Испокон веков повелось, Собирайся в дорогу – исход. Что не вытерпеть довелось, Что не вынести, то снеслось. И что избранный Б-гом бессрочно Убоится отметки своей. Все отмерено, все точно, Все написано в Книге о ней. Но коль лик отвернет от порога, Устрашишься страданий своих. Все, что благо – дано от Б-га, Боль дана от собратьев твоих. И обоз до верхов груженый, Вновь исход и туман, и мольба. И маячит вдали дорога, О шести концах судьба. И маячит, и манит горестно. Только Тору возьми с собой. И тогда умирать не совестно. Да пребудет Господь с тобой.

я не видел, не знаю, не помню и вовсе забытый, только что-то стучит отголоском и давит на пульс. я когда-то в застенках истории дико убитый, просыпаюсь в поту и в предсмертной агонии бьюсь. я простой человек и в познаниях подкован не очень, и не так, чтобы больно начитан, но силой ума, я впитал с молоком, и отнюдь не слова «Аве Отче», а совсем неизвестные звуки молитв — Креат Шма. сотворенные мы и не просто, и не как попало, наш телесный костюм по лекалу природному сшит. мы ходили и ели, и пили, и вот нас не стало — это поступь страниц, эта поступь времен – Берейшит.

мне никто не расскажет, никто не сумеет, не сможет, разметать и развеять всю память и боль на ветру. тех, которые пепел с печей и которых я – кожа, и та кровь, что залита свинцом в лютом Бабьем Яру. залихватской, развязной походки и глупости злобной, в человеке хватало с лихвою, и бряцает час, помутились умы, расползлось недоверие молвою, и взлетели хранители-ангелы, бросивши нас. паровозный трубач, гниль вагонов, путь начат и кончен, и такое помыслить никак невозможно, но вот, слышу я, кто-то рядом гнусавит мотив «Аве Отче», слышу стук колесниц — эта книга и имя ей – Шмот.

я в Варшаве на плитах останков людского позора, кто мне скажет, куда обратиться и чем изменить то, что в такт фонарям, сапогам от ночного дозора мы прощали им в будущем горе, которое пить. перемазаны в саже, на страхе взращенные в полночь. поколение путаных и незнакомых идей. «Креат Шма, Элоhейну» — посланники, черная сволочь, попивают бургундское, мучая наших детей. но я слышу, что должно. изгнание долгого века. я вхожу, концентрируясь в лагерь, и мысль-искра: не забудь, Ты сотрешь на земле все следы Амалека! я листаю страницы, и третья часть – Ваикра.

эта жуткая тьма, что явила себя в Холокосте. европейский погром, и слезой истекает строфа. я, как дерево, сломлен и с хрустом упал на погосте. я смотрю в небеса, губы тянут навзрыд «Креат Шма». разве кто-то тебе говорил, что Господь милосерден? стон разносится, тихий, протяжный, надрывный, глухой. мы один к одному, крик у стен Йерихона бессмертен, Исраэль вновь встречает Эссава над вечной рекой. нас зовет искупление, которому выпали сроки. мы разделим меж всеми удушливый огненный дар. храм разрушен – горит, тлеет пепел, истерзаны строки, и открыта страница, четвертой главы – Бемидбар.

по раскатистым буйным дорогам истории пира, вечный странник, злодейство, находит себе ремесло. мы шагаем по пеплу из помеси крови и ила, мы взрастаем на пепле трагедий народа всего. пришивайте лоскут, пришивайте звезду поскорее. время так рассудило по сердцу иглой навсегда. я когда-то родился и жил, и погибну евреем, «Креат Шма, Адонай», на издохе, и долгая тьма. мы штыками пронзаем историю, чертим скрижали, и развеянным пеплом взлетаем уроком другим. мы из капли исходим, нас матери в муках рожали. эта пятая книга, и вечная память – Дварим.