Дорога в Ад, как обычно, стелилась гладко.
Поначалу всё было привычно: водка с пивом. И черные глазки напротив… Но потом в этих глазках едва уловимо вспыхнул блеск. Этому блеску, я бы мог посвятить, черт знает сколько страниц. И не я один. Но не буду… Его невозможно описать. И не нужно пытаться… Скажу лишь: это не сравнимо ни с чем. Это лучшее, что я видел на земле.
С этого призывного блеска у них там всё и начинается. Все их безумства.
И у меня началось. Но я задумал почти невозможное: на этот раз уберечь его для себя…
Я тут же забыл про свой непробиваемый панцирь.
Да, ребята, послушайте старого любовника в отставке. Наука любви так устроена: «или — или». В доспехах и при оружии невозможно прикоснуться к душе. Хотя, предполагаю, бывают компромиссы.
У нас все закрутилось молниеносно.
— Я тебя провожу, — сказал я.
— А мы разве не поедем к тебе?
Внутри у меня всё вспыхнуло. Она меня сразила наповал! Ничего себе! Всё просто, естественно… Разве такое возможно? Мы не привыкли… с нами нельзя так! Без разных кокетливых штучек, загадочных взглядов, не говоря уже о разнообразных коварных уловках, жеманных интрижек, тончайших сетей.… Без всяких там «сегодня не могу», «завтра созвонимся», «у нас всё еще впереди, солнышко»… И поздних признаний: «Я тебя ужасно хотела тогда, но ты не настоял». Без всей этой дребедени, чем бывают набиты женские головки, накануне спаривания.
Нет, положительно, Корсика, мне нравятся твои дочери!
Мне, возможно, возразят. Ну, как же, а любовные игры, а брачные танцы? А ухаживание при свечах, а бдение у телефонного аппарата? А уж потом «сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье».
А я ничего не отвечу. Я промолчу. Но подумаю: если вам так нравится танцевать, — танцуйте. Играть? Играйте, бога ради. А уж про бдение у телефонного аппарата и говорить не охота. Шесть лет бдел, а потом еще десять… У меня на эти бдения — стабильная аллергия. Впрочем, я ни на чем не настаиваю. В конце концов, кому, что по вкусу. Кому нравится водевиль, кому мелодрама. Лично мне по душе — трагедия. А у трагедии свои законы. И свой суровый сценарий.
Почувствовав однажды вкус крови, поверьте, невозможно пить клубничный компот.
Я ей сказал однажды… потом, через несколько дней:
— У нас любовь рифмуется со словом кровь. А у вас амур — тужур. Всегда — любовь. Легко и непринужденно. Неплохо устроились…
И она мне преподала урок французского:
— Аmore — любовь. More — смерть.
О, французы, мать вашу, вы же, черти, смотрели в корень! Я всегда подозревал — эта умная нация, понимающая толк в любви. И в смерти.
Мы поехали ко мне…
Она спросила… (мы спускались в лифте, покидая своих приятелей, познакомивших нас.) Я попытался ее поцеловать, но она отстранилась и спросила:
— У тебя, наверное, было много женщин?
Что ей было ответить? Я никогда не вел донжуанского дневника. Впрочем, вру… в юности записывал книги, которые прочитал и баб, которых трахнул. Соотношение было примерно фифти-фифти. Но потом влип в одну штучку, журчащую, как ручеек, и занятие это бросил.
— Три тысячи, — соврал я, подражая Есенину из «Романа, без вранья» Мариенгофа.
— Ого!
Она восхищенно посмотрела на меня.
— Три тысячи?!
— Ну, триста…
Я продолжал цитировать Есенина, (именно так, он убавлял количество дам, отнимая нули от цифири).
— Ну, тридцать…
Она меня уже не слушала. Ее вполне устроила первоначальная версия.
Мы ехали в пустой электричке друг перед другом (визави и тет а тет). Я зажал ее колени своими коленями и рассматривал в упор.
Ее не смутил мой пристальный взгляд. Она жила сама по себе, вернее в ней кто-то жил и, подозреваю, не один персонаж. Она была разная, меняясь от взгляда, жеста, интонации, слов, обращенных к ней или произносимых ей самой. Тогда из нее выглядывал мальчишка-сорванец, живой и непосредственный. Или зверушка, смотрящая на мир с удивлением, но всегда готовая среагировать на его непредсказуемый ход. Худенькая, чуть угловатая, с ясными чертами лица. Эдакий олененок… Красивый большой лоб, с гладко зачесанными назад волосами. Совсем без косметики… У меня сильно накрашенные женщины, а особенно девушки, вызывают почти мистический ужас. Если такая попадала в мои сети, — я умывал их в приказном порядке. Но, главное, она светилась тем, едва уловимым блеском, что называется ум, и талант, и страсть. Мне нравилось решительно всё.
— Что, не нравлюсь?
— Ты похожа на итальянку. На ангела с фрески итальянских мастеров.
Черт, дались мне эти ангелы! Правда, я имел в виду не тех идиотских, пухлых амуров, натыканных повсюду в работах старых мастеров, а трубящего ангела с фрески раннего Возрождения.
— Я похожа на грузинку. Мне никто не верит, что я француженка. А отец у меня действительно…
— Грузин?
— Корсиканец!
— Крестный отец «Коза Ностры»?
Я попытался сострить. Но подвело знание географии. Круглый двоечник — это пожизненно.
— «Коза Ностра» возникла на Сицилии. А Корсика — родина Наполеона.
— О-у!.. Как интересно!
Впрочем, разница небольшая… Я где-то читал, что мафия зародилась, как освободительное движение. Аббревиатура M. F. - (More France) — смерть французам — лозунг борьбы с захватчиками — легла в основу названия их организации, впоследствии переводимой, как «Моя семья». Наполеон тоже начинал, как освободитель. А закончил — известно каждому школьнику (даже такому незадачливому, как я) покорителем мира и пупом Вселенной. Короче, и у тех, и у этого просматривались явные признаки деградации. Я уж не говорю, о количестве загубленных душ в результате их творчества…
Мы тоже начали романтично: провалялись три дня на моей широкой и жесткой кровати… Если совсем кратко и без поэтического придыхания, то ели, спали и трахались. Мы стали растениями, тянущимися к солнцу или зверушками, отогревающими друг друга. То есть жили там, в высшей точке блаженства, о котором мечтают, слагают стихи, песни, поэмы и прочую ерунду, окрашенную этим сладостно-таинственным, щемящим чувством влечения друг к другу и вспоминают потом все оставшиеся дни. И охраняют это от посторонних взглядов, как величайшую тайну, подаренную тебе. Вообще, это состояние описывать опасно, а по большому счету невозможно. Получится или лживо, или, что страшнее — пошло. Я и не стану. Скажу лишь, кто его испытал — поймет меня.
Еще мы говорили. Нас будто прорвало… Мы раскрывались друг перед другом без опаски показаться самими собой.
По-русски она говорила почти без акцента. Сорбонна (филологический факультет), 10 лет проживания в Москве, учителя русской театральной школы, поставившей ей язык, и, наконец, театральная общага, сделали свое дело — говорила она свободным современным языком. При этом страшно материлась и выдавала убойные фразочки на манер «Я вас умоляю!» или «Может, тебе еще и пососать?» (По-французски, очевидно, очень смешно звучит «пососать»). Общага оказалась сильнее русской театральной школы.
Когда в первый раз она мне сказала: «Я вас умоляю!», сделав при этом кокетливый жест, типа, «брось трепаться», я опешил…
— Откуда это у тебя, девочка?
— Что? — не поняла она.
— Эти одесские пошлости.
— А что… у нас все так говорят…
Ну, с матом-то всё было ясно. Общеизвестно, иностранцы русский мат просто обожают. Я слушал однажды азербайджанца, говорящего со своим земляком: «Тыр, пыр, абракадабра, пиздец, тары-бары-растабары, еб твою мать, шуры, бля, муры» и т. д. Мне было приятно, что я кое-что понимаю…
Впрочем, Аня матом не ругалась. Она на нем говорила, причем с каким-то восторгом произнося матерные слова.
Я как-то спросил, а как это будет по-французски, научи. Она воскликнула (от волнения даже съехав на акцент):
— Это ужасно, плёхо… Фу!
А с «пососать» вышла такая история.
Ее достал один очень въедливый режиссер-экспериментатор.
— Психологический театр умер, — вещал он, — его нет в принципе! Надо двигаться… выражать свои чувства движением, пластикой.
И всё в том же духе.
— Шесть часов репетировали какую-то ерунду, — рассказывала Анна, — прыгали, как идиоты… что-то изображали… Наконец, я не выдержала — села на стул, думаю, а пошел он в болото!
А он подбегает… весь в творческом экстазе…
— Ну, в чем дело, Анна? Надо преодолеть себя… выложиться… надо через «не могу»! А как же… всем трудно!..
Я и сказала:
— Может, тебе еще и пососать?
А что? Он отпал… И вообще больше не трогал. И репетицию перенес.
Я ее спросил тогда:
— И с этим местным фольклором ты ходишь к французскому послу?
(Ее туда приглашали на приемы) И она ответила, с достоинством посмотрев на меня:
— Не бойся, мы всё умеем.
Француженкой она была стопроцентной. Только сумасшедший мог принять ее за грузинку. Надо сказать, я имел большой опыт общения с этой нацией. У меня был друг француз (с типично французской фамилией Власенко и французским же именем — Сережа). Он несколько лет жил у меня — и в квартире, и в мастерской. Приехал он по зову сердца и выполняя последнюю волю отца — русского морского офицера. Приехал в Москву учиться играть на балалайке. В свое время его увлек Нечипоренко — бог, создавший свой неповторимый стиль игры на этом, казалось бы, примитивном инструменте и виртуозно исполняющий Моцарта, Баха, Сен-Санса, Паганини. В те же времена (почти былинные) не без его участия, был у меня непродолжительный, но бурный роман с его знакомой француженкой, которая, кстати, по-русски не говорила ни слова, что не мешало нам понимать друг друга вполне. Язык любви — самый бессловесный. Это я вам говорю, — отставной любовник-волочила.
Да, француженкой она была стопроцентной, но не той, какой их рисует людская молва: любовь, французский поцелуй, легкомысленность, шарм. Француженка проглядывала в ней иначе. В раскрепощенности и какой-то биологической естественности.
Мои соотечественники великолепно знают: то ли крепостное право, то ли Сталин со товарищи въелись нам в подкорку, но наша зажатость, закомплексованность стали национальной чертой. Даже после 15 лет относительной свободы, посмотрите на наших детей. Передача «Поле чудес» наглядно это показывает. Даже бывшие советские дети — латыши, армяне, даже российские — башкиры, татары — ведут себя хоть как-то — пляшут, поют, что-то рассказывают. Только русского мальчика зажимает в тиски сознания своей неполноценности до полной катастрофы. Он молчит! Его спрашивают, а он молчит. А Якубович крутится при этом, как уж на сковородке. Но видно, какие муки стынут в глазах мальчика, какие трагедии назревают.
Я раньше, дурак, стыдился этого, но теперь горжусь им. Да, это наш мальчик, похожий на меня. И, смею надеяться, из него получится сложная, думающая личность. Потому что правильно — еще не есть истинно, а гладко и естественно — не обязательно путь познания.
Не знаю, к чему я это всё наплел, но естественность моей француженки не мешала ей думать, сопереживать и периодически впадать в депрессуху (по ее же выражению).
И вообще, я хотел сказать совершенно иное (а меня повлекло на любимые комплексы). Я хотел высказать сентенцию: постель — поле интернациональное. И неважно, какая национальность лежит рядом с тобой: эстонка, грузинка или кореянка. Все женщины хотят одного, что бы их раскрыли и увлекли на небеса. В постели всё-таки всё зависит от мужчины. Нежность, постепенность и настойчивый поиск сокровенных местечек — сделают свое дело: она попадет в рай. А уж потом обязательно позовет и тебя.
Она мне сказала:
— У меня таких мужчин еще не было. Ты мне нравишься, нравишься, нравишься…
— А какие были?
— …нравишься, нравишься, нравишься…
Она повторяла и повторяла, будто сам звук этого слова, произносимого многократно, нес в себе сексуальный мистический смысл. Она будто впала в транс и шаманила.
— …нравишься, нравишься…
Я попытался ее отвлечь:
— Скажи кукушка, сколько нам еще вместе жить?
— …нравишься, нравишься…
— Раз, два… Ну… еще!
— …нравишься, нравишься, нравишься…
Конечно, она была актриса. И, очевидно, не плохая. И, волей- неволей, эта профессия жила в ней. Поэтому все эти затянувшиеся сцены с «нравишься, нравишься» были отчасти ее творчеством.
На сцене я ее так и не увидел. Вот по радио слышал передачу о ней и ее монолог. Но об этом после. В свой театр она меня не пускала. Вернее, не приглашала. Впрочем, я туда и не рвался. Я равнодушен к театру. (А на сцене видеть ее я боялся — боялся разочарования). И вообще, по большому счету, я равнодушен к любому творчеству, в котором сам не участвую. Меня, как и всякого нормального художника, увлекала только единственная персона — ваш покорный слуга.
Художник — это всегда немного бог. Сам в себе и создающий свой мир. А иначе кому ты, к чертовой матери, нужен?
Но пока мы раскрывались друг перед другом.
Она мне тут же всё и рассказала, что хочет замуж, что устала в этой ненормальной стране скитаться по чужим квартирам, что хочет свой дом, уют… свои чашки, в конце концов! Что ей осточертели эти дурацкие визы, которые она вынуждена получать… эти чиновники, постоянное хамство…
— Я так и сказала ему (нашему общему знакомому): найди мне мужа!
И еще она мне рассказала про свое детство, проведенное на Корсике, про отца, даже показала его фотографию. Девочки часто любят больше своих отцов… Рассказала про то, что росла почти беспризорным мальчишкой, потому что водилась с пацанами, дралась… А мать в это время хипповала…
— Я ненавижу до сих пор этих грязных, волосатых, полупьяных мужиков…
Она больше ничего не сказала о матери. Было ясно, эти воспоминания — самые яркие — причиняли ей боль.
— Потом была Сорбонна… недолго… Я всегда ощущала себя русской актрисой… Не знаю, откуда взялось это ощущение, но в 18 лет я всё бросила и приехала сюда… в вашу загадочную и чудовищную страну.
Я посчитал, сколько же ей лет. Оказалось 28. Мне было 42. Правда, никто и никогда не давал мне моих лет. Очевидно, четырнадцатилетний мальчишка — именно этот возраст застрял в подсознании, как самый болезненный и яркий — выглядывал из меня. Подозреваю, что и в 60, и в 80 лет — если бы я дожил до них — он также смотрел, пораженный увиденным… И молчал!
Когда она узнала о разнице в нашем возрасте, реакция ее была своеобразной. Она задумалась, что-то высчитывая и, после продолжительной паузы высказалась:
— Так это… слушай! Когда я, крошка, маленькая девочка, только народилась, ты уже вовсю дрочил?
И посмотрела на меня с осуждением.
Потом, естественно, она рассказала мне обо всех своих любовниках за десять лет своей взрослой жизни. Оказалось их совсем не много. Она даже считала, загибая пальцы, но точно припомнить, не могла: восемь или девять. (Я был не в счет).
— Ты представляешь, у меня однажды было сразу два!
— Одновременно, что ль?
— Как это?
— Обыкновенно. Два мужика — и ты по серединке…
Ну, как я, старый распутник, мог это еще понять? Мне-то самому в моих веселых фантазиях не раз грезились одновременно две. А еще лучше, как царь Соломон, обложиться целым гаремом молоденьких штучек. Как подумаю — мороз по коже! (В смысле в жар кидает!)
— Ты что-о!! Просто я крутила там… обманывала… мне они оба нравились… Ну, свидания назначала в разных местах.
— Рандеву, — уточнил я.
— Точно. Но долго так не смогла… Не люблю я все эти интрижки. Я их обоих сразу послала.
Господи, подумал я, какой же она, в сущности, ребенок. Как мне ее не хватало всю жизнь! Как хотелось отогреть, сделать счастливой…
Рано я расслабился… Ее рассказ плавно вошел в главное русло. А сейчас? Сейчас кто-то должен быть? Нуте-с…
И она продолжила, будто читая мои мысли:
— А сейчас… Я его ненавижу!
И рассказывает, что ее водит за нос один русский режиссер. Он женат (жена — стерва, но больна, и он ее жалеет, не разводится) Живет пока в Канаде, ставит какую-то пьесу.
— Я его ненавижу! Он меня измотал… Он ничего не делает для меня… И вообще, он страшный бабник (пол-Москвы перетрахал). Я его сто раз выгоняла, а он всё лезет, лезет… Звонит постоянно. Я не хочу его больше видеть! Он скоро приедет. Я пошлю его окончательно. Навсегда! Я так решила!
Я ничего ей тогда не сказал… Я просто не врубился в ситуацию… Какой, на хрен, режиссер, какая, к черту, мифическая Канада… Где это? Это так далеко, нереально… А она здесь, вот она — рядом. Я ей нравлюсь…
О, как я быстро забыл про свой панцирь!
Да и был ли он вообще? Мой четырнадцатилетний отрок взрослеть не желал… Я опять раскрылся… Я выкинул доспехи…
Ну почему я не оставил себе хоть какой-нибудь завалявшийся щит? Хоть какую-нибудь коротенькую кольчужку!
Что ж, любитель трагедий, ты получил что хотел?
Нехорошее предчувствие родилось у меня позже. Я сильно выпил (то есть пил не один день) и заволновался… Пьянка, в какой-то момент вводит вас в состояние истины. (Мне, алкоголику со стажем, вы можете верить.) Spiritys — дух, помните? Вся лирика куда-то девается, словесная ерунда сыплется ненужным песком в никуда, воздушные замки неслышно разваливаются и на руинах, как цветы зла, расцветает истина — то, что есть на самом деле — и торчит, как кинжал, в мозгу. Всё становится ясно. На уровне подсознания, в своем пьяном кромешном пространстве рождается суть. И сводилась та суть к одной простой и жестокой данности — она его любит. И ждет. А я для нее — только попытка убежать от своих проблем, от самой же себя.
О, как я оказался прав!
И неправ абсолютно!
Что ж… Любовь вам не шуточки… В ней каждый, как на войне, проверяется кто чего стоит.
Один, стратег и тактик, храбрец и воин — побеждает противника; другой — дурак — погибает. Или наоборот, побеждает дурак, а стратег, храбрец и воин — спивается. В любом случае, это сильное чувство, момент истины — тайное становится явным, явное — тайным, все переворачивается вверх дном… Рушатся цивилизации, привычный уклад жизни, едет крыша, мужают души, создаются дворцы, слагаются легенды, рождаются дети…
Самое главное — умудриться не попасть в объятья ее нежных ручек… Попадешь, — жди беды. Она возьмет тебя за душу и повлечет, повлечет на солнечную полянку, где девушка с длинной и острой косой собирает жатву…
Можно попробовать постигнуть науку любви. И, конечно же, не быть столь категоричным в оценках…
Но это не ко мне. Все мои политики — двоечники. Они так и не окончили начальные классы. Поэтому разнообразные компромиссы оказались им не по зубам. Все эти лукавые треугольники, многогранники, эти роковые самки, вроде Полины Виардо, вокруг которых роились растерянные самцы, навевали тоску. Хотя, по иронии судьбы, всегда преследовали меня.
А это уже комплекс. Он же — Судьба.
Но я-то, гордец, никогда не верил в провидение, судьбу, в приметы… Вернее не так, я имел такую роскошь (или думал, что имею) наплевать на все и вся! На судьбу, на приметы, на логику, опыт, жизнь внутреннюю… Во мне ярился завоеватель. Революционэр. А таких, как известно, лечить бесполезно. Эти самостоятельно загоняют себя в угол. И расшибают свои прекрасные лбы о стену в камере, где сами же и запираются на засовы.
И вот я здесь…
Когда в первый раз прозвучало его имя… Я даже не помню, как его звали… Краешка сознания коснулось — опять!
И этот треугольник — ставший для меня бермудским — затянул в себя с почти колдовской силой.
Опять треугольник! В третий раз!!
Про первый я рассказывал… Там всё было запущено, по-детски глупо, болезненно… И, насколько я разбираюсь в медицине, мне бы тогда мог помочь хороший психолог-клиник. Или, что вернее, опытный друг. Не имея ни того ни другого, я выкарабкался сам, унеся с собой жутковатые ощущения… После той шестилетней пытки, неприятие лжи засело в подсознании навсегда. С тех пор, помимо желания, мой внутренний барометр улавливал ложь с максимальной чуткостью.
Второй треугольник был иным. Там наше пространство замыкал ее муж. (Буквально накануне нашей встречи они поженились.) Мы прожили десять лет, и все эти годы делали ребенка. У нас не получилось. Я думаю, тому были две причины. Ее первый ребенок умер по халатности медиков. И эту психологическую травму она, очевидно, не смогла преодолеть. Второй причиной был я. Богемный образ жизни, ненадежность и неприятие всего, что называется семейным покоем. И ей был поставлен диагноз, будто вынесен приговор — бесплодие.
Однако мы прожили десять лет!
А он ее ждал в Финляндии.
Финляндия, Канада… наваждение какое-то. Зачем их вообще создал Господь! Он высиживал свое счастье, как курица яйца. И высидел-таки. Приехал — мрачный, влюбленный, надежный… с подарочком: «Toyota-corolla». Тогда в Москве иномарки только появлялись.
А меня где-то носило как раз. По моим лабиринтам и минным полям.
Соотношение сил оказалось неравное. «Toyota» и надежность с одной стороны, и моя пьяная рожа с другой…
Тем не менее, она не хотела меня терять.
Поменялось лишь ее место жительства. Он нашел работу в Москве, снял квартиру… Она стала приезжать ко мне в гости. Это чудо — ее муж — на звонки отвечал без обиняков (не всем, конечно, только близким знакомым):
— Она уехала к любовнику.
В этом было что-то стоящее — мужское. Впрочем, он для меня так и остался личностью непостижимой… Инопланетянин. Десять лет терпеть наши выкрутасы и так просто, без лишних телодвижений, увести ее у меня.
Снимаю шляпу и всё такое… Привет тебе глыба-финн! Человек-айсберг, у которого на поверхности так мало слов, а внутри так много поступков. Я спокоен за вас. Желаю прожить долго и счастливо и умереть в один день. В раю я вам с папой подготовлю отдельную комнатку…
Марина мне говорила тогда, искренне недоумевая:
— Что ты дергаешься! Он мне, как отец, старший брат… Он заботится обо мне. А ты! Тебе же достается самое-самое…
Но я не принимал такого расклада. Всё или ничего. Точка.
Я опять стал свободен. Абсолютно свободен. Ты, кажется, об этом мечтал, господин якобинец?
После десятилетнего рая (именно так всегда вспоминаешь жизнь с любимой) я понял, что крупно влип. Этот кризис, который совпал с кризисом среднего возраста — мне не преодолеть. Я, быть может, потихоньку привык к тому тихому омуту, топя свои проблемы и боли в стакане… Однако и пить я не умел. Свое питие я всегда заканчивал страшно — «по черному». Запои увеличивались по времени, а выходы из них становились непомерно трудными.
Появились ребята в белых халатах, (еще одна разновидность ангелов) с капельницами и прочей ерундой.
И тут — нате вам! — привет из Космоса — Анна-Мария Майоль.
Как умудрился я — взрослый мужик (ой ли?), поставивший на себе крест — опять влюбиться, да еще так по-мальчишески пылко — непостижимо!
А вдруг всё наладится? Ведь другие как-то живут, решают проблемы, рожают детишек, создают семьи…
Глупец! Давно бы надо понять: я не здешний. (Не местные мы, в смысле не от мира сего… «Подайте, юродивому, копеечку!») Их законы не нам писаны. Эти женщины — не про нас!
На этот раз я молниеносно разыграл свою драму.
А еще говорят, что снаряд в одно место дважды не падает. Видно, для меня сделали исключение…
Сначала всё было божественно, чудно, на одном дыхании… в унисон! В унисон с Судьбой! Было такое ощущение — мы попали в единое поле, в единое, неведомое пространство, в котором жить надо, глубоко не задумываясь, жить растениями, впитывая жизнь и творя ее.
Некоторые умницы так и поступают.
Остальных же, вкусивших яда познания, выгоняет из Рая разгневанный Бог.
Я не умел жить, не задумываясь. В своем развитии я ушел, оказывается, чуть дальше. Вернее, вбок. Ничего тут не попишешь. Как говорится, пардон. Можно лишь сокрушаться…
Поэтому, (как я теперь понимаю) это чудо было обречено на провал. Впрочем, все эти шекспировские страсти иначе и не заканчиваются…
В вашей библиотеке, ангелы, таких историй — вороха немереные. Знаю! А? Ведь правда? Только не говорите, что каждая история — индивидуальна. Молчите? Конечно… И правильно молчите. Всегда молчите! Не ваше дело совать нос в чужие дела!
Она мне звонила почти каждый день.
— Привет, как делишки?
И я умирал от счастья. Я не мог вымолвить ни слова…
— Эй, ты где? — спрашивала она
— Да здесь я, здесь… Я тебе киваю.
Однажды она позвонила поздно ночью. Она выпила… (Анна любила красное вино, как истинная француженка).
— А который сейчас час?
— Неважно. Я не сплю.
— Юра, мы тут выпили… вечеринка… Мне так плехо… Ты же ничего не знаешь… Депрессуха. Это так… я не знаю, как сказать… будто бес сидит в душе. Что мне делать?
Всё-то я знал тогда. И бес мне тот был знаком. И опять, в который раз, мне захотелось отогреть ее… убить беса!
А как мы встречались!
Я ее никогда не ждал. Сам же имею непростительный недостаток, — никогда не опаздываю. Это только у королей, точность — своеобразная форма вежливости. Нам же — виртуальным русским царям — подобная «вежливость» достается с трудом. В больших дозах она становится небезопасна для окружающей среды обитания.
Есть у некоторых молодых женщин такая установка: «пусть подождет, помучается…» Одна из таких коварных особ, мне рассказывала: «Я его увижу издалека и хожу кругами минут двадцать…»
Господи! Смешные девчонки… Какое очарование ваши игры! Какая невозможная чушь!
Аня мне сказала однажды:
— Я не люблю цветы.
И уточнила:
— Я не люблю цветы вот так… на свидании. В театре — другое дело. Мне однажды после премьеры подарили много-много цветов… целую кучу!
И она засветилась своим, ни с чем не сравнимым светом.
А я подумал: «Ничего себе! Неужели такое бывает?! Милая, а как они меня-то достали! Эти бутафорные атрибуты рандеву! Что-то в этих целлофановых букетиках в бантиках и ленточках, было от раскрашенных женщин. Такая же театральность скрытой продажности. Жизнь, быть может, — театр, но люди в ней бездарные актеры. Девочка моя, любовь моя, клянусь, — я тебя избавлю от подобных подарков! Разве что — на натуральной сцене. Я готов скрепить свою клятву кровью!»
Часовые любви я вам спою когда-нибудь «Цветочный блюз»! Это будет самый романтичный блюз во все времена. Вы задохнетесь от умиления с первых же аккордов и утоните в слезах, так и не дослушав последней фразы!
Вооруженные букетами, вы всюду расставлены на постах… Вы так молчаливы и покойны, словно памятники. Памятники надежности. Вы знаете, чего хотите. Вы давно признали правила игры, выработанные веками, канон, соблюдение которого, дает вам ощущение устойчивости мира. Можно быть спокойным за будущее планеты, глядя на этих мужественных парней. Глядя на те каменные крепостные стены, за которыми можно спрятаться нашим прелестницам, я уверен: род человеческий не канет в небытие. Я, пожалуй, спою вам еще и гимн «Каменная стена». И вы перестанете утопать в слезах… Вы вскинете в гордом порыве голову!
А девушки веселыми стайками всегда будут порхать вокруг тех крепостей, поглядывая на часы…
Но мир неустойчив и парадоксален. Пардон.
В нем живут чудовища, ненавидящие ждать и дарить цветы, плюющие на правила игры и брачные танцы. Эти выродки смеются над свадебными кортежами, украшенными воздушными шариками, куклами и сплетенными кольцами. Они забывают Дни Рождения подруг… Они напиваются по будням и умирают от тоски в праздники. Они хотят всех женщин сразу! Хотят всегда — здесь и сейчас!
Однако, они слишком пристально смотрят на вещи и слепнут от перенапряжения. И тогда бунтуют. Их не устраивает заведенный миропорядок. Они таскают за пазухой бомбу, взрыв которой направлен в собственное сердце.
И тогда, в слепом кураже, предчувствуя безнаказанность, показывают кукиш Богу и дергают за хвост Сатану! И хохочут, безумцы, там, где нужно сокрушаться…
Они плохо заканчивают свои бессмысленные жизни…