Поэт Архий, родом из Антиохии, уже в молодости приобрел известность своей способностью импровизировать. Посетив ряд городов южной Италии (Тарент, Регий, Неаполь), где он получил права почетного гражданства, Архий в 102 г. поселился в Риме, где ему покровительствовала знать, в частности Лицинии Лукуллы. Незадолго до Италийской войны он выехал вместе с молодым Марком Лукуллом в Сицилию, а на обратном пути заезжал в союзный город Гераклею, где, по всей вероятности, жил в изгнании отец Марка Лукулла. В Гераклее Архий получил права гражданства. После того как в 89 г. был принят предложенный трибунами Марком Плавцием Сильваном и Гаем Папирием Карбоном закон о предоставлении прав римского гражданства жителям союзных городов, Архий заявил претору Квинту Метеллу Пию о своем желании получить права римского гражданства и был внесен в списки римских граждан под именем Авла Лициния Архия.

Во время ценза 86 г., как и во время ценза 70 г., Архий отсутствовал, сопровождая Луция Лукулла: в 86 г. во время его квестуры в Азии, в 70 г. во время войны с Митридатом. То, что Архий ни разу не проходил ценза, позволило некоему Граттию обвинить его в незаконном присвоении прав римского гражданства, что каралось изгнанием на основании Папиева закона 65 г. Возможно, что Граттий действовал по указанию сторонников Помпея, выступавших против Лукуллов. Председателем суда был претор Квинт Цицерон, младший брат оратора. Архия защищал Марк Цицерон. Согласие прославленного оратора и консуляра взять на себя защиту поэта-грека объясняли по-разному: 1) расчетами Цицерона на то, что Архий опишет в стихах его консульство; 2) возможностью выступить с речью в духе эпидиктического красноречия; 3) особенностями политического положения Цицерона в 62 г., когда его надежды играть важную политическую роль также и после консульства не оправдались и он начал отводить себе роль советчика при Помпее; подчеркивая в своей речи значение наук и поэзии и, тем самым, значение ученых и поэтов, оратор косвенно обращал внимание на свою возможную роль в политической жизни. Процесс окончился оправданием Архия. Его эпические произведения до нас не дошли. В греческой (Палатинской) антологии содержится 35 эпиграмм, приписываемых Архию; является ли их автором подзащитный Цицерона, не установлено. См. письма Fam., V, 7 (XV); Att, I, 16, 15 (XXII).

(I, 1) Если я в какой-то мере, судьи, обладаю природным даром слова (его незначительность я признаю), или навыком в произнесении речей (в чем не отрицаю некоторой своей подготовки), или знанием существа именно этого дела, основанным на занятиях и на изучении самых высоких наук (чему я, сознаюсь, не был чужд ни в одну пору своей жизни), то Авл Лициний, пожалуй, более, чем кто-либо другой, должен, можно сказать, с полным правом потребовать от меня плодов всего этого. Ибо, насколько мой ум может охватить минувшую жизнь и предаться воспоминаниям об отдаленном детстве, я, возвращаясь мыслью к тем временам, вижу, что именно он первый пробудил во мне желание избрать эти занятия и вступить на этот путь. И если мой дар слова, сложившийся благодаря его советам и наставлениям, некоторым людям иногда приносил спасение, то ему самому, от которого я получил то, чем я могу помогать одним и охранять других, я, насколько это зависит от меня, конечно, должен нести помощь и спасение. (2) А дабы никто не удивлялся этим моим словам, так как Авл Лициний, могут сказать, обладает неким иным даром, а не знанием ораторского искусства или умением говорить, я скажу, что и я никогда не был всецело предан одному только этому занятию. Ведь все науки, воспитывающие просвещенного человека, как бы сцеплены между собой общими звеньями и в какой-то мере родственны одна другой. (II, 3) Но для того, чтобы никому из вас не показалось странным, что в вопросе, разбираемом на основании законов, и в уголовном суде, когда дело слушается в присутствии претора римского народа, в высокой степени выдающегося мужа, и перед строжайшими судьями, при таком огромном стечении людей, я прибегаю к подобному роду красноречия, чуждому не только обычаям, принятым в суде, но даже и речам на форуме, я прошу вас оказать мне в настоящем деле, имея в виду личность обвиняемого, вот какое снисхождение, для вас, надеюсь, не тягостное. В моей речи в защиту выдающегося поэта и образованнейшего человека при таком стечении просвещеннейших людей, при вашей доброте, наконец, при этом преторе, вершащем суд, позвольте мне высказаться несколько свободнее о занятиях, связанных с просвещением и литературой, и, говоря о таком человеке, который, будучи далек от общественных дел и занимаясь литературой, не имеет опыта в судебных делах и не подвергался опасностям, прибегнуть к новому и, можно сказать, необычному роду красноречия.

(4) Если я почувствую, что вы охотно предоставляете мне эту возможность, то я, конечно, достигну того, что вы признаете присутствующего здесь Авла Лициния не только не подлежащим исключению из числа граждан — коль скоро он действительно является гражданином, — но решите, что если бы даже он им не был, его следовало бы принять в их число.

(III) Ведь Архию, как только он вышел из детского возраста и после изучения наук, которые подготовляют детей к восприятию просвещения, обратился к занятию писателя, удалось вскоре превзойти всех славой своего дарования сначала в Антиохии (там он родился в знатной семье), в городе, некогда славном и богатом, где было множество ученейших людей и процветали благороднейшие науки. Впоследствии в других областях Азии и во всей Греции его посещения привлекали к себе внимание, причем от него ожидали большего, чем вещала молва, а по приезде его изумлялись ему больше, чем обещало ожидание. (5) В ту пору в Италии были широко распространены искусства и учения Греции, и в Лации к этим занятиям относились тогда более горячо, чем относятся к ним теперь в тех же самых городах, да и здесь, в Риме, ими не пренебрегали — ведь в государстве в то время царило спокойствие. Поэтому и жители Тарента, и жители Регия, и жители Неаполя даровали Архию права гражданства и другие награды; все те, кто сколько-нибудь мог оценить дарование, признавали его достойным знакомства и уз гостеприимства. Когда он, благодаря столь широко распространившейся молве о нем, уже стал известен заочно, он приехал в Рим в консульство Мария и Катула. Вначале он еще застал тех консулов, из которых один мог ему предоставить для описания величайшие деяния, а другой — наряду с подвигами — подарить его своим вниманием знатока. Хотя Архий тогда еще носил претексту, Лукуллы тотчас приняли его в свой дом; однако не только своему литературному дарованию, но и своим природным качествам и своим достоинствам он был обязан тем, что тот самый дом, который первым благосклонно его принял в его юности, остается самым близким ему в его старости. (6) В то время Архий пользовался расположением знаменитого Квинта Метелла Нумидийского и сына его Пия; его слушал Марк Эмилий; он общался с Квинтами Катулами, отцом и сыном, пользовался уважением Луция Красса. Что же касается Лукуллов, Друса, Октавиев, Катона и всего дома Гортенсиев, то они, постоянно близко общаясь с Архием, оказывали ему величайший почет, причем к нему относились с вниманием не только те, кто действительно стремился что-либо воспринять и услышать от него, но также и те, кто, пожалуй, притворялся, что хочет этого.

(IV) Между тем, по истечении довольно долгого срока, после того как Архий выезжал в Сицилию вместе с Марком Лукуллом, он, возвращаясь из этой же провинции вместе с тем же Лукуллом, приехал в Гераклею. Так как эта городская община пользовалась широкими правами на основании союзного договора, то он захотел получить в ней права гражданства и исходатайствовал их тогда у гераклеян как благодаря тому, что его самого сочли достойным этого, так и благодаря авторитету и влиянию Лукулла. (7) На основании закона Сильвана и Карбона права гражданства были даны «всякому, кто был приписан к союзной городской общине, кто имел свое местожительство в Италии тогда, когда проводился закон, и кто в шестидесятидневный срок заявил об этом претору…». Так как Архий жил в Риме уже много лет, он и подал заявление своему ближайшему другу претору Квинту Метеллу.

(8) Если дело идет только о правах гражданства и о законе, то я ничего больше не скажу — дело рассмотрено. И правда, что из этого можно оспаривать, Граттий? Станешь ли ты отрицать, что он был приписан к Гераклее? Здесь находится весьма влиятельный, добросовестный и честный муж — Марк Лукулл; он утверждает, что он не предполагает, а знает достоверно, не руководится слухами, а верит своим глазам, не только присутствовал при этом деле, но и принимал в нем живое участие. Здесь находятся посланцы из Гераклеи, знатнейшие люди; они прибыли на этот суд с полномочиями и со свидетельскими показаниями от имени общины; они утверждают, что Архий приписан к общине Гераклее. И ты еще требуешь официальные списки гераклеян, уничтоженные, как все мы знаем, пожаром в архиве во время Италийской войны. Но смешно на то, чем мы располагаем, ничем не отвечать; требовать того, чем мы располагать не можем; молчать о свидетельствах людей и требовать письменных свидетельств; располагая клятвенным показанием прославленного мужа, клятвой и заверением честнейшего муниципия, отвергать то, что не может быть искажено, а представления списков, которые, как ты сам говоришь, обычно подделываются, требовать. (9) Неужели нельзя считать жителем Рима того, кто за столько лет до дарования ему прав гражданства избрал Рим, чтобы связать с ним все свои дела и всю свою судьбу? Или он не делал заявления? Да нет же, он его сделал, его внесли в списки, которые, на основании заявления, сделанного перед коллегией преторов, одни только и являются подлинными официальными списками.

(V) В то время как списки Аппия, как говорили, хранились несколько небрежно, а к спискам Габиния — вследствие его ненадежности, пока он еще ни в чем не провинился, и ввиду несчастья, которое постигло его после осуждения, — какое бы то ни было доверие было утрачено, Метелл, честнейший и добросовестнейший человек, был столь заботлив, что явился к претору Луцию Лентулу и к судьям и заявил, что он смущен обнаруженным им исправлением одного имени. И вот, в этих списках никакого исправления, касающегося имени Авла Лициния, вы не видите. (10) Коль скоро это так, какие же у вас основания сомневаться в его гражданских правах, особенно после того, как он был приписан также и к другим общинам? И правда, многим заурядным людям, не имевшим никакого ремесла или занимающимся каким-либо низким ремеслом, права гражданства в Греции предоставлялись неохотно; но неужели регийцы, или локрийцы, или неаполитанцы, или тарентинцы, которые нередко награждали правами гражданства актеров, выступавших на сцене, отказались бы Авла Лициния, увенчанного высшей славой дарования, наградить тем же? Как? Между тем, как иные, не говорю уже — после предоставления прав гражданства, но даже после издания Папиева закона тем или иным способом прокрались в списке этих муниципиев, Авл Лициний, который не ссылается даже на те списки, куда он внесен, — так как он всегда хотел быть гераклеянином — будет исключен?

(11) Ты требуешь наши цензорские списки; по-видимому, так; словно никому не известно, что при последних цензорах Авл Лициний был при войске вместе с прославленным императором Луцием Лукуллом; при предпоследних он был с ним же (тот был тогда квестором в Азии), при первых — при Юлии и Крассе — ценз народа вовсе не производился. Но ведь ценз сам по себе еще не подтверждает прав гражданства, а только указывает, что человек, который подвергся цензу, тем самым уже тогда вел себя как гражданин; между тем Авл Лициний, которого ты обвиняешь в том, что он, даже по его собственному признанию, не обладал правами римских граждан, в те времена не раз составлял завещание в соответствии с нашими законами и получал наследство от римских граждан, его имя было сообщено в эрарий проконсулом Луцием Лукуллом в числе имен лиц, заслуживших награду. (VI) Ищи доказательств, если можешь; никогда не будет он изобличен — ни на основании своего собственного признания, ни на основании признания его друзей.

(12) Ты спросишь меня, Граттий, почему так по душе мне Авл Лициний; потому что он нам дарит то, благодаря чему отдыхает ум после шума на форуме, что ласкает наш слух, утомленный препирательствами. Или ты, быть может, думаешь, что мы можем знать, что́ именно нам говорить изо дня в день при таком большом разнообразии вопросов, если мы не будем совершенствовать свой ум наукой, или же что наш ум может выносить такое напряжение, если мы не будем давать ему отдыха опять-таки в виде той же науки? Я, во всяком случае, сознаюсь в своей преданности этим занятиям. Пусть будет стыдно другим, если кто-нибудь настолько углубился в литературу, что уже не в состоянии ни извлечь из нее что-либо для общей пользы, ни представить что-нибудь для всеобщего обозрения. Но почему стыдиться этого мне, судьи, если я в течение стольких лет веду такой образ жизни, что не было случая, когда желание отдыха отвлекло бы меня от оказания помощи кому бы то ни было — при грозившей ли ему опасности или для защиты его интересов, — когда стремление к наслаждению отклонило бы меня от моего пути, наконец, когда, желая поспать подольше, я опоздал бы? (13) Так кто же может порицать меня и кто вправе на меня негодовать, если столько времени, сколько другим людям предоставляется для занятий личными делами, для празднования торжественных дней игр, для других удовольствий и непосредственно для отдыха души и тела, сколько другие уделяют рано начинающимся пирушкам, наконец, игре в кости и в мяч, я лично буду тратить на занятия науками, постоянно к ним возвращаясь? И тем более следует предоставить мне такую возможность, что благодаря этим занятиям также совершенствуется мое красноречие, которое, каково бы оно ни было, никогда не изменяло моим друзьям, находившимся в опасном положении. Если оно и кажется кому-нибудь незначительным, то я, во всяком случае, понимаю, из какого источника мне черпать то, что выше всего.

(14) Ведь если бы я в юности, под влиянием наставлений многих людей и многих литературных произведений, не внушил себе, что в жизни надо усиленно стремиться только к славе и почестям, а преследуя эту цель — презирать все телесные муки, все опасности, грозящие смертью и изгнанием, то я никогда бы не бросился, ради вашего спасения, в столь многочисленные и в столь жестокие битвы и не стал бы подвергаться ежедневным нападениям бесчестных людей. Но таких примеров полны все книги, полны все высказывания мудрецов, полна старина; все это было бы скрыто во мраке, если бы этого не озарил свет литературы. Бесчисленные образы храбрейших мужей, созданные не только для любования ими, но и для подражания им, оставили нам греческие и латинские писатели! Всегда видя их перед собой во время своего управления государством, я воспитывал свое сердце и ум одним лишь размышлением о выдающихся людях.

(VII, 15) Кто-нибудь спросит: «Что же? А разве именно те выдающиеся мужи, о чьих доблестных делах рассказано в литературе, получили то самое образование, которое ты превозносишь похвалами?» Это трудно утверждать насчет всех, но все же я хорошо знаю, что мне ответить. Я знаю, что было много людей выдающихся душевных качеств и доблести, что они сами по себе, без образования, можно сказать, в силу своих прирожденных как бы божественных свойств, были воздержны и строги. Я даже добавлю: природные качества без образования вели к славе чаще, чем образование без природных качеств. Но я все-таки настаиваю, что всякий раз, когда к выдающимся и блестящим природным качествам присоединяются некое разумное начало и просвещение, получаемое от науки, обычно возникает нечто превосходное и замечательное. (16) Из числа таких людей был тот человек, которого видели наши отцы, — божественный Публий Африканский; из их числа были Гай Лелий, Луций Фурий, самые умеренные и самые воздержные люди; из их числа был храбрейший и по тем временам образованнейший муж, старец Марк Катон. Если бы литература не помогала им проникнуться доблестью и воспитать ее в себе, они к ней, конечно, никогда бы не обратились. И даже если бы плоды занятий науками не были столь явны и если бы даже в этих занятиях люди искали только удовольствия, все же вы, я думаю, признали бы такое направление ума самым достойным и благородным. Ведь другие занятия годятся не для всех времен, не для всех возрастов, не во всех случаях, а эти занятия воспитывают юность, веселят старость, при счастливых обстоятельствах служат украшением, при несчастливых — прибежищем и утешением, радуют на родине, не обременяют на чужбине, бодрствуют вместе с нами по ночам, странствуют с нами и живут с нами в деревне.

(VIII, 17) Но если бы мы сами не могли ни постичь их, ни наслаждаться, воспринимая их своим умом, мы все же должны были бы восхищаться ими, даже видя их достоянием других. Кто из нас оказался настолько грубым и черствым человеком, что его не взволновала недавняя смерть Росция? Хотя он и умер стариком, все же, ввиду своего выдающегося искусства и изящества игры, он, казалось, вообще не должен был бы умирать. И если Росций снискал нашу всеобщую и глубокую любовь своими живыми телодвижениями, то неужели мы пренебрежем невероятной живостью движений души и быстротой ума? (18) Сколько раз видел я, судьи, как присутствующий здесь Архий — воспользуюсь вашей благосклонностью, раз вы так внимательно слушаете эту мою необычную речь, — сколько раз видел я, как он, не записав ни одной буквы, произносил без подготовки большое число прекрасных стихов именно о событиях, которые тогда происходили; сколько раз, когда его вызывали для повторения, он говорил о том же, изменив слова и обороты речи! Что же касается написанного им после тщательного размышления, то оно, как я видел, встречало большое одобрение; он достигал славы, равной славе писателей древности. Его ли мне не любить, им ли не восхищаться, его ли не считать заслуживающим защиты любым способом? Ведь мы узнали от выдающихся и образованнейших людей, что занятия другими предметами основываются на изучении, на наставлениях и на науке; поэт же обладает своей мощью от природы, он возбуждается силами своего ума и как бы исполняется божественного духа. Поэтому наш знаменитый Энний справедливо называет поэтов священными, так как они кажутся препорученными нам как милостивый дар богов. (19) Да будет поэтому у вас, судьи, у образованнейших людей, священно это имя — «поэт», которое даже в варварских странах никогда не подвергалось оскорблениям. Скалы и пустыни откликаются на звук голоса, дикие звери часто поддаются действию пения и замирают на месте; а нас, воспитанных на прекраснейших образцах, не взволнует голос поэта? Жители Колофона говорят, что Гомер был их согражданином, хиосцы считают его своим; саламинцы заявляют на него права, а жители Смирны утверждают, что он принадлежит им; поэтому они даже воздвигли ему храм в своем городе; кроме того, очень многие другие города состязаются друг с другом и спорят об этом.

(IX) Итак, даже чужеземца, за то, что он был поэтом, они стремятся и после его смерти признать своим согражданином; так неужели же мы отвергнем этого вот, находящегося в живых, который и по своей доброй воле и по законам — наш, тем более что Архий издавна направил все свое усердие и все свое дарование на то, чтобы возвеличивать славу римского народа и воздавать ему хвалу? Ведь он еще юношей принялся за описание войны с кимврами и пользовался расположением самого Гая Мария, который, казалось, довольно жестко относился к этим занятиям. (20) Ибо едва ли найдется человек, настолько враждебный Музам, чтобы сопротивляться увековечению в стихах своих деяний. Знаменитый Фемистокл, самый выдающийся афинянин, на вопрос, какого исполнителя и вообще чей голос слушает он с наибольшим удовольствием, говорят, сказал: «Голос того, кто лучше всех рассказывает о моей доблести». Поэтому и знаменитый Марий особенно ценил Луция Плоция, который, по мнению Мария, своим дарованием мог прославить его деяния. (21) Что же касается войны с Митридатом, великой, тяжкой и протекавшей на суше и на море с переменным успехом, то вся она описана Архием; книги эти возвеличивают не только Луция Лукулла, храбрейшего и знаменитейшего мужа, но и имя римского народа; ибо ведь это римский народ, под империем Лукулла, открыл для себя доступ в Понт, охранявшийся издревле властью своих царей и естественными условиями; ведь римского народа войско, под водительством того же Лукулла, незначительными силами разбило неисчислимые войска армян; римского народа заслуга в том, что дружественный нам город Кизик, по решению того же Лукулла, был избавлен от нападения царя, спасен от всех опасностей и, так сказать, вырван из пасти войны; и всегда будут превозносить и восхвалять тот беспримерный морской бой под Тенедосом, в котором Луций Лукулл, перебив вражеских военачальников, потопил флот врагов; нам принадлежат трофеи, нам — памятники, нам — триумфы. И кто посвящает свое дарование восхвалению всего этого, тот возвеличивает славу римского народа.

(22) Дорог был старшему Публию Африканскому наш Энний; поэтому даже в гробнице Сципионов поставлено, как полагают, его мраморное изображение. Но такими восхвалениями, несомненно, возвеличивается не только тот, кого восхваляют, но также и само имя римского народа. До небес превозносят имя Катона, прадеда нашего современника; тем самым величайший почет воздается делам римского народа. Также и похвалы, воздаваемые Максимам, Марцеллам, Фульвиям, относятся в некоторой мере и ко всем нам. (X) И вот, того, кто создал все это, — уроженца Рудий, предки наши приняли в число граждан; а мы из числа наших граждан исключим этого гераклеянина, желанного во многих городских общинах, но в силу законов утвердившегося в нашей?

(23) Далее, если кто-нибудь думает, что греческие стихи способствуют славе в меньшей степени, чем латинские, то он глубоко заблуждается, так как на греческом языке читают почти во всех странах, а на латинском — в ограниченных, очень тесных пределах. Поэтому, если деяния, совершенные нами, ограничиваются на земле какими-то пределами, то мы должны желать, чтобы туда, куда копья, брошенные нашими руками, пожалуй, не долетят, проникла слава и молва о нас; ибо, если для самих народов, о подвигах которых пишут, это имеет большое значение, то для тех, кто рискует своей жизнью ради славы, это, несомненно, служит величайшим побуждением к тому, чтобы подвергаться опасностям и переносить труды. (24) Сколь многочисленных повествователей о своих подвигах имел при себе, как говорит предание, великий Александр! И все же он, остановившись в Сигее перед могилой Ахилла, сказал: «О, счастливый юноша, ты, который нашел в лице Гомера глашатая свой доблести!» И верно: если бы у Гомера не было его искусства, то та же могильная насыпь, которая покрыла тело Ахилла, погребла бы в себе также и его имя. Далее, разве не даровал наш Великий, чья удачливость равна его доблести, на солдатской сходке права гражданства Феофану из Митилены, описывавшему его деяния, и разве наши сограждане, храбрые, но неотесанные солдаты, не одобрили этого громкими возгласами, будучи привлечены, так сказать, сладостью славы, как бы отнеся к себе часть этой хвалы? (25) Значит, если бы Архий не был римским гражданином на законном основании, то он, видите ли, не смог бы добиться, чтобы кто-либо из императоров даровал ему права гражданства! Сулла, предоставляя их испанцам и галлам, уж конечно, отказал бы Архию в его просьбе! Тот самый Сулла, который, как мы знаем, однажды, на сходке, когда плохой уличный поэт подбросил ему тетрадку с написанной в честь Суллы эпиграммой (а это только потому была эпиграмма, что в ней чередовались стихи разной длины), тотчас же приказал вручить поэту награду из тех вещей, которые тогда продавал, но с условием, чтобы тот впредь ничего не писал! Неужели тот, кто признал усидчивость плохого поэта все же достойной какой-то награды, не постарался бы привлечь к себе даровитого Архия с его умением писать и с его богатством речи? (26) Как? Неужели Архий не исходатайствовал бы — сам или через Лукуллов — для себя прав гражданства у Квинта Метелла Пия, очень близкого ему человека, даровавшего их многим людям? Ведь Метелл так жаждал, чтобы его деяния описывались, что был готов слушать даже поэтов родом из Кордубы, хотя они пели как-то напыщенно и непривычно для нас. (XI) Нечего скрывать то, что не может остаться тайным и о чем следует заявить открыто: всех нас влечет жажда похвал, все лучшие люди больше других стремятся к славе. Самые знаменитые философы даже на тех книгах, в которых они пишут о презрении к славе, ставят, однако, свое имя; они хотят, чтобы за те самые сочинения, в которых они выражают свое презрение к прославлению и известности, их прославляли и восхваляли их имена. (27) Децим Брут, выдающийся муж и император, украсил преддверия сооруженных им храмов и памятников стихами своего лучшего друга Акция. Далее, тот, кто воевал с этолийцами, имея своим спутником Энния, — Фульвий, без колебаний посвятил Музам добычу Марса. Поэтому в городе, где императоры, можно сказать, еще с оружием в руках почтили имя «поэт» и святилища Муз, в этом городе судьи, носящие тоги, не должны быть чужды почитанию Муз и делу спасения поэтов.

(28) А для того, чтобы вы, судьи, сделали это охотнее, я укажу вам на самого себя и призна́юсь вам в своем славолюбии, быть может, чрезмерном, но все же достойном уважения. Ведь Архий уже начал описывать стихами деяния, совершенные мной в мое консульство вместе с вами ради спасения нашей державы, а также для защиты жизни граждан и всего государственного строя. Прослушав их, я, так как это показалось мне важным и приятным, поручил ему закончить его работу. Ведь доблесть не нуждается в иной награде за свои труды, кроме награды в виде хвалы и славы; если она у нас будет похищена, то к чему нам, судьи, на нашем столь малом и столь кратком жизненном пути так тяжко трудиться? (29) Во всяком случае, если бы человек в сердце своем ничего не предчувствовал и если бы в те же тесные границы, какими определен срок его жизни, он замыкал все свои помыслы, то он не стал бы ни изнурять себя такими тяжкими трудами, ни тревожиться и лишать себя сна из-за стольких забот, ни бороться столь часто за самое свою жизнь. Но теперь в каждом честном человеке живет доблестное стремление, которое днем и ночью терзает его сердце жаждой славы и говорит о том, что память о нашем имени не должна угаснуть с нашей жизнью, но должна жить во всех последующих поколениях.

(XII, 30) Неужели же мы все, отдаваясь государственной деятельности, подвергая опасностям свою жизнь и перенося столько трудов, столь ничтожны духом, чтобы поверить, что с нами, не знавшими до нашего последнего дыхания ни покоя, ни досуга, все умрет? Если многие выдающиеся люди постарались оставить после себя статуи и изображения, передававшие не их душу, а их внешний облик, то не должны ли мы предпочесть, чтобы после нас осталась картина наших помыслов и доблестных деяний, искусно созданная людьми величайшего дарования? Я, по крайней мере, думал, что все деяния, какие я совершал, уже в то время, когда они совершались, становились семенами доблести, рассыпающимися по всему миру, и что память о них сохранится навеки. Но, будут ли эти воспоминания, после моей смерти, далеки от моего сознания или же, как думали мудрейшие люди, они будут соприкасаться с какой-то частью моей души, теперь я, несомненно, услаждаю себя размышлениями об этом и питаю какую-то надежду.

(31) Итак, судьи, спасите человека, столь благородного душой, что порукой за него, как видите, является высокое положение его друзей и их давняя дружба с ним, и столь высоко одаренного (а это можно видеть из того, что к его услугам прибегали люди выдающегося ума). Что касается правоты его дела, то она подтверждается законом, авторитетом муниципия, свидетельскими показаниями Лукулла, записями Метелла. Коль скоро это так, прошу вас, судьи, — если люди столь великого дарования имеют право на покровительство не только людей, но и богов, — то этого человека, который всегда возвеличивал вас, ваших императоров, подвиги римского народа, человека, который обещает увековечить славу недавней борьбы с теми опасностями, что внутри государства угрожали мне и вам, который принадлежит к числу людей, каких всегда считали и называли священными, примите под свое покровительство, чтобы его участь была облегчена вашим милосердием, а не ухудшена вашим бессердечием.

(32) Что я, по своему обыкновению, коротко и просто сказал о судебном деле, судьи, не сомневаюсь, заслужило всеобщее одобрение. Что касается сказанного мной о даровании Архия и о его занятиях вообще, — когда я, можно сказать, отступил от своего обыкновения и от судебных правил, — то вы, надеюсь, приняли это благосклонно. Тот, кто вершит этот суд, воспринял это именно так; в этом я уверен.