Всё это быстро произошло, махом; видимо, только так жизнь и меняется. Хотя потом я его не видел, и, боюсь, не увижу. Боюсь и надеюсь одновременно. Звать его Гриша, фамилия у него — Лапоть. Мы работали вместе в одной конторе по лесу, да и сдружились, виделись и после его оттуда увольнения, и после моего.

Ну вот.

Пришёл он, значит, ко мне утром как-то и говорит:

— Я тебе щас спину свою покажу, — говорит, — только ты не пугайся сильно.

Я человек, в общем, пугливый, поэтому сразу начал шутить. Про крылья там, про ангелов. Про татухи на китайском. Очередью выдал ему пачку перлов, на восемь сторон света.

На шутки реагировать он не стал, не улыбнулся даже, а просто стянул свитерок, октябрь на дворе, задрал рубаху и повернулся. Я сначала подумал, что его кто-то избил. Ногами или там палками, по почкам. Меня так били, я типа знаю.

— В милиции, — говорю, — что ли, был?

«В милиции» сказал, заметьте. Я уже отмечал не раз, многие так говорят: работают у них — в ментовке, но попадают и звонят — в милицию.

— Нет, — говорит. — Ты это. Ты смотри.

Ну, я смотрю, смотрю и понимаю, что это не милиция. Совсем не милиция, братья. Это кожа на пояснице сама так затвердела, пошла бугриться остро и крупно, да ещё и позеленела так хорошо. Очень экологично, сочно так позеленела, не однотонная такая заливка получилась, а, знаете, с тенями, с переливами и интонациями, можно так сказать.

— Чё за хрень, блин? — Я вообще человек очень находчивый. За словом в карман и всё такое.

— Сам не знаю, — рубашку заправил обратно и свитер натягивает. Я, уже зная, что там у него бугры и зацепы, вижу — а ведь заметно, ёкалэмэнэ. Похож на водилу-дальнобоя, которые собачьи пояса носят, купюрами набитые.

— К врачу ходил? — Находчивый я, говорю же.

Гриша на меня так внимательно посмотрел и сказал:

— Нет. Не ходил.

А потом глаза в пол опустил и так буднично:

— Меня ж ножом пырнули сегодня, — говорит.

Ну я — ай, ой. Кто да как.

— Да на автовокзале. Путь решил срезать, через дворы. А там не двор, а у-узенький такой проход, весь в говне. Я пошёл, а тут сзади топочут, и пыр ножиком. Прямо туда.

Я слушаю, глаза по пятаку, сопля висит. Он так театрально паузу выдерживает и говорит:

— Нож сломался у него.

Я подождал, потом спросил:

— И чё он, убежал?

Ну дежурный вопрос, «чем кончилось», обычное дело. А он, представляете, глаза в сторону — и вот тут где-то в пятках у меня тихонько и поганенько так звякнуло. Я со всякими людьми работал, такое вычисляю на раз. Однажды в районе деревенские дровосеки решили меня грохнуть, заманив в лес предварительно, типа деляну заценить, а я не пошёл — почуял что-то.

А Гриша говорит:

— Вот, — говорит, — нож.

Взял я нож, ну то есть обломок лезвия, без рукоятки. Лезвие как лезвие, сломанное.

— Острый, — говорю.

И молчу. А что мне, я вопрос озвучил. Не хочет — пусть молчит, но тогда и я разговаривать с ним не буду. Ну он понял.

— Он, — говорит, — типа припадочный был, что ли. Упал и дергается, я стою и не знаю, что делать. В куртке нож болтается, под ногами нарик дрыгается, потерялся я, в общем, а пока с ручника слез, он и того. Затих.

— А, — говорю, — понятно.

— Я оттуда через забор, во двор, потом куртку в мусорку скинул с перепугу.

— А, — говорю, — то-то от тебя тащит всяким. А свитер, что ли, цел?

— Цел, — отвечает. — Ну, есть дырочка, маленькая.

Ну и опять сидим, друг на друга глазами лупаем.

Вы поймите только правильно — мы вообще как бы не друзья. Собутыльники нерегулярные, ну знакомые, максимум. Я понимаю, банально и некрасиво, но вот так. Мне тридцатник скоро, у меня жена и ребенку два года, хата в ипотеке, масло надо менять, резину зимнюю ставить, электрику посмотреть, тёща ещё вот дом свой в своих кущах продаёт и у нас жить собирается, пока себе квартиру не купит, если купит. А Лапоть — он оттуда, из моих двадцати пяти. Даром что жена и сын, одногодки, кстати, с моей — всё равно он такой же раздолбай, подбухивает, работу меняет постоянно, и всё какие-то конторы у него подозрительные — то клубешник бандитский, то фирма алкогольная, то вообще в газету устроится, и всё должности типа маркетинга, пиара и по продвижению. Ни о чем должности, короче, студенческие, для баб незамужних. Мы с ним в своё время побухали славно, конечно, что тут спорить. Да и вообще интересно было, виделось мне будущее как-то иначе. Начитались сначала Коэлью, случайно, впечатлились, начали искать знаки, потом поняли, что Коэлья — пурга, а мир волшебен сам по себе, как есть, и начали натурально изменять мироздание, и получалось ведь. Звонили друг другу ночью — что, сработало? Сработало! Совпадения, конечно. А если не срасталось, то мы и не замечали, ну как обычно. Мерлины мы были, весь мир в кулаке, со всеми потрохами и энергоинформационными потоками. Уржаться.

Но я-то из этого магического реализма выпал, слава яйцам. Вредно это для мозга, прямо скажем. Кастанед и Маркесов всех раздал, Сильву вместе с Коэльей выкинул в мусорку без жалости. Начавшееся со свадьбы и закончившееся с рождением Наташки, приземление прошло в целом удачно, без травм. Да, скурвился, да, быт сожрал, ну и что?

А тут он, со своей зелёной спиной, об которую ножики ломаются. И неизвестно ещё, что он с этим нариком сделал. Ну правда ведь, неизвестно. Я тоже могу про припадок какой рассказать.

Куртку-то зачем надо было выбрасывать?

И Гришан понял. Он так-то сообразительный.

— Ну ладно, — говорит. — Пойду я.

И пошёл. Даже чаю, как говорится, не попил.

Посидел я так минуты три, в стенку тупя, и только, значит, собрался как следует себя изгнобить — сука, трус, баба, сдал кента, предал, чего уж там, — как в дверь звонят. Я поначалу решил, что это Гришан вернулся мне всечь, вразумить, так сказать, по-мужски, с полным на то правом, кстати.

И мысли мои от звонка этого совсем по другому руслу потекли.

Предать можно только близкого человека, это понятно. Ну а если человек думает, что он тебе близок, а ты так не считаешь, это как? Ну любой бомж с рынка придёт к тебе и скажет — друг! Вполне искренне, кстати, скажет, почему бы и нет. Ты от него отбежишь подальше — это, получается, тоже предательство, что ли? То есть — сначала надо помочь, а потом уже разбираться. Ага. Ага. С какой стати мне оправдывать ожидания, возложенные на меня другим, совершенно посторонним человеком? Значит, дело, как всегда, в деталях. Гришан, понятно, не бомж с рынка. Он меня в некоторых аспектах получше знает, чем моя законная супруга. Он, таким образом, связан со мной. Грубо: он потонет, я потону. А то, что я сейчас сделал (или не сделал) — это попытка эту связь уничтожить. Получилось ли? Он же по-прежнему знает меня, знает, в конце концов, где я живу, знает, чего хочу (хотел когда-то), знает, чего боюсь (боялся когда-то). Связь никуда не делась, можно лишь рассчитывать на его благородство и гордость, что он не даст этим сведениям хода… Это получается, что предательство — ещё и крайне невыгодное и рискованное дело.

Крепок я всё-таки задним умищем, ох как крепок.

Я встал и пошёл к двери, она уж ходуном ходила, и звонок беспрерывно пиликал. Где-то краешком подумал — как это возможно, одновременно так грохотать и звонить, и не додумал, открыл дверь, даже рожу невольно сморщил и челюсти схлопнул: ща ведь как прилетит!

Но нет, не прилетело. Стоит какая-то тётя среднего возраста, с сумками, очень злая.

— Женя, — говорит, — ты чего? Пьяный, что ли?

— Я Женя, — говорю. — Нет, трезвый. А вы — кто?

— Пьяный, — утвердительно произносит и в дверь мимо меня нацеливается с сумками, по-деловому так.

— Э, — говорю, — вы куда.

Тут она встала — нос к носу со мной.

Высокая.

И запричитала.

— Женя, ты когда успел, скотина? Я тебе комедию-то поломаю щас! А ну пусти меня быстро, и так целый день носилась, тебя мне тут ещё не хватало! Сумки возьми, нет, не бери, сволочь, разобьешь ведь ещё, ну гад, а ну пусти!

И ломится в квартиру по-прежнему, внагляк. Я встал стеной, плечом проход закрыл, вторым дверь подпер и коленом ещё добавил. И потихоньку так её выпихиваю. Хватит мне чудил на сегодня, то Гриша со своей кожей, то эта мошенница. Жена ещё вон скоро придёт, увидит, вообще будет веселье.

— Идите, — говорю, — гражданка, домой. Нечего тут ловить вам.

Она отпрянула и смотрит прищурившись.

— Ты же трезвый, Женя, — говорит так нехорошо.

— Трезвый, трезвый, — говорю и двери закрываю.

А она ногу припихивает и как заорёт в глубь квартиры:

— А ну показывай, кто там у тебя! Вылазь, сучка! Отпуск у него, ишь! Домой баб водит, совсем охренел! Маринка, если это ты, убью-придушу сучку! Я тя сразу раскусила, под дурачка решил, вылазь, покажись, гадина!

И прорвалась таки, сумки по всей прихожей разлеглись: морковка, масло, продукты какие-то… И шнырь в спалью, а оттуда — шнырь в ванную. Ну, думаю, всё, дамочка. Щас мы будем говорить с вами с позиции грубой силы, а возможно, и силовой грубости. Пошёл за ней, аккуратно так прихватил её за жакетик. Думаю, щас будет драка, только бы не царапалась! Ногти у ней, я заметил, короткие, такими хуже всего достаётся.

А дамочка как куль — бдрынь на пол у ванной. И шепчет так трагически:

— Нету ж никого, Женя.

— Нету, нету, — а сам думаю, чего ж делать-то теперь.

Она глаза подняла и жалобно так говорит:

— Женечка, — говорит. — Ты что ж, меня совсем-совсем не узнаёшь, Женечка?

И так со слезой она это сказала, что я повёлся. Вгляделся — лицо как лицо, обычная женщина, чуть постарше меня, может, лицо усталое, морщинки вон пошли, мешочки под глазами, накрашена наспех…

— Я жена твоя, Женечка, Лена я!

И рыдает, на полу сидя.

Тут меня отпустило. Всё стало ясно.

Обычная сумасшедшая. Что там делают в таких случаях? Ноль три?

— Тихо, тихо, — говорю. — Найдётся ваш муж. Вот стульчик, садитесь, чего на полу сидеть. Сейчас мы позвоним, ваш муж приедет и заберёт вас домой.

Взял трубу, начал набирать ноль три, и тут подумал, что у неё, похоже, есть мобильник. Может, действительно позвонить мужу? Ну или кто там будет в телефонной книжке под именем «Дом».

— А у вас телефон есть? — спрашиваю осторожно.

Она смотрит на меня пристально и вынимает телефон. Есть.

— Давайте я позвоню к вам домой, — говорю максимально естественно и просто.

Получилось.

Даёт трубу.

Сонерик, отлично. Люблю эти телефоны. Быстро нахожу «ДОМ», звоню. Показываю ей дисплей — ну чтоб чего не подумала, вдруг я в Зимбабве звоню за её счёт.

И тут у меня в руках труба, моя которая, домашняя — как зазвонит!

Я аж выронил — и мобильник этой, и трубу саму.

А она смотрит на меня, будто её у меня на глазах на куски разделывают.

Я трубу поднимаю, а она свой мобильник и говорит в него:

— Это мой дом, Женя, — говорит так тихо и медленно. — Я Лена. Я здесь живу. Ты мой муж, Женя.

И в трубке — то же самое, на полсекунды позже.

Ну, тут я, видимо, не выдержал, поплыл.

Очухиваюсь.

Лежу по-прежнему на полу, но прихожая какая-то немножко другая. Или это от треволнений мне так кажется. И подушка диванная под головой. Лена эта успела переодеться, влезла в Наташкин халатик и тапочки.

Наташка!

Сейчас же придет Наташа!

Вы не подумайте чего — она женщина далеко не глупая, но вот в этом вопросе у неё просто клин, у Наташи моей. По улице с ней идешь, не дай бог глянешь на кого — дутья не оберёшься потом. Телик смотришь, похвалить никого не моги. Она сама знает, что глупости всё это, понимает, но ничего поделать не может, и, подозреваю, не хочет.

В общем, если Наташка увидит эту Лену в своем халатике — то лучше бы я с Гришей пошёл и вместе с ним где-нибудь сгинул, за гаражами, в трещинах мироздания.

Вздрыгиваю я на полу, значит, этаким дельфином — и опаньки! — а ручки-то вот они! Связаны, и привязаны к ногам, и ноги тоже связаны и скручены, и лежу я такой в прихожей своей как бандеролька, весь в веревках бельевых, в проводах и в скотче.

Ай да Лена, когда успела?

Или это я так долго лежал?

Или это она меня так уложила?

Чтобы вот как раз связать?

— Женя, ты прости меня, — это Лена. — Но щас дедушка Серёжку привезёт, а ты, кажется, с ума сошёл.

Какой, блин, Серёжка? Какой дедушка?

Дёргаю руку, ногу, извиваюсь как уж. В принципе, из веревок и проводов вырваться можно было — видать, силенок у неё маловато затягивать понадёжнее, но скотч! Какая, блин, мерзопакостная штука, оказывается, этот скотч! Поди ж ты, лежит на каждом углу за три копейки, а вот ведь — и не вырвешься, вообще, никак. И трещит, зараза.

Минуты через две я дёргаться устал и решил, что если Наташка рассудит здраво (и если к тому моменту от меня что-нибудь останется), то она поймёт, что Лена эта в нашей квартире против моей воли. Вот так.

И тут же в дверь позвонили.

Это, конечно, Наталья. Всё, Леночка, ховайся. Мне, конечно, достанется тоже, но сначала — тебе, роднуля. Моя зайка — чемпионка универа по волейболу и лучшая подающая всех времен и народов — очень не любит непрошеных гостий, особенно, подозреваю, тех, кто без спросу её халаты напяливает.

Ну, эта Лена открывает дверь, и с кем-то там трындит.

— Вам кого?

— Мне нужно… эээ… Женю. Он здесь живёт?

Женский голос, но не Наташа.

— Да, здесь. — Это Лена. — А вы кто?

— Понимаете, это долго рассказывать…

Точно не Наташа. Ещё какая-то баба.

День визитов, блин.

— А вы покороче. Самую суть.

— В общем, его укусил крокодил.

— А, — говорит эта Лена так саркастически, но с истеринкой. — И то я думаю, чего это с ним сегодня такое. Точно крокодил?

— Да. Но это не совсем обычный крокодил. Понимаете.

— Да уж понимаю. Я даже думаю так, что не крокодил, а крокодилица.

— Нет-нет, с этим строго, это точно крокодил. Это «он». Тёмное начало всего сущего.

— Сущего, говоришь, — Лена совсем уже взвизгивает. Чую, что-то будет. — А ты, вы кто ему будете?

— Э…э… не знаю, как вас зовут, в общем, я Таня. Мне он нужен как мужчина.

Тут, как пишется в книжках, на мир рухнула звенящая тишина.

И тишина эта была очень недолгой.

— Ах ты…

И слышу короткие такие звуки: туп, туп, тыщ, тыщ.

Всхлипнули и заорали они одновременно.

Ах ты сука, орала Лена, вот кого он привел (образец бабской логики, Таня эта пришла после неё, но кого это волнует?), порчу навела, да я тебе! Да я тебе!

Таня отбивалась и орала уже что-то совсем бредовое. Какой-то крокодил, укусил меня, крокодил необычный, значит, со мной надо срочно переспать. Такая у неё была позиция. Вполне, кстати, внятная и даже довольно логичная. Не вижу, почему бы свободной женщине не переспать с кем-нибудь, особенно если этот кто-нибудь — я.

Через минуту-другую в подъезде всё притихло. Слышу — неразборчивое какое-то гыр-гыр-гыр, напряг уши изо всех сил, аж в башке зазвенело. Мужской голос выяснял, что тут происходит. Сосед, наверное.

Дверь открывается, и вижу я целую делегацию: Лена эта, потом помятая брюнетка примерно того же возраста или постарше, Таня, видимо, ещё какой-то почтенный тип в черном советском квадратном пальто и совсем маленький ребенок, лет двух-трёх. Все на меня глазами лупают.

Несколько секунд тишины, и только я собираюсь потребовать меня освободить, а не пялиться, как тип в квадратном пальто говорит Лене решительно:

— Собирай вещи. Хватит с тебя.

А Лена будто только этого и ждала, кинулась сразу в комнаты.

Собственно, здесь я их и раскрыл. Обычное ворьё. «Собирай вещи». Только к чему был весь этот цирк? Может, они актёры какой-нибудь разорившейся труппы, подумал я, почему бы и нет.

А тип этот в пальто говорит брюнетке Тане:

— А вы, надо понимать, его следующая пассия будете?

А та так готовно отвечает:

— Ага. Ненадолго.

— Ну, — говорит тип в очках, и реально слышно, что он придушить её готов, — ненадолго — это понятно. С таким, знаете ли, долго не задержишься. Максимум года на три! — повышает он голос, для Лены, видать. Хорошо играет, убедительно. Отец и отец, точнее — тесть и тесть.

Тут ребёнок заревел, всё сразу давай сюсюкать, даже Таня эта. Тоже прокол в их цирковой труппе, кстати. Ясно же всё — ребёнок для отвода глаз. Я ещё сто лет назад читал, что самые лучшие воры-карманники выглядят очень респектабельно: костюмы-тройки, начитанные, свежие, образованные. А эта шайка, надо полагать, самые лучшие грабители-квартирники. Будь я хоть двести раз самым отмороженным пэпээсником, ни в жизнь бы не остановил ни Лену (замужняя работящая женщина идёт домой после работы), ни Таню (бездетная офисная стерва средних лет, ну её нафиг связываться), ни этого типа в пальто (зам или директор в какой-нибудь организации, возможно даже государственной), ни, естественно, ребенка (хорошо упакованный двух-трёхлетний пацан, где-то рядом мама, папа и, скорее всего, бабушки с дедушкой). И на помощь звать бесполезно. И даже, наверное, опасно.

Здесь у меня явственно и одновременно закололо в стянутых ногах, руках и в спине. Тут же вспомнилось тоже читанное где-то, как на зоне малолетки, чтоб загреметь в больничку, сгибали ногу в колене и связывали крепко на ночь; потом иногда приходилось и ампутировать… У меня, конечно, ноги не в колене схвачены, и в основном скотчем, по всей поверхности тела, но кто знает…

Гляжу, а эти снова вокруг меня собрались.

— Пап, а с ним что? — Лена так шепчет. Снова одетая и с сумками опять. Собрала, надо полагать, всё более-менее ценное. Хана мне.

— Да выберется, чего ему, — тип отвечает громко. — Или вон ипохондричка его поможет.

— От ипохондрички и слышу, — отвечает брюнетка из кухни. — Помогу, конечно. В пределах стоящей, гм, передо мной задачи.

— Тьфу ты, срам какой, — кричит этот тип. — Лена, поехали. Серёжик, иди к деде на ручки.

И ушли. Брюнетка на кухне посудой гремит моей. Наташкиной. Нашей посудой гремит. Сторожит, стало быть, меня. Зачем?

Где же Наташа, блин? Наверное, Олесю забирала и в садике задержалась…Хотя чего там задерживаться. И как вовремя, самое главное.

Брюнетка Таня эта вышла из кухни и говорит:

— Ау, — говорит.

Я смотрю на неё молча. Потом говорю:

— Развяжи.

Секунду я думал, что развяжет.

— Позже, — говорит так нехорошо. У меня снова заныло в пятках, как тогда, утром, когда Гриша приходил. Эх, Гриша, надо было пойти с тобой… Вот мне и наказание. Магический, ёкарный бабай, реализьм как он есть. Я потом понял, что вот именно в этот момент у меня в голове мелькает какая-то мысль. Но я её не поймал.

Секунд пять она на меня так смотрела, потом пошла в зал и принесла нашу свадебную карточку в рамке.

— Сейчас мы, — говорит, — кое-что проверим.

Я не реагирую, а она мне под нос карточку суёт.

— Гляди, — говорит.

Я отворачиваюсь. Кажись, и правда, извращенка. А нам почти не страшно, ай-яй-яй…

— Гляди, дурак, — просит почти. — А то порву.

Я дрогнул здесь, конечно — из-за Наташки, главным образом. Я и так, в общем, уже покойник, а если и свадебная фотка исчезнет, то вообще.

Гляжу –

— и снова поплыло всё перед глазами.

На снимке мы с этой Леной вдвоём в свадебных костюмах!

На снимке мы с Леной в свадебных костюмах!

На нашем с Наташей снимке! В рамке, которую заколебались искать по всем магазинам!

Да что ж вам ещё надо-то, суки вы рваные?

Я, кажется, это вслух сказал. Брюнетка подошла поближе:

— Же-енечка, — говорит. — Ты не пониматеньки ничеготушки. Это обычное дело, когда тебя кусает Он. Благодари его, что он тебя заметил. Ты его разбудил, а он тебя тяпнул. Ты теперь, Женечка, избранный. Укус его — это милость, это счастье, это знак. Про знаки знаешь? На каждом шагу у нас знаки. Ветер судьбы шевелит листья древа нашей жизни, и на каждом листочке — его отпечаток. Тот, кто дремлет в реке…

— Ты про что вообще? — спрашиваю. Тупым таким голосом, я умею. Отрезвляет таких дамочек моментально.

Эту не отрезвило. Она присела рядом и продолжила:

— Есть Тот, кто дремлет в реке. Река — имеется в виду всё это, — она описала рукой круг. — Жизнь наша, грубо говоря.

— А, понятно, — сказал я. — И он, значит, дремлет по жизни.

— Да, — нисколько её не задели мои слова. — Но иногда он просыпа-а-ется.

Интонации её стали одновременно и игривыми, и таинственными.

— Показывает нам хво-о-стик. Спи-и-нку. Или зу-у-убки — кому как повезёт. Как крокодил. Он, собственно, и есть крокодил. Крокодил всех крокодилов.

— В гости приходила большая крокодила, — сказал я.

— Ну вот он показался и укусил тебя. А мог утащить. А он просто укусил. И теперь ты немножко другой. И жизнь твоя другая. И вот так всё…

Не успела она закончить.

У нас снова были гости, но на этот раз никто не звонил и не стучался, а тупо выбили дверь, тяжеленную внутреннюю деревянную дверь. Прямо на меня.

Что-то хрустнуло в районе моего затылка, и стало темно.

Но я успел подумать: всё, умер.

* * *

Ан нет.

Открываю глаза.

Сидит какой-то мужичок не совсем русского вида, а вида, прямо скажем, откровенно семитского — чернявый, горбоносый, наглый — и хлещет меня по мордасам. Надо отдать должное, безо всякого удовольствия хлещет, исключительно по разнарядке, так сказать, сверху. Я открываю глаза, болбочу что-то — всё, всё, отстань, мол. Он выдаёт мне ещё оплеуху и закругляется, а я диспозицию оцениваю.

По-прежнему связанный, и по-прежнему в прихожей, но уже не лежу, а сижу. Прислонили меня к стеночке — не из-за заботы обо мне, чувствуется, а чтоб под ногами не путался, скорее. В квартире гул, басят мужские голоса. Человека четыре-пять, вместе с семитом этим.

Голову поворачиваю — и будто медным тазом мне по башке шваркнуло, потому что вижу я часть дивана, а на диване лежит давешняя моя пассия, Таня-брюнетка, с тонюсеньким красным ожерельем на шее, и язык вывален набок. Тихо лежит и спокойно, потому что, ясно-понятно, безнадёжно мёртвая.

Удавили родимую мои гости. Насовсем.

И здесь я испугался по-настоящему. Адреналин скакнул так, что чуть-чуть не вырвался из этого скотча.

— А ну тихо! — крикнул кто-то со стороны. И ещё кто-то кричит:

— Не вырубай его, и так еле расшевелили!

И неожиданно у меня над ухом кто-то говорит угрюмо:

— Не боись.

И сразу в глазах темнеет и дышать становится нечем. Гад сзади стягивает мне горло, а второй гад спереди ловко и умело перетягивает по новой мне руки и ноги, уже не скотчем и бельёвкой, а какой-то эластичной байдой.

— Всё, — говорит гад спереди. Гад сзади снимает удавку, и я могу дышать. Говорить уже не могу, не пробовал, но знаю точно, что не могу.

Гад спереди подтягивает стул и садится передо мной.

— Если «да», то кивай головой, если «нет» — мотай, — говорит он скучно. — Понимаешь меня?

Как долго тянется секунда!

Киваю головой.

— Хорошо, — говорит гад. Выглядит он обычно: типичный такой зажравшийся менеджер полусреднего звена. Только фигура уж больно плотная, для менеджера. И глаза ледяные.

— У тебя сегодня была вон та, — он мотнул головой в сторону зала, где был диван, где лежала брюнетка. Меня непроизвольно затошнило. — Так?

Киваю.

— До неё здесь были твои родственники — жена, её отец и твой сын. Так?

Мотаю головой отчаянно. Гад спереди глядит куда-то за мою спину, и кажется, что меня опять будут душить, но нет.

— Не помнит он. Он его цапнул, — говорят у меня за спиной.

Гад кивает и продолжает, совсем медленно и внятно:

— Кто-то — был — у тебя — сегодня — ещё?

Киваю.

Видно, что гаду очень хочется спросить — «Кто?», а мне очень хочется ответить, правда. Лишь бы всё скорее кончилось.

А то ноги затекли уже, сил нет.

Гад встаёт, и на несколько минут меня оставляют в покое.

Меня начинает тошнить и трясти одновременно.

Наташа придёт сейчас. С Олесёнком.

Именно сейчас.

Я уверен в этом.

Такова цена предательства. Кроме того, что это глупость, помимо того, что это невыгодно, без учёта того, что это рискованно, предательство — это ещё и грех. Аз воздам. Ох как воздам. Но как? Как это можно организовать? Да никак. Баб этих, старика этого, мальчика — никак ты не организуешь. То есть получается, по логике Гриша здесь и ни при чем, но я-то чувствую — он тут ещё как при чём.

Ко мне подходят двое, крепко хватают и тащат в зал. На мертвую брюнетку я стараюсь не пялиться, а особенно на её синий язык, свисающий по щеке, хочу отстраниться, но хрен там — сажают меня прямо на её ноги, на диван. Все пятеро гадов в комнате. Тесно. На компьютере открыта папка с моими фотографиями.

Главный гад говорит:

— Тот, кто был сегодня утром, есть на этих фотографиях?

Несколько секунд мне позволено подумать, но потом семитовидный бьёт меня ладонями по ушам.

Я киваю.

— Хорошо, — говорит гад. — Здесь?

«Семейные». Мотаю головой.

— Здесь?

«Друзья». Нет.

«Коллеги» — нет, «разное» — нет, «Роддом» — нет, «Тачки», «Праздники» — нет.

«Старьё».

Киваю.

Гад открывает папку и начинает проматывать фотографии, одну за другой, следя за мной.

Гриша всё не попадается.

— Не бойся, мы тебя не убьем, — говорит он тем временем. — Ты просто потерпевший, один из многих. А эта — служила ему, и получила своё.

Вдруг что-то меняется в комнате. Все, включая и гада, смотрят мимо меня. Наташа любила меня так разыгрывать, терпеть блин не могу. Но сейчас, похоже, не разыгрывают.

Слегка поворачиваю голову — горло болит страшно — и вижу Гришу Лаптя.

Собственно.

Он стоит в дверях с видом совершенно бытовым. Так опоздавший на полузнакомую гулянку человек застревает в дверях комнаты с гостями.

— Общий привет, — небрежно говорит он.

Дальше всё происходит очень и очень быстро, а возможно, даже одновременно.

Одновременно все пятеро гадов бросаются на него, причем двое — через меня, и одновременно — не знаю как, не спрашивайте, — Гриша кидается навстречу всем пятерым. Так-то он дерется плохо. Однажды мы с ним сцепились с какими-то студентами на остановке поздно вечером. Студенты отпинали нас безо всякого труда, разбили мне плеер и расквасили ему лицо. Помню, что больше всего поразился я не тому факту, что нас избили, а тому, что Гриша, как маленький ребенок, прорыдал всю дорогу до его дома, до которого пришлось переть пешком.

Но сейчас всё было по-другому. В тесном зале двухкомнатной квартиры в ипотечной новостройке Гриша принимал нападающего всем телом, одновременно с легкостью уворачиваясь от остальных, прижимал его к себе на мгновение и отбрасывал от себя — уже мёртвого.

Первый.

Второй.

Третий.

Четвёртый.

И главный гад.

Всё.

Одну секунду он оглядывает врагов, чьи трупы усеяли пол моей квартиры, одну секунду он с легким сожалением смотрит на брюнетку, и одну долгую секунду он смотрит на меня ничего не выражающим янтарным взглядом.

И тут я, кажется, понимаю.

Тот, кто дремлет в реке.

Я ору, я кричу, я булькаю и сиплю.

Что ты сделал с Гришей, сукин сын, кричу я, но только хрип, хрип, и горло будто снова режут удавкой. Что ты сделал с Гришей. Что ты сделал со мной.

Понятное дело, Тот, кто дремлет в Реке не удостоил меня ответом и просто ушёл, оставив мертвых стражей, которые убили его слугу. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я вижу, как он отворачивается и уходит. Каждый раз.

* * *

Дальше вы знаете. Я живу у людей, которые называют себя моими родителями. Им позвонила моя бывшая жена Лена. «Жена» пишу без кавычек, потому что мне теперь всё равно, была ли она мне женой или нет. Я не знаю и не помню ни её, ни её сына Серёжика, а документы — документы можно подделать. В наше время, при современном развитии печатного дела… Квартиру я потерял, и, когда вышел из клиники, деваться мне было некуда, потому что Наташа не стала с ними бороться, а заочно подала на развод и уехала в другой город с Олесей вместе, так мне сказали врачи; они ещё говорили, что она вообще Гришина жена, но это уже совсем бред. А тут эта пожилая пара; в общем, я согласился жить у них, тем более, что государство не возражало. Все убийства — пять мужчин, одна женщина — хотели повесить на меня, и это почти выгорело, но операм не свезло: пока я в клинике жрал барбитураты, Гриша, или кем он там стал, замочил или покусал ещё полдюжины причастных и не очень. Был большой шухер в городе, еле замяли. Меня оправдали, но как-то, знаете, всё равно.

Я зову их «мамой» и «папой»; они добрые люди, а мне не трудно. Работаю в местном ЖЭКе, убираю территорию. Недавно взяли в кредит мне компьютер и подцепили интернет, теперь ночами сижу на форумах, читаю разные сайты и потихоньку сам начинаю писать — может, что и получится, порадую родителей. А то мама грустная, потому что ей часто звонит Лена, и она потом плачет.

И ещё иногда, ночами, я думаю тихо-тихо: а ведь может быть, что это ещё не конец.

Может же?

* * *

Да продлится твой сон, Тот, кто дремлет в Реке!

Да не дрогнет веко твоё, Тот, кто дремлет в Реке!

Да не явится миру твой панцирь, да не ступят лапы на берега!

Смерть — милость для видевших, проклятие — манна для разбудивших!

Каждый миг сна твоего — дар живым,

Тот, кто дремлет в Реке!