В начале нового тысячелетия гуманитарное знание переживает целый ряд «состояний», которые одни исследователи трактуют как рассвет, а другие как катастрофу. Противоречивость оценок во многом обусловлена самой природой этого знания, в основе которого лежит длительный и трудоемкий процесс «образования и просвещения души». Культивирование такого взгляда на гуманитарное знание и познание имеет многовековую историю, обозреть хронологические границы которой является непростой задачей. Свою знаменитую работу «Humanitas: римляне и все остальные» Поль Вен начинает со своеобразного обращения к читателю, призывая его не тревожиться, поскольку автор не менее его не доверяет слову humanitas. Атмосфера не столько недоверия, сколько недопонимания сопровождает это слово с момента возникновения. Достаточно широкий спектр значений, заключенный в многочисленные современные определения гуманности и гуманитарности, оформился благодаря Марку Туллию Цицерону, который проявлял педагогический интерес к тому, что представляет собой «humana» (человеческие дела, интересы, судьбы, слабости) в римском масштабе.
Древнеримский общественный деятель, философ, оратор и политик Цицерон был настолько яркой и неординарной фигурой, что исследовательский интерес к нему можно считать постоянной величиной. Ученые разных эпох и культур обращались к наследию Цицерона, видя в нем уникальный источник концептуальных идей, которым суждено было пережить своего автора. Однако признание уникальности не означает простоты понимания и бережности исследовательского обращения. При ближайшем рассмотрении наследие Цицерона, занимающее вполне определенное место в историко-культурном пространстве, оказывается недопонятым, свернутыми до ключевых цитат, которые создают иллюзию изученности вопроса и лишь условно задает исследователю рамку понимания. В большинстве случаев Цицерона рассматривают как поборника подлинного красноречия и политической дипломатии, который всю жизнь стремился упрочить свой статус в глазах других. Современные исследователи, как и современники Цицерона, не отрицая талант и высокий уровень образования, достаточно часто характеризуют его совсем не лестно, отмечая болезненное честолюбие, хвастовство, мелочность, язвительность и трусливость. Такая характеристика достаточно долго не позволяла в серьез говорить о Цицероне как наставнике и рассматривать корпус его сочинений как экспозицию гуманного образовательного идеала. Выявление эвристического потенциала наследия Цицерона требует историко-педагогической оценки того своеобразного диалога, который Цицерон инициировал с интеллектуальной традицией в эпоху, когда Римская империя переживала далеко не лучшие времена.
Наиболее точную характеристику времени жизни Цицерона дает его современник и римский юрист Гай Кассий Лонгин в речи для сената: «…при всяком великом деле совершается некоторая несправедливость, и несчастье некоторых с избытком искупается благополучием всех…» (Tacitus Ann. XIV.44). Осмысливая причины бед «общей» и «великой» империи, Цицерон предлагал возможные педагогические пути выхода из кризисного состояния. Реконструкция свода воспитательных и дидактических идей Цицерона дает возможность раскрыть сущность его уникальной педагогической концепции, объединявшей представления о человеке, который осуществляет образовательное проектирование внутри конкретной культуры. Эта концепция объединяла ставшие основой древнеримской, а затем и всей западноевропейской педагогики, представления Цицерона о воспитательных возможностях культуры. Воспитание культурой понималось им не только как достижение образованности, но и как совокупность вырабатываемых наставником в ученике стратегий мышления и поведения. Несмотря на значительное количество общих и специальных работ, посвященных тем или иным аспектам наследия Цицерона, вопросы о том, для кого они писал и чего хотел достичь, прибегая к форме изложения с особой расстановкой смысловых акцентов, до сих пор является открытыми. В его сочинениях достаточно долго выделяли лишь вопросы, касающиеся воспитания оратора и воспитания гражданина, незаслуженно оттесняя на периферию вопросы, касающиеся воспитания культурой, семейного воспитания и самовоспитания.
Широкое применение междисциплинарной методологии на основе аккумулирования разных подходов к наследию Цицерона, как нам кажется, дает возможность по-новому взглянуть на его наставления, выполненные в разных жанрах. Наследие Цицерона является сосредоточением понятий, историко-педагогическое содержание которых до сих пор не раскрыто. Реконструкция педагогического дискурса Цицерона является непростой задачей даже для исследователей, способных работать первоисточниками. В сочинениях, речах и письмах Цицерон расставляет разные смысловые акценты и помещает привычные понятия в разные контексты, что затрудняет их сопоставление друг с другом и с современными понятиями «образование», «воспитание» и «культура». Ему важно осветить широкий спектр вопросов об органичной культурной интеграции личности в политическую, экономическую и интеллектуальную жизнь греческого полиса, а затем кануна Римской Империи. Решение столь масштабной задачи требовало нестандартных методов, и Цицерон превращает свои тексты в дискурсивное (речемыслительное) пространство, где ключевые понятия имеют некоторую степень свободы от усредненных значений. В частности, в «О законах» написал о том, что для него есть «человеческое» в масштабе образования: «…каково бы ни было определение, даваемое человеку, оно одно действительно по отношению ко всем людям. Это достаточное доказательство того, что между людьми никакого различия нет. Если бы оно было, то одно единственное определение не охватывало бы всех людей. И в самом деле, разум… несомненно, есть общее достояние всех людей; он различен в зависимости от полученного образования» (Cic. Leg. II.Х. 30). Это определение нельзя назвать «сотканным» из привычных значений, циркулирующих в речемыслительном пространстве римской античности.
Оно дано человеком, который стремился наложить кальку греческих добродетелей на традиционные римские добродетели, чтобы снизить растущее общественное напряжение в Риме того времени. На глазах Цицерона Рим все больше превращался в пространство столкновения интересов представителей разных культур: «Во втором столетии становилось все более очевидным, что суровых добродетелей и жестокого патриотизма традиционного Рима… не достаточно, чтобы справиться с текущими социальными проблемами. Патриотизм необходимо гуманизировать, поскольку Рим выходит за пределы своих стен… Он нуждается в доброте и сочувствии, чтобы смягчить свою провинциальность, сохраняя при этом традиционную самодисциплину и силу воли». Цицерон указывал современникам на необходимость переосмыслить то, что есть Римский Союз и принять, что правила игры существенно изменилось с момента рождения Рима. Рим был основан по договору между враждебными народами и объединял противоборствующие противоположности; сердцем Римского Союза был форум – многомерное пространство регулирования справедливости, где выступали ораторы. Справедливость скрепляла город и позволяла найти способ объединить в его стенах разные социальные классы и этнические группы: «Слово „регулирование“ происходит от латинских терминов с корневой основой ju – (или iu-), что означает связывание. <…> В латинском языке регулирование… имело коннотацию оседания, справедливого размещения, нахождения бок о бок, расположения различных вещей рядом друг с другом». По мнению Цицерона, Рим и его сердце – форум с ораторами, заботящимися о регулировании справедливости – стал другим.
Шарль Луи Монтескье в «Рассуждении о Цицероне» («Discourse on Cicero») называет Цицерона единственным из предшественников, на кого ему хотелось бы походить, потому что он был из тех, кто любил славу и кто снискал именно настоящую славу. Монтескье пренебрежительно высказывается об эпохе Цицерона, но восхищается его способностью описывать людей, не проповедуя им: «Он не дает наставления; но он делает их ощутимыми. Он не призывает к добродетели; но он привлекает к ней». Монтескье дает понять, что дискурс Цицерона чаще скрытый, чем явный: он не всегда излагает свои мысли прямо и полностью. И это не просто стилевые особенности, а осознанно избранный подход, который побуждает других не только думать самим, но и думать о себе. В определениях Монтескье просматривается то, что этот дискурс может быть назван педагогическим дискурсом, и его противоречивость стала следствием щедрой на противоречия эпохи.
В другой работе, рассуждая о политической близорукости и дальнозоркости римлян, Монтескье сравнивает Цицерона с Катоном Младшим. Его характеристика настолько яркая (особенно учитывая то, что Монтескье желал походить на Цицерона), что приведем ее практически полностью: «Цицерон, который мог прекрасно играть вторые роли, не был способен к первым. Он обладал великим умом, но обыкновенной душой. Для Цицерона на втором плане стояла добродетель, для Катона – слава. Цицерон в первую очередь думал о себе, Катон всегда забывал себя; последний хотел спасти республику ради нее самой, первый – ради своего тщеславия. Развивая дальше эту параллель между ними, можно было бы сказать, что Катон предвидел, а Цицерон боялся; там, где Катон надеялся, Цицерон доверялся; первый всегда сохранял хладнокровие, второй видел все через призму сотни мелких страстей». Все это неминуемо зародило бы сомнение, что такой человек, как Цицерон, мог инициировать именно педагогический дискурс, если бы эта личностная характеристика не была от человека, который хронологически был очень далек от Цицерона и его эпохи.
Противоречивые оценки Цицерона и его наследия, конечно же, имели место и до, и после Монтескье. Определения Монтескье привлекли наше внимание потому, что его «Рассуждение о Цицероне» («Discourse on Cicero») является попыткой очертить контур педагогического дискурса Цицерона, пусть и с оговоркой в другой работе о том, что этот дискурс также сложен и противоречив, как и его автор. Историко-педагогическая и социокультурная идентификация наследия Цицерона является темой, которая до настоящего момента остается практически вне исследовательского внимания в отечественной науке и не была выделена в самостоятельную западными исследователями. В тени Цицерона-политика, Цицерона-оратора, Цицерона-философа, Цицерона-ученика, Цицерона-наставника, Цицерона-отца, Цицерона-брата, Цицерона-гражданина, Цицерона-мыслителя остался Цицерон, который своими трудами создал возможность появления и задал правила развертывания педагогического дискурса своей эпохи. Признав аксиомой то, что для Цицерона статус образованного человека был неразрывно связан со статусом гражданина, современные исследователи до настоящего момента не рассматривали наследие Цицерона как сосредоточение педагогических алгоритмов, которые ориентируют наставника и его ученика на установление разумного баланса между взятыми на себя общественными и политическими обязанностями и обязанностями перед самим собой. «Высвечены» отдельные аспекты философско-педагогической концепции Цицерона, которые не дают целостного представления о его доминантных идеях, задающих перспективы саморазвития человека в рамках конкретной культуры, постоянно сталкивающегося с необходимостью самоопределения и выбора в пользу преобразования или отказа от него.
Корпус сочинений Цицерона является сосредоточением его взглядов на воспитание и обучение, выражение которых разбросано и «запрятано» во многих произведениях великого оратора и политического наставника. Оно вполне «считывалось» его современниками, но для нас современных является сложным терминологическим нагромождением. Лишь немногие исследователи считают наследие Цицерона сосредоточением оригинальных педагогических идей, которые во многом определили дальнейшие пути и способы становления того, что мы сейчас называем гуманитарным знанием (S.J. Aubrey Gwynn, К. Rand, R.R. Wellman, О. В. Батлук, М. А. Полякова и др.). Оригинальные идеи Цицерона о humanitas как основе римской империи, наращивающей свою мощь, в том числе благодаря образованию своих граждан, легли в основу западной педагогической традиции. Р. Онига подчеркивает интенсивность употребления Цицероном слова «humanitas»: ему принадлежат 229 случаев употребления из 463, зафиксированных в корпусе классических латинских авторов. Вклад Цицерона в разработку этого понятия столь велик, что можно говорить «о цицероновой humanitas с не меньшим правом, чем о римской humanitas в целом».
Впервые Цицерон произносит слово «humanitas» в речи в защиту греческого поэта Архия в 62 г. до н. э. Цицерон здесь хочет высказаться о «de studiis humanitatis, о «гуманитарных штудиях», которыми занимался его подзащитный и он сам». Характеризуя своего подзащитного, Цицерон хочет подчеркнуть, что культура служит процветанию Отечества и несет пользу римскому народу: «Архий издавна направил все свое усердие и все свое дарование на то, чтобы возвеличивать славу римского народа и воздавать ему хвалу». Несостоятельность обвинений, вмененных гуманитарию, по мнению Цицерона, является очевидной, поскольку Архий получил признание греков и римлян. Цицерон говорит о нем как о человеке, для которого humanitas – это жизненная стратегия, подкрепленная образованием. Цицерон считает, что гетерогенное по своей природе общество, периодически возмущающееся от греческих притязаний на римское гражданство, должно переосмыслить, что есть образование и культура. Речь шла о разной «полезности» образовательной и жизненной стратегии под названием humanitas, которая давала возможность одновременно постигать «социальные благодати» (вежливость, умеренность, терпимость и т. д.) и то, что можно назвать цивилизационными благодатями (милосердие, сострадание, верности долгу и т. д.). В своем последнем философском трактате – «Об обязанностях», который он в 44 г. до н. э. посвящает получающему образование в Афинах сыну Марку, Цицерон продолжает настаивать именно на таком понимании humanitas. Здесь его humanitas становится «новой ипостатью пайдеи», которая обращена к моральному облику конкретного человека. Он хочет обратить внимание сына, что жизнь есть ничто иное, как практика humanitas, опирающаяся на мудрость, справедливость, умеренность и щедрость – добродетели, которые в дальнейшем составили основу западной гуманистической традиции. Во многом благодаря Цицерону в ней оформилась «гуманная педагогика», обращенная ко всем, кто не просто осознавал свою человеческую природу, а видел в образовании путь реализации собственной человечности.
Педагогические идеи Цицерона оформились в условиях непростых отношений между древнегреческой παιδεια и древнеримской humanitas, которые лишь очень условно могут быть сопоставлены друг с другом и с современными понятиями «образование», «воспитание» и «культура». Отправной точкой для педагогического сопоставления παιδεια и humanitas (В. Йегер, А.-И. Марру, Р. Онига и др.) является один из очерков сочинения «Аттические ночи» Авла Геллия. Он утверждал, что правильно говорившие на латинском языке знают, что греческое «ϕιλανθρωπία» (человеколюбие) соотносится с латинским «humanitas», а греческое «παιδεία» с латинским «humanitas». Знаменитой стала следующая фраза Авла Геллия, сопровождающая его рассуждения: «humanitas примерно то, что греки называют παιδεία» (Aul. Gel. Noct. Art. 13.17.1). Русскоязычный читатель не может оставить без внимания слово «примерно», за которым для него хорошо просматривается указание на неполную тождественность. Геллий здесь употребляет слово «propemodum» – «почти, чуть ли не», давая читателю понять, что в греческом языке не существовало слова, эквивалентного «humanitas», как не существовало такового и в латинском для слова «παιδεία». Непоследнюю роль в том, чтобы эти слова стали настолько близки, что между ними можно было расположить слово «примерно», сыграл Цицерон. Он не предлагал оригинальную педагогическую систему под названием «humanitas», а изменял уже существующую греческую «παιδεία», делая ее понятной и приемлемой для римлян.
Авл Гелий, взявший на себя труд развеять сомнения соотечественников относительно «humanitas», подчеркнул, что верное по смыслу употребление этого слова встречается у Варрона и Цицерона, описывающих образованных и просвещенных в науках людей. Видимо, для краткости Гелий приводит пример только из Варрона. По иронии судьбы, сочинение Марка Варрона «О воспитании детей» («De liberis educandis») утрачено, и не представляется возможным рассуждать о его вкладе в становление гуманной педагогики, чего нельзя сказать о Цицероне, который не написал ни одного педагогического сочинения, но его вклад неоспорим. В сочинениях разной тематики Цицерон употреблял термин «humanitas» в достаточно широком спектре значений, не пренебрегая ни одним из двух смысловых акцентов, обозначенных в очерке Гелия. Более древние значения «humanitas», связанные с греческим «ϕιλανθρωπία», у Цицерона соседствовали и даже интегрировались с более поздним значением, обращенным к греческому «παιδεία». Цицерон обозначал термином «humanitas» образование, цивилизованное общество, человеческую природу, культурность, воспитанность, доброту и многое другое. Там, где понятие «humanitas» имеет у Цицерона педагогическое содержание, он говорит о результате образования (некой норме образованности и культурности в масштабе империи) или о процессе образования в масштабе конкретного человека (глубоко личном пути к добродетели).
Еще одним термином, который образовывал педагогический дискурс Цицерона, являлся термин «otium». Цицерон обращался к нему, когда хотел подчеркнуть значимость сферы досуга, который был самовыражением, а не свободным времяпрепровождением. Такой спектр значений снова выбивался из традиционной древнеримской дискурсивной канвы. «Политическая обстановка последних десятилетий республики, когда отстранение от государственной деятельности было еще не самым худшим итогом неудачной карьеры, закрепляет за термином otium в качестве одного из значений "вынужденный досуг", или "отставка"». Цицерон трансформирует это понимание, определяя досуг не как особою форму завершения политической карьеры, а как ее продолжение в сфере воспитания самого себя. Желание «забыть о форуме и о делах государства и проводить жизнь в покое» и занятиях науками (Plut. Cic. 4), по его мнению, возникает у человека, который все еще желает приносить пользу государству, но вынужден уйти из политики. Он подчеркивает, что такой досуг – не правило, а скорее исключение на благо своему государству и самому себе. Цицерон поясняет это так: «…при избрании всего жизненного пути мы должны прилагать гораздо большую заботу к тому, чтобы в течение всей своей жизни оставаться верными себе и, исполняя любую обязанность, не совершить оплошности» (Cic. Off. I.33.119). Жизнь в досуге описывалась им через humanitas, которая была «свойством внутренним, воспитывалась раздумьями и попытками познать себя и ближнего». Для Цицерона воспитание себя для самого себя помещалось между «otium» («досугом» с его направленностью на человека) и «negotium» («делом», «занятием» с его направленностью на общее дело). В трактате «Об обязанностях» Цицерон имплицитно связывает «humanitas» и «otium», рассуждая о человеке: «И это совсем не малая сила его природы и разума – в том, что только одно это живое существо чувствует, что такое порядок, что такое подобающее, какова мера в поступках и высказываниях» (Cic. Off. I.4.14).
Своеобразный педагогический дискурс Цицерона, выстроенный в Риме на фоне перехода от республики к империи, исходил из отрицания существующих смысловых границ. Привычные для римлянина понятия в сочинениях Цицерона наполнялись педагогическим содержанием и оформляли его концепцию воспитания культурой. Цицерон обозначил, что в фокусе педагогической реальности находится человек в дискурсивном пространстве той культуры, к которой он принадлежит, задолго до того, как педагогическая рефлексия такого рода обрела выражение в терминах «дискурс» и «реальность». Педагогический дискурс Цицерона своеобразен и сложен как по форме, так и по содержанию. Попытавшись обратиться к его ключевым понятиям, повторим слова из расширенного комментария переводчика к «Рассуждениям о Цицероне» Монтескье: «Не могу утверждать, что мне удалось справиться с мыслью Цицерона…».
Так или иначе, наследие Марка Туллия Цицерона является особым видом рецепции древнегреческой культуры и образования. В его сочинениях авторский текст на актуальные для римлянина темы объединен с многочисленными цитатами из «великих и славных» греков, приводя которые, Цицерон выступает для своих соотечественников одновременно в роли переводчика, популяризатора и просветителя. Осторожно сплавляя греческое с римским, Цицерон не всегда однозначен и последователен. Его сочинения, речи и письма позволяют говорить о существовании некой внутренней призмы восприятия и оценки древнегреческих наставников, которая у Цицерона-ученика существенно менялась с годами. Оценивая педагогическую миссию Цицерона, Монтескье существенно преуменьшает ее и сводит лишь к популяризации науки и образования: «Он является первым среди римлян, кто спас философию из рук ученых и освободил ее от путаницы иностранного языка». Наследие Цицерона много больше, чем сосредоточение лозунгов, призывающих римлян к заботе о себе и других через образование. В нем заключены истоки гуманной педагогики, утверждающей образование для жизни, а не для особых моментов жизни.