XI

Орлицкий стоял у раскрытого окна. Изредка из гула уличного шума до него доносились выкрики газетчиков. Их энергичность в такой неурочный час его удивила. Видя, как у них расхватывают листки, он тщетно пытался разобрать их выкрики, но с 8-го этажа это не было возможно. Он позвонил швейцару, прося прислать листок. Через несколько минут лифт принес ему экстренный выпуск газеты. Головной аэроплан федерации погиб. По телеграмме, полученной незадолго до его гибели, от капитана О'Генри можно было с уверенностью сказать, что он сделался жертвой предательского нападения со стороны неприятеля, маскировавшего свои военные суда под видом шхун рыбаков. Правительство, не считая возможным пройти мимо этого неслыханного оскорбления, распорядилось захватить и уничтожить все маскированные военные суда, находящиеся в этой части Индийского океана. Дальше объявлялась мобилизация всей промышленности страны и всех средств передвижения. Адмирал Флит назначался главнокомандующим.

Орлицкий задумался. В это время послышался звук раскрываемой входной двери. В передней раздались шаги и на пороге кабинета показались две фигуры — Билль и его спутница, редкой красоты женщина.

— Алло, Жорж, — произнес Билль, спеша с протянутой рукой к Орлицкому, — я привел нового члена, златокудрую фею. В этом кавардаке…

Билль оборвал фразу.

Орлицкий и Ванда, побледнев, смотрели друг на друга в упор.

— Вы знакомы? — прервал неприятное молчание Билль.

— О, да! — вырвалось у Орлицкого. — Во всяком случае, я рад вас видеть, Ванда. Прошу сесть и чувствовать себя, как дома.

— Как дома, — чуть слышно прошептала Ванда, тяжело вздохнув.

В столице Архипелага сидели за большим столом вперемежку штатские и военные. Говорил, отчетливо отчеканивая каждое слово, Стеверс:

— В наших руках доказательства, что все дело инсценировано Штерном для того, чтобы дать отдышку возмущению, накопившемуся внутри объединяемых им государств. Доказательство этого у нас здесь. Смотрите, господа.

И на экране перед удивленными взорами всех от начала до конца была показана катастрофа амфибии. Прыжок О'Генри. На экране была видна лодка Осаки, спешившего к месту аварии. Усталый, еле живой, он с трудом выбрался на берег.

— Съемка, господа, — после маленькой паузы продолжал Стеверс, — была сделана аппаратом же Штерна. Он еще год назад нарушил ваш нейтралитет.

— А кто такой этот японец, бросившийся спасать О’Генри?

— Это наш эксперт, майор Осаки, меривший глубины, — послышался ответ.

— А военное маскированное судно?

— Это старые боевые суда, доставшиеся нам от нашей метрополии в наследство, — гласил ответ.

Стеверс и Шимер переглянулись. Нужно было быстро действовать. Дымки эскадры Флита уже начали появляться на горизонте. Нервы многомиллионного населения были взвинчены до крайности. У них за последний год начали появляться радужные перспективы, война же могла бы принести им только рабство. При этом у них была надежда, что, быть может, хоть их потомство когда-нибудь достигнет уровня жизни безработных культурных стран. Война исключала возможность даже мечтать об этом. Стеверс извинился и вызвал остров. Вскоре с острова хелиокоптер понес в столицу Нелли, О'Генри и Осаки. Когда они прибыли, заседание перенеслось в залу радиостанции. Началась в первый раз в мире борьба слова с снарядами эскадры. 24 часа подряд на всех языках слала в эфир мощная станция рапорт и фильму о случившемся. 24 часа громила эскадра Флита одно за другим беззащитные судна государства Архипелага.

Мир волновался, но правительство союза государств мало обращало внимания на это, высаживая десант за десантом. Напрасно О'Генри взывал к Штерну, к Флиту, его вопли слушали только беспомощные соседи и, пожалуй, звезды. Вдруг через эфир дошел до них ряд категорических повторных волн. Эти волны приказывали всем, всем, всем замолчать.

— Говорит КМ, — раздался голос Орлицкого. — Если через сорок минут не прекратится бойня беззащитных людей, то дом, где спит сейчас министр Штерн, будет уничтожен, как и корабль, где находится адмирал Флит. Всем, всем, всем! — заканчивалось сообщение.

Ванда, как зачарованная, не спускала глаз с Орлицкого, ставшего на колени у раскрытого шкафа. Он в нем что-то делал. Прошли томительные двадцать минут, а затем минуты начали казаться вечностью. То же чувствовали и члены военного совета, беспомощно столпившись у окна, из которого виднелся гигантский силуэт флагманского судна. Ультиматум с быстротой молнии облетел весь земной шар. В него никто не верил. Ни Штерна, ни Флита их подчиненные даже не предупредили о нем. Сорок минут прошло, началась сорок первая. С крыши небоскреба, где жил Орлицкий, стало видно пламя над виллой Штерна, а перед глазами столпившихся у окна залы радиостанции, мрачный силуэт флагманского судна начал превращаться в пылающий факел.

 

XII

Праздновалось первое мая. Население фабричного города расположилось всюду, где было наличие хоть малейшего признака жизни. Все скверы, все города, берег реки — все было занято отдельными группами, пришедшими сюда на весь день. Группа рабочих кровельного цеха завода Венекса по традиции праздновала этот день в нескольких километрах за городом на изгибе реки. Маленькими группами с кошелками и пакетами они стягивались с утра к этому месту. Лучше других знал одряхлевший старик, приведенный под руку внуком, что далеко не все эти праздники ими празднично проводились. В то, что происходило сейчас, он не вдавался, но по встревоженному сумрачному виду родных видел, что что-то не в порядке. Солнце жгло. День обещал быть жарким и ясным. Разбили шатры и заложили костры. То же чинопочитание, как и на фабрике, сохранялось здесь. Автоматически веками эти люди приучились уважать лишь ловкость рук и меткость глаза. Это давало им хлеб, это давало им возможность выжимать максимум заработка при любой администрации. С каждым годом их становилось меньше — на смену их глаз и рук приходили автоматы — но взгляд остающихся на работу не менялся. Рабочий упрямо боролся с администрацией.

Однажды, когда настал момент, что фабрика должна была достаться рабочим, представители цеха отказались войти в совет по управлению заводом.

— Нет, — сказали они, — дайте нам чуждую администрацию, со своей не сможем бороться. Перестанет борьба, распадется цех, так как не будет сплоченности. Мы рассосемся по земле, сами не зная, куда мы идем и зачем. Нас не станет! Мы хотим борьбы!

Их не послушались и фабрика быстро распылилась. Пришли новые хозяева, началось снова понятное каждому отстаивание своих интересов. И цех снова стал жить. Последние события заслонили собой их повседневные профессиональные интересы. Сорок восемь часов тому назад они превратились в рядовых промышленной армии. Протестовать против штрафов, саботировать, бастовать, вообще обычным вековым способом выторговывать себе масло для повседневного куска хлеба больше нельзя было. Дальше замыкаться в своем цехе становилось невыгодным. Нужно было всем народом оказать сопротивление. Поэтому, в отличие от прежних маевок, не были сегодня группы замкнуты в себе. Подходили, заговаривали, возмущались, призывали к сопротивлению, перевороту. Сначала отдельные люди. Некоторые говорили издалека, осторожно, вкрадчиво. Другие экспансивно, бурно. Молодой Седлачек ускользнул от своих, чтобы посмотреть, что делается. Вернулся с приставшим к нему по дороге десятком молодых рабочих. Задыхаясь от быстрого хода, он начал нервно рассказывать про слышанное. Пришедшие с ним поддакивали ему, изредка дополняя.

— Извещение правительства ложь! обман! О'Генри сам спрыгнул с аэроплана! Аэроплан благодаря ошибке пилота погиб. Никаких японцев, индусов и китайцев, желающих нападать, не было. Это Штерн подослал своих людей, чтобы разыграть комедию, и все для того, — закончил зорко следивший за впечатлением одноглазый, — чтобы отвлечь справедливый народный гнев в сторону. Настало время, друзья, — продолжил он, — разорвать цепи, в которые заковала нас кучка людей.

Старик пытался что то возразить, его не слушали. Седлачек и одноглазый встали, за ними несколько десятков, они быстро превратились в тысячу. Нарастая, как снежный ком, уже десятитысячная толпа с детьми и женщинами впереди покатила к казармам. Группа призванных вчера по мобилизации хлынула к ней навстречу. Во дворе выстраивалась рота солдат. Толпа, не подходя близко к фронту ощетинившейся роты, заливала двор и казармы. К ней в руки попали духовые инструменты. К ее гулу и крикам присоединились удары в турецкий барабан и звуки контрабаса.

Толпа начала налезать на штыки, медленно шаг за шагом. У солдат лица были серые, насупленные. Когда казалось, что толпа затопит роту, покрывая рев толпы, прогремел голос:

— По толпе мятежников беглый огонь! Рота…

Толпа отхлынула назад, сразу — одним прыжком. За толпой не пошла лишь кучка людей. Среди них была Ванда. Рев толпы замолк, не унимался лишь где-то в стороне турецкий барабан, отбивавший неизвестный такт. Смертельно бледный офицер, давший приказание, мутным взглядом смотрел на безмолвную кучку, готовый каждое мгновение закончить роковую фразу.

— Друзья! — неожиданно прозвенел голос Ванды, — мы пришли лишь сказать вам, что знаменитый адмирал Флит сдался в плен. Затем, точно в минуту, указанную Орлицким, главой КМ, сгорела вилла Штерна. Затем, друзья, хотела вам сказать и то, что мы требуем предания суду главы правительства!

Толпа бегом покрыла расстояние, отделявшее ее от Ванды, и, захватив ее и стоявших с ней, с криками:

— Долой! — окружила роту.

Солдаты беспомощно озирались. Офицер, видя, что все пропало, быстрым движением приложил револьвер к виску. Седлачек был быстрее его и револьвер покатился на землю.

— Зачем делать глупости! — произнесла оказавшаяся поблизости Ванда.

Когда последние волны толпы вытекли из военного городка, он запылал. Толпа устремилась в город. У многих были в руках винтовки и, прежде чем ее передние ряды достигли реки, на мост, охраняемый жандармами, посыпались пули. Жандармы открыли стрельбу. Сопротивление было бессмысленно, так как озлобившаяся масса вброд начала переходить реку и, зажав в беспощадном озверелом кольце, их смяла. Когда она начала заполнять город, громя и уничтожая все на своем пути, сопротивление властей было уже сорвано. По радио, отстранив перепуганного насмерть спикера, лидеры толпы объявляли всему миру свои фамилии и знакомили мир с фактом, что они свергли тиранившую их власть. Главой города был выбран либеральный портной, причем сам себя он назвал сторонником КМ. Слухи один другого нелепее наполнили город, связь его с внешним миром прервалась. Ванду же занимал лишь один вопрос, похвалит ли ее Орлицкий за проявленную ею инициативу или нет.

 

XIII

В кабинете Штерна находился министр внутренних дел и несколько начальников отделений. Они все стояли с опущенными глазами. Зная характер Штерна и понимая, что он зарвался, они не сомневались, что именно их он принесет первыми в жертву. К их удивлению, из всех дверей в кабинет начали входить люди: стенографистки, корреспонденты, представители иностранной прессы. Потом в раскрытые двери внесли громоздкий аппарат, образовавший как бы кабинку около стола, за которым сидел Штерн. Он не поднимал головы; казалось, что его давило сознание взятой им на себя ответственности. Только когда инженер прошептал: «Экселенция, все готово», Штерн приподнялся, опираясь руками на стол. Головы он не поднял.

— Я пришел к власти, — начал он своим приятным голосом, — волею народа. При свете трех зажженных мною факелов я нес эту власть. Это были принципы все делать для народа, с народом и во имя народа. Сейчас настало трудное время — благодаря ошибке нескольких лиц наша великая нация подверглась страшным испытаниям. Я приветствую тех, кто открыто поднял восстание против правительства, не смогшего соблюсти интересы народа. Я приветствую весь персонал министерства внутренних дел, который по инициативе его начальников намеренно бездействовал. Пролилась только случайная кровь, но когда лес рубят, не могут не лететь щепки. Приказ о мобилизации отдан изменниками нации. Он был отдан, когда я лежал в моей скромной вилле, изнемогая от ран, моральных и физических, нанесенных мне атентаторами в этой самой комнате. Атентаторы те же лица, что и личность, умышленно спровоцировавшая весь наш народ. Народ, который испокон веков был поборником мира на земном шаре и тем светочем культуры, которая проникала во все закоулки мира.

Штерн сделал паузу. Его благородное лицо дышало гневом.

— Это были: Де-Риго — военный министр, Медас — министр иностранных дел и фельдмаршал страны Флит! Все три негодяя расстреляны полтора часа назад! Я этим исполнил свой долг перед народом. Командование над армией и флотом я поручил вице-адмиралу Мартини, который в данный момент приносит от моего имени извинения Совету государств архипелага. Одновременно с этим с сегодняшнего дня мы приступаем к восстановлению тех убытков, которые наш народ положил на алтарь человечества. Первый раз в истории человечества казнены виновники вооруженного столкновения, бывшего между народами. Мы повернули колесо истории! Завтра, мои друзья, будни, отдохните, успокойтесь и соберите ваши силы, чтобы с достоинством выполнить свои ежедневные обязательства. Кто этого не сделает, поступит против народа и против самого себя. Таким лицам прощенья нет.

Кабинет начал пустеть. В нем оставались только министр внутренних дел и его подчиненные. Наставшая пауза тянулась бесконечно долго, у них начали болеть ноги.

— Ну-с, — ироническим голосом, не предвещавшим ничего хорошего, прервал наконец молчание Штерн, — хороший персонал вы подобрали себе, голубчик: Журдан ускользнул! Его любовница — ваш самый талантливый агент — организовывает революцию, разоружает войска, топит жандармов в речке, в которой двухлетний ребенок утопиться не может. Под вашим носом какой-то «КМ», пользуясь нашими же антеннами, из дома, находящегося против дирекции полиции, целый день измывается надо мной! А когда случайно раскрывают его убежище, находят двери квартиры настежь и у вас перед носом заведенный старый граммофон, приветствующий вас траурным маршем. Да! нечего сказать — дожил я. Под вашей охраной меня, Штерна! — крикнул он, ударив по столу, — в моей собственной вилле пытались сжечь!

Слушайте же, раз навсегда. Если в течение трех дней вы не уберете бесшумно с этого света всех главарей и организаторов восстания, не найдете мерзавца, сорвавшего мобилизацию, не проломите черепа Журдана, и если ваши агитаторы немедленно не углубят эффект моей речи и не устроят так, чтобы народ меня начал считать своим избавителем, то судьбы Риго и Флита вам не миновать.

В расчете своем Штерн не ошибся, он достиг желаемого эффекта. Призванные возвращались по своим домам, неся впереди его портреты. Нередко, пока его портрет колыхался в первых рядах, арьергард громил магазины. Бастующие начали становиться на работу — автомобили и поезда забегали. Вице-адмирал оправдал надежды Штерна и сумел, не унижаясь, сгладить инцидент. Огорчило Штерна, что Мартини отказался взять на себя устранение с этого света О'Генри. Но от этой белоручки он ничего другого не ожидал. Его удивляло даже то, что Мартини согласился расстрелять Флита. Но удивлялся он недолго. Флит мешал Мартини и такой удобный случай упустить, по его мнению, даже белоручке было невозможно.

Педантично Штерн сверял рапорт особого отдела министерства с газетной рубрикой дневных происшествий. Застрелился техник Седлачек. В драке от ножевой раны погиб одноглазый Джек. Отравилась Ванда, шпионка, от несчастной любви — гласила газетная заметка. В Тегеране в местной европейской колонии произошел ужасный скандал. Известный филантроп Журдан был пойман мужем бывшей венской шансонетки Фриды in flagrante, муж убил ее. Решение суда ожидалось, как говорил корреспондент, во всех кругах местного общества с большим нетерпением. Штерн улыбнулся. Он не сомневался, что подписанные им утром два чека не только принесут мужу освобождение, но и дадут ему возможность жить, не отказывая себе ни в чем. Штерну было мало этих трупов, главный виновник упорно ускользал от его мести.

 

XIV

Гигантский дом блокировала полиция. На шестой лестнице все квартиры были очищены от жильцов. В стеклянный фонарь швейцара то и дело заглядывали детективы. По сто раз в день швейцару задавался тот же самый вопрос:

— Звонил ли 273?

И всегда уже пятый день получали в ответ тот же отрицательный знак головой.

Несмотря на хаос, царивший вокруг Жана, он ни на секунду не терял своего достоинства — достоинства, соответствовавшего его социальному положению. Даже шефа полиции удивили его ответы, показывавшие, как идеально он знал особенности нескольких сотен своих жильцов. На вопрос его, кто подозрителен в доме, он указал шесть квартир, а в том числе и квартиру 213 — квартиру этого зловещего Орлицкого. Мастерам сыскного дела было непонятно, как, имея в своем распоряжении лишь несколько подростков, тучный старик умудрялся быть в курсе всех деталей жизни своих жильцов. Шефу полиции Жан раскрыл свою тайну:

— Сорок лет опыта у меня, не шутка это? А потом и автоматы помогают. Вашим людям они ничего не сказали, а мне достаточно лишь мельком взглянуть на них, чтобы знать, что случилось за день. Автоматы работают столько времени, сколько разрешает им опущенный в них жетон. Каждая квартира при взносе квартирной платы получает обратно жетонами 10 % своего взноса. Пользуется она ими больше — должна купить жетоны.

Он показал рукой на дверь, которая из фонаря, служившего ему канцелярией, вела в широкий длинный коридор. Стены в нем были покрыты мраморными досками. Доски были разделены на квадратные поля, а каждое поле еще на восемь квадратов. В каждом квадратике или виднелись ленты счетчиков или виднелись циферблаты со стрелками внутри них. Каждое поле было снабжено номером — это был в то же время и номер квартиры.

— Видите, например, этот маленький квадратик. Он показывает расход электричества, этот количество мусора, этот телефон, всего их восемь. Посмотрите № 63, например, — у этого перерасход в автомате почты, остальное все нормально, даже я бы сказал, неиспользовано. И электричества мало израсходовано, а домой приходит поздно. В книге жильцов стоит, что в полиции он отмечен, как банковский чиновник. А теперь сами судите, имею я право сомневаться в его исправности?

Агенты с любопытством и удивлением смотрели на старика.

— Здесь, — не унимался старик, показывая на другое поле, № 308, — видите перерасход электричества и мусора. Записан, как чиновник на телеграфе, ночи очень часто проводит на дежурстве.

— Отсюда мораль, — улыбаясь, закончил за него шеф полиции, — или изобретатель, или… или человек, на которого нужно обратить внимание.

— Правильно изволили заметить, — поддержал шефа старик.

Возвращаясь в комнату Жана, молодой детектив поинтересовался:

— А кто же эту инквизицию поправляет в случае надобности?

— Випекс, Випекс, голубчик, — приветливо проговорил старик.

— Это тот, что в № 273 живет?

— Тот самый, да разболелся он сейчас! Нужно мне будет его навестить.

В его комнате шеф и детективы простились с ним кивком головы и разбрелись по своим местам.

На телефонном регистре выскочил № 273. Жан быстро схватил трубку.

— Добрый день, господин инженер.

— Здравствуйте Жан, — раздался голос Орлицкого. — Я плохо себя чувствую и мне хотелось бы вас видеть.

— Через несколько минут я приду к вам.

Жан задумался. Затем, вынув из ящика стола бумагу, сунул ее в карман. Движением руки подозвал к себе скрывшегося за колоннами детектива и сказал ему, показывая на форменную швейцарскую фуражку, висящую в углу:

— Наденьте ее, сядьте на мое место и смотрите на этот регистр — если выскочит № 213, поговорите с ним. Если другие номера, — не отзывайтесь. У инженера распухла нога, а несколько автоматов в неисправности. Узнаю от него, что нужно сделать. Минут через двадцать-тридцать я вернусь. Тем, кто будет обращаться к вам в течении этого времени, давайте неопределенные ответы, ни да, ни нет.

Сказав это, Жан вошел в лифт. Одна за другой начали мелькать перед глазами площадки — третья, четвертая, — вот еще одна и он приехал — лифт остановился. На двери квартиры № 273 висела огромная медная доска, на которой стояло:

«Главное представительство для федерации заводов Випекс».

Жан, посмотрев на доску, самодовольно усмехнулся. Он сделал шаг вперед и позвонил.

За последние дни Орлицкий много пережил. После срыва мобилизации и уничтожения флагманского судна для него настали тяжелые дни. Он ощущал на каждом шагу, что весь государственный аппарат направлен против него. Эта квартира была его последним убежищем. Войдя сюда в последний раз, он перед домом и в холле увидел несколько незнакомых лиц с пытливыми взорами. Он понял, что если чудом и сможет сам выскочить, то аппараты вынести не сможет. Это было пять дней назад. Пять дней, в которые он каждую минуту ждал стук в дверь или звонок по телефону. Пять дней его аппараты стояли наготове, чтобы уничтожить каждого, кто появится с враждебным намерением на площадке, а одновременно другой аппарат, его любимый, был установлен так, что с ним одновременно был бы сравнен с землей этот гигантский дом из железобетона. Но никто не стучал, никто не звонил. Петлю накинули на шею, но никто затянуть ее не решался, думал Орлицкий. Потом удивляло его, что почту по-прежнему автомат регулярно выкидывал в его ящик два раза в день, съестные припасы приходили три раза в день. С внешней стороны все было нормально. Но происходящее в окнах домов на противоположной стороне улицы ясно говорило ему, что с его окон и балкона не спускают глаз не только люди, но и стволы пулеметов. В отделе происшествий в газетах он каждый день встречал знакомые имена — один покончил самоубийством, с другим несчастный случай, о третьем просто говорила заметка. Так за эти несколько дней ушли из этого мира несколько десятков молодых, полных сил людей. Не стало Седлачека, Ванды, кривого Джека. Каждый раз, находя новые и новые имена в газетах, Орлицкий подходил к своему аппарату, но каждый раз благоразумие одерживало в нем победу. Потом начинал в бешенстве бегать по квартире. Устав, садился в кресло, чтобы через минуту снова вскочить. Каждая заметка была для него мучением, которое усугубляло еще больше сознание собственного бессилия. Иногда ему казалось, что он заживо похоронен, а его ощущения — лишь отголоски жизни, по-прежнему продолжавшейся там где-то за кладбищем, в котором он лежал. Настал пятый день — Орлицкий больше не был в состоянии выдержать. Распахнув ударом ноги дверь, он вышел на балкон. У его ног расстилалась широкая улица, ведшая от площади к пристани. Бросались в глаза флаги на балконах и окнах. Это придавало домам праздничный вид. На площади, которая начиналась справа, копошилось много людей. В середине стоял памятник, окутанный полотнищами, около него сооружали помост. На площади много людей с ведерками и кистями чертили какие-то лилии. Под ним, у подъезда, мелькнула фуражка швейцара, кого-то заботливо усаживавшего в такси. У Орлицкого промелькнула мысль. Ему захотелось во что бы то ни стало дожить до завтра. Быстрым движением он вошел обратно, тщательно прикрыл дверь и задернул на ней гардины.

«Безусловно, завтра предстояло празднество, да! — вспомнил он, — открытие памятника в присутствии Штерна. Значит, у них последний срок, чтобы меня уничтожить, истекает ночью. Швейцар пользуется их полным доверием, ко мне он расположен. Колесики и винтики автоматов из нас сделали приятелей. Если он захочет помочь, мне можно будет найти такой уголок в этом доме, в котором меня бы до завтра не тревожили и откуда я мог бы рассчитаться с Штерном. Но согласится ли он? Боюсь, что это будет свыше его сил. Если он не знает еще сейчас, кто я, он узнает это ночью. По моим расчетам, уже четыре дня тому назад они раскрыли мой псевдоним — не могли не раскрыть. Если они ему еще ничего не сказали, скажут в последний момент, а Жан, сорок лет верой и правдой прослуживший при всех режимах, захочет ли утаить что-либо от этого? Никогда! Я уверен, что скорее он бы выдал своего сына». Прошел час, прошло два часа, а Орлицкий не мог решиться. Наконец, придя к какому-то заключению, он подошел к телефону. «Не захочет добром, потребуем силой, главное, чтобы он пришел ко мне».

Поговорив с Жаном, он в ожидании его прилег на кушетку. По радостному тону, с которым старик его приветствовал, Орлицкому было ясно, что Жан еще ничего не знает. «Неужели мой псевдоним не раскрыт? Неужели?»

Он закрыл глаза: Стеверс, Мартини, Нелли улыбались и кивали ему. Вздрогнув, он очнулся. Его мысль ушла к далеким островам Архипелага, к близким ему людям. Завтра годовщина договора. Выполнив договор и дав федерации жестокий урок, «КМ» становится реальным фактором. То, что О'Генри сделался рядовым членом при той популярности, которую он в короткое время приобрел, значит много. То, что старый тайный их член Мартини сейчас во главе армии, очень важно. Рано или поздно Штерн падет — всякая комета падает. Что же касается масс, на первое мая его гипноз был сорван, в глазах масс он перестал быть всемогущим. Он пользуется, безусловно, еще авторитетом, но не как мессия, а как шеф полиции, тем более опасный, что обычную комедию суда он заменил своим собственным решением, римское право заменил цыганским — захочу полюблю, захочу разлюблю.

В передней задребезжал звонок. Орлицкий встал и не спеша подошел к столу — оттуда в зеркало отчетливо была видна передняя и входная дверь, ведшая из нее на площадку. Он перевел рычаг под столом и дверь распахнулась. На пороге, с удивленным лицом, стоял Жан — за ним никого не было.

— Входите, Жан, я очень рад вас видеть!

— Да где же вы, господин инженер?

Как только Жан перешагнул порог, дверь, как будто только этого и ожидавшая, захлопнулась. Жан вздрогнул, но, взяв себя в руки, смело прошел в переднюю и вошел в кабинет.

Орлицкий, испытующе на него смотря, крепко сжал его руку и усадил в кресло. Сам он поместился напротив.

— Вы меня извините, Жан, что я вас побеспокоил, но эти пять дней болезни так вымотали меня, что я подумал, что разговор со старым приятелем будет лучше лекарства. Можно вам предложить мою любимую сигару?

— Нет, благодарю вас. Наоборот, я рад, что вы меня вызвали. Я давно хотел видеть вас, но воздерживался сам вызвать. Если бы вы не сделали этого сейчас, я пришел бы к вам сам вечером. Прочтите.

Жан расправил вынутую из кармана бумагу и протянул ее Орлицкому. Тот, насторожившись уже при первых словах Жана, осторожно взял ее в руки. Это было секретное обращение министерства внутренних дел к своим сотрудникам. В нем были напечатаны три фотографии Орлицкого. Указаны все его приметы. В самом же конце циркуляра большими буквами указывалось, что каждому сотруднику, именем правителя, дается право убить его на месте, и было добавлено более мелко — как бешеную собаку. Орлицкий несколько раз очень внимательно просмотрел листок.

— Как вы находите, г-н Жан, фотографии? — сказал Орлицкий, возвращая ему листок.

— Очень удачными!

— Значит, вы знаете все?

— Все, г-н Орлицкий!

— Давно?

— Давно!

— А полиция знает, что я здесь?

— Что вы в этом доме, знает.

— Говорите яснее, Жан, как понять — в этом доме? Жан, я отказываюсь вас понимать. Вы говорите какими-то странными загадками.

— Когда вы последний раз были на площадке?

— Пять дней назад, войдя в эту квартиру.

— Посмотрите сейчас с площадки на вашу входную дверь и вам все станет ясным.

«Провокация!» — как молния, пронеслось в голове у Орлицкого и он, вскочив, направился к приборам, бросив на ходу: «Хорошо, сейчас».

— Ванда! — раздался громкий голос Жана.

Орлицкий повернулся.

— В чем дело?

— Если бы на моем месте была Ванда, вы бы ей поверили?

— Да! — произнес, побледнев еще больше, Орлицкий.

— Она мне поручила вас охранять, зная что вы по рассеянности забудете ряд мелочей, которые вам будут стоить головы. Я ее просьбу исполнил.

Согнувшись, Орлицкий отошел от стола и пошел к выходной двери. Не колеблясь, он ее распахнул и вышел на площадку, не глядя, есть ли там кто-либо или нет. Через минуту он, захлопнув за собой дверь, бросился к Жану.

Старик плакал.

— Бедная Ванда, — шептал он, с трудом сдерживая подступавшие к горлу рыдания.

Прошло минут десять, пока оба, и старик и Орлицкий, овладели собой.

На входной двери, вместо визитной карточки: «Уполномоченный „КМ“ в федерации», была прибита большая медная доска представителя заводов Випекс.

— А где же моя карточка? на квартире 213?

— Там живет маньяк, пускай он докажет, что не извозчик.

От этой шутки легкая улыбка появилась у обоих.

— Но откуда вы знали Ванду, Жан?

— Она была невеста моего сына. Однажды я ждал его вместе с ней. Мы его дождались, но он пришел не сам, — его принесли на носилках и он скончался у нас на руках. Я думал, что Ванда сойдет с ума. Выдержала — выжила. Затем с ней случилось несчастие и вы ее спасли. Ваша вера стала ее верой. Я был в курсе дел, она мне все сообщала. Затем произошла неожиданная встреча здесь, когда она пришла к вам. Уходя от вас, она приходила ко мне и исповедывалась. Когда она пришла проститься, предчувствие мне говорило, что я ее больше не увижу. Она тоже иллюзий не строила, но, уходя, взяла с меня клятву в случае нужды пожертвовать собой для вас. В эти дни я узнал еще больше, я узнал, что недаром жил эти годы. Мне Ванда сказала, что лично видела в тайных архивах под фамилией сына отметку красными чернилами. Чересчур опасен для кандидата 10-го выборного района. А этот кандидат, как выяснила Ванда, а я потом проверил, был Штерн в начале своей карьеры.

Орлицкий обнял старика, так простояли они несколько минут. Потом Орлицкий начал говорить. Как зачарованный, слушал его старик.

— Все сделаю! — произнес он. — Я слышал, что между полночью и двумя утра они попытаются уничтожить квартиру 213. Они болтали сегодня, что их фотографические аппараты два раза уловили, как Орлицкий осматривал площадку. То же лицо, что на циркуляре, твердят они, только оброс бородой. Но взгляд, говорят, жуткий. Когда с фотографии глядит, и то страшно, а каково в действительности! Ну, я пошел! Когда эти мерзавцы навалятся на несчастного, я приду к вам с двумя флагами.

Сколько ни вырывал Орлицкий руку, Жан ее поцеловал и направился к дверям. У дверей он обернулся. Это был прежний швейцар, лицо которого говорило каждому: «За мной сорокалетняя служба! А за тобой…»

Орлицкий весело махнул ему рукой. Жан, поклонившись с достоинством, вышел. Детектив, уже потерявший терпение, радостно его приветствовал:

— Наконец-то, а я думал уже, что вы навсегда прилипли к вашему автомату и не вернетесь.

 

XV

На архипелаге сглаживались все следы недавних военных действий. Острова, на которых производились работы «КМ», были главным предметом всех разговоров у населения. Всюду, даже в самых отдаленных селах архипелага, образовывались клубы. Стеверса осаждали делегации. Было нечто трогательное в том единодушии, с которым после недавних событий все племена туземцев изучали план «КМ» и ценою иногда даже невероятных лишений начинали проводить его в жизнь.

Скелет флагманского корабля был для всей эскадры живым укором. Члены эскадры старались своим поведением на берегу загладить перед населением поступок правительства. Увлечение туземцев планом передалось и им. Мартини ежедневно посылал на острова по несколько сот человек, которым О'Генри показывал работы и объяснял цели и задачи клуба. Так, не спеша, Мартини и О'Генри превращали всю эскадру в своих единомышленников. Употребляя эскадру для сглаживания последствий бомбардировки, Мартини был уверен, что Штерн в течение нескольких месяцев не рискнет побеспокоить его здесь. Этого же времени для него было совершенно достаточно, чтобы добиться своей цели. Он чувствовал, что уже произошел психологический перелом у его людей. Он видел, что они начинают схватывать причины невыносимости жизни в федерации. Случаи, что чины эскадры проводили свое свободное время с туземцами, производя наравне с ними различные работы, становились все чаще. Было известно, что на родине Штерн опасных для него людей уничтожает пачками. Последний разговор с Орлицким не предвещал ничего хорошего. Стеверс нервничал, тяжелее всего было сознавать, что невозможно помочь.

Измученное лицо Орлицкого, его саркастическая улыбка, слова:

— Мою станцию открыли, перехожу в убежище № 7. Не отклоняйтесь от плана. Билль…

На экране было видно, как Орлицкий, быстро повернувшись, наклонился к граммофону, стоявшему за ним, и пустил его в ход. Затем в несколько прыжков выбежал из квартиры. Граммофон медленно играл траурный марш. Был непонятен его странный поступок. Но вдруг в глубине появилось несколько осторожных лиц. Оглядываясь, осматриваясь, крадучись. — целая толпа детективов наполнила квартиру. Граммофон все играл. Осмотрев граммофон со всех сторон — осторожно, как будто дело шло об адской машине, — они его выключили. И тогда только сообразили, что экран кому-то в эфир передает про их неуспех. Последнее, что увидел Стеверс — это были искаженные от злобы лица детективов, а их проклятия по адресу Орлицкого звенели до сих пор у него в ушах.

Так проходил день за днем, не принося никаких вестей о нем. Сейчас должен был прибыть Билль. Но что же он мог знать, расставшись с Орлицким еще шесть дней назад? И почему Орлицкий скрылся в убежище № 7? Разве положение было настолько безвыходно, что ему некуда было скрыться? Ведь убежище № 7 — это была просто квартира, взятая под очень прозрачным псевдонимом. Этот псевдоним знали многие. Не узнать про него Штерн, подняв против Орлицкого всю федерацию, конечно, не мог. В той же зале за письменным столом, стоящим в углу, работал Курт Шимер. Его тревожила судьба Орлицкого, но у него сжималось сердце при виде молчаливого отчаяния Стеверса. В дверях показался майор-малаец. Он был дан правительством в их распоряжение для связи. Майора интересовали в жизни две вещи: карты и гитары. В двадцать четыре года это ему принесло майорские эполеты. Вовремя проиграть в карты и вовремя сыграть на гитаре — стало его целью. Уже в этом году он рассчитывал заменить эполеты майора погонами полковника, но «КМ», обосновавшись здесь, спутал все его расчеты. Он их поэтому недолюбливал.

— Экселенция, какой-то американец, только что прибывший на центральный аэродром, просил вас уведомить о своем прибытии.

— Фамилия, его майор?

— Его фамилия, экселенция…

В разговор вмешался Шимер:

— Скорее всего, это Билль.

— А он сам, или с дамой и с ребенком?

Майор задумался.

— Спасибо, майор, — сказал Курт, одевая на ходу шляпу. — Через сорок минут я буду здесь с Биллем. А вам я бы советывал вызвать Мартини; его присутствие вас бы немного развлекло, а он бы узнал от Билля много интересного.

Через минуту автомобиль по шоссе, усаженному деревьями, нес его к аэродрому. Заметив по дороге группы людей, разукрашивавших дома, делавших гирлянды из лампионов и возводивших на главной площади помост, Курт спросил шофера, что это значит. Шофер сначала растерянно улыбнулся, думая, что Курт шутит. Но, видя, что тот расстроен, сказал:

— В честь годовщины вашего прибытия.

— Сейчас… Ах, да! Недоставало только этого. Бедный Стеверс, он не выдержит. Но заменить его сейчас некем. Делать веселые лица, когда сердце разрывается от боли!

Мелькнули ангары. За ними расстилался аэродром. У подъезда воздушной дирекции остановился автомобиль. На ступеньках стоял Билль.

Через час оба уже входили во дворец совещаний, где вместе со Стеверсом был и Мартини.

Сердечно приветствовав Билля, его усадили и начали слушать. Билль описал борьбу Орлицкого с Штерном. Полный срыв мобилизации страны в десять минут. За десять минут перед началом речи Штерна, когда войска, призванные и все имеющие уши в федерации были согнаны к бесчисленным мегафонам, за десять минут до начала речи Штерна — заговорил Орлицкий. Антенны центральной станции переносили его речь. Как этого добился он, — его тайна. Капельмейстеры бесчисленных оркестров с поднятой кверху палицей, музыканты с нотами гимна, с раскрытыми ртами смотрели в бесстрастные мегафоны, откуда лилась речь Орлицкого, говоримая им с легким акцентом. Все растерялись. Никто не знал, что делать. А массы от простых понятных слов накалились. «По домам! мобилизация отменена. Тем, кто захочет вам помешать вернуться домой, сверните сейчас же шею. Сегодня вы сила», — были последние его слова. Что было после этого? Полиция исчезла. Толпа смяла войска. На чем попало: в экспрессах, пешком, в автобусах — призывные устремились по домам. На следующий день было первое мая — началось восстание.

3-го мая своим гениальным расстрелом министров и Флита Штерн спас свою шкуру.

Он пытался сначала захватить архивы — списки членов «КМ». Как только его люди приходили в помещение клуба для обыска, и взяв ключи, пытались открыть кассы, — кассы накалялись и все бывшее в них превращалось в пепел. Так издевался Орлицкий над Штерном. Тогда приступил Штерн к методу несчастных случаев. Так погибла несчастная Ванда, так погиб Седлачек. Гончие Штерна замыкали круг около Орлицкого.

— Я не уехал тогда, когда он приказал мне. В тот день я услал только жену и ребенка. Я оставался, обеспечив себе выезд, еще четыре дня. Я рассчитывал спасти его — против его воли. Каждый день он бросал новый вызов, каждый день петля на его шее сильнее затягивалась. Я ушел, когда ему ничем больше не мог помочь. Он был объявлен врагом государства. Его фотографии и приметы рассовали каждому. За его убийство расписали баснословные премии.

Все бросились к Стеверсу. Его согнутая спина судорожно вздрагивала. Стеверса душили рыдания.

— Неужели и он погиб? Зачем не я? Трупы, без конца трупы! Кровь — всю мою жизнь так! Неужели я проклят?

Его с трудом успокоили. Потерял обычную хладнокровность и адмирал Мартини.

— Может быть, еще не поздно? Я пошлю ультиматум Штерну!

— Бесполезно, адмирал. Вы выдадите этим только себя. Про ваш же ультиматум, кроме Штерна, никто не узнает. Что можете вы ему сделать на расстоянии нескольких тысяч километров?

Нет! Как ни ужасно происходящее там, нам нужно выполнить его заветы. Он подчеркнул мне — пусть никто обо мне не беспокоится, пусть думают только о своей работе, пусть верят в конечный успех.

— Я не могу себе представить, — произнес Курт, — чтобы Орлицкий погиб, его гений укажет ему путь в последний момент. А мы его живого уже похоронили и оплакали, — сказал он, обнимая Стеверса.

— Адмирал, поедем на острова, это немного рассеет, ведь вечером будут торжества. Захватим на обратном пути — ваш катер же такой вместительный — всю молодежь. А позже, может быть, придут хорошие вести. У меня есть еще здесь несколько срочных дел, но через полчаса я на глиссере догоню ваш катер.

Когда Курт вернулся в залу, проводив остальных до катера, стенные часы пробили одиннадцать. Перешагнув порог, он услышал за собой голос майора:

— Начало говорить радио федерации! Включить его?

— Этого не может быть, майор! Сейчас там три часа ночи, а впрочем, включите.

Курт не успел пройти и половины залы, как ясно и отчетливо услышал:

— Здесь радио федерации: циркулярное распоряжение совета министров. Враг государства инженер Орлицкий ликвидирован. Арсенал его адских машин захвачен и изучается сейчас специалистами. Данным часом прекращается осадное положение во всех частях федерации. Принять меры и сделать все для обеспечения участия каждому члену федерации на сегодняшних торжествах.

Курт дальше не слушал, его захватил пароксизм гнева. Одним прыжком он подскочил к громкоговорителю, сорвал его с подставки и швырнул в окно. Майор, видя падающий на клумбы громкоговоритель, пожал плечами.

«Не угодишь! Лучше не попадаться на глаза», — подумал он и быстро пошел в караульное помещение.

Катер подходил к острову в тот момент, когда небольших размеров стройный дирижабль приплюснутой овальной формы вздымал кверху часть кораллового барьера. Как маленький паук, спутав большому мотыльку крылья, медленно всасывая паутину, вздымает свою жертву кверху, — так же и металлическое насекомое вздымало кверху коралловый риф. Чуть подняв его над водой, оно отволокло его на несколько сот метров в сторону и, порвав свою стальную паутину, бросило риф в море. В первых двух поясах рифов проходы были сделаны раньше.

— Здесь, — сказал, оживляясь, Стеверс, — мы впервые применили тепловые мины, результат исключительный. Видите, — в это время катер входил в проход, — здесь метров 15 глубины, а ширина какая. Не употребляя водолазов, они должны были сделать эту работу в два дня. Но вам гораздо лучше объяснит это Осаки, он вел эти работы.

У маленькой пристани их радостно встретила небольшая колония. Молодежь, захватив с собой Стеверса и Билля, побежала вперед, а Мартини остался позади с О'Генри.

— Сейчас, — сказал Мартини, — мои поздравления, вероятно, переданы Штерну, а через несколько часов он провозгласит себя правителем. В федерации все залито кровью. Счастье, что ни один список наших членов не попал к нему в руки. Он, поэтому, своим гнусным способом смог уничтожить только несколько десятков наших людей. Имевшиеся у меня сведения полностью подтвердил Билль своим рассказом.

— А как Орлицкий, — спросил О'Генри. — Я столько слышал о нем. Что с ним?

— Я не могу себе представить, чтобы он мог спастись. Вопрос его гибели — это вопрос минут. Может быть, его уже нет в живых.

— В таком случае, наша с вами задача, господин адмирал, становится очень трудной. Правда, Орлицкий демаскировал Штерна, вдохнул в массы веру, что спасения можно ожидать только от нас. Правда, в наших руках, — О'Генри жестом показал на остров, — средства вывести мир из тупика, спасти людей от обнищания, прекратить бессмысленное высасывание государством всех соков из населения. Мы, и только мы, можем дать целесообразный труд каждому. Смотрите, адмирал, то, что произвольно до сих пор делала природа, можем сделать мы в двадцать-тридцать лет, имея в своем распоряжении такой людской и денежный резерв, как федерацию. Вулканы создавали и уничтожали материки. Канализируя их деятельность, быть может, например, пожертвовав Формозой, можно претворить острова Хонолулу, Мариану и все остальные, лежащие в этой широте, в материк, в новую часть света. Или вместо Гималайского и Алтайского хребта получить пролив, соединяющий северный полюс с Бенгальским заливом.

— Много нужно отнять еще, О'Генри, от природы, но прежде всего нужно подумать о ближайшем будущем. Я сообщил уже генеральному штабу, что 20000 морской пехоты подлежат демобилизации. В течение трех месяцев вы должны будете превратить их в наших одушевленных сторонников. Ничего не подозревая, Штерн ввезет на свой счет первые двадцать тысяч бацилл. Лишившись всего того, что они имели у нас, они быстро обработают в нашу пользу, как бы Штерн ни препятствовал, несколько миллионов. Тогда я поведу эскадру и будет, что будет. Согласны, О'Генри?

— Согласен, адмирал.

К ним подбежала Нелли и молча, взяв обоих под руки, повела их к катеру. Заговорившись, они не заметили, что остальные успели обойти весь остров и внимательно все осмотреть.

Когда катер подвез виновников торжества к пристани, солнце уже начало садиться в море.

На маленькой пристани царило необычное оживление. Под эффектно разукрашенной, зеленью и цветами, аркой, стараясь с большим трудом сохранить спокойствие, стояло толпище маленьких детей кофейного цвета. Дети были одеты в белое. Они напоминали собой прекрасно сделанные экзотичные игрушки. Лишь катер причалил, раздалось пение малюток. Растроганные пением, вышли все на пристань. Там их усадили в экипажи, украшенные цветами, и повезли через город. По дороге их радостно приветствовали встречные. С трудом через запруженные экспансивными туземцами улицы их довезли до стадиона, тоже на-битого народом до отказа. Сначала было сказано несколько речей. Затем начались разнообразные состязания. Публика переживала вместе со своими фаворитами их победы и поражения. Было совсем темно, когда яркие снопы света осветили очень милую живую картину: буквы «КМ» были составлены очень искусно из группы маленьких туземцев. Дети были одеты в костюмы самых разнообразных наций, а хор малюток, певший на пристани, стоял под ними и пел туземский гимн. Казалось, что кричали в восторге не только бесчисленные толпища, запрудившие стадион и прилегающие к нему улицы, а что кричит и земля под их ногами, и небо. Рев восторга еще потрясал воздух, когда несколько министров, отозвав немного в сторону Мартини и Стеверса, сообщили им, что в федерации что-то произошло, но что именно — непонятно. Пока известно лишь то, что торжества в столице сорваны, Штерн не провозглашен правителем и не выступал, хотя его ждали. Кажется, вспыхнуло восстание. Стоявший все время бледный, как полотно, Шимер, взяв с собой Билля, поспешил на радиостанцию. Когда поехали на ужин, который должен был закончиться весельем в течение всей ночи, то на подножках экипажей стояли туземные солдаты, держа высоко над головой факелы.

Огромный парк перед дворцом совещаний, в котором начался ужин, заранее уже был запружен народом. Под звуки нескольких, часто сменявших друг друга, оркестров пели, танцевали и веселились в каком-то диком упоении.

Из трехсот лиц, бывших на ужине, лишь небольшая часть знала про то, что происходит. Они с трудом, напрягая все свои силы, выждали конец официальной части и один за другим скрылись.

В зале начались танцы: вскоре в ней начали веселиться с тем же азартом, что и снаружи в парке.

Салон, бывший рядом с машинным помещением эмиссионной станции, быстро наполнили оставившие залу. Поминутно входили к ним чиновники, принося ответы на их запросы о событиях. Оказывалось, что весь мир о случившемся в федерации знал не больше их. Про судьбу Орлиц-кого уже знали все. Что со Штерном? Что происходит? — Эти вопросы можно было легко прочесть на мрачных насупленных лицах находящихся здесь. Два члена правительства, пришедшие с ними, глядя на окружающих, тоже стали сосредоточенными и серьезными. Раздался резкий стук в дверь. «Войдите!» — произнес один из министров. В дверях стоял весь штаб эскадры. Мартини, встав, быстро направился к вошедшим. Прежде, чем успело у него сорваться с языка несколько резких слов по адресу пришедших, начальник штаба протянул ему на золотом подносе телеграмму, сказав:

— Она пришла от правительства, ваша экселенция.

— Да? — саркастически подтвердил Мартини, — а поднос? — не менее едко спросил он.

— От эскадры, — прозвучало коротко в ответ.

Мартини нервно вскрыл телеграмму и долго ее читал.

Казалось, что он хочет запомнить каждое ее слово. Опустив ее, он нервно вынул платок и вытер капли пота, выступившие на лбу.

— Мой ответ…

Начальник штаба его перебил на полуслове:

— Ваш ответ, экселенция, уже получен в столице. Вот подтверждение с их стороны в том, что сорок минут назад центральное радио его приняло и сейчас же передало по назначению.

Мартини, не говоря ни слова, подошел к своему начальнику штаба и горячо его обнял.

 

XVI

Этой ночью движение по улицам столицы было оживленнее, чем в обычный день. На улицах, ведших с вокзалов и пристаней, одни толпы людей заменяли другие, прибывающие на торжества не только из всех закоулков своего государства, но и из многих других. Весь город, кроме узкого центра, был в их полном распоряжении. Все бы-ли внимательны и предупредительны к нахлынувшим в город массам. В узком центре, у площади, кипела работа. Отстранялись леса, бывшие около гигантского памятнике, сделанного из бронзы. Памятник покрывали полотнами, а рядом с ним заканчивали трибуну, огромную, массивную, с пологими подступами, построенную с расчетом, чтобы Штерн мог въехать на нее в лимузине. Часто молоток рабочих застывал в воздухе, а глаза, их устремлялись в одну точку — второй от угла многоэтажный дом. Уже к полночи на этот дом устремили с площади орудийные жерла, а из окон и крыш стоявших против него домов — стволы пулеметов. На улице против самого дома не было ни души. Но когда молоток падал и шляпка гвоздя зарывалась в дерево, каждый продолжал пытливо думать о том, что происходит внутри этого безмолвно стоящего многоэтажного гиганта. Все коридоры и лестницы, ведшие в квартиру № 213, и прилегавшие к ней, были наполнены людьми, старавшимися бесшумно двигаться и изредка лишь еле слышным шепотом передававшим друг другу распоряжения начальства. Штерн в то утро напомнил министру про судьбу адмирала Флита. У самого входа в подъезд, так, чтобы можно было бежать в любой момент, не попадая зубом на зуб, сидел сам министр. И под, и над площадкой квартиры № 213 стояли люди, знавшие, что, если двинутся назад, то немедленно будут застрелены. И сверху, и снизу площадки были привинчены пожарные трубы, способные струей воды разбить даже стены. Перед самой площадкой были поставлены три молотобойца с кузнечными кувалдами. Все трое были приговоренными к смерти. Их жизнь была: убийства, насилия над малолетними и грабежи. В случае успешного выполнения задания им были обещаны свобода и деньги. В образованную ими брешь должны были ворваться к Орлицкому двадцать людей, стреляя химическими и боевыми патронами. Эти двадцать людей хорошо знали про ужасные лучи Орлицкого, так как двое из них были на дежурстве в вилле Штерна, когда она горела. Их руки и ноги отказывались слушаться, ими овладевал смертельный страх. Стоя здесь в темноте часами и зная, что смерть сторожит и сзади и спереди, минутами хотелось или громко запеть что-либо веселое, или застрелиться.

— Сигнал дайте! — прерывающимся шепотом сказал министр стоявшему рядом с ним.

Мертвую тишину в ту же секунду прорезал пронзительный свист, услышанный даже на площади.

После свиста последовало несколько ужасных секунд гробового молчания, а затем треск. Три громилы, вскочив одним прыжком на площадку, в два молота ударили по дверям. Те лопнули, как ореховая скорлупа. Снизу и сверху в зияющую дыру, из которой виднелся свет, полилась вода, разбивавшая силой своей струи все попадавшееся ей на пути. Затем, сами не зная как, очутились двадцать человек на площадке и с нее полился в квартиру поток пуль.

Министр, спрятав лицо в руки, ждал.

Прошла минута, другая, прошло пять, прошло десять. Заколдованный порог не переступался. Каждому казалось, что если его перейти, неминуемо произойдет что-то ужасное. Но сзади застрекотали пулеметы и пули начали вбиваться в стены над головами толпившихся у порога. Немедленно же задние ряды втолкнули за порог впереди стоящих. Внутри с еще большим ожесточением вспыхнула стрельба, потом замолкла, потом снова вспыхнула, продолжаясь на этот раз добрых пять минут. Это пронизывали пулями маньяка, которого нашли на шкафу.

Обезумев от ужаса, скрючившись, с глазами, вылезшими из орбит, он тихо стонал. Пули рвали на клочки его тело, кровавая пена шла ртом.

Увидев свою жертву перед собою, люди начали приходить в себя. Двадцать человек выпускали в него свои патроны — мстя ему за пережитый страх.

Министр перестал дрожать. В доме все ожило. Всюду загорелись огни. Забегали вниз и вверх по лестницам. Но даже эти люди, привыкшие к таким карательным экспедициям, были изнурены пережитым. Труп унесли, а квартира № 213 наполнилась специалистами, собиравшими по всем комнатам разбитые на мелкие куски таинственные аппараты.

На углу двух улиц стал мощный автомобиль. Штерн взглянул на часы, было два.

«Началось!» — подумал он и вылез наружу.

Улица, в которой он очутился, была плохо мощена и еле освещалась. Вокруг были видны лишь силуэты лачуг, лепившихся друг к другу. Несмотря на убогость, мир, в котором он очутился, был ближе его сердцу, чем небоскребы столицы и стильные виллы, в которых ему довелось жить. Вдалеке виднелись огни столицы, освещавшие звездное небо. Когда он двигался вдоль изгороди, из подворотен, мимо которых он проходил, зло, с надрывом лаяли собаки. В соседней улице запел петух. Спутник Штерна, шедший впереди, остановясь у одной из калиток, произнес:

— Здесь, экселенция.

— Подождите снаружи, я пройду сам.

Сказав это, Штерн вошел во двор. К лачуге, стоявшей в глубине двора, вела грязная дорожка, видимо, сделанная неизвестно когда из кусков кирпича и отбросов. В окне лачуги виднелся тусклый свет. Бормоча проклятия, спотыкаясь на каждом шагу, Штерн благополучно добрался до освещенного окна и заглянул в него.

Керосиновая лампа, висевшая на стене, давала свет. Посередине комнаты за маленьким столом сидела очень старая женщина. Она раскладывала карты и громко сама с собой разговаривала.

— Разрешите к вам, Нана? Это я, Нана, — молящим голосом, приоткрыв окно, просил Штерн.

Старуха, не подняв головы, продолжала раскладывать карты.

Штерн, простояв под окном несколько минут, нерешительно взялся за ручку двери, открыл ее и вошел в комнату.

— Ведь сказала тебе я, чтобы духу твоего вблизи не было; а ты с кровопийцами своими опять приплелся. Недостаточно жертв у тебя? меня ночью мучить пришел! — грозя ему костлявым пальцем, медленно говорила старуха.

— Я не мог спать, Нана, волновался. Это в последний раз я беспокою вас; ну, сжальтесь, Нана!

Он стал на колени перед старухой, стараясь поймать ее костлявую сухую руку, чтобы прижать к губам. Старуха прятала ее от него за спину.

— А над другими ты сжалился? Да! А собственную мать сгноить в тюрьме за свою же подлость не было жалко? Нет? Сказала нет! Значит нет! Не цыганка я, чтоб тебе помощницей быть. Раньше я грешила, читала тебе, думала, образумишься. А ты вот какой! Кровью и меня забрызгал! Уходи, чудовище.

— Нана, только то, что будет сегодня, скажите! Скажете, Нана? Клянусь вам, никого не трону!

— Твоя клятва, изверг! Дай зеркало!

Взяв стоявшее на комоде зеркало, Штерн подал его ей.

— Смотри!

Штерн начал вглядываться.

— Видишь?

Все явственнее Штерн начал видеть комнату — в которую почему то потоками лилась вода, а бывший в ней человек лез на шкаф. Он повернул к нему свое лицо, обросшее волосами, оно было искажено ужасом. Затем комната начала наполняться людьми, каждый из них с остервенением стрелял.

«Поймали Орлицкого», — мелькнуло в голове у Штерна и вслед за этой мыслью к нему вернулась уверенность.

Видение исчезло. В зеркале он видел только себя и старуху.

— Знаешь теперь, что хотел знать?

Штерн, не отвечая, презрительно посмотрел на старуху.

— А вот, как и когда околеешь, ты не знаешь еще? В крови ты прожил и в дыму умрешь, золотце мое! — с безумным огоньком в глазах, хихикая, произнесла старуха.

— Лжешь, старуха! Сегодня, дрянь, ты перешла все границы; ты мне — твоему Богу — кидаешь, старая ведьма, плевки в лицо! В дыму умру? А знаешь ли ты, как сама умрешь?

Быстрым движением он схватил одной рукой Нана за волосы, а другая его рука потянулась к ее горлу. С воплем Штерн бросился прочь от старухи — перед ним сидел живой труп, игриво манивший его пальцем. На полу беспомощно валялся парик. Ее ужасный оголенный череп давил Штерна. В безумную улыбку расплылся ее беззубый рот, а костлявая рука грозила ему.

Штерн выскочил наружу и, не помня себя, побежал через двор. Ему казалось, что костлявые руки старухи его душат, а перед ним мелькало ее лицо. Только на улице между детективами он начал приходить в себя. В автомобиле ему было холодно. У него зуб не попадал на зуб.

В приемной особняка Штерна, несмотря на то, что было только четыре часа утра, ждали его возвращения несколько лиц. Это был министр со своими чиновниками. Настроение у них было нервное, приподнятое. Слушая сальные анекдоты услужливого секретаря, общество весело посмеивалось.

Шум остановившейся у подъезда машины прервал их разговор. Захлопали двери и мимо них, бледный, как полотно, пробежал вверх по лестнице Штерн. Вбежав в столовую, он остановился у буфета. Болело сердце.

«Еще этого не хватало», — подумал он и, распахнув дверцы буфета, налил себе стакан коньяку.

Выпив его залпом, он почувствовал, как по телу проструилась приятная теплота, немного закружилась голова, но скоро перестала. Начала возвращаться самоуверенность. Пройдя несколько шагов по столовой, он почувствовал, что к нему вернулись силы и смелость. От пережитого оставалось только лишь ощущение легкой физической усталости. Бросив на пол пальто и шляпу, Штерн прошел в салон. Сев в кресло, ощутил, что его клонит ко сну. Вошедший на его звонок лакей сообщил, что его ждет министр.

С министром Штерн был очень любезен. В его глазах загорелся торжествующий огонек, когда он услышал про убийство Орлицкого. Когда к его рассказу он добавил, улыбаясь, несколько деталей, то министру показалось, что пол уходит из под ног у него. Остолбенели и остальные.

«Ведьма! — мелькнула у всех общая мысль. — Не иначе, как ведьма!»

Довольный впечатлением, которое произвели сообщенные им детали, со словами:

— Теперь вы можете, господа, быть уверены, что я не забуду услугу, которую вы принесли сегодня народу… — и Штерн отпустил их.

Оставшись сам, он задумался. Почему он не использовал сегодня возможность уничтожить эту проклятую Нана? Почему он сам себя лишил удовольствия испытать, как в его собственных руках замерла бы жизнь в теле этой ведь-мы? Она чересчур много видела — она видела в будущем так же ясно, как он различает предметы вокруг себя. Главное же, что она все виденное ею помнит. Может ли она, свидетель его тайн, жить?

— Не может! — во весь голос прокричал Штерн, нажимая кнопку звонка.

На пороге салона появился низкий широкогрудый человек с бычачьей шеей.

— Помните, Педро, дом, откуда мы только что вернулись?

— Да, сеньор.

— Старуха, живущая там… одним словом, Педро, я хочу, чтобы до рассвета эта ведьма перестала жить! Вы меня поняли?

— Да, сеньор!

— Что же вы ждете? ведь время идет!

— Экселенция…

— Да говорите же, Педро. Хотите денег?

— Если экселенция будет так добр?

— На женщин, Педро?

Педро осклабился в ответ.

— Я думаю, что эта сумма удовлетворит даже и самую требовательную сеньориту. Скорей же берите и сейчас же на работу. Понял?!

Педро поцеловал руку, протянувшую ему банкноты и, крадучись, бесшумно исчез.

Штерн, зевая, направился в спальню. Перед трюмо он медленно разделся. Глядясь в зеркало, он напряг грудь, пощупал свои мускулы, похлопал по бедрам и, подмигнув сам себе, сказал:

— Есть еще в нас, что любить! — и лег в кровать.

Через минуту он спал глубоким сном. Когда Штерн проснулся, часы на ночном столике показывали десять. Настроение у него было приподнятое.

Не одеваясь, он подошел к окну. Вдоль улицы двойными шпалерами стояли войска, посредине улицы разъезжали всадники. Солдаты, держа ружья «на изготовку», не спускали зорких глаз с окон домов. Дома казались обезлюдевшими, никого в окнах, никого на балконах, только всюду на каждом шагу развевающиеся флаги, а во многих окнах портреты Штерна. К одиннадцати Штерн закончил свой туалет. До выезда на торжества осталось несколько минут. Ожидая, когда стрелка часов покажет четверть двенадцатого, он начал гулять по комнатам. Проходя через кабинет, его взгляд упал на этажерку с бюстами. Их было много. Всех, кого отметила история, он собрал здесь. Отдельно от других стояли бюсты Бонапарта, хана Тамерлана и его. Несколько мгновений он задумчиво смотрел на них. Затем решительным движением руки из этой тройки, отстраня Наполеона, произнес:

— Неудачникам здесь не место! — и, приветливо махнув рукой бюсту Тамерлана и своему, он направился в холл.

В холле ждали его шеф кабинета и секретари с ворохом телеграмм.

— От всех?

— Все прислали, экселенция.

— А эскадра?

Несколько услужливых рук быстро извлекли интересующую Штерна телеграмму. Ее стиль и тон понравились Штерну. «Из Мартини, пожалуй, еще будет толк», — подумал он. Надев цилиндр и взяв в руки перчатки, Штерн вышел на крыльцо. Его взгляд любовно остановился на стоявшем у подъезда белоснежном лимузине. По изящной линии машины никому бы в голову не могло прийти, что сделана она из лучшей панцирной стали; ее стекла также не могла бы пробить ни одна пуля. Внутри был столик красного де-рева, на нем стояли в хрустальной вазе цветы, рядом с ними в атласном футляре лежала его речь. С сиденья шофер не был виден, его скрывала от глаз Штерна шелковая занавеска. Удобно сев, Штерн нажал кнопку. Лимузин в тот же миг плавно тронулся и поплыл между шпалерами войск. Громкоговорители объявили об этом событии миллионам, высыпавшим на улицу, чтобы лицезреть зрелище. Штерн, раскрыв конспект своей речи, углубился в него, а мягкий голос спикера сообщал ему, что происходит по пути его следования. Когда лимузин въехал на площадь, он уже сам услышал крики миллионов, а когда лимузин начал подыматься на помост, где ждал Штерна весь цвет федерации и все послы, толпа заревела в диком экстазе. Штерну вдруг стало жарко, он немедленно легким движением ноги включил вентиляторы, — струя свежего воздуха, ударяя прямо в лицо, приятно холодила. Штерн посмотрел в окно: слева под ним гудела толпа, а справа возвышался памятник. Когда автомобиль въехал на площадку, Штерн снова почувствовал, что ему жарко. «Все-таки панцирь имеет и свой недостаток», — подумал он.

Автомобиль стал, прошло несколько мгновений, но ни одна услужливая рука не распахивала дверцы. Штерн, сняв перчатку, взялся за ручку двери, но быстро с легким криком ее отдернул, — она была накалена. Он отдернул занавеску, скрывавшую от него шофера, тот, с искаженным от ужаса лицом, тщетно старался разбить окна. Лимузин начал наполняться дымом. Тлело сиденье, тлела обшивка, загорелся столик. Было нестерпимо душно и жарко, жарко. Вдруг вентилятор перестал работать. Штерн начал задыхаться и потерял сознание. Обморок был короток. От нестерпимой боли он быстро пришел в себя. Тлели подошвы, горела одежда. Вместо шофера сидела Нана и грозила ему пальцем. Штерн перестал чувствовать. Начало обугливаться его тело; он сошел с ума.

 

XVII

Когда эстрада рухнула и погребла под собой остатки лимузина, Орлицкий провел невидимой струей снизу вверх по полотнищам памятника. Запылав, полотнища упали, и бронзовый гигант предстал во весь свой рост. У ног памятника догорал костер. Народ, войска, дипломаты, пожарные в диком ужасе спешили оставить площадь. На краю площади толпа, прижимаясь к фасадам домов, задержалась. В ней любопытство победило страх. Фасады домов ожили; окна и балконы наполнились людьми, каждый ждал, что будет дальше. Авангард толпы, нарастая, катился дальше в пригороды, сея всюду панику и ужас. На устах у всех была та же фраза: «Штерн убит!» Орлицкий выпрямился, ему казалось, что ноги налились свинцом, ему хотелось одного — спать. Но мозг сверлила мысль: «А если придут сейчас?» — Делая над собой сверхчеловеческое усилие, Орлицкий снял трубку и вызвал Жана.

— Что с вами? — послышался тревожный голос Жана.

— Скорее!

Несмотря на все усилия Орлицкого, сон уже овладевал им. Вбежал Жан.

— Что снаружи, Жан? Забыли обо мне? Можно мне спать?

— Мне детективы только что рассказали, что войска перемешались с толпой, полиция исчезла, начинаются убийства и погромы магазинов. Народ раскладывает костры, чтобы тем же способом — огнем уничтожить всех агентов Штерна.

— Жан! вызовите радиостанцию и повторяйте мои слова. Скорее, Жан.

Старик быстро придвинул телефон к кушетке и сел рядом с Орлицким.

— Здесь кабинет правителя государства, пусть к аппарату подойдет директор, — произнес Орлицкий еле слышным шепотом.

Как эхо, голосом, исключающим сомнение, повторил эти слова Жан. В трубку он услышал, как настала беготня, потом переключение телефона, пока в аппарате не послышался перепуганный голос:

— Директор у телефона, экселенция.

Жан улыбнулся, он начал входить в роль и суровым голосом продолжал говорить то, что ему шептал Орлицкий:

— Записывайте, — опять беготня, шелест бумаги и тот же перепуганный голос заявил, что он готов.

— По воле трагически погибшего правителя Цезаря Штерна его наследником является капитан О'Генри. Так как он находится в отпуске за границей, то совет министров постановил на своем сегодняшнем экстренном заседании возложить до возвращения экселенции О'Генри выполнение этих обязанностей на адмирала Мартини.

Жан оглянулся — Орлицкий спал.

— Следует подпись, — произнес мрачно Жан.

— Кого, экселенция?

— Всех членов совета министров.

— Слушаюсь, экселенция!

— Повторите текст, — сказал Жан.

Директор повторил.

— Когда вы приступите к эмиссии?

— Через две минуты.

— Получив подтверждение от адмирала в приеме телеграммы и уведомление, что он вступил в должность, весь материал вы должны немедленно передать всем редакциям. Поняли?

— Понял, экселенция.

— Не забудьте, что министры не разойдутся, пока не появятся экстренные издания. Вы понимаете, что вас ждет, если не выполните точно поручение?

— Чересчур хорошо, экселенция.

Директор вытер пот, выступивший у него на лбу, и бросился на эмиссионную станцию. «Сдох! — думал он про Штерна, — а даже мертвый порядочным людям не дает жить». Директору повезло, ему удалось быстро установить связь с эскадрой.

Жан перенес Орлицкого на кровать, раздел его и сел у изголовья. Изредка он выходил на балкон. С балкона было видно, как, взобравшись на пьедестал памятника, ораторы кричали что-то толпе, но безуспешно. Толпу интересовали лишь обгоревшие остатки лимузина и помоста. Каждый пытался из пожарища унести что-либо на счастье. Попытка жандармов увезти остатки лимузина пропала, а попытка их разогнать палашами толпу кончилась тем, что кони без всадников под улюлюканье толпы разлетелись по городу. Толпа чувствовала, что она хозяин положения.

— Уф! — произнес директор, — тяжело! Ну кто, кроме меня мог бы в такое короткое время сделать это? Никто! А что мне дадут за мою работу? — уютно развалившись в кресле, мечтал толстяк. — Я бы хотел орден, так и скажу: дайте мне орден, только не какой-нибудь там маленький, невидный орден! Нет, большой, первоклассный орден! Должны дать; ведь если бы не я, что бы здесь было? Анархия! Да, — убеждал он сам себя, — анархия. Значит, я спас государство от анархии. Спасителем государства, можно сказать, стал в некотором роде.

У подъезда радиостанции остановились два легковых и один блиндированный автомобили.

— Вы директор? — спросил мрачный полицейский.

— Да! — радостно ответил толстяк, — все выполнено в рекордное время.

— Это ваша работа? — протянул ему полицейский экстренный выпуск газеты.

Директор не успел ответить, так как два дюжих парня втащили его в автомобиль и караван поехал обратно.

В совете министров все были налицо. Перед каждым членом правительства лежал экстренный выпуск газеты.

— Это, это, господа, невиданно! Это дело военной клики! Вы слышали, что моряки разоружили отряды особого назначения, а летчики сменили на постах полицейских. Нужно действовать.

Слова звучали вяло, настроение у всех было подавленное. Ввели директора, перепуганного насмерть. Стоя между двумя детективами, он, испуганно озираясь вокруг, рассказал про то, как все произошло.

— Награду обещали!

— Мы вас, мерзавца, в награду расстреляем. Распахнулась неожиданно дверь. Снаружи послышались выстрелы. Зала наполнилась матросами, державшими ружья наперевес.

— По приказанию правителя О'Генри и главнокомандующего Мартини, до их возвращения вы будете интернированы на судах.

Министры стояли, понуря голову.

— Ведите их!

Матросы окружили министров и повели, подталкивая прикладами. С ними повели и директора.

 

XVIII

На аэродроме гигантский аппарат был готов к полету. Заработали пропеллеры. Из окон кабины Нелли, О'Генри и Мартини махали платками. Гигант грузно отделился от земли. Одновременно дав салют, эскадра, подняв якоря, тоже устремилась в направлении Европы. Все население, как зачарованное, смотрело вслед, пока не исчез на горизонте и последний дымок. Уже толпы туземцев покинули аэродром, а Осаки, не отрываясь, смотрел вслед аэроплану. Ему казалось, что Нелли еще машет ему платком. Осаки не делал иллюзий. Он знал, что сейчас Нелли ушла из его жизни уже навсегда. Если и доведется ему ее увидеть, то только на ее свадьбе с О'Генри.

— Довольно, Осаки! — произнес подошедший Билль.

Взяв за руку, он повел его к автомобилю, в котором их ждали Лиза, Элен и Стеверс.