Первое столкновение между Римом и понтийским царем Митридатом VI Евпатором произошло в 92 г. или 91 г., когда этот царь подчинил себе почти всю Малую Азию. Когда он назначил правителя в Каппадокию, Сулла, бывший тогда пропретором Киликии, вытеснил последнего. В 90 г. римляне послали в Малую Азию легата Мания Аквилия, чтобы он восстановил на вифинском престоле царя Никомеда III, изгнанного Митридатом. Митридат не только оказал сопротивление Никомеду и Аквилию, но и захватил самого Аквилия, а в 88 г., в один день, устроил избиение всех римлян и италиков, находившихся в городах и на островах Малой Азии; их погибло около 80.000 человек. Вслед за этим царь подчинил себе острова Эгейского моря и овладел Европейской Грецией. В 87 г. Сулла высадился с войском в Греции и, продвигаясь от Эпира и почти не встречая сопротивления, дошел до Афин, которые взял в 86 г.; он нанес поражение полководцам Митридата под Херонеей и Орхоменом (в Беотии) и вытеснил его в Азию. Марианцы после своей победы в Риме направили против Митридата свои войска под командованием консула 86 г. Луция Валерия Флакка, который вскоре был убит своим легатом Гаем Флавием Фимбрией. Фимбрия, действовавший в Малой Азии, нанес войскам царя ряд поражений. Митридат был вынужден искать мира с Суллой, который, в свою очередь, хотел развязать себе руки для расправы с Фимбрией и своими политическими противниками в Риме. В 85 г. был заключен мирный договор, по которому царь уплатил Риму 3000 талантов контрибуции, выдал 80 военных кораблей и отказался от своих завоеваний. Так закончилась первая война Рима с Митридатом.

В 83 г. легат Суллы, Луций Лициний Мурена, начал военные действия против царя, но был разбит. Митридат обратился к Сулле, и война прекратилась в 82 г. (вторая война с Митридатом).

В 75 г., после смерти вифинского царя Никомеда III Филопатора, Вифиния, по его завещанию, перешла под власть Рима. Это послужило поводом к вторжению Митридата. Консул Марк Аврелий Котта был им разбит, но другой консул 74 г., Луций Лициний Лукулл, впоследствии проконсул Киликии, нанес царю ряд поражений на суше и на море и вытеснил его из его царства. В 71 г. Митридат бежал в Армению к своему зятю, царю Тиграну. В 69 г. Лукулл вторгся в Армению, разбил Тиграна под Тигранокертой и двинулся на его столицу Артаксату, но ввиду мятежа в войске отступил из Армении в Каппадокию. Одному из его легатов Митридат нанес поражение. Консул 67 г. Маний Ацилий Глабрион не мог действовать против Митридата, располагая ненадежным войском Лукулла. Митридат вторгся в Каппадокию и стал угрожать провинции Азии.

В это время Гней Помпей, облеченный чрезвычайными полномочиями для борьбы с пиратами, находился в Киликии. При этих обстоятельствах в 66 г. народный трибун Гай Манилий предложил закон о предоставлении Помпею верховного командования в провинциях Азии, Вифинии и Киликии с правом заключения договоров и союзов, набора войск и неограниченного получения денег из казны. Этот законопроект встретил лишь слабые возражения со стороны нобилитета: Квинт Лутаций Катул и Квинт Гортенсий указывали на его несовместимость с установлениями республики; но сторонники Помпея обратились за поддержкой к народу, у которого Помпей пользовался популярностью после своих побед над пиратами, чье господство на морях не раз вызывало недостаток хлеба в Италии. Как претор, имевший право созывать народные сходки и обращаться к народу с речью, Цицерон произнес речь в защиту законопроекта Манилия. Закон был принят комициями.

(I, 1) Хотя вид вашего многолюдного собрания, квириты, был мне всегда дороже всего прочего, а это место всегда казалось мне самым достойным для беседы с вами о делах государственных и самым почетным для обращения к вам с речью, однако вступить на этот путь славы, всегда открытый каждому честному гражданину, мне до сего времени препятствовало не мое нежелание, а правила жизни, установленные мной для себя еще в молодости. Ибо, пока я, считая возможным приносить сюда лишь плоды уже созревшего дарования и неутомимого трудолюбия, еще не решался приблизиться к этому месту, внушающему мне глубочайшее уважение, я полагал, что должен посвящать все свое время своим друзьям в трудные для них времена. (2) Таким образом, с одной стороны, всегда находились люди, защищавшие ваше дело с этого места, а с другой стороны, также и мой честный и бескорыстный труд на пользу частных лиц при опасных для них обстоятельствах был вами высоко оценен и вознагражден щедро. Ведь когда я, вследствие отсрочки комиций, трижды голосами всех центурий был первый объявлен избранным в преторы, мне было легко понять, квириты, как вы сами судите обо мне и как велите поступать другим. Ныне же, когда я обладаю всем тем авторитетом, какой вы пожелали мне дать, предоставляя мне почетную должность, и всей той способностью говорить с народом о делах государства, какую деятельный человек мог приобрести, почти каждый день произнося речи в суде на форуме, я, разумеется, весь свой авторитет, каким только обладаю, употреблю на пользу тех, кому я им обязан, а свое ораторское искусство, если я в нем чего-то достиг, постараюсь показать именно тем людям, которые своим суждением сочли нужным вознаградить меня также и за него. (3) При этом я особенно радуюсь тому, что мне, человеку, не привыкшему выступать с этого места, предоставлена возможность говорить о таком деле, по которому всякий найдет, что́ сказать. Ведь мне предстоит высказаться об изумительной и выдающейся доблести Гнея Помпея. Говоря о ней, легко начать, но трудно кончить. Поэтому мне не следует быть многоречивым, а надо соблюдать меру.

(II, 4) Итак, — дабы начать речь с того же, с чего началось все дело, — тяжкой и опасной войной пошли на ваших союзников и данников два могущественных царя, Митридат и Тигран, которые — первый, будучи оставлен нами в покое, второй, усмотрев вызов с нашей стороны, — сочли, что им представился случай захватить Азию. Римские всадники, весьма уважаемые люди, поместившие большие деньги в дело сбора податей и налогов, взимаемых в вашу пользу, получают ежедневно вести из Азии. Пользуясь моими связями с их сословием, они поручили мне при ведении этого общегосударственного дела защитить и их собственные интересы. (5) Им сообщают, что в Вифинии, которая ныне является вашей провинцией, сожжено много сел; царство Ариобарзана, граничащее с землями ваших данников, все целиком находится во власти врагов; Луций Лукулл, совершив большие подвиги, перестает руководить военными действиями; его преемник недостаточно подготовлен для ведения столь трудной войны; одного только человека настоятельно требуют в императоры и все союзники, и все граждане; только его одного боятся враги, а кроме него — никого.

(6) Каково положение дел, вы видите; теперь подумайте, что же следует делать. Мне кажется, сначала надо поговорить о характере этой войны, затем о ее трудностях и, наконец, о выборе императора.

По характеру своему война эта такова, что вы должны проникнуться и воспламениться желанием довести ее до конца. Дело идет о завещанной вам предками славе римского народа, великой во всех отношениях, но более всего в военном деле; о благополучии наших союзников и друзей, ради которого наши предки вели не одну трудную и тяжкую войну; о самых верных и богатых источниках доходов римского народа, с утратой которых вы лишитесь средств и для радостей мира, и для ведения войны; об имуществе многих граждан, о которых вам следует заботиться как ради них самих, так и в интересах государства.

(III, 7) И так как вы всегда стремились к славе более, чем все другие народы, и жаждали хвалы, то вы должны смыть пятно позора, павшего на вас в первую войну с Митридатом; глубоко въелось это пятно и слишком долго лежит оно на имени римского народа: ведь тот, кто в один день одним своим приказанием, по одному условному знаку перебил и предал жестокой казни всех римских граждан во всей Азии, в стольких ее городских общинах, до сего времени не только не понес кары, достойной его злодеяния, а царствует уже двадцать третий год с того времени, мало того, что царствует, — не хочет более скрываться в Понте и в каппадокийских дебрях; нет, он переступил пределы царства своих отцов и находится теперь на землях ваших данников, в самом сердце Азии. (8) И в самом деле, наши императоры воевали с этим царем так, что возвращались домой со знаками победы, но не с само́й победой. Справил триумф Луций Сулла, справил триумф по случаю победы над Митридатом и Луций Мурена, оба — храбрейшие мужи и выдающиеся императоры; но они справили свои триумфы так, что Митридат, отброшенный и побежденный, продолжал царствовать. Впрочем, этих императоров все же можно похвалить за то, что́ они сделали, и простить им то, чего они не доделали: Суллу отозвали в Италию с войны дела государственные, а Мурену — Сулла.

(IV, 9) Между тем Митридат воспользовался предоставленным ему временем не для того, чтобы заставить вас позабыть о минувшей войне, а для того, чтобы подготовиться к новой. Построив и оснастив сильный флот и набрав многочисленные полчища из всех племен, из каких он только мог, он, под предлогом похода против своих соседей, жителей Боспора, до самой Испании разослал послов с письмами к военачальникам, с которыми мы тогда воевали, — с тем, чтобы война происходила в двух местах, сильно удаленных одно от другого и лежащих в противоположных концах вселенной, на суше и на море, и велась по одному плану двумя неприятельскими войсками, а вы должны были сражаться за римскую державу, разделив свои силы и направив их в противоположные стороны. (10) Но опасность на одном направлении и притом гораздо более страшную и грозную — со стороны Сертория и Испании — удалось отразить благодаря разумным решениям Гнея Помпея, внушенным ему богами, и его выдающейся доблести. Что касается другой стороны, то Луций Лукулл, выдающийся муж, так руководил там военными действиями, что его успехи в начале войны, большие и славные, следует приписывать не его военному счастью, а его мужеству, а недавние события — объяснять не его виной, а случайностью, Впрочем, о Лукулле, квириты, я буду говорить в другом месте и при этом постараюсь не умалить в своей речи его подлинных заслуг и не приписать ему мнимых; (11) но подумайте о том, чего требуют величие и слава вашей державы (ведь с этого я и начал свою речь); это и должно вас воодушевлять.

(V) Предки наши не раз объявляли войну за небольшие оскорбления, нанесенные нашим торговцам и судовладельцам. А вы? Как же должны отнестись вы к убийству стольких тысяч римских граждан, совершенному по одному приказанию и одновременно? За высокомерное обращение к нашим послам отцы ваши повелели разрушить Коринф, светоч всей Греции, а вы примиритесь с безнаказанностью царя, который держал в тюрьме, избивал и зверски замучил посла римского народа и консуляра? Они не потерпели ограничения свободы римских граждан, а вы оставите без внимания то, что их лишили жизни? Они преследовали за оскорбленное одним словом право посольства, а вы оставите без последствий мучительную казнь посла? (12) Смотрите, в то время как для наших предков было великой заслугой передать вам нашу державу столь славной, как бы для вас не оказалось величайшим позором то, что вы не в силах защитить и сохранить полученное вами.

А что должны вы испытывать в связи со страшной опасностью, какой подвергаются жизнь и достояние наших союзников? Из своего царства изгнан царь Ариобарзан, союзник и друг римского народа. Всей Азии грозит вторжение двух царей, не только ваших заклятых врагов, но и врагов ваших союзников и друзей. Величайшая опасность заставляет все городские общины во всей Азии и Греции обратиться за помощью к вам; они не решаются просить вас о назначении того императора, которого они желают (особенно теперь, когда вы уже отправили к ним другого); они опасаются, что это может навлечь на них величайшие испытания. (13) Подобно вам, они сознают и чувствуют, что только один муж соединяет в себе все качества в самой высокой степени, знают, что он находится близко от них, и тем больнее чувствуют отсутствие поддержки с его стороны. Они понимают, что уже один его приезд и его имя — хотя он приезжал для ведения войны на море — сдержали и замедлили вторжение врагов. Так как им нельзя говорить свободно, то своим молчанием они просят вас признать и их достойными того же, чего вы признали достойными союзников в других провинциях, благополучие которых вы вверяете столь выдающемуся мужу. И они просят вас об этом тем настоятельнее, что мы обычно посылаем в провинцию облеченными империем таких людей, что — даже если они и защищают ее от врага — все же их приезд в города союзников мало чем отличается от захвата врагом; Помпей же, как они ранее знали по слухам, а теперь убедились сами, так воздержан, так мягок, так добр, что люди считают себя тем счастливее, чем долее он у них остается.

(VI, 14) Итак, если наши предки за одних лишь своих союзников, сами не будучи оскорблены, воевали с Антиохом, с Филиппом, с этолянами, с пунийцами, то с каким же рвением следует вам, отвечая на оскорбления, нанесенные вам, защищать, наряду с неприкосновенностью союзников, достоинство своей державы — тем более, что дело идет о ваших важнейших податях! Ведь податей, получаемых в других провинциях, квириты, едва хватает на оборону самих провинций; Азия же так богата и так плодородна, что и тучностью своих полей, и разнообразием своих плодов, и обширностью своих пастбищ, и обилием всех предметов вывоза намного превосходит все другие страны. Итак, эту провинцию, квириты, — если только вы хотите сохранить возможность воевать с успехом и с достоинством жить в условиях мира — вы должны не только защитить от несчастий, но и избавить от страха перед ними. (15) Ведь в других случаях убыток несут тогда, когда несчастье уже произошло; но в деле взимания податей не одна только уже случившаяся беда, но и самый страх перед ней приносит несчастье. Ибо, когда вражеское войско находится невдалеке, то, даже если оно еще не совершило вторжения, люди все же оставляют пастбища, бросают свои поля, а торговое мореплавание прекращается. Так пропадают доходы и от пошлин в гаванях, и от десятины, и с пастбищ. Поэтому один лишь слух об опасности и один лишь страх перед войной не раз лишал нас доходов целого года. (16) Как же, по вашему мнению, должны быть настроены и наши плательщики податей и налогов и те, кто их берет на откуп и взимает, когда поблизости стоят два царя с многочисленными войсками, когда один набег конницы может в самое короткое время лишить их доходов целого года, когда откупщики считают большой опасностью для себя присутствие многочисленных рабов, которых они держат на соляных промыслах, на полях, в гаванях и на сторожевых постах? Думаете ли вы, что сможете пользоваться всем этим, не защитив тех людей, которые приносят вам эту пользу, и не избавив их не только, как я уже говорил, от несчастья, но даже от страха перед несчастьем?

(VII, 17) Наконец, мы не должны оставлять без внимания также и то, чему я отвел последнее место, когда собирался говорить о характере этой войны: речь идет об имуществе многих римских граждан, о которых вы, квириты, как люди разумные, должны особенно заботиться. Во-первых, в ту провинцию перенесли свои дела и средства откупщики, почтеннейшие и виднейшие люди, а их имущество и интересы уже сами по себе заслуживают вашего внимания. И право, если мы всегда считали подати жилами государства, то мы по справедливости назовем сословие, ведающее их сбором, конечно, опорой других сословий. (18) Затем, предприимчивые и деятельные люди, принадлежащие к другим сословиям, отчасти сами ведут дела в Азии, — и вы должны заботиться о них в их отсутствие — отчасти поместили большие средства в этой провинции. Следовательно, вы по своей доброте должны уберечь своих многочисленных сограждан от несчастья, а по своей мудрости должны понять, что несчастье, угрожающее многим гражданам, не может не отразиться на положении государства. И в самом деле, мало толку говорить, что вы, не защитив откупщиков, впоследствии, путем победы, вернете себе эти доходы; ведь у прежних откупщиков, уже разорившихся, не будет возможности снова взять их на откуп на торгах, а у новых — охоты браться за это дело из-за боязни. (19) Далее, то, чему нас в начале войны в Азии научили та же Азия и тот же Митридат, мы, уже наученные несчастьем, должны твердо помнить: когда очень многие люди потеряли в Азии большие деньги, в Риме, как мы знаем, платежи были приостановлены и кредит упал. Ибо многие граждане одного и того же государства не могут потерять свое имущество, не вовлекая в это несчастье еще большего числа других людей. Оградите наше государство от этой опасности и поверьте мне и своему собственному опыту: кредит, существующий здесь, и все денежные дела, которые совершаются в Риме, на форуме тесно и неразрывно связаны с денежными оборотами в Азии; крушение этих последних нанесет первым такой сильный удар, что они не могут не рухнуть. Решайте поэтому, можно ли вам еще сомневаться в необходимости приложить все свои заботы к ведению этой войны, во время которой вы защищаете славу своего имени, неприкосновенность союзников, свои важнейшие государственные доходы, благосостояние многих своих сограждан, тесно связанное с интересами государства.

(VIII, 20) Так как о характере этой войны я уже сказал, то я скажу теперь коротко о том, как трудно ее вести. Ведь мне могут сказать, что она по своему характеру настолько необходима, что ее вести действительно следует, но не так трудна, чтобы ее приходилось страшиться. Здесь мне надо особенно постараться, чтобы не показалось вам пустяками то, что требует величайшего внимания. А дабы все поняли, что я воздаю Луцию Лукуллу всю похвалу, какой он заслуживает как храбрый муж, многоопытный человек и великий император, я утверждаю, что ко времени его приезда Митридат располагал многочисленными войсками, снабженными всем необходимым и подготовленными к войне, и что полчища Митридата во главе с ним самим обложили Кизик — один из наиболее известных и самых дружественных нам городов Азии — и подвергли его ожесточенной осаде, что Луций Лукулл, благодаря своему мужеству, настойчивости и продуманным действиям, избавил этот город от величайших опасностей, связанных с осадой; (21) что этот же император разбил и уничтожил большой и хорошо снаряженный флот, который с военачальниками Сертория во главе рвался к берегам Италии, горя яростью и ненавистью; что, кроме того, большие военные силы врагов были уничтожены во многих сражениях, и нашим легионам была открыта дорога в Понт, до того времени со всех сторон недоступный для римского народа; что Лукулл сразу же, по прибытии, взял города Синопу и Амис, где находились царские дворцы, пышно разукрашенные и переполненные всякими сокровищами, и занял очень много других городов Понта и Каппадокии, и что царь, лишившись царства своего отца и своих дедов, как проситель обратился к другим царям и к другим народам; и что все эти подвиги были совершены без убытка для союзников и без ущерба для поступления налогов и податей. В этом, полагаю я, заключается очень веская похвала, квириты, которая должна убедить вас в том, что ни один из хулителей защищаемого мной закона и дела не воздал Луцию Лукуллу с этого места подобной хвалы.

(IX, 22) Теперь, быть может, спросят, почему же, если это все так, предстоящая нам война может быть столь важной. Выслушайте, квириты, мое объяснение; ведь об этом спрашивают, пожалуй, не без оснований. Во-первых, Митридат бежал из своего царства так, как некогда из того же Понта, по преданию, бежала Медея; она, говорят, во время своего бегства разбросала члены своего брата в той местности, по которой ее должен был преследовать отец, — для того, чтобы разыскивание их и родительское горе замедлили быстроту преследования. Так и Митридат, во время своего бегства, целиком оставил в Понте груды золота, серебра и драгоценностей, которые он и получил в наследство от своих предков, и сам награбил в прошлую войну в Азии и свез в свое царство. Пока наши солдаты слишком усердно собирали эти сокровища, сам царь ускользнул у них из рук. Так, отцу Медеи помехой в преследовании было горе, нашим войскам — ликование. (23) Бежавший в страхе Митридат нашел приют у Тиграна, царя Армении, который поднял его упавший дух, вернул ему утраченную бодрость и оживил в нем его былые надежды. После того как Луций Лукулл вошел с войском в пределы его царства, множество племен выступило против нашего императора. Ибо этим народам, против которых римский народ никогда не считал нужным предпринимать военные или какие-либо другие действия, был внушен страх; ведь среди варваров был пущен устрашающий слух, сильно взволновавший их, — будто наше войско введено в эту страну с целью разграбления их богатейшего и благоговейно чтимого храма. И вот, многие сильные племена поднимались, охваченные небывалым ужасом и страхом. А наше войско, хотя и овладело городом в царстве Тиграна и выиграло несколько сражений, все же стало испытывать тревогу из-за необычайной отдаленности этих мест, тоскуя по своим близким. (24) Продолжать об этом не буду; дело кончилось тем, что наши солдаты вместо дальнейшего продвижения потребовали немедленного отступления. Митридат же тем временем привел в порядок свои войска и получил значительную поддержку в лице людей, собравшихся к нему из его царства, и в виде вспомогательных сил, присланных ему многими царями и народами. Как известно, обычно бывает так: несчастья, случившиеся с царями, во многих людях вызывают сострадание и деятельное участие, в особенности же в тех, которые или сами являются царями или живут под царской властью, так что царское имя кажется им великим и священным. (25) Поэтому Митридат, побежденный, смог совершить то, чего он до своего поражения никогда не посмел бы и желать. Ибо он, возвратившись в свое царство, не удовлетворился неожиданным даром счастья, позволившего ему вновь ступить на землю, из которой он был изгнан, а совершил нападение на наше прославленное и победоносное войско. Позвольте мне здесь, квириты, по примеру поэтов, излагающих историю Рима, умолчать о нашем несчастье, которое было столь тяжелым, что императору принес эту весть не гонец с поля битвы, а молва. (26) Тут, среди этих несчастий, потерпев сильнейшее поражение, Луций Лукулл, который, быть может, еще мог бы до некоторой степени поправить дела, по вашему повелению, — так как вы, следуя древнейшему обычаю, сочли нужным ограничить продолжительность его империя — уволил солдат, срок службы которых уже истек, а оставшихся передал Манию Глабриону. Я нарочно обхожу молчанием многие другие обстоятельства, но вы сами догадываетесь о них и понимаете, как трудна должна быть война, которую соединенными силами ведут могущественные цари, возобновляют уже восставшие против нас народы, начинают еще не затронутые войной племена, берет на себя новый император, присланный нами после поражения нашего прежнего войска.

(X, 27) Мне кажется, я объяснил достаточно ясно, почему эта война по своему характеру необходима, а по своей трудности опасна. Мне остается сказать о выборе императора для ведения этой войны и для руководства столь трудным делом.

О, если бы к вашим услугам, квириты, было так много храбрых и честных мужей, что вам было бы трудно решить, кому именно можно поручить столь важную задачу и ведение столь трудной войны! Но теперь, когда Гней Помпей является единственным человеком, мужеством своим затмившим славу не только своих современников, но также и тех, о ком повествуют предания старины, что может при решении этого вопроса вызвать сомнения у кого бы то ни было? (28) По моему мнению, выдающийся император должен обладать следующими четырьмя дарами: знанием военного дела, доблестью, авторитетом, удачливостью.

Итак, существовал ли когда-либо или мог ли существовать человек, который бы знал военное дело лучше, чем Помпей? Ведь он еще совсем юным, оставив школу и ученье, во время труднейшей войны со свирепым врагом отправился к войску своего отца для прохождения военной службы. К концу своей юности он был солдатом в войске выдающегося императора, а еще очень молодым сам был императором над многочисленным войском. Он чаще сражался на поле брани с врагом, чем другие состязались перед судом со своими недругами; больше войн знает по личному участию в них, чем другие — по описаниям в книгах; выполнил больше государственных поручений, чем другие желали выполнить; в своей юности изучал военное искусство не по чужим наставлениям, а начальствуя сам, не на поражениях, а на победах, считая не годы службы, а триумфы. Была ли, наконец, какая-либо война, в которой судьбы государства не подвергли бы его испытанию? Войны гражданская, африканская, трансальпийская, испанская, война с рабами, война на море, различные и по своим особенностям и по характеру врагов, он не только вел сам. но и удачно закончил, а это доказывает, что в военном деле нет ни одной области, которая бы могла быть неизвестна этому мужу.

(XI, 29) Далее, что касается доблести Гнея Помпея, то возможно ли подобрать подобающие ей слова? Можно ли привести что-нибудь такое, что было бы достойно Помпея, или ново для вас, или неизвестно кому бы то ни было? Ведь он обладает не одними только доблестями, которые обычно считаются свойственными императору, — выдержкой при трудностях, храбростью в опасностях, настойчивостью в начинаниях, быстротой в действиях, разумной предусмотрительностью. Этими качествами он один превосходит всех других императоров, каких мы видели и о каких слыхали (30) Свидетельницей этому Италия, которая, по признанию самого победителя, Луция Суллы, была освобождена благодаря доблестной поддержке Помпея; свидетельницей этому Сицилия, которую он избавил от опасностей, угрожавших ей отовсюду, не ужасами войны, а быстротой своих решений; свидетельницей этому Африка, которая, до того находившаяся под пятой огромных полчищ врагов, была напоена их же кровью; свидетельницей этому Галлия, через которую он открыл нашим легионам путь в Испанию, истребив галлов; свидетельницей этому Испания, не раз видевшая поражение и уничтожение множества врагов его рукой; свидетельницей этому уже не в первый раз та же Италия, которая, страдая от ужасной и опасной войны с рабами, призвала его на помощь из чужих краев, причем в этой войне от одного ожидания приезда Помпея наступило успокоение и затишье, а после его прибытия она была закончена и позабыта. (31) Свидетельствуют об этом еще и поныне все страны и все живущие в них племена и народы, наконец, все моря — как в своей совокупности, так и все заливы и гавани на каждом побережье. И в самом деле, какое место на всем море обладало за последние годы достаточно сильной охраной, чтобы быть в безопасности и было в такой степени удалено, чтобы оставаться скрытым? Кто пускался в морское плавание, не рискуя жизнью или свободой, так как приходилось плыть либо зимой, либо по морю, кишащему пиратами? Кто мог подумать, что эта столь трудная, столь позорная война, ведущаяся уже давно, столь широко распространившаяся и охватившая самые различные участки, могла быть закончена всеми императорами в один год или же в течение всей жизни одним императором? (32) Какая из ваших провинций в течение последних лет была недосягаема для морских разбойников? Какие ваши подати были в безопасности? Кого из союзников вы защитили? Кому послужили оплотом ваши морские силы? Как велико, по вашему мнению, было число покинутых жителями островов, как велико было число союзных городов, покинутых их населением из страха или захваченных морскими разбойниками?

(XII) Но зачем упоминать мне о том, что произошло в дальних краях? Ведь это было искони, было всегда в обычае римского народа — сражаться вдали от родины и передовыми отрядами нашей державы защищать благополучие наших союзников, а не свой кров. Говорить ли мне о том, что для наших союзников в течение последних лет море было недоступным, так как наши войска должны были каждый раз дожидаться в Брундисии переправы, возможной только глубокой зимой? Стоит ли мне сетовать на то, что те, кто приезжал к нам от имени чужеземных народов, попадали в плен, когда нам пришлось выкупать из плена послов римского народа? Говорить ли мне о том, что море не было безопасным для торговцев, когда во власть пиратов попало двенадцать секир? (33) Упоминать ли мне о захвате знаменитых городов Книда, Колофона, Самоса и бесчисленного множества других, когда ваши собственные гавани и притом те, благодаря которым вы живете и дышите, как вы знаете, были во власти морских разбойников? Или вы действительно не знаете, что широко известная и переполненная кораблями гавань Канеты была разграблена морскими разбойниками на глазах у претора, а из Мисена морскими разбойниками были похищены дети того самого человека, который ранее вел войну против морских разбойников? Следует ли мне сетовать на несчастье в Остии и на это позорное для государства пятно, когда флот, над которым начальствовал консул римского народа, почти у вас на глазах был захвачен и уничтожен морскими разбойниками? О, бессмертные боги! Подумать только — необычайная, вернее, ниспосланная богами доблесть одного человека в столь короткое время могла принести государству такой яркий свет, что вы, недавно видевшие вражеский флот у входа в устье Тибра, не слышите ни об одном пиратском корабле даже перед входом в Океан? (34) И с какой быстротой это было совершено! Хотя вы и сами это знаете, все же я в своей речи не должен об этом умалчивать. И в самом деле, кто когда-либо, путешествуя по собственным делам или в погоне за наживой, мог в столь короткое время посетить столько местностей, совершить такие длинные переходы так быстро, как это под водительством Гнея Помпея делал наш военный флот? Не дождавшись удобного для мореплавания времени, Помпей посетил Сицилию, обследовал побережье Африки, оттуда во главе флота направился в Сардинию и защитил эти три житницы государства надежнейшими гарнизонами и флотами. (35) Когда он оттуда возвратился в Италию, снабдив гарнизонами и кораблями обе Испании и Трансальпийскую Галлию и отправив корабли к берегам Иллирийского моря, в Ахайю и во всю Грецию, он обеспечил оба моря Италии сильнейшими флотами и надежнейшими гарнизонами. Сам он на сорок девятый день после своего выхода из Брундисия присоединил к державе римского народа всю Киликию. Все морские разбойники, где бы они ни находились, либо были взяты в плен и казнены, либо сдались ему одному, признав над собой его империй и власть. Критян, когда они прислали к Помпею в самую Памфилию послов с просьбой о пощаде, он не лишил надежды на возможность сдачи и потребовал от них заложников. Так, эту столь трудную, столь затяжную, столь далеко и широко распространившуюся войну, от которой страдали все племена и народы, Гней Помпей в конце зимы подготовил, с наступлением весны начал, в середине лета закончил.

(XIII, 36) Вот какова ниспосланная свыше необычайная доблесть этого императора. А его другие качества, о которых я уже говорил, сколь велики они и сколь многочисленны! Ведь не одной лишь воинской доблести следует требовать от выдающегося и высокоопытного императора; есть много других особых качеств, помогающих и сопутствующих этой доблести. Каким, прежде всего, бескорыстием должны отличаться императоры, какой воздержанностью во всех отношениях, какой честностью, какой доступностью, каким умом, какой человечностью! Рассмотрим вкратце, насколько Гней Помпей обладает этими качествами. Все они присущи ему в самой высокой степени, квириты, но их легче узнать и понять, сравнив их с качествами других императоров, а не рассматривая их сами по себе.

(37) И в самом деле, каким человеком можем мы считать императора, в чьем войске продавались и продаются должности центурионов? Можно ли предположить великие и возвышенные замыслы о благе государства у человека, который деньги, полученные ими из эрария на военные нужды, либо роздал должностным лицам, чтобы сохранить за собой наместничество, либо же, по своей алчности, оставил в Риме, чтобы их отдали в рост? Ваш ропот, квириты, показывает, что вы знаете тех, которые так поступали; сам я никого не называю, и поэтому никто не сможет на меня сердиться, если только не захочет сам себя выдать. А какие несчастья, именно вследствие этой алчности императоров, приносят наши войска, куда бы они ни вошли! Кто этого не знает? (38) Вспомните только, каковы были в течение последних лет походы наших императоров в пределах Италии, через земли и города римских граждан; тогда вам будет легче себе представить, что́ происходит в чужих странах. Как вы думаете, чего больше — вражеских ли городов, за последнее время уничтоженных оружием ваших солдат, или городских общин союзников, разоренных пребыванием солдат на зимних квартирах? Ведь не может сдерживать свое войско император, который не сдерживается сам; не может быть строгим судьей тот, кто не хочет, чтобы его судили строго другие. (39) Можем ли мы после этого удивляться решительному превосходству этого человека над всеми другими, когда от перехода его легионов в Азию не пострадал ни один мирный житель, не говорю уже — от руки такого огромного войска, но от его следов? Более того, как ведут себя его солдаты на зимних квартирах, мы узнаем каждый день и по слухам и из писем; не говорю уже о том, что никого не принуждают нести расходы на содержание солдат; этого не позволяют и желающим: по заветам наших предков, убежищем от зимней стужи, но не убежищем для алчности должен быть кров наших союзников.

(XIV, 40) А теперь обратите внимание на его воздержность в других отношениях. Откуда, по вашему мнению, взялась у него эта быстрота, эта столь необычная скорость при передвижениях? Ведь не какая-либо исключительная сила гребцов, не искусство небывалое кормчих, не ветры, неизвестные ранее, так быстро перенесли его в самые отдаленные страны. Нет, он просто не задерживался из-за того, что обычно заставляет других полководцев замедлять свой путь. Его не отвлекла от намеченного им себе пути ни алчность к добыче, ни жажда наслаждений, ни красота страны — ради удовольствий, ни известность городов — ради ознакомления с ними, ни, наконец, усталость — ради отдыха; на статуи и картины и на прочие украшения греческих городов, которые другие должностные лица считают себя вправе увозить, он не счел для себя позволительным даже взглянуть. (41) Вот почему все люди там теперь смотрят на Гнея Помпея, как на человека, не присланного к ним из нашего города, а спустившегося с небес; только теперь они начинают верить, что в древности действительно существовали римляне, отличавшиеся такой необычайной воздержностью, а прежде все это казалось чужеземным народам невероятными и старинными россказнями; только теперь блеск вашей державы начал приносить свет этим племенам; только теперь они поняли, что их предки в те времена, когда наши должностные лица отличались такой сдержанностью, не без основания предпочли покорность римскому народу господству над другими племенами. Далее, доступ к нему настолько легок для частных лиц, ему можно так свободно пожаловаться на нанесенную обиду, что он, превосходящий своим положением всех именитейших людей, по своей доступности кажется равным самым незначительным. (42) Что касается его ума, убедительности и богатства его ораторской речи, — а именно в этом тоже кроется, так сказать, некое достоинство императора — то вы, квириты, не раз могли оценить их, когда он говорил с этого самого места. А каким уважением пользуется среди наших союзников его верность своему слову! Ведь решительно все наши враги признали ее непоколебимой. Доброжелательность его так велика, что трудно сказать, более ли боялись враги его мужества, сражаясь против него, или же ценили его мягкосердечие, будучи им побеждены. Станет ли кто-нибудь еще сомневаться, следует ли поручить ведение этой столь трудной войны человеку, по промыслу богов, видимо, рожденному для того, чтобы завершать все войны нашего времени?

(XV, 43) Ввиду того, что при руководстве военными действиями и осуществлении военного империя большое значение имеет авторитет, никому, конечно, не придет в голову сомневаться, что этот император — первый и в этом отношении. Кому неизвестно, насколько важно для руководства военными действиями мнение врагов и мнение союзников о наших императорах? Ведь мы знаем, что при столь важных обстоятельствах слухи и молва не менее, чем доводы рассудка, заставляют людей бояться или презирать, ненавидеть или любить. Какое же имя было когда-либо более прославлено во всем мире? Чьи деяния равны деяниям Помпея? О ком вы — а это придает наибольший авторитет — принимали столь важные и столь почетные решения? (44) Найдется ли где-либо страна, куда, как бы пустынна она ни была, не дошла молва о том дне, когда римский народ, наводнив форум и заполнив все храмы, из которых возможно видеть это место, потребовал, чтобы его императором в войне, в этом общем деле всех народов, был именно Гней Помпей? Итак, чтобы мне не говорить слишком много и не ссылаться на примеры из деятельности других полководцев в доказательство значения авторитета во время войны, приведем примеры разных выдающихся подвигов самого Помпея. Ведь в тот день, когда ему как императору была поручена война на море, одной надежды на него, одного его имени оказалось достаточно, чтобы крайняя нехватка и дороговизна хлеба сразу сменились такой дешевизной его, какую едва ли мог бы принести длительный мир при богатейшем урожае. (45) Затем, когда, после постигшего нас в Понте несчастья, о котором я, против своего желания, несколько ранее вам напомнил, наших союзников охватил страх, когда силы врагов и их уверенность в себе возросли, а провинция не имела достаточно надежной защиты, вы потеряли бы Азию, квириты, если бы в то грозное время счастливая судьба римского народа, по промыслу богов, не привела Гнея Помпея в те страны. Его приезд сдержал пыл Митридата, возгордившегося непривычной для него победой, и замедлил движение Тиграна, чьи полчища угрожали Азии. И кто усомнится в том, какие подвиги совершит своей доблестью человек, который уже совершил так много своим авторитетом? Кто усомнится в легкости, с какой он, обладая империем и находясь во главе войска, сохранит невредимыми наших союзников и сбережет наши подати и налоги, когда одного его имени и молвы о нем было достаточно, чтобы их защитить?

(XVI, 46) Вот вам еще одно свидетельство того, сколь большим уважением пользуется Гней Помпей у врагов римского народа: они, находившиеся в таких удаленных и так далеко отстоящих одно от другого местах, в столь короткое время все сдались ему одному; послы от союза городских общин Крита, хотя на их острове находился наш император с войском, приехали к Гнею Помпею чуть ли не на край света и заявили, что все городские общины Крита хотят сдаться именно ему. А разве тот же Митридат не отправил к тому же Гнею Помпею посла в самую Испанию? Правда, в том человеке, которого Помпей всегда считал послом, некоторые люди, недовольные тем, что он был прислан именно к Помпею, предпочли видеть не посла, а соглядатая. Итак, вы уже теперь можете себе представить, квириты, как велик будет его авторитет, еще возросший благодаря многим его подвигам и вашим важным решениям, в глазах обоих царей, как велик будет он среди чужеземных народов.

(47) Мне остается робко и кратко — так людям подобает говорить о мощи богов — упомянуть об удачливости Гнея Помпея; ведь ее никто не может приписывать себе самому, но мы можем помнить и говорить о ней, когда это касается другого человека. По моему убеждению, Максиму, Марцеллу, Сципиону, Марию и другим великим императорам много раз вручали империй и вверяли войска не только ввиду их доблести, но и ввиду их счастливой судьбы. Несомненно, что некоторым выдающимся мужам, ради их высокого положения, ради их славы, ради удачного совершения ими важных дел, действительно было, по промыслу богов, ниспослано и особое счастье. Но я, говоря об удачливости того, о ком сейчас идет речь, выражусь осторожно: не стану говорить, что судьба ему подвластна, но постараюсь показать, что мы помним прошлое и надеемся на будущее, дабы бессмертные боги не сочли моих слов ни дерзостными, ни неблагодарными. (48) Поэтому не стану говорить подробно о деяниях, совершенных им в Риме и во время походов, на суше и на море, о счастье, которое сопутствовало ему, так что не только всегда соглашались с его решениями сограждане, им не только повиновались союзники и покорялись враги, но и помогали ветры и бури. Скажу все в немногих словах: не было никогда столь бесстыдного человека, который бы дерзнул тайком молить бессмертных богов о ниспослании ему стольких и таких исключительных успехов, какие они даровали Гнею Помпею. Желать и молить, чтобы эта милость богов ему постоянно сопутствовала как ради нашего общего блага и ради нашей державы, так и ради него самого — вот что вы должны делать, квириты; так вы и поступаете.

(49) Итак, коль скоро война настолько необходима, что ее нельзя оставлять без внимания, настолько трудна, что ведение ее требует величайшей тщательности, и коль скоро вы можете поручить ведение ее императору, соединяющему в себе выдающееся знание военного дела, редкостную доблесть, прославленный авторитет, исключительное счастье, станете ли вы еще сомневаться, квириты, обратить ли вам то, что ниспослано и даровано вам бессмертными богами, на благо и величие государства? (XVII, 50) Даже если бы Гней Помпей в настоящее время жил в Риме в качестве частного лица, все же, ввиду важного значения этой войны, его следовало бы назначить полководцем и послать в поход; но теперь, когда к другим величайшим преимуществам присоединяется и то благоприятное обстоятельство, что он находится именно там, сам имеет войско и может немедленно принять войска от их нынешних начальников, — чего мы ждем? Вернее, почему человеку, которому мы, под водительством бессмертных богов, к величайшему счастью для государства, поручали ведение других войн, мы не поручаем ведения также и этой войны с царями?

(51) Но, скажут нам, прославленный и глубоко преданный государству муж, удостоенный вами величайших милостей, Квинт Катул, а также человек, обладающий величайшими достоинствами, почетным положением, богатством, мужеством и дарованием, Квинт Гортенсий, придерживаются противоположного мнения. Их авторитет во многих случаях был очень велик и должен быть велик в ваших глазах; я это признаю; но в этом деле, хотя вам и известны противоположные суждения храбрейших и прославленных мужей, мы все же, оставив эти мнения в стороне, можем узнать истину на основании самих событий и соображений разума и тем легче, что именно эти люди признают справедливость всего сказанного мной ранее — и что война необходима, и что она трудна, и что только один Гней Помпей сочетает в себе все выдающиеся качества. (52) Что же говорит Гортенсий? Если надо облечь всей полнотой власти одного человека, то, по мнению Гортенсия, этого наиболее достоин Помпей, но все же предоставлять всю полноту власти одному человеку не следует. Устарели уже эти речи, отвергнутые действительностью в гораздо большей степени, чем словами. Ведь именно ты, Квинт Гортенсий, со всей силой своего богатого и редкостного дарования, убедительно и красноречиво возражал в сенате храброму мужу, Авлу Габинию, когда он объявил закон о назначении одного императора для войны с морскими разбойниками, и с этого самого места ты весьма многословно говорил против принятия этого закона. (53) И что же? Клянусь бессмертными богами, если бы тогда римский народ придал твоему авторитету больше значения, чем своей собственной безопасности и своим истинным интересам, разве мы сохраняли бы и поныне нашу славу и наше владычество над миром? Или это, по твоему мнению, было владычество — тогда, когда послов римского народа, его квесторов и преторов брали в плен, когда ни одна провинция не могла посылать нам хлеб ни частным путем, ни официально; когда все моря были для нас закрыты, так что мы уже не могли ездить за море ни по личным, ни по государственным делам?

(XVIII, 54) Существовало ли когда-либо ранее государство, — не говорю ни об Афинах, некогда властвовавших на значительном пространстве моря, ни о Карфагене, обладавшем могущественным флотом и сильном на морях, ни о Родосе, и поныне славящемся искусством мореплавания, — повторяю, существовал ли ранее город или островок, который был бы так бессилен, что не мог бы защитить сам свои гавани, земли и некоторую часть страны и побережья? Но, клянусь Геркулесом, в течение целого ряда лет, до издания Габиниева закона, тот самый римский народ, чье имя, вплоть до нашего времени неизменно считалось непобедимым на море, утратил значительную, вернее, наибольшую часть не только своих выгод, но и своего достоинства и державы. (55) Мы, чьи предки одержали на море победу над царями Антиохом и Персеем, и во всех морских боях разбили карфагенян, как они ни были искусны и испытаны в морском деле, мы уже не могли помериться силами с пиратами. Мы, кто ранее не только охранял безопасность Италии, но, благодаря значительности своей державы, мог поручиться за благополучие всех своих союзников на самых отдаленных окраинах, — в то время как остров Делос, лежащий так далеко от нас в Эгейском море, куда из всех стран съезжались купцы с товарами и грузами, остров богатейший, но маленький и незащищенный, не знал страха, — мы были лишены доступа, не говорю уже — к провинциям, к морскому побережью Италии и к своим гаваням, нет, даже к Аппиевой дороге. И в те времена должностные лица римского народа не стыдились подниматься на это вот возвышение, которое наши предки оставили нам украшенным остатками кораблей и добычей, взятой при победе над флотами!

(XIX, 56) Что касается тебя, Квинт Гортенсий, и тех, кто тогда разделял твое мнение, то римский народ не сомневался в ваших добрых намерениях; но все же, когда дело касалось всеобщего благополучия, тот же римский народ предпочел внять голосу своей скорби, а не вашему совету. И вот, один закон, один муж, один год не только избавили нас от несчастья и позора, но и вернули нам действительное владычество, на суше и на море, над всеми племенами и народами. (57) Тем более оскорбительным — для Габиния ли, или для Помпея, или для них обоих, что более соответствует действительности, — кажется мне, противодействие, которое и поныне оказывают назначению Авла Габиния легатом, о чем просит и чего требует Гней Помпей. Неужели тот, кто об этом просит, не достоин получить в качестве легата в столь важной войне избранного им человека, между тем как другие наместники брали с собой в качестве легатов, кого хотели, для ограбления союзников и для разорения провинций; или же сам Габиний, чей закон послужил основанием для благополучия и достоинства римского народа и всех племен, не должен разделять славы того императора и того войска, которым его разумное предложение дали власть и силу? (58) Ведь Гай Фальцидий, Квинт Метелл, Квинт Целий Латиниенс и Гней Лентул, чьи имена я произношу с должным уважением, после того как были народными трибунами, на следующий год могли быть легатами. И только по отношению к одному Габинию вдруг оказалось необходимым проявить строгость; а между тем он во время той самой войны, которая ведется на основании Габиниева закона, при том же самом императоре и при том войске, которое он сам предложил вам снарядить, должен был бы быть даже на особом правовом положении. Я надеюсь, что консулы доложат сенату о его назначении легатом; но если они станут колебаться или выискивать затруднения, то я сам обязуюсь об этом доложить. И ничей враждебный эдикт не помешает мне, имеющему опору в вас, отстаивать данные вами права и преимущества; и я не посчитаюсь ни с чем, кроме интерцессии, но полагаю, что те самые люди, которые нам ею угрожают, еще и еще раз подумают, можно ли к ней прибегнуть. По моему мнению, квириты, в летописях войны с морскими разбойниками только одно имя — Авла Габиния достойно стоять рядом с именем Гнея Помпея, так как именно Габиний, на основании поданных вами голосов, поручил ведение этой войны одному человеку, а Помпей, приняв это поручение, успешно его выполнил.

(XX, 59) Мне, по-видимому, следует сказать еще несколько слов о важном заявлении Квинта Катула. Когда он спросил вас, кто будет вашей надеждой, если с Гнеем Помпеем, которому вы вверяете всю полноту власти, что-нибудь случится, он был щедро вознагражден за свою доблесть и достоинство вашим почти единогласным ответом, что тогда вы возложите все свои надежды именно на него. И в самом деле, достоинства этого мужа столь велики, что любую задачу, как бы трудна и сложна она ни была, он может разумно решить, бескорыстно выполнить и доблестно завершить. Но именно в одном я с ним совсем не согласен: чем менее надежна и чем менее продолжительна жизнь человека, тем более следует государству, пока бессмертные боги это дозволяют, извлекать пользу из деятельности доблестного и выдающегося мужа, пока он жив. (60) Но, говорит Катул, не следует поступать вопреки примерам и заветам предков. Не стану здесь говорить, что предки наши во времена мира всегда руководствовались обычаем, а во времена войны — пользой государства и всегда прибегали к новым мерам, если этого требовали новые обстоятельства; не стану говорить, что две величайших войны, пуническая и испанская, были закончены одним императором и что два самых могущественных города, более, чем все другие, угрожавшие нашей державе, Карфаген и Нуманция, были разрушены все тем же Сципионом; не стану упоминать о недавних решениях ваших и ваших отцов, в силу которых все надежды нашей державы были возложены на одного Гая Мария, так что один и тот же человек вел войну и с Югуртой, и с кимврами, и с тевтонами. Что же касается самого Гнея Помпея, ради которого Квинт Катул не хочет допускать новшеств, то вспомните, как много было принято необычных решений именно насчет него и притом с полного согласия Квинта Катула.

(XXI, 61) Возможно ли что-нибудь более необычное, чем случай, когда в тяжкое для государства время юноша, являющийся частным лицом, набирает войско? Он его набрал. Над ним начальствует? Он начальствовал. С большим успехом ведет войну как полководец? Он это сделал. Что может быть более необычным, чем предоставление империя и войска очень молодому человеку, возраст которого еще далеко не достаточен для звания сенатора, чем предоставление ему полномочий в Сицилии и Африке и поручение вести военные действия в этой провинции? Он был в этих провинциях и проявил редкостное бескорыстие, строгость и доблесть; в Африке он завершил труднейшую войну и привел оттуда победоносное войско. Слыхали ли вы когда-нибудь о чем-либо более необычном, чем триумф римского всадника? Между тем римский народ не только видел его своими глазами, но даже с всеобщим восторгом посетил и приветствовал его. (62) Что больше расходится с общепринятым обычаем, чем — при наличии двух храбрейших и прославленных консулов — выезд римского всадника на труднейшую и опаснейшую войну в качестве проконсула? Он выехал. И когда некоторые сенаторы находили неудобным посылать частное лицо в качестве проконсула, Луций Филипп, говорят, сказал что он, в силу своего предложения, отправляет его не «вместо консула», а «вместо консулов». Надежда, которую возлагали на его успехи как государственного деятеля, была так велика, что обязанности консулов вверялись доблести одного юноши. Что может быть столь исключительным, как — по предварительном освобождении его от действия законов — избрание его консулом до того срока, когда ему будет дозволено законами занять какую-либо другую государственную должность? Что может быть более невероятным, чем предоставленный римскому всаднику постановлением сената второй триумф? Все необычные постановления, с незапамятных времен принятые о ком бы то ни было, не так многочисленны, как те, которые, на наших глазах, были приняты об одном только Гнее Помпее. (63) Между тем все эти столь высокие и столь необычные почести, оказанные все тому же Помпею, исходили от Квинта Катула и от других виднейших людей, принадлежавших к тому же сенаторскому сословию.

(XXII) Поэтому пусть они подумают, не окажется ли крайне несправедливым и недопустимым то, что их предложения об оказании почета Гнею Помпею вами всегда одобрялись, а, напротив, ваше суждение об этом человеке и решение римского народа встречают их неодобрение — тем более, что римский народ, в осуществление своего права, теперь может отстаивать свое суждение об этом человеке даже наперекор всем, кто с ним не согласен, так как, несмотря на возражения этих же самых людей, вы в свое время избрали из всех именно одного Помпея, чтобы поручить ему ведение войны против пиратов. (64) Если вы, принимая это решение, поступили опрометчиво и не подумали о пользе государства, то их стремление управлять вашей волей вполне законно; но если вы тогда позаботились о государстве лучше, чем они, если вы своими собственными усилиями, несмотря на сопротивление с их стороны, даровали нашей державе достоинство, а всему миру спасение, то пусть эти ваши руководители, наконец, признают обязательным и для себя, и для других повиноваться воле всего римского народа.

Помимо всего прочего, эта война против царей, происходящая в Азии, требует не одной только воинской доблести, которой Гней Помпей обладает в исключительной степени, но и многих других выдающихся душевных качеств. Нелегко нашему императору, находясь в Азии, Киликии, Сирии и в более отдаленных царствах, не помышлять ни о чем другом, как только о враге и только о своей славе. Ведь даже если находятся люди, воздержные, совестливые и умеющие владеть собой, все же никто не считает их такими ввиду наличия огромного числа людей алчных. (65) Трудно выразить словами, квириты, как чужеземные народы ненавидят нас за распущенность и несправедливость тех людей, которых мы в течение последнего времени к ним посылали облеченными империем. Как вы думаете, остался ли в тех краях хотя бы один храм, к которому наши должностные лица отнеслись бы с должным уважением, как к святилищу, хотя бы один город, который они признали бы неприкосновенным, хотя бы один дом, достаточно крепко запертый и защищенный? Они уже выискивают богатые и благоденствующие города, чтобы объявить им войну под любым предлогом, лишь бы получить возможность разграбить их. (66) Я бы охотно при всех обсудил этот вопрос с Квинтом Катулом и Квинтом Гортенсием, выдающимися и прославленными мужами, ведь они знают раны наших союзников, видят их несчастья, их жалобы слышат. Как вы думаете, зачем вы посылаете войска — в защиту ли союзников и против врагов, или же, под предлогом войны с врагами, против наших союзников и друзей? Найдется ли теперь в Азии хоть один город, который мог бы удовлетворить прихоти и притязания, не говорю уже — императора или легата, но даже одного военного трибуна?

(XXIII) Итак, даже если у вас есть на примете человек, которого вы считаете способным победить войска царей, вступив с ними в сражение, он все же не окажется подходящим для ведения этой войны с царями в Азии, если только он не в силах удержать свои руки, глаза и душу от посягательств на имущество наших союзников, на их жен и детей, на убранство их храмов и городов, на золото и сокровища царей. (67) Как вы думаете, — есть ли среди замиренных городов хотя бы один, который остался бы богатым? Есть ли среди богатых хотя бы один, который этим людям казался бы замиренным? Прибрежные города, квириты, просили о назначении Гнея Помпея не ввиду одной только его военной славы, но и ввиду его воздержности. Ведь они видели, как наши преторы, за редкими исключениями, из года в год обогащались за счет денег, собранных на государственные нужды, между тем как их так называемые флоты, постоянно терпя поражения, приносили нам один только позор. А ныне? Эти противники передачи всей полноты власти одному человеку будто бы не знают, какой жадностью охвачены люди, выезжающие в провинции, какие они для этого делают затраты, какие заключают условия. Как будто мы не видим, что Гнея Помпея вознесли столь высоко не только его собственные доблести, но и чужие пороки. (68) Поэтому вы можете без всяких сомнений доверить всю полноту власти Помпею, на протяжении стольких лет оказавшемуся единственным человеком, чье прибытие во главе войска в города наших союзников приносит им радость.

Но если вы считаете нужным, квириты, чтобы я подкрепил это предложение мнением авторитетных людей, то я укажу вам на человека, опытнейшего в войнах всякого рода и важнейших государственных делах, — на Публия Сервилия; подвигами своими на суше и на море он заслужил, чтобы вы, обсуждая вопрос о войне, признали его мнение самым веским из всех. Укажу на Гая Куриона, удостоенного вами высших милостей, совершившего славнейшие подвиги и в высшей степени одаренного и разумного; укажу на Гнея Лентула, которого вы, удостоив его высших должностей, признали человеком исключительной мудрости и строгих правил. Укажу на Гая Кассия, отличающегося редкостной неподкупностью, искренностью и непоколебимостью. Смотрите, как спокойно мы, основываясь на их суждениях, можем отвечать на речи людей, не согласных с нами.

(XXIV, 69) При этих обстоятельствах, Гай Манилий, я прежде всего хвалю и полностью поддерживаю внесенный тобой закон, твое решение и твое суждение; затем я призываю тебя остаться, с одобрения римского народа, верным своему мнению и не страшиться ни насилия, ни угроз с чьей бы то ни было стороны. Во-первых, ты, мне думается, достаточно храбр и непоколебим; во-вторых, при виде такой огромной толпы, которая здесь, как мы видим, снова с таким восторгом наделяет полномочиями того же самого человека, разве мы можем сомневаться в правоте своего дела и в своем конечном успехе? Сам же я обещаю и обязуюсь перед тобой и перед римским народом посвятить свершению этого дела все свое усердие, ум, трудолюбие, дарование, все то влияние, каким я пользуюсь благодаря милости римского народа, то есть благодаря своей преторской власти, а также своему личному авторитету, честности и стойкости. (70) И я призываю в свидетели всех богов и в особенности тех, которые являются покровителями этого священного места и видят все помыслы всех государственных мужей; делаю это не по чьей-либо просьбе, не с целью приобрести своим участием в этом деле расположение Гнея Помпея, не из желания найти в чьем-либо мощном влиянии защиту от возможных опасностей и помощь при соискании почетных должностей, так как опасности я — насколько человек может за себя ручаться — легко избегну своим бескорыстием; почестей же я достигну не благодаря одному человеку, не выступлениями с этого места, а, при вашем благоволении, все тем же своим неутомимым трудолюбием.

(71) Итак, все взятое мной на себя в этом деле, квириты, было взято — я твердо заявляю об этом — ради блага государства, и я настолько далек от стремления приобрести чье-либо расположение, что даже навлек на себя — я это понимаю — и явное и тайное недоброжелательство многих людей и притом без настоятельной необходимости для себя лично, но не без пользы для вас. Однако я, будучи вами удостоен почетной должности и получив от вас, квириты, такие значительные милости, решил, что вашу волю, достоинство государства и благополучие провинций и союзников мне следует ставить выше, чем все свои личные выгоды и расчеты.