CCCCLXXV. Манию Курию, в Патры (Ахайя)

[Fam., VII, 28]

Рим, август (?) 46 г.

Марк Цицерон шлет привет Курию.

1. Помню, мне казалось, что ты поступаешь неразумно, живя именно с теми, а не с нами: ведь пребывание в этом городе (правда, когда это был город) соответствовало твоей человечности и любезности гораздо больше, чем весь Пелопоннес, не говоря уже о Патрах. Теперь, наоборот, мне кажется, что ты и многое предвидел, когда ты, при почти безнадежном положении здесь, переехал в Грецию, и что в настоящее время ты не только разумен, раз тебя здесь нет, но даже счастлив. Впрочем, кто, будучи сколько-нибудь разумен, теперь может быть счастлив?

2. Но я достигаю другим способом почти того же, чего ты, которому это можно было, достиг пешком, чтобы быть там,

Где Пелопа сынов… 2325

(прочее ты знаешь): ведь всякий раз, как я выслушаю приветствия друзей, что происходит даже при большей многолюдности, чем бывало обычно, оттого что они, по-видимому, в гражданине с честным образом мыслей видят как бы белую птицу, я удаляюсь в библиотеку; благодаря этому я создаю труды, важность которых ты, пожалуй, оценишь. Ведь из этого одного твоего разговора, когда ты у себя дома укорял меня за мою печаль и отчаяние, я понял, что ты не находишь в моих книгах моего духа.

3. Но, клянусь, я и тогда оплакивал государство, которое — не только за его услуги мне, но и за мои ему — было мне дороже жизни, и теперь, хотя меня утешает не только рассудок, который должен оказывать величайшее действие, но также время, которое обычно врачует даже глупцов, я все-таки скорблю из-за того, что общее дело настолько распалось, что не остается даже надежды, что когда-либо станет лучше. Однако и теперь вина не того, в чьей власти всё (разве, пожалуй, именно этого не должно было быть), но одно случайно, другое даже по нашей вине произошло так, что о былом не следует жалеть. Надежды, как вижу, не осталось никакой. Поэтому возвращаюсь к вышесказанному: ты покинул это разумно, если преднамеренно; счастливо, если случайно.

 

CCCCLXXVI. Луцию Папирию Пету, в Неаполь

[Fam., IX, 19]

Рим, вторая половина августа 46 г.

Цицерон шлет привет Луцию Папирию Пету.

1. Ты все-таки не отказываешься от лукавства: намекаешь, что Бальб был доволен самым скудным угощением. Ты, видимо, говоришь вот что: если так сдержанны цари, то консулярам надо быть много более сдержанными. Ты не знаешь, что я всё выудил от него; что он пришел прямо от ворот в мой дом. И я удивляюсь не тому, что он не предпочел — в свой, но тому, что — не к своей. Но мои первые три слова: «Что наш Пет?». А он с клятвой, что «он нигде никогда большего удовольствия...».

2. Если ты достиг этого своими словами, подставляю тебе не менее изящные уши; но если — закусками, то прошу тебя не считать, что картавые стоят большего, чем красноречивые. Мне каждый день мешает то одно, то другое. Но если я освобожусь, так что смогу приехать в вашу местность, то я не допущу, чтобы ты счел, что ты был извещен мной поздно.

 

CCCCLXXVII. Луцию Папирию Пету, в Неаполь

[Fam., IX, 17]

Рим, конец августа или начало сентября 46 г.

1. Не смешной ты человек, раз ты спрашиваешь у меня, после того как у тебя был наш Бальб, — что, по моему мнению, будет с вашими муниципиями и землями? Как будто я знаю что-либо такое, чего бы не знал он, или, если я что-нибудь когда-нибудь и знаю, то я обычно знаю не от него? Более того, если ты любишь меня, дай мне знать, что будет с нами; ведь в твоей власти был тот, от кого — либо от трезвого, либо, во всяком случае, от пьяного — ты бы мог знать. Но об этом я не спрашиваю, мой Пет: во-первых, потому, что мы уже четыре года живы по милости, если это милость или это жизнь — пережить государство; затем, потому, что и я, мне кажется, знаю, что будет; ведь произойдет всё, чего только ни захотят те, кто будет силен, а сильно всегда будет оружие. Следовательно, для нас должно быть достаточно того, что нам уступают. Если кое-кто не мог терпеть это, он должен был умереть.

2. Правда, вымеряют вейские и капенские земли. Это недалеко от тускульской усадьбы: однако я ничего не боюсь: наслаждаюсь, пока дозволено; желаю, чтобы всегда было дозволено. Если это будет недостижимо, всё же, раз я, смелый муж и к тому же философ, признал, что жить — это самое прекрасное, я не могу не любить того, по чьей милости я достиг этого5. Если бы он желал существования такого государства, какого, быть может, и он хочет и должны желать мы все, он все-таки ничего не может сделать: до такой степени он связал себя с многими.

3. Но я захожу слишком далеко вперед: ведь пишу я тебе. Всё же знай следующее: не только я, который не участвую в принятии решений, но даже сам глава не знает, что будет; ведь мы в рабстве у него, а он — у обстоятельств; таким образом, ни он не может знать, чего потребуют обстоятельства, ни мы — что думает он. Я этого не написал тебе в ответ раньше не потому, что я был склонен к праздности, особенно в переписке, но потому, что, не располагая ничем определенным, я не хотел ни доставить тебе беспокойство своими сомнениями, ни подать надежду заверением. Все-таки добавлю одно, что является истинной правдой: при нынешних обстоятельствах я до сего времени ничего не слыхал об этой опасности; ты же, по своей мудрости, должен будешь желать наилучшего, думать о самом трудном, переносить. все, что случится.

 

CCCCLXXVIII. Публию Нигидию Фигулу

[Fam., IV, 13]

Рим, август или сентябрь 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Публию Нигидию Фигулу.

1. Когда я уже не раз спрашивал себя, что мне лучше всего тебе написать, мне не приходило на ум не только ничего определенного, но даже обычного рода письмо. Ибо одного привычного рода писем, которым мы обыкновенно пользовались в счастливые времена, мы лишены в силу обстоятельств, а судьба привела к тому, что я не могу написать что-либо в таком роде и вообще подумать об этом. Оставался печальный и жалкий род писем, соответствующий нынешним обстоятельствам; его мне также недоставало; в нем должно быть или обещание какой-нибудь помощи, или утешение в твоем страдании. Обещать было нечего. Сам я, приниженный одинаковой судьбой, прибегал к помощи других в своем несчастье, и мне чаще приходило на ум сетовать, что я так живу, нежели радоваться, что я жив.

2. Хотя меня самого как частное лицо и не поразила никакая особенная несправедливость и при таких обстоятельствах мне не приходило в голову желать чего-либо, чего Цезарь мне не предоставил по собственному побуждению, тем не менее меня одолевает такое беспокойство, что мне кажется проступком уже то, что я продолжаю жить; ведь со мной нет и многих самых близких, которых у меня либо вырвала смерть, либо разбросало бегство, и всех друзей, чье расположение ко мне привлекла защита мной государства при твоем участии, и я живу среди кораблекрушений их благополучия и грабежа их имущества и не только слышу, что само по себе уже было бы несчастьем, но также вижу — а нет ничего более горького, — как растаскивается имущество тех, с чьей помощью мы когда-то потушили тот пожар. И вот в городе, где я еще недавно процветал благодаря влиянию, авторитету, славе, я теперь лишен всего этого. Сам Цезарь относится ко мне с необычайной добротой, но она не более могущественна, нежели насилие и изменение всего положения и всех обстоятельств.

3. И вот, лишенный всего того, к чему меня приобщила и природа, и склонность, и привычка, я в тягость как прочим, так, мне, кажется, и себе самому. Ведь будучи рожден для непрерывной деятельности, достойной мужа, я теперь лишен всяческой возможности не только действовать, но даже думать. И я, который ранее мог оказать помощь или никому не известным людям, или даже преступникам, теперь не могу даже искренно обещать что-либо Публию Нигидию, ученейшему и честнейшему из всех и некогда пользовавшемуся величайшим влиянием и, во всяком случае, своему лучшему другу. Итак, этот род писем отнят.

4. Остается утешать тебя и приводить соображения, чтобы попытаться отвлечь тебя от огорчений. Но этой способностью утешить себя самого или другого ты сам обладаешь в наибольшей степени, если ею кто-либо когда-либо обладал; потому этой области, которая основана на каких-то особенных соображениях и учениях, я не стану касаться; всецело оставлю ее тебе. Что достойно смелого и мудрого человека, чего от тебя требует высокое положение, чего требует величие духа, чего требует пройденная тобою жизнь, чего требуют науки, которыми ты славился с детства, — ты решишь сам. Я же, будучи в состоянии понять и высказать мнение, так как нахожусь в Риме и это меня заботит и привлекает мое внимание, подтверждаю тебе одно: в тяжком положении, в каком ты теперь, ты не будешь особенно долго; но в том, в каком и мы, ты будешь, пожалуй, всегда.

5. Во-первых, я вижу, что тот, кто могущественнее всех, склонен согласиться на твое восстановление. Не пишу этого необдуманно: чем менее я близок ему, тем с большим любопытством изучаю его. Чем ему легче дать неблагоприятный ответ тем, на кого он разгневан, тем он до сего времени медлительнее в избавлении тебя от тяготы. Но его близкие, и притом те, кто ему приятнее всех, высказывают о тебе удивительные мнения. К этому нужно прибавить расположение народа или, лучше, всеобщее согласие. А то, которое теперь, правда, менее всего могущественно, — я говорю о государстве, — вскоре, верь мне, всеми своими силами будет просить за тебя тех, кто над ним властвует.

6. Итак, возвращаюсь к тому, чтобы даже обещать тебе кое-что, от чего я первоначально отказался. Я и сойдусь с его самыми близкими, которые меня очень почитают и со мной проводят много времени, и проникну в его круг, чего до сего времени не допускала моя совестливость, и, конечно, пойду всеми путями, какими сочту возможным достигнуть того, чего мы желаем. Во всех этих отношениях я сделаю больше, нежели решаюсь написать. Прочее, что многие, как я наверное знаю, раздобыли для тебя, я приготовил полностью. В моем имуществе нет ничего, что я предпочел бы видеть своим, а не твоим. Об этом и обо всей этой стороне дела пишу тем более скупо, что предпочитаю, чтобы ты надеялся воспользоваться своим имуществом, в чем сам я уверен.

7. Заканчивая, молю и заклинаю тебя проявить величайшую твердость духа и помнить не только то, что ты получил от других великих мужей, но также то, до чего ты дошел умом и изучением. Если ты соберешь всё это, ты будешь и питать наилучшие надежды на всё и мудро переносить то, что случится, каким бы оно ни было. Но ты знаешь это лучше, даже — лучше всех. Я же самым ревностным и самым внимательным образом буду заботиться обо всем, что мне покажется важным для тебя, и сохраню память об услугах, оказанных тобой мне в самое печальное для меня время.

 

CCCCLXXIX. Квинту Лигарию

[Fam., VI, 13]

Рим, август или сентябрь 46 г.

Цицерон Лигарию.

1. Хотя, в такое время для тебя, мне, ввиду нашей дружбы, и следовало написать тебе кое-что либо с целью утешения, либо с целью поддержки, я всё же не сделал этого до сего времени, так как мне казалось, что я своими словами не могу ни смягчить, ни облегчить твоей скорби. Но после того как у меня появилась большая надежда, что обстоятельства сложатся так, что мы вскоре увидим тебя среди нас восстановленным в правах, я не мог сдержаться, чтобы не изложить тебе своего мнения и пожеланий.

2. Итак, прежде всего напишу тебе о том, что я понимаю и усматриваю: Цезарь не будет особенно суров к тебе, так как и обстоятельства, и время, и мнение людей, а также, как мне кажется, его собственная склонность с каждым днем делают его мягче, и я чувствую это и по отношению к остальным, а насчет тебя также слышу от его самых близких, которых я вместе с твоими братьями не перестаю умолять с того времени, как из Африки пришло первое известие. По своей доблести, братской любви и редкостной дружбе к тебе и в своей внимательной и постоянной заботе о твоем благополучии они преуспевают настолько, что я не вижу ничего, в чем сам Цезарь не был бы готов сделать им уступку.

3. Но если это происходит медленнее, чем нам хочется, то это потому, что, ввиду важных занятий у того, от которого всего добиваются, доступ к нему был несколько труден. И в то же время, будучи разгневан событиями в Африке, он, по-видимому, хочет дольше держать в тревоге тех, от кого он, по его мнению, дольше терпел огорчения. Но к этому он, как мы понимаем, с каждым днем относится все терпимее и мягче. Поэтому верь мне и запомни: это я подтвердил тебе, что ты в своем тяжелом положении не будешь особенно долго.

4. Изложив свое мнение, я лучше докажу не на словах, а на деле, что я хочу сделать для тебя. Если бы я обладал такой властью, какой я должен был обладать в том государстве, перед которым у меня такие заслуги, какие находишь ты, то даже ты не испытывал бы этих лишений. Ведь мое влияние сломила та же причина, которая подвергла опасности и твое благополучие. Тем не менее всё, что только ни будет значить призрак моего былого достоинства, всё, что только ни будут значить остатки влияния, мое рвение, проницательность, старания, преданность, — ни в каком отношении не изменят твоим честнейшим братьям.

5. Ты же старайся сохранять смелость духа, которой ты всегда обладал, во-первых, по тем причинам, о каких я написал, во-вторых, потому, что ты как государственный деятель придерживался таких взглядов и убеждений, что ты должен не только надеяться на счастливый оборот дела, но также, — если бы все сложилось неблагоприятно, — все-таки, в сознании правоты своих поступков и замыслов, особенно и с особенным величием духа переносить всё, что ни случится.

 

CCCCLXXX. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., IV, 3]

Рим, начало сентября 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Сервию Сульпицию.

1. Каждый день многие рассказывают мне, что ты сильно встревожен и что тебя, среди общих несчастий, удручает особенная скорбь. Хотя я и менее всего удивляюсь этому и признаю это до некоторой степени своим уделом, я все же скорблю из-за того, что ты, наделенный едва ли не исключительной мудростью, не наслаждаешься своими благами, но страдаешь от чужих несчастий. Что касается меня, то хотя я и не допускаю, что кто-либо испытал большее огорчение от погибели и поражения государства, тем не менее многое уже утешает меня, особенно же сознание правоты моих намерений. Очень задолго, словно с какой-то сторожевой башни, предвидел я будущую бурю, причем не только самостоятельно, но главным образом благодаря твоим предостережениям и указаниям. Ведь хотя я отсутствовал в течение большей части твоего консульства, тем не менее, даже отсутствуя, я узнавал, каково было твое мнение, когда ты предотвращал и предсказывал эту губительную войну, и сам я был в Риме в начале твоего консульства, когда ты, собрав примеры из всех гражданских войн, заботливейше посоветовал сенату и опасаться того, о чем они помнят, и знать, что в то время как прежние, когда ни один подобный пример не был известен в государстве, были столь жестокими, любой, кто впоследствии покорит государство оружием, будет много более невыносимым. Ведь то, что совершается по примеру, считают совершающимся также по праву, но прибавляют и присоединяют кое-что и даже многое от себя.

2. Поэтому тебе следует помнить, что те, кто не подчинился твоему авторитету и совету, пали по своей собственной глупости, тогда как они могли остаться невредимыми благодаря твоей проницательности. Ты скажешь: «Что за утешение в этом для меня среди такого мрака и как бы на развалинах государства?». Правда, в этой скорби утешение едва ли возможно: столь велика утрата всего и безнадежно восстановление. Однако и сам Цезарь судит о тебе и все граждане полагают, что твоя честность, благоразумие и достоинство светят подобно светочу, когда все остальное погашено. Это должно иметь великое значение для облегчения твоих горестей. Что же касается разлуки с близкими, то тебе следует переносить ее тем легче, что в это же время ты избавлен от многих и больших огорчений. Я подробно описал бы тебе их все, если бы не опасался, как бы ты, отсутствуя, не узнал о них; так как ты этого не видишь, ты, мне кажется, находишься в лучших условиях, нежели мы, видящие это.

3. Мне кажется, что до сего времени мое утешение было подходящим, так как твой лучший друг сообщал тебе о том, что могло бы облегчить твои огорчения. Прочие утешения, хорошо мне знакомые и не самые малые, а, как я нахожу, величайшие, — в самом тебе. На основании каждодневного опыта я так одобряю их, что они, мне кажется, приносят опасение. Как я помню, ты с юных лет был чрезвычайно прилежен ко всем учениям и с величайшим прилежанием и старанием постиг все переданные мудрейшими правила хорошей жизни. Это могло бы быть на пользу и на радость даже при самых благоприятных обстоятельствах. В настоящее же время мы не располагаем ничем иным, в чем мы могли бы найти отдохновение. Я не поступлю дерзко и не стану советовать тебе, наделенному такими знаниями — и одаренному от природы, возвратиться к тем наукам, которым ты посвятил свое рвение с ранней молодости.

4. Скажу только — ты это, надеюсь, одобришь, — что я, убедившись, что для той науки, которую я когда-то изучал, совсем нет места ни в курии, ни на форуме, направил все свое старание и труд на занятия философией. Для приложения твоих выдающихся и исключительных знаний осталось не намного больше возможностей, чем для моих. Поэтому я, право, не даю тебе совета, но сам я убежден, что и ты погружен в те же занятия, которые, хотя они и менее выгодны, всё же отвлекают нас от тревог.

Во всех высоких науках, а особенно в той, в которой я, как я написал, нахожу отдохновение, твой Сервий делает выдающиеся успехи. Я же люблю его так, что уступаю одному тебе, больше никому, он платит мне своей благодарностью. При этом он полагает — и это очевидно, — что, относясь ко мне с глубоким уважением, он этим делает самое приятное и тебе.

 

CCCCLXXXI. Публию Сервилию Исаврийскому, в провинцию Азию

[Fam., XIII, 68]

Рим, сентябрь 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет коллеге проконсулу Публию Сервилию Исаврийскому.

1. Мне было очень приятно твое письмо, из которого я узнал пути твоих морских плаваний. Ведь ты показал, что помнишь о нашей близкой дружбе, приятнее которой для меня ничего не могло быть. То, что остается, будет даже гораздо приятнее: если ты по-дружески напишешь мне о государственных делах, то есть о состоянии провинции и о своих постановлениях. Хотя, ввиду твоей славы, я слышу об этом от многих, все-таки я с величайшим удовольствием узнаю это из твоего письма.

2. Сам я не буду часто писать тебе о своем общем мнении насчет государственных дел по той причине, что письма такого рода опасны; но о том, что происходит, буду писать часто. Я все-таки склонен надеяться, что наш коллега Цезарь будет заботиться и заботится о том, чтобы какой-то государственный строй у нас был; очень важно, чтобы ты участвовал в его замыслах. Но если для тебя полезнее, то есть более славно стоять во главе Азии и оберегать эту тяжко пострадавшую часть государства, то и для меня должно быть более желательным то, что будет на пользу тебе и твоей славе.

3. С величайшим рвением и вниманием буду заботиться о том, что я признаю важным для твоего достоинства, и прежде всего окружу всяческим уважением твоего отца, прославленнейшего мужа, как мне надлежит поступить и ввиду нашей давней дружбы, и ввиду услуг, оказанных мне вами, и ввиду его достоинства.

 

CCCCLXXXII. Квинту Корнифицию, в провинцию Киликию

[Fam., XII, 17]

Рим, сентябрь (?) 46 г.

Цицерон шлет привет коллеге Корнифицию.

1. Мне чрезвычайно приятна твоя память обо мне, которую ты доказал своим письмом; не потому, чтобы я сомневался в твоем постоянстве, но потому, что принято так просить, я прошу тебя сохранить ее. Из Сирии я получил известия о каких-то значительных беспорядках; так как они ближе к тебе, нежели ко мне, то они и волнуют меня больше из-за тебя, чем из-за меня. В Риме полное спокойствие, но такое, что предпочтешь какое-нибудь полезное и почетное занятие, которое, надеюсь, будет. Вижу, что Цезарь заботится об этом.

2. Знай — пока ты отсутствуешь, я как бы воспользовался каким-то случаем и дозволением писать более смело; и прочее, право, таково, что даже ты, быть может, потерпишь его; но недавно я написал о наилучшем роде красноречия, в чем, как я часто подозревал, ты несколько не соглашаешься с моим суждением, разумеется, так, как ученый человек — с не лишенным учености. Подай голос за эту книгу; я особенно хотел бы, чтобы — от души; не то — из расположения. Я скажу твоим, чтобы они ее переписали, если хотят, и прислали тебе. Ведь я полагаю, что даже если ты не очень одобришь предмет, то все-таки в твоем уединении тебе будет приятно всё, что бы ни исходило от меня.

3. Препоручая мне свое доброе имя и достоинство, ты поступаешь по обыкновению всех; но, пожалуйста, считай, что я и отдаю величайшую дань приязни, которая, как я понимаю, между нами взаимна, и так сужу о твоем необычайном уме и о твоих прекрасных занятиях и о надежде на величайшее достоинство, что никого не ставлю выше тебя, а сравниваю с тобой немногих.

 

CCCCLXXXIII. Требиану

[Fam., VI, 10, §§ 4—6]

Рим, сентябрь (?) 46 г.

Марк Цицерон шлет привет Требиану.

4. Я обратился бы к тебе с письмом раньше, если бы придумал род письма. Ведь при таких обстоятельствах долг друзей — либо утешить, либо обещать. К утешению я не прибегал, потому что слыхал от многих, как стойко и мудро ты переносишь несправедливости нашего времени и как сильно тебя утешает сознание правоты твоих поступков и намерений. Если ты так делаешь, ты получаешь большую пользу от своих прекрасных занятий, которым ты, я знаю, всегда предавался. Еще и еще советую тебе так и делать.

5. В то же время тебе, человеку, чрезвычайно сведущему в событиях, примерах и во всякой древности, сам я, будучи совсем не новичком в этом — в изучении, пожалуй, менее осведомленным, чем я хотел бы, но на деле и на опыте изведавший даже больше, чем хотел бы, — обещаю, что эта горькая несправедливость не будет продолжительной; ведь и тот, кто могущественнее всех, с каждым днем, как мне кажется, склоняется к справедливости и естественному порядку, и само дело таково, что оно вскоре обязательно оживет и возродится вместе с государством, которое не может пасть навсегда; каждый день принимается какая-нибудь мера в более мягком и более милостивом духе, нежели то, чего мы опасались. Так как это часто зависит от малых перемен в обстоятельствах, я буду следить за каждым движением и не пропущу ни одного случая помочь тебе и облегчить твое положение.

6. Таким образом, писать тебе письма в том, другом роде, который я назвал, мне, надеюсь, станет легче с каждым днем, так что я даже могу обещать. На деле я докажу это охотнее, чем на словах. Тебя же прошу верить, и что у тебя, насколько я, по крайней мере, могу заключить, больше друзей, нежели у других, находящихся и бывших в таком положении, и что я не уступаю ни одному из них. Старайся быть стойким и сильным духом, что зависит от тебя одного; то, что зависит от судьбы, будет подчиняться обстоятельствам, и мы будем это предугадывать в своих решениях.

 

CCCCLXXXIV. Требиану

[Fam., VI, 10, §§  1—3]

Рим, сентябрь (?) 46 г.

Марк Цицерон шлет привет Требиану.

1. Как высоко я тебя ценю и всегда ценил и как высоко, насколько я понимал, ты ценил меня, я сам себе свидетелем. Ведь и твое решение или, вернее, участь — продолжать участие в гражданской войне — всегда причиняло мне сильную скорбь, а этот исход, что тебе возвращают имущество и достоинство позже, чем следовало и чем я бы хотел, заботит меня не меньше, нежели тебя всегда заботила моя участь. Поэтому я был совершенно откровенен и с Постумуленом и с Сестием и чаще всего с нашим Аттиком, а недавно и с твоим вольноотпущенником Февдом и часто говорил каждому из них, что очень хочу помочь тебе и твоим детям всем, чем только могу. Пожалуйста, напиши об этом своим и притом с определенностью; пусть они считают, что все, что в моей власти, — старания, совет, имущество, верность, — во всех отношениях к их услугам.

2. Если бы я, благодаря авторитету и влиянию, был столь могуществен, сколь я должен был бы быть в том государстве, перед которым у меня такие заслуги, то и ты был бы тем, кем ты был: и достойнейшим всяких самых высоких степеней, и, во всяком случае, бесспорно главой своего сословия. Но так как каждый из нас пал в одно и то же время и по одной и той же причине, обещаю тебе и то, о чем я написал выше и что пока в моей власти, и то, что я, как мне кажется, могу удержать из некоторой части своего былого достоинства, как бы из его остатков. Ведь и сам Цезарь, как я мог понять на основании многого, не чуждается меня, а почти все его самые близкие, случайно связанные со мной благодаря моим большим прошлым услугам, глубоко уважают и почитают меня. Поэтому, если, у меня будет какая-нибудь возможность завести разговор о твоем имуществе, то есть о восстановлении тебя в правах, что составляет всё, — а их разговоры подают мне надежду на это, — я сам займусь этим и будут действовать.

3. Касаться частностей нет необходимости. Я уделю тебе всё свое рвение и расположение. Но для меня очень важно, чтобы все твои знали следующее, что может произойти благодаря твоему письму: пусть они понимают, что всё, чем располагает Цицерон, — к услугам Требиана. Это направлено на то, чтобы они ничего не считали столь трудным, чтобы оно, раз оно предпринято мной ради тебя, не стало приятным мне.

 

CCCCLXXXV. Гнею Планцию, в Коркиру

[Fam., IV, 15]

Рим, 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Гнею Планцию.

1. Я получил твое очень краткое письмо, из которого не мог узнать то, что желал знать, но узнал то, в чем я не сомневался: сколь стойко ты переносишь общие несчастья, я не понял; как ты любишь меня, — это я с легкостью усмотрел. Но это я знал; если бы я знал первое, то в соответствии с этим я бы и написал тебе.

2. Но хотя ранее я и написал то, что, по-моему, надлежало написать, всё же, ввиду нынешних обстоятельств, я счел нужным коротко посоветовать тебе не думать, будто ты в какой-то особой опасности. Все мы в большой опасности, однако она общая. Поэтому ты не должен ни требовать для себя особой и исключительной участи, ни отвергать общую. Будем поэтому относиться друг к другу так, как всегда относились. Насчет тебя, могу на это надеяться, насчет себя — ручаться.

 

CCCCLXXXVI. Марку Клавдию Марцеллу, в Митилену (Лесбос)

[Fam., IV, 8]

Рим, сентябрь 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Марку Марцеллу.

1. Не смею ни советовать тебе, мужу выдающегося разума, ни ободрять человека величайшего присутствия духа и непревзойденной стойкости; утешать же — никоим образом. Ведь если ты переносишь случившееся так, как я об этом слыхал, то я скорее должен поздравить тебя с доблестью, нежели утешать в твоей скорби; но если столь великие несчастья государства лишают тебя сил, то я не столь богат умом, чтобы утешить тебя, когда я сам не могу утешиться. Следовательно, мне остается во всем выказать и проявить себя перед тобой таким и служить тебе во всем, в чем этого пожелают твои, так, чтобы считать, что я должен делать ради тебя не только то, что могу, но и то, чего я не могу.

2. Считай, однако, что я либо посоветовал, либо высказал такое мнение, либо не мог, из расположения к тебе, умолчать вот о чем: что делаю я, то и ты себе внуши — если будет существовать какое-то государство, то тебе, по признанию людей и на деле первенствующему, надо находиться в нем, по необходимости уступая обстоятельствам; если же его не будет, то это место — самое подходящее даже для изгнания. Ведь если мы ищем свободы, то какое место свободно от этого господства? А если мы ищем любого места, то что может быть приятнее пребывания дома? Но верь мне: даже тот, кто властвует над всем, благосклонен к умам, а знатность и достоинство людей — насколько ему позволяют обстоятельства и его собственное дело — его привлекают. Но я написал больше, нежели собирался. Итак, возвращаюсь к главному: я в твоем распоряжении и буду с твоими, если только они окажутся твоими; если нет, то я, во всяком случае, во всем выполню свой долг перед нашим союзом и дружбой. Будь здоров.

 

CCCCLXXXVII. Марку Клавдию Марцеллу, в Митилену (Лесбос)

[Fam., IV, 7]

Рим, сентябрь 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Марку Марцеллу.

1. Хотя ты, как я понимаю, до сего времени придерживался такого образа действий, что я не смею его порицать, — не потому, что я с ним согласен, но потому, что признаю за тобой такую мудрость, что не ставлю своего мнения выше твоего, всё же давность нашей дружбы и твое необычайное расположение ко мне, которое я узнал еще в годы твоего детства, побудили меня написать тебе то, что я нахожу полезным для твоего избавления и не считаю противным достоинству.

2. Что ты — человек, уже давно заметивший зачатки нынешних несчастий и с великой славой и прекрасно проведший свое консульство, я отлично помню. Но я также видел, что ты не одобрял ни такого способа ведения гражданской войны, ни военных сил Гнея Помпея, ни состава его войска и всегда относился к этому с чрезвычайным недоверием. Ты, думается мне, помнишь, что и я был такого же мнения. Поэтому и ты не принимал большого участия в военных действиях, и я всегда старался не участвовать в них. Ведь мы сражались не теми средствами, которыми могли быть сильны, — советом, авторитетом, правотой самого дела, в чем у нас было превосходство, — а силой своих мышц, в чем мы не были равны. И вот мы побеждены или, во всяком случае, если победить доблесть невозможно, сломлены и отброшены. Тут никто не может не высказаться с величайшей похвалой о твоем решении, что ты, вместе с надеждой на победу, одновременно отбросил желание сражаться и показал, что разумный и честный гражданин вступает в начинающуюся гражданскую войну против своего желания и по доброй воле не ведет ее до конца.

3. Что касается тех, кто не последовал тому же решению, что и ты, то они, вижу я, разделились на две части: или попытались возобновить войну (эти собрались в Африке), или, как я, доверились победителю. Ты принял среднее решение; второе ты счел, пожалуй, признаком малодушия, первое — упрямства. Признаю, что большинство (я даже сказал бы — все) сочло твое решение мудрым, а многие — даже решением великого и храброго духа. Но этот образ действий, как мне, по крайней мере, кажется, требует известной меры, особенно когда тебе для получения всего своего имущества недостает, по-моему, только желания. Как я понял, у того, в чьих руках власть, сомнение вызывается только опасением, что ты совсем не примешь это как благодеяние. Какого мнения я об этом, нет никакой надобности говорить, когда мое собственное поведение ясно для всех.

4. Однако если бы ты и принял уже такое решение и предпочел всегда находиться на чужбине, лишь бы не видеть того, чего не хочешь, то ты все-таки должен был бы подумать о том, что где бы ты ни был, ты будешь во власти того, от кого ты бежишь. Если бы он был готов с легкостью допустить, чтобы ты, лишенный отечества и своего состояния, жил спокойно и свободно, то тебе все-таки следовало бы подумать, в Риме ли и у себя дома предпочесть тебе жить, как бы ни сложились обстоятельства, или же в Митилене или на Родосе. Но так как власть того, кого мы опасаемся, простирается так широко, что охватила весь мир, то разве ты не предпочтешь безопасно находиться в своем собственном доме, а не с опасностью в чужом? Даже если бы пришлось встретить смерть, то я, право, предпочел бы дома и в отечестве, а не вдали и на чужбине; это думают все, почитающие тебя, каковых, ввиду твоих величайших и славнейших доблестей, великое множество.

5. Я принимаю также в соображение твое имущество, расхищения которого грабителями я не хочу. Хотя оно и не может подвергнуться противозаконным действиям, которые были бы продолжительными, так как ни тот, кто властвует над государством, ни само государство этого не потерпят, тем не менее я опасаюсь нападения грабителей на твое имущество. Я осмелился бы написать, кто они такие, если бы не был уверен, что ты понимаешь это.

6. Здесь о твоем прощении молит тревога, молят также обильные постоянные слезы одного Гая Марцелла, твоего брата, глубоко преданного тебе. Я испытываю почти такую же тревогу и скорбь, как и он, но не столь усердно прошу, не имея права доступа, так как я сам нуждался в заступничестве. Влиянием я обладаю таким, какое бывает у побежденного; однако в совете, в усердии я не отказываю Марцеллу. Остальные твои не обращаются ко мне. Я готов на всё.

 

CCCCLXXXVIII. Марку Клавдию Марцеллу, в Митилену (Лесбос)

[Fam., IV, 9]

Рим, сентябрь 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Марку Марцеллу.

1. Хотя всего несколькими днями ранее я передал Квинту Муцию подробное письмо к тебе, в котором я объяснил, каково, по моему мнению, должно быть твое настроение и что тебе, как я полагал, надо делать, тем не менее, когда выезжал твой вольноотпущенник Феофил, чью преданность и расположение к тебе я увидел, я не хотел, чтобы он приехал к тебе без письма от меня. Итак, еще и еще, по тем же соображениям, на основании которых я посоветовал в предыдущем письме, советую тебе возможно скорее согласиться на пребывание в государстве, каким бы оно ни было. Быть может, ты увидишь многое, чего не хочешь видеть, однако не больше того, о чем ты слышишь каждый день; тебе несвойственно приходить в волнение под влиянием только чувства зрения и менее страдать, когда ты то же самое воспринимаешь слухом, — от этого оно обычно кажется даже большим.

2. Но тебе самому придется говорить то, чего ты не думаешь, или делать то, чего ты не одобряешь. Во-первых, уступать обстоятельствам, то есть покоряться необходимости, — это всегда считалось свойством мудреца; во-вторых, в этом, ввиду нынешнего положения, нет никакого порока. Говорить то, что думаешь, пожалуй, нельзя; молчать вполне дозволяется. Ведь всё в руках у одного, а он руководствуется соображениями не своих, а своими. Положение было бы не намного иным, если бы во главе государства стоял тот, за кем пошли мы. Можем ли мы считать, что тот, кто во время войны, когда всем нам угрожала общая опасность, следовал замыслу своему и определенных, самых неблагоразумных людей, как победитель был бы более доступным, нежели был тогда, когда исход был неопределенным? И думаешь ли ты, что человек, не последовавший твоему мудрейшему совету в твое консульство и не пожелавший ваших советов в консульство твоего брата, руководствовавшегося твоим авторитетом, теперь, если бы он властвовал над всем, спрашивал бы наше мнение?

3. В гражданских войнах все является несчастьем; чего наши предки не испытали ни разу, наше поколение — уже не однажды. Но нет ничего несчастнее, чем сама победа, которая, когда она приходит даже к лучшим людям, все же делает их более надменными и менее сильными, так что, если они не таковы от природы, то необходимость заставляет их быть такими: победителю, уступая тем, с чьей помощью он победил, многое приходится делать даже против своего желания. Разве мы с тобой не предвидели, сколь жестокой стала бы победа тех? Следовательно, ты и в этом случае лишился бы отечества, чтобы не видеть того, чего не хочешь. «Нет, — скажешь ты, — так как я сохранил бы свое состояние и достоинство». Но ведь тебе, при твоей доблести, свойственно придавать наименьшее значение своим делам и гораздо больше тревожиться о государстве. Каков, наконец, исход подобного решения? Ведь до сего времени и твой поступок одобряют и, ввиду таких обстоятельств, даже прославляют твою судьбу: поступок — потому что ты, по необходимости приняв участие в начале войны, благоразумно не захотел продолжать ее до конца; судьбу — потому что благодаря почетному бездействию ты сохранил и свое положение и уважение к своему достоинству. Теперь же для тебя не должно быть более приятного места, чем отечество, и ты не должен любить его меньше оттого, что оно стало хуже, но ты скорее должен чувствовать сострадание к нему и не лишать его, утратившего многих славных мужей, также возможности видеть тебя.

4. Наконец, если величию духа было свойственно не идти с мольбой к победителю, то смотри, как бы презрение к его же благородству не оказалось свойственным гордости. И если мудрому свойственно лишиться отечества, то бесчувственному свойственно не тосковать по нему. И если ты не можешь наслаждаться своим участием в делах государства, то глупо отказываться от жизни частного человека. Главное вот в чем: если жизнь там и кажется тебе более приятной, то тебе тем не менее следует подумать, как бы она не оказалась менее безопасной: для мечей свобода велика, а в отдаленных местностях перед преступлением меньше останавливаются. Твое спасение настолько заботит меня, что я могу сравняться только с твоим братом Марцеллом или, во всяком случае, занять место очень близко к нему; твой же долг — считаться с обстоятельствами и заботиться и о своем спасении, и о жизни, и об имуществе.

 

CCCCLXXXIX. Титу Ампию Бальбу

[Fam., VI, 12]

Рим, сентябрь 46 г.

Марк Цицерон шлет большой привет Ампию.

1. Поздравляю тебя, мой Бальб, и искренно поздравляю; но я не столь глуп, чтобы желать тебе пользоваться благами ложной радости, затем внезапно быть сломленным и пасть так, чтобы впоследствии уже ничто не могло поднять тебя до душевного равновесия. Я вел твое дело более открыто, нежели допускало мое положение; ведь над моей участью и ослаблением моего влияния брали верх расположение к тебе и моя постоянная приязнь к тебе, воспитанная тобой самым заботливым образом. Все, что имеет значение для твоего возвращения и спасения, обещано, закреплено и надежно утверждено. Я увидел, узнал, участвовал в этом.

2. В самом деле, со всеми близкими Цезаря я довольно кстати завязал тесные отношения благодаря общению и расположению, так что, после него, они меня считают своим самым близким. Панса, Гирций, Бальб, Оппий, Маций, Постум очень стараются особенно почитать меня. Если бы мне пришлось добиться этого собственными усилиями, то, ввиду обстоятельств, я не стал бы раскаиваться в том, что совершил это; но я отнюдь не оказался рабом обстоятельств, так как со всеми этими людьми, с которыми я не перестаю говорить о тебе, меня соединяют старые дружеские отношения. Однако на первом месте оказался Панса, чрезвычайно преданный тебе и жаждущий дружбы со мной; он влиятелен у того благодаря своему авторитету не менее, чем благодаря обходительности. Тиллий же Кимвр удовлетворил меня во всем. Ведь для Цезаря имеют значение не столько просьбы из честолюбия, сколько просьбы из чувства дружбы. Так как просьбы Кимвра именно таковы, то он и оказал большее влияние, нежели бы мог оказать, ходатайствуя за кого бы то ни было другого.

3. Диплом еще не выдан, так как удивительна подлость у некоторых, склонных огорчиться тем, что снисхождение оказывается тебе, которого они зовут трубой гражданской войны, и они говорят многое так, словно они не радуются, что эта война произошла. Поэтому я счел нужным действовать более скрытно и ни в каком случае не разглашать, что насчет тебя уже закончено. Но это произойдет в ближайшее время, и я не сомневаюсь, что когда ты будешь читать это письмо, дело уже будет завершено. Панса, человек с весом и надежный, не только подтвердил мне это, но и взялся отправить диплом без малейшей задержки. Я все-таки признал нужным подробно написать тебе об этом, ибо речи твоей Эппулеи, слезы Ампии показывали, что ты менее стоек, нежели о том говорит твое письмо; к тому же они полагали, что так как их с тобой нет, ты будешь гораздо более удручен заботами. Поэтому я счел очень нужным, для облегчения твоей тоски и боли, изложить тебе подробно как верное то, что верно.

4. Ты знаешь, что я раньше обычно писал тебе более для того, чтобы утешить стойкого и мудрого мужа, нежели чтобы подать тебе несомненную надежду на восстановление, кроме той, на какую, по моему мнению, надо рассчитывать со стороны самого государства, когда этот пыл будет потушен. Вспомни свои письма ко мне, в которых ты всегда проявлял и величие духа, и постоянство, и готовность перенести всяческие испытания. Я не удивлялся этому, памятуя, что ты смолоду участвовал в государственных делах и занимал должности как раз в годы испытаний, угрожавших общему опасению и достоянию, и что ты вступил в эту войну, чтобы быть не только счастливым как победитель, но и мудрым как побежденный, если бы так случилось.

5. Наконец, раз ты посвящаешь свои занятия увековечению деяний храбрых мужей, ты должен иметь в виду, что тебе не следует допускать ничего, в чем бы ты не проявил своего полного сходства с теми, кого ты прославляешь. Но это рассуждение соответствовало бы скорее тем обстоятельствам, которых ты уже избежал. Теперь же готовься только к тому, чтобы вместе с нами переносить настоящее; если бы я нашел какое-либо лекарство от него, то передал бы его и тебе. Но есть одно прибежище — учения и литература, — которым мы всегда пользовались; при счастливых обстоятельствах они, казалось, только доставляют удовольствие; теперь же в них и спасение. Но, чтобы вернуться к тому, с чего я начал: не вздумай сомневаться в том, что всё, относящееся к твоему спасению и возвращению, закончено.

 

CCCCXC. Квинту Лигарию

[Fam., VI, 14]

Рим, 24 сентября 46 г.

Цицерон Лигарию.

1. Знай — весь труд, все усилия, заботу, рвение я трачу ради твоего спасения; ведь я всегда глубоко любил тебя, а исключительная преданность и братская любовь твоих братьев, к которым я почувствовал такое же необычайное расположение, как и к тебе, не позволяют мне упускать хотя бы одну возможность или случай для исполнения своего долга перед тобой и проявления усердия. Но я предпочитаю, чтобы о том, что я для тебя делаю и что сделал, ты узнал из их письма, а не из моего; на что я надеюсь или в чем я уверен и что считаю несомненным в деле твоего спасения, — это я хочу сам объяснить тебе. Ведь если кто-нибудь боязлив в больших и опасных делах и всегда более опасается дурного исхода их, нежели надеется на счастливый, то это я, и если это порок, то я, признаюсь, не лишен его.

2. Однако когда я, каков бы я ни был, за четыре дня до календ первого дополнительного месяца, по просьбе твоих братьев, пришел рано утром к Цезарю и перенес всю оскорбительность и тягость доступа и встречи с ним, в то время как твои братья и близкие лежали у его ног, а я говорил то, чего требовало твое дело, чего требовало твое положение, то не только из слов Цезаря, которые были вполне мягкими и благожелательными, но и по его глазам и лицу, по многим другим признакам, которые мне было легче заметить, нежели описать, я пришел к заключению, что в твоем спасении не может быть сомнений.

3. Потому старайся сохранять величие и силу духа, и если ты мудро переносил самые тревожные обстоятельства, то более спокойные переноси радостно. Я же буду защищать твое дело, как самое трудное, и с величайшей охотой, как я поступал и ранее, молить за тебя не одного только Цезаря, но и всех его друзей, которые, как я узнал, лучшие друзья мне. Будь здоров.

 

CCCCXCI. Авлу Лицинию Цецине, в провинцию Сицилию

[Fam., VI, 6]

Рим, конец сентября 46 г.

Марк Цицерон шлет привет Авлу Цецине.

1. Опасаюсь, как бы ты не нашел, что я не исполняю долга по отношению к тебе, в чем, ввиду нашего союза, основанного и на многочисленных услугах и на одинаковых занятиях, не должно быть недостатка. Все-таки опасаюсь, как бы ты не потребовал от меня выполнения долга насчет писем, которые я послал бы тебе уже давно и посылал бы часто, если бы не предпочел, с каждым днем все с лучшими надеждами, чтобы содержанием моего письма было поздравление, а не поддержание твоего духа. Теперь же надеюсь вскоре тебя поздравить; вот почему откладываю такое содержание письма до другого случая.

2. В этом письме, хотя ты, как я слышал и надеюсь, менее всего слаб духом, нахожу нужным еще и еще поддержать тебя своим авторитетом, правда, не самого мудрого человека, но твоего лучшего друга, — и не такими словами, чтобы утешить тебя, точно ты поражен и уже утратил всякую надежду на опасение, но как человека, в чьей невредимости я сомневаюсь не больше, нежели ты, помнится, сомневался в моей. Ведь после того как те, кто находил, что государство не может пасть, пока стою я, изгнали меня из государства, я, помнится, слыхал от многих гостей, приезжающих ко мне из Азии, где ты находился, что ты с уверенностью говоришь о моем славном и скором возвращении.

3. Если некоторые основы учения этрусков, которые ты перенял у своего отца, знатнейшего и прекрасного мужа, тебя не обманули, то и меня не обманет мое предвидение, приобретенное мной как из памятников и наставлений мудрейших мужей и, как ты знаешь, благодаря многочисленным занятиям наукой, так и на основании большого опыта по управлению государством и больших перемен нашего времени.

4. На это предвидение я полагаюсь тем более, что оно меня ни разу и ни в чем не обмануло при этих столь неясных и столь запутанных обстоятельствах. Я сказал бы то, что предсказал бы ранее, если бы не опасался, что покажется, будто я сочиняю на основании исхода событий. Все же есть очень много свидетелей тому, что я вначале предостерегал Помпея от союза с Цезарем, а впоследствии от разрыва с ним: я видел, что союз ослабляет силы сената, разрыв влечет за собой гражданскую войну; к тому же я поддерживал самые дружеские отношения с Цезарем, Помпея ценил очень высоко; но мой совет был и верен Помпею, и спасителен для того и другого.

5. О том, что еще я предвидел, умалчиваю; ведь я не хочу, чтобы этот, оказавший мне величайшую услугу, подумал, что я дал Помпею такие советы, что если бы тот последовал им, то этот хотя и был бы славен в тоге и первенствовал бы, все же не имел бы столь большой власти, какую имеет теперь. Я высказал мнение, что следует отправиться в Испанию; если бы тот сделал так, вообще не было бы никакой гражданской войны. Что касается суждения об отсутствующем, то я бился не столько за то, чтобы было дозволено, сколько за то, чтобы оно состоялось, раз постановил народ, когда за это боролся сам консул. Повод для войны возник. Каких только советов или сетований не использовал я, предпочитая даже самый несправедливый мир самой оправданной войне?

6. Мой авторитет был побежден не столько Помпеем (ведь он поддавался), сколько теми, кто, будучи уверен в водительстве Помпея, считал, что победа в этой войне будет чрезвычайно благоприятна и для их личных дел и для алчности. Война была предпринята, в то время как я бездействовал; перенесена за пределы Италии, в то время как я оставался, доколе мог. Но совестливость у меня была сильнее, чем страх: я не решился оставить Помпея без помощи, когда дело шло о его спасении, раз он в свое время не оставил меня. И вот, побежденный сознанием долга, или мнением честных, или совестливостью, я, подобно сказочному Амфиараю, вполне сознательно отправился

на явную погибель.

В этой войне не произошло ни одного несчастья, которого бы я не предсказал.

7. Итак, раз и я, подобно тому как обычно поступают авгуры и астрологи, как государственный авгур, на основании своих предшествовавших предсказаний, утвердил в твоих глазах авторитет своего птицегадания и предвидения, мое предсказание должно будет внушить доверие. Не по полету пернатых, не по пению вещей птицы слева, как принято в нашей науке, и не на основании жадного шумного клева кур предсказываю я тебе; у меня есть другие признаки, которые я наблюдаю; хотя они и не надежнее упомянутых, но менее темны или обманчивы.

8. Признаки, позволяющие мне предвидеть, я подмечаю двояким путем: об одних я заключаю, наблюдая самого Цезаря; о других — на основании особенностей положения в государстве. В Цезаре — следующее: мягкость и снисходительность, которые изображаются в твоей прекрасной книге «Сетований». К тому же он чрезвычайно восхищается выдающимися умами, как твой. Кроме того, он уступает желаниям многих, справедливым и внушенным горячей привязанностью, не пустым или не честолюбивым; в этом на него будет сильно влиять единодушная Этрурия.

9. Но почему это принесло мало пользы до сего времени? Потому что он полагает, что не сможет выдерживать просьбы многих лиц, если уступит тебе, на которого он, по-видимому, может гневаться с большим основанием. «Какая же надежда, — скажешь ты, — на разгневанного?». Он понимает, что будет черпать похвалы себе из того же источника, из которого его слегка обрызгали. Наконец, это чрезвычайно проницательный и много предвидящий человек. Он понимает, что тебя, безусловно самого знатного из всех в отнюдь не маловажной части Италии, а по уму или по влиянию, или по славе, какой ты пользуешься в римском народе, равному любому из виднейших людей твоего возраста во всем государстве, дольше невозможно отстранять от государственных дел. Он не захочет, чтобы это благодеяние когда-либо приписали обстоятельствам, а не лично ему.

10. О Цезаре я сказал. Теперь скажу об особенностях времени и положения вещей. Нет человека, столь враждебного тому делу, за которое взялся Помпей, будучи в большей степени воодушевлен, нежели подготовлен, который осмелился бы назвать нас дурными гражданами или бесчестными людьми. В этом я склонен удивляться трезвым взглядам, справедливости и мудрости Цезаря; о Помпее он всегда отзывался с глубоким уважением. «Но по отношению к нему самому он во многом проявил жестокость». Но это — последствия войны и победы, а не действий Цезаря. А как он приблизил к себе нас! Кассия он сделал своим легатом, Брута поставил во главе Галлии, Сульпиция — во главе Греции; Марцелла, на которого он особенно гневался, он возвратил с величайшим почетом для него.

11. Итак, к чему это клонится? Ни обстоятельства, ни положение в государстве не потерпят этого; ни остающийся, ни измененный государственный строй не допустит, чтобы, во-первых, в одинаковом деле не были для всех одни и те же условия и судьба; во-вторых, чтобы честные мужи и добрые граждане, не заклейменные никаким позором, не возвратились в государство, в которое возвратилось столько осужденных за неслыханные преступления.

12. Вот тебе мое птицегадание. Будь у меня малейшее сомнение, я не предпочел бы его утешению, которым я легко поддержал бы стойкого мужа: если бы ты взялся за оружие в защиту государства (ведь ты так тогда считал), будучи уверен в победе, то ты не заслуживал бы особых похвал; но если при неуверенности в конечном исходе войны ты допускал возможность нашего поражения, то ты не должен был быть вполне готовым к счастливому обороту дела и совершенно быть не в силах переносить дурной.

Я также обсудил бы, каким утешением для тебя должно быть сознание правоты своего поступка и каким удовольствием в твоем несчастье — занятия литературой. Я упомянул бы о тяжелейших злоключениях, постигших не только людей древности, но и людей недавнего времени, твоих начальников или спутников; я назвал бы многих славных чужеземных мужей; ведь воспоминание об этом как бы общем законе человеческого существования облегчает страдание.

13. Я представил бы также, как мы здесь живем, в каком смятении и путанице, охвативших всё. Ведь потеря погибшего государства должна вызывать меньшую тоску, нежели потеря счастливого. Но в рассуждениях этого рода нет надобности. Вскоре, как я надеюсь или, лучше, как предвижу, я встречу тебя невредимым. Между тем я уже давно не только обещал, но и посвятил все свое рвение, услуги, усилия и труд тебе, в твое отсутствие, и присутствующему здесь твоему сыну, самому стойкому и самому лучшему, твоему подобию и духом и телом; теперь я делаю это тем более, что Цезарь чрезвычайно дружелюбно и с каждым днем все сильнее приближает меня к себе, а его близкие относятся ко мне так, как ни к кому. Какое бы влияние у него я ни приобрел, либо благодаря своему авторитету, либо его милости, я приобрету его для тебя. Ты же старайся поддержать себя как стойкостью духа, так и наилучшей надеждой.

 

CCCCXCII. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., IV, 4]

Рим, конец сентября 46 г.

Марк Цицерон шлет привет Сервию Сульпицию.

1. Принимаю твое оправдание, которым ты воспользовался, — почему ты часто посылал мне письма, повторяющие одно другое; но принимаю в той части, в какой, как ты пишешь, либо по небрежности, либо по бесчестности тех, кто берет письма, происходит так, что они мне не доставляются. Той же части оправдания, в которой ты пишешь, что ввиду «бедности языка» — так именно ты и называешь это — ты чаще посылаешь письма в одних и тех же выражениях, и не принимаю и не одобряю. И сам я, который, как ты в шутку говоришь (ведь я так принимаю), обладаю «богатством языка», признаю, что я не очень беден словами (притворяться ведь нет необходимости); тем не менее, и не притворяясь в этом, легко уступаю точности и изяществу написанного тобой.

2. Твое решение, руководясь которым, ты, как ты пишешь, не отверг этих обязанностей в Ахайе, я всегда одобрял и гораздо больше одобрил, прочитав твое последнее письмо; ведь все причины, которые ты упоминаешь, — законнейшие и вполне достойны и твоего авторитета и благоразумия. В том же, что обстоятельства, по твоему мнению, сложились иначе, чем ты рассчитывал, — в этом я с тобой никак не согласен. Ведь расстройство и беспорядок во всем таковы, всё так нарушено, поражено и повержено отвратительнейшей войной, что то место, где всякий находится, — да и всякий сам себе, — кажется самым несчастным; поэтому и ты раскаиваешься в своем решении, и мы, находящиеся дома, кажемся тебе счастливыми; напротив, ты кажешься нам, правда, не свободным от огорчений, но счастливым в сравнении с нами. При этом твое положение лучше, чем наше, именно тем, что ты осмеливаешься писать, что болит, а мы безопасно не можем даже этого, и это не по вине победителя, умереннее которого нет никого, но самой победы, которая в гражданских войнах всегда неумеренна.

3. Одним я превзошел тебя: о спасении твоего коллеги Марцелла я узнал немного раньше, чем ты; также, клянусь, тем, что я увидел, каким образом это делается. Согласись считать так: после этих несчастий, то есть после того, как о государственном праве стали решать оружием, ничего другого не было сделано с достоинством. Ведь и сам Цезарь, осудив свирепость Марцелла (так именно он это и называл) и с величайшим почетом похвалив и твою справедливость и благоразумие, внезапно, вопреки ожиданию, сказал, что он «не откажет сенату в его просьбе насчет Марцелла даже несмотря на предзнаменование». Ведь сенат поступил так: после того как Луций Писон упомянул о Марцелле и Гай Марцелл бросился Цезарю в ноги, он во всем составе встал и, умоляя, обступил Цезаря. Не спрашивай: этот день показался мне таким прекрасным, что я, казалось мне, видел как бы образ оживающего государства.

4. Поэтому, после того как все, спрошенные до меня, высказали Цезарю благодарность, кроме Волкация — последний сказал, что он, если бы он был на этом месте, не поступил бы так, — я, будучи спрошен, переменил свое решение: ведь я решил, клянусь, не по лености, но от тоски по прежнему достоинству, постоянно молчать. Это мое решение было сломлено и великодушием Цезаря и верностью долгу со стороны сената. Поэтому я высказал в длинной речи благодарность Цезарю, и я боюсь, как бы я также в отношении прочего не лишил себя почетного покоя, что было единственным утешением в несчастьях. Тем не менее, так как мне удалось не оскорбить того, кто, быть может, полагает, что я не считаю этого государством, раз я постоянно молчу, я буду делать это умеренно и даже в узких пределах меры, чтобы и повиноваться его воле и служить своим занятиям. Хотя меня с раннего возраста восхищала всякая наука и благородное учение, но это рвение усиливается с каждым днем, уверен я, и вследствие возраста, склонного к благоразумию, и вследствие этих злосчастных обстоятельств, так что ничто другое не может избавить меня от огорчений.

5. Из твоего письма я понимаю, что от этого рвения тебя отвлекают дела; все-таки тебе теперь несколько помогут ночи. Твой или, лучше, наш Сервий относится ко мне с глубочайшим уважением. Меня восхищают как его честность во всем и высшая доблесть, так и занятия и ученость. Он часто беседует со мной о твоем дальнейшем пребывании или отъезде. До сего времени придерживаюсь мнения, что нам следует делать только то, чего, как кажется, более всего хочет Цезарь. Обстоятельства таковы, что тебе, если ты будешь в Риме, ничто не сможет доставить удовольствие, кроме твоих; что же касается остального, то нет ничего лучшего, чем он, а прочие и прочее — такого рода, что предпочтешь об этом слышать, но не видеть, если уж неизбежно одно или другое. Этот мой совет менее всего приятен мне, жаждущему видеть тебя, но я забочусь о тебе. Будь здоров.

 

CCCCXCIII. От Марка Клавдия Марцелла Цицерону, в Рим

[Fam., IV, 11]

Митилена, середина октября 46 г.

Марк Марцелл шлет привет Марку Цицерону.

1. Ты можешь считать, что твой авторитет всегда был для меня наибольшим и вообще во всем и особенно в этом деле. Когда брат Гай Марцелл, глубоко любящий меня, не только давал мне советы, но даже умолял и заклинал меня, он мог меня убедить не ранее, чем твое письмо заставило меня воспользоваться именно вашим советом. Как совершено это дело, — мне поясняют ваши письма. Хотя твое поздравление и чрезвычайно радует меня, так как оно исходит от наилучшего отношения, однако мне гораздо — приятнее и более лестно, что я, при чрезвычайно малом числе друзей и близких и родственников, которые бы искренне способствовали моему избавлению, узнал, что ты мой величайший доброжелатель и что ты доказал мне свое исключительное расположение.

2. Остальное таково, что я без него, применительно ко времени, обходился легко и равнодушно. Однако утверждаю следующее: без расположения таких мужей и друзей никто не мог бы жить ни среди превратностей судьбы, ни при счастливых обстоятельствах; итак, с этим я себя поздравляю. Но чтобы ты понимал, что ты оказал услугу человеку, являющемуся твоим лучшим другом, — это я покажу тебе на деле.

 

CCCCXCIV. Луцию Папирию Пету, в Неаполь

[Fam., IX, 15]

Рим, середина октября 46 г.

Цицерон Пету привет.

1. Отвечу на два твои письма: на одно, которое я получил от Зета четыре дня назад; на другое, которое доставил письмоносец Филерот. Из твоего первого письма я понял, что тебе очень приятно мое беспокойство о твоем здоровье, усмотренное тобой, к моей радости; но, поверь мне, на основании письма ты не мог усмотреть его так, как есть на самом деле. Ведь хотя я и вижу, что я уважаем и любим достаточно многими — ведь иначе я не могу сказать, — но ты мне приятнее, чем все они; ведь то, что ты меня любишь, что ты делаешь это и уже давно и постоянно, — правда, великое и, пожалуй, величайшее дело, но общее у тебя со всеми; но то, что ты сам так заслуживаешь любви и так любезен и так приятен во всех отношениях, — это собственно твое.

2. К этому присоединяются не аттические, но еще более остроумные, нежели у аттических писателей, старые римские и городские остроты. Меня же — пожалуй, думай, что угодно, — удивительно увлекают шутки и сильнее всего отечественные, особенно когда я вижу, что они были забыты в Лации — сначала тогда, когда в наш город была влита иноземщина, а теперь даже носящие штаны и заальпийские народы, так что не видно и следа былого остроумия. Поэтому, когда я вижу тебя, мне кажется, будто я вижу всех Граниев, всех Луцилиев, сказать правду — также Крассов и Лелиев: пусть умру я, если, помимо тебя, знаю еще кого-нибудь, у кого я мог бы подметить подобие древней и родной веселости. Раз к этому остроумию присоединяется такая любовь ко мне, ты удивляешься, что я был так убит столь сильным расстройством твоего здоровья?

3. Но во втором письме ты оправдываешься, говоря, что ты был не противником моей неаполитанской покупки, но сторонником умеренности; — любезно, и я иначе этого и не принял. Однако я понял то же, что понимаю благодаря этому письму, — ты (как и я полагал) не признал дозволенным для меня оставить эти дела, правда, не совсем, но в значительной части. Ты мне говоришь о Катуле и о тех временах. Что похожего? Даже я сам согласился бы тогда дольше не участвовать в охране государства: ведь я сидел на корме и держал кормило; теперь же едва есть место в трюме.

4. Или ты считаешь, что будет выходить меньше постановлений сената, если я буду находиться в Неаполе? Когда я в Риме и постоянно на форуме, постановления сената пишутся у твоего поклонника, моего близкого; когда приходит на ум, то упоминают о моем присутствии при записи, и я узнаю, что постановление сената, которое, как говорят, вынесено по моему предложению, доставлено в Армению и Сирию раньше, чем вообще было сделано какое-либо упоминание об этом. Однако я не хотел бы, чтобы ты считал, будто я говорю это в шутку: знай — от царей далеких окраин мне уже доставлены письма, в которых они благодарят меня за то, что я в высказанном мною мнении назвал их царями, а я не знал не только того, что они названы царями, но даже того, что они вообще родились.

5. Так что же? Все-таки, пока этот наш префект нравов будет здесь, я буду повиноваться твоему авторитету; когда же он уедет, соберусь на твои грибы. Если у меня будет дом, то я на десять дней растяну траты одного дня, установленные законом о расходах. Если же я не найду того, что мне нравится, то я решил поселиться у тебя; ведь я знаю, что я не могу сделать ничего более приятного тебе. На дом Суллы я уже терял надежду, как я недавно написал тебе; но я все-таки не отбросил ее. Пожалуйста, осмотри его вместе с мастерами, как ты пишешь; если в стенах или в кровле нет никакого изъяна, то прочее я одобрю.

 

CCCCXCV. Публию Сульпицию Руфу, в провинцию Иллирик

[Fam., XIII, 77]

Рим, осень 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет императору Публию Сульпицию.

1. Хотя в настоящее время я и не особенно часто бываю в сенате, все-таки, как только я прочитал твое письмо, я не нашел возможным, не нарушая прав нашей старой дружбы и многочисленных взаимных услуг, не поддерживать оказания почестей тебе. Поэтому я присутствовал и охотно голосовал за моление в твою честь и впредь ни при каких обстоятельствах не откажусь поддержать твое дело или доброе имя, или достоинство. А для того, чтобы твои родственники знали, что я так отношусь к тебе, пожалуйста, сообщи им письмом, чтобы они, не колеблясь, в силу своего права, уведомляли меня, если тебе что-нибудь нужно.

2. Настоятельно препоручаю тебе Марка Болана, честного и храброго мужа, украшенного всеми качествами, и моего старого друга. Ты сделаешь для меня очень приятное, если постараешься, чтобы он понял, что эта рекомендация оказала ему большую помощь, а в нем самом ты оценишь прекрасного и благороднейшего мужа. Обещаю тебе, что ты получишь большое удовольствие от его дружбы.

3. Кроме того, во имя нашей дружбы и во имя твоей постоянной преданности мне, прошу тебя настоятельнее обычного потрудиться также в следующем деле: раб мой Дионисий, смотревший за моей библиотекой, стоящей больших денег, украв много книг и считая, что это не пройдет ему безнаказанно, сбежал. Он находится в твоей провинции. Его видели в Нароне и мой близкий Марк Болан и многие другие; но так как он говорил, что он отпущен мной на свободу, они поверили ему. Если ты позаботишься о возвращении его мне, не могу выразить, как мне это будет приятно: дело само по себе малое, но огорчение мое велико. Где он и что можно сделать, тебе сообщит Болан. Если я при твоем посредстве возвращу себе этого человека, то я буду считать, что получил от тебя величайшую услугу.

 

CCCCXCVI. Луцию Папирию Пету, в Неаполь

[Fam., IX, 21]

Рим, октябрь 46 г.

Цицерон Пету привет.

1. В самом деле так? Тебе кажется, что ты безумствуешь, подражая, как ты пишешь, молниям моих слов? Ты безумствовал бы в том случае, если бы не мог достигнуть этого; но раз ты даже превосходишь меня, то тебе следует посмеяться скорее надо мной, нежели над собой. Поэтому у тебя нет никакой надобности заимствовать у Трабеи; скорее это моя ошибка. Однако кем кажусь я тебе в своих письмах? Неужели я говорю с тобой простонародным языком? Не всегда ведь одним и тем же образом, и, право, что сходного между письмом и речью в суде или на народной сходке? Более того, даже судебные дела я обычно не веду все по одному способу. Частные дела и притом легкие я излагаю более просто; дела о гражданских правах или о добром имени, разумеется, — более красно; письма же я обычно тку из обыденных слов.

2. Но как это тебе пришло на ум, мой Пет, утверждать, что все Папирии всегда были только плебеями? Ведь были патриции младших родов, первым из которых был Луций Папирий Мугиллан, бывший цензором вместе с Луцием Семпронием Атратином, после того как он ранее вместе с ним же был консулом через 312 лет после основания Рима. Но тогда вы именовались Паписиями. После него тринадцать занимало курульное кресло до Луция Папирия Красса, который первый перестал носить имя Паписия. Он был назначен диктатором (одновременно начальником конницы был Луций Папирий Курсор) через 415 лет после основания Рима, а четыре года спустя избран консулом вместе с Гаем Дуилием. Следующим после него был Курсор, человек, удостоенный больших почестей; затем бывший эдил Луций Массон; затем многочисленные Массоны. Думаю, что изображения всех этих патрициев у тебя имеются.

3. Затем следуют Карбоны и Турды; эти были плебеями; ими ты, полагаю я, можешь пренебречь. Ведь кроме того Гая Карбона, которого убил Дамасипп, никто из племени Карбонов не был гражданином. Мы знали Гнея Карбона и его брата, шутника. Что бесчестнее их? Об этом моем друге, сыне Рубрии, я ничего не говорю. У него было трое братьев: Гай, Гней, Марк Карбоны. Марк, по обвинению со стороны Публия Флакка, был осужден за большие хищения в связи с Сицилией. Гай, будучи обвинен Луцием Крассом, говорят, принял кантариды; он был мятежным народным трибуном и, как считали, применил насилие к Публию Африканскому. Но что касается того, который был казнен нашим Помпеем в Лилибее, то никто не был бесчестнее, по моему мнению. Далее, его отец, обвиненный Марком Антонием, как считают, оправдался при помощи сапожных чернил. Поэтому мое мнение — что тебе следует обратиться к патрициям. Какими несносными были плебеи, ты видишь.

 

CCCCXCVII. Марку Марию

[Fam., VII, 4]

Кумская усадьба, 16 ноября 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Марку Марию. Я приехал в кумскую усадьбу за восемь дней до календ вместе с твоим или, лучше, нашим Либоном. Думаю тотчас же в помпейскую, но предварительно сообщу тебе. Я и всегда желаю тебе здравствовать и, во всяком случае, — пока я здесь. Ведь ты видишь, через сколько времени мы будем вместе. Поэтому, если у тебя что-нибудь назначено с подагрой, постарайся отложить на другой день. Итак, береги здоровье и жди меня в течение ближайших двух или трех дней.

 

CCCCXCVIII. Луцию Папирию Пету, в Неаполь

[Fam., IX, 23]

Кумская усадьба, 17 ноября 46 г.

Цицерон Папирию Пету.

Я приехал вчера в кумскую усадьбу; завтра, быть может, — к тебе; но когда буду знать наверное, заблаговременно извещу тебя. Впрочем, Марк Цепарий, когда он встретился со мной в курином лесу и я спросил его, как ты поживаешь, сказал, что ты в постели, так как болеешь ногами. Разумеется, я был огорчен, как мне и следовало; все-таки я решил приехать к тебе, чтобы и повидать тебя, и навестить, и даже пообедать. Я ведь не думаю, что у тебя и повар болеет суставами. Итак, жди гостя, не только наименее прожорливого, но и врага дорогих обедов.

 

CCCCXCIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 1]

Арпинская усадьба, 23 ноября 46 г.

1. Я нацарапал это письмецо на одиннадцатый день после своего отъезда от тебя, оставляя на рассвете усадьбу, и в этот день думал быть в анагнийской, а на следующий в тускульской — там один день. Следовательно, за четыре дня до календ, как условлено. О, если б я мог побежать в объятия своей Туллии, на поцелуй Аттики! Именно об этом ты и напиши мне, прошу тебя, — чтобы я знал, пока я нахожусь в тускульской усадьбе, что она болтает; а если она в деревне, то что она пишет тебе; ей же между тем передай привет или в письме, или сам, как и Пилии. И хотя мы вскоре и встретимся, все же напишешь мне, если будет о чем.

2. Когда я складывал это письмо, ко мне ночью прибыл письмоносец с твоим письмом. Прочитав его, я, разумеется, очень. огорчился из-за легкого приступа лихорадки у Аттики. Остальное, чего я ожидал, я все узнал из твоего письма. Но ты пишешь, что «огонек по утрам — это свойственно старости»; более свойственна старости слабость памяти. Ведь за три дня до календ я назначил Аксию, тебе — за два, Квинту — в день своего приезда, то есть за четыре дня до календ. Итак, имей в виду вот это, нового ничего. Так какая надобность была в письме? Какая, когда мы вместе и болтаем, что бы ни пришло на ум? Болтовня, конечно, кое-что представляет собой; хотя в ней и ничего не скрывается, она, именно благодаря собеседованию, приятна.

 

D. Луцию Папирию Пету, в Неаполь

[Fam., IX, 26]

Рим, ноябрь (?) 46 г.

Цицерон шлет привет Пету.

1. Я лег в девятом часу и вот царапаю на табличках черновик этого письма к тебе. Ты скажешь: где? У Волумния Евтрапела, и выше меня Аттик, ниже Веррий, твои близкие. Ты удивляешься тому, что наше рабство так развеселилось? Что же делать мне? Прошу совета у тебя, слушающего философа. Быть мне в тревоге, терзаться? Чего я достигну? Затем, до какого предела? «Живи, — говоришь ты, — литературными занятиями». Полагаешь ли ты, что я делаю что-либо другое? Или мог бы я жить, если бы не жил своими занятиями? Но в этом отношении существует если не пресыщение, то некоторая мера. Всякий раз, когда я отхожу от них, я — хотя для меня обед и менее всего важен (ты предложил это философу Диону как одну задачу) — все-таки не нахожу, что именно мне сделать, прежде чем отправиться спать.

2. Слушай остальное. Ниже Евтрапела легла Киферида. «Следовательно, на том пиру, — скажешь ты, — был тот Цицерон,

Перед кем склонялись греки и чей взгляд они ловили 2490 ».

Клянусь, я не предполагал, что она будет присутствовать. Однако даже сократик Аристипп не покраснел, когда ему заметили, что он обладает Лаидой. «Обладаю я, — сказал он, — не Лаида мной». По-гречески это лучше; если захочешь, переведешь. Но меня, даже когда я был молодым человеком, ничто из этого никогда не волновало; не теперь же, когда я старик. Пир доставляет мне удовольствие; там я говорю то, что падает на почву, как говорится, и превращаю вздохи в сильнейший смех.

3. Или лучше поступаешь ты, который высмеял даже философа? Когда он сказал: «Не спросит ли кто-нибудь о чем-нибудь?», ты сказал, что ты с утра спрашиваешь об обеде. Он, дуралей, считал, что ты спросишь, существует ли одно небо или бесчисленное множество небес. Что тебе до этого? — «Но, клянусь, что тебе в обеде, особенно там?».

4. Так вот и живешь: каждый день читаешь или пишешь что-нибудь; затем, чтобы не отказать друзьям во внимании, мы едим вместе — не только не противозаконно, если теперь существует какой-либо закон, но даже в пределах закона и притом в значительной мере. Поэтому у тебя нет оснований пугаться моего приезда: ты примешь гостя — не любителя пищи, любителя шутки.

 

DI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 6, §§ 1—2]

Тускульская усадьба, дополнительный месяц 46 г.

1. Что касается Целия, пожалуйста, позаботься, чтобы не было какой-либо недостачи золота. Я не сведущ в этом, но при обмене, во всяком случае, убыток достаточно большой. Если к этому присоединяется золото, ... но что я говорю? Ты позаботишься. Ты обладаешь красноречием Гегесия, которое Варрон хвалит.

2. Перехожу к Тиранниону. Что ты? Действительно было это, без меня? А сколько раз я, будучи свободен, все-таки не хотел без тебя! Так каким образом ты это загладишь? Одним, разумеется, — если ты пришлешь мне книгу. Еще и еще прошу сделать это; впрочем, сама книга доставит мне не большее удовольствие, нежели то, какое мне доставило твое восхищение. Ведь я люблю всякого любознательного и радуюсь, что ты так сильно восхищен этой столь тонкой теорией. Впрочем, все твое в этом роде. Ведь ты хочешь знать; одно это питает дух. Но, прошу тебя, что из этой острой и строгой теории относится к цели?

Однако рассуждение длинно, а ты, быть может, занят каким-либо моим делом. А за то жаркое солнце, которым ты пользовался на моем лужке, я потребую от тебя яркого солнца и умащения. Но возвращаюсь к первому: пришли книгу, если любишь меня; она твоя, конечно, раз она прислана тебе.

 

DII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 6, §§ 3—4]

Тускульская усадьба, дополнительный месяц 46 г.

3. Неужто мало дела у тебя, Хремет,

так что ты даже «Оратора» читаешь? Хвала доблести! Мне приятно и будет приятнее, если ты не только в принадлежащих тебе книгах, но и в чужих заменишь при посредстве своих переписчиков «Эвполида» «Аристофаном».

4. Однако Цезарь, мне показалось, смеется над тем твоим «прошу», которое было и устаревшим и изысканным. Затем он велел тебе не тревожиться, так что, по крайней мере, у меня рассеял сомнения. Я огорчен, что Аттика так долго; но раз у нее уже нет озноба, то положение, надеюсь, таково, какого мы хотим.

 

DIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 7]

Тускульская усадьба, дополнительный месяц 46 г.

1. Все, чего ты хочешь, я написал на табличках и дал их Эроту; вкратце, но даже больше, чем ты спрашиваешь, на них — о Цицероне, о первоначальном намерении которого ты мне сообщил. Я говорил с ним самым дружеским образом; пожалуйста, расспроси об этом его самого, если только это будет удобно тебе. Но зачем я откладываю? Я рассказал, что это ты сообщил мне, и чего он хочет, и чего ему недостает; что хочет он в Испанию, недостает ему щедрости. Что касается щедрости, то я сказал, что дам ему столько, сколько Публилий, сколько фламин Лентул сыну. Что касается Испании, то я привел два довода: во-первых, тот же, что и тебе, — что я опасаюсь порицания. «Разве не достаточно, что мы оставили эту воюющую сторону. Еще и за противную?». Во-вторых, он будет удручен, если брат превзойдет его в отношении близости и всяческого расположения. Я предпочел бы, чтобы он пользовался моей щедростью больше, чем своей свободой. Я все-таки позволил; ведь я понял, что ты не особенно против этого. Еще и еще подумаю и прошу тебя сделать то же. Дело важное: остаться — просто, то — нечто обоюдоострое. Но увидим.

2. Насчет Бальба я и написал и на табличках и так думаю: как только он возвратится. Но если он проявит медлительность, то я все-таки три дня, и — забыл упомянуть об этом — Долабелла также со мной.

 

DIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 8]

Тускульская усадьба, дополнительный месяц 46 г.

1. Что касается Цицерона, то многим дело нравится. Есть подходящий спутник. Но раньше мне следует позаботиться о первом взносе; ведь срок наступает, а он мчится. Напиши, прошу, что Целер сообщает о решении Цезаря насчет кандидатов: думает ли он отправиться на Поле укропа или на Марсово? Я бы очень хотел знать, неужели мне необходимо быть в Риме во время комиций. Ведь мне следует выполнить свой долг перед Пилией и обязательно перед Аттикой.

 

DV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 11]

Тускульская усадьба, дополнительный месяц 46 г.

1. Дурно насчет Сея! Но все человеческое следует считать выносимым. Ведь что представляем собой мы сами или как долго нам предстоит заботиться об этом? Обратим внимание на то, что важнее для нас, хотя и не намного: что нам делать насчет сената? И — чтобы не пропустить чего-нибудь — Цезонин прислал мне письмо: Постумия, жена Сульпиция, посетила его дома. Что касается дочери Помпея Великого, то я ответил тебе, что совсем не думаю в настоящее время. Полагаю, что ты знаешь другую, о которой пишешь; я не видел ничего более скверного. Но я приезжаю. Итак, при встрече.

Запечатав письмо, я получил твое. Рад слышать о веселости Аттики; недомоганиям сочувствую.

 

DVI. Публию Сервилию Исаврийскому, в провинцию Азию

[Fam., XIII, 67]

Рим, 46 г.

Марк Тулий Цицерон шлет привет пропретору Публию Сервилию.

1. Из всей моей провинции Киликии, к которой, как ты знаешь, было присоединено три азиатских диоцеса, у меня ни с кем не было более дружеских отношений, нежели с Андроном, сыном Артемона, из Лаодикеи, и в этом городе я пользовался его гостеприимством, и он вполне сошелся со мной в своем образе жизни и привычках. Я стал ценить его даже гораздо выше после своего отъезда, так как я убедился на основании многого в том, что он благодарный человек и помнит обо мне. Поэтому я очень охотно повидался с ним в Риме. Ведь тебе, облагодетельствовавшему в этой провинции множество людей, хорошо известно, как много находится благодарных.

2. Я написал это с той целью, чтобы ты и понял, что я беспокоюсь не без оснований, и сам признал его достойным своего гостеприимства. Поэтому ты сделаешь для меня чрезвычайно приятное, если покажешь ему, как высоко ты ценишь меня, то есть если ты примешь его под свое покровительство и поможешь ему, в чем только будешь в состоянии, с честью и без затруднений для себя. Это будет чрезвычайно приятно мне, и я еще и еще прошу тебя так и поступить.

 

DVII. Публию Сервилию Исаврийскому, в провинцию Азию

[Fam., XIII, 69]

Рим, 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет коллеге Публию Сервилию.

1. Гай Курций Митрет, как ты знаешь, правда, вольноотпущенник моего близкого друга Постума, но он почитает и уважает меня так же, как своего патрона. Я бывал у него в Эфесе, как у себя дома, сколько бы раз я ни бывал, и произошло многое, позволившее мне оценить его расположение ко мне и верность. Поэтому, если мне или кому-нибудь из моих что-либо нужно в Азии, я обычно пишу ему и пользуюсь как его содействием и верностью, так и домом и имуществом, как своими. Пишу это тебе более подробно, чтобы ты понял, что я пишу тебе не так, как общепринято, без корыстной цели, но как пишут ради своего человека и очень близкого.

2. Итак, прошу тебя — из уважения ко мне, насколько это позволит твоя честность и насколько это будет удобно тебе, столько и сделать в его пользу в его спорном деле, которое он ведет из-за земельного участка с неким колофонцем, и в прочих делах. Впрочем, насколько я убедился в его скромности, он ни в чем не будет обременять тебя. Если, благодаря моей рекомендации и своей порядочности, он достигнет того, что ты высоко оценишь его, то он сочтет, что добился всего. Итак, еще и еще настоятельно прошу тебя принять и его под свое покровительство и в число своих. Я же буду ревностно и внимательно заботиться обо всем, чего ты, как я предвижу, захочешь и что будет иметь значение для тебя.

 

 DVIII. Публию Сервилию Исаврийскому, в провинцию Азию

[Fam., XIII, 70]

Рим, 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет коллеге Публию Сервилию.

Так как твое расположение ко мне вполне явно, то это приводит к тому, что многие хотят, чтобы я препоручил их тебе. Иногда я соглашаюсь на это без разбора, но большей частью — ради близких людей, как в настоящее время; ведь с Титом Ампием Бальбом меня связывает глубокая дружба. Его вольноотпущенника Тита Ампия Менандра, честного и скромного человека, пользующегося большим расположением своего патрона и моим, препоручаю тебе с наилучшей стороны. Ты сделаешь для меня чрезвычайно приятное, оказав ему содействие, чем только сможешь, не обременяя себя. Еще и еще настоятельно прошу тебя так и поступить.

 

DIX. Публию Сервилию Исаврийскому, в провинцию Азию

[Fam., XIII, 71]

Рим, 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет коллеге Публию Сервилию.

Мне приходится препоручать тебе многих, так как всем известна наша дружба и твое расположение ко мне. Однако, хотя я и должен желать успеха всем, кого я препоручаю, все же причина для этого не одна и та же во всех случаях. Тит Агусий был и моим спутником в то самое несчастное для меня время и участником во всех моих странствиях, переездах по морю, лишениях и опасностях и не покинул бы меня в это время, если бы я не позволил ему. Вот почему препоручаю его тебе, как одного из своих домочадцев и самых близких. Ты сделаешь для меня очень приятное, если обойдешься с ним так, чтобы он понял, что эта рекомендация принесла ему большую пользу и помощь.

 

DX. Публию Сервилию Исаврийскому, в провинцию Азию

[Fam., XIII, 72]

Рим, 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет коллеге Публию Сервилию.

1. Находясь в твоих садах, я препоручил тебе со всем вниманием, с каким мог, дела, вложения, азиатские владения моего близкого друга Цереллии, а ты, по своему обыкновению и по своей постоянной и величайшей готовности оказывать мне услуги, самым благожелательным образом взялся всё делать; надеюсь, ты помнишь об этом, так как знаю, что ты обычно помнишь. Однако управители Цереллии писали, что ты, вследствие обширности своей провинции и множества обязанностей, каждый раз нуждаешься в напоминании.

2. Итак, прошу тебя помнить, что ты щедро обещал мне всё, что допускает твоя честность. Со своей стороны полагаю, что тебе представляется большая возможность (впрочем, твое дело решать и судить об этом) оказать содействие Цереллии на основании того постановления сената, которое было принято о наследниках Гая Веннония. Это постановление сената ты и истолкуешь в соответствии со своей мудростью. Ведь я знал, что авторитет этого сословия всегда был высок в твоих глазах. Мне остается просить тебя считать, что все благодеяния, какие ты окажешь Цереллии, будут чрезвычайно приятны мне.

 

DXI. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 17]

Рим, 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Сервию Сульпицию.

1. Маний Курий, ведущий дела в Патрах, по многим и важным причинам пользуется моим расположением; ведь у меня очень давно — как только он пришел на форум — дружеские отношения с ним, а в Патрах — и несколько раз в прошлом, и совсем недавно, во время этой злосчастнейшей войны, — весь его дом был открыт для меня; в случае надобности я воспользовался бы им, как своим. Но самые сильные соединяющие меня с ним узы некоторой, как бы более священной близости заключаются в том, что он — самый близкий человек нашему Аттику, которого он уважает и почитает более, чем кого бы то ни было.

2. Если ты случайно уже узнал его, то я считаю, что то, что я делаю, я делаю с опозданием. Ведь он отличается такой добротой и почтительностью, что он, я считаю, уже сам препоручил себя тебе. Но если это и так, то настоятельно прошу тебя к тому расположению, с каким ты уже мог отнестись к нему до этого моего письма, прибавить возможно больше благодаря моей рекомендации.

3. Но если он, вследствие своей застенчивости, меньше обращался к тебе, или если ты еще недостаточно узнал его, или если он по какой-либо причине нуждается в большей рекомендации, то препоручаю его тебе так, что не мог бы никого препоручить ни с большим рвением, ни по более законным причинам. Я сделаю то, что должны делать те, кто препоручает по совести и бескорыстно. Буду ручаться тебе или, вернее, ручаюсь и отвечаю тебе за то, что Маний Курий — это человек такого нрава и такой честности и доброты, что ты, если узнаешь его, сочтешь его достойным и своей дружбы и столь заботливой рекомендации. Мне же, во всяком случае, ты сделаешь чрезвычайно приятное, если я пойму, что ты придал этому письму такой вес, на какой я надеялся, когда писал его.

 

DXII. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 18]

Рим, 46 г.

Цицерон Сервию привет.

1. Я не соглашусь, чтобы нашему Аттику, которого я видел вне себя от радости, твое письмо, обращенное к нему со всей любезностью и добротой, было более приятно, нежели мне; ведь если оно почти одинаково обрадовало каждого из нас, то я все-таки больше удивлялся тому, что ты, который, если бы тебя попросили или, во всяком случае, посоветовали, благожелательно ответил бы Аттику (в том, что так было бы, для меня не было сомнений), написал ему по собственному побуждению и в письме неожиданно выказал ему такое свое большое расположение. Что касается этого, то я не только не должен просить тебя, чтобы ты тем ревностнее делал это также ради меня (ведь ничто не может превзойти твое обещание), но я даже не должен благодарить тебя за то, что ты сделал и ради него и по собственному побуждению.

2. Но скажу одно: то, что ты сделал, очень приятно мне. Ведь такое твое суждение о человеке, исключительно любимом мной, не может не быть в высшей степени приятно мне; раз это так, необходимо быть благодарным. Но так как, ввиду нашего тесного союза, мне в своем письме к тебе дозволено даже погрешить, я сделаю и то и другое из того, чего мне не следует делать, как я заявил. Итак, к тому, что ты обещал сделать ради Аттика, прибавь, пожалуйста, столько, сколько можно дополнить в силу нашей дружбы; и, хотя я недавно и боялся благодарить тебя, теперь я открыто благодарю и хочу, чтобы ты считал, что всеми услугами, какими ты только обяжешь Аттика в его эпирских и прочих делах, ты обяжешь и меня.

 

DXIII. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 19]

Рим, 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Сервию Сульпицию.

1. С Лисоном из Патр меня соединяют давние узы гостеприимства, и я считаю нужным свято соблюдать эту связь. И по этой причине, а также по очень многим другим я не поддерживал столь близкой дружбы ни с одним человеком, связанным со мной гостеприимством, и она благодаря как его многочисленным услугам, так и ежедневному общению увеличилась настолько, что нет ничего, что было бы теснее нашей дружбы. После того как он провел год в Риме почти так, что жил у меня, мы, хотя и сильно надеялись, что ты, благодаря моему письму и рекомендации, будешь внимательнейше делать то, что ты сделал, — оберегать его имущество и достояние в его отсутствие, тем не менее, так как всё во власти одного и так как Лисон был на нашей стороне и под нашей защитой, все-таки каждый день чего-нибудь боялись. Однако и его собственная известность и рвение мое и прочих, связанных с ним узами гостеприимства, привели к тому, что Цезарь соглашается на всё, чего мы хотим, что ты поймешь из письма Цезаря к тебе.

2. Теперь же я не только не ослабляю сколько-нибудь своей рекомендации, словно я уже всего достиг, но тем настоятельнее добиваюсь от тебя, чтобы ты принял под свое покровительство и в число друзей Лисона, из-за неопределенной судьбы которого я говорил с тобой несколько нерешительно, опасаясь, как бы не произошло чего-либо такого, чему даже ты не сможешь помочь. Но, убедившись в его невредимости, прошу тебя обо всем с особенным рвением и с особенной заботой. Чтобы не перечислять всего порознь, препоручаю тебе весь его дом, в том числе его молодого сына, которого мой клиент Гай Мений Гемелл, сделавшись гражданином Патр в бедственные дни своего изгнания, усыновил на основании законов Патр, — с тем, чтобы ты защитил все его права на наследство.

3. Но главное — в том, чтобы ты принял Лисона, которого я узнал как лучшего и благодарнейшего мужа, в число своих близких. Если ты сделаешь это, то ты, не сомневаюсь, в любви к нему и впоследствии препоручая его прочим, проявишь такое же суждение и расположение, какое и я. И усиленно желаю, чтобы это произошло, и также опасаюсь, как бы он, если ему покажется, что ты сделал для него с меньшей щедростью, не подумал, что я написал небрежно, а не что ты забыл меня. Ведь как из моих ежедневных разговоров, так и из твоих писем он мог понять, как высоко ты ценишь меня.

 

DXIV. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 20]

Рим, 46 г.

Цицерон Сервию.

Я поддерживаю весьма дружеские отношения с врачом Асклапоном из Патр: мне приятно и общение с ним, и его искусство, которое я оценил при заболеваниях моих близких; при этом он понравился мне как своими знаниями, так и добросовестностью и благожелательностью. Итак, препоручаю его тебе и прошу тебя постараться, чтобы он понял, что я написал тебе о нем внимательно и что моя рекомендация принесла ему большую пользу. Это будет чрезвычайно приятно мне.

 

DXV. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 21]

Рим, 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Сервию Сульпицию.

1. Марк Эмилий Авианий, и порядочный и чрезвычайной доброты человек, заслуживающий всяческого уважения и услуг, с ранней молодости уважал и всегда почитал меня. Если бы я полагал, что он находится в Сикионе, и не слыхал, что он все еще задерживается там, где я оставил его, — в Кибире, то у меня не было бы никакой необходимости писать тебе о нем более подробно: ведь он, благодаря своему нраву и доброте, конечно, и без чьей-либо рекомендации снискал бы с твоей стороны не меньшее уважение, нежели с моей и со стороны своих прочих близких.

2. Но так как я считаю, что он отсутствует, то я настоятельнее обычного препоручаю тебе его дом, находящийся в Сикионе, и его имущество, а особенно его вольноотпущенника Гая Авиания Гаммония, которого препоручаю тебе и от его имени. Он и заслужил мое одобрение за свое чувство долга и исключительную преданность своему патрону, и оказал большие услуги лично мне, и предоставил себя в мое распоряжение в самое тяжкое для меня время так, словно это я отпустил его. Поэтому прошу тебя и поддерживать его в делах его патрона как его управителя, которого я препоручаю тебе, и любить его ради него самого, и относить к числу своих. Ты найдешь в нем совестливого и обязательного человека, достойного твоего уважения.

 

DXVI. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 22]

Рим, 46 г.

Цицерон Сервию привет.

1. Тита Манлия, ведущего дела в Феспиях, я очень люблю; ведь он и всегда почитал и глубоко уважал меня и не чужд нашим занятиям. К тому же Варрон Мурена усиленно желает ему успеха во всем. Однако он, хотя и вполне полагался на свое письмо, в котором он препоручал тебе Манлия, все-таки думал, что моя рекомендация прибавит кое-что, а меня и близкая дружба с Манлием и настояния Варрона побудили написать тебе возможно заботливее.

2. Поэтому ты сделаешь для меня чрезвычайно приятное, придав этой моей рекомендации наибольшее значение, какое ты только придавал какой-либо, то есть оказав Титу Манлию возможно большую помощь и почет, в чем только ты сможешь — честно и сообразно своему достоинству. А я, кроме того, на основании его благодарнейшего и добрейшего нрава, подтверждаю тебе, что ты получишь пользу, какую ты привык ожидать за услуги порядочным людям.

 

DXVII. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 23]

Рим, 46 г.

Цицерон Сервию привет.

1. Твой друг Луций Коссиний, принадлежащий к твоей трибе, очень близок мне: ведь нас связывает давнее знакомство, а наш Аттик еще более углубил дружеские отношения между мной и Коссинием. Поэтому меня почитает весь дом Коссиния и прежде всего его вольноотпущенник Луций Коссиний Анхиал, человек, пользующийся большим одобрением и своего патрона и близких патрона, к числу которых принадлежу я.

2. Его я и препоручаю тебе так, что, будь он моим вольноотпущенником и будь он у меня на таком же положении, на каком он у своего патрона, я не мог препоручить его с большим рвением. Поэтому ты сделаешь очень приятное мне, если примешь его в число своих друзей и, насколько это не обременит тебя, окажешь ему помощь, если она в чем-нибудь потребуется ему. Это и будет чрезвычайно приятно мне и впоследствии доставит радость тебе; ведь ты узнаешь, что это — человек в высшей степени честный, добрый и почтительный.

 

DXVIII. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 24]

Рим, 46 г.

Цицерон Сервию привет.

1. Я и ранее получал удовольствие, оказывая услугу, так как я вспоминал, как заботливо я препоручил тебе своего близкого Лисона, связанного со мной узами гостеприимства, а после того как я узнал из его письма, что он был у тебя на ложном подозрении, я чрезвычайно обрадовался, что я был столь внимателен, препоручая его. Ведь он писал мне, что моя рекомендация оказала ему очень большую помощь, так как тебе, по его словам, донесли, что он не раз говорил о тебе в Риме в ущерб твоему достоинству.

2. Хотя он и пишет, что он обелил себя перед тобой в этом благодаря твоей доступности и доброте, тем не менее я, как я и должен, во-первых, очень благодарю тебя за то, что мое письмо возымело такое действие, что ты, прочитав его, отбросил всякое обидное подозрение, какое у тебя было насчет Лисона; во-вторых, верь, пожалуйста, моему утверждению, что я пишу не столько в защиту Лисона, сколько в защиту всех: нет человека, который бы упомянул о тебе без высшей похвалы тебе. Лисон же, проводя время со мной чуть ли не каждый день и живя вместе со мной, хвалил все твои поступки и слова не только потому, что он полагал, что я слушаю это с удовольствием, но и потому, что он говорил об этом с еще большим удовольствием.

3. Поэтому, хотя ты и обходишься с ним так, что он уже не нуждается в моей рекомендации и полагает, что он достиг всего благодаря одному моему письму, все-таки прошу тебя настоятельнее обычного и впредь с готовностью оказывать ему услуги и относиться со щедростью. Я бы написал тебе, какой он человек, как я сделал это в предыдущем письме, если бы я не считал, что он уже достаточно знаком тебе сам по себе.

 

DXIX. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 25]

Рим, 46 г.

Цицерон Сервию привет.

Гегесарет из Лариссы, которого я почтил большими благодеяниями в свое консульство, запомнил это и оказался благодарным, а впоследствии относился ко мне с глубочайшим уважением. Настоятельно препоручаю тебе его, как человека, связанного со мной узами гостеприимства и дружбой, и благодарного и порядочного человека, и первого в своем городе, и вполне достойного дружеских отношений с тобой. Ты для меня сделаешь очень приятное, если постараешься, чтобы он понял, что эта моя рекомендация имела большой вес в твоих глазах.

 

DXX. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 26]

Рим, 46 г.

Цицерон Сервию привет.

1. Дружеские отношения, соединяющие меня с Луцием Месцинием, заключаются в том, что он был у меня квестором. Но эту причину, которую я, согласно тому, что я воспринял от предков, всегда считал важной, он, благодаря своей доблести и доброте, сделал еще более законной. Поэтому я поддерживаю с ним более дружеские отношения, чем с кем бы то ни было, и притом более охотно. Хотя он, видимо, и был уверен, что ты охотно сделаешь ради него то, что ты сможешь с честью для себя, он все-таки надеялся, что и мое письмо будет иметь большой вес в твоих глазах. И сам он так полагал, и, ввиду нашего дружеского общения, часто слыхал от меня, как приятен и как тесен союз между нами.

2. Итак, прошу тебя именно с таким рвением, с каким я, как ты понимаешь, должен просить за такого близкого и так по-дружески ко мне относящегося человека, — как по праву власти, которой ты обладаешь, так и своим авторитетом и советом облегчить ему и уладить его дела в Ахайе в связи с тем, что он наследник своего брата Марка Миндия, который вел дела в Элиде. Я так и предписал тем, кому я поручил эти дела, — по поводу всего, что будет клониться к спору, прибегать к тебе как к посреднику и, насколько это может быть удобно тебе, обращаться к тебе для разбора. Еще и еще настоятельно прошу тебя взяться за это из уважения ко мне.

3. Кроме того, если ты не сочтешь этого противным своему достоинству, в случае, если найдутся столь несговорчивые люди, что они не пожелают закончить дело без спора, ты сделаешь для меня очень приятное, если перенесешь дело в Рим для рассмотрения, раз оно касается сенатора. Чтобы ты мог сделать это с меньшими колебаниями, я взял у консула Марка Лепида письмо к тебе — не для того, чтобы оно послужило для тебя каким-то приказом (ведь это, по моему мнению, несовместимо с твоим достоинством), но как бы рекомендательное.

4. Я написал бы, какую хорошую службу сослужит тебе это одолжение в глазах Месциния, если бы я не был уверен, что ты знаешь это, и просил для себя. Считай, пожалуйста, что я беспокоюсь из-за его дела не меньше, чем из-за своего. Я и стремлюсь к тому, чтобы он получил свое возможно легче, и беспокоюсь о том, чтобы он не думал, что он достиг этого менее всего благодаря этой моей рекомендации.

 

DXXI. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 27]

Рим, 46 г.

Цицерон Сервию привет.

1. Пусть я часто шлю тебе повторяющие одно другое письма вот этого рода, когда благодарю тебя за то, что ты относишься к моим рекомендациям с таким вниманием и уважением, — я сделал это в других письмах и, видимо, буду делать чаще, — тем не менее не пожалею труда и, подобно тому как вы привыкли в формулах, так я в письмах — «об одном и том же иным образом».

2. Гай Авианий, то есть Гаммоний, очень горячо благодарил меня в своем письме и от своего имени и от имени своего патрона Эмилия Авиания: ни более благожелательно, ни с большим почетом ни с ним, в его присутствии, ни с имуществом его отсутствующего патрона не было возможности обойтись. Это и приятно мне в отношении тех, кого я препоручил тебе, побужденный к этому теснейшей дружбой и теснейшим союзом, так как Марк Эмилий — самый близкий человек из моих ближайших и лучших друзей, особенно привязанный ко мне ввиду моих больших благодеяний и едва ли не самый благодарный из всех, кто передо мной сколько-нибудь в долгу, как я полагаю, и мне гораздо приятнее, что ты так расположен ко мне, что помогаешь моим друзьям в большей степени, нежели, пожалуй, помог бы я в случае своего присутствия, — думается мне, потому, что я больше сомневался бы в том, что мне сделать в их пользу, нежели сомневаешься ты в том, что тебе сделать в мою.

3. Но вот в чем я не сомневаюсь: в том, что ты считаешь это приятным мне. Прошу тебя об одном: считай, что и они — благодарные люди; обещаю и подтверждаю тебе, что это так и есть. Поэтому, пожалуйста, постарайся, насколько это будет удобно тебе, чтобы в твое наместничество в Ахайе они завершили все дела, какие у них только имеются.

4. Я живу, поддерживая приятнейшее и теснейшее общение с твоим Сервием, и получаю большое удовольствие как от его ума и исключительного рвения, так и от доблести и честности.

 

DXXII. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 28a]

Рим, 46 г.

Цицерон Сервию привет.

1. Хотя я и с удовольствием обычно прошу тебя, если что-либо нужно кому-нибудь из моих, но я с гораздо большим удовольствием благодарю тебя, когда ты что-либо сделал по моей рекомендации, как ты всегда делаешь. Ведь трудно поверить, как меня благодарят все, даже умеренно препорученные тебе мной. Все это приятно мне, но случай с Луцием Месцинием особенно приятен. Ведь он рассказал мне, что ты, как только прочитал мое письмо, тотчас же всё обещал его управителям, но сделал гораздо больше и более важное. Итак, пожалуйста, — думаю, что мне следует говорить это еще и еще, — считай, что ты сделал чрезвычайно приятное мне.

2. Но я сильнее радуюсь вот чему: тому, что ты, как я предвижу, получишь большое удовольствие от общения с самим Месцинием; ведь он и обладает доблестью, честностью, высшим сознанием долга и чувством глубокого уважения, и предается тем нашим занятиям, которые ранее доставляли нам удовольствие и которыми теперь мы также живем.

Мне остается только просить тебя увеличить свои благодеяния по отношению к нему всем, что будет достойно тебя; но о двух вещах прошу тебя с определенностью: во-первых, если потребуется чем-либо поручиться в том, что по этому долгу больше ничего не следует, то позаботься о том, чтобы поручительство было от моего имени; во-вторых, так как наследство почти без исключения составляют те вещи, которые присвоила себе Оппия, которая была женой Миндия, то помоги и найди способ доставить эту женщину в Рим; если она будет считать, что так и произойдет, то мы, полагаю, завершим дело. Еще и еще настоятельно прошу тебя помочь нам достигнуть этого.

3. А за то, о чем я написал выше, ручаюсь тебе: то, что ты сделал ради Месциния, и то, что ты сделаешь, сослужит тебе такую хорошую службу, что ты сам рассудишь, что оказал одолжение благодарнейшему и приятнейшему человеку. Я хочу, чтобы к тому, что ты сделал ради меня, прибавилось и это.

 

DXXIII. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 28b]

Рим, 46 г.

Цицерон Сервию привет.

1. Не думаю, чтобы лакедемоняне сомневались в том, что их достаточно препоручил твоему покровительству и справедливости авторитет их предков и их собственный, да и сам я, прекрасно зная тебя, не сомневался, что и права и заслуги народов отлично известны тебе. Поэтому, когда лакедемонянин Филипп просил меня препоручить тебе город, я, хотя и помнил, что я всем обязан этому городу, все-таки ответил, что лакедемоняне не нуждаются в рекомендации тебе.

2. Поэтому, пожалуйста, считай, что, по моему мнению, применительно к потрясениям настоящего времени, города Ахайи счастливы тем, что ими правишь ты; и что я пришел к заключению, что ты, зная лучше, чем кто бы то ни было, не только наши, но также памятники Греции, по собственному побуждению и являешься и будешь другом лакедемонян. Поэтому прошу тебя только о том, чтобы ты, делая ради лакедемонян то, чего потребуют твоя честность, высокое положение, справедливость, показывал им, — если ты признаешь нужным, — что тебе не в тягость понимать, что твои действия приятны также мне. Ведь мое чувство долга требует, чтобы они считали, что их дела — предмет моей заботы. Еще и еще настоятельно прошу тебя об этом.

 

DXXIV. Авлу Аллиену, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 78]

Рим, 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет проконсулу Аллиену.

1. Демокрита из Сикиона соединяют со мной узы не только гостеприимства, но и самой тесной дружбы, что удается немногим, особенно грекам. Ведь он отличается необычайной честностью, необычайной доблестью, необычайной щедростью и почтительностью к тем, с кем его связывают узы гостеприимства, а меня он и уважает, и почитает, и любит более, чем кого бы то ни было. Ты признаешь за ним первенство не только среди его сограждан, но и чуть ли не во всей Ахайе.

2. Я для него только открываю и укрепляю доступ для знакомства с тобой; когда ты сам узнаешь его, ты, верный своей природе, сочтешь его достойным твоей дружбы и гостеприимства. Итак, прошу тебя — по прочтении этого письма принять его под свое покровительство, обещать всё сделать ради меня. Что же касается будущего, то, если ты поймешь, что он будет достоин твоей дружбы и гостеприимства, в чем я уверен, прошу тебя обласкать его, любить и относить к числу своих. Это будет особенно приятно мне. Будь здоров.

 

DXXV. Авлу Аллиену, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 79]

Рим, 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет проконсулу Аллиену.

Думаю, что тебе известно, как высоко ценил я Гая Авиания Флакка, и я слыхал от него, прекрасного и благодарнейшего человека, как благожелательно ты с ним обошелся. Его сыновей, вполне достойных их отца и моих близких, исключительно любимых мной, препоручаю тебе так, что я никого не мог бы препоручить с большим рвением. Гай Авианий — в Сицилии, Марк — со мной. Прошу тебя поддерживать достоинство первого, находящегося у тебя, защищать выгоду обоих. Ничего более приятного, чем это, ты для меня не можешь сделать в своей провинции. Еще и еще настоятельно прошу тебя так и поступать. Будь здоров.

 

DXXVI. Квинту Марцию Рексу, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 52]

Рим, 46 г.

Цицерон шлет привет Рексу.

С Авлом Лицинием Аристотелем из Мелиты меня связывают очень старые узы гостеприимства, и, кроме того, нас соединяет тесное дружеское общение. Раз это так, не сомневаюсь, что он достаточно препоручен тебе; ведь я узнаю от многих, что моя рекомендация имеет для тебя огромное значение. Я добился от Цезаря его освобождения. Он часто бывал со мной и участвовал в деле даже дольше, нежели я, — вследствие чего, полагаю я, ты будешь больше ценить его. Итак, мой Рекс, постарайся, чтобы он понял, что это письмо принесло ему очень большую пользу.

 

DXXVII. Авлу Лицинию Цецине, в провинцию Сицилию

[Fam., VI, 8]

Рим, декабрь 46 г.

Марк Цицерон шлет привет Авлу Цецине.

1. После того как Ларг, преданный тебе человек, сказал мне, что январские календы — последний срок для тебя, я, поняв из всего, что Цезарь обычно утверждает то, что Бальб и Оппий решат в его отсутствие, обратился к ним с настоятельной просьбой сделать для меня так, чтобы тебе было дозволено находиться в Сицилии, доколе мы пожелаем. Хотя они и привыкли либо охотно обещать мне, когда речь идет о чем-либо таком, что их не задевает, либо даже отказывать и приводить основания, почему они отказывают, на эту мою просьбу они предпочли не отвечать немедленно; однако в тот же день они вернулись ко мне; они дали мне согласие на твое пребывание в Сицилии до тех пор, пока ты захочешь; при этом они поручатся, что этим ты не вызовешь неудовольствия. Раз ты узнал, что тебе позволяют, считаю, что тебе надо знать мое мнение.

2. Когда это было улажено, мне было вручено твое письмо, в котором ты просишь у меня совета — что я тебе предложу: оставаться ли в Сицилии или же уехать для окончания остатков дел в Азии? Это твое раздумье, как мне показалось, не сходилось с тем, что сказал Ларг. Ведь он говорил со мной так, словно тебе не разрешено дальнейшее пребывание в Сицилии; ты же рассуждаешь так, словно это тебе предоставлено. Но я — так это или иначе — все-таки полагаю, что следует задержаться в Сицилии. Близость поможет либо испросить посредством частых писем и посланцев, либо быстро вернуться, на что я надеюсь, после того как дело будет достигнуто или закончено каким-либо способом. Считаю, что по этой причине очень нужно задержаться.

3. Я самым настоятельным образом препоручу тебя Титу Фурфанию Постуму, своему близкому, и его легатам, а также своим близким, когда они прибудут; ведь все они находятся в Мутине. Это прекрасные мужи, расположенные к подобным тебе и близкие мне. Что придет мне на ум, что, по-моему мнению, будет иметь значение для тебя, я сделаю по собственному побуждению; если чего-либо не буду знать, то, получив указания насчет этого, превзойду старания всех. Хотя я и лично буду так говорить о тебе с Фурфанием, что мое письмо к нему тебе совсем не нужно, всё же, раз твои хотели, чтобы у тебя было мое письмо для вручения ему, я уступил им. Копия этого письма написана ниже.

 

DXXVIII. Титу Фурфанию Постуму, в провинцию Сицилию

[Fam., VI, 9]

Рим, декабрь 46 г. (приписка к письму DXXVII)

Марк Цицерон шлет привет проконсулу Титу Фурфанию.

1. С Авлом Цециной у меня всегда была такая большая и тесная дружба, что никакой большей и быть не могло. Ведь я очень много общался с его отцом, прекрасным человеком и стойким мужем, а его — и потому, что он подавал мне большую надежду на величайшую честность и величайшее красноречие и жил в тесном единении со мной, — я, с его детства, не только по долгу дружбы, но и благодаря общности стремлений, всегда любил так, что ни с одним человеком не жил бы в большем единении.

2. Мне нечего писать дальше. Как мне необходимо оберегать его невредимость и достояние всем, чем только могу, ты видишь. Так как я узнал на основании многого, как ты смотришь на судьбу честных граждан и бедствия государства, мне только остается просить тебя, чтобы к тому расположению, какое ты сам почувствуешь к Цецине, благодаря моей рекомендации прибавилось еще столько, сколь высоко ты, как я понимаю, ценишь меня. Ты для меня не можешь сделать ничего приятнее этого.

 

DXXIX. Титу Тицию

[Fam., V, 16]

Рим (?), 46 г. (?)

Марк Туллий Цицерон шлет привет Титу Тицию.

1. Хотя я менее, чем кто бы то ни было, гожусь, чтобы утешать тебя, потому что твои несчастья причинили мне столько скорбей, что я сам нуждаюсь в утешении, всё же, так как моя скорбь дальше от горечи величайшего траура, нежели твоя, то я решил, что наша тесная дружба и мое расположение к тебе обязывают меня не молчать так долго, когда ты в таком горе, но прибегнуть к небольшому утешению, которое могло бы облегчить твою скорбь, даже если бы оно и не смогло излечить тебя от нее.

2. Существует, правда, очень избитое утешение, которое всегда должно быть у нас на устах и в душе: нам следует помнить, что мы люди, родившиеся в силу закона, по которому наша жизнь была подставлена под все стрелы судьбы; и что нам не следует ни отказываться жить в тех условиях, при которых мы родились, ни переносить столь тягостно те случайности, которых мы не можем избежать никаким способом, ни полагать, припоминая случившееся с другими, что с нами произошло что-либо необычное.

3. Однако ни эти, ни другие утешения, которые использовали и увековечили в своих сочинениях самые мудрые люди, по-видимому, не должны так помогать, как само положение нашего государства, и это продление погибельного времени, когда самые счастливые — это те, кто не брал на руки детей, а те, кто потерял их при этих обстоятельствах, менее несчастны, нежели были бы в случае, если бы они потеряли их при благополучии или, наконец, вообще при существовании государства.

4. Итак, если тебя волнует своя тоска или если ты горюешь от размышления о своем положении, то тебе, я полагаю, не легко вычерпать всю эту скорбь. Но если тебя мучит то, что более свойственно любви, — если ты оплакиваешь несчастную судьбу павших (я уже не говорю о том, о чем я так часто и читал и слыхал, — что смерть не является злом: если при ней остается ощущение, то ее скорее следует считать бессмертием, а не смертью; если же его теряют, то не должно считаться несчастьем то, что не ощущается), то я все же могу без колебаний утверждать, что затевается, готовится и угрожает государству такое, что человек, покинувший это, — по крайней мере, как мне кажется, — никак не ошибся в своей оценке. Ведь какое место остается теперь не только для совестливости, честности, доблести, искренних стремлений и честного образа жизни, но и вообще для свободы и спасения? Клянусь, я не слыхал ни об одной смерти юноши или мальчика без того, чтобы он не показался мне вырванным бессмертными богами из этих несчастий и несправедливейших условий жизни.

5. Итак, если ты можешь избавиться от мысли, что тех, кого ты любил, постигло какое-то несчастье, то твое горе уменьшится очень сильно; ведь останется уже одна только забота о твоей скорби, но она не будет распространяться на них, а относиться лишь к тебе одному. Тут уже не подобает твоей твердости и мудрости, пример которых ты подавал с детства, переносить менее сдержанно свои собственные бедствия, вне их связи с несчастной участью тех, кого ты любил. Ведь и в частной и в общественной жизни ты всегда проявлял себя таким человеком, который должен хранить твердость и выказывать постоянство. Ведь то, что принесет само время, избавляющее от величайшего горя благодаря давности, мы должны предвосхитить мудростью и благоразумием.

6. Действительно, если никогда не было женщины, столь слабой духом, чтобы она, потеряв детей, когда-нибудь не положила предел горю, то мы, конечно, должны заранее определить разумом то, что принесет время, и не ожидать от него лекарства, которое мы могли бы применить тотчас благодаря рассуждениям. Если бы я сколько-нибудь помог тебе этим письмом, то я, думается мне, достиг бы кое-чего желательного; но если бы оно случайно не подействовало, то я, по моему мнению, выполнил бы долг самого расположенного к тебе человека и лучшего друга. Считай, пожалуйста, что я всегда был им для тебя, и будь уверен, что я им буду.

 

DXXX. Гаю Кассию Лонгину, в провинцию Азию

[Fam., XV, 18]

Рим, конец 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Гаю Кассию.

1. Мое письмо было бы длиннее, если бы его не попросили у меня как раз в то время, когда отправлялись к тебе; длиннее также, если бы оно содержало какую-нибудь болтовню; ведь говорить о важном, не подвергаясь при этом опасности, мы едва ли можем. «В таком случае, — говоришь ты, — мы можем смеяться». Клянусь, это не очень легко. Однако у нас нет никакого иного способа отвлечься от огорчений. «Так где же, — скажешь ты, — философия?». Твоя приятна, моя тягостна; ведь мне стыдно быть рабом. Поэтому я заставляю себя заниматься другим, чтобы не слышать упреков Платона.

2. Что касается Испании, то до сего времени не известно ничего определенного, во всяком случае — ничего нового. Твое отсутствие огорчает меня — имею в виду себя, за тебя рад. Но письмоносец требует. Итак, будь здоров и люби меня, как ты поступал с детства.

 

DXXXI. Гаю Требонию, в Испанию

[Fam., XV, 21]

Рим, конец 46 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Гаю Требонию.

1. И письмо твое прочел я с удовольствием и книгу с величайшим удовольствием; все же при этом наслаждении я испытал вот какую скорбь: когда ты зажег во мне желание увеличить наше дружеское общение (ведь к приязни не было возможности прибавить что-либо), тогда ты уезжаешь от меня и вызываешь у меня такую сильную тоску, что оставляешь мне одно утешение — что тоска каждого из нас по отсутствующему будет смягчаться частыми и длинными письмами. В этом я могу ручаться не только за себя тебе, но и за тебя себе: ведь ты не оставил у меня никакого сомнения в том, как сильно ты любишь меня.

2. Ведь если не упоминать о том, что ты совершил, имея свидетелем государство, когда ты разделил со мной вражду, когда ты защитил меня своими речами на народных сходках, когда ты как квестор в моем и государственном деле принял сторону консулов, когда ты как квестор не подчинился народному трибуну, особенно когда ему подчинялся твой коллега, если забыть это недавнее, что я всегда буду помнить, — какова была твоя тревога за меня во время войны, какова радость при возвращении, какова забота, какова скорбь, когда тебе сообщали о моих заботах и скорби! Наконец, ты приехал бы ко мне в Брундисий, если бы не был внезапно послан в Испанию, — итак, если не упоминать об этом, что мне следует ценить столь высоко, сколь высоко я ценю жизнь и свое избавление, то каким изъявлением твоей приязни служит эта книга, которую ты прислал мне! Во-первых, потому что тебе кажется остроумным все, что только я ни говорил, что другим, быть может, не кажется; во-вторых, потому что оно — независимо от того, остроумно ли оно или нет — в твоем рассказе становится прелестнейшим. Более того, еще раньше, чем дойдут до меня, смех почти весь замолкает.

3. Если бы при записи этого ты, как и было необходимо, думал так долго только обо мне одном, то я был бы железным, если бы не любил тебя. Но так как того, что ты преследовал своим писанием, ты не мог обдумывать без величайшей приязни, то я не могу считать, что кто-нибудь любит себя самого больше, чем ты меня. О, если б я мог ответить на эту приязнь прочими делами! Приязнью я, во всяком случае, отвечу. Однако именно — благодаря этому ты, я уверен, будешь удовлетворен.

4. Теперь перехожу к письму, на которое, хотя оно и написано красноречиво и приятно, у меня нет оснований отвечать многословно. Во-первых, я послал то письмо Кальву, полагая, что оно распространится не больше, чем это, которое ты теперь читаешь. Ведь то, что, по моему мнению, прочтут одни только те, кому я посылаю, я пишу в одном духе; то, что прочтут многие, — в другом. Затем я превознес его дарование большими похвалами, нежели это, по твоему мнению, можно было сделать искренно. Во-первых, потому что я считал так: он остро переживал, он держался какого-то рода; при этом, сделав ошибку в суждении, в котором он был силен, он все же добивался того, что он доказывал; у него было обширное и глубокое образование, не было силы; на нее я и советовал ему обратить внимание. Ведь при воодушевлении и побуждении оказывает величайшее действие, если ты похвалишь того, кого ты убеждаешь. Вот мое суждение о Кальве и мое намерение — намерение, заключавшееся в том, что я похвалил ради того, чтобы убедить; суждение — что я очень высоко оценил его дарование.

5. Мне остается любовно следить за твоей поездкой, с надеждой ждать возвращения, с уважением помнить о тебе в твое отсутствие, смягчать всю тоску, отправляя и получая письма. Ты же, пожалуйста, часто вспоминай о своей преданности мне и обязанностях; хотя тебе и дозволено, а для меня преступление забыть их, ты не только сочтешь меня честным мужем, но также признаешь, что ты глубоко любим мной. Будь здоров.

 

DXXXII. От Авла Лициния Цецины Цицерону, в Рим

[Fam., VI, 7]

Сицилия, декабрь 46 г.

Авл Цецина шлет привет Марку Цицерону.

1. Книгу тебе вручили не особенно быстро; прости мне мой страх и снизойди к обстоятельствам. По слухам, мой сын очень опасался — и не без оснований, — как бы это мне не повредило некстати, если книга увидит свет (ведь не столь важно, с каким настроением пишут, сколь важно, с каким принимают), тем более, что я до сего времени несу кару за свое перо. Право, в этом отношении судьба моя исключительна: в то время как описка устраняется путем стирания, глупость наказывается оглаской, — моя ошибка исправляется изгнанием. В этом преступлении главное — это то, что своего противника я злословил, взявшись за оружие.

2. Из нас, полагаю, нет никого, кто бы не дал обета своей Победе, никого, кто бы, при заклании жертвы даже по другому поводу, все-таки в то же самое время не желал возможно более скорой победы над Цезарем. Если он не думает об этом, он счастлив во всех отношениях; если же он знает и убежден в этом, то что ему гневаться на того, кто написал кое-что неугодное ему, раз он простил всех, кто много молился богам о его погибели?

3. Но — чтобы вернуться к тому же — причиной моего страха было следующее: клянусь богом верности, я написал о тебе осторожно и со страхом, не сдерживая себя, но почти отбегая назад. Но кто не знает, что сочинение этого рода должно быть не только свободным, но и восторженным и возвышенным? Считают, что злословить другого легко; однако следует остерегаться, как бы не впасть в дерзость; трудно хвалить самого себя, чтобы это не перешло в порочную заносчивость; свободно можно только восхвалять другого: в чем бы ты ни умалил его заслуги, это неизбежно припишут либо непостоянству, либо зависти. И это, пожалуй, оказалось для тебя наиболее приятным и подходящим; ведь моей первой заслугой было не касаться того, чего я не мог сделать превосходно; моей второй — сделать это возможно осторожнее. Я однако сдержался: многое сократил, многое вычеркнул, очень многого даже не поместил. Итак, если одни ступени лестницы ты удалишь, другие надрубишь, некоторые, плохо держащиеся, оставишь и создашь опасность обвала, а не подготовишь восхождение, то в какой мере твое стремление написать, таким образом связанное и сломленное столькими несчастьями, может принести что-либо достойное слуха или заслуживающее одобрения?

4. Но всякий раз, когда я дохожу до имени самого Цезаря, содрогаюсь всем телом — не от страха перед наказанием, а перед его оценкой, ибо я только отчасти знаю Цезаря. Каково, по-твоему, состояние моего ума, когда он говорит сам с собой: «Это он одобрит; это слово подозрительно. Что, если я это изменю? Боюсь, как бы не было хуже! Что ж — похвалю кого-нибудь. Не обижу ли? Затем выскажу порицание; что, если он не хочет этого? Он преследует перо взявшегося за оружие. Что сделает он с сочинением побежденного и еще не восстановленного?». И ты усиливаешь страх: в своем «Ораторе» ты обеспечиваешь себя, прибегая к Бруту, и ищешь соучастника для оправдания. Когда это делаешь ты, всеобщий защитник, то что должен чувствовать я, в прошлом твой, теперь всеобщий клиент? Итак, если этого не испытал ты, так как твой необычайный и выдающийся ум вооружил тебя для всего, то я, — среди этого мною же созданного страха и в муках слепого подозрения, когда в наибольшей части того, что пишешь, руководствуешься предполагаемым тобой чужим мнением, а не собственным суждением, — хорошо чувствую, как трудно выпутаться. Но я все-таки сказал сыну, чтобы он прочитал тебе книгу и унес ее или же дал тебе с условием, что ты возьмешься исправить ее, то есть если ты полностью переделаешь ее.

5. Что касается поездки в Азию, то, хотя ее и требовала настоятельная необходимость, я поступил, как ты велел. Что мне убеждать тебя действовать в мою пользу? Как видишь, наступило время, когда необходимо, чтобы было решено насчет меня. Сына моего, мой Цицерон, ждать нечего: он молод; додуматься до всего он не может либо по своей стремительности, либо по летам, либо из боязни. За все дело надо взяться тебе; вся моя надежда на тебя. По своей проницательности ты знаешь, чему Цезарь радуется, чем его взять. Необходимо, чтобы все исходило от тебя и чтобы ты довел дело до конца. У него ты пользуешься большим, у всех его близких огромным влиянием.

6. Если ты убедишь себя в одном — что это не одолжение с твоей стороны, словно тебя попросили что-то сделать (хотя это и очень большое и важное), но что это всецело твое бремя, то ты доведешь это до конца; разве только я, возможно, либо чересчур глупо в несчастье, либо чересчур бесстыдно по дружбе взваливаю на тебя это бремя. Но привычка твоей жизни оправдывает и то и другое; ведь на то, о чем ты так привык стараться ради друзей, твои близкие не только так надеются, но даже так требуют этого от тебя. Что же касается книги, которую даст тебе сын, то прошу тебя не выпускать ее или исправить так, чтобы она не повредила мне.

 

DXXXIII. Квинту Корнифицию, в провинцию Киликию

[Fam., XII, 18]

Рим, октябрь (?) 46 г. или 45 г.

Цицерон шлет привет коллеге Корнифицию.

1. Сначала я отвечу на то, что было в конце того письма, которое я недавно получил от тебя. Ведь я обратил внимание, что вы, великие ораторы, иногда делаете это. Ты требуешь от меня писем; но не было случая, чтобы я не отправил, когда твои извещали меня, что кто-нибудь едет. Что же касается того, что, как я, кажется, понимаю из твоего письма, ты ничего не совершишь необдуманно и примешь какое-нибудь определенное решение не раньше, чем будешь знать, куда вырвется этот, неведомый нам, Цецилий Басс, — то и я надеялся на это, полагаясь на твою проницательность, и твое приятнейшее для меня письмо заставило меня уверовать в это. И я очень прошу тебя делать это возможно чаще, чтобы я мог знать, и что ты совершаешь, и что совершается и даже — что ты намерен совершить. Хотя меня и крайне огорчало, что ты уезжаешь от меня, однако в то время я утешался тем, что ты, как я полагал, и едешь в чрезвычайно спокойное место и удаляешься от угрожающих больших событий.

2. И то и другое случилось наоборот: ведь там у вас возникла война, здесь установлен мир, однако мир такого рода, что при нем, если бы ты был здесь, многое не радовало бы тебя; притом то, что не радует даже самого Цезаря. Ведь исходы гражданских войн всегда таковы, что не только происходит то, чего хочет победитель, но также приходится угождать тем, при чьем содействии одержана победа. Со своей стороны, я уже так огрубел, что на играх нашего Цезаря с величайшим спокойствием вижу Тита Планка, слушаю поэмы Лаберия и Публилия. Знай — мне больше всего не хватает человека, с которым я по-дружески и с пониманием посмеялся бы над этим. Им будешь ты, если ты приедешь возможно скорее. Полагаю, что не только для меня, но и для тебя важно, чтобы ты сделал это.

 

DXXXIV. Квинту Корнифицию, в провинцию Киликию

[Fam., XII, 19]

Рим, 46 г. или 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Корнифицию.

1. Я прочел с большим удовольствием твое письмо, в котором самым приятным для меня было то, что мое, как я узнал, вручено тебе. Ведь я не сомневался в том, что ты будешь читать его с удовольствием; я опасался, что оно не будет вручено. Из твоего письма я узнал, что Цезарь поручил тебе ведение войны, которая происходит в Сирии, и управление провинцией Сирией. Желаю, чтобы это окончилось для тебя благополучно и счастливо. В том, что так и будет, я уверен, полагаясь на твою настойчивость и проницательность.

2. Но то, что ты пишешь о предположении насчет войны с парфянами, очень взволновало меня. Какими силами ты располагаешь, я мог заключить путем догадок и узнал из твоего письма. Поэтому желаю, чтобы это племя не двигалось в настоящее время, пока к тебе не будут приведены те легионы, которые, как я слыхал, ведут. Если же ты не будешь располагать силами, чтобы сразиться, то ты не преминешь последовать образу действий Марка Бибула, который держался в сильно укрепленном и обильно снабженном городе столько времени, сколько парфяне находились в провинции.

3. Но ты лучше решишь это, сообразуясь с обстоятельствами и временем. Меня же непрерывно будет заботить, что ты делаешь, пока я не узнаю, что ты сделал. Что же касается писем, то я ни разу не упустил случая отправить письмо, когда у меня было с кем. Тебя прошу делать то же, а прежде всего написать своим так, чтобы они знали, что я твой.

 

DXXXV. Публию Корнелию Долабелле

[Fam., IX, 10]

Рим, декабрь (?) 46 г. или начало января 45 г.

Марк Цицерон шлет привет Публию Долабелле

1. Я не решился не дать никакого письма к тебе нашему Сальвию; клянусь, мне не о чем было писать, кроме как о том, что я глубоко люблю тебя, в чем ты, как я наверное знаю, не сомневаешься, когда я даже ничего не пишу. Вообще больше мне следует ждать письма от тебя, чем от меня тебе. Ведь в Риме не происходит ничего, что ты, по моему мнению, желал бы знать, если только ты случайно не хочешь знать, что я являюсь судьей между нашим Никием и Видием. Один, как я полагаю, предъявляет расписку о займе Никию в двух строчках, другой, как Аристарх, их отмечает значком. Мне, словно древнему критику, предстоит судить, принадлежат ли они поэту или же это вставленные.

2. Думаю, ты теперь говоришь: «Следовательно, ты забыл о тех грибах, которые мы у Никия, и об огромных раках вместе с пищеварительной мудростью?». Ну, и что же? Считаешь ли ты, что у меня в такой степени вытрясли мою былую суровость, что остатки прежнего выражения лица не появляются даже на форуме? Тем не менее я сохраню чистеньким нашего любезнейшего сотоварища и не допущу, чтобы в случае, если я осужу его, ты восстановил его с тем, чтобы Бурсе Планку было у кого учиться грамоте.

3. Но что я делаю? Хотя мне и не известно, спокоен ли ты духом, или же, как на войне, погружен в какие-нибудь довольно крупные заботы и дела, я захожу слишком далеко. Итак, когда для меня будет несомненным, что ты с удовольствием посмеешься, напишу тебе подробнее. Я всё же хочу, чтобы ты знал следующее: народ был чрезвычайно встревожен смертью Публия Суллы, прежде чем он не узнал наверное. Теперь перестали спрашивать, как он погиб; считают достаточным, что они знают то, что знают. Впрочем, я переношу это спокойно; опасаюсь одного — как бы у Цезаря не задержалась продажа с торгов.

 

DXXXVI. Гаю Кассию Лонгину, в провинцию Азию

[Fam., XV, 16]

Рим, январь 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Гаю Кассию.

1. Я считаю, что тебе уже несколько совестно, что вот уже третье письмо застигло тебя раньше, чем ты — лист или букву.

Но я не тороплю; ведь я буду ждать или, лучше, требовать более длинного. Если бы у меня всегда было, с кем отправить, я отправлял бы хоть по три в час. Ведь когда я пишу тебе что-либо, мне как-то кажется, будто ты присутствуешь, и это не путем представления себе образов, как говорят твои новые друзья, которые считают, что даже представления, возникающие в уме, возбуждаются Кациевыми образами; ведь инсубр Каций, эпикуреец, умерший недавно, называет — да будет это известно тебе — образами то, что тот гаргеттец, а ранее и Демокрит называли образами.

2. Хотя глаза и могут получать удары от этих образов, так как последние даже сами прибегают, но как их может получать душа — я не вижу. Нужно будет, чтобы ты объяснил мне, когда ты благополучно приедешь, — в моей ли власти твой образ, так что он должен прибежать, как только мне захочется подумать о тебе, и не только о тебе, который у меня в самом сердце, но если я начну думать об острове Британии, то чтобы образ последнего прилетел к моим чувствам.

3. Но об этом позже. Ведь я испытываю тебя: с каким расположением духа ты принимаешь это? Ведь если ты будешь сердит и недоволен, то я скажу больше и потребую в судебном порядке, чтобы ты вернулся к той школе, от которой ты был отброшен вооруженными людьми силой; в этом интердикте не добавляют: «в этом году». Итак, если уже прошло два или три года с тех пор, как ты послал извещение доблести, увлеченный приманками удовольствия, то я буду свободен в своих действиях. Впрочем, с кем я говорю? С самым храбрым мужем, который, после того как ступил на форум, не совершил ничего, что бы не было преисполнено славнейшего достоинства. Что же касается самой твоей школы, боюсь, как бы в ней не оказалось больше силы, чем я думал, если только ты одобряешь ее. «Как это тебе пришло на ум?» — скажешь ты. Потому что у меня не было ничего другого, что я мог бы написать. Ведь о государственных делах я ничего не могу писать: и ведь то, что я чувствую, не хочется писать.

 

DXXXVII. Авлу Лицинию Цецине, в провинцию Сицилию

[Fam., VI, 5]

Рим, январь 45 г.

Марк Цицерон шлет привет Авлу Цецине.

1. Сколько бы раз я ни видел твоего сына (а вижу я его почти ежедневно), я обещаю ему свое рвение и содействие без всякой оговорки насчет труда или занятости, или времени, но влияние и авторитет — со следующей оговоркой: насколько я в силе и насколько могу. Твоя книга и прочитана, и читается мной тщательно, и хранится весьма тщательно. Твое дело и имущество — предмет моей величайшей заботы; с каждым днем они, мне кажется, в более легком и лучшем положении, и я вижу, что они — предмет большой заботы для многих, о рвении которых, как и о своей надежде, тебе, как я хорошо знаю, написал сын.

2. Что же касается тех дел, которые мы можем постигнуть путем догадок, то не берусь предвидеть больше, чем ты видишь и понимаешь, как я убедился в этом; все-таки, так как возможно, что ты обдумываешь это в тревожном состоянии, считаю своим долгом изложить свое мнение. Особенности положения таковы и течение событий таково, что эта участь не может быть продолжительной ни для тебя, ни для прочих, а столь жестокая несправедливость — тяготеть над столь честным делом и над столь честными гражданами.

3. Поэтому к той исключительной надежде, которая у меня есть насчет тебя, — не только ввиду твоего достоинства и доблести (ведь эти украшения у тебя общие также с другими) — присоединяются твои собственные преимущества, основанные на исключительном уме и высшей доблести, которой этот, в чьей мы власти, клянусь, воздает многое. Поэтому ты даже на мгновение не был бы в том положении, если бы он не считал себя оскорбленным тем самым твоим дарованием, которым он восхищается. Как раз это смягчается с каждым днем, и те, кто живет вместе с ним, дают понять, что именно это мнение о твоем уме принесет тебе величайшую пользу в его глазах.

4. Вследствие этого, во-первых, старайся сохранять стойкость и величие духа; ведь ты так рожден, так воспитан, так обучен, так даже известен, что тебе следует это делать; во-вторых, также питай крепчайшую надежду по тем причинам, о которых я написал. Что же касается меня, — пожалуйста, будь уверен, что мной все вполне подготовлено для тебя и твоих детей. Ведь этого требуют и давность нашей приязни, и мое обыкновение по отношению к своим, и множество услуг, оказанных мне тобой.

 

DXXXVIII. Квинту Лепте

[Fam., VI, 18]

Рим, январь 45 г.

Цицерон Лепте.

1. Как только я получил от твоего Селевка письмо, я тотчас запросил Бальба запиской, что говорится в законе. Он ответил, что тем, кто исполняет обязанности глашатая, запрещается быть в числе декурионов; кто исполнял их — тому не запрещается. Поэтому пусть и твои и мои близкие приободрятся; ведь было бы невыносимо, если бы в то время как те, кто сегодня совершает гадание по внутренностям, избираются в сенат, тем, кто когда-либо был глашатаями, не дозволялось быть декурионами в муниципиях.

2. Насчет Испаний ничего нового; однако известно, что Помпей располагает большим войском; ведь сам Цезарь послал своим копию письма Пациека, в которой было, что тех легионов одиннадцать. Мессала также написал Квинту Салассу, что его брат Публий Курций был по приказанию Помпея убит на глазах у войска за то, что он сговорился с какими-то испанцами захватить и доставить к Цезарю Помпея, если бы последний прибыл для сбора продовольствия в один из городов.

3. Что касается твоего дела, — так как ты являешься поручителем за Помпея, то, если возвратится твой сопоручитель Гальба, человек очень заботливый в отношении имущества, я не перестану советоваться с ним — не удастся ли что-нибудь выручить, так как он, кажется, доверяет мне.

4. Очень рад, что ты так одобряешь моего «Оратора». Самого себя я убеждаю в том, что я внес в эту книгу все суждения о красноречии, какие у меня только были. Если она такова, какой она тебе, как ты пишешь, кажется, то и я представляю собой кое-что; если это не так, то не возражаю против того, чтобы мнение о моей способности судить пострадало на столько же, на сколько мнение об этой книге. Желаю, чтобы нашему Лепте такие сочинения уже доставляли удовольствие; хотя ему и недостает зрелости возраста, все-таки полезно, чтобы в его ушах раздавались такого рода слова.

5. В Риме меня совсем задержали роды моей Туллии; но хотя она, как я надеюсь, и достаточно бодра, тем не менее я задерживаюсь, пока не взыщу первого взноса с управителей Долабеллы; и я, клянусь, уже не такой путешественник, каким обычно был. Мои постройки радуют меня, как и досуг. Дом не уступит ни одной из моих усадеб; покой больше, чем во всякой самой пустынной местности. Поэтому не нарушаются даже мои литературные занятия, которым я предаюсь без какой-либо помехи. Итак, полагаю, я раньше увижу тебя здесь, чем ты меня там. Приятнейший Лепта пусть изучает Гесиода и пусть у него на устах будет:

Но добродетель от нас отделили...

и прочее.

 

DXXXIX. Гнею Планцию, в Коркиру

[Fam., IV, 14]

Рим, январь (?) 45 г.

Марк Цицерон шлет привет Гнею Планцию.

1. Я получил от тебя два письма, отправленных из Коркиры, в одном из которых ты меня поздравлял, так как слышал, будто я достигаю своего былого достоинства; в другом ты высказывал пожелание, чтобы то, что я совершил, окончилось благоприятно и счастливо. Что касается меня, то если достоинство в том, чтобы держаться честных мнений о государственных делах и находить у честных мужей одобрение своему мнению, я достигаю своего достоинства; но если достоинство в том, чтобы то, что думаешь, ты мог либо осуществить, либо, наконец, защитить свободной речью, то у меня не остается даже какого-либо следа, достоинства, и прекрасно, если я могу владеть самим собой, чтобы то, что частью уже налицо, частью угрожает, переносить с умеренностью, а это трудно во время такой войны, исход которой с одной стороны угрожает резней, с другой — рабством.

2. При этой опасности у меня есть небольшое утешение, когда я вспоминаю, что я предвидел это тогда, когда я опасался даже нашей удачи, не только неудачи, и видел, как велика опасность того, что вопрос о государственном праве разрешается оружием. Если бы им победили те, к кому я присоединился, приведенный к этому надеждой на мир, а не жаждой войны, то я все же понимал, сколь жестокой стала бы победа и раздраженных, и алчных, и наглых людей; а если бы они были побеждены, то — как много погибло бы граждан, частью известнейших, частью даже — лучших, которые предпочитали, чтобы я, предсказывая это и честнейшим образом заботясь об их спасении, был признан скорее слишком робким, чем недостаточно проницательным.

3. Что касается твоего поздравления с тем, что я совершил, то я твердо знаю, что ты так хочешь; но в столь несчастливое время я не принял бы никакого нового решения, если бы при своем возвращении не застал своих домашних дел нисколько не в лучшем положении, нежели государственные. От тех же, кому, ввиду моих бессмертных благодеяний, мое спасение и мое имущество должны были быть дороже всего, я, видя, что из-за их подлости для меня в моих стенах нет ничего безопасного, ничего свободного от коварства, счел нужным оградить себя верностью новых дружеских связей от вероломства старых. Но о моих делах довольно или даже слишком много.

4. Что касается твоих, то я хотел бы, чтобы ты был в таком настроении, в каком ты должен быть, то есть не считал, что тебе следует особенно бояться чего-то. Ведь если будет какой-либо государственный строй, то, каким бы он ни был, ты, предвижу я, будешь вне всяких опасностей: ведь одни, как я понимаю, тобой уже умилостивлены, другие никогда не были разгневаны. Что же касается моего расположения к тебе, то, пожалуйста, считай так: хотя я и вижу, кто я в настоящее время и что я могу, тем не менее, содействием и советом, во всяком случае — рвением я буду готов помочь твоему делу, доброму имени, спасению — в чем только ни признаю нужным. Ты же, пожалуйста, сообщай мне возможно тщательнее, и что ты делаешь и что ты думаешь делать. Будь здоров.

 

DXL. Марку Клавдию Марцеллу, в Митилену (Лесбос)

[Fam., IX, 10]

Рим, январь 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Марку Марцеллу.

1. Хотя и не было ничего нового, о чем я мог бы тебе написать, и я уже больше начинал ждать твоего письма или, лучше, тебя самого, все-таки, когда выезжал Феофил, я не мог не дать ему письма. Итак, постарайся приехать возможно скорее; ведь ты приедешь, поверь мне, ожидаемый не только нами, то есть своими, но и всеми решительно. Ведь мне иногда приходит на ум некоторое опасение, что поздний отъезд доставляет тебе удовольствие.

2. Если бы ты не обладал ни одним чувством, кроме зрения, я бы тебе вполне простил, если бы ты не захотел видеть кое-кого; но так как то, о чем слышишь, не намного легче, нежели то, что видишь, а я предполагал, что для твоего имущества очень важно, чтобы ты приехал возможно скорее, и это имеет значение во всех отношениях, то я счел нужным указать тебе на это. Так как я высказал то, что признаю нужным, то остальное ты обдумаешь со свойственным тебе благоразумием. Все-таки, пожалуйста, сообщи мне, к какому времени нам тебя ждать.

 

DXLI. Гаю Кассию Лонгину, в Брундисий

[Fam., XV, 17]

Рим, начало января 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Гаю Кассию.

1. Письмоносцы у тебя несообразные; впрочем, меня они не обижают; однако, уезжая от меня, они требуют письма; прибывая ко мне, не доставляют. Все-таки это самое они делали бы лучше, если бы предоставляли мне какое-нибудь время для писания. Но они приходят в дорожных шляпах; говорят, что спутники ждут у ворот. Поэтому ты простишь; вот второе краткое письмо, что ты получишь; но жди всего обо всем. Впрочем, к чему я обеляю себя перед тобой, раз твои прибывают ко мне с пустыми руками, а к тебе возвращаются с письмами?

2. У нас здесь — я все-таки кое-что напишу тебе — умер Публий Сулла отец; одни говорят — от руки разбойников, другие — от несварения. Народ не беспокоился; ведь было известно, что он обижен. По своему благоразумию, ты это перенесешь спокойно. Впрочем, мы потеряли лицо города. Полагаю, что Цезарь будет огорчен — из опасения, как бы не затянулась продажа с торгов. Торговец съестными Миндий и торговец красками Аттий очень радовались, что потеряли противника.

3. Насчет Испании ничего нового, но ждут очень многого; слухи несколько печальные, но из неизвестных источников. За два дня до январских календ наш Панса выехал в походном плаще, чтобы любой мог понять то, в чем ты недавно начал сомневаться, — что прекрасное следует избирать ради него самого. Ведь и потому, что он многим облегчил их несчастья, и потому, что в этих бедах он себя показал человеком, честные люди оказывали ему удивительное расположение.

4. Что ты до сего времени задержался в Брундисии, очень одобряю и радуюсь этому. И, клянусь, считаю, что ты поступишь благоразумно, если будешь свободным от пустых стараний. По крайней мере, мне, любящему тебя, будет приятно. И, прошу тебя, когда ты впредь будешь отправлять домой какое-либо письмо, — помни обо мне. Я же, когда буду знать, никогда не допущу, чтобы кто-нибудь отправился к тебе без моего письма.

 

DXLII. Авлу Манлию Торквату, в Афины

[Fam., VI, 1]

Рим, январь 45 г.

Марк Цицерон шлет привет Авлу Торквату.

1. Хотя расстройство всех дел и таково, что каждый чрезвычайно сожалеет о своей участи и всякий предпочел бы находиться где угодно, но только не там, где он находится, — всё же для меня нет сомнения, что в настоящее время для честного мужа величайшее несчастье — находиться в Риме. Ведь хотя у всякого, в каком бы месте он ни был, одно и то же чувство и одна и та же горечь от гибели и государства и его имущества, все-таки скорбь усиливают глаза, которые заставляют взирать на то, что прочие слышат, и не позволяют отвлечься мыслями от несчастий. Поэтому, хотя и тебя неизбежно тревожит тоска по многому, тем не менее освободись от той скорби, которая, по слухам, особенно одолевает тебя, — из-за того, что ты не в Риме. Хотя тебя и сильно удручает тоска по твоим и твоему имуществу, тем не менее то, чего тебе недостает, сохраняется в целости и не сохранилось бы лучше, если бы ты присутствовал, и не подвергается никакой особой опасности. И ты, когда думаешь о своих, не должен требовать какой-то особенной участи или отвергать общую.

2. Что же касается тебя самого, Торкват, то твой долг — быть настроенным так, чтобы к совещанию со своими помыслами не привлекать отчаяния и страха. Ведь и тот, кто до сего времени был к тебе менее справедлив, нежели того требовало твое достоинство3, обнаружил большие признаки того, что он смягчился по отношению к тебе; однако у того самого, от которого добиваются избавления, нет ясного и определенного представления о своем собственном избавлении. Так как исход всех войн неопределенный, то от победы одной стороны я не усматриваю никакой опасности для тебя, которая не была бы сопряжена с гибелью всех: победы другой стороны ты, я твердо знаю, никогда не боялся.

3. Остается предположить, что тебя чрезвычайно мучит как раз то, что я отношу как бы к утешению, — общая опасность для государства. Что касается этого столь великого зла, то хотя ученые мужи и говорят многое, я тем не менее опасаюсь, что невозможно найти никакого истинного утешения, кроме того, которое столь сильно, сколько у каждого твердости и силы духа. Ведь если честного образа мыслей и правильного поведения достаточно для благополучной и счастливой жизни, то я опасаюсь, что будет непозволительно назвать несчастным того, кто может поддержать себя сознанием правоты своих наилучших намерений. Ведь я не думаю, что мы некогда оставили отечество, детей и имущество, побуждаемые наградами за победу; нам казалось, что мы исполняем какой-то законный и священный долг, обязывавший нас по отношению к государству и нашему достоинству; и поступая так, мы не были столь безрассудны, чтобы считать победу несомненной.

4. Потому, если произошло то, что, как нам представлялось, когда мы вступали на этот путь, могло случиться, то мы не должны падать духом так, словно произошло что-нибудь такое, чего мы никогда не считали возможным. Итак, будем держаться того образа мыслей, какой предписывают рассудок и действительность, — с тем, чтобы не отвечать ни за что в жизни, кроме вины; а раз мы от нее свободны, то переносить все человеческое умиротворенно и спокойно. Эта речь клонится к тому, чтобы казалось, что, несмотря на гибель всего, сама доблесть может поддержать себя. Но если есть какая-нибудь надежда на общее дело, ты при любом положении не должен быть лишен ее.

5. И все-таки мне, когда я это писал, приходило на ум, что я тот, чье отчаяние ты обычно осуждал и кого, в его медлительности и неуверенности, ты подгонял своим авторитетом. Как раз в то время я порицал не наше дело, но образ действий, ибо находил, что мы поздно противодействуем тому оружию, которое гораздо раньше было усилено нами самими, и я скорбел от того, что вопрос о государственном праве решается копьями и мечами, а не на основании наших советов и авторитета. И когда я говорил, что произойдет то, что произошло, я не предугадывал будущего, но, предвидя, что оно может и произойти и стать гибельным, если оно наступит, я боялся, как бы оно не случилось, особенно когда — в случае, если бы нужно было предсказать тот или иной конечный исход событий — я мог предсказать более надежно, что произойдет то, что и наступило. Ведь мы превосходили тем, что не выходит в бой; умением владеть — оружием и стойкостью солдат мы уступали. Но прояви, прошу, теперь то присутствие духа, каким мне, по твоему мнению, тогда надо было обладать.

6. Пишу это потому, что твой Филаргир на все мои вопросы о тебе очень правдиво — по крайней мере, мне так показалось — рассказал, что ты иногда склонен тревожиться сильнее, чем следует. Ты не должен этого делать, как и сомневаться в том, что при каком-либо государственном строе будешь тем, кем ты должен быть, а в случае его гибели — не в более униженном положении, чем прочие. Но в настоящее время, когда все мы убиты и в сомнении, ты должен переносить это более спокойно, так как находишься в том городе, где рождено и вскормлено учение о правилах жизни, и с тобой Сервий Сульпиций, которого ты всегда особенно любил, который, конечно, утешает тебя с благожелательностью и мудростью. Если бы послушались его авторитета и совета, то мы скорее покорились бы власти одетого в тогу, нежели победе взявшегося за оружие.

7. Но это было, пожалуй, более длинным, нежели было необходимо; изложу короче то, что более важно. Я перед тобой в большем долгу, чем перед кем бы то ни было; тех, перед кем я был в таком долгу, в каком мне, как ты понимаешь, следовало быть, у меня отняла эта несчастная война; но я понимаю, кто я в настоящее время; но так как никто не поражен в такой степени, чтобы он — если будет стремиться только к тому, что он делает, — не мог что-либо выполнить и совершить, то считай, пожалуйста, что все мои помыслы, усилия, во всяком случае, рвение — это мой долг перед тобой и твоими детьми.

 

DXLIII. Авлу Манлию Торквату, в Афины

[Fam., VI, 3]

Рим, январь 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Авлу Торквату.

1. В предыдущем письме я был несколько многословен, движимый более расположением, нежели тем, чего требовали обстоятельства. Ведь и твоя доблесть не нуждалась в одобрении с моей стороны, и мое положение и участь не были такими, чтобы я одобрял другого, когда мне самому недостает всего.

2. Я должен быть более краток и в настоящее время: ведь если тогда совсем не было нужды в таком многословии, то в нем отнюдь не больше нужды теперь; если же в нем тогда была нужда, то достаточно того, особенно раз не прибавилось ничего нового. Ведь хотя я и ежедневно узнаю кое-что из того, что, как я полагаю, доносится до тебя, тем не менее итог тот же и тот же исход, который я мысленно вижу так, как то, что мы распознаем глазом, и не вижу ничего, чего бы не видел ты, как я наверное знаю. Ведь хотя никто не может предугадать, каков будет исход сражения, тем не менее я предвижу и исход войны и, если — нет, то во всяком случае — раз неизбежно, чтобы победил один или другой, — какова будет победа либо этой, либо той стороны.

3. И я прекрасно понял это и предвижу такое, что, видимо, не будет никакого несчастья, если даже ранее случится то, что представляется особенно страшным. Ведь жить так, как придется тогда жить, — величайшее несчастье, смерть же ни один мудрый не назвал несчастьем даже для счастливого. Но ты находишься в том городе, в котором это и даже больше и лучше, по-видимому, могут сказать сами стены.

4. Подтверждаю тебе следующее: хотя утешение на основании несчастий других — слабое, тем не менее ты нисколько не в большей опасности, нежели любой из тех, кто уехал, или из тех, кто остался: одни сражаются, другие боятся победителя. Но это самое слабое утешение; важнее то, к которому ты, надеюсь, прибегаешь; я, во всяком случае, прибегаю: пока я буду существовать, я не буду тревожиться ни из-за чего, если буду свободен от всякой вины; а если не буду существовать, то буду совершенно лишен чувства. Но я опять сову в Афины, обращаясь к тебе с этим. Для меня ты, твои и все твое являются и, пока буду жив, будут предметом величайшей заботы. Будь здоров.

 

DXLIV. Авлу Манлию Торквату, в Афины

[Fam., VI, 4]

Рим, январь 45 г.

1. Нового, о чем я мог бы тебе написать, нет ничего; но если бы было что-нибудь, то, я знаю, твои обычно сообщают тебе. Что же касается будущего, то хотя о нем всегда бывает трудно говорить, тем не менее иногда путем догадок можно подойти ближе, когда дело такого рода, что его исход поддается предвидению. Теперь мы, видимо, понимаем только то, что война не будет продолжительной, хотя это самое некоторым представляется иначе. Я, со своей стороны, когда пишу это, полагаю, что кое-что уже совершено, — не потому, чтобы я знал наверное, но потому, что догадаться было не трудно: ведь если во всякой войне Марс общий и исход сражений всегда неопределенный, то в настоящее время, как говорят, с той и с другой стороны имеются настолько большие силы, настолько подготовленные для решающего сражения, что, кто бы ни победил, это не будет чудом. У людей с каждым днем все более и более укрепляется то мнение, что, хотя между поводом для применения оружия и есть некоторое различие, тем не менее между победой одной и другой стороны не будет большого различия: одних мы уже почти узнали на опыте; что касается другого, то нет человека, который не подумал бы о том, как сильно следует опасаться гнева вооруженного победителя.

2. Если я в этом месте, по-видимому, усиливаю твою скорбь, которую я должен был бы облегчить утешением, то признаюсь, что среди общих несчастий я нахожу только одно утешение, которое тем не менее, если ты можешь его принять, величайшее, и я с каждым днем больше прибегаю к нему: величайшее утешение среди злоключений — сознание честности намерений, и не существует никакого великого зла, кроме вины; так как мы настолько далеки от нее, что даже держались честнейших взглядов, и порицается более исход нашего решения, нежели само решение, и так как мы выполнили свой долг, перенесем покорно и то, что произошло. Тем не менее не берусь утешать тебя в общих несчастьях, которые требуют для утешения больших способностей, а для того, чтобы их переносить, — исключительной доблести. Кому угодно легко объяснить, почему особенно ты отнюдь не должен скорбеть. Ведь для меня несомненно, что тот, кто, облегчая твое положение, был более медлителен, нежели мы рассчитывали, решил спасти тебя; что же касается других, то не думаю, чтобы ты ждал, что я выскажу свое мнение.

3. Наконец, тебя угнетает, что ты так долго разлучен со своими; огорчительно, особенно — что ты разлучен с этими мальчиками, милее которых ничто не может быть; но, как я писал тебе ранее, время таково, что каждый считает самым несчастным свое положение и каждый менее всего хочет быть там, где он находится. Я, со своей стороны, находясь в Риме, считаю себя несчастнейшим не только потому, что среди всех зол горше видеть, нежели слышать, но и потому, что во всех случаях внезапной опасности мы в более угрожаемом положении, чем если бы мы отсутствовали. Впрочем, меня самого, твоего утешителя, успокоила не столько литература, которой я всегда ревностно занимался, сколько длительное время.

4. Как сильно я скорбел, ты помнишь; при этом первое утешение — в том, что я предвидел больше, чем прочие, когда я жаждал мира хотя бы на несправедливых условиях; хотя это и произошло случайно, не по моему предсказанию, тем не менее я нахожу удовольствие в этой пустой славе проницательности. Затем — это у меня с тобой общий повод для утешения — если бы меня теперь призвали окончить жизнь, я не был бы оторван от того государства, утрата которого мне причинила бы боль, особенно если бы это произошло без какого-либо ощущения. Помогает также возраст и уже пройденная жизнь, которая и радует своим честно завершенным течением и запрещает бояться насилия в том, к чему нас уже почти привела сама природа. Наконец, в этой войне пал такой муж и даже такие мужи, что кажется бессовестностью отвергнуть ту же участь, если обстоятельства заставят. Со своей стороны, я представляю себе всё, и нет ни одного такого зла, какого я не считал бы угрожающим; но так как в боязни больше зла, нежели в том самом, чего страшишься, перестаю бояться, особенно раз угрожает то, в чем не только не будет никакой скорби, но даже будет окончание скорби. Но это сказано достаточно подробно или, лучше, более подробно, нежели было необходимо. Однако не моя болтливость, а приязнь заставляет меня писать более длинные письма.

5. Отъезд Сервия из Афин огорчил меня; ведь я не сомневаюсь, что для тебя служили большим облегчением ежедневное общение и беседы как с таким близким человеком, так и с прекрасным и разумнейшим мужем. Что же касается тебя, пожалуйста, по своему долгу и обыкновению, поддерживай себя собственной доблестью. Я же буду ревностно и тщательно заботиться обо всем, чего ты, по моему мнению, захочешь и что будет относиться к тебе и к твоим; делая это, я буду подражать твоему расположению ко мне, но в услугах не сравняюсь. Будь здоров.

 

DXLV. От Гая Кассия Лонгина Цицерону, в Рим

[Fam., XV, 19]

Брундисий, вторая половина января 45 г.

Гай Кассий шлет большой привет Марку Туллию Цицерону.

1. Если ты здравствуешь, хорошо. Клянусь, во время этого моего странствования я ничем не занимаюсь охотнее, чем письмами тебе. Ведь мне кажется, что я говорю и шучу с тобой самим. И это обычно происходит не из-за Кациевых образов, за что я в ближайшем письме выставлю против тебя столько неотесанных стоиков, что ты скажешь, что Каций родился в Афинах.

2. Тому, что наш Панса выехал из Рима в походном плаще при всеобщем благожелательном отношении, радуюсь — как за него, так, клянусь, за всех наших. Ведь люди, надеюсь, поймут, насколько всем ненавистна жестокость и насколько все любят честность и — кротость, и что то, чего сильнейшим образом добиваются и жаждут злонамеренные, приходит к честным. Ведь людей трудно убедить в том, что прекрасное следует избирать ради него самого; но что удовольствие и безмятежность создаются доблестью, справедливостью, прекрасным — и истинно и доказуемо. Ведь сам Эпикур, от которого исходят все Кации и Амафинии, эти плохие переводчики его слов, говорит: «невозможно жить с удовольствием без прекрасной и справедливой жизни».

3. Поэтому и Панса, который следует удовольствию, сохраняет доблесть, и те, которых вы называете любителями удовольствий, являются любящими прекрасное и любящими справедливое и чтут и сохраняют всяческие доблести. Поэтому Сулла, суждение которого мы должны одобрить, когда увидел, что философы не согласны в мнениях, не спросил, что такое добро, но скупил все добро; клянусь, смерть его я перенес мужественно. Однако Цезарь не потерпит, чтобы мы слишком долго по нему тосковали; ведь он располагает осужденными, чтобы восстановить их в правах для нас в замену ему, и сам он не будет тосковать по скупщику на торгах, когда увидит сына.

4. Теперь — чтобы вернуться к государственным делам — напиши, что происходит в Испаниях. Пусть погибну я, если я не встревожен и не предпочитаю иметь старого и снисходительного господина, вместо того, чтобы испытать господство нового и жестокого. Ты знаешь, как Гней глуп; ты знаешь, в какой мере считает он жестокость доблестью; ты знаешь, как он убежден, что мы всегда высмеивали его. Опасаюсь, как бы он не захотел над нами в отместку попросту посмеяться мечом. Если любишь меня, ответь, что происходит. О, как бы я хотел знать, с тревогой ли ты это читаешь или спокойно! Ведь я бы в то же время знал, что мне надлежит делать. Не буду слишком многословен; будь здоров и люби меня, как ты и делаешь. Если Цезарь победил, жди меня скоро.

 

DXLVI. Публию Корнелию Долабелле, в Испанию

[Fam., IX, 13]

Рим (?), январь 45 г.

Цицерон Долабелле привет.

1. Гай Суберний из Кал и мой близкий и в самых дружеских отношениях с моим самым близким человеком Лептой. После того как он, ради того чтобы избегнуть войны, выехал в Испанию с Марком Варроном до войны, чтобы быть в той провинции, в которой никто из нас не предполагал возникновения какой-либо войны после победы над Афранием, — он оказался среди тех самых зол, которых он избегал с чрезвычайным старанием. Ведь он был застигнут внезапной войной, так как война, начатая Скапулой, впоследствии была так усилена Помпеем, что он никаким способом не может вырваться из этого несчастья.

2. Почти таково же положение Марка Плания Гереда, который также из Кал, — ближайшего друга нашего Лепты. Итак, вот этих обоих я препоручаю тебе так, что с большей заботой, рвением, душевной тревогой не мог бы препоручить. Желаю им добра ради них самих, и к этому меня настоятельно побуждают и дружба и человеколюбие. Но ввиду того, что Лепта, со своей стороны, так встревожен, что кажется, будто это его имущество попадает в опасное положение, я не могу не тревожиться либо почти так, как он, либо даже одинаково. Поэтому, хотя я и не раз испытал, насколько ты меня любишь, все же, пожалуйста, будь уверен в том, что в этом деле я оценю это выше всего.

3. Итак, прошу или, если ты позволишь, молю тебя сохранить невредимыми людей несчастных и находящихся в бедственном положении более вследствие судьбы, которой никто не может избежать, нежели по вине, и согласиться, чтобы я, при твоем посредстве, оказал эту услугу как людям, являющимся моими друзьями, как и муниципии Калам, с которой я тесно связан, так и Лепте, которого я ставлю выше всех.

4. То, что я намерен сказать, правда, полагаю я, не особенно относится к делу, тем не менее нисколько не вредно сказать. У одного из них имущество очень незначительное, у другого едва всадническое. Поэтому, раз Цезарь, по своему благородству, даровал им жизнь и у них особенно нечего отнять, устрой людям возвращение, если ты меня любишь настолько, насколько, конечно, любишь. Единственное препятствие — это длинная дорога, перед которой они не останавливаются именно для того, чтобы и жить со своими и умереть дома. Настоятельно еще и еще прошу тебя постараться об этом и приложить усилия или, лучше, сделать это (ведь я уверен, что ты можешь).

 

DXLVII. Гаю Юлию Цезарю, в Испанию

[Fam., XIII, 16]

Рим (?), начало 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет императору Гаю Цезарю.

1. Из всей знати я более всего любил молодого Публия Красса и не только возлагал на него наилучшие надежды с его раннего возраста, но и составил себе о нем прекрасное мнение, узнав исключительные суждения, которые ты высказал о нем. Его вольноотпущенника Аполлония еще тогда, когда тот был жив, я высоко ценил и одобрял; ведь он был и предан Крассу и чрезвычайно пригоден для его важнейших занятий; поэтому он был очень любим им.

2. После смерти Красса он потому показался мне более достойным быть принятым мной под мое покровительство и как друг, что он признавал должным уважать и почитать тех, кого тот любил и кому он был дорог. Поэтому он приехал ко мне в Киликию, и его верность и благоразумие принесли мне большую пользу во многих делах, и, как я полагаю, по отношению к тебе во время александрийской войны он не был нерадив — в том, что зависело от его рвения и преданности.

3. В надежде, что и ты так полагаешь, он выехал к тебе в Испанию, правда, главным образом по собственному решению, но также и по моему совету. Рекомендации ему я не обещал, — не потому, чтобы я не считал, что она будет иметь силу в твоих глазах; но мне казалось, что в рекомендации не нуждается тот, кто и был с тобой на войне, и, благодаря памяти о Крассе, является одним из твоих, и, если бы захотел прибегнуть к рекомендации, мог бы, как я видел, достигнуть этого через других. Свидетельство о своем суждении о нем, которое и сам он высоко ценил и которое, как я узнал на опыте, имеет силу в твоих глазах, я дал ему охотно.

4. Итак, я узнал его как ученого человека и преданного прекрасным занятиям и притом с детства. Ведь у меня в доме он с детства проводил много времени со стоиком Диодотом, человеком, по моему мнению, образованнейшим. Но теперь, горя рвением к твоим деяниям, он жаждет написать о них по-гречески. Он это может, полагаю я; он силен дарованием; обладает навыком; уже давно занимается этим родом литературной деятельности; он чрезвычайно жаждет отдать должное бессмертию твоей славы. Вот свидетельство о моем мнении; но ты, по своей исключительной проницательности, гораздо легче будешь судить об этом. И все-таки — от чего я отказывался — препоручаю тебе его; все, что бы ты ни сделал для него, будет особенно приятно мне.

 

DXLVIII. Публию Сервилию Исаврийскому, в провинцию Азию

[Fam., XIII, 66]

Рим, январь (?) 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет пропретору Публию Сервилию.

1. Хотя я и знаю, с какой верностью ты обычно относишься к своим, с какой мягкостью — к находящимся в бедственном положении, я не препоручил бы тебе Авла Цецину, особого рода клиента вашей семьи, если бы и память о его отце, с которым я был в наилучших отношениях, и его судьба не волновали меня так, как должна была волновать судьба человека, теснейшим образом связанного со мной всяческими занятиями и услугами. Прошу тебя со всей настойчивостью, так, что с большей заботой, с большим волнением я не мог бы просить, — пусть к тому, что ты по собственному побуждению, без чьей-либо рекомендации готов сделать для столь достойного человека, находящегося в таком бедственном положении, мое письмо прибавит некую толику, чтобы ты тем ревностнее помог ему, чем только можешь.

2. Если бы ты был в Риме, мы, при твоем посредстве, добились бы даже избавления Авла Цецины; таково мое мнение. Насчет этого я все-таки питаю большую надежду, полагаясь на мягкость твоего коллеги. Теперь же, когда он, будучи привлечен твоей справедливостью, счел, что твоя провинция — это самая безопасная для него гавань, еще и еще прошу и молю тебя помочь ему в собирании остатков его прежних дел и оберегать и покровительствовать ему в прочих. Ты не можешь для меня сделать ничего более приятного, чем это.

 

DXLIX. Гаю Требонию, в Испанию

[Fam., XV, 20]

Рим, январь (?) 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Гаю Требонию.

1. Своего «Оратора» (ведь я так озаглавил) я препоручил твоему Сабину. Меня побудило его происхождение, так что я считаю, что препоручил ему правильно; разве только, пожалуй, и он, следуя вольности кандидатов, неожиданно присвоил себе это прозвание; впрочем, его скромное лицо и уверенная речь, видимо, имеют нечто, происходящее из Кур. Но о Сабине достаточно.

2. Ты же, мой Требоний, — раз ты, уезжая, подлил в мою любовь немного масла, чтобы тем более выносимым был огонек тоски по тебе, — обращайся ко мне с частыми письмами, с тем, чтобы это же происходило с моей стороны. Впрочем, есть две причины, почему ты должен выполнять эту обязанность чаще, чем я: во-первых, потому что те, кто находился в Риме, некогда имели обыкновение писать провинциальным друзьям о государственных делах; теперь надо, чтобы ты писал мне: ведь государство — там у вас; во-вторых, потому что я могу удовлетворить тебя в твое отсутствие другими услугами; что же касается тебя, то не вижу, чем другим, кроме писем, можешь ты удовлетворить меня.

3. Но о прочем ты напишешь мне впоследствии. Теперь я прежде всего желаю знать следующее: какова твоя поездка, где ты виделся с нашим Брутом, как долго был вместе с ним; затем — когда ты проехал дальше, — о военных действиях, о деле в целом, чтобы мы могли знать, в каком мы положении. Буду считать, что знаю столько, сколько мне будет известно из твоих писем. Береги здоровье и люби меня той своей исключительной любовью.

 

DL. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 13]

Астурская усадьба, 7 марта 45 г.

1. Волнует меня Аттика, хотя я и согласен с Кратером. Письмо Брута, написанное и благоразумно и по-дружески, все-таки вызвало у меня много слез. Это уединение меньше волнует меня, чем та ваша многолюдность. Тебя одного недостает мне; но заниматься литературой мне не труднее, нежели в случае, если бы я был дома. Тем не менее меня гнетет и при мне остается та же самая мука, хотя я, клянусь, не поддаюсь, но противлюсь.

2. Ты пишешь насчет Аппулея; считаю, что в твоих усилиях совсем нет нужды, как и в Бальбе и Оппии. Им он, правда, обещал и даже велел известить меня, что он вовсе не будет докучать мне. Но позаботься, чтобы нездоровье служило оправданием для меня изо дня в день. Ленат взял это на себя. Обратись к Гаю Септимию, Луцию Статилию. Словом, никто, кого ты попросишь, не откажется поклясться. Если же будет труднее, я приеду и сам поклянусь в том, что я постоянно болен. Хотя мне следует воздержаться от пиров, предпочитаю, чтобы казалось, будто я делаю это по закону, а не от скорби. Пожалуйста, потребуй от Кокцея уплаты; ведь он не делает того, о чем он говорил; я же хочу купить какое-нибудь пристанище и прибежище для моей скорби.

 

DLI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 14]

Астурская усадьба, 8 марта 45 г.

1. Накануне я отправил тебе письмо насчет того, чтобы ты оправдал меня перед Аппулеем. Полагаю, что это не представляет труда. Кого бы ты ни призвал, никто не откажется. Но повидай Септимия, Лената и Статилия; ведь нужны трое. Но Ленат мне все обещал.

2. Ты пишешь, что Юний потребовал от тебя уплаты; как бы ни было, Корнифиций богат; тем не менее я хотел бы знать, когда я, по их словам, поручился; и за отца ли я поручился или за сына? И все-таки повидай, как ты пишешь, управителей Корнифиция и скупщика имений Аппулея.

3. Ты хочешь, чтобы я оправился от этого горя; ты поступаешь, как во всем; но ты сам свидетель, что я старался поддержать себя. Ведь всё, что только написано об облегчении скорби, я прочитал у тебя в доме. Но скорбь сильнее всякого утешения. Более того — я даже сделал то, чего до меня, конечно, никто не делал, — стараюсь утешиться с помощью литературного произведения; эту книгу я и пришлю тебе, как только переписчики перепишут. Подтверждаю тебе — нет «Утешения» подобного этому. Пишу целые дни — не потому, чтобы это приносило какую-нибудь пользу, но оно на время отвлекает меня; правда, недостаточно (ведь сила давит), но я нахожу облегчение и напрягаю все силы для восстановления не присутствия духа, но хотя бы выражения лица, если это возможно. И когда я так делаю, мне иногда кажется, что я совершаю ошибку, иногда — что совершу ее, если не буду этого делать. Уединение несколько помогает, но оно приносило бы гораздо большую пользу, если бы ты все-таки был здесь. Это для меня и единственная причина для отъезда отсюда; ведь — применительно к несчастьям — место подходящее. Впрочем, именно из-за этого я и скорблю. Ведь ты уже не сможешь быть тем же по отношению ко мне. Погибло то прежнее, что ты любил.

4. О письме Брута ко мне я писал тебе ранее; написано оно благоразумно, но нет ничего, чем оно могло бы помочь мне. Что он написал тебе, того я бы хотел — его присутствия. Во всяком случае он несколько помог бы, ибо он так сильно любит меня. Если ты что-либо знаешь, пожалуйста, напиши мне, особенно же — когда Панса. За Аттику я страдаю; тем не менее верю Кратеру. Пилии не позволяй тревожиться; достаточно и того, что я горюю за всех.

 

DLII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 15]

Астурская усадьба, 9 марта 45 г.

Ты позаботишься, чтобы для Аппулея у меня изо дня в день было оправдание, так как ты не согласен на постоянное. В этом уединении я лишен беседы с кем бы то ни было, и всякий раз, как я утром забираюсь в густой и мрачный лес, не выхожу оттуда до вечера. После тебя для меня нет большего друга, нежели уединение. В нем вся беседа у меня — с литературой; однако ее прерывает плач. Борюсь с ним, насколько я могу, но до сего времени мы не равны. Бруту, как ты советуешь, отвечу. Это письмо ты получишь завтра. Когда у тебя будет с кем отправить, отправишь.

 

DLIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 16]

Астурская усадьба, 10 марта 45 г.

Я не хочу, чтобы ты приезжал ко мне, оставив свои дела. Лучше я приеду, если ты дольше задержишься. Впрочем, я бы даже не выходил из твоего поля зрения, если бы хоть что-нибудь мне сколько-нибудь помогало. Если бы существовало какое-нибудь облегчение, оно было бы в тебе одном, и как только оно от кого-нибудь будет возможно, оно будет исходить от тебя. Однако именно теперь я не могу быть без тебя. Но и у тебя в доме это не было подходящим, и в своем я не мог, и, будь я где-нибудь ближе, я все-таки не был бы с тобой; ведь быть со мной тебе бы помешало то же, что и теперь мешает. Для меня до сего времени не было ничего важнее этого уединения, которое, опасаюсь, нарушит Филипп; ведь он приехал вчера вечером. Писание и литературные занятия меня не облегчают, а рассеивают.

 

DLIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 18]

Астурская усадьба, 11 марта 45 г.

1. В то время как я бегу от воспоминаний, которые как бы укусом причиняют боль, я ищу спасения в напоминаниях тебе; пожалуйста, прости мне, в каком бы они ни были роде. Некоторые из тех писателей, которых я теперь перечитываю, говорят, что надо устраивать то, о чем я часто говорил с тобой и чему я хочу твоего одобрения, — я говорю о том храме, о котором прошу тебя думать в такой мере, в какой ты любишь меня. Со своей стороны, я не сомневаюсь ни насчет его рода (ведь мне нравится в духе Клуация), ни насчет работ (ведь это решено), насчет места — иногда; итак, пожалуйста, обдумай. Насколько будет возможно в это столь образованное время, я, конечно, освящу ее память всякого рода памятниками, заимствованными у всех даровитых художников — и греческих, и латинских. Это, быть может, разбередит мою рану, но я считаю, что теперь я выполняю некий обет и обязательство, и то продолжительное время, когда меня не будет, действует на меня больше, чем это малое, которое всё же кажется мне слишком длинным. Ведь после того как я испробовал всё, мне не в чем найти успокоение; ибо, пока я занимался тем, о чем я писал тебе ранее, я как бы лелеял свою скорбь. Теперь отвергаю все, и самое терпимое для меня — это уединение, которого Филипп не нарушил, чего я опасался; ведь посетив меня вчера для приветствия, он тотчас выехал в Рим.

2. Письмо, которое я написал Бруту, как ты нашел нужным, посылаю тебе. Позаботишься о доставке его вместе с твоим. Все-таки посылаю тебе его копию, чтобы ты не посылал его, если оно не понравится тебе.

3. Мои домашние дела, говоришь ты, ведутся должным образом; ты напишешь, что это за дела; ведь я ожидаю кое-чего. Смотри, чтобы Кокцей не обманул. Ведь то, что обещает Либон (как пишет Эрот), я не считаю ненадежным. Что касается моих денег, то доверяю Сульпицию и, разумеется, Эгнацию. Что касается Аппулея — какие у тебя основания беспокоиться, раз оправдание легко?

4. Насчет твоего приезда ко мне, как ты обещаешь, — смотри, как бы это не оказалось нелегким делом. Ведь путь далек, а при твоем отъезде, который, быть может, тебе вскоре будет необходим, я отпущу тебя не без сильной скорби. Но всё — как ты захочешь; что ты ни сделаешь, я сочту и правильным, и даже сделанным ради меня.

 

DLV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 17]

Астурская усадьба, 12 марта 45 г.

Марциан написал мне, что перед Аппулеем меня оправдали Латеренсий, Насон, Ленат, Торкват, Страбон. Пожалуйста, позаботься, чтобы им от моего имени были вручены письма с извещением, что они сделали приятное мне.

Флавий говорит, что я более двадцати пяти лет назад поручился за Корнифиция; хотя обвиняемый и богат, а скупщик имений Аппулей — благородный человек, всё же, пожалуйста, постарайся расследовать по записям сопоручителей, так ли это (ведь у меня до моего эдильства не было никаких дел с Корнифицием; однако может быть; но я хотел бы знать наверное), и потребуй от управителей уплаты, если найдешь нужным. Впрочем, что мне в том? Тем не менее... Об отъезде Пансы напишешь, когда будешь знать. Аттике передай привет и заботься о ней, заклинаю, тщательно. Пилии привет.

 

DLVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 18a]

Астурская усадьба, 13 марта 45 г.

1. Вчера, узнав из писем других о приезде Антония, я удивился, что в твоем нет ничего; но оно, быть может, было написано за день до того, как было отправлено. Это не тревожит меня, но я все-таки полагаю, что он примчался из-за своих поручителей.

2. Ты пишешь, что Теренция говорит о лицах, которые запечатали бы мое завещание; прежде всего будь уверен в том, что я об этом не думаю и что и малые и новые заботы совершенно неуместны. Однако, что тут похожего? Она не обратилась к тем, кто, как она полагала, спросит, если не будет знать, о чем говорится. Разве и это представляло опасность для меня? Всё же пусть она сделает то, что я. Свое завещание я дам для прочтения, кому она захочет; она поймет, что насчет внука я не мог распорядиться с большим почетом, нежели распорядился. Что же касается того, что я не призвал для скрепления печатью, то, во-первых, мне не пришло в голову; во-вторых, не пришло потому, что не имело значения. Ты же знаешь — если только помнишь, — что я тогда сказал тебе, чтобы ты привел кого-нибудь из своих. И, право, что за надобность была в многих? Я, со своей стороны, велел домашним. Тогда ты нашел нужным, чтобы я послал за Силием. Это привело к тому, что я послал за Публилием; но необходимости не было ни в том, ни в другом. Это ты уладишь по своему усмотрению.

 

DLVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 19]

Астурская усадьба, 14 марта 45 г.

1. Это, право, приятное место и у самого моря, которое видно и из Анция и из Цирцей; но мне следует обдумать, как при всякой смене владельцев, которая в беспредельном будущем может стать бесчисленной, — если только нынешнее положение будет прочно, — оно может остаться как бы посвященным. Я, со своей стороны, совсем не нуждаюсь в доходах и могу довольствоваться малым. Иногда думаю приобрести какие-нибудь сады за Тибром и особенно по следующей причине: не вижу ничего, что могло бы быть столь многолюдным. Но какие сады, — мы решим при встрече, однако с тем, чтобы храм был закончен этим летом. Ты все-таки реши насчет колонн с Апеллой из Хиоса.

2. То, что ты пишешь о Кокцее и Либоне, одобряю; особенно же насчет моих судейских обязанностей. Если ты выяснишь что-либо насчет поручительства и особенно — что говорят управители Корнифиция, то я бы хотел знать, но мне не хотелось бы, чтобы ты, столь занятый, затратил на это много труда. Насчет Антония мне написали и Бальб с Оппием, что это было твое желание — чтобы я не тревожился. Я поблагодарил их. Тем не менее, как я уже тебе писал ранее, я хочу, чтобы ты знал, что я не встревожен этим известием и уже не буду встревожен никаким.

3. Если, как ты думал, Панса сегодня выехал, сейчас же начинай писать мне, чего ты ждешь относительно приезда Брута, то есть — к какому дню. Если ты знаешь, где он теперь, то легко произведешь расчеты.

4. Ты пишешь Тирону о Теренции; заклинаю тебя, мой Аттик, — возьми на себя все дело. Ты видишь, что это касается и моего долга, о котором ты знаешь, и, как некоторые считают, имущества Цицерона. На меня гораздо больше действует то, что для меня и более свято и более важно, особенно раз это, второе, как я считаю, не будет ни искренним, ни твердым.

 

DLVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 20]

Астурская усадьба, 15 марта 45 г.

1. Мне кажется, ты еще не понимаешь, как мало меня взволновал Антоний и как мало теперь может взволновать что-либо в этом роде. Но насчет Теренции я написал тебе в том письме, которое я отправил накануне. Ты советуешь мне — и пишешь, что этого желают и прочие, — скрывать, что я скорблю так тяжко; могу ли я больше, раз я провожу целые дни за литературными занятиями? Если я делаю это и не для того, чтобы скрыть, но скорее ради того, чтобы смягчить и облегчить душевное состояние, то хотя я и в меньшей степени приношу пользу себе, но, во всяком случае, делаю достаточно в смысле притворства.

2. Пишу тебе меньше, так как жду твоего письма в ответ на то, которое я отправил накануне. Но более всего жду известий о храме, а также кое-чего насчет Теренции. Пожалуйста, сообщи мне в ближайшем письме, при жизни ли своего отца или после его смерти погиб во время кораблекрушения Гней Цепион, отец Сервилии, жены Клавдия; и при жизни ли сына Гая Котты умерла Рутилия или после его смерти. Это имеет отношение к той книге об уменьшении скорби, которую я пишу.

 

DLIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 6, §§ 1—3]

Астурская усадьба, середина марта 45 г.

1. Насчет водопровода ты поступил правильно. Смотри, чтобы с меня не причиталось налога на колонны; впрочем, мне кажется, я слыхал от Камилла, что закон изменен.

2. Что более почетное могу я ответить Писону, нежели насчет одиночества Катона? А он не только у сонаследников Геренния, но также, как ты знаешь (ведь ты вел переговоры со мной), у мальчика Лукулла занял деньги, которые в Ахайе взял его опекун (ведь и это относится к делу). Но он действует благородно, так как он, по его словам, ничего не намерен делать вопреки нашему желанию. Итак, при встрече мы, как ты пишешь, решим, как нам уладить дело. Что ты виделся с остальными сонаследниками, очень хорошо.

3. Ты просишь мое письмо к Бруту; копии его у меня нет. Тем не менее она в сохранности, и Тирон говорит, что у тебя она должна быть, а я, как припоминаю, вместе с его письмом, содержащим упреки, послал тебе и свое, которым я ответил ему. Прими меры, чтобы я был избавлен от судебных неприятностей.

 

DLX. От Сервия Сульпиция Руфа Цицерону, в Италию

[Fam., IV, 5]

Афины, середина марта 45 г.

Сервий Цицерону привет.

1. Получив известие о кончине дочери твоей Туллии, я, как и был должен, перенес это действительно тяжело и с прискорбием и счел это общим бедствием; если бы я находился там у вас, то я бы и не оставил без поддержки тебя и лично выразил тебе свое огорчение. Хотя это и жалкий и горький вид утешения, потому что те, через которых оно должно совершаться, — близкие и друзья — сами испытывают равное огорчение и не могут попытаться сделать это без обильных слез, так что они, как кажется, более нуждаются в утешении со стороны других, нежели могут выполнить свой долг перед другими, — тем не менее я решил, не откладывая, написать тебе о том, что мне пришло на ум в настоящее время, — не потому, чтобы я полагал, что ты упускаешь это из виду, но потому, что ты, удрученный скорбью, быть может, меньше сознаешь это.

2. Какое основание к тому, чтобы скорбь по поводу семейных дел в такой степени волновала тебя? Подумай о том, какова была наша судьба до сего времени: у нас отнято то, что должно быть дорого людям не менее, чем дети, — отечество, честь, достоинство, все почести. Что еще могло присоединиться к скорби, с прибавлением одного этого несчастья? Или какой испытанный в этом дух не должен уже огрубеть и придавать всему меньшее значение?

3. Скажи, ты скорбишь из-за ее участи? Сколько раз ты должен был прийти к заключению (и мне часто представлялось оно), что именно в настоящее время судьба тех, которым было дозволено без страдания обменять жизнь на смерть, не наихудшая? Но что могло бы в настоящее время особенно привлекать ее к жизни? Какие обстоятельства? Какая надежда? Какое утешение для души? Чтобы она прожила свой век, сочетавшись с каким-нибудь знатнейшим молодым человеком? Тебе, уверен я, по твоему высокому положению, было дозволено выбрать из нынешнего юношества зятя, честности которого ты мог бы безопасно доверить свое дитя. Для того ли, чтобы она родила детей, которым бы она радовалась, видя их цветущими? Которые сами могли бы сохранить имущество, переданное им родителями, стали бы последовательно искать почестей, намереваясь пользоваться своей свободой в государственных делах, в делах друзей? Что из этого не было отнято раньше, нежели было дано? — «Но ведь терять детей — зло?». — Зло; но, пожалуй, еще худшее — вынести и вытерпеть настоящее.

4. Я хочу рассказать тебе, что принесло мне немалое утешение, — не сможет ли это же случайно уменьшить твою скорбь? Плывя, при моем возвращении из Азии, от Эгины по направлению к Мегаре, я начал рассматривать расположенные вокруг места. Позади меня была Эгина, впереди — Мегара, справа — Пирей, слева — Коринф; города эти были некогда самыми цветущими; теперь они лежат перед глазами, поверженные и разрушенные. Я начал так размышлять сам с собой: «Вот, мы, жалкие люди, выходим из себя, если погибает или убит кто-либо из нас, чья жизнь должна быть более короткой, когда

Так много трупов городов Здесь вместе распростерто 2769 .

Не хочешь ли ты, Сервий, сдержаться и помнить, что ты родился человеком?». Поверь мне, это размышление немало укрепило меня. Если ты согласен со мной, постарайся представить себе это же. Недавно в одно время погибло столько славнейших мужей, произошло такое уменьшение власти римского народа, потрясены все провинции. Если произошла утрата в виде ничтожной жизни слабой женщины, то ты так волнуешься? Если бы она не встретила своего смертного часа в настоящее время, то ей все-таки предстояло умереть спустя немного лет, так как она родилась человеком.

5. Отвлекись и ты от этого своим умом и помыслами и лучше вспомни то, что достойно тебя: что она прожила столько, сколько ей полагалось; существовала вместе с государством; видела тебя, своего отца, претором, консулом, авгуром; состояла в браке со знатнейшими молодыми людьми; пользовалась всеми благами; ушла из жизни при падении государства. На что в этом отношении ты или она могли бы жаловаться судьбе? Наконец, не забывай, что ты Цицерон и тот, кто привык наставлять и давать советы другим, и не подражай плохим врачам, которые при болезнях у других заявляют, что обладают знанием врачебной науки, сами же себя не могут лечить; или, лучше, то, в чем ты обычно наставляешь других, примени сам и предложи себе.

6. Нет ни одного страдания, которого бы не уменьшила и не смягчила длительность времени. Ждать этого времени и, по своей мудрости, не спешить навстречу этому — для тебя позорно; но если какое-нибудь чувство имеется также у мертвых, то, в соответствии с тем, какова была ее любовь к тебе и преданность всем своим, она, конечно, не хочет, чтобы ты делал это. Уступи в этом ей, умершей; уступи прочим друзьям и близким, которые горюют из-за твоей скорби; уступи отечеству, чтобы оно могло пользоваться твоим содействием и советом, если в чем-нибудь понадобится. Наконец, так как нас постигла такая участь, что мы должны считаться даже с этим, не допускай, чтобы кто-нибудь счел, что ты горюешь не столько по дочери, сколько из-за положения государства и победы других.

Больше писать тебе об этом мне совестно, чтобы не показалось, будто я не верю в твое благоразумие. Поэтому закончу письмо одним следующим соображением: мы видели несколько раз, что ты прекрасно переносишь счастливую судьбу и достигаешь за это высокой похвалы; постарайся, чтобы мы наконец поняли, что ты можешь спокойно переносить и превратную, и что это тебе не кажется большим бременем, нежели должно, — чтобы не казалось, будто из всех доблестей тебе недостает одной этой.

Что касается меня, — когда узнаю, что ты настроен более спокойно, извещу тебя о том, что происходит здесь, и как обстоят дела в провинции. Будь здоров.

 

DLXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 12]

Астурская усадьба, 16 марта 45 г.

1. Насчет приданого — тем более позаботься о порядке. Условие с делегацией на Бальба — царское. Закончи любым способом. Позорно, чтобы дело не удавалось из-за препятствий. Остров под Арпином может быть настоящим местом для апофеоза, но я опасаюсь, как бы не показалось, что удаленность уменьшает почет. Итак, мои помыслы — о садах, которые я все-таки осмотрю, когда приеду.

2. Что касается Эпикура — как ты захочешь. Впрочем, в будущем я изменю этот выбор действующих лиц. Трудно поверить, как некоторые этого ищут. Следовательно — к древним: ведь это не вызывает нареканий. Мне не о чем писать тебе; тем не менее я решил посылать письма ежедневно, чтобы вызвать тебя на письмо, — не потому, чтобы я чего-нибудь в нем ожидал, но все-таки каким-то образом ожидаю. Поэтому, есть ли у тебя, о чем писать, или нет — все-таки напиши что-нибудь и заботься о себе.

 

DLXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 21]

Астурская усадьба, 17 марта 45 г.

1. Я прочитал письмо Брута и отослал его тебе; оно написано совсем не убедительно в ответ на те недостатки, которые ты указал. Но об этом пусть он сам заботится. Впрочем, он не знает этого, к своему позору. Он считает, что Катон первым высказал мнение о наказании, которое все, кроме Цезаря, высказали раньше, и так как мнение самого Цезаря, который тогда высказался в числе бывших преторов, было столь сурово, он считает, что мнения консуляров были более мягкими — Катула, Сервия, Лукуллов, Куриона, Торквата, Лепида, Геллия, Волкация, Фигула, Котты, Луция Цезаря, Гая Писона, Мания Глабриона, также Силана, Мурены, избранных консулов. «Итак, почему же по предложению Катона?». Потому что он охватил тот же предмет более красноречиво и более обстоятельно. Меня же он хвалит за то, что я доложил; не за то, что я раскрыл; за то, что я убедил; что, наконец, сам высказал суждение, прежде чем опросить. Так как Катон превознес все это похвалами до небес и высказал мнение, что это следует записать, потому, по его предложению, и было произведено голосование. Но он считает, что и он многое воздает мне тем, что написал «лучший консул». И в самом деле, какой недруг сказал более скупо? А на прочее что написал он тебе в ответ? Он только просит тебя исправить насчет постановления сената; это он сделал бы даже по совету переписчика. Но об этом пусть он опять-таки сам заботится.

2. Что касается садов, — раз ты одобряешь, сделай что-нибудь; мои средства ты знаешь. Если Эрот получил также от Фаберия, то это не составит никакого труда, но я, по-видимому, могу стремиться и без этого. Продаются, во всяком случае, сады Друза, быть может, и Ламии и Кассия; но — при встрече.

3. Что касается Теренции, то не могу писать благожелательнее, чем пишешь ты. Долг для меня — важнее всего. Если я и ошибусь в чем-нибудь, предпочитаю чувствовать раскаяние из-за нее, а не из-за себя.

4. Овии Гая Лоллия следует уплатить 100 000 сестерциев; Эрот говорит, что не может без меня, — думаю, потому, что следует принять и передать оцененный участок. Я хотел бы, чтобы он сказал тебе. Ведь если, как он мне пишет, дело подготовлено и он именно в этом не лжет, то оно могло быть выполнено при твоем посредстве. Пожалуйста, выясни и выполни это.

5. Ты зовешь меня на форум; ты зовешь туда, откуда я старался бежать даже при счастливых для себя обстоятельствах. Что мне форум без судов, без курии, когда на глаза попадаются те, кого я не могу спокойно видеть? Что же касается того, что люди, как ты пишешь, требуют от меня пребывания в Риме и не соглашаются на мое отсутствие или соглашаются на мое отсутствие на некоторый срок, — то знай, я уже давно одного тебя ставлю выше, нежели всех тех. Не презираю даже себя и решительно предпочитаю руководствоваться своим суждением, а не суждением всех остальных. Однако я не иду дальше, чем мне позволяют ученейшие люди. Все их сочинения, написанные в защиту этого мнения, я не только прочел, что было прямым долгом мужественного больного — принять лекарство, но перенес также в свои сочинения, что, во всяком случае, не было долгом пораженного и сломленного духа. Не зови меня от этих лекарств в ту сутолоку, чтобы я не слег снова.

 

DLXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 22]

Астурская усадьба, 18 марта 45 г.

1. Насчет Теренции ты на меня взваливаешь все бремя; не узнаю твоей снисходительности ко мне. Ведь это те самые раны, которых я не могу касаться без сильнейшего стона. Итак, пощади, прошу, как можешь. Ведь я не требую от тебя большего, чем ты можешь. Но понять, что правда, можешь ты один.

2. Так как насчет Рутилии ты, мне кажется, сомневаешься, напишешь мне, когда будешь знать, но возможно скорее, а также — была ли жива Клодия после смерти ее сына, консуляра Децима Брута? Это можно узнать от Марцелла или, во всяком случае, от Постумии, а то — от Марка Котты или от Сира, или от Сатира.

3. Насчет садов еще и еще прошу. Мне следует напрячь все средства свои и тех, кто, знаю я, не откажет мне; но я смогу обойтись своими. У меня даже есть, что я мог бы легко продать. Но я могу устроить, чтобы не продавать и платить рост не более года тому, у кого я куплю то, что хочу, если ты мне поможешь. Самые подходящие — сады Друза; он ведь жаждет продать. Следующие, считаю я, — Ламии; но он в отъезде. Ты все-таки пронюхай, если можешь что-нибудь. Силий даже совсем не пользуется своими, а его очень легко можно будет поддержать ростом. Считай это своим делом и имей в виду не то, чего требуют мои имущественные дела, о которых я не забочусь, но то, чего я хочу.

 

DLXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 23]

Астурская усадьба, 19 марта 45 г.

1. Я считал, что у тебя есть что-то новое, так как начало письма было таким: «Хотя я и не разузнал, что происходит в Испании, ты все-таки напишешь», но ты, очевидно, ответил на мое письмо насчет форума и курии. Но, как ты говоришь, дом — это форум. Что мне за надобность в самом доме, раз я лишен форума? Пал я, пал я, Аттик, уже давно, но признаюсь в этом теперь, потеряв одно, чем я держался. Поэтому я стремлюсь к уединению и все-таки, если что-нибудь приведет меня туда к вам, постараюсь, если как-нибудь смогу (смогу ведь), чтобы никто, кроме тебя, не почувствовал моей скорби; а если можно будет каким-либо образом, — чтобы даже ты не почувствовал. И еще вот основание не приезжать: ты помнишь, о чем тебя спросил Аледий? Они даже теперь в тягость мне. Что, по-твоему, будет, если я приеду?

2. Что касается Теренции, устрой так, как ты пишешь, и освободи меня от этого — не очень большого — добавления к очень большим огорчениям. А чтобы ты знал, что я страдаю, но не слег, скажу, что в твоих летописях написано, при каких консулах Карнеад и то посольство прибыли в Рим; теперь я спрашиваю, что это было за дело; полагаю — по поводу Оропа, но не знаю наверно. А если это так, то какое было спорное дело? Кроме того, кто в то время был выдающимся эпикурейцем и ведал садами в Афинах? Какие также были в Афинах знаменитые государственные деятели? Это, считаю я, можно найти даже в сочинении Аполлодора.

3. Что касается Аттики, — неприятно; но так как легко, то я уверен, что будет благополучно. Насчет Гамалы у меня не было сомнений; и в самом деле, отчего был столь счастлив отец Лиг? Но что сказать мне о себе, когда я не могу получить облегчение, хотя и получаю все, чего хочу?

Что касается садов Друза, то о цене, о которой ты пишешь, и я слыхал и, как полагаю, вчера написал тебе; но какова бы она ни была, то, что необходимо, покупается дешево. Какого бы мнения ты ни был, — ведь я знаю, какого мнения о себе я сам, для меня все же некоторое облегчение — если не скорби, то лежащего на мне долга.

Я написал Сикке, так как он в хороших отношениях с Луцием Коттой. Если ничего не уладится с затибрскими, то Котта владеет в многолюднейшем месте в Остии, правда, крохотным участком, но все-таки даже более чем достаточным для этой цели. Пожалуйста, подумай об этом. И все-таки не бойся тех цен на сады. Ведь мне теперь не нужно ни серебра, ни одежды, ни каких-либо приятных мест; мне нужно это. Я также вижу, от кого я могу получить помощь. Но поговори с Силием; ведь нет ничего лучше. Я поручил также Сикке; он ответил, что он с ним устроил. Итак, он мне напишет, что он сделал, и ты позаботишься.

 

DLXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 24]

Астурская усадьба, 20 марта 45 г.

1. Авл Силий хорошо поступил, закончив дело. Ведь я и не хотел оставлять его без поддержки и не знал, что я могу сделать. Что касается Овии — закончи, как ты пишешь. Что касается Цицерона — уже, кажется, пора; но я спрашиваю, что ему нужно — иметь ли возможность обменять в Афинах или же ему следует везти с собой; и обдумай, пожалуйста, все дело, как и когда желательно. Намерен ли Публилий ехать в Африку и когда — ты сможешь узнать от Аледия. Пожалуйста, спроси и напиши мне.

2. А чтобы вернуться к моим пустякам — пожалуйста, сообщи мне насчет Публия Красса, сына Венулеи: умер ли он при жизни его отца, консуляра Публия Красса, как я, мне кажется, припоминаю, или после его смерти? Это же хочу я знать насчет Регилла, сына Лепида; правильно ли, как мне помнится, что он умер при жизни отца?

3. Ты уладишь Цистиевы, а также Прециевы дела. Что касается Аттики — превосходно. Передашь привет и ей и Пилии.

 

DLXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 25]

Астурская усадьба, 21 марта 45 г.

1. Сикка подробно написал мне насчет Силия, а также что он сообщил тебе об обстоятельствах дела; ты пишешь об этом то же. Мне нравится и владение и условия, но я предпочел бы наличными, а не на основании оценки. Ведь Силий не захочет владений, служащих только для удовольствия, а я могу быть доволен доходами — как этими, которые у меня есть, так и едва ли меньшими. Так откуда же наличными? 600 000 сестерциев ты выжмешь у Гермогена, когда будет особенно необходимо, и дома, вижу я, есть 600 000 сестерциев. Я буду платить Силию рост за остальные деньги, пока не расплачусь, получив от Фаберия или от кого-нибудь, кто должен Фаберию. Будет также что-нибудь откуда-нибудь. Но всем делом будешь руководить ты.

2. Эти сады я решительно предпочитаю садам Друза, да их никогда и не сравнивали. Верь мне, меня побуждает одно обстоятельство, которым я, сознаю, отуманен. Но, как ты и поступаешь, потворствуй этому моему заблуждению. Ты пишешь: «занятие старости»; с этим покончено; я более ищу другого.

 

DLXVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 26]

Астурская усадьба, 21 марта 45 г.

1. Хотя Сикка, как он пишет, и ничего не закончил с Авлом Силием, тем не менее он пишет, что приедет за девять дней до календ. Твои занятия принимаю как оправдание, и они мне известны. В твоем желании быть вместе со мной или, лучше, в стремлении и жажде — не сомневаюсь.

2. Ты пишешь о Никии; если бы я был в таком состоянии, что мог бы наслаждаться его образованностью, я хотел бы, чтобы он одним из первых был со мной. Но уединение и удаление — вот моя провинция. Так как Сикка легко переносил это, мне тем более недостает его. Кроме того, ты знаешь слабость здоровья, изнеженность, привычный образ жизни нашего Никия. Итак, к чему мне желать быть ему в тягость, раз он не может быть приятен мне? Тем не менее его желание приятно мне. Ты написал мне об одном деле, о котором я решил не отвечать тебе. Ведь я надеюсь, что я упросил тебя избавить меня от той тяготы. Пилии и Аттике привет.

 

DLXVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 27]

Астурская усадьба, 23 марта 45 г.

1. Что касается дела с Силием, — хотя мне и хорошо известны условия, тем не менее сегодня я, как полагаю, всё узнаю от Сикки. Об усадьбе Котты ты, по твоим словам, не знаешь; она лежит за Силиевой, которая, как я считаю, тебе известна; запущенная и совсем крохотная усадебка, без земли; места достаточно только для того, что я ищу. Мне требуется посещаемое место. Но если насчет садов Силия дело заканчивается, то есть если ты заканчиваешь (ведь все возложено на тебя), то нам, разумеется, нечего думать о Котте.

2. Что касается Цицерона, — как ты пишешь, так я и поступлю; ему предоставляю решить насчет времени. Ты позаботишься об обмене денег, сколько ему понадобиться. Если ты, как ты пишешь, что-нибудь найдешь у Аледия, напишешь. И я замечаю по твоим письмам и ты, конечно, по моим, что нам не о чем писать; ежедневно — об одном и том же, что уже давно совсем исчерпано. Все же не могу заставить себя не посылать тебе их ежедневно, чтобы получать от тебя.

3. О Бруте все-таки напиши, если будешь знать что-нибудь. Ведь ты, полагаю, уже знаешь, где он ждет Пансу. Если, по обычаю, — в ближней части провинции, то он, видимо, прибудет приблизительно в календы. Я хотел бы, чтобы позже; ведь я по многим причинам очень избегаю Рима. Поэтому сомневаюсь как раз в том, следует ли мне для него приготовить какое-нибудь оправдание; впрочем, это, предвижу я, легко. Но у нас достаточно времени обдумать. Пилии и Аттике привет.

 

DLXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 28]

Астурская усадьба, 24 марта 45 г.

1. Насчет Силия я узнал от присутствующего здесь Сикки отнюдь не больше, нежели из его письма; ведь он написал тщательно. Итак, если ты с ним встретишься, напишешь мне, если что-нибудь покажется нужным. Что касается того, из-за чего, как ты считаешь, ко мне посылали, — не знаю, посылали ли или нет; во всяком случае, мне ничего не было сказано. Следовательно, как ты и начал, если ты что-нибудь закончишь к ее удовлетворению, что я, по крайней мере, не считаю возможным, — прибегнешь к помощи Цицерона, если тебе будет угодно. Для него отчасти важно, чтобы казалось, что он отнесся к ней благожелательно; для меня важно только то, что ты знаешь, чему я придаю большое значение.

2. Ты призываешь меня вернуться к привычному образу жизни. Моим занятием уже давно было скорбеть о государстве, что я и делал, но слабее; ведь у меня было, где успокоиться. Теперь я совсем не могу поддержать ни образа жизни, ни самой той жизни и в этом не нахожу должным считаться с тем, что кажется другим. Моя совесть для меня превыше общих толков.

Что касается того, что я сам утешился с помощью литературного произведения, то я не раскаиваюсь в достигнутых успехах; скорбь я уменьшил, боль — не мог, да и не хотел бы, если бы мог.

3. Что касается Триария, ты правильно истолковываешь мое желание. Ты, со своей стороны — только так, как они захотят. Я люблю его, хотя он и умер; я опекун его детей, почитаю весь дом. Что касается Кастрициева дела, — если Кастриций захочет получить за рабов деньги и чтобы они были уплачены так, как теперь платят, — то конечно, нет ничего более выгодного. Если же решено, чтобы он увел самих рабов, — то это кажется мне несправедливым (ведь ты просишь меня написать тебе, что мне кажется); ведь я не хочу, чтобы брат Квинт испытал какие-либо затруднения, так как, мне кажется, я понял, что тебе кажется то же. Если Публилий ждет равноденствия, как, по твоим словам, говорит Аледий, он, видимо, намеревается отплывать. Но мне он сказал, что через Сицилию. Я хотел бы знать, по какому пути и когда. И, пожалуйста, когда-нибудь навести мальчика Лентула, когда тебе будет удобно, и приставь к нему кого-нибудь из рабов, кого найдешь нужным. Пилии и Аттике привет.

 

DLXX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 29]

Астурская усадьба, 25 марта 45 г.

1. Силий, как ты пишешь, — сегодня. Следовательно, завтра или, лучше, когда сможешь, напишешь, если будет что-нибудь, когда повидаешься с ними. Я и не избегаю Брута и все-таки не жду от него какого-либо облегчения. Но были причины, почему я не хотел бы быть там у вас в настоящее время; если они останутся, понадобится найти оправдание перед Брутом, а они, судя по нынешнему положению, видимо, останутся.

2. Насчет садов, прошу, уладь. Главное — это то, что ты знаешь. Далее, кое-что нужно и мне самому, ведь я не могу ни находиться среди толпы, ни быть вдали от вас. Для этого моего намерения не нахожу ничего более пригодного, чем это место. Каково твое мнение об этом? Я вполне убежден и тем более, что это же, как я понял, кажется тебе — что Оппий и Бальб очень любят меня. Сообщи им, как я хочу иметь сады и почему; но что это возможно при условии, если будет закончено то дело с Фаберием; итак, не будут ли они поручителями? Если даже следует понести некоторую потерю при уплате наличными, уговори их — насколько возможно; ведь то все безнадежно. Словом, ты поймешь, склонны ли они сколько-нибудь помочь этому моему намерению. Если что-нибудь будет, это большая помощь; не то — постараюсь каким бы то ни было способом. Считай это либо тем занятием старости, как ты писал, либо погребением. О том участке в Остии нечего думать. Если мы не приобретем этого (у Ламии не считаю возможным), следует попытаться насчет участка Дамасиппа.

 

DLXXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 33]

Астурская усадьба, 26 марта 45 г.

1. Как я писал тебе вчера, если и Силий будет тем, кем ты его считаешь, а Друз окажется несговорчивым, пожалуйста, обратись к Дамасиппу. Он, полагаю, разделил землю на берегу на участки по несколько югеров с тем, чтобы установить определенные цены, которые мне не известны. Итак, напишешь мне, что бы ты ни сделал.

2. Меня чрезвычайно тревожит нездоровье нашей Аттики, так что я даже опасаюсь, нет ли чьей-нибудь вины. Но, с другой стороны, и честность педагога, и усердие врача, и заботливость всего дома во всех отношениях запрещают мне такое предположение. Итак, заботься о ней; продолжать не могу.

 

DLXXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 30]

Астурская усадьба, 27 марта 45 г.

1. Ищу, о чем бы написать тебе, но не о чем. Одно и то же изо дня в день. Что ты навещаешь Лентула, мне очень приятно. Приставь к нему рабов, сколько и кого найдешь нужным. Насчет желания Силия продать и за сколько ты, видимо, опасаешься: во-первых, — что он не захочет; во-вторых, — что за столько. Сикка — иначе, но я согласен с тобой; поэтому, в соответствии с его желанием, я написал Эгнацию. Силий хочет, чтобы ты поговорил с Клодием; можешь сделать это с моего согласия, и это удобнее, нежели если я сам напишу Клодию, как он просит меня.

2. Что касается рабов Кастриция, то самым удобным, я уверен, было бы, чтобы дело провел Эгнаций, что, по твоему мнению, как ты пишешь, и будет. Постарайся, прошу, чтобы с Овией было закончено. Так как, по твоим словам, была ночь, то в сегодняшнем письме жду большего.

 

DLXXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 31, §  3; 32]

Астурская усадьба, 28 марта 45 г.

3. Эгнаций мне написал. Если он о чем-либо будет говорить с тобой (ведь через него удобнее всего уладить), напишешь мне, и я считаю, что это следует сделать; ибо не вижу, чтобы с Силием можно было закончить. Пилии и Аттике привет.

(32) 1. Следующее пишу тебе собственноручно. Подумай, прошу, что делать. Публилия написала мне, что ее мать, когда покажется нужным Публилию, приедет ко мне с ним, что она сама — также, если я позволю. Она упрашивает, не жалея слов, и умоляет меня позволить и ответить ей. Как это неприятно, ты видишь. Я ответил, что я еще более расстроен, чем тогда, когда я сказал ей, что хочу быть один; поэтому в настоящее время не хочу, чтобы она приезжала ко мне. Я считал, что если я ничего не напишу в ответ, то она приедет с матерью; теперь не считаю. Ведь было очевидно, что то письмо — не ее. Однако я хочу избежать именно того, что, как я предвижу, произойдет, — их приезда ко мне, и есть один способ избежать этого — мне улететь. Я не хотел бы, но необходимо. Теперь прошу тебя о следующем: выясни, до какого срока я могу быть здесь, чтобы не оказаться застигнутым. Ты будешь действовать, как ты пишешь, осторожно.

2. Пожалуйста, предложи Цицерону — однако при условии, если это тебе не покажется несправедливым, — чтобы он в издержках на это путешествие, которыми он был бы легко удовлетворен, если бы находился в Риме и снимал дом, сообразовался с квартирной платой с Аргилета и Авентина, а когда ты ему предложишь, пожалуйста, сам уладь остальное — как нам из той квартирной платы снабжать его, чем нужно. Я готов ручаться, что ни Бибул, ни Ацидин, ни Мессала, которые, по слухам, будут в Афинах, не будут позволять себе больших расходов, нежели будет получено благодаря этой квартирной плате. Поэтому, пожалуйста, имей в виду, во-первых, какие это наниматели и за сколько; во-вторых, чтобы были такие, которые бы платили в срок, а также — сколько достаточно на путевые расходы, сколько на снаряжение. Повозка в Афинах, во всяком случае, совсем не нужна. Но для пользования в дороге дома их имеется больше, чем нужно, на что и ты обращаешь внимание.

 

DLXXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 31, §§ 1, 2]

Астурская усадьба, 29 марта 45 г.

1. Сикка удивлялся, что Силий переменил решение. Со своей стороны, я больше удивляюсь тому, что, в то время как он ссылается на нежелание сына, — что мне не кажется несправедливым (ведь у него сын, какого он хочет), — ты, по твоим словам, считаешь, что он продаст, если мы прибавим другое, что он избегает называть, хотя это и было назначено им самим.

2. Ты спрашиваешь меня, какую высшую цену я назначаю и насколько те сады предпочтительнее садов Друза; я ни разу не был там. Знаю, что усадьба Копония и стара и не велика, что роща пользуется известностью, но дохода не знаю ни от одной, что нам, считаю я, все-таки надо знать. Но любые из них мне следует оценивать более сообразно со своими обстоятельствами, чем с точки зрения стоимости. Однако, пожалуйста, обдумай, могу ли я приобрести их или нет. Если бы я продал обязательство Фаберия, я не поколебался бы приготовить даже наличные деньги для Силиевых, если бы только удалось склонить его к продаже. Если бы у него не было продажных, я обратился бы к Друзу — даже за столько, сколько он хочет, как тебе сказал Эгнаций. Гермоген также может оказать мне большую помощь в доставлении наличных денег. А ты, прошу, позволь мне быть настроенным так, как должен быть тот, кто желает купить, и все-таки я так поддался своему желанию и скорби, что я хотел бы быть руководим тобой.

 

DLXXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 34, 35, § 1]

Астурская усадьба, 30 марта 45 г.

1. Я очень легко мог бы быть здесь даже без Сикки (для Тирона ведь лучше), применительно к несчастьям; но так как ты пишешь, что мне следует принять меры, чтобы не быть застигнутым, из чего я могу понять, что ты не знаешь определенного дня их отъезда, то я счел более подходящим приехать туда к вам, что, как вижу, одобряешь и ты. Итак, завтра буду в загородной усадьбе Сикки. Затем, как ты советуешь, думаю быть в фикулейской усадьбе.

2. О чем ты написал мне, мы решим при встрече, раз я сам приезжаю. Чрезвычайно ценю твое расположение, внимание, благоразумие и в управлении моими делами и в придумывании и подаче мне советов в самих письмах, которые ты посылаешь.

(35) 1. Ты все-таки, пожалуйста, сообщи мне, если что-нибудь устроишь с Силием, даже в тот самый день, когда я должен буду приехать к Сикке, особенно — от какого участка он хочет отрезать; ведь ты пишешь: «от крайнего»; смотри, как бы это не был тот самый участок, ради которого мной, как ты знаешь, и задумано все дело. Посылаю тебе письмо Гирция, и недавнее и написанное благожелательно.

 

DLXXVI. Луцию Лукцею, в Рим

[Fam., V, 13]

Астурская усадьба, март 45 г.

Марк Цицерон шлет привет Луцию Лукцею, сыну Квинта.

1. Хотя само утешение в твоем письме мне чрезвычайно приятно — ведь оно говорит о глубоком расположении в сочетании с равным благоразумием, — всё же я получил от этого письма ту, даже величайшую пользу, что понял, с каким прекрасным презрением ты относишься к человеческим делам и как превосходно ты подготовлен и вооружен против судьбы. Со своей стороны, я признаю это величайшей славой мудрости — не зависеть ни от чего другого и не определять свои взгляды на образ жизни, счастливый или несчастливый, в зависимости от внешних обстоятельств.

2. Хотя эти мысли и не совсем были забыты мной (ведь они глубоко засели), однако, под действием бурь и ввиду стечения бедствий, они были несколько поколеблены и подорваны. Вижу, что ты поддерживаешь их, и чувствую, что ты это сделал также в своем последнем письме и с большим успехом. Поэтому полагаю, что надо чаще говорить и не только давать понять, но и объявлять следующее: для меня ничто не могло быть приятнее твоего письма.

3. Но для утешения действительно как то, что ты собрал тонко и обильно, так и более всего то обстоятельство, что я понял стойкость и строгость твоего духа, не подражать которым считаю чрезвычайно позорным. Поэтому я оттого считаю себя даже более стойким, чем ты сам, наставник в стойкости, что ты, мне кажется, питаешь некоторую надежду на то, что нынешнее положение когда-нибудь улучшится. Ведь случаи с гладиаторами и те сравнения, затем доводы, собранные тобой в том рассуждении, запрещали мне совершенно утратить веру в государство. Поэтому одно то, что ты более стоек, надеясь на что-то, — менее удивительно; удивительно другое — что тебя удерживает какая-то надежда. В самом деле, что не поражено так, что его не признаешь разрушенным и уничтоженным? Осмотри все члены государства, которые отлично известны тебе; ты, конечно, не найдешь ни одного, который бы не был сломлен и ослаблен. Я продолжил бы это, если бы либо видел это лучше, чем видишь ты, либо мог упомянуть без скорби; впрочем, на основании твоих советов и наставлений, всякую скорбь следует отбросить.

4. Итак, буду переносить свое так, как ты находишь нужным, а общее положение — быть может, даже несколько более стойко, чем ты сам, который наставляешь меня. Ведь тебя, как ты пишешь, утешает некоторая надежда, а я, даже отчаиваясь во всем, буду стоек, как ты все-таки и советуешь и наставляешь. Ведь ты приводишь мне приятные воспоминания о моей правоте и о том, что я совершил главным образом по твоему совету. Ведь я сделал для отечества, во всяком случае, не меньше, чем был должен; конечно, больше, чем требовалось от духа и разума какого-либо человека.

5. Ты простишь мне, что я сам несколько превозношу себя: ведь я нахожу успокоение от упоминания о тех событиях, размышление о которых должно было, по твоему желанию, облегчить мою печаль. Поэтому, как ты советуешь, отвлекусь насколько смогу, от всех огорчений и беспокойства и направлю свой ум на то, что украшает счастливые обстоятельства, помогает в превратных, а с тобой буду столько, сколько позволит возраст и здоровье каждого из нас; а если мы сможем быть вместе меньше, чем захотим, то всё же будем так наслаждаться нашим духовным союзом и одними и теми же занятиями, что будет казаться, что мы всегда вместе.

 

DLXXVII. Гаю Юлию Цезарю, в Рим.

[Fam., XIII, 15]

Астурская усадьба, конец марта 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет императору Гаю Цезарю.

1. Прецилия, сына честнейшего мужа, твоего близкого, моего ближайшего друга, препоручаю тебе особенно. И самого молодого человека я чрезвычайно люблю за его скромность, доброту, отношение и исключительную любовь ко мне, и отец его, как я понял и познал, наученный опытом, всегда был лучшим другом мне. Право, это он не раз сильнейшим образом и высмеивал и укорял меня за то, что я не присоединяюсь к тебе, особенно когда ты с величайшим почетом приглашал меня.

Сердца, однако, она моего обольстить не успела 2843 .

Ведь я слыхал, как наша знать восклицала:

Должно быть твердым, чтоб имя твое и потомки хвалили... 2844 Так говорил Одиссей. И печаль отуманила образ... 2845

2. Тем не менее они же утешают меня и человека, уже сожженного пустой славой, хотят воспламенить и говорят так:

Но не без дела погибну, во прах я паду не без славы. Нечто великое сделаю, что и потомки услышат 2846 !

Но они уже менее действуют на меня, как видишь. Поэтому от велеречивости Гомера обращаюсь к разумным наставлениям Эврипида:

Мудрец мне всякий ненавистен, Который для себя не мудр 2847 .

Старик Прецилий особенно хвалит этот стих и говорит, что этот человек может видеть и грядущее и минувшее и тем не менее

Тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться 2849 .

3. Но — чтобы вернуться к тому, с чего я начал — ты сделаешь чрезвычайно приятное мне, если сосредоточишь на этом молодом человеке свою доброту, которая исключительна, и к тому, что ты, полагаю, готов сделать ради самих Прецилиев, еще кое-что прибавишь после моей рекомендации. Я воспользовался новым родом письма к тебе, чтобы ты понял, что это не обычная рекомендация.

 

DLXXVIII. Гаю Торанию, в Коркиру

[Fam., VI, 21]

Фикулейская усадьба (?), апрель (?) 45 г.

Цицерон Торанию.

1. Хотя, в то время как я пишу тебе это, по-видимому, или близок исход этой губительнейшей войны, или кое-что уже сделано и завершено, тем не менее я ежедневно вспоминаю, что в столь многочисленном войске ты один был моим единомышленником, а я твоим, и что только мы одни видели, как много зла в той войне, в которой, с утратой надежды на мир, сделалась бы жесточайшей самая победа, которая принесла бы или гибель, если будешь побежден, или, если победишь, — рабство.

Поэтому я, которого те храбрые и мудрые мужи, Домиции и Лентулы, тогда называли боязливым, действительно им и был; ведь я боялся, как бы не произошло того, что случилось; и я же теперь ничего не боюсь и готов ко всякому исходу. Когда, казалось, можно было предотвратить кое-что, тогда я скорбел оттого, что этим пренебрегают. Теперь же, после того как все повержено, когда разумом невозможно принести никакой пользы, мне кажется, есть один способ — благоразумно переносить, что бы ни произошло, особенно раз окончанием всего является смерть, и я о себе самом знаю, что доколе было дозволено, я заботился о достоинстве государства, а с утратой его хотел сохранить благосостояние.

2. Пишу это не для того, чтобы говорить о самом себе, но чтобы ты, который был вполне согласен со мной во взглядах и желаниях, думал то же. Ведь большое утешение, когда вспоминаешь — хотя и случилось иначе, — что ты все-таки держался правильного и верного образа мыслей. О, если б нам когда-нибудь было дозволено наслаждаться каким-либо государственным строем и обсуждать в беседе наши тревоги, которые мы перенесли тогда, когда считались боязливыми, так как говорили, что произойдет то, что произошло!

3. Что касается твоих дел, подтверждаю тебе, что тебе нечего бояться, кроме гибели всего государства. Что же касается меня — пожалуйста, считай, что я, насколько то могу, всегда буду готов с величайшим рвением способствовать тебе, твоему благу и твоим детям. Будь здоров.

 

DLXXIX. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю

[Fam., IV, 6]

Астурская усадьба, середина апреля 45 г.

Марк Цицерон шлет привет Сервию Сульпицию.

1. Да, Сервий, я хотел бы, чтобы ты, как ты пишешь, был здесь при моем тяжелейшем несчастье. Насколько ты мог, присутствуя, помочь мне, и утешая и почти одинаково скорбя, я ведь легко понимаю из того, что, прочитав письмо, я несколько успокоился; ведь ты и написал то, что могло бы облегчить горе, и сам, утешая меня, проявил немалую душевную скорбь. Твой Сервий всеми услугами, которые были возможны в то время, показал, и как высоко он меня ценит, и в какой степени его такое отношение ко мне, по его мнению, будет тебе приятно. Хотя — его услуги и всегда доставляли мне большое удовольствие, они, однако, никогда не были более приятны мне.

Меня, однако, утешает не только твое рассуждение и чуть ли не участие в тоске, но также авторитет. Ведь я нахожу позорным переносить свое несчастье не так, как считаешь нужным переносить ты, одаренный такой мудростью. Но я иногда бываю подавлен и едва противлюсь скорби, так как у меня нет тех утешений, которые, при сходной участи, были у прочих, которых я ставлю себе в пример. Ведь и Квинт Максим, который потерял сына-консуляра, славного мужа, совершившего великие подвиги, и Луций Павел, который потерял двоих в течение семи дней, и ваш Галл, и Марк Катон, который потерял сына, отличавшегося величайшим умом, величайшей доблестью, жили в такие времена, что их в их печали утешало то достоинство, которого они достигали благодаря государственной деятельности.

2. У меня же, после утраты тех знаков почета, о которых ты сам упоминаешь и которые я снискал величайшими трудами, оставалось одно то утешение, которое отнято. Не дела друзей, не попечение о делах государства занимали мои помыслы; не было охоты заниматься чем-либо на форуме, я не мог смотреть на курию; я находил — что и было, — что я потерял все плоды и своего трудолюбия и удачи. Но когда я думал, что это у меня общее с тобой и с некоторыми, и когда я сам себя переламывал и заставлял переносить это терпеливо, у меня было, где искать прибежища, где успокоиться, с кем в приятной беседе отбросить все заботы и страдания. Теперь же, при такой тяжкой ране, открываются те, которые, казалось, зажили. Ведь если тогда дом принимал меня, опечаленного государственными делами, чтобы облегчить, то теперь я в печали не могу из дому бежать к государству, чтобы успокоиться в его благоденствии. Поэтому я не бываю ни дома, ни на форуме, так как ни дом уже не может утешить меня в той скорби, которую у меня вызывает государство, ни государство — в моей собственной.

3. Тем более я жду тебя и жажду видеть тебя возможно скорее; большего облегчения, чем возобновление нашего общения и собеседований, мне нельзя доставить. Впрочем я надеялся, что твой приезд близок; ведь так я слыхал. Я, со своей стороны, очень хочу тебя видеть возможно скорее — как по многим причинам, так и чтобы предварительно обсудить друг с другом, каким образом нам следует провести настоящее время, когда во всем следует приспособиться к воле одного — и проницательнаго, и благородного, как я, кажется понял, и не враждебного мне, и лучшего друга тебе. Хотя это и так, всё же требуется тщательно обдумать, какой путь нам следует избрать — не для того, чтобы делать что-либо, но чтобы жить спокойно с его позволения и по его милости.

 

DLXXX. Авлу Манлию Торквату, в Афины

[Fam., VI, 2]

Астурская усадьба, апрель 45 г.

Марк Цицерон шлет привет Авлу Торквату.

1. Прошу тебя не считать, что я пишу тебе реже, чем имел обыкновение, оттого что забыл тебя; это — или от тяжести заболевания, в котором однако, по-видимому, уже есть облегчение, или оттого, что я нахожусь вне Рима, так что не могу знать, кто к тебе выезжает. Поэтому, пожалуйста, будь уверен, что я о тебе помню с чрезвычайным расположением и что все твои дела для меня предмет не меньшей заботы, чем мои.

2. Что касается того, что твое дело до сего времени подвергалось большим превратностям, нежели люди хотели или предполагали, то, поверь мне, ввиду несчастий нашего времени у тебя нет оснований огорчаться. Ведь неизбежно, либо чтобы государство вечно страдало от оружия, либо, после того как последнее будет сложено, чтобы оно когда-нибудь возродилось, либо чтобы оно окончательно погибло. Если оружие окажется сильным, ты не должен опасаться ни тех, кто тебя принимает, ни тех, кому ты помог. Если оружие будет сложено на основании условия, либо отброшено вследствие усталости, либо отнято ввиду победы, и государство переведет дух, то тебе будет дозволено наслаждаться и своим достоинством и имуществом. Если же все совершенно погибнет и наступит тот исход, которого проницательнейший муж Марк Антоний боялся уже тогда, когда подозревал приближение стольких бедствий, то утешение, что никому не следует особенно скорбеть из-за того, что случается со всеми, правда, жалкое, особенно для такого гражданина и мужа, но тем не менее необходимое.

3. Если ты, как ты и делаешь, обратишь внимание на значение этих немногих слов (ведь большего нельзя было доверить письму), то ты, конечно, поймешь и без моего письма, что тебе есть на что надеяться и нечего бояться ни при нынешнем, ни при каком-либо ином положении государства. А если бы все погибло, то, хотя бы ты и не захотел пережить государство, даже имея к этому возможность, следует все-таки переносить свой жребий, тем более что ты в нем нисколько не виноват. Но об этом достаточно. Ты же, пожалуйста, напиши мне, что ты делаешь и где ты будешь, чтобы я мог знать, либо куда мне писать, либо куда мне приехать.

 

DLXXXI. Публию Корнелию Долабелле, в Испанию

[Fam., IX, 11]

Фикулейская усадьба, конец апреля 45 г.

Цицерон Долабелле привет.

1. Я предпочел бы, чтобы ты не получал моих писем вследствие моей собственной гибели, а не того несчастья, которым я очень тяжко удручен; во всяком случае, я переносил бы его спокойнее, если бы ты был со мной. Ведь и твоя благоразумная речь и исключительная приязнь ко мне облегчили бы многое. Но так как я — таково мое мнение — в скором времени увижу тебя, ты найдешь меня сокрушенным так, что я смогу получить от тебя большую помощь — не потому, чтобы я был сломлен так, что я либо забыл, что я человек, либо считал должным поддаться судьбе, но моя прежняя веселость и обходительность, которые тебе доставляли большее удовольствие, нежели кому-либо, полностью отняты у меня. Однако стойкость и постоянство, если только они когда-нибудь были мне присущи, ты признаешь теми же, какими ты их оставил.

2. Ты пишешь, что выдерживаешь из-за меня сражения; я не столько стараюсь о том, чтобы ты опровергал тех, кто меня хулит, сколько желаю, чтобы было понято (это, во всяком случае, понимают), что я любим тобой. Еще и еще прошу тебя так и поступать и простить краткость моего письма. Ведь я и полагаю, что мы скоро будем вместе, и еще недостаточно окреп для писания.

 

DLXXXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 35, § 2]

Усадьба Сикки под Римом, 1 или 2 мая 45 г.

2. До того, как я в последний раз от тебя уехал, мне никогда не приходило на ум, что если на памятник затрачено больше некоторой суммы, допускаемой законом, то столько же следует дать народу. Это не особенно волновало бы меня, если бы (не знаю, почему, пожалуй, без оснований) я не хотел, чтобы то называлось как-нибудь иначе, а не храмом. Раз я хочу этого, я опасаюсь, что смогу достигнуть этого, только переменив место. Прошу, обдумай положение. Ведь если я и менее подавлен и почти собрался с силами, тем не менее я нуждаюсь в твоем совете. Поэтому еще и еще настоятельно прошу тебя — в большей степени, нежели ты хочешь или позволяешь просить себя, — направить на это весь свой ум.

 

DLXXXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 36]

Астурская усадьба, 3 мая 45 г.

1. Я хочу, чтобы это был храм, и это у меня невозможно отнять. Сходства с гробницей я стараюсь избегнуть, но не столько из-за пени по закону, сколько чтобы возможно больше достигнуть апофеоза. Это я мог бы, если бы устроил его в той самой усадьбе; но я, как мы часто говорили, страшусь смены владельцев. Где бы я ни устроил его на открытом месте, мне кажется, можно достигнуть, чтобы потомки относились к нему, как к святыне. Эти мои глупости (я ведь признаюсь) тебе следует переносить; ни с кем, даже с самим собой я не могу делиться так смело, как с тобой. Но если тебе нравится замысел, если нравится место, если нравится план, прочти, прошу, закон и пришли мне. Если что-нибудь придет на ум, благодаря чему мы сможем обойти его, воспользуемся.

2. Если ты что-нибудь напишешь Бруту, побрани его — если не сочтешь неуместным — за то, что он не захотел остановиться в кумской усадьбе по той причине, какую он тебе назвал. Ведь мне, когда я думаю об этом, кажется, что он ничего не мог сделать так грубо.

3. Если ты будешь согласен стараться о храме так, как мы начали, пожалуйста, уговаривай и подгоняй Клуация. Ведь если мы решим даже в другом месте, то нам, я считаю, следует воспользоваться его содействием и советом. Быть может, ты завтра — в усадьбу.

 

DLXXXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 37, §§ 1—3]

Астурская усадьба, 4 мая 45 г.

1. Вчера я получил от тебя два письма: одно, переданное накануне Гилару, другое — в тот же день письмоносцу, и в тот же день узнал от вольноотпущенника Эгипты, что Пилия и Аттика чувствуют себя вполне хорошо. За письмо Брута благодарю. Он прислал и мне; это письмо было вручено мне на тринадцатый день. Посылаю тебе это самое письмо и копию моего письма в ответ на него.

2. Что касается храма, то если ты не находишь для меня никаких садов, которые тебе, во всяком случае, следует найти, если ты ценишь меня настолько высоко, насколько ты, конечно, ценишь, вполне одобряю твою мысль насчет тускульской усадьбы. Хотя ты и проницателен, чтобы обдумать — каков ты действительно, — тем не менее, если бы ты не отнесся с большой заботой к тому, чтобы я достиг того, чего я очень хочу, это никогда бы не могло столь прекрасно прийти тебе на ум. Но я — не знаю, почему — ищу многолюдное место; поэтому необходимо, чтобы ты уладил для меня насчет садов. Наиболее многолюдны — у Скапулы; кроме того, они близко, так что там можно бывать без необходимости проводить весь день в усадьбе. Поэтому я очень хотел бы, чтобы ты до своего отъезда повидал Отона, если он в Риме. Если ничего не будет, то, хотя ты и привык переносить мою глупость, я все-таки зайду так далеко, чтобы ты рассердился. Ведь Друз, во всяком случае, хочет продать. Итак, если не будет другого, это будет моя вина, если не куплю. Прошу, прими меры, чтобы я не поскользнулся в этом деле. Но есть один способ принять меры — если мы можем что-нибудь насчет владений Скапулы. И, пожалуйста, сообщи мне, сколько времени намерен ты пробыть в загородной усадьбе.

3. По отношению к Теренции мне нужно как твое влияние, так и авторитет. Но ты поступишь, как найдешь нужным. Я ведь знаю, что то, что для меня важно, обычно заботит тебя больше, нежели меня.

 

DLXXXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 37, § 4]

Астурская усадьба, 5 мая 45 г.

4. Гирций написал мне, что Секст Помпей выступил из Кордубы и бежал в ближнюю Испанию; что Гней бежал — не знаю куда; да я и не стараюсь узнать. Кроме этого, ничего нового. Письмо он отправил из Нарбона за тринадцать дней до майских календ. О кораблекрушении, которое потерпел Каниний, ты сообщил мне известия, вызывающие сомнения; итак, напишешь, если будет что-либо более достоверное. Ты отвлекаешь меня от печали; ты намного облегчишь, если дашь место для храма. Многое приходит мне на ум насчет апофеоза, но очень нужно место. Поэтому повидай также Отона.

 

DLXXXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 38, § 1—2]

Астурская усадьба, 6 мая 45 г.

1. Не сомневаюсь, что ты был чрезвычайно занят, раз ты мне ни одного письма. Но что он за негодный человек, раз он не подождал ради твоего удобства, когда он был послан с одной этой целью! Теперь же, если тебя что-либо не задержало, предполагаю, что ты в загородной усадьбе. А я, проводя здесь целые дни за писанием, действительно не нахожу облегчения, однако отвлекаюсь.

2. Асиний Поллион написал мне о моем мерзком родственнике. То, что Бальб младший недавно сообщил достаточно ясно, Долабелла — намеками, он — вполне открыто. Я перенес бы это тяжело, если бы было место для нового огорчения. Но все-таки есть ли что-нибудь более мерзкое?

О внушающий опасения человек! Впрочем, лично для меня..., но следует сдержать скорбь. Так как необходимости совсем нет, напишешь что-нибудь при условии, если у тебя будет досуг.

 

DLXXXVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 38, §§ 3—4]

Астурская усадьба, 7 мая 45 г.

3. Ты считаешь, что теперь надо узнать мою стойкость, и пишешь, что некоторые говорят обо мне строже, чем пишешь ты или Брут; если бы те, кто считает, что я сломлен духом и ослабел, знали, какое сочинение я заканчиваю и в каком роде, то они, если только они люди, уверен я, сочли бы, что меня не следует порицать, если я нашел такое облегчение, что свободно отдаюсь писанию трудных сочинений, а если я избрал это отвлечение от скорби, которое чрезвычайно благородно и вполне достойно ученого человека, то меня даже надо хвалить.

4. Но хотя я и делаю все, что могу делать, чтобы найти облегчение, ты заверши то, из-за чего ты, как вижу, беспокоишься не меньше меня. Мне кажется, это мой долг, и я не могу найти облегчение, если не выполню его или не увижу, что могу выполнить, то есть если не найду места, какого я бы хотел. Если, как ты пишешь, Отон сказал тебе, что наследники Скапулы думают, что те сады можно продать, разделив на четыре части, то покупателю нечего делать; если они будут продаваться, увидим, что возможно сделать. Ведь тот участок Публиция, который принадлежит Требонию и Кусинию, был мне предложен. Но ты знаешь, что это голое место; не одобряю ни на каких условиях. Сады Клодии вполне подходят, но не думаю, чтобы они продавались. Что касается садов Друза, хотя ты отвергаешь их, как ты пишешь, тем не менее я буду искать там прибежища, если ты не найдешь чего-нибудь. Постройка не волнует меня: ведь я построю только то, что я построю, даже если их у меня не будет. «Кир», книги IV и V, мне понравился, как и прочее у Антисфена, человека более одаренного, нежели образованного.

 

DLXXXVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 39]

Астурская усадьба, 8 мая 45 г.

1. Когда письмоносец прибыл ко мне без твоего письма, я решил, что у тебя было то основание не писать, что ты накануне написал то самое, на что я отвечаю этим письмом. Все-таки я ожидал кое-чего насчет письма Асиния Поллиона; но я — на основании своего досуга — слишком рассчитываю на твой. Впрочем, предоставляю тебе, если не будет необходимости, не считать необходимым писать, если только у тебя не будет полного досуга.

2. Что касается письмоносцев, то я сделал бы то, что ты советуешь, если бы были какие-либо необходимые письма, как было некогда, когда, несмотря на более короткие дни, письмоносцы все-таки ежедневно являлись вовремя и было кое-что — Силий, Друз, кое-что другое. Теперь, если бы не было Отона, нам не о чем было бы писать; это самое отложено. Тем не менее я нахожу облегчение, когда говорю с тобой, отсутствуя, а еще в большей степени, когда читаю твои письма. Но раз тебя нет — ведь я так полагаю — и нет никакой необходимости писать, переписка приостановится, если не появится что-либо новое.

 

DLXXXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 40]

Астурская усадьба, 9 мая 45 г.

1. Какое порицание со стороны Цезаря встретит мое прославление, я понял из той книги, которую прислал мне Гирций; в ней он собирает недостатки Катона, но с величайшими похвалами мне. Поэтому я послал книгу Муске, чтобы он дал твоим переписчикам. Ведь я хочу, чтобы она распространялась; чтобы это было легче, ты отдашь приказание своим.

2. Часто пытаюсь написать совещательное; не нахожу ничего. Между тем в моем распоряжении книги и Аристотеля и Феопомпа к Александру. Но что сходного? Они писали так, чтобы это было и почетно для них и приятно Александру. Что в этом роде ты находишь? Мне, по крайней мере, не приходит на ум ничего. Ты пишешь, что опасаешься, как бы и мое влияние и авторитет не уменьшились от этого моего горя; я, со своей стороны, не знаю, в чем люди упрекают меня или чего они требуют. Чтобы я не скорбел? Как это возможно? Чтобы я не пал духом? Кто когда-либо в меньшей степени? Пока я находил облегчение в твоем доме, кого я не принял? Кто пришел и получил отказ? В Астуру я выехал от тебя. Те твои веселые, которые порицают меня, прочесть не могут столько, сколько я написал. Насколько это хорошо — совсем не относится к делу, но род писаний был таков, к какому никто не был бы способен, утратив присутствие духа. Тридцать дней пробыл я в садах. Кто без успеха пожелал встречи или возможности побеседовать со мной? Как раз теперь я читаю такое, пишу такое, что те, кто со мной, переносят досуг труднее, нежели я — труд.

3. Если кто-либо спрашивает, отчего я не в Риме, — потому что перерыв; почему я не в тех моих именьицах, пребывание в которых соответствует этому времени года, — потому что мне было нелегко переносить ту многолюдность. Итак, я там, где тот, кто считал наилучшими Байи, ежегодно проводил это время. Когда я приеду в Рим, то меня не будут порицать ни выражением лица, ни словами. Ту веселость, которой я приправлял печаль настоящего времени, я утратил навсегда; постоянство и твердость духа и высказываний не изменят мне.

4. Что касается садов Скапулы, — кажется, можно достигнуть, отчасти благодаря твоему влиянию, отчасти благодаря моему, чтобы они были предоставлены глашатаю. Если этого не произойдет, я не буду допущен. Если же я приду на торги, то своим сильным желанием превзойду средства Отона. Ты пишешь мне о Лентуле; дело не в нем. Только бы было надежным дело с Фаберием и ты бы старался, как ты и поступаешь, — мы достигнем, чего хотим.

5. Ты спрашиваешь, сколько времени здесь; несколько дней, но наверное не знаю. Как только решу, напишу тебе, а ты мне — сколько времени ты пробудешь в загородной усадьбе. В тот день, когда я посылаю тебе это, мне и пишут и сообщают о Пилии и Аттике то же, что пишешь ты.

 

DXC. От Луция Лукцея Цицерону, в астурскую усадьбу

[Fam., V, 14]

Рим, 9 мая 45 г.

Луций Лукцей, сын Квинта, шлет привет Марку Туллию Цицерону, сыну Марка.

1. Если ты здравствуешь, хорошо; я здравствую, как обычно, однако даже немного хуже, чем обычно. У меня часто была потребность повидать тебя. Твоему отсутствию в Риме после моего отъезда я удивился; удивляюсь этому также теперь. Мне не ясно, что более всего не пускает тебя сюда. Если тебе доставляет удовольствие уединение, — хотя ты и пишешь и делаешь кое-что из того, что привык, — я радуюсь и не порицаю твоего решения; ведь ничто не может быть приятнее этого не только при нынешних несчастливых и скорбных обстоятельствах, но даже при спокойных и желанных, особенно для твоего ума, или утомленного, который теперь, после больших занятий, требует отдыха, или образованного, который всегда что-нибудь создает, что другим доставляет удовольствие, а тебя возвеличивает хвалой.

2. Если же ты, как ты указываешь, предался слезам и печали, то я скорблю, так как ты скорбишь и беспокоишься; не могу не обвинять тебя, если ты позволяешь мне сказать более свободно, что я думаю. Как? Ты один не увидишь того, что явно, ты, который по своей прозорливости замечаешь самое скрытое? Ты не поймешь, что не извлекаешь никакой пользы из ежедневных сетований? Не поймешь, что удваиваются тревоги, облегчения которых от тебя требует твое благоразумие?

3. Итак, если я не могу принести какую-нибудь пользу советами, я добиваюсь влиянием и просьбами — если ты сколько-нибудь расположен ко мне, освободись от этих огорчений и вернись к нашему образу жизни, то есть или к нашим общим привычкам, или к твоим личным и тебе свойственным. Я хочу не докучать тебе, если мое рвение не доставляет тебе удовольствия; хочу отвлечь тебя, чтобы ты не утвердился в начатом. Теперь меня тревожат эти два противоположных обстоятельства; в одном из них, пожалуйста, послушайся меня, если можешь; в другом не ошибись. Будь здоров.

 

DXCI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 42, §§ 1—3]

Астурская усадьба, 10 мая 45 г.

1. Я не просил тебя назначать какой-нибудь день для письма; ведь я видел, что ты пишешь, и все-таки предполагал или, лучше, понимал, что тебе не о чем было писать; но за пять дней до ид я и считал, что ты в отсутствии, и ясно видел, что тебе не о чем писать. Тем не менее, я буду посылать к тебе почти каждый день; ведь я предпочитаю — понапрасну, лишь бы у тебя было, с кем отправить, если случайно будет что-либо, что мне, по-твоему, надо знать. И вот за пять дней до ид я получил твое письмо, лишенное содержания. И в самом деле, о чем тебе было писать? Но каково бы ни было то, что было, — мне оно не было в тягость, — за отсутствием чего-либо другого, — знать, что у тебя ничего нового.

Но ты написал кое-что насчет Клодии. Так где она или когда намерена приехать? Владение мне нравится больше, чем что-либо другое, исключая имение Отона.

2. Но я и не думаю, что она продаст (ведь она любит участок и богата), и тебе известно, как трудно то второе дело. Но, заклинаю, приложим усилия, чтобы придумать что-нибудь для того, чего я желаю.

3. Думаю выехать отсюда на другой день после ид, но либо в тускульскую усадьбу, либо домой, оттуда, быть может, в Арпин. Когда буду знать наверное, напишу тебе.

 

DXCII. Луцию Лукцею, в Рим

[Fam., V, 15]

Астурская усадьба, 10—12 мая 45 г.

Марк Цицерон шлет привет Луцию Лукцею, сыну Квинта.

1. Вся твоя приязнь ко мне всесторонне проявилась в том письме, которое я недавно получил от тебя; она, правда, хорошо известна мне, но все-таки — лестная и желанная; я бы сказал «приятная», если бы не утратил навсегда этого слова, — и не по одной той причине, которую ты подозреваешь и из-за которой ты, пользуясь мягчайшими и ласковейшими словами, меня тяжко обвиняешь, но потому, что лекарств для столь большой раны, которые должны существовать, не существует.

2. Что же? У друзей мне искать прибежища? Сколь многочисленны они? Ведь у нас были почти общие, из которых одни пали, другие очерствели каким-то образом. Совместно с тобой я, действительно, мог бы жить и очень хотел этого: давность, приязнь, привычка, одинаковые занятия. Какой связи, прошу, недостает нашему союзу? Итак, можем мы быть вместе? И я, клянусь, не понимаю, что препятствует этому. Но, во всяком случае, — до сего времени мы не были вместе, хотя и были соседями по тускульской, по путеольской усадьбе. Что говорить мне «в Риме», в котором, раз форум общий, соседства не требуется?

3. Но — не знаю, какой судьбой, — наш век совпал с таким временем, что как раз тогда, когда нам надо было бы особенно процветать, нам даже совестно жить. И в самом деле, какое прибежище могло быть для меня, лишенного и дома и на форуме знаков почета и утешений? Литература, верю я, которой я усидчиво занимаюсь. И в самом деле, что другое могу я делать? Но — не знаю, как — сама она не пускает меня к гавани и прибежищу и как бы укоряет за то, что я остаюсь в этой жизни, в которой нет ничего, кроме продления самого жалкого времени.

4. Здесь ты удивляешься, что я не в том городе, в котором дом совсем не может доставить удовольствие, чрезвычайно сильна ненависть к обстоятельствам, к людям, к форуму, к курии? Поэтому я занимаюсь литературой, на которую трачу все время, так, чтобы искать в ней не длительное лечение, а слабое забвение скорби.

5. Если бы мы — я и ты — сделали то, что нам даже на ум не приходило вследствие ежедневных опасений, мы были бы вместе в течение всего времени, и ни меня не беспокоило бы твое здоровье, ни тебя — моя печаль. Насколько это будет возможно, осуществим это. И в самом деле, что более подходит для каждого из нас? Итак, я с тобой вскоре увижусь.

 

DXCIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 41]

Астурская усадьба, 11 мая 45 г.

1. Мне не о чем было писать; но я хотел знать, где ты; если ты в отъезде или намерен быть в отъезде, то — когда ты намерен возвратиться. Итак, ты сообщишь. А то, что ты хотел знать, — когда я уезжаю из этой местности, — на другой день после ид я решил остановиться в Ланувии, затем на другой день — в тускульской усадьбе или в Риме. Как я поступлю, узнаешь в тот самый день.

2. Ты знаешь, как несчастье склонно к обвинению; по отношению к тебе, правда, менее всего; тем не менее я весь поглощен храмом; если он не будет, не говорю — закончен, но если я не буду видеть, что он строится (осмеливаюсь сказать это, а ты, как обычно, примешь), моя скорбь набросится на тебя, правда, незаслуженно; ты, однако, перенесешь то самое, о чем я пишу, как переносишь и перенес все, относящееся ко мне. Все свои утешения, пожалуйста, направь на одно это.

3. Если ты хочешь знать, чего я хочу, то, во-первых, владений Скапулы, во-вторых, Клодии, затем — если Силий не хочет, а Друз действует непорядочно, — Кусиния и Требония. Полагаю, есть третий владелец; наверное знаю, что был Ребил. Но если ты стоишь за тускульскую усадьбу, как ты указал в одном письме, я с тобой соглашусь. Ты это непременно закончишь, если хочешь, чтобы получил облегчение я, которого ты даже теперь обвиняешь строже, чем допускает твое обыкновение, но ты делаешь это от необычайной любви и, быть может, под влиянием моей ошибки. Тем не менее, если хочешь, чтобы я получил облегчение, то это — наивысшее облегчение или, если хочешь знать правду, — единственное.

4. Если ты прочтешь письмо Гирция, которое кажется мне как бы прообразом того порицания, которое Цезарь написал о Катоне, сообщишь мне, если тебе будет удобно, каково твое мнение. Возвращаюсь к храму; если он не будет закончен этим летом, которое, как видишь, остается в нашем распоряжении, не буду считать, что я освобожден от обвинения в преступлении.

 

DXCIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 42, §  3; 43]

Астурская усадьба, 12 мая 45 г.

(42) 3. Мне пришло на ум напомнить тебе, чтобы ты сделал то самое, что ты делаешь. Ведь я считал, что ты с большим удобством можешь это же совершить дома, по устранении помехи.

1. На другой день после ид, как я писал тебе ранее, я решил остановиться в Ланувии, затем или в Риме, или в тускульской усадьбе. Ты будешь заблаговременно знать, где. Ты правильно пишешь, что это дело будет для меня облегчением; ты поступаешь хорошо, но верь мне, то доходит до такой степени, какую ты не можешь себе представить. Обстоятельства показывают, в какой степени я этого желаю, раз я решаюсь признаться тебе, который, полагаю, не особенно одобряешь это. Но в этом тебе следует переносить мое заблуждение. Переносить? Нет, более того — даже помогать.

2. Насчет Отона я не уверен; быть может, оттого, что сильно желаю. Однако имущество даже больше, чем мои средства, особенно, когда соперник и сильно желает, и богат, и является наследником. Следующее владение, которое я бы хотел, — Клодии. Но если это устроить невозможно, устрой любое. Считаю себя связанным совестью в большей мере, нежели кто-либо был связан каким-либо обетом. Осмотришь также сады Требония, даже если владельцы в отъезде. Но, как я писал тебе вчера, подумаешь также насчет тускульской усадьбы, чтобы не прошло лето, чего, во всяком случае, не следует допускать.

 

DXCV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 44, 45, § 1]

Астурская усадьба, 13 мая 45 г.

1. Легко мирюсь и с тем, что Гирций, сочувственно написал тебе кое-что обо мне (ведь он поступил любезно), и гораздо легче с тем, что ты не прислал мне его письма; ведь ты поступал еще более любезно. Я для того хочу, чтобы его книгу о Катоне, которую он прислал мне, распространяли твои, чтобы порицания со стороны этих усиливали прославление того.

2. Ты действуешь через Мустелу; к твоим услугам вполне подходящий человек и очень преданный мне еще со времени дела Понция. Заверши, следовательно, что-нибудь. Но что нужно другое, как не доступ для покупателя? А это может быть осуществлено через любого наследника. Но Мустела, считаю я, завершит это, если ты попросишь. Мне же ты предоставишь место, которого я хочу, для того, чего мы хотим, и кроме того стариковское занятие. Ведь те владения Силия и Друза кажутся мне недостаточно подходящими для главы дома. И в самом деле, что сидеть целые дни в усадьбе? Итак, я бы предпочел эти, прежде всего — Отона, затем — Клодии. Если ничего не выйдет, следует либо предоставить игру Друзу, либо воспользоваться тускульской усадьбой.

3. Запершись дома, ты поступил правильно; но прошу, закончи и вернись к нам свободным. Как я писал ранее, на другой день после ид я отсюда — в Ланувий, затем на другой день — в тускульской усадьбе. Ведь я смирился и, быть может, победил самого себя, если только буду тверд. Итак, ты узнаешь, быть может, завтра, самое большее — послезавтра.

4. Но, прошу, что это значит? Филотим говорит, что Помпей не заперт в Картее (Оппий и Бальб прислали мне копию письма об этом, присланную патавийцу Клодию; они полагают, что это произошло), что предстоящая война будет достаточно большой. Он бывает вполне подобен Фульвинию. Тем не менее сообщи, если у тебя что-нибудь есть. Хочу знать также о кораблекрушении, которое потерпел Каниний.

(45) 1. Я здесь закончил два больших сочинения, ведь я иначе никак не могу отвлечься от несчастья. Если тебе даже нечего будет писать — вижу, что так и будет, — всё же пожалуйста, это самое и пиши: что тебе нечего было писать, лишь бы не в этих выражениях.

 

DXCVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 26]

Астурская усадьба, 14 мая 45 г.

1. Насчет части Вергилия вполне одобряю. Так, следовательно, и будешь действовать. И это будет первое; следующее — Клодии. Если же ни того, ни другого — боюсь, как бы я не растерялся и не бросился к Друзу. Я не сдержан в своем желании того, о чем ты знаешь; поэтому я каждый раз снова обращаюсь к тускульской усадьбе. Ведь лучше, что угодно, только бы закончить этим летом.

2. Применительно к моему положению, мне легче всего находиться в Астуре. Но так как те, кто со мной, спешат домой — я уверен, вследствие того, что не переносят моей печали, — я, хотя и могу остаться, тем не менее, как я писал тебе, выеду отсюда, чтобы не казаться оставленным. Но куда? из Ланувия, действительно, пытаюсь в тускульскую усадьбу. Но я немедленно сообщу тебе. Ты составишь письма. Действительно, я пишу невероятно много; более того — даже ночами. Ведь нет сна. Вчера я также составил письмо к Цезарю; ведь ты находил нужным. Написать его не было дурно, если ты случайно считаешь это нужным; применительно к нынешнему положению, совсем нет необходимости посылать; но это — как ты решишь. Все-таки пришлю тебе копию, быть может, из Ланувия, если случайно не приеду в Рим. Но завтра ты будешь знать.

 

DXCVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 46, 47, § 1]

Астурская усадьба, 15 мая 45 г.

Мне думается, я одержу победу над самим собой и из Ланувия направлюсь в тускульскую усадьбу; ведь или мне следует навсегда отказаться от того владения (ведь скорбь останется та же, только более скрытая), или уж не знаю, есть ли разница — теперь ли я приеду туда или через десять лет; ведь то воспоминание не сильнее тех, которые беспрестанно гнетут меня дни и ночи. «Так что же, — скажешь ты, — литература нисколько не помогает?». Опасаюсь, как бы именно в этом не было даже наоборот; ведь я, пожалуй, был бы более тверд, так как в образованном уме нет ничего грубого, ничего нечеловеческого.

(47) 1. Итак, ты, — как ты писал, если это не обременит. Ведь можно будет написать даже по письму. Я даже поспешу навстречу, если будет необходимо. Значит, именно так, как ты сможешь.

 

DXCVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 47, §§  1—2]

Ланувий, 16 мая 45 г.

1. Что касается Мустелы — как ты пишешь, хотя это и большое дело; тем более склоняюсь к Клодии. Впрочем, в обоих случаях следует выяснить насчет долга Фаберия; в этом отношении совсем не повредит, если ты поговоришь с Бальбом — кое о чем — так, как есть: что мы хотим купить и не можем без получения того долга и не решаемся при неопределенном положении.

2. Но когда Клодия намерена быть в Риме, и во сколько ты оцениваешь имущество? Я склонен к этому не потому, что не предпочитаю того, но это и большое дело и трудно бороться с сильно желающим, с богатым, с наследником; хотя в отношении сильного желания не уступлю никому; в прочем я слабее. Но об этом при встрече.

 

DXCIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 47, §  3; 48]

Ланувий, 17 мая 45 г.

3. Книгу Гирция распространяй, как ты и поступаешь. Насчет Филотима — и я полагаю то же. Твой дом, предвижу я, будет стоить больше благодаря соседству Цезаря. Своего письмоносца жду сегодня. Он сообщит о Пилии и Аттике.

(48). Легко верю, что ты с удовольствием дома; но я хотел бы знать, что тебе остается, или ты уже закончил? Жду тебя в тускульской усадьбе и тем более, что ты написал Тирону, что приедешь немедленно, и прибавил, что считаешь это нужным.

 

DC. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 45, §§ 2—3]

Тускульская усадьба, 17 мая 45 г.

2. Насчет Аттики отлично. Беззаботность твоя меня волнует, хотя ты и пишешь, что ничего нет. В тускульской усадьбе мне быть тем удобнее, что я и чаще буду получать твои письма и тебя самого иногда буду видеть; ведь в прочем отношении в Астуре было более терпимо, и то, что бередит, здесь гнетет меня не больше; впрочем, где бы я ни был, это — со мной.

3. Насчет соседства Цезаря я писал тебе, так как узнал об этом из твоего письма. Предпочитаю, чтобы он жил в одном храме с Квирином, а не с Благоденствием. Ты же распространяй Гирция. Ведь я думал о том же, о чем пишешь ты: чтобы, одобряя дарование нашего друга, высмеивали основное положение — порицание Катону.

 

DCI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 50]

Тускульская усадьба, 18 мая 45 г.

Как твой приезд облегчил меня, так поразил отъезд. Поэтому, когда сможешь, то есть когда окажешь содействие на торгах у Секста, опять посетишь меня. Даже один день будет мне полезен; что говорить мне: «приятен»? Я сам приехал бы в Рим, чтобы мы были вместе, если бы я достаточно обдумал кое-что.

 

DCII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 48 (конец); 49]

Тускульская усадьба, 19 мая 45 г.

Я, правда, чувствовал, какую пользу ты приносишь мне своим присутствием. Но после твоего отъезда чувствую это гораздо больше. Поэтому, как я писал тебе ранее, либо я к тебе весь, либо ты ко мне, насколько будет дозволено.

1. Вчера, вскоре после твоего отъезда, какие-то, по-видимому, городские жители доставили мне письменное поручение от Гая Мария, сына Гая, внука Гая; в длинном письме он, «во имя моего родства с ним, во имя того Мария, о котором я писал, во имя красноречия своего деда Луция Красса, обращается ко мне с просьбой защитить его». И он написал мне о своем деле. Я написал в ответ, что он вовсе не нуждается в защитнике, так как вся власть принадлежит его родственнику Цезарю, прекрасному мужу и благороднейшему человеку; что все-таки я окажу ему содействие. О времена! Чтобы дошло до того, что Курций думает, не домогаться ли ему консульства! Но об этом достаточно.

2. Тирон заботит меня; но скоро я буду знать, что с ним; ведь я послал вчера человека, который увидит его; я дал ему письмо и к тебе. Посылаю тебе письмо к Цицерону. Напиши мне, пожалуйста, на какой день назначена продажа садов.

 

DCIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 51]

Тускульская усадьба, 20 мая 45 г.

1. Тирон оказался у меня скорее, чем я рассчитывал; приехал и Никий, а Валерий, как я слыхал, приедет сегодня. Хотя их и много, тем не менее буду более одинок, нежели был бы, если бы был один ты. Но жду тебя, от Педуцея — во всяком случае; ты же слегка намекаешь, что даже раньше. Однако пусть будет, как ты сможешь.

2. Что касается Вергилия, — как ты пишешь. Но я хотел бы знать одно: когда продажа с торгов? Обращение к Цезарю с письмом ты, вижу я, одобряешь. Что еще нужно? Это же чрезвычайно одобрил и я, и тем более, что в нем нет ничего, кроме свойственного честнейшему гражданину, но честнейшему в такой мере, какую допускают обстоятельства, покоряться которым учат все государственные люди. Но мне, как ты знаешь, казалось нужным, чтобы сначала прочитали те. Итак, ты позаботишься об этом. Но если ты поймешь, что они совсем не одобряют, его не следует посылать. Но думают ли они это, или же притворяются — ты поймешь. Для меня притворство будет равносильно отказу. Ты разузнаешь это.

3. Что касается Цереллии, Тирон рассказал мне, какого ты мнения: быть должником не подобает моему достоинству, письменное обязательство ты одобряешь —

Бояться этого, не знать боязни пред другим 2938 .

Но об этом и многом другом при встрече. Все же, если ты согласишься, следует воздержаться от уплаты долга Цереллии, пока мы не будем знать и насчет Метона и насчет Фаберия.

 

DCIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 52]

Тускульская усадьба, 21 мая 45 г.

1. Луция Туллия Монтана, который поехал с Цицероном, ты знаешь. Я получил от мужа его сестры письмо с извещением, что Монтан должен Планку 20 000 сестерциев, так как он поручитель за Фламиния; что Монтан на этот счет о чем-то просил тебя. Планка ли следует просить, ты ли можешь чем-нибудь ему помочь — помоги, мне бы очень хотелось. Это входит в мои обязанности. Если дело случайно известно тебе больше, чем мне, или если ты считаешь, что следует просить Планка, пожалуйста, напиши мне, чтобы я знал, каково положение и о чем следует просить.

2. Жду известий о том, что ты предпринял насчет письма к Цезарю. О Силии совсем не так беспокоюсь. Необходимо, чтобы ты устроил мне с садами или Скапулы, или Клодии; но ты, мне кажется, в чем-то сомневаешься насчет Клодии: насчет ли времени ее приезда или насчет их продажи. Но я слыхал, что Спинтер развелся, — в чем дело?

3. Что касается латинского языка, — не беспокойся. Ты скажешь: «Как ты пишешь такие сочинения?». Это переписанное: оно создается с меньшим трудом; я только привожу слова, которые у меня в изобилии.

 

DCV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 53]

Тускульская усадьба, 22 мая 45 г.

Хотя мне и нечего тебе писать, пишу все-таки, так как мне кажется, будто я говорю с тобой. Здесь со мной Никий и Валерий. Сегодня я ждал твоего утреннего письма. Быть может, будет другое — пополудни, если тебе не помешает письмо в Эпир, которого я не прерываю. Посылаю тебе письма к Марциану и к Монтану. Присоедини их, пожалуйста, к той же связке, если ты случайно уже не отправил.

 

DCVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 1]

Тускульская усадьба, 23 мая 45 г.

1. Цицерону ты написал так, что не было возможности написать ни строже, ни сдержаннее и в большей степени в том духе, в каком я сам хотел бы более всего; вполне благоразумно — также Туллиям. Итак, либо это принесет пользу, либо следует действовать иначе.

2. Что касается денег, ты, вижу я, прилагаешь или, лучше, приложил всяческую заботливость. Раз ты делаешь это, я получу от тебя сады. Как раз этот род владения я и предпочитаю — более всего, разумеется, ввиду того дела, которое предпринято; от спешки в этом ты избавляешь меня, так как обещаешь или, лучше, берешься в течение лета. Затем, также для преклонного возраста и уменьшения печали невозможно найти ничего, более подходящего для меня; желание этого иногда заставляет меня хотеть уговаривать тебя; но я сам останавливаю себя; я ведь не сомневаюсь, что в том, чего я, по твоему мнению, очень хочу, ты своим желанием превосходишь меня самого. Потому считаю это уже сделанным.

3. Жду сообщения, как они решают насчет письма к Цезарю. Никий любит тебя, как он и должен, и чрезвычайно доволен, что ты помнишь его. Я очень люблю нашего Педуцея; ведь я и перенес на него все свое отношение к его отцу и люблю его самого так же, как я любил того, тебя же — особенно, раз ты хочешь, чтобы мы оба так относились друг к другу. Если ты осмотришь сады и если ты сообщишь мне о письме, то ты дашь мне, о чем писать тебе; если нет — все-таки напишу что-нибудь; недостатка ведь никогда не будет.

 

DCVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 2, § 1]

Тускульская усадьба, 24 мая 45 г.

1. Твоя быстрота приятнее мне, нежели само дело. Ведь что более обидно? Но я уже стал нечувствителен к этому и отбросил всякую человечность. Жду сегодня твоего письма, хотя из него не узнать ничего нового. И в самом деле, что? Тем не менее...

 

DCVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 27]

Тускульская усадьба, 25 мая 45 г.

1. Что касается письма к Цезарю, мне всегда представлялось вполне правильным, чтобы раньше его прочли эти твои. Ведь иначе я по отношению к ним оказался бы нарушившим свои обязанности, а на себя самого — если бы я собирался оскорбить его — едва ли не навлек бы опасность. Но эти — благородно, а мне приятно, что они не умолчали о своем мнении, и даже превосходно, что они хотят изменения столь многого, что у меня нет оснований писать заново.

2. Впрочем, что должен был я иметь в виду насчет войны с парфянами, как не то, чего, как я полагал, хочет он? В самом деле, какое другое содержание имело мое письмо, как не лесть? Разве, если бы я захотел посоветовать то, что я считаю наилучшим, мне не хватило бы слов? Следовательно, во всем письме нет надобности. Ведь там, где большая удача была бы невозможна, а даже небольшая неудача оказалась бы тяжкой, что за надобность подвергаться опасности? Особенно когда можно столкнуться с тем, что он, раз я ничего не написал ранее, сочтет, что я не намеревался ничего писать до окончания всей войны. Я также опасаюсь, как бы он не подумал, что я хотел, чтобы это было как бы умилостивлением за «Катона». Что еще нужно? Я очень раскаивался, и как раз в этом деле ничто не могло более совпасть с моим желанием, нежели то, чтобы мое усердие не было одобрено. Я столкнулся бы также с теми, среди них — с твоим родственником.

3. Но возвращаюсь к садам. Я совсем не хочу, чтобы ты туда ездил, разве только с большим удобством для себя; ничто ведь не заставляет. Что бы ни было, направим усилия на Фаберия. Но насчет дня торгов — если будешь знать что-нибудь. Того, кто прибыл из кумской усадьбы, так как он и доставил известие, что Аттика вполне здорова, и говорил, что при нем письма, я немедленно отослал к тебе.

 

DCIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 28; 29, § 1]

Тускульская усадьба, 26 мая 45 г.

1. Так как ты намеревался осмотреть сады сегодня, о твоем мнении, разумеется, — завтра. А насчет Фаберия — когда он приедет.

2. Что касается письма к Цезарю, верь моей клятве — не могу, и не позор отталкивает меня, хотя и особенно должен был оттолкнуть. И в самом деле, так ли позорно угождение, когда для меня позорно само то, что я жив? Но, как я начал, это позорное не отталкивает меня; правда, я хотел бы (ведь я был бы тем, кем должен был быть), но ничего не приходит на ум. Ты ведь видишь, каковы советы красноречивых и ученых людей, обращенные к Александру3, к чему они относятся. Молодого человека, воспламененного желанием самой подлинной славы, желающего получить совет, который помог бы приобрести вечную хвалу, они направляют к подвигам. В словах нет недостатка. Я что могу? Тем не менее я вырезал из дуба кое-что, чтобы оно казалось подобным подобию. Так как в нем кое-что было несколько лучшим, нежели то, что происходит или произошло, то оно порицается, — в этом я менее всего раскаиваюсь. Ведь если бы то письмо дошло, то я, поверь мне, раскаивался бы.

3. Как? Ты не видишь, что даже тот ученик Аристотеля, при его необычайном уме, необычайной скромности, после провозглашения царем, был горд, жесток, несдержан? Как? Ты считаешь, что этот лагерный товарищ из сопровождения Квирина обрадуется этим моим сдержанным посланиям? Нет, пусть лучше он пожелает ненаписанного, чем не одобрит написанное. Наконец — как он захочет. Отошло то, что подгоняло меня тогда, когда я перед тобой ставил архимедову проблему. Клянусь, я теперь гораздо больше хочу того исхода, которого я тогда — боялся, или любого.

Если тебе не помешает что-нибудь другое, ты приедешь, к моей радости. Никий выехал по настоятельному зову Долабеллы (ведь я прочел письмо), хотя и против моего желания, однако по моему же совету.

(29) 1. Следующее собственноручно. Когда я расспрашивал Никия как бы о другом — насчет людей науки, мы коснулись Тальны. Насчет ума он не сказал слишком много, назвал скромным и порядочным. Но следующее не понравилось мне; он, по его словам, знает, что тот недавно просил руки Корнифиции, дочери Квинта, совсем немолодой и ми ого раз бывшей замужем; он не получил одобрения у женщин, так как они нашли, что дело не стоит более 800 000 сестерциев. Я подумал, что тебе надо это знать.

 

DCX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 29, §§ 2—3; 30, § 1]

Тускульская усадьба, 27 мая 45 г.

2. Насчет садов я узнал из твоего письма и от Хрисиппа. В усадьбе, безвкусие которой я хорошо знал, как вижу, изменений совсем нет или есть немногие; тем не менее он хвалит большую баню; из меньшей, говорит он, можно сделать зимнее помещение. Поэтому следует прибавить крытую галерейку; сделать ее таких размеров, каких я сделал ее в тускульской усадьбе, в той местности обойдется почти наполовину дешевле. Но для того изображения, какого я хочу, нет ничего более подходящего, чем роща, которую я хорошо знаю; но тогда она совсем не посещалась, теперь же, по слухам, — необычайно. Ничего не предпочту. В этом исполни — во имя богов! — мою прихоть. Наконец, если Фаберий уплатит мне тот долг, не спрашивай, за сколько; я хочу, чтобы ты одолел Отона. Но не думаю, что он будет безумствовать; ведь я, мне кажется, знаю этого человека. Однако с ним, по слухам, так дурно обошлись, что он не кажется мне покупателем. Так, что же? Допустит он?

3. Но к чему я привожу доводы? Если получишь от Фаберия, купим даже за большую цену; если нет, — не сможем даже за малую. Следовательно, — к Клодии. На нее, мне кажется, есть надежда по той причине, что и сады много дешевле, и долг Долабеллы, кажется, настолько надежен, что я уверен даже в уплате наличными. О садах достаточно. Завтра — либо тебя, либо причину, которая, я считаю, будет связана с Фаберием. Но — если сможешь.

(30) 1. Отсылаю тебе письмо Цицерона. О, ты железный человек, раз тебя не волнуют грозящие ему опасности! Он и меня обвиняет. Посылаю тебе половину того письма; ведь вторая — насчет подвигов — у тебя, я считаю, в копии. В кумскую усадьбу я сегодня послал письмоносца. Я дал ему твое письмо к Весторию, которое ты дал Фарнаку.

 

DCXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 2, § 2]

Тускульская усадьба, 27 мая 45 г.

Прикажешь доставить письма Оппию и Бальбу и всё же как-нибудь скажи Писону насчет золота. Если Фаберий приедет, то постараешься, чтобы было переведено столько, сколько причитается, если только будет переведено. Узнаешь у Эрота.

2. Ариараф, сын Ариобарзана, прибыл в Рим. Он, думается мне, хочет купить у Цезаря какое-нибудь царство; ведь при нынешнем положении ему некуда поставить ногу в своем. Им совсем завладел наш Сестий как государственный поставщик, с чем я легко мирюсь. Всё же, так как, благодаря величайшей услуге с моей стороны, у меня тесные дружеские отношения с его братьями, я в письме приглашаю его заехать ко мне. Посылая с этой целью Александра, я дал ему это письмо.

 

DCXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 31]

Тускульская усадьба, 28 мая 45 г.

1. За четыре дня до календ, утром, я получил от Демея письмо, отправленное накануне, на основании которого мне следовало бы ждать тебя или сегодня или завтра. Но, как полагаю, я же, который жду твоего приезда, отложу его. Ведь дело с Фаберием, я считаю, не будет столь легким (хотя оно и будет), чтобы не сопровождаться каким-нибудь промедлением. Итак — когда сможешь.

2. Раз тебя и теперь еще здесь нет, пришли мне, пожалуйста, книги Дикеарха, о которых ты пишешь: прибавь также «О спуске».

3. Что касается письма к Цезарю, я решил. Однако именно то, что он, по словам этих, пишет, — что он пойдет на парфян только по установлении порядка, — я и советовал в том письме; чего бы ему ни захотелось, он может сделать с моего одобрения. Ведь он этого, очевидно, ожидает и не намерен ничего делать без моего совета. Заклинаю, отбросим это и будем хотя бы полусвободными; мы достигнем этого и молчанием и скрываясь.

4. Но подступи к Отону, как ты пишешь. Заверши это дело, мой Аттик! Ведь я не нахожу ничего другого, где бы я и не был на форуме и мог быть с тобой. Но за сколько, — мне пришло на ум следующее: ближайший сосед — Гай Альбаний; он купил тысячу югеров у Марка Пилия, насколько я помню, за 11 500 000 сестерциев. Теперь, значит, все стоит меньше. Но присоединяется желание, и в этом мы, я считаю, не будем иметь ни одного противника, за исключением Отона. Но именно на него ты сможешь повлиять еще легче, если Кан будет с тобой.

О бестолковая глотка! Мне совестно за отца. Ответишь, если захочешь что-нибудь сказать.

 

DCXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 30, §§ 2—3]

Тускульская усадьба, 28 мая 45 г.

2. Только послал я к тебе Демея, как Эрот приехал ко мне. Но в его письме не было ничего нового, кроме того, что торги — в течение двух дней. Следовательно, — после них, как ты пишешь, и, пожалуйста, закончив дело с Фаберием; правда, Эрот говорит, что он не заплатит сегодня; он считает, что завтра утром. Тебе следует оказывать ему почтение; однако эта лесть не далека от преступления. Тебя, как надеюсь, — послезавтра.

3. Раскопай для меня, где только можешь, кто такие были десять легатов у Муммия. Полибий не называет их по именам.

Я помню о консуляре Альбине и Спурий Муммии; мне кажется, я слыхал от Гортенсия о Тудитане. Но, по летописи Либона, Тудитан был избран претором через четырнадцать лет после консульства Муммия; совсем не сходится. Хочу описать какую-нибудь встречу государственных деятелей в Олимпии или, где покажется уместным, в духе Дикеарха, твоего близкого.

 

DCXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 32]

Тускульская усадьба, 29 мая 45 г.

1. Получив от тебя сегодня второе письмо, я не захотел, чтобы ты удовольствовался одним моим. Да, действуй по отношению к Фаберию, как ты пишешь. Ведь от него зависит все то, что я замышляю; если бы не появилось этого замысла, верь мне, я не беспокоился бы об этом, как и о прочем. Поэтому — как ты и поступаешь, ведь к этому нечего прибавить — торопи, настаивай, заверши.

2. Пришли, пожалуйста, обе книги Дикеарха «О душе» и «О спуске»; «О тройном государственном устройстве» я не нахожу, как и его письма, которое он послал Аристоксену. Эти три книги я очень хотел бы теперь иметь: они пригодились бы для того, что я обдумываю. «Торкват» — в Риме; я послал распоряжение, чтобы тебе дали; «Катула» и «Лукулла» ты, я думаю, получил ранее. К этим книгам прибавлены новые предисловия с похвалой каждому из них. Хочу, чтобы у тебя были эти сочинения, и есть кое-какие другие. То, что я написал тебе насчет десяти легатов, ты, я уверен, плохо понял, так как я написал намеками. Ведь я спрашивал о Гае Тудитане, который, как я слыхал от Гортенсия, был в числе десятерых. У Либона я вижу, что он был претором в консульство Публия Попилия и Публия Рупилия. Мог бы он быть легатом за четырнадцать лет до того, как был избран претором, если бы не был очень поздно избран квестором? Не думаю этого. Ведь я вижу, что он очень легко получал курульные должности в возрасте, установленном законом. Что же касается Постумия, статую которого ты, по твоим словам, помнишь на Истме, — то я не знал, что он был в их числе. Но это он был консулом вместе с Луцием Лукуллом, которого ты добавил мне как вполне подходящего участника той встречи. Итак, если сможешь, позаботишься о прочих, чтобы я мог торжественно пройти в сопровождении действующих лиц.

 

DCXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 2, § 3]

Тускульская усадьба, 29 мая 45 г.

3. Итак, завтра торги у Педуцея; в таком случае — когда сможешь. Впрочем, пожалуй, помешает Фаберий. Все-таки, когда будет можно. Наш Дионисий горько и все-таки справедливо сетует, что он так давно разлучен с учениками. Он подробно написал мне; я уверен — и тебе. Мне, по крайней мере, кажется, что он будет в отсутствии даже дольше. А я бы не хотел этого; ведь мне очень недостает его.

От тебя жду письма; еще не теперь, разумеется; ведь это я пишу утром.

 

DCXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 3]

Тускульская усадьба, 30 мая 45 г.

1. Я так уверен в этих долгах, что меня волнует только то, что ты, видимо, сомневаешься. Ведь я не принимаю в хорошем смысле того, что ты мне сообщаешь; если бы я сам вел свое дело, я вел бы только по твоему совету. Тем не менее понимаю, что ты делаешь это более из заботливости, которой ты всегда отличаешься, а не оттого, что сомневаешься в этих долгах. Впрочем, насчет Целия ты не одобряешь; большего числа долгов ты не хочешь. Хвалю и то и другое. Итак, следует использовать этих. Ведь ты когда-нибудь мог бы сделаться поручителем именно при этих торгах. Итак, всё с моей стороны. Что же касается более длинного срока, — только бы мне удержать за собой то, что хочу; этот срок, я считаю, будет установлен даже глашатаем, во всяком случае — наследниками.

2. Насчет Криспа и Мустелы ты будешь иметь в виду: я хотел бы знать, какова часть двоих этих. О приезде Брута мне сообщено; ведь вольноотпущенник Эгипта доставил от него письмо. Посылаю тебе письмо, так как оно написано благожелательно.

 

DCXVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 5, § 2]

Тускульская усадьба, 31 мая 45 г.

2. Насчет Целия ты расспросишь, как ты пишешь; я ничего не знаю. Следует узнать его нрав, не только средства. Насчет Гортенсия и Вергиния — ты сам, если будешь сомневаться в чем-либо; впрочем, насколько я вижу, тебе нелегко будет найти более подходящее. С Мустелой, как ты пишешь, — когда приедет Крисп. Авию я написал, чтобы он сообщил Писону то, в чем вполне уверен насчет золота. Ведь я вполне согласен с тобой и в том, что дело ведется слишком долго, и что теперь всё следует собрать отовсюду. Вполне понимаю, что ты делаешь только то, думаешь только о том, что имеет отношение ко мне, и что мои дела препятствуют твоему желанию приехать ко мне. Но я считаю, что ты со мной, не только потому, что ты ведешь мое дело, но также потому, что я, видимо, вижу, как ты ведешь: ведь мне не остается неизвестным ни один час твоих усилий.

 

DCXVIII. От Сервия Сульпиция Руфа Цицерону, в Италию

[Fam., IV, 12]

Афины, 31 мая 45 г.

Сервий Сульпиций шлет привет Марку Цицерону.

1. Хотя я и знаю, что доставляю вам известие не из приятнейших, всё же, так как над нами властвуют случай и природа, мне показалось нужным постараться сообщить вам о событиях, какими бы они ни были. За девять дней до июньских календ, приехав на корабле из Эпидавра в Пирей, я встретился там со своим коллегой Марком Марцеллом и провел там весь день, чтобы побыть вместе с ним. На следующий день, после того как я уехал от него с намерением отправиться из Афин в Беотию и закончить остальное судопроизводство, он, как он говорил, намеревался плыть вокруг Малеи в Италию.

2. На третий день после того дня, когда я собирался выехать из Афин, приблизительно в десятом часу ночи, ко мне пришел Публий Постумий, его близкий, и известил меня, что Марка Марцелла, моего коллегу, в послеобеденное время ранил кинжалом его близкий Публий Магий Килон и нанес ему две раны: одну в горло, другую в голову за ухом; однако есть надежда, что он может остаться живым; Магий затем покончил с собой; сам он послан ко мне Марцеллом, чтобы известить об этом и просить меня собрать врачей. Я собрал и тотчас же отправился туда на рассвете. Когда я был недалеко от Пирея, мне встретился раб Ацидина с табличками, на которых было написано, что незадолго до рассвета Марцелл скончался. Так славнейший муж претерпел жесточайшую смерть от руки сквернейшего человека, и у того, кого, ввиду его достоинства, пощадили недруги, нашелся друг, который причинил ему смерть.

3. Я все-таки устремился к его палатке; я нашел двоих вольноотпущенников и нескольких рабов; остальные, говорили они, бежали, пораженные страхом, оттого что их господин был убит перед палаткой. Я был вынужден отнести его в город на той самой лектике, на которой доставили меня, и при помощи моих лектикариев и там, в пределах тех средств, какие были в Афинах, позаботился об устройстве для него достаточно пышных похорон. От афинян я не мог добиться места для погребения в городе, потому что им, по их словам, запрещает это религия; они и ранее никому не делали этой уступки. Лучшее, что оставалось, — похоронить его в гимнасии по нашему выбору, — они позволили нам. Мы выбрали место в знаменитейшем в мире гимнасии Академии и там сожгли его, а потом позаботились о том, чтобы те же афиняне поручили поставить ему мраморный памятник на этом же месте. Таким образом, обязанности, какие у меня были как у коллеги и родственника, я перед ним, и живым и мертвым, выполнил все. Будь здоров.

 

DCXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 4]

Тускульская усадьба, 1 июня 45 г.

1. Я получил твой подарок — насчет десяти легатов, плод твоего труда. А насчет Тудитана считаю то же: ведь сын был квестором год спустя после того, как Муммий — консулом.

2. Но так как ты чаще обычного спрашиваешь, одобряю ли я твои действия насчет долгов, то и я чаще обычного отвечаю тебе, что одобряю. Если сможешь что-нибудь, закончишь с Писоном; ведь Авий, видимо, будет верен обязательству. Я бы хотел, чтобы ты мог приехать пораньше; в противном случае — чтобы мы обязательно были вместе, когда Брут приедет в тускульскую усадьбу. Для меня очень важно, чтобы мы были вместе. Но ты будешь знать, какой это будет день, если поручишь рабу спросить.

 

DCXX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 5]

Тускульская усадьба, 2 июня 45 г.

1. Я считал, что Спурий Муммий был в числе десяти легатов, но очевидно (и в самом деле, правдоподобно), что он был у брата. Ведь он был под Коринфом. Я тебе послал «Торквата». Поговори сам с Силием, как ты пишешь, и поторопи. Он отрицал, что тот срок в мае месяце; насчет этого срока он не отрицал. Но и это, как и все, ты устроишь внимательно.

2. Что касается Криспа и Мустелы, — разумеется, когда ты что-нибудь устроишь. Раз ты обещаешь быть со мной к приезду Брута, — достаточно, особенно когда эти дни уходят у тебя на важное для меня дело.

 

DCXXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 33, §§ 1—3]

Тускульская усадьба, 3 июня 45 г.

1. О удивительная небрежность! Неужели, по-твоему, Бальб и Оппий хоть раз сказали мне, что заявление сделано, если по их настоянию я послал человека, чтобы он сделал заявление? Ведь так, по их словам, надлежало. Заявил вольноотпущенник Филотим. Ты его знаешь, я уверен, — письмоводитель. Но напиши и, во всяком случае о том, что оно закончено.

2. Фаберию я послал письмо, как ты находишь нужным; с Бальбом же ты, я считаю, кое-что уладил сегодня на Капитолии. Перед Вергилием не испытываю стыда. Ведь я и совсем не должен с ним считаться, и если я куплю, то каковы будут его притязания? Но смотри, чтобы и он не оказался в Африке, как Целий.

Насчет долга ты позаботишься вместе с Циспием; но если Планк назначает цену, то возникает затруднение. Оба мы жаждем твоего приезда ко мне; но того дела никак нельзя оставлять. Ты надеешься, что Отона можно одолеть; очень хорошее известие. Что касается оценки — как ты пишешь, когда начнем переговоры; впрочем, он пишет только о размерах участка. С Писоном — если что-нибудь будет возможно. Книгу Дикеарха я получил и жду «О спуске».

3. ...дашь поручение, он найдет в той книге, в которой записаны постановления сената, принятые в консульство Гнея Корнелия и Луция Муммия. Что же касается твоего мнения насчет Тудитана, то правдоподобно, что он тогда был либо квестором, либо военным трибуном, так как он был под Коринфом (ведь Гортенсий говорил не зря), и я именно этому верю. Ты сможешь узнать, разумеется, также насчет Антиоха: в каком году он был квестором или военным трибуном; если — ни тем, ни другим, то хотя бы — был ли он в числе префектов или лагерных товарищей, если только он участвовал в той войне.

 

DCXXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 6, § 4]

Тускульская усадьба, 4 июня 45 г.

4. Об этом Тудитане, прадеде Гортенсия, я совсем не знал и считал, что легатом был сын, который тогда им не мог быть. Что Мумий был под Коринфом, считаю достоверным. Ведь этот Спурий, который недавно скончался, часто читал мне письма, присланные из Коринфа близким и написанные остроумными стишками. Но не сомневаюсь, что он был легатом у брата, не в числе десяти. К тому же я узнал и следующее: предки наши не имели обыкновения назначать в числе десяти легатов тех, кто был родственниками императоров, подобно тому как мы, в неведении прекрасных установлений или, вернее, пренебрегая ими, послали Марка Лукулла и Луция Мурену и прочих к Луцию Лукуллу. Наиболее правдоподобно одно — что он был у брата среди его первых легатов. О твой обширный труд! Ты и заботишься об этом, и устраиваешь мои дела, и в своих проявляешь не на много менее внимательности, нежели в моих!

 

DCXXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 8]

Тускульская усадьба, 8 июня 45 г.

Мне совсем не о чем было писать тебе; ведь ты только что уехал и вскоре отослал тройные таблички. Позаботься, пожалуйста, о доставке Весторию связки и поручи кому-нибудь узнать, есть ли какое-нибудь продажное владение Квинта Стаберия около Помпей или около Нолы. Пожалуйста, пришли мне извлечение из записок Целия, составленное Брутом, и от Филоксена «О предвидении» Панетия. В иды увижу тебя с твоими.

 

DCXXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 7, § 1]

Тускульская усадьба, 9 июня 45 г.

1. Сестий был у меня накануне, как и Феопомп; он рассказывал, что от Цезаря пришло письмо; он пишет, что для него решенное дело — остаться в Риме, и делает приписку о той причине, о которой было в моем письме, — как бы в его отсутствие не пренебрегали его законами, как пренебрегли законом о расточительности (это правдоподобно, и я подозревал это, но нраву тех твоих следует потворствовать, если не угодно, чтобы я следовал именно этому мнению); и что Лентул, несомненно, развелся с Метеллой. Все это ты знаешь лучше. Итак, напишешь в ответ все, что захочешь, лишь бы что-нибудь. Ведь я теперь не вижу, что ты можешь ответить, разве только случайно о Мустеле, или если увидишь Силия.

 

DCXXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 7, § 2]

Тускульская усадьба, 10 июня 45 г.

2. Брут вчера приехал в тускульскую усадьбу после десяти часов. Итак, сегодня он со мной увидится, и я хотел бы, чтобы ты тогда был здесь. Со своей стороны, я велел известить его, что ты ждал его приезда, сколько мог, и приедешь, если узнаешь, и что я немедленно сообщу тебе, как я и поступаю.

 

DCXXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 5, § 3]

Тускульская усадьба, 11 или 12 июня 45 г.

3. Вижу, что Тубул был претором в консульство Луция Метелла и Квинта Максима. Теперь, пожалуйста, — при каких консулах был народным трибуном верховный понтифик Публий Сцевола? Со своей стороны, я считаю, что при следующих — Цепионе и Помпее; ведь претором — при Луции Фурии и Сексте Атилии. Итак, ты укажешь трибунат и, если сможешь, — за какое преступление Тубул. И посмотри, прошу, о Луции Либоне — о том, который насчет Сервия Гальбы — при каких консулах был он народным трибуном: при Цензорине ли и Манилии или при Тите Квинкции и Мании Ацилии? Ведь меня смущало в сделанном Брутом извлечении из записок Фанния то, что было в конце, и я, следуя этому, написал, что этот Фанний, который написал историю, — зять Лелия. Но ты меня поправил с геометрической точностью, тебя же теперь — Брут и Фанний. Так, как сказано в «Бруте», я все-таки взял из хорошего источника — у Гортенсия. Итак, исправишь это место.

 

DCXXVII. Требиану

[Fam., VI, 11]

Рим, середина июня 45 г.

Марк Цицерон шлет привет Требиану.

1. К Долабелле я ранее только был расположен; обязан ему я не был ни в чем (мне ведь не случалось нуждаться), а он был в долгу передо мной, так как я не оставлял его без помощи в его опасных положениях; теперь он обязал меня столь большой услугой, так как он и ранее в вопросе о твоем имуществе и в настоящее время в вопросе о твоем избавлении полностью удовлетворил меня, так что в большем долгу я ни перед кем. С этим поздравляю тебя так горячо, что я бы предпочел, чтобы и ты меня поздравлял, а не благодарил: одного мне совсем не нужно, другого ты сможешь сделать искренне.

2. Что касается остального, — раз твои доблесть и достоинство открыли тебе путь для возвращения к своим, то дело твоей мудрости и величия духа — забыть, что ты утратил, думать о том, что ты себе возвратил. Ты будешь жить со своими, будешь жить с нами. Ты приобрел больше достоинства, нежели утратил имущества; само по себе оно было бы приятнее в том случае, если бы существовал какой-либо государственный строй.

Весторий, мой близкий, написал мне, что ты выражаешь мне величайшую благодарность. Это твое высказывание очень мне приятно, и я легко допускаю его с твоей стороны как в присутствии других, так, клянусь, в присутствии моего друга Сирона. Ведь своим поступком я желаю особенного одобрения со стороны всякого благоразумнейшего человека. Жажду видеть тебя возможно скорее.

 

DCXXVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 9]

Тускульская усадьба, 18 июня 45 г.

1. Едва ты вчера уехал, как явился Требаций, немного спустя — Курций: этот — приветствовать, но остался по моему приглашению. Требаций у меня. Сегодня утром — Долабелла. Много разговоров на весь день. Не могу назвать ничего более ревностного, ничего более дружелюбного. Однако дошли до Квинта; много не пересказать, не выразить, но одно в таком роде, что — если бы не знало войско — я не осмелился бы не только продиктовать это Тирону, но даже написать сам. Но достаточно.

Когда у меня был Долабелла, ко мне кстати пришел Торкват, и Долабелла благожелательнейше изложил, в каких выражениях я говорил с ним. Ведь я только что говорил о его деле самым заботливым образом; эта заботливость показалась Торквату приятной.

2. Жду от тебя, если есть что-нибудь насчет Брута. Впрочем, Никий считал, что дело закончено, но что развод не находит одобрения. Потому я беспокоюсь из-за этого даже более, чем ты. Ведь если есть какая-нибудь обида, это может врачевать.

Мне следует поехать в Арпин; ведь мне нужно привести в порядок те именьица, и я опасаюсь, что у меня не будет возможности выехать, когда прибудет Цезарь. Насчет его прибытия Долабелла того мнения, какое ты составил себе в виде предположения на основании письма Мессалы. Когда я приеду туда и пойму, каковы дела, тогда напишу тебе, к какому дню я возвращаюсь.

 

DCXXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 10]

Тускульская усадьба, 19—21 июня 45 г.

1. Менее всего удивляюсь тому, что ты и тяжко опорочен из-за Марцелла и опасаешься разного рода опасностей. И в самом деле, кто стал бы этого бояться? Этого не случалось ранее, и природа, казалось, не допускала, чтобы оно могло случиться. Итак, следует опасаться всего. Но вот погрешность против истории, с твоей стороны особенно, — что я единственный консуляр. Как? Кем кажется тебе Сервий? Впрочем, это, разумеется, — не имеет значения ни в каком отношении, особенно для меня, считающего, что участь тех не менее хороша. И право, что я и чем могу быть? Дома и вне его? Если бы мне не пришло на ум писать кое-что, мне не к чему было бы обратиться.

2. По отношению к Долабелле считаю должным поступить так, как ты пишешь — что-нибудь более общее и более относящееся к государству; во всяком случае, кое-что следует сделать; ведь ему очень хочется.

3. Если Брут предпримет что-нибудь, позаботишься, чтобы я знал. Именно ему, я считаю, следует действовать возможно скорее, особенно если он решил. Ведь он или прекратит, или успокоит всякие толки. Ведь некоторые заговаривают даже со мной. Но это он сам лучше всего, особенно если поговорит также с тобой.

У меня намерение выехать за десять дней до календ. Ведь здесь мне нечего делать; клянусь — даже там и везде; но там все-таки — кое-что. Сегодня жду Спинтера; ведь Брут послал его ко мне. В письме он снимает с Цезаря ответственность за гибель Марцелла. На него пало бы некоторое подозрение, даже если бы тот был убит не предательски; теперь же, когда насчет Магия известно, неужели его безумие не причиной всему? Совсем не понимаю, в чем дело. Итак, ты объяснишь. Впрочем, мне не в чем сомневаться, разве только — в причине безумия Магия, за которого я даже сделался поручителем. И, несомненно, это было; ведь он не был платежеспособен. Он, я думаю, попросил чего-нибудь у Марцелла, а тот, как обычно, ответил твердо.

 

DCXXX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 11]

Арпинская усадьба, 23 июня 45 г.

1. «Различен вид вещей...». Я верил, что легко; все это — иное, после того как я стал от тебя дальше. Но следовало постараться установить доходишки с имений, не взваливая на нашего Брута большого бремени уважения. Ведь впоследствии мы сможем с большим удобством оказывать друг другу почет в тускульской усадьбе. Но в настоящее время, когда он хотел бы видеть меня ежедневно, а я не мог бы у него бывать, он был бы лишен всякого удовольствия от тускульской усадьбы.

2. Итак, если Сервилия приедет, если Брут что-либо предпримет, даже если он решит, когда навстречу, словом, что бы ни было, что мне следовало бы знать, — напишешь. С Писоном встретишься, если сможешь. Ты видишь, как это спешно. Тем не менее — насколько тебе удобно.

 

DCXXXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 12]

Арпинская усадьба, 24 июня 45 г.

1. Твои письма о нашей Аттике сильно огорчили меня; однако они же излечили. То, что ты сам себя утешал в том же письме, было для меня достаточно надежно для облегчения тревоги.

2. Речь о Лигарии ты прекрасно распродал. Впредь, что ни напишу, предоставлю тебе быть глашатаем.

3. Ты пишешь мне о Варроне; ты знаешь, что ранее я имел обыкновение писать речи или кое-что в таком роде, что нигде не мог вплести Варрона. Но после того как я начал это более литературное, Варрон уже известил меня об очень большом и важном обращении. Прошло два года, а тот Каллиппид, при усиленном беге, не продвинулся ни на локоть, я же готовился на то, что он пришлет мне, — «такою же мерой и больше», если бы я только мог. Ведь и Гесиод добавляет: «если можешь».

То сочинение о пределах, которым я весьма доволен, я теперь обещал Бруту, как ты нашел нужным, и ты написал мне, что он не против этого. Поэтому то «Академическое», в котором чересчур тонко говорят те, правда, знатные люди, но отнюдь не ученые, следует передать Варрону. И в самом деле, это взгляды Антиоха, которые он весьма одобряет. Для Катула и Лукулла я отложу где-нибудь в другом месте, но при условии, если ты это одобряешь. Ответь мне, пожалуйста, и насчет этого.

4. О торгах на имущество Бринния я получил письмо от Вестория. По его словам, имущество без каких-либо споров предоставлено мне. Очевидно, подумали, что я буду в Риме или в тускульской усадьбе за семь дней до квинтильских календ. Итак, ты скажешь либо своему другу Сексту Веттию — моему сонаследнику, либо нашему Лабеону: пусть немного отложат торги; я буду приблизительно в ноны в тускульской усадьбе. Вместе с Писоном в твоем распоряжении Эрот. О садах Скапулы будем думать всеми помыслами. Срок наступает.

 

DCXXXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 13; 14, §§ 1—2]

Арпинская усадьба, 26 июня 45 г.

1. Под влиянием твоего письма, которое ты написал мне насчет Варрона, я отнял всю Академию у знатнейших людей, передал нашему товарищу и из двух книг переделал в четыре. Они, правда, возвышеннее, чем были те, однако многое выброшено. Но ты — очень прошу — напиши мне, чего он, как ты понял, хочет; одно обязательно желаю знать — к кому он, как ты понял, ревнует; разве только случайно к Бруту; этого клянусь, недоставало! Тем не менее я очень хотел бы знать. Если меня случайно не обманывает присущее всем себялюбие, то книги, право, вышли так, что в этом роде нет ничего подобного даже у греков. Ты же спокойно перенесешь тот ущерб, что имеющаяся у тебя часть «Академиков» переписана понапрасну. Однако это будет гораздо более блестящим, более кратким, лучшим.

2. Но теперь не знаю, куда мне обратиться. Хочу к Долабелле, очень желающему этого; не нахожу, с чем, и в то же время «стыд мне пред каждым троянцем», и я — если найду, с чем — не смогу избегнуть упреков. Итак, следует либо бездействовать, либо что-нибудь придумать. Но что мне заботиться об этих мелочах?

3. Заклинаю тебя, как поживает моя Аттика? Она очень тревожит меня; но я часто снова отведываю твоих писем; в них нахожу успокоение. Тем не менее жду новых.

(14) 1. Вольноотпущенник Бринния, мой сонаследник, написал мне, что сонаследники — он и Сабин Альбий — хотят, с моего согласия, приехать ко мне. Этого я совсем не хочу; наследство того не стоит. Однако они легко смогут дождаться дня торгов (ведь это за два дня до ид), если они встретятся со мной в тускульской усадьбе утром на другой день после нон. Но если они захотят отдалить срок, они смогут или на два дня, или на три дня, как найдут нужным; ведь это не имеет значения. Поэтому, если они еще не выехали, задержишь этих людей.

2. Напишешь о Бруте, если он что-нибудь предпринял, о Цезаре, если будешь знать что-либо; кроме того, о другом, если что-либо будет.

 

DCXXXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 14, § 3; 15]

Арпинская усадьба, 27 июня 45 г.

3. Еще и еще, пожалуйста, обдумай, согласишься ли ты, чтобы то, что я написал, было послано Варрону. Впрочем, кое-что относится и к тебе: знай — в тот диалог ты включен третьим. Итак, полагаю, обдумаем. Впрочем, имена уже проставлены, но их можно либо зачеркнуть, либо изменить.

(15) Как поживает, заклинаю тебя, наша Аттика? Ведь в течение трех дней я не получил от тебя ни одного письма, и не удивительно: ведь и никто не приезжал, и, пожалуй, не было причины. Поэтому мне самому не о чем было писать. Но в тот день, когда я дал это письмо Валерию, я ждал кое-кого из своих. Если он приедет и доставит от тебя что-нибудь, у меня, как кажется, не будет недостатка, о чем написать.

 

DCXXXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 16]

Арпинская усадьба, 28 июня 45 г.

1. Хотя и стремлюсь к реке и уединению, чтобы легче поддержать себя, но до сего времени я ни шагу не сделал из усадьбы: такие сильные и непрерывные были у нас дожди. То Академическое сочинение я целиком передал Варрону; вначале оно носило имя Катула, Лукулла, Гортенсия; затем, ввиду того что это представлялось неуместным, так как людям был известен даже не тот недостаток образования, но неискушенность в тех вопросах, я, как только приехал в усадьбу, передал эти беседы Катону и Бруту. Но вот твое письмо насчет Варрона; образ мыслей Антиоха, казалось, никому не подходил в большей степени, нежели ему.

2. Все-таки, пожалуйста, напиши мне, во-первых, одобряешь ли ты, чтобы к нему что-либо было обращено; во-вторых, — если одобришь, то чтобы именно это?

Как? Сервилия уже приехала? Что делает Брут и когда? Что слышно о Цезаре? Я — к нонам, как я сказал. Ты — что-нибудь с Писоном, если сможешь.

 

DCXXXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 17; 18]

Арпинская усадьба, 29 июня 45 г.

(17) За четыре дня до календ я ждал из Рима чего-нибудь нового. Я тогда дал бы твоим какое-нибудь распоряжение. Теперь то же, прежнее: о чем думает Брут, или, если он что-нибудь сделал, — нет ли чего-нибудь от Цезаря? Но к чему о том, что меня менее заботит? Жажду знать, как поживает наша Аттика. Хотя твое письмо (но оно уже слишком давнее) и велит надеяться на благоприятное, тем не менее жду каких-нибудь свежих новостей.

(18) Ты видишь, что значит быть близко; закончим дело с садами. Когда я был в тускульской усадьбе, казалось, что мы беседуем друг с другом; столь частой была переписка. Но это самое вскоре будет. Между тем я, по твоему совету, закончил действительно удачно написанные книги к Варрону; но все-таки жду, что ты ответишь на то, что я тебе написал: во-первых, как ты понял, он от меня ждет сочинения, когда сам он, будучи плодовитейшим писателем, никогда не вызывал меня на это; во-вторых, к кому он ревнует: разве случайно к Бруту; если к нему он не ревнует, то гораздо меньше к Гортенсию или к тем, кто беседует о государстве. Пожалуйста, полностью разъясни мне это, прежде всего, — останешься ли ты при мнении, что мне следует послать ему то, что я написал, или же считаешь, что необходимости нет. Но об этом при встрече.

 

DCXXXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 19]

Арпинская усадьба, 30 июня 45 г.

1. За три дня до календ, едва уехал переписчик Гилар, которому я дал письмо к тебе, как прибыл письмоносец с твоим письмом, отправленным накануне; в нем самым приятным для меня было то, что наша Аттика просит тебя не печалиться и что ты пишешь об отсутствии опасности.

2. Речь о Лигарии, как вижу, прекрасно разошлась благодаря твоему авторитету. Ведь Бальб и Оппий написали мне, что они чрезвычайно одобряют ее и что по этой причине они послали Цезарю эту незначительную речь. Итак, это самое ты писал мне ранее.

3. В вопросе с Варроном причина — как бы не показаться славолюбивым — не подействовала бы на меня (ведь я решил не включать в диалоги никого из тех, кто жив); но так как ты питаешь, и что это желательно Варрону, и что он придает этому большое значение, я полностью закончил — не знаю, насколько хорошо, но так тщательно, что ничто не может быть выше — все Академическое исследование в четырех книгах. В них то, что было прекрасно собрано Антиохом против непостигаемости, я отдал Варрону. На это я отвечаю сам; ты — третий в нашей беседе. Если бы я предоставил Котте и Варрону рассуждать друг с другом, как ты советуешь в последнем письме, я был бы безмолвным действующим лицом.

4. Это приятно получается при действующих лицах древности, как сделал и Гераклид во многих, и я в шести книгах «О государстве». Есть также мои три книги «Об ораторе», о которых я очень высокого мнения. И в них действующие лица таковы, что мне следовало молчать; ведь говорят Красс, Антоний, старик Катул, брат Катула Гай Юлий, Котта, Сульпиций. Эта беседа ведется в мои детские годы, так что я не мог бы принять участие. Но то, что я написал в настоящее время, — в духе Аристотеля, причем высказывания прочих вводятся так, что первенство остается за ним самим. Пять книг «О пределах» я составил так, что эпикурейские мнения я отдал Луцию Торквату, стоические — Марку Катону, перипатетические — Марку Писону. Я думал, что это не станет предметом ревности, так как все они умерли.

5. В этих «Академиках» я, как ты знаешь, вел беседы с Катулом, Лукуллом, Гортенсием; они, разумеется, не соответствовали действующим лицам, так как были слишком учеными и, казалось, никогда им даже не снились. Поэтому, как только я прочел твое письмо насчет Варрона, я схватил, словно ниспосланное Гермесом. Это более всего подходило к тому роду философии, которым он, мне кажется, больше всего восхищается, и к этой роли, так что я не стал стараться о том, чтобы защищаемое мною мнение казалось преобладающим. Ведь взгляды Антиоха чрезвычайно убедительны; точно выраженные мной, они обладают остротой Антиоха, блеском моей речи, если только какой-либо присущ мне. Но ты еще и еще взвесь, следует ли отдать эти книги Варрону. У меня есть кое-какие возражения; но это при встрече.

 

DCXXXVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 21, §§ 4—7]

Арпинская усадьба, 30 июня или 1 июля 45 г.

4. Скажи мне, ты хочешь сначала издать без моего распоряжения? Этого даже Гермодор не делал — тот, который обыкновенно распространял книги Платона, откуда и «речами Гермодор...». Как? Неужели ты считаешь правильным послать это кому-либо раньше, чем Бруту, к которому я, по твоему совету и обращаюсь? Ведь Бальб написал мне, что он переписал у тебя пятую книгу «О пределах», в которой я изменил, правда, не многое, но все-таки кое-что. Однако ты поступишь правильно, если задержишь остальные, чтобы и у Бальба не было неисправленного и у Брута — устаревшего. Но об этом достаточно, чтобы не показалось, будто я стараюсь из-за малого. Впрочем, именно теперь для меня величайшее — это; и, в самом деле, что другое? То, что я, по твоему совету, написал для Варрона, я так спешу послать, что уже послал в Рим для переписки. Если захочешь, ты немедленно получишь это. Ведь я написал переписчикам, чтобы твоим была предоставлена возможность переписать, если ты захочешь. Ты это задержишь у себя, пока я сам не увижу тебя. Обычно ты делаешь это внимательнейшим образом, раз я сказал тебе.

5. Как это я раньше упустил тебе сказать? Цереллия, видимо, горя рвением к философии, прекрасно переписала с твоих; эти самые книги «О пределах» у нее имеются. Но я подтверждаю тебе (ведь я могу ошибаться как человек) — от моих она не получала; ведь они были всегда у меня на глазах. Более того, они были так далеки от того, чтобы написать в двойном количестве; они с трудом закончили по одной книге. Но со стороны твоих не нахожу никакого проступка и хочу, чтобы ты думал так же; ведь я забыл сказать, что я еще не хочу, чтобы книги вышли в свет. О, как долго о пустяках! Ведь о деле мне нечего сказать.

6. Насчет Долабеллы я согласен с тобой. Сонаследники, как ты пишешь, — в тускульской усадьбе. Что касается приезда Цезаря, то Бальб писал мне — не раньше секстильских календ. Что касается Аттики, — прекрасно, что все легче и легче и что она переносит весело.

7. Ты пишешь о том моем замысле, в котором я тебе ни в чем не уступаю; то, что знаю, весьма одобряю — человека, дом, средства. Главное — это то, что его самого я не знаю, но слышу похвальное, недавно и от Скрофы. К тому же — если это имеет какое-нибудь отношение к делу — он даже благороднее, чем его отец. Итак, при встрече, и я, по крайней мере, склонен одобрить. К тому же, как ты, полагаю, знаешь, я люблю его отца даже более, чем не только ты, но даже чем он сам знает, притом и по заслугам и уже давно.

 

DCXXXVIII. Луцию Папирию Пету, в Неаполь

[Fam., IX, 22]

Рим, июль 45 г.

Цицерон Пету.

1. Люблю скромность в речах, другие больше — свободу. Однако же последнее было мнением Зенона, человека, клянусь, умного, хотя у нашей Академии и великий спор с ним. Но, как я говорю, стоики полагают, что каждую вещь следует называть ее именем. Ведь они рассуждают так: нет ничего непристойного, ничего позорного в выражении. Ведь если в непристойности и есть какой-нибудь срам, он либо в вещи, либо в слове; третьего нет. В вещи его нет; поэтому о самой вещи рассказывается не только в комедиях, как тот в «Демиурге».

...«только что случайно

ты знаешь кантик, помнишь Росция —

голым так меня пустила»...

вся речь иносказательна, а на деле более бесстыдна; но также в трагедиях; и в самом деле, что означает известное:

«Что за женщина одна, —

что, говорю я, означает, —

Двух на ложе пустит? 3105 ».

Что означает:

«Фер, на ложе это Он осмелился взойти?» 3106 .

Что означает:

«Девой встарь меня Юпитер против воли взял насильно?» 3107 .

«Взял» — хорошо, а означает оно то же самое, но другого никто бы не потерпел.

2. Итак, ты видишь, что, хотя вещь одна и та же, ничто не кажется позорным, раз слова не таковы. Таким образом, дело не в вещи, гораздо меньше в словах. Ведь если то, что обозначается словом, не позорно, то слово, которое обозначает, быть позорным не может. Задний проход ты называешь чужим именем; почему не его собственным! Если оно позорно, не называй даже чужим; если нет — лучше его собственным. Хвост древние называли penis, отсюда, ввиду сходства, penicillus [кисть]. Но ныне «penis» относится к непристойностям. «Однако знаменитый Писон Фруги в своих «Летописях» жалуется, что молодые люди преданы penis’у». То, что ты называешь в письме своим именем, тот — более скрыто, penis’ом. Но так как это делают многие, оно стало столь непристойным, как то слово, которым ты воспользовался. А то, что обычно говорится: «Когда мы хотели тебя встретить», — разве это непристойно? Помню, красноречивый консуляр сказал в сенате: «Назвать ли мне эту вину большей или ту?». Мог он непристойнее? «Нет, — говоришь ты, — ведь он так не думал». Итак, дело не в слове; но я доказал, что — не в вещи; следовательно, ни в чем.

3. «Приложить старание насчет детей» — как безупречно говорится! Даже отцы просят сыновей; название этого старания они не осмеливаются сказать. Сократа обучал игре на лире знаменитейший музыкант. Его звали Коннусом. Разве ты это считаешь непристойным? Когда мы говорили «по три» [terni], мы не говорим ничего срамного; а когда «по два» [bini], — непристойно. «Для греков», скажешь ты. Следовательно, в слове нет ничего, раз я и знаю по-гречески и все-таки говорю тебе «по два». И ты это делаешь, как будто я сказал по-гречески, не по-латински. Рута и мента — и то и другое прилично; хочу назвать мяту уменьшительным, как говорят «рутула», — нельзя. «Bella tectoriola»; так назови таким образом также «pavimenta»; не можешь. Итак, ты видишь, что нет ничего, кроме нелепостей? Что позора нет ни в слове, ни в вещи, таким образом нигде.

4. Итак, мы вкладываем непристойное содержание в безупречные слова. Как? Не безупречное ли слово «divisio». ? Но ему присуще непристойное, чему соответствует «initerscapedo». Итак, разве это непристойно? Однако мы поступаем смешно. Если мы говорим: «Он удавил отца», предварительно не приносим извинения; если же что-нибудь насчет Аврелии или Лоллии, предварительно следует принести извинение. И даже пристойные слова уже становятся непристойными. «Battuit», говорит он, бесстыдно; «depsit» — гораздо бесстыднее; однако ни одно, ни другое не непристойно. Всё полно глупцов. «Testes» самое безупречное слово в суде; в другом месте — не слишком. Но «colei Lanuvini» — безупречно; «Cliternini» не безупречно. Как? Сама вещь то безупречна, то позорна. «Suppedit» — срам. Будет человек наг в бане — не упрекнешь. Вот учение стоиков: мудрый скажет напрямик.

5. Как много из-за одного твоего слова! Что ты по отношению ко мне осмеливаешься на всё, приятно. Я же сохраняю и сохраню (ведь так я привык) скромность Платона. Поэтому я написал тебе иносказательно то, о чем стоики говорят вполне открыто. Но, по их словам, испускать ветры следует так же свободно, как и отрыгивать. Итак, почет — в мартовские календы. Люби меня и будь здоров.

 

DCXXXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 20]

Арпинская усадьба, 2 или 3 июля 45 г.

1. От Цезаря я получил письмо с утешением, отправленное в канун майских календ из Гипсала. Что обнародовано насчет увеличения Рима, я не понял; я очень хотел бы это знать. Что Торквату приятны мои услуги, легко допускаю и не перестану умножать их.

2. К речи о Лигарии прибавить насчет жены и падчерицы Туберона я и не могу уже (ведь она разошлась) и не хочу оскорблять Туберона; ведь он удивительный любитель обвинять. Театр у тебя был, во всяком случае, прекрасный.

3. Хотя я и очень легко чувствую себя в этом месте, тем не менее жажду видеть тебя. Поэтому приеду, как я решил. Брата ты, я думаю, встретил. Поэтому очень хочу знать, что ты сделал.

4. Насчет молвы совсем не беспокоюсь; впрочем, я тебе тогда глупо написал «нисколько не лучше»; ведь нечего беспокоиться. А видишь, как по-философски следующее: «в течение всей своей жизни никто не должен ни на ноготь отступать от чистой совести»? Или ты полагаешь, что я понапрасну держу это в руках? Я не хотел бы, чтобы ты был огорчен тем, что это не имело значения. Ведь я снова возвращаюсь туда же. Ты думаешь, что я во всем этом забочусь о чем-либо другом, кроме того, чтобы не быть по отношению к ней небрежным. Я, разумеется, стараюсь, чтобы было видно, что я держусь своих решений. «Ведь им не...». Мне хотелось бы быть в силах так переносить домашние дела, как презирать то. Но ты считаешь, что я захотел чего-то, что не было совершенно? Свое мнение, разумеется, нельзя высказывать; тем не менее не могу не одобрить того, что тогда было сделано, и все-таки прекрасно могу не беспокоиться, как я и поступаю. Но слишком много о пустяках.

 

DCXL. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 22]

Арпинская усадьба, 4 июля 45 г.

1. Насчет Варрона я не без причины так настоятельно спрашиваю твое мнение. У меня кое-какие возражения, но о них при встрече. Тебя же я вплел с величайшей радостью и буду это делать чаще. Ведь из твоего последнего письма я впервые узнал, что ты не против этого.

2. Насчет Марцелла Кассий написал мне раньше, Сервий — все подробности. О несчастье! Возвращаюсь к первому.

3. Предпочитаю, чтобы мои сочинения были только у тебя, но чтобы они отдавались на сторону тогда, когда мы оба признаем нужным. Я и не ставлю в вину твоим переписчикам, и не осуждаю тебя, и тем не менее написал тебе кое-что другое, — что у Цереллии есть кое-что, которое она могла получить только от тебя. Бальба же, как я понимал, следовало удовлетворить; я только не хотел, ни чтобы Бруту было дано устаревшее, ни чтобы Бальбу — начатое. Как только увижу тебя, пошлю Варрону, если ты признаешь нужным. Но почему я колебался, ты узнаешь, когда я увижу тебя.

4. Весьма одобряю, что ты взыскиваешь переведенные на меня долги. Огорчаюсь, что ты мучаешься из-за имения Овии. Что касается нашего Брута, — очень досадно, но такова жизнь. Женщины же — едва ли достаточно добры, раз они негодуют, хотя обе послушны долгу. Требовать денег от писца Туллия у тебя не было основания; ведь я поручил бы тебе, если бы оно было. Ему ничего не внесено во исполнение обета, но у него есть кое-что мое; это я и решил обратить на это дело. Поэтому и я правильно сказал тебе, где они, и он в разговоре с тобой справедливо отрицал. Но я сам немедленно доберусь до этих самых денег. Полного одобрения роще я у людей не нахожу, так как она несколько заброшенная, но это понятно. Однако и это — как ты найдешь нужным, так как всё зависит от тебя. Я приеду, как я решил. О, если бы и ты в тот же день! Но если что-нибудь помешает (ведь есть многое), то обязательно на другой день. Ведь сонаследники: ими я, если не поможет твое лукавство, могу быть уничтожен. Вот уже во втором письме ты мне ни слова об Аттике. Но именно это и подает мне наилучшую надежду; обвиняю в одном — не тебя, а ее: ни даже привета. Но ты и ей и Пилии — самый большой и все-таки не давай ей понять, что я сердит. Письмо Цезаря посылаю — на случай, если ты не читал его.

 

DCXLI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 33, §§ 4—5]

Тускульская усадьба, 9 июля 45 г.

4. Мы говорили о Варроне; волк в басне. Ведь он приехал ко мне и как раз в такое время, что его следовало задержать. Но я повел себя так, что не «разорвал пенулы» (ведь я помню твое выражение): и многие присутствовали и я не был подготовлен. Что за дело? Немного погодя — Гай Капитон с Титом Карринатом; их пенулы я едва коснулся, однако они остались, и случилось прекрасно: Капитон случайно заговорил об увеличении Рима — от Мульвиева моста Тибр направляется вдоль Ватиканских холмов, Марсово поле застраивается, а то Ватиканское поле становится как бы Марсовым полем. «Что ты, — говорю, — а я — на торги, чтобы купить, если удастся, сады Скапулы». «Не вздумай, — говорит, — так как этот закон будет проведен; ведь хочет Цезарь». Со слухом я легко мирился, но огорчаюсь тем, что это происходит. А ты что окажешь? Впрочем, к чему я спрашиваю? Ты знаешь старание Капитона разузнавать новости; он не уступает Камиллу. Итак, ты сообщишь мне насчет ид. Ведь это и заставляло меня приехать. К этому я присоединил прочее, которое я, однако, легко смогу устроить двумя или тремя днями позже. Я все-таки совсем не хочу, чтобы ты изнемогал в дороге; более того, Дионисию прощаю.

5. Ты пишешь насчет Брута; я сделал так, чтобы по отношению ко мне он не был связан. Ведь вчера я написал ему, что его содействие в иды мне не нужно.

 

DCXLII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 23]

Тускульская усадьба, 10 июля 45 г.

1. На твое утреннее письмо я тотчас ответил вчера; теперь отвечаю на вечернее. Я бы предпочел, чтобы Брут меня вызвал. И это было бы более подходящим, раз ему предстоит поездка — и неожиданная и дальняя, и, клянусь, теперь, когда я сражен так, что совсем не могу жить вместе (ведь ты, конечно, понимаешь, на чем более всего зиждется совместная жизнь), я легко примирился бы с тем, чтобы мы были вместе именно в Риме, а не в тускульской усадьбе.

2. Книги, посвященные Варрону, не задержались; ведь они закончены, как ты видел; только устраняются ошибки переписчиков. Насчет этих книг я, как ты знаешь, колебался, но ты решишь. Те, какие я посылаю Бруту, также в руках у переписчиков.

3. Выполни мои поручения, как ты пишешь. Впрочем, по словам Требация, все прибегают к этому удержанию. Что они, по твоему мнению, сделают? Дом ты знаешь. Поэтому закончи путем уступок. Трудно поверить, как мало я забочусь об этом. Подтверждаю тебе всяческими заверениями (пожалуйста, верь мне в этом) — мои владеньица доставляют мне больше неприятностей, нежели удовольствия. Ведь я больше скорблю от того, что мне некому их передать, нежели радуюсь, что у меня есть, чем пользоваться. Но Требаций рассказывал, что он это сказал тебе, ты же, пожалуй, побоялся, что мне будет неприятно узнать. Это, право, было проявлением твоей доброты, но, верь мне, я о том уже не беспокоюсь. Поэтому вступи в разговоры, и взрежь, и заверши, и, говоря с Поллой, считай, будто говоришь с известным Сцевой, и не думай, будто те, кто обычно домогается того, чего не должны, сделают уступку в том, что они должны. Позаботиться только насчет срока, но и об этом по-хорошему.

 

DCXLIII. От Публия Ватиния Цицерону, в Италию

[Fam., V, 9]

Лагерь под Нароной, 11 июля 45 г.

Император Ватиний шлет привет своему Цицерону.

1. Если ты здравствуешь, хорошо; я здравствую. Если ты верен своему обыкновению покровительствовать как патрон, к тебе как клиент обращается Публий Ватиний, который просит судебной защиты. Ты, полагаю, не отвергнешь окруженного почетом, чье дело ты взял на себя, когда он был в опасности. Что же касается меня, то кого мне избрать и призвать, как не того, под чьей защитой я научился побеждать? Опасаться ли мне что тот, кто ради моего спасения пренебрег союзом могущественных людей, ради моего почета не повергнет и не сокрушит хулу и зависть людей мелких и недоброжелательных? Поэтому, если, по своему обыкновению, ты любишь меня, возьми на себя все мое дело и считай, что как ни велико это бремя и одолжение, тебе, ради моего достоинства, следует взять их на себя и поддерживать. Ты знаешь, что моя удача каким-то образом находит недоброжелателей, хотя я, клянусь, и не заслужил этого. Но какое значение это имеет, если оно все-таки случается в силу какого-то рока? Если кто-нибудь захочет повредить моему достоинству, прошу тебя проявить свое обычное благородство, защищая меня в мое отсутствие. Копию донесения о своих действиях, которое я послал сенату, я для тебя переписал ниже.

2. Мне говорят, что твой беглый раб-чтец находится у вардеев; насчет него ты ничего не поручал мне; тем не менее я наперед приказал разыскивать его на суше и на море. И я, конечно, найду тебе его; разве только он убежал в Далмацию; все-таки я когда-нибудь отрою его и оттуда. Относись ко мне с приязнью. Будь здоров. За четыре дня до квинтильских ид, из лагеря, из Нароны.

 

DCXLIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 24; 25, § 1]

Тускульская усадьба, 11 июля 45 г.

Почему Гермоген Клодий говорит мне, что Андромен сказал ему, будто он видел Цицерона в Коркире? Ведь я считал, что ты слыхал об этом. Так даже ему ни письма? Или он его не видел? Итак, дашь мне знать.

Что мне ответить тебе насчет Варрона? Четыре свитка в твоем распоряжении. Что ты сделаешь, то я одобрю. И все-таки я не стыжусь троянцев? В самом деле, почему? Но я больше опасался, в какой мере он одобрит то дело. Но раз ты берешь это на себя, — на другое ухо.

(25) 1. Насчет удержания я написал в своем ответе на твое тщательно написанное письмо. Итак, ты заверишь и притом без какого-либо колебания и отказа. Сделать это и должно и нужно.

 

DCXLV. Марку Теренцию Варрону

[Fam., IX, 8]

Тускульская усадьба, 11 или 12 июля 45 г.

Цицерон Варрону.

1. Хотя даже народ склонен требовать дар, хотя его и посулили, только тогда, когда он возбужден, все же ожидание обещанного тобой заставляет меня напомнить тебе, не потребовать. Однако я послал тебе четыре напоминания, не особенно скромные. Ведь ты, конечно, знаешь лицо младшей Академии, — и вот, из ее среды я и послал, побудив их, причем они, я опасаюсь, пожалуй, потребуют от тебя; я же поручил им попросить. Я вообще уже давно ждал и сдерживался, чтобы не написать тебе что-нибудь раньше, чем получу что-нибудь, — чтобы быть в состоянии воздать тебе возможно более сходным даром. Но так как ты пишешь медленнее, то есть, как я объясняю, тщательнее, то я не мог удержаться, чтобы не объявить о нашем союзе в занятиях и дружбе сочинением в таком роде, в каком я могу.

Итак, я сочинил беседу между нами, происходящую в кумской усадьбе, когда вместе с нами был Помпоний. Тебе я предоставил точку зрения Антиоха, которую ты одобряешь, как я, мне казалось, понял; себе я взял точку зрения Филона. Считаю, что ты, когда прочтешь, удивишься, что мы говорим друг с другом о том, о чем никогда не говорили. Но ты знаешь особенности диалогов.

2. Но впоследствии, мой Варрон, если покажется нужным, — возможно обстоятельнее также о себе, друг с другом; поздно, быть может, но пусть вину несет судьба государства за предшествующее время; за настоящее мы должны ручаться сами.

О, если бы мы могли предаваться этим совместным занятиям при спокойных обстоятельствах и при каком-то, если не хорошем, то, по крайней мере, определенном государственном строе! Впрочем, даже тогда какие-нибудь другие соображения доставили бы нам почетные заботы и дела. Но почему бы нам теперь хотеть жить без них? Для меня это едва ли возможно при их наличии, — а с утратой их — совсем невозможно. Но об этом при встрече и не раз. Желаю, чтобы твое переселение и покупка окончились счастливо, и одобряю твое решение насчет этого. Береги здоровье.

 

DCXLVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 25, §§ 2—3]

Тускульская усадьба, 12 июля 45 г.

2. Насчет Андромена я подумал так, как ты пишешь; ведь ты бы знал и сказал мне. Однако о Бруте ты пишешь мне, а о себе ничего. Но когда он, по-твоему? Ведь я в Рим — в канун ид. Бруту я хотел написать так (но так как ты пишешь, что ты прочитал, я, быть может, был несколько неясен): я понял из твоего письма его нежелание, чтобы я теперь приезжал в Рим как бы для его сопровождения. Но так как мой приезд уже близок, постарайся, прошу, чтобы иды нисколько не помешали ему с удовольствием провести время в тускульской усадьбе. Ведь я в нем не буду нуждаться при торгах (отчего в таком деле не достаточно одного тебя?), но я хотел его присутствия для составления завещания, что я теперь предпочитаю в другой день, чтобы не показалось, будто я приехал в Рим с этой целью. Итак, я написал Бруту именно то, что считал, — что в иды совсем не нужно. Потому, пожалуйста, распорядись всем этим так, чтобы даже в какой-нибудь мелочи не создать неудобств для Брута.

3. Но почему, наконец, ты страшишься моего распоряжения отдать книги Варрону под твоей ответственностью? Если ты и теперь колеблешься, извести меня. Ведь нет ничего изящнее их. Я стою за Варрона, особенно раз он желает; но он, как ты знаешь,

Взметчивый муж: и невинного вовсе легко обвинит он 3189 .

Я так часто представляю себе выражение его лица, когда он, возможно, жалуется хотя бы на то, что моя точка зрения в этих книгах защищена красноречивее, нежели его, чего, клянусь, нет, как ты поймешь, если когда-нибудь приедешь в Эпир; ведь теперь я отступаю перед письмами Алексиона. Тем не менее не теряю надежды снискать одобрение Варрона, и раз я понес расход на большие листы, легко допускаю, чтобы это удержалось; но — еще и еще говорю — пусть это произойдет под твоей ответственностью. Поэтому, если ты несколько сомневаешься, перейду к Бруту: ведь и он последователь Антиоха. О, порхающая и подобная себе самой Академия — то сюда, то туда! Но, прошу, мое письмо к Варрону очень тебе понравилось? Пусть постигнет меня беда, если я когда-нибудь затрачу такой труд на что-либо. Ведь я диктовал даже не Тирону, который обычно схватывает целые периоды, а Спинфару по слогам.

 

DCXLVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 35; 36]

Тускульская усадьба, 13 июля 45 г.

1. О недостойное дело! Твой единоплеменник расширяет город, который он за эти два года впервые увидел, и ему показался недостаточно большим город, который мог бы вместить даже его. Итак жду твоего письма об этом.

2. Ты пишешь, что ты — Варрону, как только он приедет. Итак, они уже отправлены, и у тебя нет свободы действий. О, если бы ты знал, с какой ответственностью для тебя! Или, быть может, тебя остановило мое письмо; разве только ты еще не читал его, когда писал свое последнее. Итак, хочу знать, как обстоит дело.

3. Что касается дружбы Брута и вашей прогулки, то, хотя ты и не сообщаешь мне ничего нового, но то же, что часто, — я все-таки слышу это тем охотнее, чем чаще это бывает, и мне тем приятнее, что ты радуешься этому, и оно тем вернее, что говорится тобой.

 

DCXLVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 43]

Тускульская усадьба, 14 июля 45 г.

Да, я пользуюсь отсрочкой, и ты поступил чрезвычайно любезно, сообщив мне и притом так, чтобы я получил письмо в то время, когда я не ждал, и написав его во время игр. Мне, правда, следует кое-что сделать в Риме, но я займусь этим через два дня.

 

DCXLIX. Гаю Торанию, в Коркиру

[Fam., VI, 20]

Тускульская усадьба, июль 45 г.

Цицерон Торанию привет.

1. За три дня до этого я дал письмо к тебе рабам Гнея Планция; поэтому теперь буду более краток, и как раньше я тебя утешал, так и в настоящее время буду советовать. Считаю самым полезным для тебя ожидать там же, пока ты не сможешь знать, что тебе следует делать. Ведь помимо опасности долгого зимнего морского плавания, при крайне малом числе гаваней, которой ты избегнешь, не последнее значение имеет даже то, что ты можешь немедленно выехать оттуда, как только услышишь что-нибудь определенное. Кроме того, у тебя нет оснований желать встречи с прибывающими. Кроме того, опасаюсь многого, о чем я беседовал с нашим Килоном.

2. Что еще? При этих несчастьях ты не мог быть в более подходящем месте, из которого ты мог бы легче и свободнее всего двинуться, куда бы ни понадобилось. Если он возвратится вовремя, ты будешь здесь; если же (ведь многое может случиться) какое-либо обстоятельство или помешает ему или задержит его, ты будешь там, где ты можешь знать всё. Решительно стою за это.

3. Что касается остального, то, как я часто советовал тебе в письмах, так, пожалуйста, и будь уверен в том, что в этом деле тебе бояться нечего, кроме общей участи государства; хотя она и тяжелейшая, тем не менее мы прожили так и находимся уже в таком возрасте, что мы должны храбро переносить все, что бы ни случилось с нами не по нашей вине. Здесь все твои здравствуют и, в своей глубокой преданности, тоскуют по тебе, любят и почитают тебя. Ты же береги здоровье и не двигайся оттуда необдуманно.

 

DCL. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 44]

Тускульская усадьба, 20 или 21 июля 45 г.

1. О приятное твое письмо! Впрочем, шествие противное; тем не менее знать всё — не противно, даже насчет Котты. Но народ прекрасен, раз из-за дурного соседа не рукоплещут даже Победе. Брут был у меня; он очень стоял за то, чтобы я кое с чем к Цезарю. Я согласился, но шествие пугает меня.

2. Ты все-таки решился отдать Варрону! Жду его суждения. Но когда он прочтет? Насчет Аттики одобряю. Есть кое-что даже в том, что на душе легче как благодаря зрелищу, так и благодаря мысли и молве о том, что это — религиозный обряд.

3. Пожалуйста, пришли ко мне Котту; Либон со мной, а ранее был Каска. На основании слов Тита Лигария Брут сообщил мне, что в речи о Лигарии призыв к Луцию Корфидию — ошибка с моей стороны. Но это, как говорят, ошибка памяти. Я знал, что Корфидий очень близок к Лигариям, но он, вижу я, умер раньше. Поэтому, прошу, поручи Фарнаку, Антею, Сальвию удалить это имя из всех книг.

 

DCLI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 34]

Астурская усадьба, 28 июля 45 г.

В Астуру я приехал вечером за семь дней до календ. Ведь я три часа отдыхал в Ланувии, чтобы избежать жары. Если не будет обременительно, устрой, пожалуйста, чтобы до нон мне не понадобилось приезжать туда (ты можешь это через Эгнация Максима); главное — закончи с Публилием в мое отсутствие. Какая молва об этом, — напишешь.

Охоч народ до сплетен этаких 3213 .

Клянусь, не думаю; и в самом деле, это была надоевшая басня, но я хотел заполнить страницу. О чем еще? Ведь я сам буду с тобой, разве только ты на сколько-нибудь оттянешь. Ведь я пишу тебе из садов.

 

DCLII. Квинту Лепте, в Рим

[Fam., VI, 19]

Астурская усадьба, июль 45 г.

Цицерон Лепте.

1. Радуюсь, что Макула исполнил свой долг; его фалернская усадьба всегда казалась мне удобной, как заезжий двор, если только в ней достаточно крова для приема моих спутников. В прочих отношениях место не противно мне, но я не потому покину твою петринскую усадьбу; ведь усадьба и приятное расположение достойны продолжительного пребывания, а не заезда.

2. Насчет некоторого попечения о царских дарах я говорил с Оппием. Ведь Бальба я не видел после твоего отъезда: он страдает такими болями в ногах, что не хочет посещений. Как мне кажется, ты поступил бы благоразумнее, если бы вообще не старался обо всем деле. Ведь того, чего ты хочешь достигнуть ценой этого труда, ты никак не достигнешь. Ведь приближенных такое множество, что скорее выскочит кто-нибудь из них, чем будет доступ для нового, особенно если он не принесет ничего, кроме старания, по поводу которого тот — если только он об этом будет знать — сочтет, что оказал услугу, а не принял ее. Но все же кое-что буду иметь в виду, — на что может быть надежда. Иначе, считаю я, не только не следует добиваться, но даже следует избегать. В Астуре думаю пробыть дольше, пока он, наконец, не приедет. Будь здоров.

 

DCLIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 9]

Астурская усадьба, 27 июля 45 г.

Право, я жил бы здесь с удовольствием и с каждым днем — большим, не будь той причины, о которой я написал тебе в последнем письме. Не было бы ничего приятнее этого уединения, если бы несколько не мешал сын Аминты. О противная, бесконечная болтовня! Что касается прочего, будь уверен — ничто не может быть приятнее усадьбы, берега, вида на море, холмов, всего этого. Но и это не заслуживает более длинного письма, и мне не о чем писать, и клонит ко сну.

 

DCLIV. Марку Туллию Тирону, в Рим

[Fam., XVI, 22]

Астурская усадьба, 27 июля 45 г.

Туллий шлет большой привет Тирону.

1. На основании твоего письма надеюсь, что тебе лучше; во всяком случае желаю этого. Старайся всячески способствовать этому и не вздумай подозревать, что ты поступаешь против моего желания, раз ты не со мной: ты со мной, если заботишься о себе. Поэтому предпочитаю, чтобы ты служил своему здоровью, а не моим глазам и ушам; ведь хотя я охотно и вижу и слушаю тебя, тем не менее это будет гораздо приятнее, если ты будешь здоров.

Я здесь живу праздно, так как сам ничего не пишу; но читаю очень охотно. Ты там покажешь, если переписчики не поймут чего-либо, написанного моей рукой. Вообще трудна одна вставка, которую я даже сам обычно нелегко читаю, — о Катоне в четырехлетнем возрасте. Насчет триклиния позаботься, как ты и поступаешь. Терция будет присутствовать, только бы не был приглашен Публий.

2. Тот твой Деметрий вообще никогда не был Фалерским, но теперь он вполне Беллиен. Поэтому назначаю тебя заместителем; ты будешь наблюдать за ним. «Хотя», «тем не менее», «что касается их»... прочее ты знаешь. Однако, если у тебя будет разговор с ним, напишешь мне, чтобы у меня появилось содержание для письма и чтобы я прочел возможно более длинное твое письмо. Береги, мой Тирон, здоровье. Ты не можешь сделать ничего более приятного мне, чем это.

 

DCLV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XII, 10]

Астурская усадьба, 28 июля 45 г.

Клянусь, дурно насчет Афаманта. Но твою скорбь, хотя она и человеческая, все-таки следует всячески умерять. Для утешения есть много путей, но вот самый подходящий: пусть разум доставит то, что должно доставить время. Но позаботимся об Алексиде, подобии Тирона, которого я отослал больным в Рим, и если на холме есть что-нибудь заразное, переведем его ко мне с Тисаменом. Вся верхняя часть дома свободна, как ты знаешь. Считаю это очень важным обстоятельством.

 

DCLVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 21, §§ 1—3]

Астурская усадьба, 29 июля 45 г.

1. Гирцию я отправил очень большое письмо, которое я недавно написал в тускульской усадьбе. На это, которое ты мне прислал, отвечу в другой раз. Теперь предпочитаю другое.

2. Что могу я сделать для Торквата, если не узнаю чего-нибудь от Долабеллы? Как только узнаю, вы немедленно будете знать. Жду от него письмоносцев сегодня или, самое большее, завтра; как только они приедут, они будут посланы к тебе. От Квинта жду ответа. Ведь я, выезжая из тускульской усадьбы за семь дней до календ, как ты знаешь, послал к нему письмоносцев.

3. Теперь — чтобы вернуться к делу — то твое выражение «замедлять», которое раньше весьма мне улыбнулось, мне очень не нравится. Ведь это чисто матросское слово. Хотя я и знал это, но я полагал, что весла задерживаются, после того как гребцы получили приказание замедлить. Что это не так, я узнал вчера, когда к моей усадьбе причаливал корабль. Ведь они не задерживают, но гребут иным образом. Это очень далеко от воздержания. Поэтому постарайся, чтобы в книге было так, как было раньше. Скажешь это же Варрону, если он случайно изменил. Нет ничего лучшего, чем у Луцилия:

Сдерживай чаще коней подобно крутому вознице.

А Карнеад защиту кулачного бойца и сдерживание коней возницей всегда уподобляет воздержанию. Но замедление со стороны гребцов заключает в себе движение, и даже более сильное, — от гребли, направляющей корабль в сторону кормы. Видишь, насколько внимательнее я отношусь к этому, чем к слуху или к Поллиону. Насчет Пансы также, если что-нибудь более определенное (ведь я уверен, что сделано открыто); насчет Критония — если что-нибудь есть; но во всяком случае — насчет Метелла и Бальбина.

 

DCLVII. Марку Туллию Тирону, в Рим

[Fam., XVI, 17]

Астурская усадьба, 29 июля 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Тирону.

1. Вижу, о чем ты стараешься: ты хочешь, чтобы и твои письма были включены в свитки. Но послушай, ты, который склонен быть каноном моих писаний, — откуда это столь несовершенное «верно служить здоровью»? Откуда в этом месте пришло «верно»? У этого слова собственное жилище — в обязанности, переселения в чужое — многочисленны; ведь верным может быть названо и учение, и дом, и наука, и даже поле, только бы, как полагает Феофраст, перенесение было с соблюдением меры. Но об этом при встрече.

2. Деметрий ко мне приехал; от его сопровождения я избавился достаточно умело. Ты, очевидно, не мог увидеться с ним. Он приедет завтра; следовательно, увидишься. Ведь я думаю отсюда послезавтра утром. Твое здоровье очень тревожит меня, но служи ему и делай всё. Считай, что тогда ты со мной, что тогда ты воздаешь мне самым щедрым образом. Что ты оказал содействие Куспию, мне приятно. Ведь я отношусь к нему очень благожелательно. Будь здоров.

 

DCLVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 47b]

Астурская усадьба, 30 июля 45 г.

1. Лепид вчера вечером прислал мне письмо из Анция (он был там); ведь он владеет домом, который я продал. Он настоятельно просит меня быть в календы в сенате: я сделаю очень приятное и ему и Цезарю. Со своей стороны считаю, что это не имеет значения: ведь Оппий, пожалуй, сказал бы что-нибудь тебе, так как Бальб болен. Тем не менее я предпочел приехать понапрасну, а не дать заметить мое отсутствие, если бы я был нужен. Я сожалел бы впоследствии. Итак, сегодня в Анции, завтра до полудня дома. Если ты ничем не связан, пожалуйста, будь у меня с Пилией в канун календ.

2. Надеюсь, с Публилием ты закончил. Я, по крайней мере, в календы возвращаюсь в тускульскую усадьбу; ведь я предпочитаю, чтобы все переговоры с ними происходили в мое отсутствие. Посылаю тебе письмо брата Квинта, правда, не отвечающее с достаточной добротой на мое письмо; всё же оно должно удовлетворить тебя, как я действительно полагаю. Ты сам увидишь.

 

DCLIX. Марку Туллию Тирону, в Рим

[Fam., XVI, 19]

Тускульская усадьба, начало августа 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Тирону.

Жду твоего письма о многом, тебя самого — гораздо больше. Отдай мне моего Деметрия и другое, если возможно что-нибудь хорошее. Насчет долга Ауфидия не даю тебе никакого совета; знаю — это заботит тебя. Но закончи, и если ты медлишь из-за этого дела, — принимаю объяснение; если это не удерживает тебя, лети сюда. Очень жду твоего письма. Будь здоров.

 

DCLX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 48]

Тускульская усадьба, 2 августа 45 г.

1. Мне казалось, вчера я среди шума кое-что услышал, когда ты говорил, что приедешь в тускульскую усадьбу. О, если бы так! Еще раз — если бы! Впрочем, как тебе угодно.

Лепта просит меня примчаться, если ему что-нибудь будет нужно; ведь умер Бабуллий. Цезарь, я полагаю, наследует одну двенадцатую; впрочем, до сего времени — ничего; но Лепта — треть. Он однако опасается, что ему не будет дозволено получить наследство; совсем неразумно; тем не менее он опасается. Итак, если он призовет, примчусь; если нет — не раньше, чем будет необходимо.

2. Ты же отошли Поллекса, когда сможешь. Хвалебную речь в честь Порции посылаю тебе в исправленном виде. Я поспешил для того, чтобы — в случае, если бы посылалось Домицию сыну или Бруту, — было послано это. Если тебе будет удобно, пожалуйста, тщательно позаботься об этом и, пожалуйста, пришли мне хвалебные речи Марка Варрона и Оллия, обязательно речь Оллия. Я, правда, прочитал ее, однако хочу вкусить еще раз; ведь я едва себе верю, что прочитал некоторые места.

 

DCLXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 37]

Тускульская усадьба, 2 августа 45 г.

1. Это второе письмо сегодня. Что касается долга Ксенона и эпирских 4 000 сестерциев, то не может быть ничего ни более выгодного, ни более подходящего, чем то, о чем ты пишешь. Об этом со мной так же говорил Бальб младший.

2. Нового совершенно ничего, кроме того, что Гирций сильнейшим образом поспорил из-за меня с Квинтом; последний повсюду неистовствует и больше всего на обедах — и много обо мне и снова переходит к отцу. Однако он ничего не говорит с такой уверенностью, как то, что мы крайне враждебны Цезарю, что доверять нам не следует, а меня даже следует остерегаться (это внушало бы страх, если бы я не видел, что царь знает, что у меня нет никакой твердости духа); мой же Цицерон подвергается терзаниям; но это, правда, по его мнению.

3. Радуюсь, что хвалебную речь в честь Порции я дал письмоносцу Лепты до того, как получил твое письмо. Итак, если ты любишь, позаботишься, чтобы она, если только будет послана, была послана Домицию и Бруту тем способом.

4. О гладиаторах, о прочем, что ты называешь носящимся по ветру, ты будешь сообщать мне ежедневно. Если признаёшь нужным, обратись, пожалуйста, к Бальбу и Оффилию. Насчет объявления о торгах я, со своей стороны, говорил с Бальбом. Он соглашался — полагаю, у Оффилия все имеется в переписанном виде, имеется и у Бальба, — итак, Бальб соглашался на близкий срок в Риме; если Цезарь задержится, можно отложить, но он, видимо, приезжает. Итак, обдумай все в целом; Весторий ведь согласен.

 

DCLXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 38]

Тускульская усадьба, около 4 августа 45 г.

1. Когда я перед рассветом писал против эпикурейцев, я при том же масле и труде нацарапал кое-что тебе и отправил перед рассветом. Затем, когда я вместе с солнцем поднялся после нового сна, мне подали письмо от сына твоей сестры, которое посылаю тебе; начало его — не без величайшего оскорбления; — но, быть может, он не вдумался. Однако говорится так: «Ведь все нехорошее, что только может быть сказано о тебе, я...». Он хочет, чтобы обо мне можно было сказать много нехорошего, но утверждает, что он не одобряет этого. Может ли быть что-либо более мерзкое, чем это? Прочее ты уже прочтешь — ведь я посылаю тебе — и будешь судить. Побужденный ежедневными и настойчивыми похвалами нашего Брута, которые, как очень многие известили меня, тот мне высказывает, он, я думаю, наконец, написал кое-что мне и тебе, и ты дашь мне знать об этом; ведь что он написал обо мне отцу, я не знаю. О матери — как любовно! «Я хотел, — говорит, — чтобы для меня сняли дом, чтобы я был с тобой возможно больше, и я написал тебе об этом; ты пренебрег; поэтому мы меньше будем вместе; ибо я не могу видеть твой дом; по какой причине, ты знаешь». Отец говорил, что эта причина — ненависть к матери.

2. Теперь помоги мне, мой Аттик, советом, — «правдой ли на более высокую стену», то есть открыто ли мне презирать и отвергнуть этого человека, или хитрыми обманами; ведь как у Пиндара, так «у меня разум колеблется, сказать правду». Вообще к моему нраву более подходит первое, но второе, пожалуй, — к обстоятельствам. Ты же считай, что я убежден в том же, в чем ты сам убедился. Со своей стороны, сильно опасаюсь, что буду застигнут в тускульской усадьбе. На людях это было бы более легким. Не в Астуре ли в таком случае? Что, если Цезарь неожиданно? Прошу, помоги мне советом. Поступлю так, как ты решишь.

 

DCLXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 39]

Тускульская усадьба, 5 августа 45 г.

1. О невероятная пустота! Отцу: «он лишается дома из-за матери»; матери — полное любви. А он уже размяк и говорит, что тот справедливо сердит на него.

2. Но я последую твоему совету; ведь ты, вижу я, стоишь за «хитрости». В Рим приеду, раз ты находишь нужным, но против своего желания; ведь я очень увлекся писанием. «Брута, — говоришь ты, — на том же пути». Разумеется; но не будь этого, то дело не заставило бы меня. Ведь он и приезжает не оттуда, откуда я бы предпочел, и не отсутствовал долго, и ни строки мне. Тем не менее хочу знать, каков был для него итог всей поездки.

Книги, о которых я писал тебе ранее, пожалуйста, пришли и особенно Федра «О богах» и «О Палладе».

 

DCLXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 40]

Тускульская усадьба, 7 или 8 августа 45 г.

1. Так ли? Брут сообщает, что он — к честным мужам? Благая весть. Но где они? Разве только он, пожалуй, повесится. Но он — как глупо! Итак, где то твое искусное произведение, которое я видел в Парфеноне — Агала и Брут? Но что делать ему? Прекрасно одно: «Даже виновник всего позора не отзывается хорошо о нашем». А я опасался, как бы Брут не был расположен к нему; ведь он так намекнул в том письме ко мне: «А я бы хотел, чтобы ты отведал чего-нибудь из россказней». Но при встрече, как ты пишешь.

2. Но что ты советуешь мне? Прилететь ли мне или остаться? Я зарылся в книги и не хочу принимать его здесь. К нему, как я слыхал, отец сегодня отправляется к Скалам в чрезвычайном раздражении. Он выезжал в удивительно недружелюбном настроении, так что я упрекал его. Но я сам сглупил. Итак, потом. Ты все-таки обдумай, что ты решишь насчет моего приезда, и, если завтра будет возможно разобраться, утром немедленно дай мне знать о деле в целом.

 

DCLXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 41]

Тускульская усадьба, 8 или 9 августа 45 г.

1. Да, я послал Квинту твое письмо к сестре. Так как он сетовал на войну между сыном и матерью и говорил, что по этой причине он покинет дом для сына, то я сказал, что тот — матери благожелательное письмо, тебе — никакого. Первому он удивился; что же касается тебя, то он признал свою вину в том, что часто в резких выражениях писал сыну о твоей несправедливости к нему. Что же касается его слов, будто он смягчился, то я, прочитав ему твое письмо, намекнул «хитрыми обманами», что я не буду сердит. Ведь тогда и было упомянуто о Кане.

2. Вообще если бы это решение было одобрено, то это было бы необходимо; но, как ты пишешь, следует считаться с достоинством, и решение каждого из нас должно быть одно и то же, хотя по отношению ко мне несправедливости и более тяжки и, во всяком случае, более известны. Если же и Брут добавит что-нибудь, тогда сомнения нет. Но при встрече. Дело ведь важное и требует большой осмотрительности. Итак, завтра, если ты не дашь мне какой-нибудь передышки.

 

DCLXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 45]

Тускульская усадьба, 11 августа 45 г.

1. Был у меня Ламия после твоего отъезда и принес мне письмо, присланное ему Цезарем. Хотя оно и было отправлено раньше, чем те, к Диохару, тем не менее оно ясно указывало, что он прибудет до Римских игр. В конце его было написано, чтобы он приготовил все для игр и не заставлял его спешить понапрасну. Вообще на основании этого письма казалось несомненным, что он приедет ранее этого срока, и Ламия говорил, что это же показалось Бальбу, когда он прочитал это письмо.

Вижу, что мне прибавлены дни праздников, но сколько — дай мне знать, если любишь меня; сможешь от Бебия или от другого соседа — Эгнация.

2. Ты советуешь мне затратить эти дни на изложение философии; право, ты бегущего... Но, как видишь, мне придется провести эти дни с Долабеллой. Если бы меня не удерживало дело Торквата, дней было бы достаточно, чтобы я мог вырваться в Путеолы и вовремя возвратиться.

3. Ламия же слыхал, кажется от Бальба, что дома есть много наличных денег, которые надо разделить возможно скорее, большое количество серебра; что торги, за исключением продажи имений, должны состояться в ближайшее время. Пожалуйста, напиши мне о своем мнении. Если бы следовало выбирать из всех, я с легкостью избрал бы Вестория, и как самого внимательного, и как самого обязательного, и, клянусь, как самого преданного мне. Я отправил ему очень тщательно написанное письмо; полагаю, ты сделал то же. Мне лично это кажется достаточным. Ты что говоришь? Меня беспокоит одно: как бы мы не показались несколько небрежными. Итак, буду ждать твоего письма.

 

DCLXVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 46]

Тускульская усадьба, 12 августа 45 г.

1. Поллекс, как сказал — к секстильским идам, так и явился ко мне в Ланувии в канун ид, но подлинно большой палец, не указательный. Итак, узнаешь от него самого.

2. С Бальбом я встретился; ведь Лепта, занятый своим попечением игр, привел меня к нему; это было в той Ланувийской усадьбе, которую он передал Лепиду. Первые его слова были следующие: «Немного времени тому назад я получил то письмо, в котором он решительно подтверждает, что до Римских игр». Я прочитал письмо. Многое о моем «Катоне», от очень частого чтения которого он, по его словам, обогатил свой язык; прочитав «Катона» Брута, он показался себе красноречивым.

3. Я узнал от него, что принятие наследства Клувия (о небрежность Вестория!) — это свободное принятие в присутствии свидетелей в течение шестидесяти дней. Я опасался, как бы его не пришлось вызывать. Теперь следует сообщить, чтобы он принял по моему приказанию. Итак, тот же Поллекс. Я говорил с Бальбом и насчет садов Клувия; все вполне благожелательно: он немедленно напишет Цезарю; но Клувий из доли Тита Гордеония завещал и Теренции 50 000 сестерциев, и на погребение, и на многое; из моей доли — ничего. Попеняй, прошу, Весторию. Что более заслуживает порицания, чем то, что составитель мазей Плоций через своих рабов столь заблаговременно обо всем сообщил Бальбу, а он не сообщил мне даже через моих.

4. О Коссинии я скорблю: я любил этого человека. Я переведу долги Квинту, если что-нибудь останется после оплаты моих долгов и покупок, из-за которых мне, полагаю, придется еще наделать долгов. Насчет дома в Арпине ничего не знаю.

5. Оснований винить Вестория нет; ведь уже после того как это письмо было запечатано, ночью прибыл мой письмоносец и доставил от него тщательно написанное письмо и копию завещания.

 

DCLXVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 47a]

Тускульская усадьба, 13 августа 45 г.

1. «Тотчас же после того, как от тебя, Агамемнон, до моего слуха дошла весть», не «чтобы я приехал» (ведь я бы и это сделал, если бы не было Торквата), но чтобы я написал, — я оставил начатое; отбросил то, что у меня было в руках; вытесал то, что ты велел.

2. Пожалуйста, узнай у Поллекса о состоянии моих денежных дел. Ведь для меня позор, чтобы он, каков бы он ни был, нуждался в течение этого первого года. Впоследствии я ограничу его более тщательно. Того же Поллекса следует отослать — пусть он примет наследство. Право, не следовало ездить в Путеолы как из-за того, о чем я тебе писал, так и потому, что Цезарь прибывает. Долабелла пишет, что он ко мне — на другой день после ид. О тягостный учитель!

 

DCLXIX. Марку Фадию Галлу, в Рим

[Fam., VII, 24]

Тускульская усадьба, 20 августа 45 г.

Цицерон шлет привет Марку Фадию Галлу.

1. Следы твоей приязни, куда бы я ни обратился, — хотя бы недавно в деле Тигеллин. Ведь я почувствовал из твоего письма, что ты сильно беспокоился. Итак, ценю расположение. Но немного о деле. Ципий, мне думается, некогда сказал: «Не для всех я сплю». Так я не у всех рабом, мой Галл! Впрочем, что это за рабство? Прежде, когда считалось, что я царствую, я ни с чьей стороны не пользовался уважением в такой степени, в какой в настоящее время пользуюсь со стороны всех самых близких к Цезарю, за исключением этого. Записываю в доход, что меня не переносит человек, более зачумленный, нежели его родина, и считаю, что он уже тогда был приговорен гиппонактовым объявлением Кальва Лициния.

2. Но посмотри, на что он сердится. Я взялся за дело Фамеи, ради него самого; ведь он был очень близок мне. Он пришел ко мне и сказал, что судья определил, чтобы его дело рассматривалось в тот самый день, когда было необходимо идти на совещание насчет Публия Сестия. Я ответил, что никак не могу это сделать; что если он выберет любой другой день, я его не оставлю без помощи. Однако он, зная, что его внук прекрасный флейтист и достаточно хороший певец, ушел от меня, как мне показалось, рассерженным. Вот тебе продажные сардинцы, один гаже другого. Ты узнал мои основания и неправоту этого хвастуна. Пришли мне своего «Катона»; ведь я жажду прочесть. Что я не прочитал до сего времени, позор для нас обоих.

 

DCLXX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 49]

Тускульская усадьба, около 22 августа 45 г.

1. Сначала привет Аттике (она, полагаю, в деревне; итак, большой привет) и Пилии. Относительно Тигеллия, — если есть что-нибудь новое. Как мне написал Галл Фадий, он выражает мне некоторое порицание — совершенно несправедливое — за то, что я не оказал помощи Фамее, взявшись за его дело. Я, правда, взялся за дело против молодых Октавиев, сыновей Гнея, — неохотно; но к Фамее я относился благожелательно. Ведь он, если помнишь, при соискании консульства обещал мне через тебя свое содействие, если бы что-нибудь понадобилось, и я на это смотрел точно так, словно я воспользовался этим. Он пришел ко мне и сказал, что судья определил, чтобы его дело рассматривалось в тот самый день, когда, на основании Помпеева закона, было необходимо идти на совещание насчет нашего Сестия. Ты ведь знаешь, что дни для того суда были строго установлены ранее. Я ответил, что ему хорошо известно, в каком я долгу перед Сестием, что если бы он выбрал другой день, какой захочет, я не оставлю его без помощи. Так он тогда ушел от меня рассерженным. Думаю, я тебе рассказывал. Я не беспокоился, разумеется, и не думал, что мне следует тревожиться из-за несправедливейшего гнева чужого человека.

2. Но Галлу я, будучи недавно в Риме, рассказал, что слыхал, но не назвал Бальба младшего. У Галла было свое занятие, как он пишет; по его словам, тот говорит, что я отношусь к нему подозрительно ввиду угрызений совести из-за того, что я покинул Фамею. Поэтому поручаю тебе в таких пределах: разузнай, если сможешь, что-нибудь о том нашем; обо мне совсем не беспокойся. Прекрасно ненавидеть кого-нибудь с удовольствием и, как не для всех спать, так не у всех быть рабом, Впрочем, клянусь, как ты понимаешь, эти больше в рабстве у меня, если уважать — значит быть рабом.

 

DCLXXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 50]

Тускульская усадьба, около 24 августа 45 г.

1. Склоненный одним твоим письмом к решению послать Цезарю более подробное письмо, я — после того как Бальб недавно сказал мне в Ланувийской усадьбе, что он и Оппий написали Цезарю, что я прочитал и горячо одобрил книги против Катона, — составил об этих самых книгах письмо к Цезарю с тем, чтобы оно было доставлено Долабелле. Но копию его я послал Оппию и Бальбу и написал им, чтобы они приказали доставить мое письмо Долабелле в том случае, если сами одобрят копию. И вот они ответили мне, что никогда не читали ничего лучшего, и приказали отправить мое письмо Долабелле.

2. Весторий написал мне, чтобы я приказал передать в собственность его рабу, в пределах моей доли, владение Бринния для некоего Гетерея, чтобы сам он мог по правилам передать ему в собственность в Путеолах. Если тебе покажется нужным, пришлешь ко мне этого раба. Ведь Весторий, полагаю, написал также тебе.

3. Насчет прибытия Цезаря Оппий и Бальб написали мне то же, что и ты. Удивляюсь, что ты еще ни о чем — с Тигеллием; хотя бы — о том, сколько он получил; очень хочу знать, однако не придаю этому никакого значения.

4. Ты спрашиваешь, что я думаю насчет выезда навстречу. Что ты имеешь в виду, если не в Альсий? Я, правда, написал Мурене насчет пристанища, но полагаю, что он выехал с Мацием. Итак, Саллюстий испытывает беспокойство.

5. Когда последняя строчка была написана, Эрот сказал мне, что Мурена ответил ему любезнейшим образом. Итак, обращусь к нему. Ведь у Силия нет матрацов, а Дида, полагаю я, уступил гостям всю усадьбу.

 

DCLXXII. Марку Фадию Галлу

[Fam., XII, 25]

Тускульская усадьба, около 25 августа 45 г.

Цицерон шлет привет Марку Фадию Галлу.

1. Ты огорчаешься, что письмо разорвано; не беспокойся: дома есть целое; попросишь его, когда будет угодно. Но что ты меня предостерегаешь, мне очень приятно, и я прошу тебя всегда это делать. Ведь ты, мне кажется, опасаешься, как бы мы, если он не будет за нас, не посмеялись сардоническим смехом. Но послушай — руку прочь от дощечки! Учитель прибывает скорее, чем мы полагали; опасаюсь, как бы он катонианцев не в катоний.

2. Мой Галл, не подумай, что существует что-либо лучшее, чем часть твоего письма, начиная с того места — «прочее проходит». Выслушай это тайно, держи про себя, не говори даже своему вольноотпущеннику Апелле. Кроме нас двоих, так никто не говорит; хорошо ли, плохо ли — я увижу; но что бы ни было — дело наше. И, как говорят, ни на ширину ногтя от палочки; ведь она творец речи. А я, со своей стороны, уже прихватываю даже некоторую часть ночи.

 

DCLXXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 51]

Тускульская усадьба, 26 августа 45 г.

1. Я забыл тогда послать тебе копию того письма, которое я послал Цезарю. И это было не то, что ты предполагаешь, — что мне совестно перед тобой, как бы я смешно не показался Микиллом, и я, клянусь, написал не иначе, чем написал бы равному и подобному себе. Ведь я хорошего мнения о тех книгах, как я тебе сказал при встрече. Поэтому я написал и без лести и всё же так, что он, полагаю, ничего не прочтет с большим удовольствием.

2. Насчет Аттики для меня только теперь выяснилось; поэтому поздравь ее снова. О Тигеллии — мне всё и притом возможно скорее; ведь я в нерешительности. Расскажу тебе — Квинт завтра; но ко мне ли, или к тебе — не знаю. Мне он написал, что в Рим — за семь дней до календ. Но я послал человека с приглашением. Впрочем, уже теперь, клянусь, следует приехать в Рим, чтобы тот не прилетел раньше.

 

DCLXXIV. Квинту Валерию Орке

[Fam., XIII, 4]

Рим, осень 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет легату пропретору Квинту Валерию, сыну Квинта, Орке.

1. С жителями муниципии Волатерры у меня чрезвычайно тесная связь. Ведь они, очень облагодетельствованные мной, весьма щедро отблагодарили меня: они никогда не оставляли меня ни в дни почета, ни в дни тревог. Если бы у меня не было никаких отношений с ними, все-таки — так как я чрезвычайно расположен к тебе и так как я чувствую, что я высоко ценим тобой — я и советовал бы и уговаривал бы тебя заботиться об их выгодах, особенно когда у них есть почти исключительные основания для признания их прав, во-первых, потому что они, по благоволению бессмертных богов, избежали жестокости времен Суллы; во-вторых, потому что, при чрезвычайном рвении римского народа, я защитил их в свое консульство.

2. Ведь после того как народные трибуны обнародовали несправедливейший закон об их землях, я легко убедил римский сенат и народ согласиться на то, чтобы те граждане, которых пощадила судьба, сохранили свое благополучие. Гай Цезарь, в первое свое консульство, подтвердил в своем земельном законе это мое действие и навсегда освободил земли и город Волатерру от какой-либо опасности, так что для меня нет сомнения, что тот, кто завязывает новые дружеские отношения, хочет сохранить свои старые благодеяния. Поэтому долг твоего благоразумия — или следовать авторитету того, чьей партии и власти ты следовал с величайшим достоинством для себя, или, во всяком случае, сохранить ему полную свободу действий. Но ты в одном не должен колебаться: в согласии своей величайшей услугой навсегда обязать столь почтенную, столь надежную, столь уважаемую муниципию.

3. Но написанное выше имеет в виду советы тебе и уговоры. Остальное относится к просьбам: считай, что я не только даю тебе совет ради тебя, но также добиваюсь от тебя и прошу того, что мне нужно. Итак, ты для меня сделаешь чрезвычайно приятное, если согласишься, чтобы волатеррцы были во всех отношениях незатронутыми и невредимыми. Их жилища, самое место, имущество, владения, которые были сохранены бессмертными богами и самыми выдающимися гражданами в нашем государстве, при чрезвычайном рвении римского сената и народа, я препоручаю твоему покровительству, справедливости и доброте.

4. Если бы, в соответствии с моими прежними средствами, обстоятельства в настоящее время позволяли мне быть в состоянии защищать волатеррцев так, как я привык опекать своих, я не пренебрег бы ни одной обязанностью, ни одним, наконец, усилием, которым я бы мог принести им пользу. Но так как я уверен, что пользуюсь у тебя в настоящее время нисколько не меньшим влиянием, чем я всегда пользовался у всех, прошу тебя, во имя нашей теснейшей связи и равного между нами и взаимного расположения, оказать волатеррцам такую услугу, чтобы они считали, что во главе того дела как бы божественным промыслом поставлен тот, на кого одного я, их постоянный защитник, могу оказать наибольшее влияние.

 

DCLXXV. Квинту Валерию Орке

[Fam., XIII, 5]

Рим, осень 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет легату пропретору Квинту Валерию, сыну Квинта, Орке.

1. Тем, что тесная связь, существующая между нами, известна очень многим, я не огорчаюсь; и однако по этой причине (что ты можешь прекрасно оценить) не препятствую тебе иметь возможность выполнять взятую на себя задачу, по своей верности и добросовестности, ввиду воли Цезаря, который поручил тебе важное и трудное дело. Ведь хотя многие и добиваются от меня многого, так как не сомневаются в твоем расположении ко мне, я не позволяю себе своим ходатайством затруднять тебе выполнение долга.

2. С Гаем Курцием я с молодых лет поддерживал наилучшие отношения. Я и скорбел из-за его совершенно незаслуженного бедствия во времена Суллы и, когда тем, кто потерпел подобную же несправедливость, все-таки, после утраты всего имущества, казалось, можно было возвратиться в отечество, с общего согласия, я способствовал его избавлению.

В волатеррской области у него есть владение, в которое он собрал остатки имущества, словно после кораблекрушения. Но в настоящее время Цезарь избрал его в сенат, в каковом сословии он едва ли может удержаться, утратив это владение. Но ему чрезвычайно тяжело, хотя он сделался выше по сословию, быть ниже по имуществу, и менее всего подобает, чтобы с земли, которая распределяется по велению Цезаря, был удален тот, кто является сенатором по милости Цезаря.

3. Но мне не хочется много писать о справедливости дела, чтобы не показалось, будто я подействовал на тебя скорее сущностью дела, а не своим влиянием. Поэтому настоятельнее обычного прошу тебя считать дело Гая Курция моим; что бы ты ни сделал для меня, — хотя ты сделаешь это ради Гая Курция, — полагай, что то, что он получит благодаря мне, я получил от тебя. Настоятельно еще и еще прошу тебя об этом.

 

DCLXXVI. Гаю Клувию

[Fam., XIII, 7]

Рим, осень 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Клувию.

1. Когда ты, выезжая в Галлию, посетил меня в моем доме, ввиду наших дружеских отношений и своего чрезвычайного уважения ко мне, я говорил с тобой о доходных землях муниципии Ателлы, которые находятся в Галлии, и показал тебе, в какой степени я беспокоюсь за эту муниципию. Но после твоего отъезда, когда речь шла о важнейшем деле самой почтенной и теснейшим образом со мной связанной муниципии и о моем высшем долге, я, ввиду твоего исключительного отношения ко мне, нашел, что мне следует написать тебе более тщательно; хотя я хорошо знаю, и каковы обстоятельства, и какова твоя власть, и отлично понимаю, что Гаем Цезарем на тебя возложено поручение, а не судебная власть. Поэтому прошу тебя сделать столько, сколько ты, по-моему, и можешь сделать и охотно сделаешь ради меня.

2. А прежде всего, пожалуйста, считай (как оно и в действительности), что все благосостояние муниципии зависит от этих доходов; что в настоящее время эта муниципия, находясь под гнетом величайшего бремени, испытывает величайшие затруднения. Хотя это, кажется, и общее у многих, всё же эту муниципию, верь мне, постигли исключительные бедствия, о которых не упоминаю именно во избежание того, чтобы не показалось, будто я, сетуя на несчастья своих близких, оскорбляю людей, которых не хочу оскорбить.

3. Поэтому, если бы у меня не было большой надежды на то, что я получу одобрение делу муниципии у Гая Цезаря, то у меня бы не было оснований добиваться от тебя чего-либо в настоящее время; но так как я верю и убежден, что он примет во внимание и достоинство муниципии и справедливость, а также расположение к нему, я не поколебался добиваться от тебя с тем, чтобы ты оставил это дело на его усмотрение.

4. Хотя я просил бы тебя об этом даже в том случае, если бы я совсем не слыхал, что ты совершил подобное, однако я возымел большую надежду на успех ходатайства, после того как мне было сказано, что это же у тебя исходатайствовали жители Регия. Хотя они и связаны с тобой некоторыми отношениями, однако твоя дружба ко мне заставляет меня надеяться, что то же, что ты уделил своим близким, ты уделишь моим, особенно когда я прошу за одних этих, в то время как у меня очень много близких, которые беспокоятся из-за подобного дела.

Хотя я и полагаю, что ты находишь, что я делаю это не без оснований и добиваюсь этого, не движимый каким-то пустым самолюбием, всё же, пожалуйста, верь моему утверждению, что я в величайшем долгу перед этой муниципией: никогда не бывало ни в дни моего почета, ни в дни тревог, чтобы эта муниципия не проявила исключительной преданности мне.

5. По этой причине, ввиду нашего теснейшего союза и ввиду твоего постоянного и величайшего расположения ко мне, усиленнее обычного еще и еще настоятельно прошу тебя, — раз ты понимаешь, что речь идет о благосостоянии муниципии, которая теснейшим образом связана со мной дружескими отношениями, обязательствами, расположением, — предоставить это мне. Оно будет в таком роде, что если я получу от Цезаря то, на что надеюсь, я признаю, что достиг этого благодаря твоему благодеянию; если нет, то я все-таки сочту это тем же, раз ты прилагал старания, чтобы я получил. Этим ты и доставишь мне огромное удовольствие и величайшим благодеянием навсегда привлечешь к себе и к своим честнейших мужей, почтеннейших людей и в то же время благодарнейших и достойнейших быть в дружеских отношениях с тобой.

 

DCLXXVII. Марку Рутилию

[Fam., XIII, 8]

Рим, осень 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Марку Рутилию.

1. Хотя я и сознаю про себя, как высоко я ценю тебя, и испытывал твое расположение ко мне, я не поколебался просить тебя о том, о чем мне следовало просить. Как высоко я ценю Публия Сестия, я сам прекрасно знаю; но как высоко должен я ценить его, — знаешь ты и все люди. Узнав от других, что ты чрезвычайно предан мне, он попросил меня написать тебе возможно тщательнее насчет имущества сенатора Гая Альбиния, от дочери которого родился Луций Сестий, прекрасный молодой человек, сын Публия Сестия. Пишу это для того, чтобы ты понял, что не только я должен беспокоиться за Публия Сестия, но что и Сестий — за Альбиния.

2. Обстоятельства дела следующие: Гай Альбиний получил от Марка Лаберия по оценке имения, каковые имения Лаберий купил у Цезаря из имущества Плоция. Если я скажу, что с государственной точки зрения их не следует дробить, то покажется, что я учу тебя, а не прошу. Однако, раз Цезарь хочет, чтобы продажа и наделы времен Суллы были утверждены, чтобы тем прочнее считались его продажа и наделы, то какую в конце концов силу сможет иметь его продажа, если будут дробиться те имения, которые продал сам Цезарь? Но ты, по своей проницательности, обдумаешь, как тут обстоит дело.

3. Прямо прошу тебя — и так, что никак не мог бы просить с большим усердием, о более справедливом деле, более от души — пощадить Альбиния и не касаться имений Лаберия. Ты доставишь мне не только большую радость, но также некоторым образом и славу, если Публий Сестий удовлетворит чрезвычайно близкого человека при моем посредстве, так как я в величайшем долгу перед ним одним. Настоятельно еще и еще прошу тебя так и поступить. Ты не можешь оказать мне никакого большего благодеяния. Ты поймешь, что это самое приятное для меня.

 

DCLXXVIII. Публию Ватинию, в Далмацию

[Fam., V, 11]

Рим, конец октября 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет императору Публию Ватинию.

1. Не удивляюсь, что ты благодарен мне за мои услуги. Ведь я узнал тебя как благодарнейшего из всех и никогда не переставал заявлять об этом. И ведь ты не только почувствовал благодарность ко мне, но и воздал мне самым щедрым образом. Поэтому во всех твоих прочих делах ты узнаешь, что я отношусь к тебе с равным рвением и тем же расположением.

2. Ты препоручаешь мне свою жену Помпею, выдающуюся женщину; прочитав твое письмо, я немедленно поговорил с нашим Сурой, чтобы он предложил ей от моего имени извещать меня обо всем, что бы ни понадобилось ей: я с величайшим усердием и заботой сделаю все, что она захочет; итак, я сделаю и сам повидаю ее, если покажется нужным. Все-таки, пожалуйста, напиши ей, чтобы она не считала ни одного дела ни столь большим, ни столько малым, что оно покажется мне или трудным или мало достойным меня. Всякое занятие твоими делами покажется мне и не затруднительным и почетным.

3. Насчет Дионисия, если любишь меня, закончи; какое заверение ты ни сделаешь ему, я выполню. Но если он будет бесчестен, каков он и в действительности, поведешь его, как пленника, во время триумфа. Да покарают боги далматинцев, которые причиняют тебе неприятности. Но, как ты пишешь, они вскоре будут захвачены и прославят твои деяния; ведь они всегда считались воинственными. Будь здоров.

 

DCLXXIX. От Мания Курия Цицерону, в Италию

[Fam., VII, 29]

Патры, 29 октября 45 г.

Курий своему Марку Цицерону привет.

1. Если ты здравствуешь, хорошо. Ведь я в смысле пользования твой, в смысле собственности — нашего Аттика. Таким образом, доход твой, собственность его. Но если он объявит о моей продаже в числе стариков, он выручит немного. Но сколь многого стоит то мое заявление, что тем, что я существую, что я владею имуществом, что я считаюсь человеком, — что все это я получил от тебя! Поэтому, мой Цицерон, продолжай постоянно оберегать меня и препоручи с наилучшей пометкой преемнику Сульпиция, чтобы я мог тем легче следовать твоим наставлениям, с удовольствием видеть тебя к весне и уложить и безопасно вывезти свое имущество.

2. Но, великий друг, не показывай этого письма Аттику; позволь ему быть в заблуждении и считать, что я честный муж и не имею обыкновения белить две стены из одного и того же горшка. Итак, мой патрон, будь в добром здравии и передай от меня привет моему Тирону.

 

DCLXXX. От Публия Ватиния Цицерону, в Италию

[Fam., V, 10b]

Нарона, 5 декабря 45 г.

1. ... После назначения молений в мою честь я отправился в Далмацию; шесть городов я взял силой путем осады... Один этот, который был самым крупным, был мной взят уже в четвертый раз; ведь я взял четыре башни и четыре стены и всю их крепость, из которой меня выгнали снега, дожди, и я, мой Цицерон, был вынужден недостойным образом оставить уже взятый город и отказаться от уже законченной войны. Поэтому прошу и молю тебя вести мое дело перед Цезарем, если понадобится, и считать, что тебе следует защищать меня во всех отношениях, полагая, что у тебя нет человека, который любил бы тебя больше, чем я. Будь здоров.

 

DCLXXXI. Публию Корнелию Долабелле

[Fam., IX, 12]

Помпейская или формийская усадьба, около 17 декабря 45 г.

Цицерон Долабелле.

1. Поздравляю наши Байи, если только они, как ты пишешь, внезапно сделались целительными; разве только они случайно тебя любят и тебе угождают и в течение всего твоего пребывания забыли о себе. Если это так, отнюдь не удивляюсь тому, что даже небо и земля отказываются от своей природы, раз это тебе удобно.

2. Незначительная речь в защиту Дейотара, которую ты просишь, находилась у меня, чего я не думал. Поэтому посылаю ее тебе. Прочти ее, пожалуйста, как произведение слабое и бедное содержанием и не особенно достойное записи. Но я хотел послать человеку, связанному со мной давними узами гостеприимства, и другу пустячный подарочек, сделанный толстой ниткой: в этом роде обычно и его подарки. Будь, пожалуйста, мудр и стоек духом, чтобы твои сдержанность и строгость послужили укором несправедливости других.

 

DCLXXXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 52]

Путеольская усадьба, 21 декабря 45 г.

1. О гость, столь для меня тяжкий, не вызывающий сожаления! Ведь было очень приятно. Но когда он прибыл вечером к Филиппу на второй день Сатурналий, усадьба была до того наполнена солдатами, что едва оказался свободным триклиний, где мог бы обедать сам Цезарь; действительно, две тысячи человек. Я был очень взволнован — что будет на другой день? Но на помощь мне пришел Барба Кассий; дал охрану. Лагерь в поле; усадьба под защитой. На третий день Сатурналий он у Филиппа до седьмого часа и никого не допустил; полагаю, расчеты с Бальбом. Затем он гулял по берегу; после восьмого часа — в баню; узнав насчет Мамурры, не изменился в лице; был умащен, прилег. Он применил рвотное: поэтому он ел и пил безбоязненно и с удовольствием, очень богато и великолепно и не только это, но —

сварен отлично, Сдобрен беседой живой и, коль хочешь ты знать, то приятен 3383 .

2. Кроме того, в трех триклиниях были великолепно приняты сопровождавшие его. У менее значительных вольноотпущенников и рабов ни в чем не было недостатка; ведь более значительных я принял изысканно. К чему распространяться? Мы казались людьми. Однако гость не тот, которому скажешь: прошу сюда ко мне, когда вернешься. Достаточно один раз. В разговоре ни о чем важном, много о литературе. Что еще нужно? Он получил удовольствие и пробыл охотно. Говорил, что проведет один день в Путеолах, другой — близ Бай. Вот тебе гостеприимство или постой, для меня, сказал я, ненавистный, — не тягостный. Я несколько дней здесь, затем — в тускульскую усадьбу. Когда он проезжал мимо усадьбы Долабеллы, все множество вооруженных — справа, слева по сторонам его коня и нигде в другом месте. Это — от Никия.

 

DCLXXXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIII, 42]

Тускульская усадьба, декабрь 45 г.

1. Пришел он ко мне и очень понурый. А я: «Чем же ты озабочен?» — «Ты спрашиваешь? — говорит, — меня, которому предстоит поездка, и поездка на войну, притом и опасная, и позорная». — «В чем же дело в таком случае?» говорю. «Долги, — говорит, — и все-таки нет денег даже на дорогу». В этом месте я заимствовал кое-что из твоего красноречия, так как промолчал. А он: «Но более всего тревожит меня дядя». — «Чем именно?» говорю. «Тем, что он, — говорит, — сердит на меня». — «Почему ты допускаешь?» говорю; ведь я предпочитаю сказать так, а не «почему ты доводишь?». — «Не допущу, — говорит, — ведь я устраню причину». А я: «Вполне правильно; но если не неприятно, я бы хотел знать, что за причина». — «Дело в том, что, пока я колебался, на ком мне жениться, я вызвал неудовольствие у матери и таким образом также у него. Теперь для меня ничто не имеет такого значения; я сделаю, что они хотят». «Я хотел бы, чтобы счастливо, — говорю, — и хвалю тебя, но когда?». — «Время, — говорит, — для меня совершенно безразлично, раз я одобряю самое дело». — «А я, — говорю, — нахожу нужным, чтобы до твоего отъезда; так как ты и отцу угодишь». — «Сделаю, — говорит, — как ты находишь нужным». Так был закончен этот диалог.

2. Но послушай: ты знаешь, что мой день — это за два дня до январских нон; итак, ты будешь здесь.

3. Я уже написал — и вот тебе: Лепид молит меня приехать. Полагаю, что авгуры хотят моего присутствия для определения границ храма. Следует поехать. Чтобы чеснока... Итак, увижусь с тобой.

 

DCLXXXIV. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 30]

Рим (?), 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет проконсулу Ацилию.

1. Существует Луций Манлий Сосид. Он был катинцем, но и вместе с остальными неаполитанцами стал римским гражданином и декурионом в Неаполе; ведь он был приписан к этой муниципии до дарования прав гражданства союзникам и латинянам. В Катине недавно умер его брат. Я совсем не думаю, что у него из-за этого наследства будет какое-нибудь спорное дело, и он в настоящее время владеет имуществом. Но так как у него, кроме того, имеются давние дела в его Сицилии, препоручаю тебе и это наследство от брата и все его дела, а прежде всего его самого, честнейшего мужа и очень близкого мне, преданного тем литературным занятиям и учению, которые доставляют мне величайшее удовольствие.

2. Итак, прошу тебя — независимо от того, явится ли он, или не приедет в Сицилию, — признать, что он принадлежит к числу моих близких и теснейшим образом связанных со мной людей, и обойтись с ним так, чтобы он понял, что моя рекомендация оказала ему большую помощь.

 

DCLXXXV. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 31]

Рим (?), 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет проконсулу Ацилию.

1. С Гаем Флавием, уважаемым и видным римским всадником, я в очень хороших отношениях. Ведь он был очень близок с моим зятем Гаем Писоном и сам он и брат его Луций Флавий относятся ко мне с глубочайшим уважением. По этой причине окажи мне, пожалуйста, честь и обойдись с Гаем Флавием возможно более почетно и возможно более щедро, в чем сможешь, в соответствии с твоей честностью и достоинством. Это будет так приятно мне, что ничто не может быть приятнее.

2. Но, кроме того, подтверждаю тебе — и делаю это, движимый не самолюбием, а дружбой и тесной связью, а также истиной, — что от обязательности и уважения со стороны Гая Флавия и, кроме того, от его блестящего положения и влияния среди своих ты будешь получать большое удовольствие. Будь здоров.

 

DCLXXXVI. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 32]

Рим (?), 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет проконсулу Ацилию.

1. В городской общине Галесы, столь значительной и столь известной, я связан теснее всего — и узами гостеприимства и дружескими отношениями — с Марком и Гаем Клодиями, Архагафом и Филоном. Но опасаюсь, как бы не показалось, что я, раз я особенно препоручаю тебе сразу многих, вследствие какого-то честолюбия придаю своим рекомендациям равное значение. Впрочем ты щедро удовлетворяешь и меня и всех моих.

2. Но, пожалуйста, считай так: эта семья и особенно эти люди теснейшим образом связаны со мной давностью, услугами, расположением. Поэтому прошу тебя настоятельнее обычного способствовать им во всем, насколько допустят твои честность и достоинство. Если ты сделаешь это, мне будет чрезвычайно приятно.

 

DCLXXXVII. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 33]

Рим (?), 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет проконсулу Ацилию.

С римским всадником Гнеем Отацилием Насоном я в самых лучших отношениях, — так, что в полном смысле лучших я не поддерживаю ни с кем из этого сословия; ведь при ежедневном общении его доброта и честность доставляют мне большое удовольствие. Таким образом, тебе нечего ожидать, в каких выражениях я препоручу тебе того, с кем я в таких отношениях, о каких я написал. В твоей провинции он ведет дела, которыми ведают вольноотпущенники Гилар, Антигон, Демострат, которых я, как и все дела Насона, препоручаю тебе так же, как если бы они были мои. Ты сделаешь очень приятное мне, если я пойму, что эта рекомендация имела в твоих глазах большой вес.

 

DCLXXXVIII. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 34]

Рим (?), 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет проконсулу Ацилию.

С лилибейцем Лисоном, сыном Лисона, меня соединяют узы гостеприимства со времен его деда, и я им глубоко уважаем и признал его достойным и отца и деда; ведь он из знатнейшей семьи. Поэтому настоятельнее обычного препоручаю тебе его имущество и дом и очень прошу тебя постараться, чтобы он понял, что моя рекомендация тебе принесла ему и величайшую помощь с твоей стороны и честь.

 

DCLXXXIX. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 35]

Рим (?), 45 г.

1. С Гаем Авианием Филоксеном меня соединяют давние узы гостеприимства, а помимо уз гостеприимства он также очень близок мне. Цезарь по моему ходатайству внес его в число жителей Нового Кома. Имя же Авиания он принял потому, что ни с кем не поддерживал лучших отношений, чем с Флакком Авианием, очень мне близким, как ты, полагаю, знаешь. Все это я перечислил, чтобы ты понял, что эта моя рекомендация не обычная.

2. Итак, прошу тебя, насколько ты можешь сделать, не обременяя себя, во всем способствовать ему и считать его в числе своих, чтобы он понял, что это мое письмо принесло ему большую пользу. Это будет особенно приятно мне.

 

DCXC. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 35]

Рим (?), 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет проконсулу Ацилию.

1. С Деметрием Мегом меня соединяют давние узы гостеприимства, — а дружба такая, какой нет ни с одним сицилийцем. Долабелла, по моей просьбе, исходатайствовал для него у Цезаря права гражданства; при этом я присутствовал. Поэтому он теперь именуется Публием Корнелием. А когда Цезарь, из-за некоторых низких людей, которые продавали его милости, велел сорвать доску, на которой были вырезаны имена тех, кому было даровано гражданство, он в моем присутствии сказал тому же Долабелле, что за Мега у него нет оснований опасаться; что его милость к нему остается в силе.

2. Я хотел, чтобы ты знал это, дабы ты относил его к числу римских граждан, а в отношении прочего препоручаю тебе его так, что с большим рвением никого не препоручал. Ты сделаешь очень приятное мне, если обойдешься с ним так, чтобы он понял, что моя рекомендация принесла ему большой почет.

 

DCXCI. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 37]

Рим (?), 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет проконсулу Ацилию.

Препоручаю тебе настоятельнее обычного калактинца Гиппия, сына Филоксена, соединенного со мной узами гостеприимства и близкого мне. Как мне сообщено об обстоятельствах дела, его имуществом владеет государство из-за чужого долга, вопреки законам калактинцев. Если это так, то и без моей рекомендации само дело, при твоей справедливости, должно тебя упросить прийти ему на помощь. Но каковы бы ни были обстоятельства дела, прошу тебя, из уважения ко мне, устранить его затруднения и способствовать ему в этом и в прочих делах, насколько допустят твоя честность и достоинство. Это будет чрезвычайно приятно мне.

 

DCXCII. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 38]

Рим (?), 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет проконсулу Ацилию.

Римский всадник Луций Бруттий, молодой человек, выдающийся во всех отношениях, принадлежит к числу моих самых близких и весьма глубоко уважает меня; с его отцом у меня была большая дружба уже со времени моей квестуры в Сицилии. Вообще сам Бруттий теперь в Риме вместе со мной: все же препоручаю тебе его дом и имущество и управителей так, что с большим рвением не мог бы препоручить. Ты сделаешь очень приятное мне, если постараешься, чтобы Бруттий понял, — в чем я ему поручился, — что эта моя рекомендация оказала ему большую помощь.

 

DCXCIII. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Сицилию

[Fam., XIII, 39]

Рим (?), 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет проконсулу Ацилию.

У меня имеется давняя тесная связь с семейством Титурниев; из него остался Марк Титурний Руф, которого мне следует опекать со всей заботливостью и обязательностью. Таким образом, в твоей власти, чтобы он считал, что я являюсь для него достаточным оплотом. Поэтому препоручаю его тебе настоятельнее обычного и прошу тебя сделать так, чтобы он понял, что эта рекомендация оказала ему большую помощь. Это будет чрезвычайно приятно мне.

 

DCXCIV. Марку Туллию Тирону

[Fam., XVI, 18]

Рим, конец декабря 45 г.

Туллий шлет большой привет Тирону.

1. Так что же? Надо не так? Я, со своей стороны, полагаю, что так. Следует прибавить также «своему». Но, если угодно, будем избегать недоброжелательности, которую, впрочем, я всегда презирал.

Радуюсь, что потение принесло тебе пользу; но если бы принесла пользу и тускульская усадьба, — всеблагие боги! — насколько приятнее она была бы для меня! Но если ты любишь меня, что ты либо делаешь, либо прекрасно изображаешь, что однако выходит в меру, — но как бы ни было, ухаживай за своим здоровьем, которому ты до сего времени, усердно служа мне, служил недостаточно. Чего оно требует, ты хорошо знаешь — пищеварения, неутомления, умеренных прогулок, натирания, освобождения живота. Постарайся возвратиться цветущим. Я более полюбил бы не только тебя, но и свою тускульскую усадьбу.

2. Склоняй Паредра, чтобы он сам снял сад. Так ты побудишь этого огородника. Негоднейший Геликон давал тысячу сестерциев, когда не было ни открытого для солнца сада, ни сточной канавы, ни изгороди, ни хижины. Этот готов смеяться надо мной после столь большого расхода? Разожги его, как я Мофона. Поэтому у меня и в изобилии венки.

3. Хотя как раз теперь даже избыток воды, я все-таки хотел бы знать, что делается насчет Крабры. Я пришлю солнечные часы и книги, если будет сухая погода. Но неужели с тобой нет книжек? Или ты сочиняешь что-нибудь в духе Софокла? Постарайся, чтобы труд появился.

Умер Авл Лигурий, близкий к Цезарю, хороший человек и расположенный ко мне. Дай мне знать, когда мне ожидать тебя. Заботься о себе внимательно. Будь здоров.

 

DCXCV. Марку Туллию Тирону

[Fam., XVI, 20]

Рим, конец 45 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Тирону.

Беспокоит меня — да буду я так жив! — твое здоровье, мой Тирон; но я уверен — если ты проявишь заботливость, которую ты начал проявлять, ты вскоре окрепнешь. Приведи в порядок книги; указатель — когда будет угодно Метродору, раз следует жить по его воле. С огородником — как признаешь нужным. В календы можешь посмотреть на гладиаторов, на другой день возвратиться; и я так считаю. Однако — как признаешь нужным. Заботься о себе, если любишь меня, внимательно. Будь здоров.

 

DCXCVI. Манию Курию, в Патры

[Fam., VII, 30]

Рим, январь 44 г.

Цицерон шлет привет Курию.

1. Да, я уже и не уговариваю тебя и не прошу вернуться домой; более того, сам жажду улететь отсюда и попасть куда-нибудь,

Где Пелопа сынов ни имен, ни деяний не слышно 3422 .

Трудно поверить, как позорно я, мне кажется, поступаю, присутствуя при этом. Право, ты, кажется, гораздо раньше предвидел, что угрожает, — тогда, когда ты бежал отсюда. Хотя это горько, даже когда о нем слышишь, все-таки слышать менее невыносимо, чем видеть. Во всяком случае тебя не было на поле, когда во втором часу, после открытия квесторских комиций, было поставлено кресло Квинта Максима, которого они называли консулом; после извещения о его смерти кресло было удалено. А тот, кто совершил гадание для трибутских комиций, руководил центуриатскими; в седьмом часу он объявил о выборе консула на срок до январских календ, которые должны были наступить на другой день утром. Таким образом, знай, что при консуле Канинии никто не позавтракал. Однако при этом консуле не сделано ничего дурного: ведь он проявил изумительную бдительность, раз он за все свое консульство не видел сна.

2. Это кажется тебе смешным; ведь тебя здесь нет; если бы ты видел это, ты не сдержал бы слез. Что, если я напишу о прочем? Ведь оно неисчислимо и в том же роде; я не перенес бы этого, если бы не направился в гавань философии и если бы участником моих занятий не был наш Аттик. Тем, что ты, как ты пишешь, принадлежишь ему по праву собственности и долгового обязательства, а мне по праву пользования, я доволен. Ведь собственностью каждого является то, из чего каждый извлекает выгоду и чем пользуется. Но об этом в другой раз подробнее.

3. Ацилий, который послан с легионами в Грецию, чрезвычайно мною облагодетельствован; ведь я дважды успешно защищал его в суде, угрожавшем его гражданским правам, а он — человек, отнюдь не неблагодарный и меня глубоко уважает. Я написал ему о тебе заботливейшим образом и присоединил то письмо к этому; пожалуйста, напиши мне, как он его принял и что обещал тебе.

 

DCXCVII. Манию Ацилию Глабриону, в провинцию Ахайю

[Fam., XIII, 50]

Рим (?), январь 44 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет проконсулу Ацилию.

1. Ввиду твоего уважения ко мне, в котором я вполне убедился в течение всего времени, проведенного нами в Брундисии, я позволю себе писать тебе по-дружески и как бы по праву; обо всем том, что является для меня предметом сильного беспокойства.

Маний Курий, который ведет дела в Патрах, настолько близок мне, что более тесной связи не может быть. Много с его стороны услуг мне, много ему с моей и — что самое важное — глубочайшее и взаимное расположение друг к другу.

2. Раз это так, если моя дружба подает тебе какую-либо надежду, если ты хочешь сделать те одолжения и услуги, которые ты оказал мне в Брундисии, — хотя они и чрезвычайно приятны, — еще более приятными, если ты видишь, что я любим всеми твоими, дай и даруй мне следующее: сохрани Мания Курия починенным и покрытым, как говорят, и целым и невредимым от какого бы то ни было убытка, ущерба, тяготы. И сам я обещаю и все твои поручатся тебе за меня в том, что от моей дружбы и твоего одолжения мне ты получишь пользу и необычайное удовольствие.

 

DCXCVIII. От Публия Ватиния Цицерону, в Италию

[Fam., V, 10a]

Нарона, конец января 44 г.

Публий Ватиний шлет привет своему Цицерону.

1. Если ты здравствуешь, хорошо; я здравствую. Насчет твоего Дионисия я до сего времени ничего не выяснил и тем менее, что далматинский мороз, который выгнал меня оттуда, снова заморозил меня даже здесь. Всё же не перестану, пока когда-нибудь не отрою его. Но ты требуешь от меня все трудное. О Гае Катилии ты написал мне в духе заботливейшего заступничества. Отстань с нашим Секстом Сервилием; ведь и я, клянусь, люблю его. Но такого рода клиентов, такого рода дела беретесь вы защищать? Человека, жесточайшего из всех, который убил, захватил, разорил стольких свободнорожденных, матерей семейств, римских граждан, опустошил столько областей? Обезьяна, человек, не стоящий полушки, взялся за оружие против меня, и я захватил его на войне.

2. Но все-таки, мой Цицерон, что могу я сделать? Клянусь, жажду сделать все, что ты приказываешь мне. Вынесенное мной осуждение на казнь, которой я намеревался подвергнуть того, кого я захватил, полностью отменяю в угоду тебе. Что могу я ответить тем, кто требует судебных дел по поводу разграбления имущества, захвата приступом кораблей, убийств братьев, детей, родителей? Клянусь, если б я обладал бесстыдством Аппия, на место которого я избран, я все-таки не мог бы выдержать это. Так что же? Старательно сделаю всё, чего ты, как я узнаю, захочешь. Его защищает твой ученик Квинт Волусий, — если это обстоятельство как-нибудь сможет обратить противников в бегство; на это величайшая надежда.

3. Ты будешь защищать меня, если там будет какая-либо надобность. Цезарь до сего времени поступает со мной несправедливо: о молениях в мою честь и о моих действиях в Далмации он не докладывает до сего времени, как будто мои действия в Далмации не дают полного права на триумф. Ведь если следует ждать, пока я закончу всю войну, то в Далмации двадцать древних городов, а тех, которые они к себе присоединили, — больше шестидесяти. Если в мою честь не назначаются моления, раз я не беру приступом их все, то я нахожусь в совершенно ином положении, нежели прочие императоры.

 

DCXCIX. Манию Курию, в Патры

[Fam., VII, 31]

Рим, февраль 44 г.

Цицерон шлет привет Курию.

1. Я легко усмотрел из твоего письма то, к чему я всегда стремился, — и что я очень высоко ценим тобой, и что ты понимаешь, как ты дорог мне. Так как каждый из нас достиг этого, нам остается соперничать друг с другом в услугах, в отношении которых я спокойно готов либо превзойти тебя, либо быть превзойденным тобой. С тем, что в подаче моего письма Ацилию не было необходимости, легко мирюсь.

2. Из твоего письма понимаю, что в содействии Сульпиция у тебя не было большой надобности вследствие такого сокращения твоих средств, что, как ты пишешь, — ни головы, ни ног. Я, со своей стороны, хотел бы, чтобы у них были ноги, дабы ты наконец возвратился. Ведь старинное остроумие, как видишь, уже иссякло, так что наш Помпоний по праву может сказать:

Мало только нас, хранящих славу Аттики былую 3452 .

Итак, он — преемник тебе, я — ему. Поэтому приезжай, прошу, чтобы семена остроумия все-таки не погибли вместе с государством.

 

DCC. Квинту Корнифицию, в провинцию Старую Африку

[Fam., XII, 21]

Рим, весна 44 г.

Марк Туллий Цицерон шлет привет Корнифицию. Мой близкий друг Гай Аниций, во всех отношениях выдающийся муж, по своим делам послан в Африку на правах свободного посольства. Помогай ему, пожалуйста, во всем и приложи старания, чтобы он закончил свои дела возможно выгоднее; а прежде всего — что самое дорогое для него — препоручаю тебе его достоинство и прошу тебя о том, что сам я обычно делал в провинции без просьб, — всем сенаторам я давал ликторов; это же я получил и я узнал, что так поступали мужи самого высокого положения. Итак, ты сделаешь это, мой Корнифиций, и во всем прочем позаботишься о его достоинстве и деле, если любишь меня. Это будет очень приятно мне. Береги здоровье.