(204) Достаточно о природе ритма: очередь за употреблением, о котором следует поговорить подробнее.Здесь спрашивается, на всем ли протяжении речевого отрезка (именуемого у греков периодом, а у нас то охватом, то отрезком, то кругооборотом, то последовательностью, то очерком) следует выдерживать ритм, или только в начале, или только в конце, или в начале и в конце? Далее, так как ритм и ритмичность – не одно и то же, в чем между ними разница?

(205) Затем также, при всех ли ритмах следует разбивать фразу на равные отрезки, или надо делать одни короче, а другие длиннее, и когда, и почему? следует ли эти отрезки связывать сразу по нескольку или применять поодиночке, различные или равные, и когда какие? какие из них лучше всего сочетаются друг с другом и как, или здесь вообще нет различия? что важнее всего из тех средств, какими речи придается ритм?

(206) Следует также объяснить, что придает словам стройность, сказать, какой длины надлежит строить периоды, поговорить об их частях и как бы отрезках, поставить вопрос, один ли возможен вид и одна ли величина этих отрезков, или несколько, а если несколько, то когда и где надлежит пользоваться каждым видом. Наконец, надлежит объяснить пользу ритма в целом – а она очень широка, ибо ритм служит не одной какой-нибудь цели, а сразу многим.

(207) Но ведь можно, не отвечая на эти вопросы порознь, обо всем предмете в целом говорить так, чтобы получились достаточные ответы и на отдельные вопросы. Таким образом, оставив в стороне прочие виды прозы, мы выбрали предметом нашей беседы только один – тот, который применяется в судах и на форуме. В остальных же видах – именно в истории и так называемом эпидиктическом красноречии – можно все говорить и по образцу Исократа и Феопомпа, чтобы речь в периоде катилась, как по кругу, приостанавливаясь после отдельных завершенных и законченных мыслей.

(208) Поэтому с тех самых пор, как явились на свет эти очерки, охваты, последовательности или, если угодно, кругообороты слов, ни один сколько-нибудь значительный оратор, составляя речь, предназначенную для наслаждения и чуждую судебным и политическим прениям, не боялся почти полностью подчинять свои мысли порядку и ритму. И его слушатель, не опасаясь, что искусно составленная речь будет тайно покушаться на его совесть, бывал только благодарен оратору, готовому служить усладе его слуха.

(209) Для судебных дел этот род красноречия нельзя ни целиком принять, ни совершенно отвергнуть: если им пользоваться постоянно, то, с одной стороны, он вызывает пресыщение, с другой – его сущность легко распознается даже неискушенными; кроме того, он лишает речь страстности, убивает сочувствие в слушателях и совершенно уничтожает правдоподобие и убедительность. Но так как иногда этот род красноречия все же применим, то следует рассмотреть прежде всего, где, затем – сколь долго и, наконец, сколько есть способов перейти от этого рода к другому.

(210) Итак, ритмическая речь применима там, где приходится или что-нибудь восхвалять с особенной пышностью – так мы с похвалой говорили во второй части нашего обвинения о Сицилии, или в сенате – о нашем консульстве; или вести повествование, требующее больше достоинства, чем страсти, – так мы говорили в четвертой части обвинения об эннской Церере, о сегестинской Диане, о местоположении Сиракуз. Часто также и при развертывании темы речь разливается плавно и ритмично к общему удовольствию. Мы, быть может, и не достигли в этом совершенства, но, по крайней мере, не раз предпринимали такие попытки: свидетельством наших желаний и усилий служат многие места в заключительных частях наших речей. Это средство годится тогда, когда слушатель уже побежден оратором и находится в его власти: он более не остерегается коварства, но уже расположен к оратору, жаждет продолжения речи, восхищается ее силой и не ищет, к чему бы придраться.

(211) Однако речь такого рода не следует затягивать надолго: разве что в заключениях, которые целиком ей подвластны, но никак не в остальных частях речи. Поэтому если в указанных мною местах и допустимо ею пользоваться, то далее необходимо перестроить изложение, переделав его в то, что греки называют коммами и колонами, а мы по справедливости могли бы назвать отрезками и членами. Ведь если предметы неизвестны, у них не может быть названий; но так как мы привыкли пользоваться переносными выражениями для наслаждения или по недостатку слов, то во всех науках по необходимости приходится, называя предмет, ранее вследствие неизвестности не имевший имени, или создавать новое слово, или заимствовать его у сходного понятия.