Ворота закрылись за ними. Ряды остановились. Напротив — широкая площадь, вдали ручей, опоясывающий лагерь в виде серпа, с переброшенным через него деревянным мостом. Все вымощено камнем. Чистота. Бараки выкрашены в розовый цвет. Боковые дорожки окаймлены грядками красных цветов. На окнах разноцветные занавески, похожие на кружева.

Кровавое солнце медленно спустилось за ручьем.

Девушки робко шептались:

— Видела надпись: «Работа от радости!»

— Меня работа не страшит…

— Здесь, по крайней мере, больше не будем бояться этапа в лагерь. От этого наказания мы уже избавлены…

— Я довольна, что, в конце концов, уже прибыли. Главное, вырвалась из геттовского ада…

— Тут очень чисто. Немцы любят чистоту…

— В гетто думают, что в немецких лагерях убивают людей. Видели вывеску у входа в лагерь? Возможно, здесь работа более легкая, чем в гетто…

— Жаль, не дают здесь жить с семьями.

Даниэла подумала: «Гарри… Если бы она могла найти его… А может, она его встретит? Как только она несколько освоится с местом, сразу начнет расспросы. Возможно, что им удастся работать вместе. Такой лагерь — подходящий для работы до конца войны. Ведь не вечно же война будет продолжаться…»

Вблизи ворот, на скамейках, сидели гестаповцы — охрана лагеря, конвоиры этапа. Теперь они выглядели иначе. Не такие страшные и отталкивающие, как раньше. Немые и усталые, они сидели на скамейках, как носильщики, присевшие отдохнуть после тяжелой ноши. Кое-кто сидит на корточках, а металлические каски лежат у них на коленях. Непокрытые их головы вдруг оказались обычными, человеческими. Они устали и кажутся обычными людьми.

Тяжелые удары гонга внезапно потрясли воздух и раскатились по всему лагерю. Дремавшие розовые бараки проснулись, будто вспугнутые.

Из дверей бараков вырвались стриженые надзирательницы с дубинками в руках, на рукавах ленты с надписями «Кальфактор». На них были голубые передники, пронумерованные узкими полосками, на ногах сапоги.

— Встать!.. Встать!.. Построиться!..

Звуки гонга, словно рассыпали по всему лагерю страх. Даниэла уже слышала где-то подобный трезвон. Когда же она стояла на такой площади? Когда она видела точно такую же картину?

— Строиться!.. Побыстрее!.. Не отставать!..

Их поторапливают, подгоняют, бьют дубинками. Даниэла бежит вместе с остальными. Лабиринт бараков. Чуждый и новый мир. Мир весь из бараков. Закоулочки и бараки.

— Не отставать!.. Бегом!..

Из зарешеченных окон видны тени и скелеты. Казалось, что барак доверху набит ими. Они угрожают прибывшим сжатыми кулаками, выплевывают в них проклятия через расшатанные кривые зубы. Люди ли это? Почему они проклинают?

Откуда им, только что прибывшим девушкам, знать, что «старенькие», из которых уже высосали все соки и замордовали, смотрят на них, как на ангела смерти, пришедшего за их душами? Откуда им знать, что пройдет не так уж много времени, и они также будут выглядывать из этого, отдельно стоящего барака, на новых, прибывших сюда девушек? И те, новенькие, будут блуждать взором средь теней мертвецов?..

— Бежать!.. Не отставать!..

Ночь начала спускаться на лагерь.

Женщины, на рукавах которых повязка с надписью «бригада обслуги», сидели за длинным столом и записывали в карточки все подробности жизни каждой прибывшей в этапе. По пятьдесят девушек этапа впускали в большой барак — «барак обслуги». В глубине барака, за отдельным столом сидела врач лагеря. На ее рукаве издали виден красный крест, а около стола молчаливо стояла мужеподобная женщина, холодная, как сталь. Руки ее скрещены на груди, длинный толстый кнут свисает сбоку. Одета она в серый свитер, облегающий ее тело и заправленный в брюки для верховой езды, на ногах высокие сапоги, начищенные до блеска, на рукаве лента черного атласа с вышитыми буквами: «Главная кальфакторша».

Ее взгляд и тонкая ленточка сжатых губ бросали регистраторш в дрожь.

У входа в барак сходящие встречаются с выходящими девушками: слева — выходящие одеваются в лагерную одежду, выдаваемую им из валяющихся на полу куч старой одежды, а справа — входящие, раздеваются и подходят к столу для оформления.

Вдоль стен стоят кальфакторши с дубинками в руках. Их глаза выражают беспощадность и готовность к убийству.

Выходящим стыдно смотреть в глаза входящим, и они опускают глаза к своим деревянным ботинкам. Стук деревянных подошв о пол страшен.

Вот они где, те деревянные ботинки, сделанные в мастерских! Своими руками они приготовили их для себя…

Странный запах издает передник. Передник старый, поношенный, порванный. Кто знает, сколько девушек прошагали в нем в отдельно стоящий барак, откуда их тела отправляют в газовые камеры, а передник вновь возвращается в барак обслуживания.

Она стоит голая. Медальон! Куда спрятать медальон?.. Она зажала его в кулак. А может, спрятать его в кучу одежды?.. Ее глаза блуждают по плащу. А может, сунуть в карман плаща?.. В кармане плаща его найдут рабочие на распорке одежды.

Девушки ранее вошедшей группы уже выходят из барака. Их одежда осталась в общей куче. Где же она спрячет медальон?..

Ряд двинулся вперед. Девушки вошедшей группы уже выстраиваются около стола. Тишина. Глаза кальфакторш, нагоняющие страх и ужас, задерживаются на отстающих у куч с одеждой. Что ей сделать с медальоном?.. Вот Феля уже подошла к столу; Даниэла быстро настигла ее и встала сзади, в ряду за нею.

А медальон зажат в кулаке.

Регистраторши записывают все подробно.

— Болела ли?

— Какой болезнью?

— Кто в семье болел?

— Замужем?

— Холостая?

— Половые сношения с мужчиной?

Ряд продвигается вперед. У специального столика одна из регистраторш быстро выкалывает каждой порядковый номер синей тушью между грудей, тут же другая прижимает электрическую печать над номером со словами «Фельд хурэ».

У последнего стола, за которым сидела врач лагеря, окончательно определялась судьба каждой девушки. Там решался вопрос, куда направят ее, в какую часть лагеря — в рабочие бригады или в группы «радости».

Даниэла задержалась у последнего стола. Лагерный врач вглядывалась в красивый стройный стан Даниэлы… Ее взгляд уперся в сжатый кулак Даниэлы.

— Ты родилась с таким дефектом руки, у тебя от рождения сжат кулак? — спросила врач.

В мозгу Даниэлы мелькнуло: «В гетто при отборе людей в этап калеки были обречены на смерть». Она быстро переложила медальон из руки в руку и показала: вот, она умеет открывать кулак!

Молчаливая кальфакторша, державшая руки скрещенными на груди и высунувшая вперед начищенный до блеска сапог, внезапно сказала:

— Покажи, что это у тебя в руке?!

— Фотографии… Фотографии членов моей семьи…

Сжатые узкие бледные губы искривились. Странное выражение — то ли ненависть, то ли отвращение, а возможно, у нее такая улыбка… В той же позе, с опущенными ресницами, давая понять, что Даниэла не стоит ее взгляда, она процедила приказ сквозь редкие зубы:

— Выбрось это говно!..

Искаженное лицо всемогущей властелинши словно увеличивалось перед глазами Даниэлы. Она тихонько молила:

— Единственная память… память…

— Рабочая бригада!..

Эти два слова прозвучали как смертный приговор.

Лагерный врач посмотрела с сомнением на красивое тело Даниэлы и не могла решиться; посмотрела на вытатуированный номер меж грудей Даниэлы и начала что-то записывать в один из лежавших перед ней списков.

Врач еще записывает, а главная кальфакторша высвободила руку, державшую кнут, и размашистым, сильным движением, с той же кривой усмешкой на узких губах опустила кнут с силой на голое тело Даниэлы.

— Завтра сама это выбросишь.

Головы девушек, стоящих у большого стола, повернулись в ее сторону.

Даниэла побежала в сторону выхода. Кровоподтек от кнута горел на боку, огненные искры еще мелькали в глазах.

Над лагерем плыло равнодушное небо. Блеснула звезда в мглистом небе. Лагерь выглядел громадным, бесконечным, как будто весь мир уместился в его пределах. Красные фонари освещали проволочное заграждение. Далеко, далеко, за проволочной оградой, блуждали тени арестанток в тусклом свете, как жители соседней страны, но чужой и далекой.

У стены барака стояла Феля. Внезапно она увидела Даниэлу и побежала ей навстречу. Они упали друг другу в объятия. Даниэла плакала.

Барак был очень большой и голый. Вдоль стен, в метре от пола, были вмонтированы металлические кольца, как в стойлах для лошадей. Сотни, сотни девушек валялись тут на полу, в бараке «временного пребывания». Это был барак пересыльного пункта для приема новых этапов. Отсюда девушки выходили группами, по пятьдесят человек, в «барак обслуживания», находившийся вблизи, чтобы выполнить первые нужные формальности в лагере. Девушки, возвращающиеся втискиваются среди лежащих, молча падают на пол, и их молчание сливается с молчаливостью их предшественниц.

Страх разъединил их, и они валялись на полу, каждая со своими мыслями, как будто не общая судьба собрала их сюда.

Даниэла сидела, прислонившись к стене. Рана от кнута горела на боку и не давала возможности лежать. Рядом с ней две девушки плакали. Феля лежала тихая, глаза ее были уставлены на пол. Какая-то девушка повернулась в сторону Даниэлы, ее волосы рассыпались по полу. Лицо матового цвета, глаза черные, блестят. Передник с лагерным номером слишком узок, чтобы скрыть ее тело.

— Вот вышла последняя группа, — сказала она.

Даниэла не спускала глаз с непонятной ей татуировки.

— Может, дадут ужин? Целые сутки как мы ничего не ели, — прошептала девушка.

Что это за слова «фельд хурэ», что означает эта странная немецкая надпись? Что это за знак, которым отметили их всех? По правде говоря, собирались ведь всех клеймить знаком еще в гетто. Вначале, когда вышел немецкий приказ, по которому все евреи обязаны носить повязку на левом рукаве, он причинил большую боль. Стыд жег всем лицо. После этого приказа многие старались не появляться на улице, чтобы никто не видел этой повязки на их рукаве. Через какое-то время это стало привычным, обыденным. Опять появились в гетто евреи со всяческими занятиями — продавали, покупали, вели разные дела. Жизнь в гетто шла своим чередом, никто уже не обращал внимания на знак на левом рукаве. Наоборот: родители следили за детьми, а дети за родителями, чтобы при выходе на улицу не забывали надеть повязку. В семьях, где еще следили за чистотой, матери тратили последний обмылок, чтобы выстирать повязку позора. Невесты в гетто преподносили своим женихам знаки позора, сшитые из шелка.

Затем вышел указ немцев, по которому знак отличия евреи должны вшить в одежду. И к этому тоже притерпелись, даже быстрее, чем к первому указу. Многие считали это более удобным, так как знак, вшитый в одежду, избавлял их от вечной необходимости помнить о нем при выходе на улицу.

«Но этот новый знак „Фельд хурэ“ — что он означает? — размышляла Даниэла. — Что общего между этим знаком и трудовым лагерем».

Девушка, лежавшая рядом, увидела, что Даниэла не спускает взгляда с выжженной на ее груди надписи.

— Нас отметили особой печатью, — сказала девушка.

— Что означает этот знак? — спросила другая.

Черноглазая объяснила:

— С сего дня и впредь мы являемся собственностью немецкого государства. Мои родители до войны промышляли лошадьми. За два дня до начала военных действий к нам пришли чиновники польского правительства и стали клеймить лошадей печатью «Собственность государства». С тех пор нам нельзя было пользоваться этими лошадьми. Тут-то же самое: поставленные на нас клейма — доказательства, что мы являемся собственностью немецкого государства. До конца войны мы являемся собственностью немецкого государства. Будет хотя бы кому о нас позаботиться. Не как в гетто, где мы безхозные, и каждый владеющий немецкой речью мог над нами издеваться и делать, что ему заблагорассудится.

Феля подняла голову, посмотрела на девушку, разъясняющую значение этого знака и опять уставилась в пол. Ее сердце подсказывает совсем иное. В памяти всплывают отдельные фразы, намеки, услышанные ею от дружинников. Еще в «Дулаге» ей сказали: «Это особенный этап, транспорт, ничего общего не имеющий с трудовыми лагерями…» Тогда она не придавала значения этим словам. И только теперь до нее начинает доходить многое, чему раньше она не придавала значения. Только теперь она постигает истину: в этап были выбраны самые красивые девушки. Ведь сам Моник составлял списки. Феля знает, что до тех пор он лично не принимал никакого участия в подготовке «акций» для трудовых лагерей. Они обычно готовились милицией, под руководством «особого наблюдателя» от немцев. Он давал указания дружинникам, чтобы ловили только тех девушек, которые не работают в мастерских. На сей раз «акция» велась под началом гестапо, и никто из «особого наблюдения» не появлялся. Почему сейчас в это дело вмешалось гестапо? Почему послали девушек, работавших в мастерских? И главное: чем объяснить, что отсюда не освободили ни одну из них? А тут ведь есть дочери геттовской знати. С каких это пор деньги перестали соблазнять деятелей юденрата? А протекция?

— Вот возвращается последняя группа, — сообщает черноглазая.

Напротив, на полу, лежат сестры из Тщебина. Они лежат обнявшись. Каждая хочет подложить руку под голову другой, чтобы ей было мягче лежать. Все тут несчастны, но они несчастнее остальных. Хана села, оглядывается вокруг, а Цвия следит за ней испуганными глазами. И на них узкие передники, не закрывающие тело спереди. Между их грудями тоже выжженный знак «Фельд хурэ». И они не знают значения этого знака, но их губы шепчут:

— Господи! Не отвернись от нас!..

Двери барака открылись стремительно, с шумом. Никакого приказа не было, но все до единой вскочили со своих мест. Главная кальфакторша и ее помощницы вошли в барак. Красная надпись сверкала на черном бархате повязки. Достаточно было увидеть их, чтобы у любого живого существа кровь застывала в жилах.

— Каждая должна посмотреть на вытатуированный на груди номер и выучить его наизусть, запомнить его, — звучит приказ.

Регистраторша «группы обслуживания» громко выкрикивает номера по списку. Кто вызван по списку, отходят в сторону.

В каждом номере пять цифр. Измученные, встревоженные девушки просят одна другую, чтобы им прочли вытатуированный номер.

Цифра Даниэлы была: А-13653 «Фельд хурэ», а цифра Фели: А-13652 «Фельд хурэ».

Даниэла и Феля увидев, что выжженные на живом теле их номера рядом, бросились друг дружке в объятия. Цифры рядом! Значит, их не разлучат! Они всегда будут рядом, будут жить вместе!

Когда выкрикнули номер Фели, Даниэла хотела уже пойти следом. Но выкрикнули другой номер, более далекий, не порядковый. Ее не вызывали. Вызванная девушка вышла и встала в стороне.

«Рабочая группа!..»

Сатанинская улыбка главной кальфакторши внезапно возникла в памяти Даниэлы. «Рабочая группа»… Что кроется под этим словом? Хорошее или плохое? А может, только из-за незнания так страшно.

Красивейшие из девушек были выделены в особую группу.

У входа в барак высится голова главной кальфакторши, стриженая под мальчика. «Завтра сама выбросишь это говно!..» Если бы хоть Феля осталась с ней! Глаза закрываются от боли.

Две большие группы построены в ряды. Вызванные номера шагнули влево, в сторону здания «сектора радости», а невызванные повернулись в противоположную сторону — в «сектор работы».

Тусклый фонарь освещал вход в барак, над дверью которого был прикреплен номер 29. Это номер ее барака, где предстоит жить Даниэле. Она толкнула дверь и вошла.

Ошеломленная, она остановилась, как вкопанная, и стала осматриваться: неяркая пустота барака, посередине которого тянется длинная дорожка, погружена в полумрак. Множество теней двигаются туда-сюда, не зная, куда и зачем, безостановочно, без передышки. Все видится так, как предметы через слой мутной воды. Наверху, в углублениях балок, горят несколько лампочек, освещающих помещение тусклым светом. С того места, где Даниэла остановилась, невозможно разглядеть конец барака. Длинная без конца дорога, а с обеих сторон, вдоль стен, два ряда деревянных нар, один ряд над другим. На них лежат или сидят притиснутые одна к другой тени, завернутые в тряпки. Тряпки на ногах, на головах, повсюду. Невозможно разобрать ни возраста, ни пола. Скелеты.

Сзади нее с шумом раскрылись двери. Кальфакторши, вооруженные дубинками, показались в дверях и проревели:

— Подняться на нары!!

Даниэла побежала к нарам, хотела уцепиться и подняться наверх. Но сверху ее встретили разинутые пасти, кривозубые рты, гноящиеся глаза. Ее стали пинать, бить по рукам, чтобы не дать ей подняться. Новенькая! Ее лицо свидетельствует, что она новенькая! А внизу кальфакторши бьют дубинками по головам тех, кто не успевает подняться и задерживается на полу барака. Удары падают на головы со звуком, напоминающим удары по пустым горшкам. Даниэла металась в спешке от одних нар к другим, и наконец-то ей удалось втиснуться в ряд и подняться наверх.

На нарах была раскидана тухлая солома, как в запущенном коровнике. Соседки отворачивались от Даниэлы с ненавистью, избегая ее, как будто она пришла сюда по своей воле, захватить их места. Теперь они заняты и озабочены. Они не могут заняться ею. Каждая из них держит между ног ржавую жестянку из-под консервов. В жестянке порция грязного чая. Лихорадочно они ждут, чтобы им дали порцию хлеба. Нет, им некогда заниматься ею. Она, новенькая, полагает, что останется жить после них, потому что она новенькая. Но пусть подождет немного. Завтра, в «бауштеле», ее научат жить.

Двери опять распахнулись. В них появились две кальфакторши. Одна провизжала:

— Тихо!..

Две арестантки несут в руках корзину, наполненную порциями хлеба грубого помола; кальфакторши с поднятыми дубинками сопровождают их сзади. Кальфакторши, шагающие позади, кидают каждой арестантке порцию хлеба. Хлеб грязный, порция ничтожна, но этим надо удовлетвориться до следующего дня.

Даниэла поймала брошенную ей порцию хлеба, зажав ее в руках. Хотя со вчерашнего дня она ничего не ела, она не ощущает голода. Наоборот: если бы ее заставили есть, она не смогла бы проглотить ни кусочка.

Соседка крепко держит обеими руками хлеб и рассматривает его горящими глазами со всех сторон. Ржавая банка с чаем зажата между коленями. Она раскрывает рот, обнажая источенные большие зубы. Кажется, она тут же разжует всю пайку хлеба. Нет, она только приближает хлеб к зубам, и опять отнимает его, зубы как бы только прикасаются к хлебу, но дают ему улизнуть обратно в руки. Хотя порция уменьшается, но следов на хлебе совсем не видно. Порция хлеба уменьшается, пока от него ничего не остается, но зубы продолжают молоть, они впиваются в пустые, грязные руки, где раньше был хлеб. Закончив облизывать руки, женщина повернулась к Даниэле и уставилась на ее порцию, лежавшую еще целехонькой в руке. Глаза впились в порцию черного хлеба, взглядом она его всасывала и проглатывала.

Даниэла огляделась вокруг. Она еще не пришла в себя. Неужели это все не сон? И тут же почувствовала, что на нее уставились молящие глаза. Вместо ненависти, бывшей раньше в этом взоре, появился теплый взгляд, жалкий, как из глаз старушки, знающей боли другого. Их взгляды встретились. Старуха устало опустила голову и не издала ни одного звука, ни вздоха.

Сердце Даниэлы сжалось.

Соседка опустилась на солому, повернувшись лицом к Даниэле. Она не могла отвести свой взор от пайки хлеба, еще лежавшей в руке новенькой. Даниэла поспешно протянула пайку старухе.

— Кушай, — оказала она.

Медленно старуха подняла голову над соломой, посмотрела на новенькую с опаской, как бы не веря своим ушам. Но видя протянутый хлеб и убедившись, что руки новенькой не тянутся назад, старуха схватила ломоть с быстротой хищного зверя и спрятала его в ожидании. Теперь она готова убить и быть убитой за этот хлеб.

Старуха с поспешностью впилась в пайку. Она еще не верила в реальность происходящего. Она смотрела на Даниэлу и глотала, смотрела и глотала. Поднесла банку с чаем к губам, но внезапно поставила ее на прежнее место, перестала жевать, закрыла лицо огрубевшими руками и разразилась ужасающим плачем. Маленький остаток хлеба лежал около ее ног, на соломе.

Даниэла обняла старуху, и та прижалась к ее груди. Постепенно она успокоилась.

Даниэла нежно гладила голову старухи.

Кругом арестантки были погружены в сон. Старуха спросила слабым голосом:

— Откуда тебя привезли?

— Из третьего еврейского квартала, — ответила Даниэла.

— А я из первого, — сказала та. — Там еще остались евреи?

— Многие работают в мастерских.

— Моя фамилия Зайднер. Рена Зайднер. В первом сборном пункте нас разъединили, и я попала сюда. Из первого этапа, попавшего сюда, никого, кроме еще одной, не осталось в живых. Вот те, что напротив, из «Дома кукол», те пока живы. Случайно не слышала ли ты, может, кто из моей семьи, живших в «точке», уцелел? Мы жили на Словацкой, 19.

Даниэла не знала такую семью. Кроме Гарри она никого не знала из первого квартала. «Дом кукол»… Что это значит!.. Что делается в этом лагере? Что он представляет собой?

— Я сама из Конгрессии, — ответила она. — Из-за войны я застряла в столице. В еврейском квартале я никого не знала. Что происходит здесь? Есть ли тут мастерские? Что там, на той стороне?

Когда Рена Зайднер услышала слова «на той стороне», ее глаза зажглись уничтожающим блеском.

— Те, что там, жрут наш хлеб! Колбасу, маргарин, две порции супа каждый день. Чаю, сколько хотят. В санитарный день ты увидишь, какие они пухленькие, упитанные. Из нашего лагеря ежедневно выносят мозельманок в отдельный барак. Для них назначают санитарный день только, когда привозят новый этап. Так или иначе, мне не протянуть долго. Мне так хочется увидеть кого-нибудь из моей семьи, прежде чем меня отправят в крематорий…

Старуха упала на солому, обессиленная. Даниэле так и не удалось вытянуть у нее подробности о лагере. Сердце Даниэлы замерло. Она чувствовала, себя виноватой в горе этой старухи. Ее появление из того мира вызвало в душе той видения прошлого, без сомнения, она разбередила ее раны. Чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей, она спросила:

— Госпожа Зайднер, сколько вам лет?

Старуха повернула в ее сторону пустые глаза. Без движения, погруженная в свои видения, она ответила с полным безразличием:

— Когда началась война, я была в пятом классе гимназии…

Даниэла замерла. Ей захотелось вскочить и убежать. Крикнуть от ужаса.

Среди балок перекрытия прикреплены две тусклые лампочки, как два раскрытых глаза, наблюдающие за сотнями женских тел, распростертых на нарах. Они выглядели, словно тряпье, пропитанное сыростью и плесенью. Женщины спали. Их дыхания не было слышно.

Рена Зайднер, старуха, не кончившая еще среднюю школу, тоже впала в сон. Из открывшегося рта торчали верхние зубы — большие, выпирающие из обнаженных десен.

Даниэла закрыла голову обеими руками, как бы защищаясь от ужаса, спускающегося на нее.

Она ведь почти однолетка с этой старухой…

— Встать!.. Встать!.. Встать!..

После трехкратного выкрика кальфакторш на соломе начинается паника. Все соскакивают с нар. Причем так поспешно, как будто всю ночь провели в ожидании этих выкриков.

Рена Зайднер расталкивала Даниэлу, чтобы спасти ее от ударов дубинки. Прошли минуты, пока Даниэла сообразила, где она находится.

На дворе еще царила темнота. У дверей барака раздавали чай — мутная водичка, настоянная на траве. Все женщины выстроились в очередь с ржавыми банками в руках. В течение всего дня эти жестяные банки висят у лагерниц на боку, на веревочке или на проволоке, которой они завязывают свои халаты без пуговиц.

Рена вернулась от бочки раздачи. Она нашла Даниэлу и дала ей банку с чаем. Даниэла два дня подряд ничего не ела и не пила, но один взгляд на эту ржавую банку вызвал у нее приступ рвоты.

Работа начинается в шесть утра. Надо приготовить инструмент. Горе тому лагернику, у которого Хентшель, надсмотрщик, найдет инструмент не в порядке.

К месту работы собрались сотни лагерниц. Второе крыло лагеря, с его красными цветами и розовыми бараками, отсюда не видно. Как будто его нет. Здесь же ямы, рытвины, каменистая почва. Никто не знал, да и не спрашивал, что тут строят. Тысячи жизней уже поглотила эта земля, и ни одна из жертв не знала для чего и почему. Пока удается выровнять участок земли, гибнет целый транспорт девушек. Вновь прибывшие не знают, чем занимались до них и не увидят, чем будут заниматься после них.

Все бегут чистить свой инструмент. Хентшель проверяет, чтобы на черенке лопаты не осталось ни единой песчинки. На площади Даниэла вдруг увидела Хану из Тщебина, старшую из двух сестер. Хана упала ей на шею и разрыдалась. Та Хана, что всегда носила в себе свое горе, никогда не жаловалась, не плакала, а принимала все со смирением, как божье наказание. «У меня забрали мою сестру! Вчера нас разлучили и моя младшая сестра Цвиеле не сможет сама спасти себя». О первой своей ночи в бараке, где она была среди живых трупов, Хана не говорит. Она сокрушается и плачет только о своей младшей сестре Цвии. Почему разлучили их?.. Как там Цвиеле обойдется без нее?..

Даниэла смотрит на Хану и молчит. Разве не так же ей было тяжко, когда она узнала, что Гарри исчез?.. А вчера, когда ее разлучили с Фелей?..

— Давай, Хана, держаться вместе, — сказала она, взяла ее под локоть и по пути рассказала ей о своем знакомстве со старой лагерницей. — Вон она там, чистит свою лопату.

Они подошли к Рене Зайднер.

Рена выглядела теперь моложе, проворней и более живой, чем вчера, когда лежала на соломе. Она сидит на земле и камнем точит лопату. Рена улыбается им, а ведь после прибытия нового этапа здесь устраивают селекцию. Большой автомобиль въезжает в «бауштеле», и Хентшель, отбирая женщин, велит им оставить лопаты и лезть в этот автомобиль.

— На небо, моя милая! Там теперь строят автостраду!.. — Так шутит Хентшель, когда его работницы, из которых он уже высосал последнюю каплю жизни, карабкаются в автомобиль, везущий их в крематорий. На место увезенной он ставит другую, новенькую. Все идет, как бы по замкнутому кругу.

Рена Зайднер легла на желтый песок. Хана закончила чистить свою лопату и тоже прилегла отдышаться. Лопату она кладет на себя, острием к груди, к сердцу.

Рена довольна. Сегодня работу начнут на пару часов позже, и это ей кажется подобием праздника. Сегодня она сможет немного отдохнуть, а в любой другой день она уже к этому времени устает. Точно, сегодня ад начнется с опозданием на пару часов, так как вчера прибыл новый этап в «крыло радости», и там утром устроят экзекуцию. А раз так, Рена может пока полежать в свое удовольствие на песке. Сегодня праздник в лагере.

— Вот эти там, из «крыла радости» жрут хотя бы досыта, прежде чем наступает их срок отправиться в газовую печь. В конечном счете, их тоже вывозят отсюда в том же автомобиле. Но пока они живы, они не так мучаются от голода. Там их откармливают нашим хлебом, нашими порциями повидла, они набивают себе брюхо, жиреют! Что касается побоев, достающихся им напоследок — то мы их получаем каждый день в полную меру!..

Три сильных удара в гонг разнеслись по всему лагерю. Кальфакторши выбегали из бараков с вытянутыми в руках дубинками, опуская их безжалостно на головы лагерниц, подгоняя их к площади экзекуции. Все арестантки обязаны были присутствовать на площади во время проведения «публичного очищения».

Каждая часть лагеря отделена от другой двумя рядами колючей проволоки; между рядами проволоки находится площадь экзекуции — площадь смерти.

Кальфакторши из «крыла радости» выводят около двадцати совершенно голых девушек и привязывают каждую к специальному стулу. Около каждой из этих жертв стоит кальфакторша с дубинкой в руке. Главная кальфакторша дирижирует наказаниями. Это и есть очистительное мероприятие. Глаза всех устремлены в ее сторону, в ожидании знака для начала действия, но она не спешит, ждет появления Яаги, белокурой начальницы лагеря, которая вот-вот должна появиться здесь со своей свитой.

Когда появляется эта «белокурая бестия», главная кальфакторша слегка проводит кнутом по спине одной из кальфакторш — это и есть знак к началу очищения.

Дубинки поднимаются в едином темпе и с немецкой точностью ложатся на голые тела, без остановок, беспрестанно. Крики рвутся в небо. Но беспорядочно, без всякой немецкой дисциплины.

Машина стоит наготове. Кальфакторши кидают в нее растерзанные тела «очищенных», и, получив свой страшный груз, она отъезжает от «крыла радости» и заворачивает во вторую часть лагеря, чтобы прихватить еще живые скелеты из отдельного барака.

В «рабочем крыле» мозельманки ползут сами и взбираются в машину с большими усилиями.

Голова у Хентшеля походила на луну: круглая, вычерченная как бы циркулем, наголо обритая. Уши маленькие, нос малюсенький и маленький рот — и все это вмонтировано в громадную розовую мясную тушу. А в руке у него — толстая, длинная дубинка.

Когда Хентшель избивал, а избивал он часто до смерти — никогда не удавалось узнать по его лицу, делает ли он это от злости или так, для собственного удовольствия. Он походил на автомат, привезенный сюда для убийств, и автомат этот выполнял заданное с удивительной точностью.

Возможно, что дома у Хентшеля есть жена и дети; возможно, что каждое воскресенье он аккуратно ходит в свою кирху; возможно, что в своей семье, среди родственников и соседей Хентшель известен как скромный и тихий человек. Возможно, что до войны Хентшель работал в какой-нибудь строительной фирме служащим — примерным, исполнительным, а жена ему готовила и давала с собой каждое утро, точно в один и тот же час, бутерброд с куском грудинки для десятичасового его завтрака; каждое утро, в один и тот же час, перед уходом на работу, он целовал свою жену в лоб. Но здесь, в лагере «Работа от радости» Хентшель ежедневно купается в море крови, среди неописуемого человеческого горя, которое нельзя передать обычным человеческим языком.

Теми же руками, которыми Хентшель каждое утро, точно в десять часов, вынимал свой бутерброд, заботливо приготовленный нежными пальцами его фрау, — этими же руками он ежедневно отнимает жизнь у ни в чём не повинных девушек.

Возможно, что в такие дни Хентшель возвращается к себе домой, как в свое время с работы в фирме, делает себе ножную ванну. Заходят к нему соседи, завязывают беседу, играют в домино. Хентшель поливает цветы, стоящие на подоконнике.

После ухода соседей Хентшель вытаскивает из жилетного кармана свои часы-«луковицу», заводит их на следующие двадцать четыре часа и начинает готовиться ко сну. Ведь завтра, с рассветом, ему опять вставать для выполнения своего патриотического долга в лагере «Работа от радости».

Девушкам нового этапа не хватает инструмента. Из-за «очищения» Хентшель опоздал в лагерь, и не успел отобрать нужные жертвы. Поэтому и не хватает инструмента. Хентшель собирает всех новеньких, выстраивает их, вглядывается в каждую из них: кто устоит дольше на работе, кто тут же отстанет, упадет?

«Проклятый рыбий народ!» — это его обычная присказка. Они действительно похожи на рыб, вытащенных из воды: есть задыхающиеся тут же, но бывают такие, что живут несколько дольше…

У Хентшеля свой оригинальный метод. Он знает, что раньше всего надо показать им, как у него работают. Ему известно, что источник, дающий силу и возможность выполнять любую работу — это страх. И этот страх им нужно внушить тут же, безотлагательно. Метод, давно испытанный.

По грунту уложена рельсовая дорога, по которой везут вагонетки, груженные камнем. Эти рельсы нужно перетащить с места на место. Самая подходящая и полезная работа для девушек из нового этапа.

Хентшель приказывает. Девушки заходят и становятся между рельсами. Они стоят в затылок друг дружке во всю длину уложенных рельсов. Рельсы прикреплены к шпалам, а шпалы под тяжестью вагонеток с камнем погружены глубоко в землю.

Когда все уже готово, Хентшель подает визгливую команду:

— Хватайте!..

Девушки наклоняются к земле, «хватают» руками справа и слева холодные рельсы. А Хентшель орет:

— Поднять высоко!.. Поднять вверх!..

Девушки стоят, нагнувшись, хватают рельсы руками, но они не поддаются. Шпалы так ушли в почву, что кажутся схваченными ею намертво. Девушки нагнулись, как будто в немой молитве просят, чтобы земля сжалилась над ними и отпустила шпалы с рельсами…

Сразу они этого не заметили. Но услышали жуткие крики. Хентшель стоял над Ханой и бил по ее телу без остановок, непрерывно. Он бил ее продуманно, с наслаждением.

Хана лежит на рельсах, а Хентшель пинает ее дубинкой по ногам, по голове, по рукам. Хана катается по земле, вонзается зубами в песок, рвет на себе волосы. А Хентшель стоит над нею, степенный, тихий, без всякого признака раздражения и злобы, и бьет ее толстой дубинкой по плечам, норовит угодить по щиколоткам, по кистям рук — бьет не переставая.

— Боже милосердный!!! Возьми меня к себе!.. Боже милосердный!.. Прими меня к себе!.. Господи!!!

Но Хентшель не дает ей умереть.

Не так скоро он отдаст свою жертву в руки господа. Хентшель знает, что Хане предстоит еще долго кричать, прежде чем она испустит дух. Все девушки должны помнить ее крик. Хентшель истязает Хану расчетливо, по системе. Только, чтобы она не впала в обморочное состояние, тогда она перестанет кричать, а это будет означать, что наступает смерть. Все эти сведения он почерпнул из своего длительного опыта.

— Хватать!.. — несется повторный приказ Хентшеля. Девушки кидаются на рельсы, впиваясь в них пальцами изо всех сил.

— Поднять вверх!..

Страх прибавляет девушкам силы, и понемногу шпалы начинают подниматься и вылезать из челюстей охватившей их земли.

А Хентшель визжит:

— За позвоночники!..

Это значит: выпрямить поясницу и вытянуть руки с рельсами, прикрученными к шпалам. Земля тянет их к себе обратно, не хочет отдать то, что ей принадлежит. Но несутся над головами выпрямляющихся девушек крики Ханы:

— Господи, боже мой!.. Господи!..

И слабые руки девушек несут рельсы.

Кальфакторши бросают Ханин труп в отдельно стоящий барак, чтобы он не мешал остальным в работе.

Хентшель вытаскивает из жилетного кармана свою толстую «луковицу» — ровно десять часов, и садится на краю вагонетки перекусить. Его острые зубы вонзаются в бутерброд, а глазки в это время блуждают вокруг; он, как помещик, разглядывает свое стадо, пасущееся на лугах его богатой фермы.

Проверка.

Все девушки строятся на площади «бауштеле» голыми. Яага, «рыжий зверь», и немецкий врач лагеря пришли полюбопытствовать, что им привезли в новом этапе.

Лагерный врач обходит ряды этапниц и зорко вглядывается в лицо каждой. Дойдя до Даниэлы, он остановился, посмотрел на черный рубец, проходящий под косым углом по ее спине — память кнута главной кальфакторши. Он стоит, удивленный. Неужели? Может ли это быть? Тут, в немецком трудовом лагере, бьют?.. Его лицо не перестает выражать удивление, словно тут произошло что-то такое, что нарушает немецкую этику. Неужели подобное могло произойти здесь? Он показал пальцем на плечо Даниэлы, на место, где нячинается рубец. «Когда это произошло?» — спросил он.

Даниэла вспомнила про медальон, спрятанный в тряпье на земле, и промолчала.

Врач вглядывался в ее стройное тело и старался понять, что случилось. Не иначе, как тут произошло недоразумение, ошибка. Вне всякого сомнения — ошибка. Он приказал девушке раскрыть рот, осмотрел ее глаза, пощупал ее груди и, повернувшись к начальнице лагеря, стал с ней шептаться.

Яага подошла к Даниэле, посмотрела на нее вблизи и задала ей несколько вопросов. Не болеет ли она внутренними болезнями? Болела ли инфекционными болезнями? Замужем ли? — почти все те вопросы, что задавала ей регистраторша во время переписи два дня тому назад.

— Нет, — отвечала Даниэла на каждый из вопросов.

Начальница лагеря приказала Даниэле выйти из рядов, одеться и стать в сторону. Когда закончился смотр и остальные вернулись в распоряжение Хентшеля, Яага повела с собой Даниэлу в конторку регистраторши. Там она проверила ее медицинскую карту, приказала срочно явиться словацкой врачихе, той самой врачихе, что записала Даниэлу в рабочую группу.

Когда врач появилась, Яага угостила ее сильным ударом сапога в живот. Только после этого предисловия она указала на Даниэлу и процедила со злостью:

— Такой цветок посылают в каменоломню? Много ли таких имеется в твоем борделе?!.

С этой минуты Даниэла была переведена в «крыло радости».