Марк Туллий Цицерон

Марк Туллий Цицерон. Мрамор. Рим, Капитолийский музей

I

Марк Туллий Цицерон принадлежит к тем знаменитым деятелям античного мира, чья жизнь и судьба в течение многих веков привлекала к себе интерес и внимание историков, юристов, писателей, ораторов и политиков. Интерес этот не угас и поныне. Не проходит года, который бы не внес своего вклада в необозримую литературу о Цицероне; число книг и статей о нем достигает нескольких сотен, и едва ли найдется исследователь, которому было бы известно все, что написано о Цицероне; но даже при беглом знакомстве с основными трудами о Цицероне и высказываниями наиболее известных исследователей римской истории и литературы нельзя не заметить расхождений в мнении о нем, доходящих иногда до полемики, ожесточенный тон которой может показаться странным, так как дело идет о характеристике и оценке человека, умершего 2000 лет назад. Несмотря на то, что данные, относящиеся к биографии Цицерона, имеются в изобилии, а его литературное наследие очень богато, может быть, именно поэтому ученые не пришли к единому мнению о Цицероне как политическом деятеле и человеке, но его славу как оратора не оспаривал почти никто, а само имя его стало как бы символом совершенного ораторского искусства.

Однако резкие различия в оценке деятельности и характера Цицерона кажутся странными только на первый взгляд; время его жизни совпало с бурным и сложным переломным периодом в политическом и экономическом развитии римского государства; в зависимости от того, с какой точки зрения тот или иной исследователь склонен рассматривать и оценивать события этого периода, он так или иначе характеризует и оценивает деятельность Цицерона, принимавшего в этих событиях прямое или косвенное участие. Краткий обзор основных моментов его биографии на фоне той исторической обстановки, в которой он жил и действовал и с которой был вынужден считаться, может, до известной степени, раскрыть причины противоречий как в поведении самого Цицерона, так и в позднейших суждениях о нем.

К концу II в. до н. э. государственный строй Рима, казавшийся современникам чрезвычайно устойчивым и даже совершенным (это мнение высказал и пытался обосновать такой вдумчивый историк, как Полибий), стал расшатываться. Вся система управления римским государством с ежегодной сменой выборных магистратов была рассчитана на небольшую общину, члены которой, занятые в мирное время преимущественно сельским хозяйством, брались за оружие во время войны. Эта система оказалась непригодной для большой державы, которая вела мировую торговлю, имела флот и заморские провинции, населенные иноземными племенами. Ко II в. рухнули прежние сословные перегородки между «патрициями» и «плебеями»; произошла перегруппировка в различных слоях населения и возникли противоречия уже между нобилитетом, объединявшим древние патрицианские и наиболее знатные плебейские роды, и всадническим сословием; все большее значение имело теперь имущественное положение; однако представителям нобилитета все еще удавалось сохранить за собой если не юридическое, то фактическое право занимать высшие магистратуры; по традиции магистратуры эти переходили внутри нобилитета из рук в руки. Всадникам весьма редко удавалось достигнуть ведущего положения в государстве; зато они нашли для себя широкое и доходное поприще в откупах на сбор налогов в провинциях и в торговле с ними; их имущественное положение быстро улучшилось, и нобилитет, удерживая в своих руках магистратуры, требовавшие порой довольно больших расходов, разорялся; его отдельные представители спешили обогатиться путем нещадных поборов с населения провинций, власть над которыми давалась наместнику, как правило, лишь на годичный срок (правда, случаи продления этого срока до двух-трех лет были нередки), и магистрат, если он обладал достаточной беззастенчивостью, доводил свою провинцию до разорения и нищеты. К тому же сенаторы не имели права вести от своего имени торговлю и были вынуждены прибегать к посредничеству либо всадников, либо своих вольноотпущенников и даже рабов. На поприще ограбления провинций и сталкивались интересы откупщиков и сенаторов. Наряду с этим, шло обезземеление мелкого италийского крестьянства и образование безработного обнищавшего городского населения, но об этом ни нобилитет, ни всадники нимало не беспокоились, занятые своими взаимными столкновениями; хотя порой им приходилось искать поддержки у обезземеленного плебса, но всякое предложение более глубоких реформ с целью улучшить положение широких слоев населения отвергалось одинаково упорно и нобилитетом и всадниками; у нобилитета оказалось еще достаточно сил, чтобы воспротивиться реформам Гракхов и погубить обоих братьев; но всадникам, благодаря Гаю Гракху, который ввел откупную систему в провинции Азии, все же удалось добиться некоторого успеха: суды были переданы в их руки, всадники получили возможность привлекать нобилей к суду; число процессов «о вымогательстве» (de pecuniis repetundis) росло с каждым годом, тем самым претензии всадников до поры до времени были удовлетворены.

Авторитет сенаторов был уже к концу II в. сильно поколеблен, а затяжная Югуртинская война (111—105 гг.) нанесла ему еще один тяжелый удар: вследствие некоторой медлительности консула 109 г. Квинта Цецилия Метелла Нумидийского и подкупности первоприсутствующего в сенате Марка Эмилия Скавра на первый план выдвинулись новые полководцы, еще недавно никому не известные: «новый человек» Гай Марий и выходец из обедневшего патрицианского рода Луций Корнелий Сулла, два смелых и талантливых соперника, борьба между которыми не раз приводила к победе и единовластному правлению то одного, то другого, хотя и недолгому, но уже ясно показавшему, какой конец ожидает республику. Едва закончилась Югуртинская война, как Марий, одержав победу над полчищами германских племен, грозивших хлынуть в Италию, добился исключительного влияния в государстве и на некоторое время демократические тенденции победили: Марий, неродовитый и необразованный, семь раз избирался в консулы (107, 104—100, 86 гг.); но это не означало, что нобилитет согласен без боя отказаться от своей ведущей роли в государственных делах; этот антагонизм позднее привел к кровавым схваткам 80-х годов и диктатуре Суллы.

Такова была та сложная и напряженная обстановка, полная неразрешенных и, по существу, неразрешимых противоречий, в которой в 106 г. до н. э. родился Марк Туллий Цицерон. Однако его детство и ранняя юность прошли мирно, не затронутые бурями эпохи. Он принадлежал к всадническому роду, ничем себя в истории не прославившему; отец его владел небольшим поместьем возле Арпина (около 150 километров от Рима); Цицерон в течение всей своей жизни подчеркивал, что он «новый человек» (homo novus) и что его род не имеет ничего общего с патрицианским родом Туллиев. Марий был земляком Цицерона; Цицерон, несомненно, еще с детства знал и о военных подвигах Мария в Африке и Галлии, и о его почти бессменном консульстве; именно этот ореол славы, окружавший старого арпината, возможно, и был причиной того, что Цицерон всегда отзывался о Марии более благосклонно, чем можно было ожидать, имея в виду отношение Цицерона ко всем, кто пытался поколебать основы римского государственного строя. В ранней юности Цицерон даже написал поэму «Марий».

Арпинским родовым имением впоследствии совместно владели Марк Цицерон и его младший брат Квинт, но выросли они в Риме, куда их, еще мальчиками, перевез отец, чтобы дать им образование. В Риме Цицерон был введен в круг тех наук, изучение которых было необходимо для молодого человека, имевшего надежду преуспеть на поприще судебного оратора, а впоследствии вступить на путь магистратур; он изучал риторику у известного родосского ритора Молона, жившего в те время в Риме, и гражданское право у Квинта Муция Сцеволы Авгура и у его двоюродного брата законоведа. Он ознакомился с философскими учениями различных школ, слушая эпикурейца Федра, стоика Диодота и Филона, представителя Новой Академии; будучи подростком, он имел возможность присутствовать на выступлениях лучших ораторов того времени — Луция Красса (умер в 91 г.), к которому на всю жизнь сохранил глубокое уважение, и Марка Антония (убит марианцами в 87 г.); сам Цицерон готовился к публичным выступлениям, учась декламации у знаменитого актера Росция; он хорошо изучил греческий язык и перевел астрономическую поэму Арата, эллинистического ученого и поэта; юношеское сочинение Цицерона «De inventione» («О подборе материала для речей») свидетельствует о хорошем знании греческих риторических теорий. К военной службе Цицерон не чувствовал влечения; прослужив около года в войске Помпея Страбона (отца Гнея Помпея «Великого»), он вернулся к своим занятиям.

80-е годы являются тем периодом жизни Цицерона, о котором мы ничего, по существу, не знаем. В годы борьбы между сторонниками Мария и Суллы, когда погибли Муций Сцевола и Марк Антоний, убитые марианцами, Цицерон, по-видимому, не принимал активного участия в борьбе политических группировок и выжидал более подходящего момента, чтобы начать выступать в суде. Первые дошедшие до нас речи его датируются 81 и 80 гг., т. е. кратким, но тяжким периодом диктатуры Суллы (82—79 гг.): проскрипции уже закончились, но были свежи в памяти у всех; в силу Корнелиева закона о судоустройстве, судебная власть была отнята у римских всадников и передана нобилитету.

Первые выступления Цицерона принято считать доказательством его демократических взглядов в этот период его жизни, поскольку он решился в речи за Секста Росция задеть если не самого Суллу, то его временщика Хрисогона; но это доказательство недостаточно убедительно, так как оппозиционно настроены против Суллы были не только приверженцы Мария, в ту пору разбитые, но и представители старинных римских родов, утратившие при Сулле свое исконное влияние или вынужденные делиться им с низкородными людьми из окружения Суллы. По-видимому, как ставленник именно этих кругов — в первую очередь членов рода Метеллов — и выступил молодой Цицерон. Но даже его осторожные выступления против сулланского режима, по-видимому, вызвали недовольство власть имущих; Цицерон на два года покинул Рим и уехал в Грецию — как бы заканчивать свое образование; он побывал в Афинах, слушал лекции философа-эклектика Антиоха Аскалонского, посетил на Родосе своего учителя, ритора Молона и вернулся в Рим уже после смерти Суллы.

70-е годы в истории Рима были лишь немногим спокойнее, чем предшествовавшее десятилетие: гражданская война, правда, уже не бушевала в самих городских стенах, но с остатками марианцев велась упорная борьба в Испании, где во главе их стоял Квинт Серторий, сопротивлявшийся в течение восьми лет (80—72 гг.); с 74 по 71 г. в Италии продолжалось принявшее неслыханный размах восстание рабов и гладиаторов под руководством Спартака; оно угрожало самому Риму и было подавлено с крайней жестокостью. В том же 74 г. на Востоке началась третья война с Митридатом VI, затянувшаяся до 63 г. Во внутренней политике, напротив, борьба различных группировок в это десятилетие не была такой острой, как раньше: крайности сулланской конституции шаг за шагом смягчались; римские всадники, жестоко пострадавшие при проскрипциях, опять подняли голову, особенно после того, как Гней Помпей, римский всадник, справил два триумфа, проявив в войне с Митридатом свой выдающийся военный талант. Перед лицом грозного восстания рабов нобилитет и римские всадники на время забыли свои распри, и в 70 г., в консульство Помпея и Красса, был принят закон Луция Аврелия Котты о судоустройстве — об избрании судей не только из сенаторов, но и из всадников и эрарных трибунов (из всех трех сословий поровну); был полностью восстановлен в правах народный трибунат, при диктатуре Суллы если и не уничтоженный формально, то фактически лишенный своего значения.

В это десятилетие Цицерон, возвратившись из Греции, обзавелся семьей и начал свое восхождение по лестнице государственных должностей: в 76 г. он стал квестором и провел 75 год в Сицилии, где оставил по себе настолько добрую славу, что в начале 70 г. сицилийские городские общины обратились к нему с просьбой выступить обвинителем пропретора Сицилии Верреса, который после отъезда Цицерона в течение трех лет грабил имущество сицилийцев, а их самих подвергал издевательству, пыткам и казням. Цицерон согласился выступить обвинителем: процесс против Верреса мог принести ему известность, дискредитировать сенаторские суды и систему управления провинциями и способствовать принятию Аврелиева закона, а кроме того — что, быть может, было для него наиболее важным — расположить в его пользу избирателей при выборах эдилов на 69 г. Все эти расчеты оправдались: Веррес добровольно удалился в изгнание еще до окончания процесса; Цицерон помог своему сословию, сам был избран в эдилы и выдвинулся как оратор, издав и распространив не только две первые, действительно произнесенные им речи против Верреса, но и те, что ему не пришлось произнести. Все они свидетельствуют как об огромной трудоспособности Цицерона, так и о его художественном даровании.

60-е годы были еще более богаты внешними и внутренними событиями: в 67 г. сенат был вынужден принять крайние меры для борьбы с пиратами, которые парализовали плавание по Средиземному морю, подвоз хлеба в Италию и даже стали появляться в устье Тибра. Скрепя сердце, сенат поручил единоличное командование все тому же Помпею, который блестяще выполнил свою задачу, закончив войну с пиратами в несколько месяцев. Уже в следующем году война с Митридатом приняла угрожающий оборот, так что и на нее пришлось, несмотря на сопротивление многих сенаторов из старого нобилитета, отправить опять-таки Помпея, снабдив его неограниченными полномочиями. Наконец, в 63 г. республиканскому строю и в первую очередь сенату едва не был нанесен жестокий удар заговором Катилины.

Вопрос о руководителях, причинах и ходе развития этого заговора чрезвычайно сложен; по-видимому, начавшись в среде разорившихся нобилей, во главе которых встал Луций Сергий Катилина, принадлежавший и сам к этой группе, движение стало быстро разрастаться, захватывая все более широкие слои населения; к нему стали примыкать как крестьяне, утратившие свою землю, так и ветераны Суллы, получившие земельные наделы, но не сумевшие вести хозяйство; вопрос о привлечении беглых рабов в войско Катилины не вполне ясен; однако самый факт, что можно говорить о «войске» Катилины, что против него были посланы войска под началом консула Гая Антония и претора Квинта Метелла Целера и что битва под Писторией в январе 62 г., закончившаяся истреблением войска Катилины и гибелью его самого, была упорной и жестокой — все это свидетельствует о том, что движение вышло за пределы «заговора».

Для Цицерона 60-е годы были самым блестящим периодом его жизни: в 66 г. он был претором и произнес свою первую чисто политическую речь в пользу предоставления Помпею верховного командования в войне с Митридатом. В этой речи он восхваляет Помпея, его военный талант, его честность и скромность и подчеркивает, что Помпей — только римский всадник, а не нобиль; с большим искусством он указывает и на то, что неудача в войне с Митридатом грозит разорением не только откупщикам, вложившим в восточные провинции большие денежные средства, но и сенаторам. В 64 г. Цицерон был избран в консулы на 63 г. Получив эту высшую государственную магистратуру, он достиг предела своих желаний и показал себя ярым противником всяких попыток изменить, а тем более ниспровергнуть существующий государственный строй; едва вступив в должность, он резко воспротивился проекту земельной реформы, внесенному трибуном Публием Сервилием Руллом; вскоре он выступил в защиту некоего Гая Рабирия, обвиненного, правда, по прошествии долгого срока, в убийстве народного трибуна Сатурнина в 100 г.; наконец, в своей борьбе с Катилиной он совершил деяние, которое он в течение многих лет восхвалял как свой величайший подвиг, как «спасение государства»: казнил без формального суда пятерых римских граждан, главных участников заговора Катилины.

Вопрос о том, имел ли Цицерон право так поступить, не раз обсуждался и в римском сенате и в последующей литературе о Цицероне; сенат не имел судебной власти, и Цицерон, если бы положение не было угрожающим, был бы обязан предать заговорщиков суду; но сенат имел право выносить — и в данном случае вынес — senatus consultum ultimum, т. е. объявил чрезвычайное положение и предоставил консулам право жизни и смерти; вся ответственность в таких случаях падала на консула, против него впоследствии мог быть возбужден процесс, причем сенат не мог его защитить. Это и произошло с Цицероном, который в течение 60-х годов все более прочно связывал свою судьбу с сенатом. Ораторский талант Цицерона в эти годы был в полном расцвете; как его судебные речи (речь по уголовному делу Клуенция), так и политические выступления (речи об аграрном законе и против Катилины) являются образцами красноречия и в то же время изобилуют примерами ораторской находчивости; в речи в защиту Мурены, обвиненного в подкупе избирателей, талант Цицерона раскрывается еще и с другой стороны, которую он проявляет обычно в своих письмах; это шутливость и остроумие; дело в том, что Мурена был одним из помощников Цицерона при раскрытии и подавлении заговора Катилины; он был уже избран в консулы на 62 г., когда его соперник, потерпевший неудачу, обвинил его в подкупе избирателей (de ambitu); для Цицерона было очень важно закрепить на следующий год одно консульское место за своим сторонником, но дело Мурены было, по-видимому, настолько сомнительным, что Цицерону пришлось не столько доказывать слушателям невиновность Мурены, сколько ошеломлять их блеском своих аргументов; речь вызвала неодобрение строгого Катона, но Мурена был оправдан.

Нападки на Цицерона за его расправу с заговорщиками начались немедленно по окончании его консульства; теперь, когда опасность миновала, даже и сенат поддерживал его недостаточно энергично, а народный трибун Метелл Непот не дал ему произнести обычную «прощальную» речь. В дальнейшем положение Цицерона стало все более ухудшаться; начался ряд дел против его единомышленников; Цицерон по-прежнему выступал в их защиту и все чаще упоминал о собственных заслугах перед государством.

50-е годы не принесли успокоения, напротив, в течение всего этого десятилетия борьба между политическими группировками становилась все острее и постепенно принимала форму уличных боев. В 60 г. Цезарь, Помпей и Красс объединились для совместной борьбы против сената (так называемый Первый триумвират); назревала новая гражданская война — между Помпеем, ставшим теперь на сторону сената, и Цезарем, который в эти годы «жаждал великой власти, командования войском, новой войны, где могла бы заблистать его доблесть» (Саллюстий, «Катилина», 54, 4).

Хотя главные силы Катилины были разбиты и он сам погиб, в Риме — к несчастью для Цицерона — осталось немало его приверженцев; их возглавил Публий Клодий, ярый враг Цицерона.

Публий Клодий Пульхр происходил из патрицианского рода Клавдиев. Уже в молодости, служа в войске Лукулла, Клодий затеял мятеж; вернувшись в Рим, он не только стал поражать благонамеренных граждан шумными и скандальными любовными похождениями, но и пытался играть политическую роль своей резкой оппозицией сенату. В заговоре Катилины он, по-видимому, лично не участвовал, так как на это ни в письмах, ни в речах Цицерона намеков нет; но зато тем чаще и охотнее возвращается Цицерон к «нечестию» Клодия, который в 61 г. прокрался в дом Юлия Цезаря, одетый в женское платье, в день жертвоприношения Доброй богине, к которому допускались одни только женщины; против Клодия было возбуждено судебное преследование, но ему удалось путем подкупа судей добиться оправдательного приговора. С этого времени вражда между ним и Цицероном разгорелась с особенной силой. Однако Клодий как патриций был лишен возможности предпринимать решительные шаги против сената, не выходя за рамки законности, а неудача Катилины показала, что сенат еще достаточно силен. Поэтому Клодий постарался перейти путем усыновления в плебейский род Фонтеев, что ему удалось в 59 г.; в том же году он был избран в народные трибуны на 58 г. и повел открытую атаку против сената вообще и в особенности против Цицерона. В 58 г. Цицерон, опасаясь худшего исхода, добровольно удалился в изгнание, после чего, по предложению Клодия, был принят закон, осуждавший его на изгнание за казнь сторонников Катилины; его дом в Риме и усадьбы были разрушены, имущество взято в казну. Сенат, надевший траур в знак скорби о Цицероне, защитить его не сумел, а Помпей, запуганный Клодием и боявшийся резни в городе, то упорно скрывался от Цицерона, то ограничивался успокоительными отговорками.

Свое изгнание Цицерон провел в Греции и переносил чрезвычайно тяжело; оно продолжалось около полутора лет. Законом, предложенным консулом 57 г. Публием Корнелием Лентулом Спинтером, Цицерону было разрешено вернуться в Рим. Он был возвращен с почетом, но когда остыла первая радость по поводу возвращения на родину и свидания с семьей и друзьями, Цицерону пришлось перенести немало неприятностей в связи с хлопотами о возвращении ему его имущества. Клодий был еще достаточно силен и Цицерону лишь с большими трудностями удалось получить обратно дом и усадьбы и восстановить дом на государственный счет (см. речи «О своем доме» и «Об ответах гаруспиков»). Еще больше, чем эти затруднения материального характера, беспокоила Цицерона политическая обстановка; он увидел, насколько запутанной стала она за время его изгнания; последовательно придерживаться избранной им линии, направленной на сплочение нобилитета и всадников и оправдавшей себя в минуту острой опасности со стороны Катилины, теперь уже было невозможно; пришлось лавировать между двумя соперниками, Помпеем и Цезарем, отношения между которыми были еще не враждебными, но уже неустойчивыми. Цицерон склонялся более к Помпею, который в это время решил более крепко связать свою судьбу с сенатом; но после того как Цицерон выступил в сенате против проекта Цезаря о распределении кампанских земель, Помпей и Цезарь, встретившись в Луке в 56 г., согласовали спорные вопросы, и Цицерону пришлось произнести в сенате речь «О консульских провинциях», в которой он высказался за продление наместничества Цезаря в Галлии. Но с 54 г. отношения между Помпеем и Цезарем снова ухудшились, и Цицерону, только что завязавшему мнимую дружбу с Цезарем через своего брата Квинта, который был легатом Цезаря, опять пришлось решать, на чью сторону ему встать.

Положение Цицерона осложнялось еще тем, что он был обязан своим возвращением ряду лиц, из которых далеко не все были ему симпатичны, но которых он был вынужден защищать, если им грозила опасность; так, в 56 г. он защищал Публия Сестия, обвиненного в «насильственных действиях», в 54 г. — Гнея Планция, обвиненного в «домогательстве»; оба дела были, по-видимому, несколько сомнительны, и Цицерону пришлось больше говорить о той помощи, какую Сестий и Планций оказали лично ему во время его изгнания, чем оправдывать их поведение. Ораторский талант Цицерона в эти годы начинает сильно тускнеть; до нас, правда, дошла его блестящая речь «В защиту Целия», но речи за Сестия и за Планция уже растянуты, переполнены обвинениями и оскорблениями по адресу Клодия, патетическими возгласами и общими рассуждениями. В 52 г. Цицерон был вынужден выступить по еще более сомнительному делу: при довольно неясных обстоятельствах, в схватке на Аппиевой дороге, Публий Клодий был убит рабами Тита Анния Милона, народного трибуна 57 г., сторонника возвращения Цицерона из изгнания. Долг благодарности побуждал Цицерона защищать этого человека, о котором он сам был невысокого мнения (см. письмо к Аттику, IV, 2, 7); кроме того, сторонники убитого создали в городе такую напряженную обстановку, что во время суда форум был оцеплен войсками. Цицерон пытался доказать, что Милон был неповинен в убийстве Клодия, более того, что Клодий готовил Милону засаду; однако это был один из немногих случаев, когда речь Цицерона не привела к оправданию обвиняемого: Милон был осужден и удалился в изгнание.

В 51 г. Цицерон был назначен в качестве проконсула в Киликию, где он показал себя человеком честным и справедливым. Однако душой он жил в Риме, вел постоянную переписку с Марком Целием, сообщавшим ему все римские новости; едва дождавшись окончания проконсульства, он вернулся в Рим незадолго до начала гражданской войны. С января 49 г. события стали развиваться чрезвычайно быстро. Гражданская война, перенесенная из Италии в Эпир и Фессалию, не закончилась после победы Цезаря при Фарсале и гибели Помпея в Египте: помпеянцы еще долго оказывали сопротивление сперва на Востоке и в Африке, где после их поражения кончил самоубийством Катон, а потом в Испании. Цезарю, до его гибели в «мартовские иды» 44 г., удалось пробыть диктатором в Риме в сравнительно спокойной обстановке лишь один год.

Когда началась гражданская война, Цицерон находился в Риме; после долгих и мучительных колебаний он последовал за Помпеем и за теми сенаторами, которые вместе с Помпеем и сенатским войском покинули Рим; Цицерона возмущало поведение обоих соперников: Цезарь явно пошел против государства, отказавшись подчиниться решению сената о роспуске своего войска, и в глазах Цицерона тем самым превратился в «тиранна» (см. II и XIV «Филиппики»); Помпей же действовал слишком медленно и нерешительно, а его приверженцы-нобили умели только спорить о том, какие должности они займут в Риме после победы над Цезарем. При поражении Помпея Цицерон не присутствовал: он не поехал дальше города Диррахия в Иллирике и после известия о Фарсальской битве вернулся в Италию. Однако помпеянцам не было разрешено возвратиться в Рим немедленно, и Цицерону пришлось провести год в Брундисии; он переносил свое невольное изгнание еще хуже, чем добровольное, и чуть ли не ежедневно посылал своим друзьям в Рим умоляющие письма. Наконец, Цезарь, на обратном пути из Египта, где он вмешался в династические раздоры (Александрийская война 48—47 гг.), разрешил Цицерону, лично встретившись с ним в Таренте, вернуться в Рим. Но и в Риме Цицерон уже не чувствовал себя счастливым: невозможность принимать участие в государственных делах и даже открыто выступать на форуме, угнетала его; к этому присоединились и личные неприятности: в 46 г. он развелся с женой Теренцией, которая, по его утверждению, в его отсутствие небрежно вела его финансовые и хозяйственные дела, слишком доверяя вольноотпущенникам; новый брак Цицерона с богатой молодой Публилией окончился через год разводом. Самым тяжелым ударом для Цицерона была смерть любимой дочери Туллии (в 45 г.); однако Цицерон нашел в себе силы работать над сочинениями по философии и ораторскому искусству; в эти годы написан ряд его произведений, в том числе и «Брут», одна из его лучших книг, где он дал историю римского красноречия. Кроме того, от этого периода осталось много писем и только три речи, произнесенные перед Цезарем; в них Цицерон ходатайствовал за бывших помпеянцев Марка Марцелла и Квинта Лигария и за галатского царя Дейотара — изящно и красноречиво, но не очень убедительно.

Гибель Цезаря от руки заговорщиков, многие из которых — прежде всего Марк Брут — были личными друзьями Цицерона, вызвала в нем большую радость и надежду на восстановление прежнего республиканского строя. Наступил последний подъем политической деятельности и ораторского искусства Цицерона. Он принял живое участие в оппозиции, которую сенат оказал Марку Антонию, ярому цезарианцу.

Марк Антоний, внук известного оратора, был храбрым воином, но человеком распущенным и беспринципным; в первые дни после смерти Цезаря, боясь за себя и своих сторонников, он, упразднив само название «диктатура», выражал свое полное согласие с политикой сената; но вскоре, видя нерешительность убийц Цезаря, он стал забирать власть в свои руки, проводил различные антисенатские мероприятия, ссылаясь на якобы найденные им распоряжения Цезаря, и, наконец, перешел к открытым военным действиям, осадив в Мутине Децима Брута, одного из убийц Цезаря.

Цицерон, в первое время пытавшийся поддерживать с Антонием хорошие отношения, вскоре круто переменил свою позицию и обрушился на Антония в ряде гневных речей, которые он сам назвал «Филиппиками» (в подражание речам Демосфена против македонского царя Филиппа). Недостаток энергии Брута и Кассия, потери сенатского войска в сражении под Мутиной и двуличное поведение молодого Октавиана, внучатного племянника Цезаря, усыновленного им, — все это омрачило последние месяцы жизни Цицерона. Войско, посланное на подмогу Дециму Бруту под командой консулов Авла Гирция и Гая Пансы, разбило Антония, но оба консула пали, а Октавиан, который участвовал в войне на стороне сената, теперь, действуя в интересах своих цезариански настроенных солдат, вошел в соглашение с только что побежденным Антонием, который уже ранее привлек на свою сторону Марка Лепида, располагавшего значительными силами. Таким образом, был создан второй триумвират. Овладев положением, триумвиры прибыли в Рим. Одной из первых жертв проскрипций, объявленных триумвирами, был Цицерон; при попустительстве Октавиана, пытавшегося, по словам Плутарха («Цицерон», 46), в течение двух дней отстоять Цицерона, Антоний отомстил за оскорбления, которыми Цицерон осыпал его в «Филиппиках». Цицерон, может быть, и избежал бы смерти, если бы своевременно уехал в Грецию, но он не сумел — или не захотел — сделать это; убийцы, посланные Антонием, настигли его возле Кайеты, где у него было поместье. Ему отрубили голову и правую руку и, по распоряжению Антония, выставили их в Риме на форуме. Это жестокое издевательство над убитым «отцом отечества» (это почетное наименование было дано Цицерону сенатом после подавления заговора Катилины) вызвало негодующие отклики многих историков и поэтов последующих веков.

II

Даже из такого сжатого обзора жизни Цицерона, данного на фоне событий его времени, можно видеть, насколько тесно была связана его жизнь со всем, что совершалось в государстве, насколько живо он откликался на все происходившее. Ознакомимся теперь несколько ближе с тем, каковы были его отклики на современные ему события, и выясним, какого мнения он держался насчет общего положения вещей в государстве и как отвечал на те важнейшие вопросы внутренней и внешней политики, вокруг которых велась непрерывная борьба. Были ли его взгляды по этим вопросам постоянны или изменчивы (ведь именно в этом и расходятся мнения историков)?

Такими важными и острыми вопросами в I в. были следующие: 1) оценка существующего строя государства, системы управления и деятельности исконных органов государственной власти (сенат, магистраты, трибунат, комиции); 2) отношение к попыткам изменить этот строй, к диктатуре и к борющимся между собой сословиям и группировкам (нобилитет, римские всадники, городская и сельская беднота, рабы), к вождям различных групп (Марий, Сулла, Помпей, Цезарь, Клодий, Антоний); 3) вопрос о законодательстве и судопроизводстве; 4) отношение к собственности вообще и к проектам земельных реформ; 5) чрезвычайно острый вопрос об управлении провинциями и об отношении к союзникам. Из тех ответов, какие Цицерон дает на эти вопросы, и вытекает его характеристика как государственного деятеля, а отчасти и как человека.

Среди множества исследователей, уделявших Цицерону внимание длительно или мимоходом и нередко упрекавших его за тот или иной взгляд или поступок, едва ли найдется хоть один, который решился бы упрекнуть Цицерона в отсутствии любви к Риму, — как к самому городу, так и к римской державе. Вне Рима для Цицерона не было жизни; даже в своих усадьбах, из которых он больше всего любил тускульскую, он никогда не мог пробыть долго; не только в изгнании или в течение вынужденного пребывания в Брундисии после поражения Помпея, но во время проконсульства в Киликии он умолял своих друзей сообщать ему обо всех событиях в Риме; сам он постоянно пишет даже о мелких происшествиях в городе своему другу и свояку Титу Помпонию Аттику, который большей частью жил в своем поместье в Эпире (он вел финансовые дела Цицерона и многих видных людей и появлялся в Риме не особенно часто, но как раз во все важные моменты политической жизни).

Принимая горячее участие во всех современных событиях и происшествиях, Цицерон нередко критикует людей своего времени; с тем большим уважением говорит он о прошлом Рима; ссылки на предков и на их «заветы» — его излюбленное «общее место», без которого не обходится почти ни одна его речь. Цицерон охотно приводит из истории Рима примеры воинской доблести, верности долгу и слову, честности и неподкупности. Его любимый герой и образец — Марк Порций Катон Старший (234—149); возможно, что в его судьбе он видел общие черты со своей собственной карьерой: Катон происходил из плебейского рода Порциев, родился в Тускуле, но провел молодость в Самнии, в горной усадьбе; на политическом поприще он был «новым человеком», свои первые шаги сделал благодаря поддержке знатного соседа по имению, Валерия Флакка, и достиг не только консульства, но и цензуры; образ Катона Цицерон сильно идеализировал и, по-видимому, делал это вполне искренне. Восхваляя доблесть и мудрость предков, Цицерон, однако, обычно приводит примеры из времен первой и второй пунических войн; II в., кажется ему, уже содержал элементы порчи исконного государственного устройства. В этом его взгляды совпадают с взглядами его недруга Саллюстия, сформулировавшего более четко теорию «падения нравов», вызванного ростом богатства римлян.

К отдельным составным элементам римской конституции Цицерон относится не всегда одинаково: превознося сенат прежних времен, он порой довольно сурово относится к современному ему сенату; правда, нельзя забывать, что Сулла ввел в сенат множество своих приспешников; возможно, что сенаторами стали даже сулланские вольноотпущенники, которых у Суллы было множество и которые все получили родовое имя Суллы — Корнелиев. После смерти Суллы списки сенаторов были пересмотрены, многие новые члены сената были из него исключены. Однако в 60-е годы Цицерон, в своих выступлениях по делу Верреса не слишком почтительно отзывавшийся о сенате, в особенности об отдельных сенаторах и о сенатских судах, стал сближаться с сенаторами и как при подавлении заговора Катилины, так и после него обращался к сенату как к высшему государственному органу.

Значительно менее доброжелательно Цицерон относился к народным трибунам, всегда ожидая от них вмешательства в уже предрешенные дела и каких-либо «мятежных» замыслов; даже в 70 г., во время подготовки процесса Верреса, он довольно сдержанно говорит о предложении Помпея вернуть трибунам всю полноту их власти (Верр., первая сессия, 15, 45); еще более резко отзывается он в речи в защиту Клуенция о том вредном влиянии, какое трибун Луций Квинкций оказывал на народные массы, собирая их на сходки и возбуждая их против сенаторов (За Клуенция, 39, 108). При вступлении в должность консула Цицерон столкнулся с проектом земельной реформы, предложенной народным трибуном Публием Сервилием Руллом, которого он обвинил в стремлении захватить власть и ограбить Италию и провинции. В дальнейшем он столь же неблагосклонно вспоминает о выступлениях Ливия Друса, вызвавших Союзническую войну.

О третьем составном элементе государственного строя Рима — народном собрании или комициях — Цицерон отзывается всегда с уважением; он строго различает римский «народ» (populus Romanus) и «толпу» (vulgus), «комиции» и «сходки» (contiones); «толпу» он упрекает в непостоянстве и непродуманных решениях, ее вождей — в склонности к мятежу; напротив, голос комиций, избирающих магистратов в установленном порядке, является, по словам Цицерона, подлинным суждением римского народа, которому избранный должен быть благодарен за доверие (О Манилиевом законе, 24, 69). Было бы, конечно, странно думать, что Цицерон, много раз выступавший в процессах «о незаконном домогательстве», был твердо уверен в том, что избиратели всегда подают голоса, не получив предварительно наград или, во всяком случае, обещания наград; все сочинение его брата Квинта (Commentariolum petitionis), в котором он поучает своего старшего брата, «как добиваться консульства», посвящено именно этому вопросу; правда, о денежных вознаграждениях в нем речи нет, но оказание услуг и любезные беседы с избирателями считаются явлением желательным.

Вполне искренно идеализируя государственный строй древнейших времен, Цицерон видит недостатки современного ему строя, но, не умея раскрыть их причин, все же резко противится изменению его в каком-либо отношении, кроме возвращения к старине; иначе говоря, Цицерон в своих общих положениях, касающихся государственно-правовых норм, является несомненным консерватором.

Исходя из таких воззрений, Цицерон враждебно относится к единоличной диктатуре, приравнивая ее к греческой «тираннии»; он, конечно, хорошо знал, что в особо затруднительных положениях в Риме, начиная с древнейших времен, избирали диктатора; но диктатор в этих случаях облекался полнотой власти преимущественно для ведения войны, а по прошествии ее (большей частью по истечении шести месяцев) слагал с себя полномочия; полноту власти он получал от сената и народного собрания. Правомерность таких чрезвычайных полномочий военного характера Цицерон, несомненно, признавал, почему он и ходатайствовал в 66 г. о назначении Помпея главным военачальником в войне против Митридата, а через десять лет, правда, уже не слишком охотно — о продлении полномочий Цезаря, воевавшего в Галлии.

Но к тому, что он называл «царской властью», к единовластию и произволу правителя, не подчиняющегося постановлениям сената, Цицерон всегда относился с отвращением; он был настолько привязан к традиционным формам управления государством, что недостаточно ясно оценивал их непригодность к новым политическим и имущественным соотношениям, сложившимся в I в. до н. э.

Наиболее серьезным вопросом, который различные историки решают по-разному, является вопрос о том, был ли Цицерон в начале своей деятельности «популяром» и можно ли считать его ренегатом, перекинувшимся из честолюбия на сторону сената; такие нарекания обосновываются обычно тем, что он в молодости выступал против Суллы, т. е. якобы против нобилитета вообще, а также опираются на интересный памятник — так называемую «инвективу Саллюстия против Цицерона» и ответную «инвективу Цицерона против Саллюстия». Ныне признано, что эти инвективы являются риторическими упражнениями I—II вв. н. э., что, однако, не уменьшает их значения, поскольку они свидетельствуют о том, что уже тогда политическая позиция Цицерона была предметом споров.

Однако из того, что Цицерон не принадлежал к представителям демократического крыла, не следует делать вывода, что он был только случайным приверженцем знатных покровителей или ограничивался абстрактным восхвалением «доблести предков»; он хотел и умел защищать интересы той группы, к которой принадлежал по происхождению, т. е. римских всадников; своей принадлежностью к ней, а также и успехами ее представителей он гордился; обиды, наносимые ей, переживал, как обиду личную, и, исходя из этого, составил себе ту политическую программу, о которой неоднократно говорил в своих речах; программа эта — «consensus bonorum omnium», т. е. «согласие между всеми честными гражданами» (или, так сказать, «порядочными людьми») — соответствовала соотношению сил в те моменты, когда обеим привилегированным группам римских граждан — нобилитету и римским всадникам — грозила общая опасность.

О том, что эта программа «согласия между сословиями» (concordia ordinum) не могла быть долговечной, говорить нечего; судя по высказываниям Цицерона в письмах к Аттику, Цицерон сам понимал это и не раз отзывался то с резкой критикой, то с насмешкой как о «твердокаменных» защитниках сенатской знати, например, о Катоне, так и о разбогатевших откупщиках-всадниках; тем упорнее он настаивал в своих речах на необходимости оберегать это «согласие». Ходатаем за права римских всадников Цицерон был с самого начала своей деятельности; наиболее горячо он выступал в их пользу в своих речах против Верреса и в речи о Манилиевом законе.

Цицерон основой всякой законности полагал нерушимое право собственности; нарушение его он считал недопустимым беззаконием. Именно поэтому все проекты земельной реформы вызывают отчаянное сопротивление Цицерона; всякая земельная реформа была в его глазах связана с какими-то диктаторскими полномочиями — комиссии или единоличного властителя — и уже тем самым казалась ему неприемлемой.

Одной из привлекательных черт характера Цицерона, как мы видели, была его личная честность: именно поэтому он искренно возмущался ограблением провинций, которое позволяли себе наместники; те же громы и молнии, которые он метал в Верреса, он — в менее патетической форме, но не с меньшим негодованием — мечет в своего предшественника по управлению Киликией в конце 50-х годов (письма к Аттику, V, 16, 2—3; 17, 6; 21, 7—13; к близким, XV, 4, 2); в своих письмах к брату, управлявшему провинцией Азией (К брату Квинту, I, 1; 2), он дает точные указания и разумные советы о том, как надо относиться к населению провинций. Единственным суровым выступлением Цицерона по отношению к населению провинций является его речь в защиту Фонтея (69 г.), которого галлы обвинили в лихоимстве; но возможно, что к населению Галлии (в отличие от жителей восточных провинций), Цицерон относился враждебно, памятуя нашествие галлов на Рим, и презрительно, как к «дикарям». Напротив, о Египте, Малой Азии, островах Эгейского моря и особенно о Греции он говорит с уважением и дружелюбием, памятуя великую прежнюю славу этих стран и ценя их древнюю культуру; так же отзывается он и об италийских муниципалах и союзниках, в защиту которых он так часто выступал.

III

Литературное наследие Цицерона очень велико и разнообразно. Прежде всего его слава основывается, несомненно, на его речах. Хотя не все его речи дошли до нас, но число сохранившихся достаточно велико, а характер их достаточно ясно выражен, чтобы наше представление о его ораторском даровании было вполне законченным и исчерпывающим. В полное собрание его сочинений принято включать пятьдесят восемь речей, большинство которых сохранилось полностью; в нескольких недостает начала, в нескольких — конца, в иных имеются пропуски (лакуны); несколько речей, представляющих собой фрагменты, достаточно крупные и содержательные, также обычно включаются в собрание (речи по делу актера Росция, по делу Марка Туллия, в защиту Фонтея); помимо этого, имеются еще незначительные фрагменты, приведенные позднейшими авторами (Авл Геллий, Макробий и др.); известны также и названия многих утраченных речей (около тридцати), упоминаемых либо самим Цицероном, либо другими писателями.

При изучении речей Цицерона как произведений литературных нередко приходится обращаться к его сочинениям по теории ораторского искусства. Для выяснения взглядов Цицерона на искусство речи чрезвычайно важны три его крупных произведения, написанные им в уже позднем возрасте: «De oratore» (Об ораторе), «Brutus» (Брут, с позднейшим подзаголовком «De claris oratoribus» — О знаменитых ораторах), «Orator» (Оратор) и несколько небольших («О наилучшем роде ораторов» и др.). Рисуя в них образ идеального оратора, Цицерон в то же время дает много интересных практических указаний и советов, полезных для начинающего оратора, приводит примеры из своих речей, излагает теорию речевых стилей, характеризует своих предшественников и полемизирует с современниками. Поскольку Цицерон считал широкое философское образование непременным условием того, чтобы стать хорошим самостоятельным оратором, а не только имитатором чужих ухищрений, то он уделил немало внимания и философским проблемам, преимущественно этического и политического характера.

Наконец, к литературным произведениям Цицерона можно отнести и его письма; число его писем, дошедших до нас, превышает девятьсот. Письма от конца 60-х, от 50-х и 40-х годов дают полную картину жизни Рима в эту бурную эпоху и рисуют нам образ самого Цицерона гораздо ярче, чем его речи и философские трактаты.

Задачи, стоящие перед ораторским искусством вообще, Цицерон формулировал следующим образом: «Красноречивым можно считать того, кто, говоря и на форуме, и в суде, умеет доказывать, очаровывать и убеждать. Доказывать необходимо, очаровывать приятно, убеждать — верный путь к победе; именно это последнее свойство наиболее важно, если хочешь выиграть дело; сколько задач стоит перед оратором, столько же имеется видов красноречия: доказывать надо тонко, очаровывать — в меру, убеждать горячо; во всем этом и заключается сила оратора» («Оратор», 21, 69).

В течение своей долгой ораторской деятельности Цицерону приходилось выступать по самым разнообразным вопросам и перед разного рода слушателями: в суде по делам гражданским и уголовным, в сенате и комициях на темы политические. В судебных делах Цицерон в подавляющем большинстве случаев выступал как защитник; уже согласившись взять на себя дело по обвинению Верреса, он с самого начала счел нужным подчеркнуть, что такая роль ему не свойственна и не совсем приятна; правда, по существу Цицерон и здесь остался верен своему призванию защитника, ратуя за сицилийцев, ограбленных и оскорбленных Верресом. Однако в позднейшие периоды своей жизни Цицерону иногда приходилось закрывать глаза на факты, защищая своих единомышленников и благожелателей.

Уже задолго до времени Цицерона в риторике была выработана классическая схема защитительной речи, сохранявшая свою силу в течение многих веков; схему эту, в основном, сохраняет и Цицерон. Судебная речь должна, во-первых, ознакомить слушателей с фактическим составом дела; во-вторых, дать освещение и оценку изложенных фактов и сделать из этого выводы; обвинитель, выступающий первым, уже должен изложить сами факты; но он дает им оценку не в пользу обвиняемого и требует осуждения его; поэтому защитник имеет право еще раз повторить рассказ о происшедшем конфликте и осветить его со своей точки зрения, приведя доказательства в пользу своего истолкования; затем он должен систематически опровергнуть доказательства обвинителя. Таким образом, речь защитника естественно распадается на три основные части: 1. повествование (narratio); 2. истолкование фактов, подкрепленное доказательствами (probatio); 3. опровержение доводов обвинителя (refutatio). Дополнительными частями являются введение (exordium), обрисовка главной темы, которой будет посвящена речь (propositio), план речи по ее разделам (partitio) и заключение (peroratio). Хотя античная риторика вводит и более мелкие подразделения этой схемы, но каких-либо существенных изменений они в нее не вносят.

Оратор, конечно, может в разной степени обнаруживать свой талант в той или иной трактовке этой схемы: в умелой композиции, в соразмерности частей, в убедительных и точных доказательствах, в остроумном опровержении доводов противника, в живости рассказа, в горячности и пафосе, наконец, в словесном мастерстве — во владении синтаксическим строем речи, лексикой и синонимикой, риторическими приемами и даже чисто звуковой стороной: фонетикой и ритмикой. Цицерон, несомненно, владеет всеми сторонами этого сложного искусства, но, по его собственному признанию, не всеми в равной мере: в некоторых его дарование обнаруживается особенно ярко, в других выступают налицо и известные его недостатки.

Наиболее слабой стороной некоторых речей Цицерона можно считать их композицию; сам Цицерон (см. «Брут», 37, 95) с завистью противопоставляет себе своего старшего современника Гортенсия, который заранее намечал себе план речи и следовал ему неуклонно; Цицерон, более живой и эмоциональный, напротив, нередко отклоняется от того плана, который он сам излагает в разделе «partitio». Другим недостатком большинства его речей являются излишнее многословие и патетические повторения одних и тех же мыслей.

Исключительно интересной частью речей Цицерона является «повествование» (narratio); к нему Цицерон прилагал, по-видимому, особые старания; вероятно, немалого труда стоило ему создавать из фактов, уже известных судьям и слушателям (из речи обвинителя, а при громких делах и до слушания дела в суде), блестящие захватывающие рассказы и бытовые картины; особенно хороши повествовательные части в речах против Верреса, в защиту Клуенция и в защиту Целия. Повествовательную часть речи Цицерон нередко оживляет историческими анекдотами, вымышленными диалогами между действующими лицами, поговорками, литературными цитатами, философскими сентенциями, шутками и игрой слов.

Собственно юридическая часть речи разрабатывается Цицероном в разных речах по-разному: наиболее строго и логично он ведет свою аргументацию там, где он твердо уверен в правоте дела. Там, где дело не столь ясно (например, в речах в защиту Мурены и Сестия), Цицерон переносит тяжесть доказательств не на подбор фактов, а на их освещение и истолкование. В таких случаях ему нередко приходилось пускать в ход два средства: либо морализирующий пафос, либо остроумные шутки; и то и другое производило, очевидно, чарующее впечатление и на судей и на слушателей.

В вводных и особенно в заключительных частях судебных речей Цицерон нередко прибегает к одним и тем же приемам: в exordium взывает к справедливости судей и выражает свою уверенность в их честности, непоколебимости и неподкупности (особенно усердно он делает это в тех случаях, когда он сомневается в наличии этих качеств); в заключении защитительной речи (peroratio, epilogue) он взывает к милосердию судей, рисуя — часто гиперболически — печальную участь обвиняемого в случае его осуждения, горе его семьи и родичей.

Политические речи Цицерона построены в общем по схеме, сходной с судебными, и в них особенно сильна повествовательная часть. Аргументация же в пользу того политического мероприятия, о котором идет дело, и опровержение доводов лиц, несогласных с ним, проводится менее систематично, чем в речах судебных, но чрезвычайно искусно; например, в речах против земельных законов Рулла и в речи о законе Манилия Цицерон играет на стремлении сенаторов к наживе и на их нежелании поступиться своим имуществом и привилегиями.

Особенным украшением речей Цицерона являются художественные характеристики заинтересованных лиц; так в речи о Манилиевом законе он в панегирических тонах представляет слушателям Помпея, а в речи в защиту Мурены он, не давая ни одной характеристики в буквальном смысле слова, изображает как бы мимоходом, но совершенно ясно три различных образа: Мурены, храброго на войне, но веселого, легкомысленного и в то же время хитрого в мирное время; его соперника Сервия Сульпиция, упорного, прилежного, но неуживчивого и скупого законоведа; сурового, строго принципиального стоика Марка Катона.

Наряду с характеристиками лиц, так или иначе заинтересованных в судебных делах, Цицерон умеет дать и живые портреты политических деятелей своего времени; при этом ему удается обрисовать людей, которых он не любит, лучше, чем своих друзей; последние обычно переполнены хвалебными эпитетами в превосходной степени; наиболее интересны портреты Катилины и Гая Юлия Цезаря; и того и другого Цицерон считает врагами отечества, дорогого ему республиканского строя и в то же время не может устоять перед неотразимым обаянием этих высокоодаренных людей. Достаточно прочитать характеристику Катилины в речи за Целия (гл. 5—6, 12 сл.) и Цезаря во II Филиппике (55, 117), чтобы убедиться в этом.

В течение всего доконсульского периода жизни Цицерона, а также и года консульства, его ораторский талант все более развертывался и совершенствовался. Первые его речи, дошедшие до нас, свидетельствуют о некоторой неопытности их автора, который и сам охотно упоминает о своей молодости и неискушенности на судебном поприще; в них периоды построены несколько тяжеловесно, имеются места, почти буквально повторяющие одну и ту же мысль; антитезы и патетические тирады носят еще характер заранее подготовленного риторического упражнения. В своем последнем трактате об ораторском искусстве, написанном уже в 60-летнем возрасте, Цицерон сам подшучивает над надуманными возвышенными возгласами, какими изобилует речь в защиту Секста Росция («Оратор», 30, 107 сл.), но и здесь не забывает отметить, что в ту пору они вызвали восторг слушателей. Веррины как с чисто деловой, так и с литературной точек зрения являются лучшим памятником как добросовестности и усердия, так и художественного таланта Цицерона. Большой литературной славой пользуются речи против Катилины, в особенности первая; в ней действительно как бы сосредоточены все эффектнейшие приемы, какие были в распоряжении Цицерона, — образные выражения, олицетворения, метафоры, риторические вопросы и пр.; даже теперь при чтении ее можно себе представить то потрясающее впечатление, какое она должна была произвести на слушателей, даже если она была произнесена не в такой до совершенства отточенной форме, до какой довел ее Цицерон при последующей обработке. Три остальные речи против Катилины уже значительно слабее; в них Цицерон слишком много говорит о себе и своих заслугах. В речах, произнесенных по возвращении из изгнания, Цицерон все больше прибегает к многословным риторическим тирадам и к неумеренному самовосхвалению. Постоянные напоминания об «этом великом дне» (раскрытия заговора Катилины), о своем добровольном отъезде из Рима и о торжественном возвращении едва ли могли производить сильное впечатление на слушателей, для которых и гибель Катилины, и изгнание Цицерона уже отошли в прошлое. Подлинный пафос Цицерон вновь обрел только в некоторых Филиппиках.

В заключение следует сказать о тех чисто литературных приемах, умелое пользование которыми дает при чтении даже деловых его речей подлинное художественное наслаждение. К сожалению, перевод полного представления о красоте языка Цицерона и о его богатейшей лексике и синонимике дать не может.

Цицерон широко пользуется различными «фигурами речи»; располагаемые с большим искусством, они не затемняют смысла, не загромождают речи, а облегчают слушателю восприятие ее. Само расположение членов предложения позволяет Цицерону подчеркнуть именно то, к чему он хочет привлечь внимание слушателей; например, он выносит подлежащее на последнее место: Nunc vero quae tua est ista vita? (Cat., I, 7, 16). Itaque ad magistratum Mamertinum statim deducitur Gavius. (Verr., V, 62, 160). Или напротив, выносит сказуемое на первое место: Egreditur in Centuripina quadriremi Cleomenes e portu, sequitur Seqestana naves (Verr., V, 33, 86).

Тот же прием он усиливает повторением особо важного слова: Vivis et vivis non ad deponendam, sed ad confirmandam audaciam. (Cat., I, 2, 4). Crux, crux, inquam, infelici et aerumnoso… comparabatur (Verr., V, 62, 162).

Особую расстановку слов представляют собой и фигуры хиазма (перекрещивания) и климакса (нарастания).

Примеры хиазма: Intellego maluisse Domitium crudelem in animadvertendo, quam in praetermittendo dissolutum videri (Verr., V, 3, 7). Odit populus Romanus privatam luxuriam, publicam magnificentiam diligit. (pro Murena, 36, 76).

Примеры климакса: Non feram, non patiar, non sinam. (Cat., I, 5, 10). Postremo tenebrae, vincla, carcer, inclusum supplicium (Verr., V, 9, 23).

Риторический вопрос — один из излюбленных приемов Цицерона, которым он порой даже злоупотребляет: Ubinam gentium sumus? In qua urbe vivimus? Quem rem publicam habemus? (Cat., I, 4, 9).

Такие же вопросы встречаются и в Филиппиках.

Цицерон охотно пользуется и более сложными фигурами, охватывающими одно предложение или ряд предложений в целом, — антитезой и анафорой.

Примеры антитезы: …neque enim tibi haec res affert dolorem, sed quandam incredibilem voluptatem (Cat., I, 10, 25)… Nusquam tu non modo, otium, sed ne bellum quidem nisi nefarium concupisti (ibid.).

Примеры анафоры: Dico etiam in ipso supplicio mercedem lacrimarum, mercedem vulneris atque plagae, mercedem funeris ac sepulturae constitui nefas fuisse (Verr., V, 51, 134). Cupio, patres conscripti, me esse clementem, cupio in tantis rei publicae periculis me non dissolutum videri (Cat., I, 2, 4).

Так же искусно Цицерон пользуется и обратной фигурой — эпифорой: De exilio reducti a mortuo, civitas data non solum singulis, sed nationibus a mortuo, immunitatibus infinitis sublata vectigalia a mortuo (Phil., I, 10, 24).

Кое-где он прибегает и к созвучному окончанию предложений, почти рифме (так называемое homoioteleuton): Summi viri… sanguine non modo se contaminarunt, sed etiam honestarunt (Cat., I, 12, 29). Cum senibus graviter, cum iuventute comiter (Pro Caelio, 6, 13).

Сравнительно реже и осторожнее применяет Цицерон такую заостренную фигуру, как oxymoron, содержащую в себе противоположные понятия; в речи против Катилины он применяет ее дважды: кроме знаменитого «cum tacent, clamant» (Cat., I, 2, 21), еще раз он ее употребляет, вводя ею речь олицетворенной родины: «quodam modo tacita loquitur» (Cat., I, 7, 18).

Цицерон умел с достаточным остроумием пустить в ход против своего соперника беззлобную шутку и ядовитый сарказм: примерами первого изобилует речь в защиту Мурены; образцы второго можно найти в речах против Верреса. Он увеселяет слушателей грубоватой игрой слов на «ius Verrinum» (verres — боров; ius verrinum — «Верресово право, правосудие» и «свиная похлебка») и рифмованным фривольным намеком на образ жизни Верреса: ut eum non modo extra tectum, sed ne extra lectum quidem quisquam videret (Verr., V, 10, 26).

И, наконец, верхом издевательства над Верресом является § 28 той же речи, где Цицерон изображает пирушку Верреса в виде битвы, откуда одних выносят «замертво», а другие остаются лежать «на поле сражения».

Богатейшую синонимику речей Цицерона и в особенности их звуковую сторону, чередование долгих и кратких слогов, благозвучие окончаний периодов, мы, несмотря на труды многих исследователей (Ф. Ф. Зелинского, Л. Лорана, Э. Нордена и др.), полностью оценить не можем и нам приходится примириться с насмешками Цицерона над теми, кто этого не чувствует. «Не знаю, — говорит он, — что за уши у них и что в них человеческого» («Оратор», 50, 168).

Столь краткий обзор литературных приемов Цицерона не может, конечно, дать полного представления о художественном совершенстве его речей; мы можем только присоединиться к тому мнению, какое Цицерон с вполне оправданной гордостью высказал о себе: «Нет ни одной черты, достойной похвалы, в любом роде ораторского искусства, выявить которую если не в совершенстве, то хотя бы приблизительно мы не попытались бы в своих речах» («Оратор», 39, 103).

М. Грабарь-Пассек

 

От переводчика

Избранные речи Цицерона переведены с латинского по изданиям: Cicéron, Discours. Collection des Universités de France publiée sous le patronage de l’Association Guillaume Budé. Paris, 1921—1953 (речи 1—16, 22—24) Cicero, The Speeches. Loeb Classical Library. London — Cambridge Massachusetts (речи 18, 20, 21, 25—27); M. Tulli Ciceronis De domo sua ad pontifices oratio. Edited by R. G. Nisbet. Oxford, 1939 (речь 17); M. Tulli Ciceronis Pro M. Caelio oratio. Edited by R. G. Austin. Third edition. Oxford, 1960 (речь 19).

При работе над речами 1 и 2 переводчиком и редактором был принят во внимание перевод В. А. Алексеева и Ф. Ф. Зелинского (Марк Туллий Цицерон, Полное собрание речей в русском переводе. Т. I. СПб., 1901).

Стихи — в тех случаях, когда это не оговорено особо, — переведены В. О. Горенштейном.

Выдержки из законов, постановлений сената, преторских эдиктов, судебные формулы набраны курсивом. Хронологические даты — до нашей эры, если это не оговорено особо. При ссылках на античную литературу указываются параграфы.

При ссылках на письма Цицерона указывается сборник, книга и номер письма, а также номер письма по изданию: Марк Туллий Цицерон, Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. Перевод и комментарии В. О. Горенштейна. Т. I—III. Изд-во АН СССР. М.—Л., 1949—1951.

* * *

В эпоху республики, по 46 г. включительно, римский календарь был лунным. Год состоял из 12 месяцев и имел 355, а с дополнительным месяцем — 377 или 378 дней, при четырехлетнем цикле. Месяцы март, май, квинтилий и октябрь имели по 31 дню, февраль — 28 дней, остальные месяцы по 29 дней. Введенный в эпоху децемвиров дополнительный месяц (mensis intercalaris), продолжительностью в 22 или 23 дня, вставлялся каждые два года с присоединением к нему последних пяти дней февраля. Первый день месяца назывался календами; в четырех месяцах, имевших по 31 дню, седьмой день назывался нонами, пятнадцатый — идами; в остальных месяцах эти названия относились соответственно к пятому и тринадцатому дням. В лунном месяце календы были днем новолуния, ноны — днем первой четверти, иды — днем полнолуния. Счет дней производился от календ, нон и ид в обратном порядке, причем считались также и указываемый день и день, от которого производился счет. Дополнительный месяц вводился с целью сохранить соответствие между календарем и временами года. Расхождение между официальным и истинным календарем иногда доходило до двух месяцев и более. Календарем ведали жрецы-понтифики.

В 46 г. по распоряжению диктатора Гая Юлия Цезаря, на основании вычислений александрийского астронома Сосигена, была произведена реформа календаря и введен солнечный год. В феврале было оставлено 28 дней. Месяцы январь, секстилий и декабрь были удлинены на два дня каждый, остальные 29-дневные месяцы — на один день каждый. Каждый четвертый год был сделан високосным, с 29 днями в феврале. Этот календарь впоследствии получил название Юлианского. Для упорядочения календаря 46 год довели до 445 дней, введя в него три дополнительных месяца продолжительностью в 28, 29, 28 дней и 10-дневный период.

В начале 44 г. месяц квинтилий был назван июлем в честь Цезаря, родившегося в этом месяце. В 8 г. н. э. секстилий был назван августом в честь принцепса Октавиана Августа.

В русском переводе сохранены обозначения римского календаря, но не считается день, от которого ведется счет дней.

День в Риме считался от восхода и до захода солнца, ночь — от захода солнца и до его восхода. День, как и ночь, делился на 12 часов; поэтому продолжительность каждого часа зависела от времени года: летом дневные часы были длиннее, чем ночные; зимой соотношения были обратными. Время обозначалось порядковым числительным, например, «в пятом часу» (от восхода солнца). В войсках ночь делилась на четыре «стражи» (vigiliae), по три часа в каждой.

В. Горенштейн