать кровати. Их собирали по всему городу. Но самой сложной оказалась проблема питания. Коммуна возникла среди года, и ни в каких сметах средства на нее предусмотрены не были. Сперва опустошили кладовые столовой Управления. Потом собрали деньги у сотрудников. После горячего выступления Медведева на заседании бюро горкома партии было принято решение о сборе по городу «шефгривенника» для коммуны. Но скоро коммуна съела и «шефгривенник», и «культгривенник», и еще какие-то суммы, из-за которых у Наружного был очередной сердечный припадок. Завхоз коммуны теперь ежедневно появлялся в кабинете Медведева, и по мрачному выражению его лица тот понимал: дела плохи. Последние запасы продуктов были на исходе.

Заведующий отделом народного образования всей душой сочувствовал организации детской коммуны, но помочь ничем не мог.

— Слушай, да напиши ты своему начальству, чтоб их там прошибло! — наседал на него Медведев. — Морозы ж на носу. Продукты кончаются. А ребята уже учатся. Оркестр мы там организовали. Ведь ожили дети!

Заведующий, круглый, мягкий и добрый, разводил руками и вытаскивал из ящика стола письма, отношения и даже телеграммы, в которых черным по белому стояло: по спискам никакой детской коммуны в Новоград-Волынске не имеется, просьба не загружать аппарат ненужной перепиской. А в последнем коротеньком письме весьма нервным почерком было написано: если, мол, вы проявили такую вопиющую недисциплинированность, что самовольно организовали коммуну, то проявите хоть минимум дисциплинированности и немедленно распустите ее.

— Нет, нет и нет! — отрезал Медведев. — Хоть бы кто-нибудь из этих твоих начальников заинтересовался, приехал, попытался помочь. А то в острословии упражняется! Коммуна жить будет. Так и напиши им.

Он пошел к секретарю горкома.

— Опять с коммуной? — в отчаянии воскликнул секретарь, молодой голубоглазый парень из рабочих. — Ну, чем еще можно помочь? Ведь по существу-то мы того... легкомысленно как-то... А? Раз — два, организовали... А базу-то не обеспечили. Не подготовили. Мне уж звонили из Харькова, ругали...

— Что ты предлагаешь?

— Может, действительно передать ребят в какую-нибудь колонию?

— Если мне не изменяет память, секретарь горкома с оркестром открывал эту коммуну, даже речь произнес, — напомнил Медведев.

— Говорил! — с досадой отозвался секретарь. — Ты тогда такую агитацию развел...

— Хорошо ты говорил! — вздохнул Медведев. — И о том, что все население города заменит им родителей, и о том, что перед ними новая жизнь открывается...

— Ладно, сам помню, — отмахнулся секретарь.

— Что ж, поезжай произнеси вторую речь, все, мол, наоборот, ребята.

— Вот человек! Сам же втравил меня в эту историю и теперь... Говорил мне лубенский секретарь: «Ой, едет к тебе беспокойный человек — Медведев. Жизни не будет!» Ты когда у него работал?

— С год назад, — ответил Медведев и улыбнулся. — Хороший народ в Лубнах!

— Ну, вот, там тоже весь город сагитировал. Говорят, ни одного спокойного выходного дня не было — сплошные субботники.

— Ага! — просиял Медведев. — Мы там славный стадион соорудили!

— Слушай, ну что же нам теперь делать с этой коммуной? Ведь вместе с вами и я, понимаешь, в глупейшем положении.

— Существует один выход, — задумчиво сказал Медведев.

— Ну?

— Самому тебе поехать в Харьков и попытаться уладить дело. Секретаря горкома там выслушают.

Секретарь походил по комнате, полистал календарь на столе, заглянул в какие-то бумаги.

— Хорошо. Через два дня поеду в Харьков.

— Вот это дело! — обрадовался Медведев. — Я пошлю с тобой своего помощника. Не возражаешь? Для связи...

Секретарь с удивлением взглянул на Медведева.

— Ну, заноза! Это значит, и в Харькове мне покоя не будет!

* * *

В Харькове средства выделили. Но только на полгода. И предупредили: приедем, обследуем, если коммуна жизнеспособна, так уж и быть, окончательно легализуем, а нет — денег больше ни гроша, коммуну закроем.

Это известие встретили с огромной радостью. В последние дни воспитатели и учителя приуныли — с часу на час ждали приказа о ликвидации коммуны. От ребят скрывали, что грозит их новому дому. Но они сами чувствовали — уныние висело в воздухе. Кроме того, совет коммуны знал о затруднениях с продуктами, а это было тревожным признаком.

Медведев собрал совет коммуны и воспитателей. После первых восторгов, после того, как и ребята, и учителя с задором поговорили о том, что, мол, пусть приедут, пусть посмотрят! — наступило раздумье.

— А вдруг им у нас не понравится? — проговорила высокая тоненькая девочка с грустными глазами.

— Заныла! Чего им тут не понравится? Был я в Харькове! Дым и грязь. А тут сад, поле, речка! — кипятился председатель совета Стасик, маленький, тщедушный мальчик.

— Погодите, ребята, — сказал завхоз, подкручивая свои «буденновские» усы, которыми очень гордился. — Я эти комиссии знаю. Они на внешность смотрят. В спальни зайдут, чего они там увидят?

— Кровати! — догадался веснушчатый Вовка, представитель малышей.

— Кровати! — передразнил завхоз. — Разве это кровати? Сборная окрошка! А мебель? Стыдно сказать: табуретки из ящиков, стулья проволокой подвязаны. Вешалки — кривые гвозди.

И чем больше завхоз перечислял недостатки, тем более убогим представлялось им помещение, которое до того казалось таким уютным и удобным.

— Да-а... — протянула пожилая, с худым и строгим лицом учительница младшей группы. — И воспитательный процесс у нас... Летом ребята еще работают в огороде, в саду. А зимой? Вы же знаете, вопрос политехнизации стоит сейчас очень остро... Это тоже серьезный минус, товарищи.

— И вообще, что это за коммуна без настоящей работы! — снова загорячился Стасик.

— Ясно, — сказал Медведев. — Нужно срочно организовать в коммуне мастерские. Какие?

— Конечно, по дереву! — оживился завхоз. — Хоть табуреток настроим.

— Не будьте фантазерами, — строго произнесла пожилая учительница. — Где вы достанете оборудование?

— Ну да, его распределяют централизованно. А мы опять вне плана...

Снова наступило молчание.

— Оборудование будет! — вдруг сказал Медведев. — Я ручаюсь!

— Ура-а! — закричал Стасик и вылетел в коридор, где собралась вся коммуна. — У нас будут мастерские!

* * *

Оборудования, конечно, нигде не было. Секретарь даже осунулся, когда Медведев заговорил с ним о мастерских.

— Все! Больше про коммуну слышать не хочу! В городе ни одной пилы свободной нет! У меня посевная в голове!

— А если найдем?

— Не найдете.

— А если?

— Ну, ваше счастье — отдадим!

И ГПУ в Новоград-Волынске, помимо основных своих дел, занялось розысками неиспользуемого столярного инструмента и оборудования.

В один из февральских дней в кабинет к Медведеву ворвался интендант Наружный. Он держался рукой за сердце, и пот лил с него ручьями.

— На... на... на путях! — еле выговорил он, обрушиваясь в кресло.

— Что на путях? — Медведев вскочил, налил воды в стакан. — Пейте. И говорите толком.

— Там, там... — показывал куда-то Наружный, судорожно глотая воду, — в тупике! — не в состоянии отдышаться, мычал и объяснял что-то обеими руками.

— Вы опять перестали делать зарядку, — строго сказал Медведев.

— Перестал, перестал, — прошептал Наружный и, наконец успокаиваясь, внятно произнес:

— Беспризорный.

— Ну?

— Стоит на путях, в тупике.

— Ну?

— Надо взять.

— Ну и взяли бы его сами.

— Так он же американский!

— Американский беспризорный?!

— Его без документов не отдают.

— Ничего не понимаю! — За год работы Медведев никак не мог привыкнуть к манере Наружного сообщать новости. — Что за американский беспризорный? Живой? На двух ногах?

— Зачем на ногах? — удивился в свою очередь Наружный. — Обыкновенный, на колесах.

Медведев устало опустился на стул.

— Вот что, Наружный, начните опять с самого начала.

— На путях, в тупике, стоит вагон с беспризорным деревообделочным заводиком американского происхождения, — по складам проговорил Наружный, — не понимаю, что тут непонятного...

На торжествующий клич Медведева в кабинет сбежались сотрудники.

Через полчаса целая делегация чекистов окружила запломбированный товарный вагон. Перепуганный начальник станции потрясал папкой с накладными.

Вагон, оказывается, пришел несколько дней назад в адрес земотдела. Заведующий земотделом сообщил, что этот портативный заводик подарен американской профсоюзной организацией для передачи сельскохозяйственной коммуне. Его и отдали передовой коммуне района «Свобода».

— Я поеду в «Свободу», я уговорю их! — решил Медведев.

* * *

Февраль ушел, оставив за собой сплошную необозримую распутицу. Поля еще были покрыты серым ноздреватым снегом, но дороги уже превратились в непролазные коричневые реки.

Конь тяжело дышал, с трудом вытаскивая копыта из густой грязи. Впервые за много лет Медведев снова ехал верхом и наслаждался и не торопил усталого коня.

Был полдень, когда Медведев со своим помощником Витей Баст подъехал к коммуне «Свобода».

Многочисленные хозяйственные постройки широко раскинулись вокруг большого рубленого дома, крытого новым железом. В высоких окнах красовались ажурные занавеси, зеленел папоротник. За домом сквозил большой яблоневый сад.

На крыльцо вышел приземистый старик в бурках, в смушковой папахе и суконной толстовке, подпоясанной шелковым шнурком. Из-под густых седых бровей остро смотрели по-молодому чистые голубые глаза.

— Где мне найти председателя коммуны товарища Лемешко? — окликнул его Медведев.

— Никифор Лемешко — это буду я, — с достоинством сказал старик.

— Мы к вам из горисполкома, — проговорил Медведев, слезая с коня и отдавая Вите повод.

— Зайдите в контору. — Старик отворил дверь и прошел вперед. С порога вполоборота кинул: — Коней тут привяжите, никто не тронет.

В просторной светлой комнате на оклеенных обоями стенах висели какие-то списки, листочки с цифрами, выделялся большой плакат с багровым заревом и бурой землей, на фоне которых белел стройный жеребец, под плакатом призыв: «Незаможник, на коня!»

«Политотдел редко заглядывает, — подумал Медведев, — плакатик-то десятилетней давности!»

Старик уселся под портретом Ленина. Поднял голову, приготовился слушать. Медведев собирался начать с истории о беспризорных детишках — хотелось тронуть этого хмурого старика. Но вдруг почувствовал: не нужно. И коротко изложил суть дела.

К концу его рассказа в комнату через внутреннюю дверь вошел человек лет сорока в грубых сапогах, в пиджаке и рубахе с галстуком. Приятно щуря глаза, он мягко пожал им руки, представился:

— Агроном коммуны.

— Лемешко Иван, сын, — добавил старик. — Завод просят передать для беспризорных, который для столярного дела.

Лемешко-сын понимающе кивнул головой.

— Да, конечно, для детей это очень важно. — Аккуратно стряхнул с пиджака крошки.

«Обедали», — отметил про себя Медведев.

— Правда, оборудование уже отдано нашей коммуне... Как же теперь? — Агроном поглядел на них и улыбнулся, словно прося совета.

— Вагон-то еще в городе! — напомнил Медведев.

— Да, да... Ну что ж, придется созвать общее собрание, спросить народ... Как, отец?

— Ладно, — неприязненно сказал старик и стал смотреть в окно.

— Вы ведь понимаете, мы с вами не можем тут решать за всю коммуну, — как бы исправляя бестактность отца, мягко пояснил сын.

— Нельзя ли собрать людей сейчас? — попросил Медведев. — Добираться до вас далеко. А время не терпит.

— К сожалению, сегодня не успеем. Жилые постройки у нас чрезвычайно далеко разбросаны.

— Жаль, очень жаль, — проговорил Медведев, прикидывая, остаться ли здесь до завтра. Поднимая голову, увидел, что агроном пристально смотрит на его грудь. Тот, почуяв, что взгляд замечен, быстро спросил:

— Давно работаете в ГПУ?

Разошедшиеся полы тужурки приоткрыли значок «Почетного чекиста», полученный Медведевым в тридцать втором году.

— Да, как видите, — сказал он и поднялся, решив, что оставаться не надо. — Когда же будет ответ?

— Послезавтра. Мы сообщим в горисполком.

Старик, не вставая, кивнул на прощание. Сын проводил на крыльцо.

— К севу готовитесь? — будто невзначай спросил Медведев, полной грудью вдыхая свежий воздух.

— А как же! Сроки подходят, — отвечал агроном. И, что-то сообразив, быстро добавил: — Инвентарь ремонтируем на местах, в бригадах... — он неопределенно махнул рукой в пространство. — Семена есть. Машины есть. Коммуне ведь у нас главное внимание!

— Да. То-то я смотрю... — Медведев устроился в седле, — как-то уж больно спокойно тут во дворе... Ну, конечно, на местах готовитесь. Значит, ждем ответа.

— Послезавтра. Не задержим! — с улыбкой поклонился агроном.

— Ну как? Я думаю, отдадут? — спросил его Витя, когда они отъехали от коммуны.

— Кто? Эти-то? Ни за что! — уверенно ответил Медведев.

Через день в горисполком пришло сообщение: общее собрание членов коммуны «Свобода» постановило завод детской коммуне не отдавать.

* * *

Очень уж странной показалась Медведеву эта коммуна, организованная при доме Никифора Лемешко, и он стал собирать сведения.

Коммуна была создана три года назад из богатых хуторян, признана земотделом и стала пользоваться всеми установленными льготами. По существу же никакой коммуны не было. Люди остались на своих хуторах, машины, скот, имущество — все находилось в руках прежних владельцев. Они получали лучшие семена и, конечно, снимали лучшие урожаи. А единоличники — бедняки и середняки — не получали ни семян, ни машин, ни льгот и разорялись.

— Сергачев, — сказал Медведев при встрече начальнику политотдела МТС. — Ведь это же кулацкая коммуна! Что вы смотрите?

— Точно! — воскликнул Сергачев. — Сто раз я этому завземотделом твердил. «Нет», — отвечает, и точка. Говорит, эта коммуна славу району создает. Разрушить ее, говорит, не дадим. Даже других сумел убедить!

— А в горкоме рассказывал об этом?

— Доказательства, говорят, подавай. Формально у них там все обставлено — не подкопаешься.

— И коммунисты у них есть?

— Два человека: Лемешкин сын, агроном. Видел, может, вежливый такой.

— Видел. А другой?

— Нечаев. Вроде из бедняков. А молчит. Боится их, что ли?..

— Позови меня на собрание коммунистов МТС, Сергачев.

— Да с радостью!

* * *

Целую неделю наблюдал Витя Баст за Нечаевым, жившим в Выселках, верстах в пяти от хутора Лемешко. Витя должен был собрать сведения о коммуне и выяснить отношение к ней со стороны беднейших крестьян.

За два дня до собрания в МТС Медведев приехал к Вите в Выселки. Он нашел своего помощника расстроенным и обескураженным.

— Никто ничего не говорит! — жаловался он Медведеву. — Вообще мир и покой. Черт его знает, может, и вправду у них настоящая коммуна! Ну, были раньше кулаками, потом осознали...

Вите было девятнадцать лет...

Прогуливаясь, Медведев и Баст в темноте подошли к дому Нечаева. Витя шагнул в сад, поманил Медведева.

— Заходи. Он и дома-то никогда не ночует, все на хуторах. Старуха мать одна живет. Может, поговоришь с ней?

— Да, хитрое дело... — задумчиво сказал Медведев, следуя за Витей. — Почему же беднячество не вступает в коммуну, если она настоящая?

В это мгновение над ним со свистом пролетело что-то тяжелое. Выхватив пистолет, Медведев бросился в глубину сада. Кто-то прыгнул к нему. Он почувствовал на груди цепкие пальцы, рвущиеся к горлу. Не желая стрелять, ударил рукояткой браунинга. Раздался стон, и руки отпустили его.

Ломая ветки, к Медведеву спешил Витя. Гнаться за неизвестным в темноте, наугад не стоило. Держа оружие наготове, разыскали шкворень, который метнули в них. Выбрались на улицу. Здесь все было мирно. Где-то женские голоса вели протяжную красивую мелодию. Рядом, у калитки, тихо бубнили старички: обсуждали свои хозяйственные дела.

— Вот тебе и коммуна! — перевел дыхание Медведев, разглядывая ржавый шкворень. — Ну что ж, значит, дело всерьез.

Когда они вернулись в дом, где жил Витя, хозяин глянул на порванный воротник Медведева, буркнул:

— Уезжали б вы отсюда! — и, боязливо оглянувшись на окна, покачал головой.

Да, теперь Медведев понял, почему отмалчивались крестьяне, почему не вступали они в коммуну Никифора Лемешко.

* * *

Нечаев оказался кудрявым красивым парнем, весельчаком и песенником. Даже на партийное собрание он пришел с гармошкой через плечо. Весело поздоровался со всеми. Осторожно поставил на пол возле себя гармонь, пригладил черные кудри. Увидев Медведева, сверкнул зубами.

— Привет товарищу чекисту Медведеву!

Не все знали Медведева в лицо, и приветствие вызвало в зале шум. На него стала с любопытством оглядываться.

«Лемешко предупредил, — догадался Медведев. — В открытую играет. Хитер!»

Сам Лемешко на собрание не явился: через Нечаева передал, что болеет.

«Может, нарочно? Дает возможность встретиться с Нечаевым. Значит, уверен в нем... Да, такого голыми руками не возьмешь...»

И Медведев решил тоже идти в открытую. Не таясь, он весь вечер наблюдал за Нечаевым. Обсуждались решения XVII съезда и подготовка к севу. Сперва тот был очень активен, задавал вопросы, выкрикивал с места. Но к концу собрания скис и притих. Неотступный взгляд Медведева, казалось, давил его.

После собрания Медведев подождал у выхода. Нечаев лихо развернул гармонь, наигрывая, пошел к двери, но остановился и, насильно улыбаясь, спросил:

— Ну, чего?..

— Поговорить надо.

Медведев и Нечаев обошли вокруг клуба и остановились у глухой дощатой стены.

— Ну вот ты снова встретился со мной, — тихо сказал Медведев. Он почувствовал, как вздрогнул и замер Нечаев. — Можешь обрадовать своего Лемешко — шкворень-то небось захватил с собой?

Нечаев не ответил. Слышно было, как за стеной, в клубе, еще гудели голоса. Кто-то громко рассмеялся. Кто-то несколько раз ударил по верхней клавише рояля, запел и оборвал, не допев строчки.

— Я не могу понять, почему ты, бедняк, спутался с кулачьем, — сказал Медведев.

Опять молчание.

— Коммуне этой кулацкой конец! И тебе с ними тонуть незачем.

В третий раз наступило долгое-долгое молчание. Уже затихли голоса и шаги вокруг. Уже и огни в окнах стали гаснуть. А Нечаев все стоял, перебирая пальцами немые лады гармони.

— Ну, пойдем спать! — Медведев повернулся к нему спиной, пошел прочь.

— А чего я видал от Советской власти? — вдруг сказал Нечаев.

Медведев остановился.

— Голодуху одну! — продолжал Нечаев. — Ни тебе пожрать. Ни выпить. Ни одежи порядочной. Только мозоли наяривай! А что же я, животная?

— Он, значит, кормил? — поинтересовался Медведев, снова подходя.

— Я с ним как у христа за пазухой жил, если хочется тебе знать! Как же мне с ним не быть?

— И до конца, значит, с ним?

— Нет! — быстро сказал Нечаев. — Нет! Пропадать не хочу! А им пропадать. Это не через тебя, не думай. Люди уж больно лютуют на них. Уж я вижу.

— Спастись хочешь.

— А как же! Кому охота... под пулю...

— Почему ж под пулю? Ну, выселят их, переселят подальше...

— Нет, — уверенно помотал головой Нечаев, — под пулю!

— Ну, если ты говоришь, значит, есть за что.

— Скажи твердо, если я тебе помогать буду, меня не тронут?

— Смотря как помогать будешь... Ты в партию как же... сам придумал?

— Не. То Лемешко распорядился. Он и устроил. И заявление за меня писал. Я ж в коммуне ударник числюсь. Значит, не тронут? Ты мне верь! Не обману. Какой же мне расчет. Видишь, лет мне — двадцать три. А что я в жизни видел? Бабы порядочной и той не было. Так, свои гарпины! Я хочу и пить, и есть, и в одеже человеческой форсить. Я не скотина. Все хочу. В могилу не желаю. Так что ты верь мне!

— Оружие у них есть?

— Есть! — зашептал Нечаев. — Лемешко мне показывал. Склад у них на дальном хуторе, за мельницами.

— Ну вот что, представь мне доказательство, тогда поверю! — сказал Медведев и, решительно повернувшись, пошел к политотделу: он ночевал у Сергачева.

Вспоминал он о Нечаеве с омерзением. Иногда мелькало сомнение: не научил ли его Лемешко, нет ли тут провокации?

Через несколько дней Нечаев ввалился к нему в кабинет и положил на стол ученическую тетрадь.

— Список ихней организации. Чем не доказательство!

— Как же ты его достал?

— А что мне! Сестру Лемешкину прижал. Она до меня, как до меда. Ну, а заснула — я из-под половицы и взял. Знал, где лежит. Только мне туда ворочаться нельзя. Так что вы поскорее их... к ногтю...

Медведев смотрел на Нечаева и думал о том, что вот воспитал Лемешко из него животное, для себя воспитал, а не рассчитал.

— Нет, Нечаев, так жить, как ты мечтаешь, тебе не удастся!

— А как же? — испугался Нечаев.

— Работать будешь! Руками своими работать! — с гневом и горечью заключил Медведев этот разговор.

* * *

При обыске на хуторах были найдены винтовки и гранаты. Очевидно, Лемешко все еще надеялись на интервенцию.

А комплект деревообделочного оборудования все-таки попал по назначению: в настоящую коммуну — коммуну имени Дзержинского № 2. И когда комиссия наробраза приехала, ее усадили на новенькие, свежевыструганные табуретки. Показали сделанные своими руками столы и стулья и даже шкаф, который, правда, не отличался большим изяществом. Но ведь то был первый шкаф.

— Да-а, ничего не поделаешь, — улыбаясь, проговорил председатель комиссии, — коммуна как коммуна... Пусть живет! Ну, а где же организатор? Такой настойчивый. Такой горячий. Ох, сколько он всем нам нервов перепортил!

— Его нет, — грустно сказал председатель совета Стасик. — Товарища Медведева назначили в другой город.

— Какая жалость! Зачем же его туда назначили, мальчик?

— Не знаю... — И вдруг догадался: — Наверно, тоже коммуну организовывать!