И я замолчал. Уже навсегда.
Я окунулся в привычное состояние — одиночества. Да и покидало ли оно меня? К нему примешивалось устойчивое ощущение беды. Оно уже бродило где-то рядом, манило к себе…
Психологический театр не умер, господа концептуалисты. Во всяком случае, на моей сцене.
Я понимал — не получается у меня… не складывается. Не могу я жить по нормальному, по-людски… (Хотя в таких делах разве бывает по нормальному?) Своего тайного врага, сидящего во мне, я давно обнаружил и изучил. Но разделаться не смог. Он был моей сутью. И суть та была довольно паршивой: самолюбивой, тяжелой и скучной. Ничего не оставалось делать, — лишь принять это, как факт.
И еще я догадывался: этот театр жизни мне не осилить. Играть я не умел и не хотел. Поэтому жизнь отторгала меня, как инородное тело. Революционеры, подобные мне, если и вписываются в ее непростую структуру, то всегда трагически.
Настоящая любовь, как революция, — всегда заканчивается на эшафоте. Иначе, чего она будет стоить? Слабое утешение, если учесть, что любовь та — болезнь…
Одно беспокоило: повторы. Это что — пожизненно?!
И еще я много чего понял, (в деревне, у озера, вечного, как сама жизнь) отвлеченно понял, глубоко, приняв все: «как есть, так и есть».
Да, не вписываюсь я в поворот. Заносит. Уж простите… Не местные мы. И копеечки ваши нам ни к чему!
Но некто, сидящий внутри, холодным злым голосом, с отвратительными модуляциями, выговаривал: «Ну, что ты, право, фантазер какой, опять вавилонских небоскребов понастроил… Все бы сверху вниз смотреть… все-то у нас особенное, да никак у людей. Гордые мы, не местные… Иностранец ты наш… заезжий музыкант… Ей богу, как дитя малое, все в игрушки играешь… надулся, разобиделся… в деревню уехал, дурачок… зачем? Возвращайся назад. Ты все сумеешь… если захочешь».
Я вздрагивал от его замечания: «…если захочешь». Я не желал такой постановки вопроса, боялся ее…
Этот гнус, сидящий внутри, копал слишком капитально — до самого дна: «Пошел ты!»
Но вопрос уже прозвучал: «Хочу ли я?»
И ответ был давно получен. Он был вбит намертво, как ржавый гвоздь в трухлявую стенку: «НЕ ХОЧУ».
Так что тогда, что??
НЕ живется…
Всю свою жизнь я ничего не хотел очень. Быть может, совсем ничего и не хотел. Страсти — отдельно, предмет страсти — отдельно. Я не ИХ добивался, СЕБЯ — насиловал. Я был измотан, отравлен… избит! Оставался единственный вопрос: «КОМУ это выгодно?» Тогда, как говорят «опера», сойдется полный криминальный пасьянс. Но этот вопрос из области запредельного.
А здесь? Что делать ЗДЕСЬ?
Тот благословенный раствор грез, страсти и милости стал давно уже моей средой обитания.
О, счастливчик! Тебе всегда доставалось «самое-самое».
Только почему же здесь так тяжко дышать? Почему не живется на этом благословенном острове? Почему желание свободы обратилось, — тюрьмой. Почему??
И еще я злился, глубоко в душе, не знаю, правда, на кого… На Создателя, что ли? Ну, чего ты там напортачил, — бездарность!
Впрочем, себе доставалось больше всего. Хотя самокопание и самоистязание, (любимые занятия загадочной русской души) — дело гиблое, как и обвинение кого-то в грехах…
Круг замкнулся. Я попал в резонанс собственного звучания. Змея укусила свой хвост.
Думать вообще ни о чем не хотелось…
В интервью, в одной из центральных газет… она тогда их давала во множестве: «Русская француженка…» ах — ох! «Впервые на русской сцене…» трали-вали! В общем, обычная журналистская пена… Так вот, в том интервью я прочитал следующее:
— Чем, на ваш взгляд, русские мужчины отличаются от французских?
— Русские более инфантильны, избалованы своими мамами и дома часто напоминают инвалидов, которые ничего не могут. Пусть они на меня не обижаются, но мне кажется, русские женщины имеют больше оснований обижаться на мужчин.
Кого она конкретно имела в виду — не важно. Если выбирать из нас двоих — русских инфантильных инвалидов — очевидно, все-таки меня.
Поводов злиться было больше…
Осенью, совершенно случайно, (или не случайно) увидев афишу их театра, я прочитал репертуар. Была в нем и премьера. Он — поставил спектакль; она — играла одну из главных ролей.
Мне же уготована была роль зрителя.