От лености жизни тускнеют зрачки, тучнеет тело. Словно маленькие рачки или креветки, Разрушая мозговые клетки, Мысли шевелятся еле-еле. Программа теленедели Интересует мало, 2–3 балла. Житейское море не беспокоит. Устала печень от жирного и спиртного, Снова покалывает. Достала. Страна — срана. Вечно обманывают Володя-Дима, В общем, практически невыносимо. Изматывает лень-матушка Богатыря. Куда все катится, искренне говоря, Мало кого интересует. Дует из всех щелей Гламурным безумием, Точно перед Везувием. Перед провалом во времени От пяток до темени Ощущается жуткий холод И голод. Духовный голод Не в каждое сердце с размаху бьет. Народ со змеем зеленым войну ведет, Да плюс всеядная наркота, Да повальная нищета. Слагая все это и подводя черту, Я вижу дырку от бублика — пустоту. Так что любая дорога без Бога — Полная безнадега… А дальше т. д. и т. п. Не все мои мысли подлежат огласке — Краски не стоит сгущать. Но давайте же поглядим: Если ТТ нынче необходим Бандюге либо свинье, То Калашников каждой семье Точно нужен. И если ты безоружен, Как Родину защищать? Мать, отца, сына и духа святого? Ответ: варианта другого нет! Значит, снова война — сатанинское дело. И как бы душа ни хотела За правое дело встать — Влипнет в кровищу, В дерьмище, в гноище, И рядом не ангелы будут летать, А мухи и бесы. Свои интересы Они защищают с вонью и кровью, А нам достанется чистилище и пепелище. Себя я к тому готовлю. Пора запасаться смирением да любовью. А также т. д. и т. п., Калашниковым и ТТ.

И вот они, свистяги-соловьи, Расшатывая лунную колонну, Поют в ночи по утреннему склону И рушат сон — поди, восстанови. И синева, качаясь у окна, Звенит, звенит и, Боже, не до сна! Весна на нашей. ru, весна! И хочется у жизни взять взаймы Не соловьев, а битой тишины… И вновь уснуть под куполом весны И видеть сны, быть может, видеть сны. Не маяться впотьмах, не рифмовать В бессонницу, и с чудо-соловьями Не хлопать воспаленными глазами И слов в ночи зазря не расточать. Беречь их суть, и от врагов стеречь Дарованную Богом с рифмой речь. Молиться и молчать, чтоб горя не навлечь.

Полезно, но и вредно нам вино. Не правда ли, забавно и смешно: Во время Оно нам даровано оно Как Божий дар, затем поднесено И явлено, как чудо из чудес. А где Господь — там рядом бес. И посему оно, вино, Разделено, раздвоено И по душе и по уму. Увидишь ту черту. Тому, Кто пьет, забыв о той черте, Вино страшно и пагубно, Оно гнездилище чертей. Не сотворив креста — не пей! Не будешь счастлив ты и весел ты не будешь. Друзей предашь и от любви отступишь. Так меру знай — она у всех своя, И, наливая, зри в свои края. Умеренность — вот норма бытия.

Но ныне я, Знаменье сотворя, Как исключения из правил, Такой подход к вину оставил, И Господа прошу: не дай нам перейти Межу, черту, Границу ту, Но дай нам радости и детского веселья На каплю больше лишь. Пожалуйста, услышь! Пусть этот тост не будет нам во грех: Есть время для поста — есть время для утех. И посему, склоняюсь я к тому: По маленькой — чтоб не пойти ко дну, По маленькой ~ и, братья, по коням, По женам, детям и домам. И с Богом! Помните одно: Есть радости главнее, чем вино.

Звезда плывет по волне времени, Вернее, отражение свое несет По упругой ночной темени Воды, Заметая следы, Прыгая из зрачка в зрачок. И пьяненький морячок, Качая головой, Глядит на пляшущий маячок Во время пологой качки, Думая о пропитой заначке В какой-то таверне или пивной. И рядом стоящий Я с проблемой совсем иной, Со звездой и временем говорящий, Рифмой скользящий с волной, С мутной тоской, с болезнью морской, Моряка обнявший одной рукой, А в другой — с бутылкой полупустой. Ныне не думающий О жизни мирской, плывущий Из Бара в Бари, где Николай, Святой Чудотворец, увидев меня Со звездой непутевой в глазах, Испытает страх. Затем к нему самому идем — Семь узлов ночью, чуть больше днем — Я, друзья и моряк-черногорец. Помоги нам, святой Чудотворец Николай. Дай нам веры Сверх меры, Любви через край Да смиренья чуть больше с пощечиной дай.

Жизнь скоротечна, милый friend, The end так близок, что сосисок лишних Не успеешь съесть — скажу, как есть, И пива не хлебнешь сверх меры. Там, в пределах вышних, В провалах стратосферы Пока ты не живешь, Но там все учтено давно Но все же выбор есть — два варианта точно Нам дано Так ныне выбирай из двух: Один — живая плоть, Другой — бессмертный дух.

Когда время утратит числа, Утратив звук, потеряет зрение, И новое племя ангелов или других бесплотных Будет опекать а-ля человеков или других животных. В других ДНК, микрокомпьютерах Будут биться иные страсти, Разворачивая беды с ветрами на флюгерах, Разрывая эту планету или другую на части. И потому будет вечно добро со злобой Воевать с крестом да звездой Давида, Как душа моя да с моей утробой, Что прибита к кресту да к нему привита. Время будет, что плоти любой не будет. Сортировка душ — это дело вечности. А Господь по любви и простит и осудит От души по душе, невзирая на личности, Когда все, все, что есть закончится, Даже время в другое понятие смутирует. Все разрушится и все заново сложится. Но добро и зло вряд ли Бог аннулирует.

Ночь становится короче, День становится длинней. Жабы с вечера пророчат Смесь сумбурных новостей. Видно, кличут что-то с леса, Тайну темную храня, Но по-жабски ни бельмеса, Не ферштейн Ни ты, ни я. Икряная ночь с болота Горлопанит и поет То эстрадная пехота Тину с лунной жижой пьет. Там на отмели прогретой Секс и песни под луной, Одурманены победой, Отуманены весной. Только нам почти нет дела — Это тонко, да, почти. Наша юность угорела, утонула — Не найти. Но занозит сердце в мае, Так, как раньше, помнишь ли?! В том далеком лунном крае То, что мы не сберегли.

Ни с рифмой жить, ни с прозой хороводить, По сути, не касаясь бытия, не стану я — Зачем мне пустословить? Стезя сия давно уж не моя. У слова есть предельное начало. Над ним лишь Бог, и выше ничего. И как бы то печально ни звучало, До слова близко, а до Бога далеко. И я гляжу на слово сквозь столетья — От Книги Книг до нынешних времен, И лишь касаюсь краешка бессмертья, Крылатых фраз и избранных имен. Пустоты рифмы слово заполняет, Ложится дух на белизну листа, И если в слове Бога не хватает, То слово поглощает пустота. И я, играя с рифмой, сердцем маюсь, Стяжая дух, глотаю пустоту. И лишь с молитвой к Богу устремляюсь, Оставив слово и мирскую суету.

Во все века образ врага Искался извне. В той же Оптиной на стене Храма есть пожирающий сам себя. Драма начинается издалека… Первый враг — это змея Типа мудрого Каа, Живущая к кущах Рая, В зубах с яблочком Подползшая к Еве бочком. Но как это ни смешно, Предполагаю я: Это лишь аллегория, Как в книжке или кино. В любом споре я предпочитаю молчать, Давая понять, что много читаю и смотрю. И здесь улыбаюсь — спорьте. Делаю паузу, замолкаю, А потом говорю: Позвольте продолжить. Вернемся к Раю. Итак: Ева, Яблоко и Змея — Триптих врага. Антииконка сия, Дошедшая к нам из Рая. Заранее зная, что сейчас будут крики феминисток, Нудисток, а также юристов Apple, А эта компания дюже злая, — Пыл мой угасает. Тем более, я, хоть в раю и не был, По Божьей воле, душа моя точно знает, Что эта библейская, блин, змея Рядом с сердцем моим пребывает И будет со мной до судного дня. А это, заметьте, враги и друзья, Не какая-то там придуманная история: Это реалити-шоу — не аллегория. Это конкретно — змея и я. Точнее — бес и душа моя.

Я не имел, как мел, той белизны сыпучей, У парты первой не робел, Но и тогда я верил в Божий случай, Тянулся вверх и добрым стать хотел. Я мелким был душой своей и телом, Когда года имели только прыть, Не задавался я вопросом оголтелым, Как сэр Шекспир: «ту би» или не быть? Но мир всегда враждебен был к поэтам: И там и сям — то пуля, то петля. Я воевал с собой и бился с целым светом, А мир смотрел с ухмылкой на меня. Добрей я стал, наверно, ненамного И мудрости с лихвой не отхлебнул. Как море, мир раскинулся широко, Я в мире этом много раз тонул. И мир ловил сетями мое сердце, И сердце билось рыбою в груди. И чистил Бес меня, и жарил с перцем, И я кричал: «Господь, меня прости!»

Борис, Борис, 100 тысяч крыс Умножь в уме на Легион — Приговорен ты этой бесконечной Кривой, бездушной, бессердечной. Ты знаешь сам, пусть золото икон Твоим словам придаст святую силу. Архистратигу Михаилу Поручено тебя оберегать. Святая рать приставлена к тебе Но быть чему — тому не миновать. В судьбе прописанной на все есть воля Божья. А в наши дни и в наше бездорожье Есть Божий путь единственный — прямой. И нам ли выбирать с тобой другой? И нам ли выбирать, кому молиться нам И где нам умирать, Друг мой?

В перевернутом мире Добродетели стали пороками, А также наоборот. В телеэфире или в сети, если вы заметили, Между блоками и блогами Народ своей жизнью живет. И вот, в свете ли войн И других изменений, Мутирует дух, Слух ловит ТО, что дают: Зрение — порно, рот — гамно. О! Это новые технологии, брат. Люди убогие — все съедят. Бес духовную пищу готовит: На новый лад трактуется Святая Троица — Бабло, власть и разврат. К презентации готовится Открытие скоростного тоннеля в Ад. Отплытие ковчега и Человека, типа Нового Ноя, Не предвидится. Либо это скрывается, как чёрт от ладана, Как ФБР от Бен Ладена, Или наоборот, PR-война во всем мире идет. Пока побеждает бабло, власть и разврат. И я смотрю на закат. Нас очень мало осталось, брат. Не в смерти дело. Не смерти они хотят. Тело бренно, тленно и второстепенно. ДУША — вот о чем они говорят. Человек для них — вша. Что требуют и что украсть норовят — ДУША. СВЯТ ГОСПОДЬ САВАОФ Парламентеров и послов, Свиней, Петухов, Козлов К нам идет Легион. Он готов индульгенцию нам продать, Либо даром дать, Без слов вручить, Жить потом научить, Пообещать миллион взаймы На время войны. Прочитать лекцию, как пользоваться Заточкой и топором, По венам пускать инъекцию, А что будет потом — умом не понять. Но живой душой если не торговать, можно предугадать.

Хочу жить подольше, неважно где — В Америке, Польше… Главное, знамя иметь Православное, и везде, В любой местности, Ныне и впредь образ Христа В сердце нести, Жить лет до ста И с крестом на кресте умереть. А если выбор все-таки есть, То смерть в России почту за честь.

Чем ближе к Богу, тем сильней обман — Так истина играет с человеком. А если человек от власти пьян, А если человек сроднился с веком И управляет временем, кажись. И мир ему подстилку подстилает. Смешно, но так сложилась жизнь, Которая нас правит и ломает. До времени мы мним себя царем — Природы ли, или людского сброда, Но в зеркале в себе не узнаем Убийцу, кровопийцу и урода. Правители, в обители судьбы, Поверьте мне, вы нынче ненадолго. Для вас уже готовятся гробы, обитые подушками из шелка. Мои слова наивны и смешны, И к вам в сердца пробиться невозможно… И вы, баблом и злом умудрены, И в мире все запутано и сложно. Но, верьте слову, выбор есть всегда. И на кресте мы зрим свою дорогу. Распятым быть, поверьте, не беда. В момент последний повернитесь к Богу.

Поэзия, тебе душа да мысль нужна, А ритмика с мелодикой смешна, Забавна, даже архаична, Когда тупой строфой привнесена, Поэту ты до боли безразлична, А иногда слащава и вредна. И я скажу нахально и цинично: Все на себе испробовал я лично — И уксус прелести, И спелой рифмы вкус, Мелодики медузной сладкой мусс, И ритмики подвыпивший конфуз. Искус стать Пушкиным, иным заумным Бродским, Хрипеть подорванным Высоцким, «Свово», как говорится, не иметь Ни слога четкого, ни рифмы, ни словца, Ни вздоха Божьего, ни ангела лица Не слышать и не видеть. Так корпеть Над ритмикой с мелодикой, и впредь Уж не летать и не гореть, «Текста» писать, рубить бабло и тлеть. И в сане всенародном помереть, Как самое последнее мурло, В амнезии, поэзии назло.

Нынче холодно, и с холла тянет, И вино четырехлетнее На дно утробы опускаясь, Не согревает. Бывает, спасаясь в такие дни Чем-то покрепче, Вспоминаешь, как и сейчас… В тени под 40, Солнца осколок Через зеркало бьющий и в глаз и в сердце, Синие оконца Греции… И по инерции Опять наливаешь вино. А оно не греет. За окнами не темно, Но сознание от водки с вином темнеет, И потом эта смесь клонит в сон — Таков закон пития. И я, соблюдая его, забываю легко о Греции И вновь стопочкой водочки греюсь и спать ложусь С открытой форточкой. Надеюсь, что не простужусь, Как тогда, в середине лета Сине-белого цвета, На острове Санторини В жаркой тени с холодной Рициной в графине.

Поэзия, в процессе я движенья, Ни славе я, ни слава мне — Ничем мы не обязаны друг другу, Сомнения излишни здесь. Я весь во времени, А время есть движение по кругу. По сути — это жизнь. Смесь горечи с нахлестом вдохновенья. А впрочем, оглянись и удивись: Страстей там всех мастей Увидишь на просвет — Прошедшего пустую толчею, Досадный проигрыш, забавную ничью… Побед там нет, лишь горечь поражений Да радость покаяния в слезах. Поэзия — таков процесс движенья Моей души, забывшей Божий страх. Му way похож на эту суету, Иду по кругу я, рифмуя пустоту, Бреду в обнимку с ней по склону дней, О многом в эйфории забывая, На все порой с прибором забивая. Но есть различие одно: Я сердцем ощущаю дно, Душой стремясь к вершинам рая.

Весна еще поет и плачет В наволгшей тишине на дне оврага, Апрельский холодок от солнца прячет, И на стекле в ночи меж звезд Мерцает влага слез. Молчи! Всерьез на случай положись И жди — все блага Сразу ты получишь. Вся эта жизнь С весною набирает обороты, Стремительно уходит в никуда За числа мая, за зеленые ворота Лета, за лета, Столетья к звездам рая, Во истину природу возвращая К истокам, на круги своя. Туда, где я стоял у края мая, Не чувствуя границы бытия, Туда, откуда Шел я в никуда.

Двукрылый, двухголовый наш орел Обрел гламурной славы ореол. Двуликий анус-Янус, весь в камнях, Внушает больше смех и меньше страх. Но жуть, как тень от этого Орла, На всю страну гниющую легла. И мгла сгущается. Темнеет день за днем. И, кажется, придут сюды С огнем, с мечом, вершить свои суды Посланники невиданной беды, Избранники дешевой наркоты, Иуды и наемные скоты. Все притаились, все сигнала ждут, Лишь посвященные тихонечко бегут, Все прихватив: и живность, и бабло, — Туда, где беззаботно и светло. И лишь орел гламурный — инь и янь, Заранье зная все, несет с экрана дрянь. А в перспективе роста ВВП И сам ВП поет: «Ловэ нанэ». Нам не дано, увы, предугадать, Когда орел двуглавый будет рвать Себя на части две, Страну — на 22. Все к этому идет — осталось только ждать Ловэ нанэ, но надо выбирать, В каких рядах мы будем воевать — Гламурных ли, за бесов и бабло, За это двухголовое мурло Или, оставив рабский страх, С крестом, отточенным в руках, С молитвой Божий дух стяжать, Разить врага и нечисть гнать.

Время сгущается и кристаллизуется, Образуется что-то новое, Судя по запаху и ощущению — Очень хреновое. Наверху, да и внизу Бытует такое мнение, Что жахнет Гром и молния вот-вот. В рот воды набрал Храм, Хам-пива… Из Телль-авива дружок Взял денег должок, Хотя навряд ли отдаст, Педераст. На земле, под землей, над землей — Везде изменения. Ни дня без вскрытия. И я ощущаю сбой, Наблюдаю процесс кипения Терпения потребителя Биомассы. Весы небесные, похоже, накрылись, Определились даты операции «Мир и безопасность». Все нации подлежат дискриминации, Кроме одной. Нужна ли в этом вопросе ясность? Впрочем — это частность, Если процесс мировой трехшестерочный Идет, как дождь обложной, На площадке съемочной Из века в век. И не мудрено угадать, О чем это кино. Будучи хозяином на Земле, Князь мира сего Снимает сериал о себе, О добре и зле, О победе одного над другим понятием, И хочет закончить фильм повторным распятием.

Ах, звездоразы, звездорасы, Вам служат милые Пегасы. Вы — асы в тонкостях страстей: Искус и вкус, таланты всех мастей — Все с вами, спереди и сзади. Ах, тети-дяди, вам дано И на эстраде и в кино блистать, И подставлять… Сказать чего — смешно… Не только для забавы ради. Вы это дело превратили в ремесло, Объединенное, как будто ненароком, Искусством, властью и пороком. На службе вы, вам платит Главный Гей. Чем злее вы, тем он для вас добрей. Весь этот мир его под неустанным оком, И вы в постели с этим анти-богом Живете праздно и легко. Летаете над миром «высоко» — По всем его тоннелям и подвалам, По пропастям, расщелинам, провалам… И что вам быдло?! Ведь с вами рядом дух, Который выше всех, и к Богу глух. Ах, звездорасы, звездоразы, Все ваши милые проказы — Грехопознания азы, Нанизыванье избранных в тузы, Взбивание отхожей массы При помощи заблудшей колбасы — Лишь на поверку кажутся смешны. Пусть низменны, но в свете дней — нормальны. И тайны в этом нет. Все ваши отношения — б'анальны Вам рукоплещет свет. И ждет другой, с кипящей черною смолой, С горящей печью под звездою вечной, И с раскаленною большой сковородой.

Полумрак разъедает тени, Кухня разбавлена серым цветом, Телевизор издох, теленедели Журнал не нужен. Об этом Я не жалею и не скорблю. Люблю в тишине Покопаться в стихах, искренне Говорю С Тарковским-старшим. Снятся ночами вспышки — Не сны, а так — обрывки, Листья осени. С годами мысли грузны, грустны, И как бы мы Ни гундосили, Ни жаловались, ни брюзжали, Все нам досталось по праву, И все, что мы так обожали, Исчезло, будто назло. Дело к осени. Все, что могло — Отцвело. Обидно. Кому за державу, кому за юность, За глупость, За старость… Мы, в общем, подводим итоги. А впрочем, что нам осталось? Руки, задница, ноги Работают пока, но со сбоем, Со ступором, Вернее — с юмором. И все интереснее себя узнавать. Помнишь ли Левитана «Над вечным покоем»? Вот скоро и нам там придется летать, Лежать, взирать с той высоты На красоту беспросветной ночи… А впрочем, это пустые мечты. Но страх мое сердце точит: Что там? Кто там? Трамтарарам… Откройте, Петр, пожалуйста, Я Вам прошение передам. Простите меня, а места Еще есть в Раю, На галерке, на самом краю? Пустите по приглашению — Вот контрамарка. Я за кулисами постою… Впустите, неужели Вам жалко?.. Вот такие веселые темы Мой друг, развлекают сознанье, И нервы оголены, как клеммы, И замыканье в мозгу, замыканье.

Апрель, страстная, но беда с весной: Гриппуют дни с намеком на поправку. Такой я, брат, не видывал страстной. В небесной канцелярии заявку На Пасху позднюю не приняли всерьез, И кашляет до слез, похоже, каждый третий. А я тебе благую весть принес: Мы Воскресенье это вместе встретим. Подумаем, попьем, посмотрим вдаль с усмешкой На перспективу тьмы за матовым стеклом. И благодать придет к уставшим нам и грешным. Не потому ли Пасху я равняю с Рождеством? Такая связь две радости спаяла! А тут еще зима не хочет уступать, И в мире, как всёгда, воюют два начала. Кто победит сейчас — не трудно угадать. Всех вылечит весна, кто сможет оклематься, И к жизни мы опять проявим интерес, И будем мы всю ночь над вечной тьмой смеяться И с верою кричать «Воистину Воскрес!»

По сути, он жалкий обманщик, Страстей разжигатель пустых. Он сам, словно маленький мальчик, Обманет себя и других. Он там, где минутная слава С надменностью смотрит в глаза. Смущение, лесть и забава — Вот три его главных туза. Он шулер, игрок, разводила, Пропащий до мозга костей, И как бы его не любила толпа — он холоден к ней. А я не поэт, я — рифмовщик, Отныне — и, may be, вовек, На тонкое слово настройщик, Раб Божий, простой человек.

Я запутался в днях своих, как в сети. Годам к сорока шести Начал грести не против, а, по своему убеждению, Только лишь по течению, Забросив якорь, да прежний бунтарский дух Я, к сожалению, лишился двух Ощущений — молодости и безнаказанного веселья. И тело перезрелого движенья Медленно переходит в чего осталось — В бесполезную старость. Так что, да здравствует закономерность! КрЫсота сожрет мир! Пустота требует жертв! Только живому присуща бренность! Н а ночь нынче лучше кефир! А рюмочку — завтра в обед на десерт! По таким принципам плывем в никуда, Философствуем. А там — да и в царство Аида — айда! Приглашает Харон, машет веслом, Обидно, да? Но видно, все так и будет потом. Светлой ночью или темным днем, Когда до конца доплывем.

Ты и, вправду, меня приучила к потерям, К этой лунной тоске, к скорпионьему жалу. Мы летящие дни полнолуньями мерим, И реальность уходит вдаль мало-помалу. Ты и вправду пришла из глубинных мистерий Со страстями других полудиких веков. Перед нами давно закрываются двери Лучезарных покоев и вышних миров. Я с тобой из созвездья ковша выпиваю Эту липкую влагу предутренних снов, Я тебя наяву безвозвратно теряю Среди вечной любви, среди страшных грехов. Так прощай, возвращайся к той дикой свободе, К первобытным клыкам, к глинобитным богам. Но, надеюсь, душа на последнем излете, Как подбитая птица, залетит в Божий храм.

Я не только свидетель — я исполнитель, Соучастник безумного времени. Я не сеятель, не мыслитель, Нет названия мне и имени. И поскольку всего лишь долька Миллиардная я — и только, Ты про меня позабудь. Про кириллицу, вязь, Про связь Рифмы и души, Про суть слов — Пусть они умирают в тиши, Как рыба в сети стихов. Забывать, сжигать Да закапывать Останки всего Пропащего Благоразумно. И неумно Хранить в памяти и в душе То, что отжило уже. А стихи да слова — тоже всего лишь обманка. Дешевая картонка-дурилка. И как ни жалко, Все новое становится старым, Да в дым и в глину уходит — Подмечено тонко в Библии. И только там душа находит Ключ к небесным словам. Но бликующую пустоту да словесный хлам Увидит там Хам. Не чувствуя чистоту Создателя, Любящего И зовущего, Покаяния ждущего. А кто остается для совести глух — Тому не нужен Отец, Сын и Дух — Не он ли есть образ предателя? И потому, Он Богу не очень послушен. Как говорится: ни сердцу, ни уму — Не ведает, кому служит. Не знает, где сесть — Вокруг добра и зла мухою кружит, Никак не поймет, Где Вано, а где мед, Что схватит — то и жует. Набьет живот, А о душе Не тужит уже. А я, наоборот, Размышляю о слове не в меру витиевато. А как надо — Не знаю. Как умею, Так выдаю Скользящую рифму свою, В семь колец свитую, как змею, Умудренную опытом, Битую копытом Бесовским, И, наконец, по понятиям мирским, Забытую всем скопом людским. Адресую избранным, любимым, дорогим Строки свои С размышлениями о жизни, о Боге. Они порой жёстки, да не глубоки, Как дни мои. И никому я истин не открою новых: За спиной сорок восемь апрелей, Из них я, как Марк Аврелий, Наедине с собой записывал тридцать неполных. Но выхлоп — полупустой. И хочется извиниться За стиль юродивый свой, Д а повиниться перед толпой И просить нижайше Лишь о душе моей помолиться В храме ближайшем За здоровье, коль буду живой, А коль не — за упокой.

По расписанию я жил очень мало: Школе я был не мил, достала Армия, и я устало Перевалил в поле зрения Музы. Вузы Были — не счесть им числа. Кроме ГИТИСа, Стремился к знанию сам, Да заочно Росла моя самообразованность радостно. Но данность моя, сущность, как кость в горле закономерности, Мешала целостности общества. Но, определенно, все ценности естества Я принимал душой. А вот строй любой — порядок ли мировой, С Золотой ли звездой, пяти ли, шестиконечной — Я осенял крестом Да с молитвой сердечной Занимался легким трудом: Писал, рисовал, читал, По молодости рыбу ловил, Крал да продавал И был всегда потерянным для любой среды, И ангельской, и бесовской. Болтался между красной и голубой И тихо Лелеял надежду Душу свою спасти Ценою любой. И годам к тридцати шести Остепенился, Утвердился в концепции главной, Вернее-одной: С верою православной, Той, что держит доныне Меня на земле этой грешной, В трясине страстей мирских, Во тьме грехов кромешной, Плохих новостей, Плотских поступков мерзких, Аномальных людей, Непутевых стихов, Жить без которых нельзя. И по жизни скользя, Упираясь в экран, как баран, Удивляясь цинизму и пошлости, Выпивая подряд две по сто стопки Улетая в миры иной плотности В среду антиангелов, Телом всем приобщаясь к обманчивой беззаботности, Забывая, конечно, про душу Забивая, как Ной в ковчеге, на проклятую сушу, Накатывая одну за другой, Не узнаешь себя в человеке с дурной башкой, В амальгаме кривой, и волна за волной Угрызения совести накрывают сознание с головой, Хватая, как рыба, ртом остатки былой благодати. И, кстати, если остаешься живой, Спасаешься водицей святой. А если полу… не нарушая традиций, Не скажу крамолу — оттягиваешься пивком, А потом уж водочкой ледяной. Все это — микро-запой. Но когда любой раствор спиртовой, Проникая по утру, как вор, Через все «не могу», через пляшущий забор зубов В утробу через дерганую губу, Выносит печени приговор, Вот тогда это точно — беда. Это путь безвозвратный вниз, Можно ставить диагноз: «алкоголизм», И забыть уже о душе навсегда. Вот этого я и боюсь Эта стадия где-то рядом Возле меня, Об ее края я кормою бьюсь, Ощущаю душой, ловлю взглядом И всем сердцем молюсь: Господи, Боже мой, Прости и спаси, И пронеси чашу сию. На краю пропасти я стою, Я слаб — посмотри, сколько лап тянут бесы к душе моей! Господи, помоги ей, Она по праву должна быть твоей. Прости, Господи, каюсь, Надеюсь и верю: Не отдай душу Зверю! Тяжек путь без тебя, Бес рядом, Побудь со мной, и любя, Утешь своим взглядом. Грехи мои страшные Да стихи, от слез влажные, Прости, и душу мою, Я прошу и молю, спаси.

Планету всю опутал этот Спрут, Му friend. Повсюду он — и там и тут. Весь мир одет, обут В великий и ужасный chino-бренд, И в принципе, уже капут, my friend. Да, чайники отважны и хитры. Пред ними открываются миры Мятежные. Они окрылены, И тень большой волны войны Вплотную подступает к нам, В просторы наши снежные, Вплывает в даль пустую, по домам скользя, Вселяясь в комнаты. Да не волнуйся только ты И, friend мой, не серчай И сердце успокой. То — шутка. Стихами я балуюсь, Над хитрой рифмой бьюсь сквозной И пью китайский чай, Бодрюсь, С бессонницей борюсь, Сочувствую отчасти Далай-ламе И, милый мой, над чайноманией смеюсь И рассмешить весь мир боюсь. Но глянь-ка на штрих-код, Узри проблему шире изнутри — Игрушки и поделки в этом мире: Все made in CHINA. Все! Не верь сотрудникам ПАССЕ, И ВВП вообще не верь. Да ты в себя приди, закрой скорее дверь Ключом китайским, Носки китайские сними, Виски китайской звездочкой натри И виски граммов сто такие же прими. Раскинь мозги — На небе миллиард с лихвою звезд, И китаезов столько же — не меньше, А то и больше душ, Мужчин и желтомордых женщин. Вселенский, блин, коллапс. Мир мчится под откос. Ты видишь, сколько стало трещин, Разломов тектонических, цунами, Чертей, смертей, Потопов, наводнений? Их с гаком прибавляется с годами. Все больше негативных изменений… Прикинь, свяжи и сопоставь, Как Данте говорил: «Оставь Надежды всяк сюда входящий». Здесь сфера Фюррера да Сатаны, Он в этой области — смотрящий. Давидовой звезды здесь кончики видны, И над вратами этими маячит Другая узкоглазая беда — С тавром китайским желтая звезда. Итак, Му friend, по-моему… THE END.

Гордыня да заточенность на себе, Как трещинка на губе, Саднит, беспокоит, роднит поэтов. Поэтому у пиитов в судьбе Много в шкафах скелетов И всякой другой требухи Гнилой. Грехи подпитывают стихи, Страсти гонят рифму на рифы, А слово — оно живое. Не тронь за больное: Заноет, завоет, Кровью умоет, И грифы-полудрузья Слетятся, чтобы добить Или просто помучить Да чаю с кровью попить. Случай всегда предоставит поэт, А нет — Так судьба — случай. Впрочем, и сами стихи — Полудрузья, полувраги, Братья-близняшки, Два рукава реки, Смирительной рубашки. Зашитые дебоширы — Сиамские вампиры, Стерегущие сонной музы шаги, Пьющие кровь тщеславия, Живущие славой и жаждой признания. Хоть не печатайся и не пиши, Живи себе, отрекись от бессонницы, С рифмой, скользящей От правды и лжи. Открестись от поэзии настоящей, Пепел рукописей всей толпе покажи И голову положи.

Еще одна Пролетела весна. Пела она вечерами Беспечными соловьями, Настраивала На лирический лад. Оставляла следы От слез да небесной воды На щеках и стеклах, В окнах отражалась сиренью И, к сожалению, Закончилась — Оборвалась По мановению лета, С которым переплелась Как бы случайно лучами света. И мгновенно растаяла, растворилась, В зрелой зелени, И в душе моей притаилась До времени. Но, открывая окно, Все же я нахожу еще Остатки мая, Плечи и щеки подставляя Под косые осадки, Играя Ресницами с грибным дождем, Май вспоминая И утирая лицо, Я говорю сам себе «подождем», Доживем До другого мая.

Чаша весны переполнена — это мой май! Черемухи и соловьев — через край! И все это мне уготовано при жизни. Я наблюдаю рай, краешек рая, С безумной тягой из центра мая. Туда, к Солнцу живому, К миру иному, Лучшему, Всегда ждущему Смертных простых, Ныне живущих, А в будущем — избранных или святых!

Ангелы сильно любили меня, Держали на привязи, взаперти, На самом краю. Но в иные края Душа порывалась уйти. Дрожащий огонь в желтом сколе зрачка То вспыхивал, то исчезал, Но утром, под тихие трели сверчка, Он, умерший, вновь воскресал. Ушли ли те дни в безвозвратную даль — Поди-ка сейчас угадай. И ангелов где та любовь, та печаль? И где тот надломленный край?

Смешно и впрямь, но я есть центр мира На краткий срок до даты роковой. А ты ответишь: «Друг, как это мило, Наверно, ты не дружишь с головой…» Но мне поверь, я сердцем ощущаю Движенье звезд и первый вздох весны. Не я всем этим миром управляю, Но мне другие функции даны. Я — центр ощущений этой жизни, Мир плотоядный тянется ко мне. При всем моем библейском оптимизме, Я — центр. Мир находится извне. На стыке дней, на сломе двух столетий, На этот мир, как мальчик, я смотрю. Ну, а пока из легких междометий И жестких слов плету я речь свою. Я вижу бабочку, воскресшую в апреле, Ликую я, но в сердце холодок. Я — центр мира. Это, в самом деле, Как бабочка, на очень краткий срок.

Не знаю ли я или знаю — Тебя я, Илья, не пойму. Но текста, извиняюсь за наглость твою, обожаю, И посему С листа ты опус мой сладкий прими. Твою я книжонку листаю-читаю, И малость смущаюсь, Каюсь — Мне стыдно, мой шер, мон ами За то, что мусолю твое рифмоплетство в руках А впрочем, чего я сам стою? Включаю юродство в стихах — Чего я сам значу? Зачем я тебя вспоминаю, Валяю, шутя, дурака, На что свое слово я трачу? — Не знаю. Разбавив сарказм слегка, Меж строк, листок, Ты прими мою сдачу, Пусть мелочь, дружок, В век крупнокупюрный. Я смог улыбнуться Фигурной строфой В глаза этой пошлости. Пой да рифмуй, По мере возможности, куй Свое счастье, Вылижи все, что испачкал строкой. Эстрада, чтоб выжить, должна быть такой — Отчасти безбожной, бездушной, бездарной и нагло-пустой.

Звенящая слава, Как кипящая лава, Сжигает любого Слабого. А слова о славе вечной — Разговор пустой и беспечный, Изъеденный ржой, Гордыней злой Да глупостью вечной — Спор бесконечный, друг мой. Ну, а сама слава Живет очень мало, Питается тем, что у Бога украла, Жует, что с неба упало, Да немного у беса крадет. А бес, Имея свой интерес, Относится к ней нестрого, Еще и подачки дает — На эти деньги она и живет. Прожигает свои деньки, Жирует, кайфует, колется, пьет, Планов благих не строит И не влезает в долги. Пока бес во все щели прет, Пока душа не ноет, Она прикурить дает. На славе делали бизнес всегда. Шли с Богом в разрез, Идолов из мертвецов штамповали, И на CD и кассетах гнали суррогат Музыкально-банальный для всех, Для всей биомассы. Приучали нас, пидорасы, К двусмысленной ПОП-культуре, Дух выбивали Божественный из всего — Кому по пуле в живот, А кому — конфетку совали в рот. Иной особе — кокарду на лоб. И таких не мало особ, Которые сами кой-че подставляли Ради славы, дабы их узнавали, Шушукаясь, даже сзади. Да еще бы и денег давали Тети и дяди, чтобы на них спереди посмотреть, А они бы за это могли бы попеть Да задницей повертеть. Охренеть! Да и таких художников, Дали и Шагалов, Полно, как шакалов. Малевичей, чей стиль пустой, бесовской, Черного квадрата черней. От этих чертей-искусителей, Носителей темных идей, В глазах темно. Одно полотно их такое За много миль не дает покоя Первым коллекционерам. Щекочет нервы им, Покупают они и сбывают дым, Пустоту, что доступна лишь им одним Точнее — избранным, объединенным баблом Да злом неземным. Нужна ли слава такая земная Типа славы Дали, не знаю. «Время течет». «На мели корабли» Сгорают. Библии главы прочитаны все. Грехи учтены и подсчитаны, И на земле счет на секунды идет. Ангел, зевая, взмахнул крылами — За облаками Отец наш любезный ждет, С нами о славе иной, не земной, а небесной Он разговор поведет. И пот до костей кой-кого пробьет, А кто-то и рот сам себе зашьет. И славы привкус забудет. А вспомнит — себя проклянет. И прощенье просить будет.

Я украшаю яхту. А мечту свою — ту, С которой ночами сплю, Называю с любовью Викой. А яхта моя, дорогая старушка, Отдушина сердца, а не игрушка — Немало спасала друзей И хороших людей. И волна ее накрывала Холодных и южных морей, Не раз бросало на рифы, Кидало на мели. Легенды да мифы Время о ней слагало, Но она доходила до цели И всегда выручала. И посему отношусь я к ней Как к старшей подружке своей. С богатой красивой историей. И потому ее я зову Любезнейшей «St. Викторией».

Нынче Бога Осталось немного На Земле. И темнеет свет. Две тысячи лет По горячей золе Змеится дорога сквозь горы костей, И опасности прячет прах пустынь. И степей суховей Шипит в уши путнику: «Брат, остынь, Да из лужи попей, Да скорей возвращайся: Уже кружит весь день Грифа тень над тенью твоей. Возвращайся, Или с жизнью прощайся». А путник — За Бога заступник, Лишь пояс затянет туже, Тишь не нарушит, Молебен отслужит, И вдруг воспаленным ртом Хрипло скажет: «Услышь!» И, как гром, Грянет слово В ворота небесные молотом. И потом Как аукнет там хор ангелов Эхом в небе расколотом Да затянет со смехом Без слов псалмы неизвестные, И поднимется пыль веков Из тьмы, жахнет молния, Освещая немые холмы И все веси окрестные. И ответит сверху Господь: «Успокой свою плоть, Я с тобой, мой единственный сын дорогой!»

Нанизывая слов жемчуга на иголку мысли, Строка гуляет слегка, Поскольку дрожит. И толку, похоже, мало — То ли рука устала, Или лень среди дня напала, Да гордыня меня обуяла Настолько, что уже не пойму: Не играет строка, да и только. Почему? Тень по словам скользит, Рифма не так блестит, Все раздражает. День угасает, И я ухожу ко дну, В звуках пустых тону (Как в юности на Дону в семьдесят пятом году). Скажу вам, с ума я схожу: Как жид над златом корпит, Так я над строкою дрожу, Считая и подбивая слова, Да сбоку боком ложу. Но, чувствуя лажу, Поглажу Я скользкое слово, Как рыбу, возьму За губу, С лески сниму и легко Отпускаю обратно его Во тьму. И снова сижу и ужу, А поймаю — уже не ложу, А с любовью кладу К изголовью золоченое слово. Понимаю в душе, что другого такого Уже не найду, Прощаюсь, Строку закрываю, Каюсь, Рыдаю, С улыбкой кидаю на крышку цветы И комочки души, Вздыхаю я глубоко, И ставлю в конце легко PS… Закончен процесс. Спи, милое слово, в тиши, До времени не дыши. А я поигрался с тобой и хватит — Бай-бай я пойду. Но тебя я легко найду, Потому что кладу, И помню. А помню — значит, люблю.

Смерть накрывает легко, Словно белая пена сирени Не успеть сказать ничего, Опускаясь на дно на колени И слушая ангелов пенье Или трели морских цикад. Но одно дело — пить майским днем Вино под сиренью, А другое — ловить глотками закат светотенью И смотреть на него сквозь волну И потом, прижимаясь спиной ко дну, Улыбаясь, шепнуть «прости, Прощай совсем, навсегда», Порываясь уйти, да вода — Не сирень весной. Просто цвет да пена сбивают, Да закат светотень преломляет На светящиеся колена Над моей головой седой, Как тогда под луной Той весной. Так сейчас под водой, Под соленой волной Я прощался с тобой.

Народ наш испорченный, С червоточиной, Заточенный на обман, Озабоченный плотью. И этому отродью дан один дар: От Бога — душа, от беса — стакан. Он выпускает пар, Все руша и все круша, А протрезвев немного, Кается не спеша. Я здесь всем сердцем с ним. Мы вспоминаем про Третий Рим, Вздыхаем и иноверцев крестим, Костерим, Лыхаем, С усмешкой уже говорим, Но сами почти не пьем. Делами ночью и днем мы заняты, Мы к Богу идем. Пока только слезы да пот Мы льем, Вытаскиваем занозы, Штопаем раны, Хороним, страну. Не строим — Живем одним днем. Присматриваемся, А потом возьмем все свое, Вернем железом или огнем. Такой уж у нас народец, Как трезвый — так богоносец.

День пропитан летом насквозь Да такой тишиной при этом, Что звук любой ты легонько подбрось — Полетит за гудящим эхом Да догонит его, небось, И вернется к тебе со смехом. Чтоб немного полегче жилось, Привыкай мал-по-малу к утехам И таким. Эта радость сродни благодати. Кстати, время осталось другим Чуть побольше, чем нам, Чуть поменьше, чем тем. Между тем, тень уходит И день угасает Где-то там, за соседскою крышей. А последнюю новость ты слышал, Что наступит зима? Искупайся в лучах золотистого света, Не пугайся, она и все это уйдет, Отойдет и пройдет. Ночь легко настает, Вот уж первая в небе комета В бесконечную даль упадет. Очень скоро и город уснет. Так и мы промелькнем и заснем, А потом под трубу Гавриила — подъем Да хотелось бы летом, Да при этом, Таким бы чудесным днем…

В переломанном лете Со сбоями да перебоями дней Чаще всего на рассвете Приходит чужая беда, Появляется в интернете С гомоном птиц. В нарастающем свете Является суета И вытесняет все. И даже дети ломаются от усталости — Спят, Легко забывая о всякой малой шалости. Остывая от мелких забот, И день, не спеша, на убыль идет. Тень беды накрывает седых, Не трогая молодых. Это, наверно, закономерно. Но вечерами неосознанно, В трелях цикад Из цитат событийных, Что разнес интернет по строкам желтых газет, Дети кличут беду интуитивно… Или нет, они ее раздувают, Как уголек Уходящего дня. Им невдомек, Что слова Причиняют боль всем, Включая меня. А мы уж почти позабыли, О чем говорили днем, Сколько погибло невинных душ… Лишь ящик, мешая чушь с правдой, Кровь льет да стреляет, Жизнью своей живет, Разлагает, Пугает да горе чужое жует, Знает, куда толкает, Знает, чего нас ждет, Какая тьма за окном настает, Смеется, стреляет, болтает, поет — Его не унять. Уж дети притихли, А он продолжает вещать.

Мы выпускаем последние мысли Перед сном Не сказать — с трудом, а так — С вялой неохотой, Словно листья осени. Мы собираем с ленивой дремотой, Роняем с губ, как из рук, Желтизною помятый звук Полуслова. По спирали дневной Снова скользим, Понимая, что полуспим, Упираясь в границы дня. То ли ангелу мы говорим: «Укрой со спины меня», То ли кому-то другому, Не менее родному… «Укрой», — говорим, улыбаясь, Навсегда до утра прощаясь.

В далеком детстве Толи ангел меня опекал, Толи сам Всевышний Знал, когда и где упаду Оберегал от забот да хлопот лишних Мою родню. А я падал ото дня ко дню Костей не ломал, болел, грипповал, Но смерти не знал и не слышал о ней, Оставался цел в драках дворовых Ножевых и стреляных ран не имел, Куда стремился — не знал Вина стакан пропускал Да бычки смолил Понарошку. Жил да баловался, Бил понемножку баклуши, В школу ходил — мозолил уши, В пол звука слушал, Что не любил слушать А что любил — с азартом учил да зубрил Вокруг книг иных, как кот вокруг рыбы ходил, Хотел их живьем скушать, Аж ерзал на стуле Кураж ловил от слова В натуре, от слова, Уже тогда Года да пытливость моя Легко расширяли края бытия моего Любая ценность имела вес Интерес вызывало все Что шло мысли тупой вразрез. Ракурс иной, иной срез. Вот так и живем доныне. Вместе со словом Время жуем, О глине, в которую все уйдем, Не думаем. Вернее, я не думаю Хлеб ем, Вино пью Не знаю, когда уйду. А слово — на то и слово Уйдет и вернется снова.

Небо не имеет точки опоры. И любые споры об этом Звучат нелепо. Небо ложится на горы летом Синим рассветом, Желтым закатом. Сквозь шторы дождей Лукавым взглядом Солнце глядит на людей. И по небу, рядом С перистыми облаками, Над горами плывет июнь. Вот такая прослойка Меж нами и небом. Только дунь — Загорятся звезды, И медленным темпом луна, Навевая грезы, Провальсирует в дальний угол. Час рассветный уже проаукал, В душе — благодать. Пора бы поспать, Но истома упала с неба, У дома в росе трава, И голова вообще пуста. Хочется только сказать: «Красота!» Но настолько красиво, Что, воли помимо, Я говорю: «Лепота!»

Здравствуй, новая генерация, Перекинутый мост с девяностых в двухсотые; Зелень, поросль, дегенерация — Белозубые, безбородые. Это вам оставляем Россию Беспредельную, смраднодышащую, Власть хреновую, педерастию, И дорогу, в ад приводящую. Вам — ментов разжиревшее стадо, Вам — чиновников наглые рожи, Все для вас — нам, пожалуй, не надо, Мы себе это в гроб не положим. Вам — мигалки, бандиты, откаты, Бездуховность, «т. д.» и «короче», В общем, все, чем сегодня богаты — Олимпийские кольца и Сочи. Принимайте страну богатую, Часть земную, уже не пятую, И пропитую, и проклятую, Распиаренную и распятую…