Она подняла веки…

Да, так это должно было начаться.

Она подняла веки, хотя вокруг царила столь непроницаемая тьма, что не имело никакого значения, открыты ее глаза или закрыты.

Сейчас… нет… не так… Ведь на корабле было светло. Светло и тепло, почти уютно.

Она подняла веки. Ее взгляд остановился на плавной дуге голубого потолка. Естественно, тогда она еще не знала, что та поверхность наверху называется потолком, ее изогнутая форма — дугой, а цвет — голубым. Тогда она еще не знала слов.

Она встала, машинально поправив одежду — легкое свободное платье, — а затем медленно и неловко, учась передвигаться в лишенном силы тяжести пространстве, обошла всю каюту. Внимательно оглядевшись, она дотронулась до стен и предметов обстановки, впитывая их размеры и цвет, сохраняя в памяти ощущение, которое они оставили на кончиках ее пальцев.

Выйдя за дверь, она взглянула в сужающийся глаз коридора и двинулась в сторону его зрачка. По пути заходила в каждое из встречавшихся по сторонам помещений, тщательно их осматривая и посвящая длинным потолочным лампам столько же внимания, как и гладкой поверхности стен.

Так она обошла весь корабль и вернулась в каюту, откуда началось ее путешествие. Именно там она заснула в первый день, а затем засыпала и просыпалась каждый последующий. Хотя можно ли говорить о днях? Время шло, не заботясь о делении на части, а она продолжала ходить, наблюдать, дотрагиваться, спать… Когда ей хотелось есть, она обходилась порошкообразной едой, огромные запасы которой имелись на корабле. Вспотев, она принимала душ. Она быстро училась — тело оказалось прекрасным учителем. Пустота в желудке, сухость от жажды в горле, переполненный мочевой пузырь — всего этого невозможно было не замечать.

Слов она все еще не знала.

Какое-то время спустя — она не знала, какое именно, не знала вообще, что такое время, — что-то произошло. Пол затрясся, словно его встряхнули невидимые руки. Потом все успокоилось, но с тех пор корабль казался изменившимся, хотя отдельные помещения выглядели точно так же, как раньше. Она тщательно это проверила, обойдя их все и проводя пальцами по стенам и мебели.

Но метаморфозе подвергся не только корабль. В следующие несколько дней менялось и ее тело, менялись привычки. В последний день она уже не встала с постели.

В последний день… Гм…

В последний день от сильного сотрясения развалилась одна из стен корабля, и в возникшей щели замаячили темные силуэты.

Она открыла рот и закричала.

Слов она не знала, но кричать уже умела.

Естественно, с нашей стороны все это выглядело несколько иначе.

В первый раз объект наблюдали в мае, но общественности сообщили лишь в конце лета. За несколько месяцев, с мая по сентябрь, первый шок успел пройти, и ученые набросали несколько теорий и осторожных сценариев возможного развития событий. Созвали бесчисленное множество комиссий, состоявших из специалистов, высокопоставленных военных и политиков, так что, когда НАСА наконец решилась организовать ставшую достопамятной пресс-конференцию, главную информацию щедро окрасили в успокаивающие цвета. Все под контролем — будто говорило спокойное и искреннее лицо Джона Барроу, несколько десятилетий работавшего на агентство знаменитого физика, которого выбрали, чтобы он предстал перед телевизионными камерами.

На самом деле ничего не было под контролем. На самом деле никто ничего не знал, за исключением того, что неопознанный объект с собственной тягой мчится к Земле, и в середине ноября — если точнее, четырнадцатого числа — влетит в ее атмосферу. Его намерения оставались неизвестными: несмотря на многократные попытки установить с ним связь, он не отвечал.

Избежать истерики, естественно, не удалось. Зазвучали голоса, утверждавшие, что самый мрачный сценарий будущего — полное уничтожение планеты пришельцами — является и самым правдоподобным. Некоторые требовали упредить атаку, построив мощную, нашпигованную взрывчаткой ракету и отправив ее в сторону вражеского корабля, пока тот в сотнях тысяч километров от Земли. Подобное, однако, потребовало бы неимоверных расходов, а также — или прежде всего — много времени, значительно большего, чем два остававшихся до ноября месяца, и еще намного более совершенных космических технологий, чем имевшиеся в распоряжении, развитие которых было остановлено решением политиков почти десять лет назад. В итоге сосредоточились на более реальных целях.

Сейчас, по прошествии времени, легко рассуждать хладнокровно: «Зазвучали голоса…», «Не хватило времени…», «Решили сосредоточиться…» Но тогда… Тогда, в те два месяца, вряд ли бы на всей Земле нашелся хоть один человек, кого хотя бы однажды не охватила паника — худшая разновидность страха, пронизывающего все тело, лишающего способности здраво рассуждать и вообще генерировать любые мысли, кроме одной: «Конец, это конец», — оглушающей, как звон колокола.

Четырнадцатого ноября объект Мюррея совершил плавный маневр и вышел на орбиту, после чего начал вращаться вокруг Земли. Не было никакого сигнала, никаких попыток установить контакт — лишь темная глыба, безмолвно движущаяся в небе час за часом, а потом день за днем.

То были странные дни.

Корабль находился слишком высоко, чтобы его можно было разглядеть невооруженным глазом, но весь мир обошли предоставленные НАСА снимки белой, поблескивавшей конструкции яйцевидной формы, слегка напоминавшей кокон и точно так же лишенной каких-либо отверстий или щелей. При взгляде на эти фотографии создавалось впечатление, что до разгадки тайны рукой подать, и этому препятствует лишь такая мелочь, как отсутствие окон, через которые можно было бы заглянуть внутрь. То были странные дни.

А потом события начали быстро развиваться. После нескольких дней дистанционного зондирования специальные буксиры наконец стащили корабль с орбиты и сумели разместить его посреди пустыни Невада. Создали специальную группу, всесторонне обученную и на всякий случай вооруженную до зубов, задачей которой являлось проникновение внутрь. В ней оказался и представитель психологии контакта — дисциплины, возникшей вместе с появлением на небе объекта Мюррея и переживавшей необычайный расцвет. На лекции, адресованной незнакомым с Неизвестным коллегам, он объяснял, что они должны быть готовы абсолютно ко всему.

Абсолютно ко всему. Но…

Они были готовы ко всему, но не к тому, что увидели, войдя на корабль, — женщину с большим животом и кровавым пятном между раздвинутыми ногами. Ее лицо искажала напряженная гримаса, изо рта вырывался крик боли. Она рожала, и роды продвинулись настолько далеко, что вопросы, ответы на которые с нетерпением ждал весь мир, пришлось отложить на потом. Уже появилась темная головка младенца.

Если бы мне пришлось предполагать, что она тогда чувствовала… Мне ничего не остается, кроме как строить предположения, — факты, внешний вид корабля, подробности того последнего дня хорошо известны, многократно повторены и описаны, но о ее чувствах мы не знаем ничего. Так вот, если бы мне пришлось предполагать, то я сказал бы, что она чувствовала удивление. Удивление большее, чем боль в раздираемом теле. Она не знала, что беременна, не имела понятия, что это значит. Ее живот рос точно так же, как росли волосы и ногти.

Роды состоялись на корабле. На то, чтобы перенести роженицу, не было времени. Времени не было даже на то, чтобы бегло осмотреть внутренность таинственного корабля… Хотя нет, неправда — не все члены группы помогали при родах. Но даже те, чьи руки не были заняты, просто стояли и смотрели на женщину, не в силах поверить собственным глазам. Лишь придя в себя при звуках плача новорожденного, они наконец двинулись осматривать другие помещения.

В тот день на борту корабля родились двое мальчиков. Близнецы.

«Весьма умно» — такое мнение я услышал много лет спустя. «Умно?» — переспросил я. «Так невозможно понять, кто из них важнее, кто настоящий», — последовал ответ.

И действительно — их было невозможно различить. Помню знаменитую фотографию обоих в четырехлетием возрасте. Они сидели за садовым столиком напротив двух одинаковых порций мороженого. Одинаковые клетчатые рубашки, одинаково падающие на лоб вьющиеся волосы, лица как отражения друг друга. Идентичные, неразличимые близнецы. Впрочем, искать в данном факте сенсацию не было никакого смысла — достаточно взглянуть на других однояйцевых близнецов, и эффект будет тот же. Хотя, надо признать, обычные пары близнецов все же от них отличались. С возрастом их похожесть уменьшалась, индивидуальные переживания накладывали свой отпечаток на каждое лицо — хоть и небольшие, но заметные с первого взгляда различия. Эти же близнецы оставались одинаковыми. Двое взрослых мужчин, один из которых являлся полной копией другого.

Их назвали Уильям и Роберт. Такое решение было принято на специальном собрании через несколько дней после их рождения. Говорят, будто изо всех сил старались исключить имена, имеющие какое-либо символическое значение — и это удалось. Уилл и Боб — пожалуй, два самых обычных, наиболее распространенных и скучных имени.

А ее имя? Это была совсем другая история.

Сразу после родов новорожденных положили на руки к матери. В первое мгновение та содрогнулась (журналисты, естественно, раздули данный факт), но, ощутив прикосновение младенческой кожи, обняла мальчиков и лежала так — измученная, потная, окровавленная, непонимающе глядя на склонившихся над ней людей и не реагируя на все более настойчивые вопросы.

Пришлось ждать два года, чтобы узнать ее историю.

Столь эффектное вступление, а потом целых два года — ничего.

Ну, может, не совсем ничего. Достаточно быстро появилась информация о корабле, и ученые набросились на него, как изголодавшиеся стервятники на падаль. Они анализировали его, измеряли, просвечивали, облучали, но, по сути, ничего интересного не нашли — никаких невероятных технологий и необычных материалов. Собственно, нынешнее состояние науки позволяло строить подобные корабли на Земле — естественно, если бы в прошлом человечество не решило, что космические путешествия его не интересуют. В бортовых компьютерах был записан цикл, каждые сто семь секунд очищавший относящиеся к полету данные. Десять миллионов секунд, или примерно четыре месяца. Ученым и без того повезло, что на момент посадки данные охватывали целых одиннадцать недель. На их основе удалось выяснить, что курс был задан жестко, с легкими модификациями, которые автоматически рассчитывались при сбросе каждого цикла.

К первому разочарованию добавилось второе — результаты медицинских и генетических исследований женщины и детей. И тут не обнаружили ничего особенного: обычная человеческая ДНК, известные ткани и органы, кровь группы А, легкая нехватка витаминов и магния (наверняка последствия бортовой диеты), отсутствие генетических дефектов.

Больше ничего не оставалось, как терпеть до момента, когда удастся поговорить с женщиной. Приходилось ждать, дав ей спокойно овладеть основами речи, звуками, гласными, слогами, словами.

Она была понятливой ученицей и быстро запоминала новые названия. «Стул, стол, диван, ваза», — говорила она, указывая на соответствующие предметы. Не являлись для нее проблемой и глаголы. Есть, идти, сидеть — она безошибочно показывала, невольно перенимая преувеличенную жестикуляцию своих учителей. А потом настал трудный момент — введение абстрактных понятий. Радость, любовь, добро, Бог…

Вначале было молчание. А потом крик. Так начинается евангелие, написанное Церковью Второго двойного пришествия. Хотя слово «написанное» тут, пожалуй, не слишком уместно. Евангелие продолжает возникать и расти по мере того, как продолжается миссия пришельцев на Земле. А самые важные его главы, как считают члены Церкви, можно будет написать, лишь когда свершится Второе двойное пришествие — событие, которого усердно ждут верующие, хотя, насколько я смог понять, не вполне ясное по своей природе.

Два года — вроде бы большой срок, но недостаточный, чтобы охладить эмоции. Корабль и его пассажиры продолжали будоражить воображение. Образ Шумы с близнецами у обеих грудей стал самым популярным изображением в мире, иконой, присутствовавшей повсюду: в художественных галереях, на чашках, футболках, платках, плакатах и обложках журналов. Шума и мальчики с каждым днем становились все чаще используемыми персонажами в популярной культуре. Иногда они выступали в роли положительных героев, иногда — отрицательных, будто создатели фильмов, книг и комиксов не могли принять однозначного решения по данному вопросу. Впрочем, по поводу намерений пришельцев велись оживленные дискуссии, и не было дня, чтобы где-нибудь в мире не возникла новая теория заговора с их участием. В серьезной прессе тоже регулярно появлялись сплетни о пришелице из космоса и ее детях, которых держат в тайном центре НАСА, рассказы мнимых уборщиц или сантехников, получивших доступ в центр в связи с их работой и ставших свидетелями жутких сцен. Кто-то якобы видел, как лица пришельцев на мгновение превращаются в морды чудовищных зверей, как близнецов кормят кровью только что зарезанных овец, а от одного удара рукой женщины падают стены.

Наверняка после такого потребовалась бы немалая уборка.

Как ни странно, за эти два года был отмечен лишь один серьезный инцидент. Какой-то сумасшедший вторгся на территорию закрытого центра НАСА в Мичигане, где в то время держали женщину и ее детей. Никто не узнал, откуда ему стало известно местонахождение центра, тайну которого охраняли как зеницу ока.

Может, ему рассказали об этом голоса в голове?

Мужчина был вооружен слегка доработанным садовым распылителем, из которого прыскал во все стороны едкой кислотой. Его громкие крики не оставляли сомнений в том, кто является его целью. Пока его наконец не скрутили, он успел обжечь нескольких охранников и сотрудников центра. По слухам, люди из обслуживающего персонала настолько потеряли голову при виде страшных ран жертв, что запихнули перепуганную женщину и детей в автомобиль и отвезли в ближайшую церковь. Весьма симпатичная история, но это неправда — их забрал к себе домой Джон Барроу. Он сам мне об этом рассказывал.

С его женой, Мэнди Барроу, я встречался лишь однажды, но разговор наш длился недолго — всего несколько фраз на пронизывающем морозе. Она успела вспомнить про тот вечер много лет назад, когда в ее дверях появилась та женщина. «Я не могла двинуться с места, просто не знала, как реагировать», — сказала Мэнди, и ее глаза в окружении морщин и сухой, словно пергамент, кожи холодно вспыхнули.

Мои близкие контакты с Барроу начались с записи на автоответчике. Сообщение звучало загадочно: «У меня есть для вас интересное предложение, перезвоните». Дальше следовал ряд цифр. Номер телефона ничего мне не говорил, но я сразу узнал голос профессора Барроу, с которым несколько раз встречался во время подготовки экспедиции «Арес-5». Я сразу перезвонил.

Мы встретились неделю спустя. Предложение оказалось и впрямь интересным.

— Советую хорошенько подумать, — сказал он в конце. — Это нечто большее, чем просто работа. Это обязательство, возможно, на всю жизнь.

Я кивнул в знак того, что все понимаю.

— Есть еще кое-что… — Он колебался. — Может, это и мелочь, но мне хотелось бы, чтобы вы представили себе полную картину. В общем, женщины… женщины, как правило, относятся к такому нелучшим образом… Ну, знаете, постоянные переезды…

Я горько улыбнулся. Когда правительство отменило проект «Арес» и заморозило все средства на космические исследования, я остался без мечты, работы и постоянного дохода. А вскоре и без жены. И ничто не предвещало, что в будущем что-то может измениться.

Лишь намного позже я понял, что переезды были самой несущественной из проблем, которые доставляла Мэнди Барроу работа ее мужа.

Через два года после посадки женщина с объекта Мюррея смогла наконец рассказать свою историю. По крайней мере такова официальная версия. Думаю, ее способностей к общению хватало для этого и раньше, но ребята из НАСА решили, что настал подходящий момент, чтобы поделиться ее историей со всем миром.

Впрочем, история была достаточно проста: женщина ничего не помнила до момента, когда проснулась внутри корабля. Слово «проснулась» она произнесла не вполне уверенно, объяснив, что оно не передает сущности того, что с ней тогда произошло.

— Раньше меня не существовало, — говорила она. — Меня просто не было. Моя жизнь и сознание, все мое «я» родилось в тот миг, когда я открыла глаза на том корабле.

Она подняла веки. Ее взгляд остановился на плавной дуге голубого потолка.

Естественно, в дело пошло все — детектор лжи, замысловатые психологические тесты, многочасовые допросы, гипноз, всевозможные мягкие и не слишком способы убеждения. Якобы даже пытки…

Когда много лет спустя я отважился спросить Барроу об их применении, он ничего не ответил, лишь молча на меня посмотрел. Но я знал, что подобный взгляд на самом деле ничего не означает. В то время его тело вело безнадежную борьбу с приближающейся смертью, и взгляд тогда всегда был таким.

…но ничто, даже пытки (если предположить, что они имели место) не смогли изменить ее версию событий.

Она подняла веки. Ее взгляд остановился на плавной дуге голубого потолка.

После неожиданного звонка Барроу и первой встречи последовали новые. Джон — тогда мы уже обращались друг к другу по имени — много часов рассказывал, потягивая водянистый кофе и пытаясь уместить в слова десять лет, прошедшие со дня посадки корабля. Я, в основном, слушал и запоминал. В конце концов у меня сложилось примерное представление о ситуации, и я понял, чего следует ожидать.

И все же первая встреча стала для меня шоком.

Она стояла у большого, выходившего на балкон окна, почти полностью скрытая в складках ажурной занавески.

— Познакомься, — Барроу положил ладонь ей на плечо и, как мы с ним договорились, представил меня физиотерапевтом, который должен заботиться о здоровье и физической кондиции всей запертой в ограниченном пространстве исследовательской группы.

Повернувшись, она протянула руку.

— Шума, очень приятно.

Обычный голос. Кожа ладони теплая, чуть грубоватая. Пожатие не слишком сильное и не слишком слабое. Вьющиеся каштановые волосы до плеч и лицо, знакомое по сотням, а может, и тысячам фотографий и документальных фильмов; точно такое же, как на фотографиях: не слишком красивое, но и не отталкивающее, ничем особо не выделяющееся, разве что легкой асимметрией рта и бровей.

Ее рядовая внешность меня потрясла. Я ожидал, что при непосредственном контакте проявится нечто, чего не могли зафиксировать никакие камеры и фотоаппараты. Нечто необычное. Нечто… космическое.

Необычным же оказалось только имя — Шума. С очень долгим «у» и коротеньким, отрывистым «ма» в конце. «Шуу-ма». Странное слово, над которым несколько лет ломали себе голову лингвисты всего мира.

С именами мальчиков проблем не было с самого начала. Никто не сомневался, что их нужно как-то назвать, хотя бы затем, чтобы различать по карточкам с именами, привязанным к маленьким запястьям новорожденных. «Мальчик А» и «мальчик Б» звучало бы бездушно, к тому же всем известно, что после рождения ребенка нужно дать ему имя. Таков естественный порядок вещей, а в данном случае внешняя естественность стала защитной реакцией всего человечества, столкнувшегося со столь беспрецедентным — и неестественным — событием.

С женщиной дело обстояло совершенно иначе — нельзя просто взять и придумать имя для взрослого. Это как раз выглядело бы неестественно.

Соответственно, когда она начала делать успехи в овладении речью и справилась с первыми абстрактными понятиями…

Радость, любовь, добро. Бог.

…ее спросили, как ее зовут.

— Я — Хелен, я — Хелен, — повторяла учительница, показывая пальцем туда, где находилось ее сердце. — А ты? — Палец развернулся на сто восемьдесят градусов.

— Шума, — послышалось в ответ.

— Я — Джулиан, я — Джулиан, — настаивал другой учитель. — А ты?

— Шума, — стояла на своем женщина. Как и с любой другой информацией о ней самой, корабле или космическом путешествии, так и с именем ни разу не удалось поймать ее даже на малейшей непоследовательности.

Я смотрел на женщину, ослепленный как ее заурядностью, так и светившим в окно за ее спиной солнцем, от разочарования не в силах вымолвить ни слова. Молчание затягивалось, становясь все более неловким. Нужно было наконец что-то сказать, ответить на ее «очень приятно»…

Меня спасли ее сыновья, которые выбежали из соседней комнаты, с грохотом распахнув дверь, — двое смеющихся, шумных десятилетних мальчишек. Один схватил женщину за руку, другой потянулся к руке Джона. На меня они не обращали никакого внимания.

— Мама! Джон! Идите посмотрите! — Мальчики потащили обоих к выходу.

Женщина и Барроу понимающе переглянулись и позволили себя увести. Было видно, что Уилл и Боб не первый раз делились с ними своими мальчишескими тайнами, что всех четверых связывают близкие отношения, что прикосновение руки, улыбка, понимающий взгляд для них — нечто обычное и нормальное.

А я стоял, не в силах двинуться с места или открыть рот, и, не веря собственным глазам, смотрел, как двое восторженных десятилеток ведут за руки свою мать и улыбающегося Барроу.

Со временем я привык — не могу сказать, когда именно, привыкал постепенно. Помню, что уже через несколько месяцев, во время празднества по случаю одиннадцатого дня рождения близнецов, от моего первоначального шока не осталось и следа. Я привык к их заурядности и незаурядности, начав относиться к Шуме и ее детям как к обычным людям.

Годом раньше из-за нездорового интереса к круглой годовщине посадки корабля десятилетие Уилла и Боба не отмечали вовсе, так что на этот раз решили устроить шумную — по меркам нашего маленького замкнутого сообщества — вечеринку.

Десятая годовщина посадки была не единственной причиной повышенного интереса к Шуме и близнецам. В то же время — явно не случайно — появилась статья русского физика и философа Кирилла Нышкина, якобы одним махом раскрывающая тайны, на которых обломали зубы лучшие ученые. Длившиеся десятилетие исследования корабля, Шумы и мальчиков приводили к одним и тем же выводам: произошел контакт с тремя совершенно обычными представителями вида хомо сапиенс, которые ничем не выделялись и не обладали никакими развитыми технологиями, даже принимая во внимание, что их корабль должен был откуда-то попасть на Землю.

«Выводы полностью ошибочны, — гремел Нышкин в своей статье. — Все это лишь дымовая завеса. В действительности мы имеем дело с чем-то непостижимым, невообразимо чуждым, с тремя космическими чудовищами. Мы не видим этого лишь потому, что нас подводит исследовательский аппарат — человеческий глаз, человеческая наука и технология, способные заметить и опознать лишь человеческие черты, пусть даже для объекта исследования они второразрядные или даже третьеразрядные, а основная его натура остается чужой и враждебной». В группе Барроу откровения Нышкина приняли достаточно холодно.

День рождения действительно ожидался шумный. Посреди самой просторной комнаты поставили большой стол, а на нем — подарки, торт со свечами, газированные напитки и украшения из разноцветной бумаги. Вокруг собралась вся исследовательская группа Джона Барроу, которая уже одиннадцать лет постоянно сопровождала Шуму и близнецов — как сами они в шутку себя называли, свита королевы. Среди них был Андраш Керекеш, знаменитый биолог, которого Джон пригласил из Венгрии; рядом стоял Роберт Бек, физик; дальше — Амелия Тирано, молодая женщина запутанного итальянско-французско-португальского происхождения, знаменитая лингвистка. Неподалеку крутилась команда психологов и социологов из шести человек во главе с профессором Виктором Гриффином, затем — Оуэн Фостер, врач, в тени которого, как обычно, скрывался молодой ассистент Хейз. Далее — генетик Катя Боровски, я, Шума и Джон. Не хватало только юбиляров.

Их мать то и дело нетерпеливо выглядывала в коридор.

— Шума, не крутись, а то они тебя заметят, и сюрприза не будет, — сказал я.

Отодвинув с угла стола пластиковые стаканчики, она уселась на него, но продолжала нервно болтать ногами, не в силах сдержаться, как маленькая девочка, которая не может дождаться порции торта на день рождения.

— Надеюсь, они не засели где-нибудь в углу за игрой, — угрюмо ответила она.

Игры были любимым развлечением лишенных контактов с ровесниками мальчишек: настольные, компьютерные, логические, стратегические, на ловкость. У них всегда была какая-нибудь самая новая и самая интересная игра, полностью поглощавшая их время и внимание.

— Не знаю, понравится ли им мой подарок, — Шума окинула взглядом стоявшую рядом коробочку, завернутую в цветную бумагу.

— Я купил им книгу о подводных лодках, но тоже не уверен, что это именно то, о чем они мечтают, — рассмеялся я.

— А ты о чем мечтал в одиннадцать лет? — как ни в чем не бывало спросила она, в одно мгновение забыв о празднике и подарках и полностью сосредоточившись на собеседнике. Она даже перестала болтать ногами.

О чем я мечтал, когда мне было одиннадцать? О том же самом, о чем мечтал в десять лет. И в семь. И в пятнадцать. И в четыре. И сейчас.

— Как о чем? — улыбнулся я. — О полете в космос.

Не знаю точно, когда именно началось это мое увлечение и с чего. Может, с какой-нибудь телепередачи или с картинки в книжке, которую я увидел, когда был еще слишком мал, чтобы потом об этом помнить. Мечта о космосе сопровождала меня всю жизнь, и с ней я связал свою молодость. После нескольких лет учебы и подготовки меня включили в космическую программу НАСА. Но как раз тогда правительство решило урезать расходы на агентство, а по сути, полностью отказаться от космической программы. Полеты за пределы орбиты, драматические старты плюющихся огнем и дымом ракет, многомесячные и даже многолетние путешествия сквозь ледяную пустоту — все это вышло из моды и больше не будоражило человеческое воображение, как когда-то. Вселенную познавали иным способом — с помощью суперсовременных технологий, позволявших наблюдать все большие области космоса, а по мере открытия новых планет, лишенных даже следов жизни, росло убеждение, что «там ничего нет». Последний удар по традиционной космической программе нанесла экспедиция «Арес-4» — полностью неудачная, пусть лишь с точки зрения прессы, первая высадка человека на Марс, подтвердившая информацию, ранее полученную посредством беспилотных зондов.

Естественно, с появлением Шумы настроения изменились. Возобновились исследования, и в НАСА вновь полился денежный поток. Но для меня было слишком поздно. Есть одно короткое временное окно, в течение которого из потенциального астронавта можно стать настоящим — примерно между двадцатью и тридцатью годами, а мне тогда уже было за тридцать. Мое окно закрылось, и я потерял свой шанс.

Шума надула губы.

— Поверь мне, полеты в космос чересчур разрекламированы, — со смертельной серьезностью проговорила она, но надолго ее не хватило, и она почти сразу рассмеялась. Одновременно в другом конце зала послышались возгласы:

— Мальчики! Пришли!

Шума спрыгнула со стола и побежала к дверям, где действительно стояли ошеломленные близнецы. Начался праздник.

С каждым годом мы проводили вместе все больше времени. Мы много разговаривали — о мальчиках, вступавших в трудный подростковый возраст; о членах нашей исследовательской группы, ставшей со временем как для Шумы, так и для меня настоящей семьей, с теми же неразрывными отношениями и той же смесью радостей и горестей. Мы разговаривали о жизни не только в нашем центре, но и за его пределами. Шума имела доступ к газетам и прочим средствам массовой информации, с немалым интересом следила за событиями в мире. Почти обо всем у нее имелось собственное мнение, порой весьма удивительное для того, кто всю жизнь провел вне человеческого общества. Я знал все ее заботы, что ее смешит, а что доводит до слез, по каким признакам понять, что сейчас она расхохочется, а по каким — что она злится, и лучше оставить ее одну.

Чем больше я относился к ней как к обычному человеку, тем больше замечал ее необычность.

О космосе мы почти не разговаривали. Когда я об этом спрашивал, Шума лишь пожимала плечами.

— Загляни еще раз в документацию. Там вся история, все, что я могла на эту тему рассказать, — повторяла она.

И я заглянул. Я прочитал все, что сумел раздобыть, — не только документацию агентства, но и статьи из прессы, серьезную и не очень аналитику. Несмотря на то что объем информации составлял тысячи страниц, возникавшая на основе ее картина казалась мне неполной. Мне не удавалось сопоставить сухие слова с радостной, полной жизни Шумой. Видимо, именно тогда я начал представлять все по-своему: «Она подняла веки. Ее взгляд остановился на плавной дуге голубого потолка…»

Вместо космоса она предпочитала говорить о своих учениках. Уроки для беженцев были идеей Джона, которому очень хотелось найти для Шумы какое-то занятие. Естественно, немало сил у нее отнимала забота о сыновьях, но с каждым годом мальчики становились все самостоятельнее, и у нее появлялось больше свободного времени. Организовать эти уроки и убедить руководство НАСА, чтобы они на них согласились, было непросто, но в конце концов все удалось, и, когда я присоединился к группе, занятия продолжались уже несколько месяцев.

То была часть жизни Шумы, с которой я имел мало общего. Я не присутствовал на уроках — там и без того хватало официальной охраны, чтобы под ногами путался какой-то физиотерапевт, — и лишь издалека наблюдал, как три-четыре раза в неделю по коридорам центра проходит очередная группа учеников. Хотя время от времени они менялись, для меня все они выглядели одинаково — серьезные и робкие, в основном темнокожие, чувствовавшие себя явно стесненно в западной одежде, будто в этом есть что-то неприличное. Они были настолько забиты, что могли даже не знать, кто их учительница. Могло показаться, что они совершенно неопасны.

Я достаю из ящика стола фотографию и смотрю на изображенного на ней мужнину. Все сходится — и ввалившееся, почти полностью черное лицо, и глаза, в страхе смотрящие в камеру, и не застегнутый до конца, криво сидящий вельветовый пиджак.

Через три года после того, как я пришел в группу Барроу, на территорию центра, в то время находившегося в Юте, вторглись террористы. За время пребывания Шумы на Земле это была вторая непосредственная атака, но на сей раз ситуация выглядела опаснее. Вместо прыскающего кислотой сумасшедшего в возрасте далеко за сорок пришлось иметь дело с отрядом примерно из двадцати хорошо обученных и вооруженных молодых мужчин в масках — по сути, с небольшой армией, которая бесшумно перемещалась, прекрасно ориентируясь во внутреннем расположении зданий, и уничтожала каждого, кто оказывался у нее на пути. Они знали сверхсекретные коды безопасности и пользовались украденной картой доступа. И у них был план.

Когда раздался сигнал тревоги, я всего этого не знал. Впрочем, тогда нападавшие волновали меня во вторую очередь — первой моей реакцией было найти Шуму. Помню, как я бежал по коридору, заглядывая в каждую комнату. Сигнал тревоги сводил меня с ума. Шумы нигде не было. Я потянул за ручку последней двери — пусто. Сирена продолжала пронзительно выть. Сбежав по лестнице в подвал, я наконец нашел в путанице коридоров и помещений ящик с переключателями, набрал код на клавиатуре и выключил питание сирены. Наступила тишина.

И тут что-то — может, едва слышный шорох, а может, как мне нравилось думать, шестое чувство следопыта — подсказало мне заглянуть в соседнее помещение. Внутри него, за шкафом со старыми военными делами, я нашел Шуму, близнецов и Кевина Брауна, одного из психологов из группы профессора Гриффина.

— Вы целы? — едва не закричал я.

— Да, — прошептала Шума, бледная, но спокойная. — Нас привел сюда Кевин.

— Хорошая мысль, — я одобрительно кивнул в сторону Брауна. — Но будет еще лучше, если вы покинете здание.

Я знал, что в другом конце главного коридора есть вентиляционная решетка, и единственное, что пришло мне в голову, — добраться до нее.

Подойдя к двери, я выглянул наружу. В боковом ответвлении коридора тянулись продолговатые тени безымянных фигур.

Я попятился, жестом велев Шуме, детям и Брауну снова спрятаться за шкаф. Достав из спрятанной на лодыжке кобуры пистолет, я прижался к стене и снова выглянул в коридор. Их было трое. К счастью, двое стояли ко мне спиной.

В третьего я выстрелил в тот момент, когда он нацелил на меня свое оружие, но я нажал на спуск на долю секунды раньше. Во второго я попал еще до того, как тот успел обернуться. Пуля последнего угодила мне в бок, но следующая вылетела уже из моего пистолета. Третье тело свалилось на пол.

Я тоже упал.

— Ты ранен! — Открыв глаза, я увидел склонившуюся надо мной Шуму.

Я с трудом встал — в любой момент мог появиться еще один враг.

— Заберите мальчиков, — бросил я Шуме и Брауну. — Идем.

Обойдя трупы, мы преодолели довольно большой участок коридора, когда две очередные тени предупредили нас о новой опасности. Моя рана сильно кровоточила, и я знал, что вскоре ослабею. На то, чтобы укрыться или выбрать другой путь, не оставалось времени. Я просто встал напротив них и дважды нажал на спуск.

Мне повезло, и даже очень — никто из них не успел в меня попасть.

Мы пошли дальше. Я чувствовал, как поддерживающий меня до сих пор на ногах адреналин вытекает из меня вместе с кровью. Каким-то чудом я все же добрался до вентиляционной решетки, вырвал ее из стены — выключенная сирена не сработала — и выбрался на другую сторону, а потом помог сделать то же самое близнецам, Шуме и Брауну.

— Дальше… — Я показал в сторону неосвещенной зелени.

Нужно было отойти как можно дальше от здания, но для меня последние метры стали настоящим мучением. Когда на краю парка мы наткнулись на группу вооруженных охранников из центра, я потерял сознание.

Два дня спустя я очнулся в больнице. История покушения к тому времени была хорошо известна. За ним стояла Церковь Второго двойного пришествия, точнее — полтора десятка высокопоставленных священников и самых влиятельных сторонников, которые заявляли, что не собирались никому причинять вреда — напротив, хотели спасти мальчиков и их мать, введя их в лоно Церкви, где мог бы наконец развиться их подавленный божественный потенциал и где им ничто не угрожало бы.

В самом деле? Сомневаюсь. В религиях есть тенденция к почитанию мертвых богов.

Их шпионом в центре, поставлявшим информацию, оказался Тинаше Ивеала, один из беженцев и учеников Шумы.

Я снова гляжу на смотрящие с фотографии испуганные глаза Ивеалы, пытаясь увидеть в них ум и хитрость, которые позволили бы ему подсмотреть коды безопасности и украсть у охранника карту доступа так, что тот не замечал ее отсутствия весь день. А может, ум ему вовсе не требовался? Может, хватило отчаяния? Дочь и тяжелобольная жена Тинаше Ивеалы гнили в африканской тюрьме; деньги от Церкви Второго двойного пришествия должны были пойти на их освобождение, взятки для охранников и чиновников, завышенные выплаты для организаторов нелегального бегства в рай западной цивилизации.

Я никогда не говорил с Шумой о предательстве ее ученика. Мы вообще почти никогда не затрагивали тему событий того вечера. Однажды, несколько месяцев спустя, уже в другом центре, на другом конце страны, мы сидели вместе перед телевизором, и Шума, переключая с пульта каналы, наткнулась на репортаж о Церкви Второго двойного пришествия.

Церковь основал некий Эд Никас, канадец с греческими корнями, еще тем памятным летом, когда человечество ожидало посадки объекта Мюррея. Естественно, тогда она еще называлась не Церковью Второго двойного пришествия, а Церковью Ноябрьского конца, ничем особенным не выделяясь среди десятков других подобных религиозных групп, возникавших в то время по всему миру. Однако четырнадцатого ноября, в тот день, когда корабль вышел на орбиту, случилось необычное — Эд Никас умер. Он не покончил с собой, не был убит другим членом своей организации, хотя таких случаев было немало. Никас, здоровый мужчина в расцвете сил, умер естественной смертью, что подтвердили несколько независимых врачебных экспертиз. Таким образом, у Церкви — быстро соответственным образом переименованной — появился первый пророк и мученик, а также слава, которую та использовала для своего послания человечеству.

— Бог наконец приходит ко всем людям, а не к одному народу и не к жителям какой-то определенной территории. Он нашел способ обратиться ко всем жителям Земли сразу…

Какое-то время мы слушали, как на экране телевизора молодая рыжеволосая женщина восторженно вещает о важнейших истинах веры Церкви Второго двойного пришествия.

— Все это ни к чему… — загадочно вздохнула Шума.

И тут, сидя рядом с Шумой, которая снова сменила канал и теперь смотрела середину «Чужого», я вспомнил, что в начале нашего знакомства она рассказывала мне, как разные специалисты учили ее языку.

— Только представь себе, — говорила она, и в ее глазах вспыхивали огоньки. — Продолговатое лицо, запавшие веки, меланхоличный взгляд, узкие бледные губы… и он корчит какую-то физиономию. Сжимает губы, двигает их уголками и так многозначительно при этом смотрит… Я думала, с ним что-то случилось, может удар, хотя тогда, конечно, я такого слова не знала. И что оказалось? Он мне радость показывал! Улыбку и веселье!

Радость, любовь, добро — о том, чтобы научить ее эти понятиям, позаботились другие. Горе, ненависть, зло — этому ее научила жизнь.

Сидя на диване рядом с Шумой, глядя, как от Чужого в панике убегает экипаж «Ностромо», и воспроизводя в памяти сцену, в которой Шума подшучивает над учителем, я вдруг затосковал по свободе и доверию, когда-то бывшему между нами. После покушения в поведении Шумы чувствовались холод и отстраненность.

Думаю, она начала догадываться.

— Она утверждает, что не знает больше ничего сверх того, что уже рассказала, — сообщил Джон Барроу во время нашей первой встречи. — Я ей верю, но тем более боюсь того, чего она не осознает.

— Не понимаю.

Барроу потянулся к чашке с кофе, но передумал и снова поставил ее, не сделав глотка.

— Я долго над этим думал, собственно и сейчас думаю, просто не могу перестать… В один прекрасный день на Землю садится космический корабль, внутри — рожающая женщина… Что-то это должно значить. Просто должно. Я проанализировал все варианты, почти рассчитывал вероятности… знаю, невозможно… но я… Впрочем, неважно, — он махнул рукой. — Важно, что я уверен — рано или поздно что-то… что-то случится, не знаю… в ней пробудится нечто чуждое, которое сейчас спит… А может, произойдет нечто иное, невообразимое. Нечто… страшное. Мы должны быть к этому готовы и в случае чего, — он достал из кармана пистолет и подвинул его по столу ко мне, — действовать соответственно.

Я не пошевелился.

— А мальчики? Ты говоришь о женщине, а может, настоящая опасность нам грозит с их стороны?

— Возможно, но предчувствие мне подсказывает, что близнецы — нечто вроде дымовой завесы. Главное — она.

Какое-то время мы молчат, глядя на лежащее между нами оружие.

— Решишься? — спросил наконец Барроу.

Я кивнул.

Так я стал тайным охранником Шумы, ее ангелом-хранителем — вернее, ангелом-хранителем человечества.

Ангелом-хранителем человечества и палачом Шумы.

Догадываться она начала, в первую очередь, из-за пистолета. Внутри нашей группы оружие было официально запрещено — да, нас окружали вооруженные до зубов охранники, но внутренняя территория, где пребывали Шума, мальчики и вся исследовательская группа, по определению должна была считаться демилитаризованной зоной. Тогда зачем физиотерапевту носить при себе оружие? Зачем он так тщательно прятал его под штаниной? Почему ему все это позволялось? Ведь никто не сумел бы так просто пронести пистолет в центр…

— Но почему я? Почему ты выбрал именно меня?

Барроу провел рукой по подбородку.

— Во-первых — твоя подготовка астронавта. Ты во всем разбираешься, тебе не нужно ничего объяснять. А во-вторых…

— А во-вторых?

— Что ж… мне не нужен тот, кто увяз во всем этом по уши и завязан на существующую в агентстве систему. Мне нужен тот, кто в надлежащий момент сумеет принять правильное решение, не оглядываясь на интересы НАСА или правительства. А у тебя был перерыв, ты отошел от дел…

Я мысленно усмехнулся. У тебя был перерыв, ты отошел от дел… Пожалуй, впервые кто-то столь изящно назвал годы, когда я работал продавцом в ночном магазине и охранником на складе.

Примерно через полгода после атаки со стороны Церкви Второго двойного пришествия Джон снова пригласил меня к себе в кабинет. Сев в кресло, он показал мне на стул напротив и долго молчал.

— Он вернулся, — наконец тихо проговорил он.

— Вернулся? Кто вернулся?

— Рак. И на этот раз он меня уже не отпустит.

Когда Джон заболел в первый раз, врачи не давали ему никаких шансов. Редкая и исключительно злокачественная разновидность рака печени — именно по причине такого диагноза он стал искать того, кто мог бы взять на себя его важнейшую обязанность после его смерти. Именно потому он со мной и связался.

Однако после полугодового лечения, предпринятого практически ради формальности, опухоль исчезла. Врачи говорили о чуде.

Возвращение болезни закончилось не столь счастливо. Через несколько месяцев после нашего разговора в кабинете я оказался на похоронах Джона, во время которых мне пришлось пережить боль утраты друга, пронизывающий декабрьский мороз и ненависть, которую я увидел в глазах Мэнди Барроу — ненависть к отсутствовавшей среди соболезнующих Шуме, ненависть одной женщины, ревнующей к другой.

Когда я познакомился с Шумой и впервые увидел, как Уилл и Боб тянут за руки мать и Джона, уже тогда подумал, что они выглядят как семья — женщина, мужчина, двое сыновей. Они проводили много времени вместе, и было видно, что общество друг друга доставляет им удовольствие. А иногда мне казалось, что совместные забавы с близнецами — фрисби, мяч, теннис, триумфальные объятия команды-победительницы — были для Джона и Шумы лишь поводом, чтобы взяться за руки, коснуться друг друга, ощутить близость.

После смерти Джона в группе образовалась дыра, которую было невозможно заполнить. Барроу был для нее больше, чем начальником, — сердцем всего предприятия, именно он удерживал нас вместе.

Андраш Керекеш ушел из группы почти сразу. Вскоре его примеру последовал профессор Виктор Гриффин, увлекший за собой большую часть психологов. Оба оправдывали свой уход научными соображениями и ждавшей их работой, хотя на самом деле Шума и мальчики уже много лет не давали нового материала для исследований, и как Керекеш, так и Гриффин раньше занимались, как бы неофициально, другими проектами. Потом ушла генетик Катя Боровски, и от первоначального коллектива осталась половина. Единственным новым приобретением стал Эндрю Холл, которого назначили преемником Джона. Холл был молод и энергичен, но, когда уходили Керекеш, Гриффин и другие, он не сделал ничего, чтобы убедить их изменить решение. Он называл себя биологом, хотя, честно говоря, нисколько не походил на ученого. Каждый раз, думая о нем, я не мог отогнать прочь неясные подозрения.

Шума тоже ему не доверяла, хотя никогда и не говорила об этом вслух. После покушения со стороны Церкви Второго двойного пришествия прошло почти два года. Время слегка стерло воспоминания о той кошмарной ночи, и, даже если Шума начала догадываться о моей истинной роли в группе, она, похоже, пришла к выводу, что ее подозрения необоснованны. А может, просто примирилась с данным фактом? Она превосходно владела умением принимать как должное то, чего не могла изменить, — этому она училась уже пятнадцать лет, беспрекословно подчиняясь распоряжениям агентства.

Как бы там ни было, дистанция между Шумой и мной исчезла. Мы снова проводили много времени вместе, и она снова делилась со мной своими заботами и радостями.

Только теперь речь шла, в основном, о заботах — неопределенных страхах, неясных опасениях. И все они сосредоточились вокруг Уилла и Боба.

Чуть позже оказалось, что дурные предчувствия Шумы были небезосновательны. Кризис наступил, когда мальчикам исполнилось шестнадцать. Все началось с дурного настроения — близнецы со всеми ссорились, вели себя невежливо, даже вульгарно. Их поведение вскоре стало невыносимым.

— Да что с вами?! Вы ведь только хуже делаете и себе, и матери! — заорал я на них, когда во время очередной попытки заговорить в ответ наткнулся на молчание и насупленные лица.

Я стиснул зубы, пытаясь успокоиться и зная, что криком ничего не добьюсь.

— Мне-то вы можете доверять? — вздохнул я. — Я столько лет вас знаю, наверняка сумею понять, что вас тревожит.

— Тебе никогда нас не понять! — взорвался один из близнецов. — Ты можешь в любой момент отсюда выйти. Пройти через дверь, махнуть пропуском перед носом охранников — и мгновение спустя окажешься снаружи. А мы на всю жизнь обречены на эти стены и коридоры, убогий сад, пару скамеек на газонах…

В самом начале, сразу после посадки корабля, Шуму и детей держали на секретной военной базе в Аризоне. Но вскоре в связи с потенциальной опасностью их перевезли в небольшой центр на Аляске, где, как вскоре выяснилось, были неподходящие условия для Уилла и Боба, которым исполнилось несколько месяцев от роду. Последовал переезд в Неваду, затем — в Дакоту, где имелась подходящая обстановка для подобного рода почти постоянных гостей: бунгало, расположенные в красивом парке. Именно там, однако, случилась история с безумцем, прыскавшим едкой кислотой, после чего приняли решение, что с этого момента они не будут нигде оставаться дольше шести месяцев. Колорадо, Оклахома, Айдахо, снова Колорадо, Висконсин и еще несколько — постоянные переезды с места на место. Когда я к ним присоединился, они жили в Алабаме, потом нас перевели в Нью-Мексико, а затем — в Монтану. Последовательность дальнейших переездов я не помню, в голове остался лишь калейдоскоп мест, залов, коридоров, столовых и карусель названий: Огайо, Южная Дакота, Аризона, и так далее, и так далее.

— …а мы хотим нормальной жизни, как все в нашем возрасте! Ходить в обычную школу, иметь друзей! Хоть какой-то шанс на будущее за этими стенами!

Я посмотрел на них — на два ожесточенных шестнадцатилетних лица с первым пушком над губами. Посмотрел так, будто видел их в первый раз.

И тут до меня дошло, него они хотели на самом деле. Они хотели свиданий с девушками, поцелуев, ласк, первого секса. Мне тоже когда-то было шестнадцать.

…посмотрел и молча вышел. Жизнь за стенами им никто не мог предложить: ни я, ни Шума, ни даже НАСА или правительство.

Мальчики не могли с этим смириться, но тот разговор что-то изменил в их настрое. Они перестали сидеть, насупившись, у себя в комнате и решили действовать. Придумав, как решить проблему, они отправились к Холлу.

Я как раз был у него в кабинете с каким-то отчетом в руках. До сих пор помню, с какой верой в голосе близнецы объявили о своем предложении:

— Вы утверждаете, что держите нас здесь ради нашей безопасности, что люди никогда нас не примут и всегда будут видеть в нас «чужих», чудовищ в человеческой шкуре. Мы хотим убедить их, что все иначе, и мы такие, как все. Пригласите журналистов и покажите им, как мы живем…

Этот план…

…на мой взгляд весьма глупый…

…был принят.

Я не мог в это поверить и уже сам пошел разговаривать с Эндрю Холлом.

— Думаешь, я этого не знаю? — вздохнул он, когда я закончил. — Я каждую неделю читаю письма с угрозами, которые приходят в агентство. Мы отслеживаем деятельность наиболее опасных лиц и организаций — поскольку возникают и такие, целые группы, объединенные общей целью. Их меньше, чем раньше, но все равно хватает. Ты бы удивился, узнав, сколько людей желают смерти Шуме и мальчикам.

— Тогда почему вы согласились на эту безумную идею?

— Скажем так — хотим прощупать почву, проверить, какая будет реакция.

— Заодно дав близнецам ложную надежду?

Эндрю пожал плечами.

— Возможно, мы ищем третье решение.

— Третье решение?

— Есть определенные планы, давление…

Он мог не продолжать.

— Церковь Второго двойного пришествия, — с отвращением процедил я.

Случившееся два года назад покушение нисколько не повредило Церкви. Напротив, каким-то непонятным мне образом ее популярность и значение возросли. Она стала влиятельной и уважаемой организацией, наполовину религиозной, наполовину политической. На последних выборах в конгресс ее представители без труда получили несколько мест.

— Церковь Второго двойного пришествия, — повторил я. — Я понимаю, что содержание Шумы и мальчиков — немалая нагрузка для агентства. Средства, люди… Но — отдать их им? После того, что случилось два года назад?

— Это все пустые рассуждения, — отрезал Холл.

Взглянув на его лицо, я понял, что о продолжении дискуссии не может быть и речи.

Все началось несколько недель спустя. Сперва были фотосессии.

Две первые удались на славу. Мальчики выглядели так естественно, насколько вообще было возможно: они смотрели спортивные передачи по телевизору, объедались спагетти, играли в теннис и занимались на тренажерах. Третья же оказалась катастрофой. Ее результатом стали полтора десятка тщательно поставленных, но вполне обычных фотографий — и одна, сделанная случайно во время перерыва, изображавшая Уилла и Боба, которые сидели, вернее, полулежали на раскладных стульях. Их глаза были закрыты, ноги вытянуты, пальцы поднятых рук сплетены на затылках. Прожектор, который несколько мгновений назад помогал подчеркнуть естественность поведения мальчиков, освещал их почти горизонтальным снопом света, отбрасывая на пол две длинные резкие тени в форме крестов, роль поперечных перекладин в которых играли закинутые за голову руки.

Именно эта фотография обошла весь мир, вызвав сенсацию.

Уилл и Боб, однако, не собирались легко сдаваться и перешли ко второму этапу своего плана — интервью.

Состоялось лишь одно — и не более. Мальчики ждали вопросов об их повседневной жизни, интересах, планах и мечтах. Но спрашивали их совсем о другом.

— Мать рассказывала вам об отце?

— Отце?

— Да, вашем отце.

— Нет… Хотите, я вам кое-что покажу? Я принес тетради, в которые мы вклеивали фотографии любимых спортсменов…

— Это все очень интересно, но все-таки вспомните — мать никогда не упоминала о вашем отце? Даже словом?

— Вы что, в самом деле не знаете? — В голосе мальчика прозвучали раздраженные нотки. — Матери неизвестно, кто наш отец.

Раздражение близнецов росло. Под конец от их любезности не осталось и следа.

— Некоторые называют вас Началом и Концом. Кто из вас кто? — спросил журналист.

— Я — Конец, а он — Начало, — сказал один из братьев.

— Ты… то есть?

— Уилл, — с деланой вежливостью представился он. Второй брат в разговор не вступал. — Или Боб. Уилл, Боб, Конец, Начало — не все ли равно?

На этом все и закончилось. Следующие встречи с журналистами отменили.

У меня сложилось впечатление, что результат, как выразился Холл, «прощупывания почвы», не удовлетворил агентство. Но больше всего расстроены были, естественно, мальчики. Похоже, они и впрямь рассчитывали, что их затея удастся, верили, что смогут жить обычной жизнью, за стенами центров. Мне было тяжко смотреть на их разочарование.

Задействовав несколько винтиков в большом военно-политическом механизме, частью которого я был много лет, я убедил несколько человек сделать вид, будто они ничего не замечают, дал на лапу кому надо и устроил так, чтобы раз в месяц в центр пускали двух доверенных девушек — потребовавших за это доверие и дополнительный риск, связанный с «чужими», плату в несколько раз выше обычной ставки. Они проводили ночь с близнецами.

Со временем настроение близнецов значительно улучшилось — наверняка благодаря визитам девушек, но мне также казалось, что они смирились с судьбой. Жажду к учебе они, однако, утратили, перестали заниматься и спортом, хотя продолжали смотреть футбольные матчи по телевизору. Больше близнецы почти ничем не занимались. Они погрузнели, даже будто постарели. Иногда, когда я смотрел, как они, одетые в широкие фланелевые рубашки и просторные штаны, сидят на диване — две одинаковые груды жира, водящие параллельными взглядами за мячом на телеэкране, — мне казалось, что в семнадцать лет они ушли на пожизненную пенсию, и, когда я увижу их в следующий раз, в их волосах появятся седые пряди, а на руках — старческие пятна.

Такое положение дел мало кому мешало. Лишь в глазах Шумы блестели слезы, когда она смотрела на изменившихся сыновей. Она часами просматривала старые фотографии и видеозаписи, на которых Уилл и Боб, юные, смеющиеся и полные жизни, играли на качелях, которые раскачивал Джон Барроу, или, чуть постарше, играли со мной в мяч на миниатюрном стадионе в центре в Айдахо.

Я проснулся весь в поту. Мне снова снился тот же сон.

Вижу озеро, в глади которого отражается круглая луна. Из воды выныривает Шума. Ее кожа блестит от влаги. Нагая, она садится рядом со мной на траву.

— Не думала, что получится, — говорит она.

Вздохнув, она подставляет лицо луне, точно так же, как в любой летний день поступают на пляже сотни загорающих женщин. Только на них падает солнечный свет, а не холодный, отраженный серебристым шаром. Ее жест кажется мне милым и трогательным. Я понимаю, что, если этой ночью Шума меня кое о чем попросит, я соглашусь.

И она просит.

— У меня есть еще одно желание, — шепчет она, склоняясь надо мной.

На ее губах — вкус звездной пыли; тело гладкое, как поверхность космического вакуума. А потом, когда все заканчивается, мы падаем на траву. Лежим в тишине, вслушиваясь в собственное дыхание, постепенно возвращающееся к обычному ритму. Протянув руку к отброшенной в сторону куртке, я достаю из кармана пистолет и стреляю Шуме между глаз.

А затем просыпаюсь в смятой, мокрой от пота постели, с горьким привкусом во рту.

Так же, как сегодня.

Сон этот отчасти правдив.

Шума очень любила плавать. В закрытых центрах в ее распоряжении имелся лишь бассейн, да и то не везде. Но, если такая возможность была, она могла плавать часами. Я знал, что ей очень хотелось когда-нибудь искупаться в настоящем озере — в ее положении это было недостижимой мечтой. Она упомянула об этом лишь однажды, но я запомнил, и как-то раз в середине жаркого лета, которое мы провели в маленьком и тесном центре в Колорадо, когда я случайно услышал, как охранники говорят про ремонт системы безопасности, мне в голову пришла безумная идея.

Похоже, у меня слабость к недостижимым желаниям — я сам ношу в сердце мечту, которая никогда не исполнится.

Внутреннюю систему мы преодолели с помощью моей карты доступа, а потом попросту вскарабкались на стену и спрыгнули на другую сторону. Тревога не сработала — внешнюю систему отключили на всю ночь.

Мы сели в мой давно отслуживший пикап. Всю почти двухчасовую поездку Шума молчала, сжавшись в комок на сиденье, словно боялась, что ее в любой момент может кто-то узнать. Честно говоря, я тоже этого боялся.

Она расслабилась, лишь когда мы добрались до места, а когда погрузилась в черную будто смола воду, к ней вернулось обычное хорошее настроение: она радовалась как ребенок, смеялась и плескалась, покрывая рябью поверхность озера.

Выйдя наконец на берег, Шума села на траву рядом со мной, нагая и слишком счастливая, чтобы испытывать неловкость. Ее вьющиеся волосы распрямились от влаги, дыхание участилось. Она подставила лицо луне.

— Я могла бы остаться тут навсегда, — сказала она.

Посмотрев на часы, я вслух выругался.

— Пора возвращаться.

Возвращение в центр прошло без проблем. Короткая летняя ночь постепенно сменялась бледным рассветом, но внешняя система по-прежнему не действовала.

Мы никогда не говорили о той ночи — словно наша тайна была столь велика, что нам приходилось скрывать ее даже друг от друга.

Так что сон этот отчасти правдив.

И от этого только хуже.

За окном было еще темно, но я отбросил одеяло и пошел в ванную. Холодный душ слегка меня взбодрил, но я знал, что последствие сновидения — странное чувство нереальности — будет сопровождать меня большую часть дня. Так бывало каждый раз.

Одевшись, я сменил постель и лишь затем посмотрел на часы, на которых не было и пяти. И все же я решил выйти из здания, немного подышать свежим воздухом. По пути подумал о кофе, но, вместо того чтобы свернуть в небольшую общую кухню, неожиданно для себя самого набрал код доступа и прошел через дверь, отделявшую жилое крыло от дневного. Пройдя по длинному коридору, вдоль которого тянулись пустые в это время залы, я перешел в следующее крыло, потом еще в одно, поднялся по лестнице, преодолел несколько десятков метров пустого коридора и наконец оказался у цели — в той части здания, где находились кабинеты начальства, перед автоматом, варившим лучший кофе во всем центре.

Я уже собирался нажать кнопку (черный двойной без сахара), когда послышались шаги, и я спрятался за кофемашиной.

— …так же, как восемнадцать лет назад. Сигнал, эхо, все иные параметры, только теперь их больше, намного больше, — возбужденно говорил незнакомый голос.

— Невероятно, — я узнал характерную хрипотцу Роберта Бека, нашего главного физика и заядлого курильщика. — Когда зарегистрировали в первый раз?

— В несколько минут после полуночи. Мне сообщили час назад, и я сразу…

Они прошли мимо. Вскоре их голоса и шаги стихли.

Я сразу двинулся назад. Нужно было как можно скорее оказаться в жилом крыле.

Там меня встретила глухая тишина, вдруг показавшаяся враждебной, хотя в такое время — в начале шестого утра — в ней не было ничего необычного. И все же я ей не доверял; несколько мгновений подозрительно прислушивался… И оказался прав. Тишину в коридоре нарушили два почти одновременных выстрела.

Я сорвался с места. До этого никаких планов у меня не было, но теперь я знал, что делать.

Шума не спала, явно разбуженная стрельбой, и уже одевалась.

— Быстрее, — я схватил ее за руку и потащил к двери.

В коридоре мы едва не столкнулись с несколькими охранниками. «Опоздал», — подумал я, теряя надежду, но вспомнил про выстрелы. Присутствие охраны необязательно было связано с таинственными сигналами, о которых говорил Бек с незнакомцем.

— Там… стреляли… Я ее забираю, — я показал на Шуму. Она хотела что-то сказать, но я ей не позволил, сильнее сжав ее руку.

Не дожидаясь их реакции, мы помчались по коридору. Охранники побежали в другую сторону. Их быстрые шаги удалялись с каждой секундой.

Обрадованный успехом, я проделал тот же трюк с очередными охранниками.

— В здании террористы. Нужно его покинуть, — бросил я на бегу у первого и второго поста.

За стенами центра мы остановились.

— Мальчики… Нужно за ними вернуться, — выдохнула наконец запыхавшаяся от бега Шума.

— Ими займутся, не беспокойся, — я снова крепко схватил ее за руку.

Я не стал ничего ей объяснять, промолчав о том, что, по моему мнению, означали два выстрела, раздавшиеся в центре чуть раньше.

Два одинаковых, словно близнецы, выстрела…

Я тащил Шуму в сторону площадки, где стоял мой автомобиль, стараясь не думать о том, что стало с ее сыновьями.

Раньше у меня хватало времени для размышлений на эту тему — все годы, которые я провел в команде Барроу, и после его смерти. Когда во время первого разговора я спросил про мальчиков, Джон, по сути, от меня отмахнулся.

— Близнецы — нечто вроде дымовой завесы. Главное — она, — сказал он.

Сам я тоже считал, что главное — Шума, но мне показалось странным полное пренебрежение Уиллом и Бобом. Особенно после, когда я лучше узнал Барроу и понял, как он работает: методично, тщательно, не оставляя ничего на волю случая. Именно тогда мне стало ясно, что ангелов-хранителей вроде меня наверняка больше — один ответственный за обоих мальчиков, или двое независимых, каждый стережет своего близнеца.

После инцидента с штурмовым отрядом, подосланным Церковью Второго двойного пришествия, мои подозрения пали на Кевина Брауна, который, когда раздался сигнал тревоги, увел мальчиков и Шуму в укрытие в подвале. Он вел себя так же, как вел бы себя я, реализуя одну из целей, которую с самого начала поставил передо мной Барроу — защитить Шуму от человечества.

А сегодня под утро Браун или, если мое предположение было неверным, кто-то другой из нашей группы, решил, что пришло время реализовать другую цель — защитить человечество от «чужих». Получив известие о приближающихся к Земле кораблях, он принял решение — достал пистолет, который наверняка носил, как и я, в кобуре на лодыжке, и дважды выстрелил, целясь в головы с вьющимися каштановыми волосами.

— Больно! — крикнула Шума.

Я отпустил ее и только теперь почувствовал, сколько силы вложил в собственные пальцы, сжимавшие ее руку.

— Извини.

Я знал, что, если хочу сохранить рассудок, нужно выбросить из головы образ, столько лет преследовавший меня во сне и наяву, — пистолет, нацеленный в голову с каштановыми волосами.

Пистолет этот держит моя рука, а из-под вьющейся челки смотрят глаза Шумы.

— Извини, — повторил я, когда мы уже сели в машину.

Шума не ответила, сжавшись в комок на сиденье.

Я вспомнил тот единственный раз, когда мы ехали вместе в автомобиле.

— Смотри, совсем как тогда, — я показал на узкую дорогу впереди, пустую в столь раннюю пору. — Полагаю, ты и на этот раз не взяла с собой купальник…

Она посмотрела на меня пустыми глазами.

Я сосредоточился на езде. Плана у меня не было, просто ехал прямо.

Часа через два я увидел два ряда одинаковых крыш небольших бунгало и большой щит с ценами за сутки. Заведение в старом стиле — именно такое мне и требовалось.

К администратору я пошел один, велев Шуме лечь на сиденье. Потом, под предлогом необходимости достать сумку из багажника, подъехал к самым дверям снятого домика, что позволило ей незаметно пробраться внутрь.

— И что дальше? — спросила она, безуспешно пытаясь включить телевизор — я предусмотрительно не купил ни одного пакета программ. — Нужно выяснить, что там случилось. И что с мальчиками.

— Поеду в ближайший город и немного осмотрюсь. А ты останься.

Полчаса спустя я сидел за столиком в кафе, пил кофе и смотрел стоявший в углу телевизор, передававший новости. О событиях в центре никакой информации не было. О направляющихся к Земле кораблях «чужих» тоже.

Решив подождать, я нескольких часов переходил из ресторана в ресторан. Потом начал посещать бары, а кофе и апельсиновый сок сменил на виски. Когда я наконец сел в машину, был уже вечер. Тянуть дольше было нельзя.

У дверей бунгало я слегка задержался, размышляя о том, что застану внутри. Будет ли там еще Шума? Уходя, я не стал запирать дверь на замок. Может, мне хотелось, чтобы она сбежала?

Шума не сбежала. Она сидела на диване в темной комнате, подобрав ноги и повернувшись к чуть более светлому прямоугольнику окна. Маленькая и беззащитная. И наверняка усталая, голодная и крайне встревоженная. Но она осталась здесь. Она ждала меня. Может, Джон все-таки был прав?

— Я вижу, что происходит, — с трудом проговорил он. Он лежал на больничной койке, подключенный к приборам, в которых пульсировало больше жизни, чем в нем. — Она выбрала тебя, — его голос его звучал как тихий скрип, вызывая в моей голове образ трущегося о стекло пенопласта.

— Ничего не говори.

— Не веришь, — снова заскрипел он. — Когда-то она выбрала меня, но теперь я ей не нужен. Потому и… — Не договорив, он взглянул на свое исхудавшее тело. — Теперь у нее есть ты, — добавил он.

Я посмотрел ему в глаза. Он был в сознании и не бредил.

— Ничего не говори, — повторил я.

На этот раз он меня послушал, а может, просто лишился сил. Он закрыл глаза.

Я постоял еще несколько минут, вслушиваясь в размеренные звуки больничной аппаратуры, потом вышел.

То был последний раз, когда я видел Барроу.

Я откашлялся, давая ей понять, что пришел. Она шевельнулась: изменила положение рук и слегка повернула голову — больше ничего. Но этого хватило, чтобы я почти физически почувствовал словно удар — исходящую от нее силу.

Эту силу я хорошо знал. Она много лет ассоциировалась у меня с Шумой, как нечто неопределенное, приковывающее внимание и подчиняющее своей воле, нечто неуловимое и не поддающееся описанию словами…

Улыбка, отражение солнца в карих глазах, чуть опущенные веки…

До сих пор мне удавалось противостоять ее силе, но я никогда не ощущал ее так, как сейчас, в темной комнате снятого домика, едва видя силуэт Шумы и замечая ее движения. Она словно зарядилась мощной энергией, будто…

Да, вполне возможно. Лицо, повернутое к окну, небу и движущейся по нему далеко в тишине холодного космоса эскадре белых продолговатых кораблей…

…будто началось то, что предсказывал Барроу.

Я напряг мышцы на ноге, ощутив холодную кожу кобуры.

— Почему ты сидишь в темноте? — с притворным спокойствием спросил я. Подойдя к окну, задернул занавески и лишь затем щелкнул выключателем.

Что-то в ее глазах меня поразило.

Я утратил иллюзию чувства безопасности, которую мгновением ранее мне давал прилегающий к лодыжке пистолет. «Слишком поздно», — подумал я. Это следовало делать раньше…

Пистолет, нацеленный в голову с каштановыми локонами.

…теперь было слишком поздно.

Она вскочила с дивана.

— Я принес поесть.

— Что с мальчиками?

— Ты не голодна?

— Что с моими сыновьями?!

— В новостях ничего не было.

Она несколько мгновений переваривала услышанное.

— Ты связывался с кем-нибудь из центра?

Я покачал головой.

— В таком случае нужно туда вернуться, — решительно заявила она и направилась к двери.

— Шума, это нелучшая идея. Там небезопасно. Ты же слышала выстрелы.

Она остановилась.

— Я ничего не слышала. О выстрелах я знаю только от тебя.

— Тогда почему ты была уже на ногах?

— Потому что чуть раньше зазвонил будильник. Я всегда встаю в это время.

Я вздохнул.

— Ладно, выстрелов ты не слышала, но их слышал я. Там в самом деле что-то случилось.

— Много часов назад. Теперь наверняка все под контролем. Нужно туда ехать, — она снова направилась к выходу.

— Я никуда не поеду.

Не мог же я рассказать ей все — об обрывках разговора в коридоре; о том, что сигнал такой же, как восемнадцать лет назад, но теперь… теперь их намного больше. Я не мог ей об этом сказать, по крайней мере пока не решу, что это значит для меня. Для меня и для Шумы.

Она окинула меня долгим взглядом. Я выдержал его, не отвернулся.

— Что ж, сама справлюсь. Дай мне ключи от машины.

— Ты не умеешь водить.

— Ты прав, машина мне ни к чему. Пойду в полицию, они меня отвезут. Наконец-то воспользуюсь тем, что все знают меня в лицо.

Она нажала на ручку, но дверь не открылась.

Я дал ей шанс только один раз — лишь утром я не повернул ключ в замке.

Шума посмотрела на меня, и удивление на ее лице постепенно сменилось пониманием. Она сгорбилась, блеск в глазах погас, и вся ее мощь, вся странная сила, исходившая от нее мгновение назад, которая все эти годы…

Улыбка, отражение солнца в карих глазах, прищуренные веки…

…все эти годы медленно, словно капля, точащая камень, пробивала дыру в моем сердце, внезапно исчезла. Опустив плечи, Шума снова села на диван и закрыла лицо руками.

— Не драматизируй, все делается ради твоей безопасности.

Она не ответила.

— Помнишь, как было здорово той ночью, когда мы выбрались на озеро? И снова может быть так же. Ты тогда сказала, что могла бы остаться там навсегда. Если хочешь, можем поискать какой-нибудь пруд в окрестностях и съездить на ночную прогулку.

Шума отняла руки от лица.

— Ты, вообще, о чем?

— О нашей ночной поездке на озеро.

Она уставилась на меня широко раскрытыми глазами.

— Такого никогда не было. Ты что-то путаешь. Может, тебе приснилось?

Я смотрел в ее полные искреннего замешательства глаза, в которых чувствовался неподдельный страх…

Карие.

…и вдруг усомнился в том, как все было на самом деле. Тот сон снился мне много раз, ночь за ночью: ее мокрые волосы и лицо, подставленное свету, отраженному от лунного диска… Может, это с самого начала был лишь сон?

Я не сводил глаз с лица Шумы, но внезапно передо мной вместо ее карих глаз возникли окруженные сеточкой морщин глаза Мэнди Барроу.

— Как Джон мог так со мной поступить! — Слова быстро вылетали из ее рта, и дыхание на пронизывающем морозе превращалось в голубоватый туман. — Как он мог привезти ее в наш дом?! Неужели он не видел, кто она? Хитрая, коварная сука!

Если Шума знает о кораблях, и если их появление — часть плана, некой миссии, начавшейся в момент ее высадки на Землю, она не допустит, чтобы усилия последних восемнадцати лет пошли прахом, и сделает все, чтобы сбежать от меня: солжет, попытается мной манипулировать, изобразит страх. Она убедит меня в чем угодно: что не было никаких выстрелов, и даже в том, что нет никаких кораблей; что мне все послышалось, а странный разговор относился к чему-то другому. Потом точно так же она обманет ученых в центре — если я позволю ей туда вернуться, — убедив их в своей невиновности. Я сам почти дал ей себя провести. Я, нанятый Барроу специально для того, чтобы в нужный момент нажать на спуск.

Наклонившись, я вытащил из-под штанины пистолет.

— Мне действительно очень не хочется этого делать, — глухо проговорил я.

— Так не делай.

— Придется.

— Подумай о моих сыновьях. Я все еще нужна им. Даже больше, чем когда-либо.

Уилл и Боб. В моем воображении на мгновение возник образ двух голов с обожженными порохом дырками в висках, а сразу после вспомнилась сцена, виденная много лет назад: теплый весенний день, Шума и мальчики, веселые и радостные, носятся по прилегающему к центру парку. Рука, в которой я держал оружие, слегка опустилась.

— За кого ты меня, собственно, принимаешь? — спросила Шума.

Я пожал плечами.

— Ты столько лет меня знаешь. Должен же ты был составить хоть какое-то мнение?

Я молчал.

— Агентство постепенно приходит к выводу, что мы — один из многих бесплодных проектов, только более долгих, чем другие. Эндрю Холл с удовольствием продал бы меня Церкви Второго двойного пришествия, где я могла бы играть роль Бога или, чуть скромнее — Божьей Матери. Как думаешь, нимб был бы мне к лицу? А как насчет мученичества? — Не дожидаясь ответа, она продолжала: — Джон… У Джона тоже было свое представление обо мне. Он считал, что именно мне обязан своим чудесным исцелением. Когда он заболел во второй раз, я не могла посмотреть ему в глаза. Он думал, что и к этому я приложила руку. Другие — там, снаружи, — она кивнула в сторону занавешенного окна, — считают меня чудовищем, воплощением зла, дьяволом… У каждого есть свои мысли на этот счет. А для меня это пустые слова. Бог, исцелитель, чудовище, дьявол, ангел, даже человек — лишь звуки, которым вы меня научили. Я знаю одно — что значит быть собой. Шумой, матерью моих сыновей.

Внезапно она оказалась совсем рядом со мной, почти касаясь дула пистолета.

— Джон как-то сказал мне, что подобный опыт имеет каждый, но мне не повезло в том, что другие всегда будут решать за меня, кто я. Похоже, он имел в виду тебя, верно? Именно на тебя он возложил эту неблагодарную обязанность. Он дал тебе свободу действий. И пистолет, — она посмотрела на оружие в моей руке. — Еще раз спрашиваю — за кого ты меня, собственно, принимаешь?

Я знал, что не в состоянии ответить на этот вопрос. И что, пока я не решу, не смогу нажать на спуск.

Рука, в которой я держал оружие, опустилась.

Шума метнулась ко мне, выбросив вперед руки.

Я даже не удивился — не мог же я ожидать, что она обнимет меня и одарит полной доверия улыбкой, после того как я несколько минут назад угрожал ей смертью. Меня удивило лишь, насколько она сильная и ловкая. Некоторое время мы боролись почти на равных, но в какой-то момент я потерял равновесие и полетел на пол. Шума упала сверху, не прекращая попыток вырвать у меня оружие. Мы покатились по ковру.

Когда раздался выстрел, мы оба замерли. Наши лица оказались рядом, и мне вдруг захотелось, чтобы этот миг длился вечно, и я мог всегда смотреть в карие глаза Шумы. Но глаза отдалились — Шума вскочила, оставив оружие в моей руке. Лишь тогда я почувствовал боль. Опустив глаза, я увидел, что пуля попала в правую сторону груди. Рана выглядела неприятно.

Собравшись с силами, я снова поднял глаза. Шума еще стояла надо мной — как сквозь туман, я видел ее неподвижную фигуру с копной вьющихся волос. Теперь все зависело от нее. Она могла вызвать помощь и спасти мне жизнь или просто смотреть, как я истекаю кровью. От того, как она поступит, зависел мой ответ на ее вопрос. От этого зависело все.

Я потерял сознание.

Я поднял веки. Мой взгляд остановился на плавной дуге голубого потолка. Встав, я медленно и неловко, учась передвигаться в лишенном силы тяжести пространстве, обошел всю каюту. Внимательно оглядевшись, дотронулся до стен и предметов обстановки, впитывая их размеры и цвет, сохраняя в памяти ощущение, которое они оставили на кончиках моих пальцев.

Выйдя за дверь, я взглянул в сужающийся глаз коридора и двинулся в сторону его зрачка. По пути заходил в каждое из встречавшихся по сторонам помещений, тщательно осматривая их и посвящая длинным потолочным лампам столько же внимания, как и гладкой поверхности стен.

Так я обошел весь корабль и вернулся в каюту, откуда началось мое путешествие. Шуму я не нашел. Уставший, я лег на постель, где очнулся несколько часов назад. Именно там я заснул в первый день, а затем засыпал и просыпался каждый следующий. Хотя можно ли говорить о днях? Время шло, не заботясь о делении на части, а я продолжал ходить, наблюдать, дотрагиваться, спать… От раны в груди почти не осталось следа, лишь темный шрам. Когда я обводил пальцем его неровные края, во мне просыпалось неясное воспоминание о боли и чем-то еще, от чего меня бросало в дрожь.

Шума так и не появилась.

Я представлял себе, что она на соседнем корабле. В следующем — Уилл, а в том, что дальше, — Боб, оба живые и здоровые. Но, честно говоря, близнецы не очень меня интересовали. Я предпочитал думать о Шуме. Повернувшись к стене каюты, пытался пронзить взглядом и ее, и холодную пустоту за ней, и еще одну стену… но в конце концов воображение меня подводило.

Я видел лишь эскадру кораблей — белых блестящих коконов без каких-либо отверстий, которые мчались сквозь галактики, все дальше удаляясь от Млечного Пути.