Я пил и пил, нагружался огненной влагой, и спирт, разлитый в крови, уносил меня к истине. Вера с испугом поглядывала на меня…
Неожиданно завалился гость. Приятель Димки.
— Капустин, — представился он, — брат того самого…
— Того самого — кого?
— Сборная СССР…
— Хоккеист что ль?
— Ну, тык!
Капустин засиял, показывая выбитые зубы.
— Я сам за сборную юниоров играл!
Он, очевидно, ждал от меня поощрения.
— Молодец! — сказал я. — Пить будешь?
— Не вопрос!
Похоже, он это дело сильно уважал, и пил уж не первый день.
С его появлением стало шумно и бестолково. Пошел какой-то дурной разговор. Решались насущные мужские проблемы. Говорили за хоккей, «крутые тачки», про ментов и политику…
Капустин в какой-то момент умолкал, направлял свой слегка замутненный взгляд на меня и протягивал ладонь для рукопожатия.
— Дай краба! — он тряс мою руку и, оглядываясь на ребят, говорил:
— Четкий мужик! Настоящий, бля, форвард! Земеля! Уважаю. Уважаю таких четких пацанов.
Вера открыла себе баночку «Джин-тоника».
В какой-то момент стало беззаботно и весело. Кто-то из покупателей норовил присоединиться к нам. Капустин зазывал всех. Вера никого не пускала.
— Сейчас сам к ним вылетишь, чума, у меня тут товар!
Капустин моментально затыкался и переключался на Веру.
— Ну, ты, бля, хозяйка четкая!.. С тобой не пропадешь. Держись, Димон! Ща бабы хвосты распустили — борзеют!
Я молча наблюдал за этим балаганом, накачиваясь спиртным по полной программе. Когда Капустин прилипал ко мне, я лишь участливо кивал: «Да… естественно… ясен перец!.. о чем говорить!»
Я незаметно пересек черту, отделяющую реальную жизнь, от моей — потусторонней. Я вполз туда очень тихо. Я только почувствовал, меня повлекло, закрутило! Я падаю, падаю в небесные черные, ясные выси! Я наблюдаю из головокружительной бездны, — царство мое вырастает гигантской скалой. Оно величаво и вечно! Царство призраков, царство теней моих прародителей. Они приветствуют меня, зовут… я слышу их грубые гордые голоса. Я слышу нарастающий гул эпох… Блеск и сумрак долины… слепящие сполохи небесных светил. Я слышу выкрики и топот безумных орд, летящих в бездну… кровь, смерть, стенания! И ясность божьего лица, смотрящего ото всюду. И трепещущая пылающая всесильная ЛЮБОВЬ, разлита во всем пространстве…
Я не в силах сдержать себя — из груди вырывается хрип или стон. Стенание, похожее на благословение. Я ощущаю всем существом своим — вот мой предел, моя вечная родина. Я слышу музыку… я нахожусь в ней… я сам, как аккорд — протяжный, величественный! Я рассыпаюсь на атомы, атомы — звуки. Они, как трепетные мотыльки, порхают в зачарованном околдованном мире. Потом соединяются в нечто иное — целостное непостижимое! — и я пою каждой частичкой своей…
А в это время из утробы моей неслись иные звуки. Я освобождался от тяжкого груза, что бы взлететь. Я скидывал ненужный балласт — громыхал каменьями слов! Я благодарил этот мир за радушный прием.
Кто это был? Что за существо нечеловеческим рыком нарушил покой, взорвал, наконец, бомбу, что носил всю жизнь под сердцем.
Зверь сцеживал яд…
Он глумился над Димкой и Верой. Он бессмысленно таращился в пустоту и хрипел: «Теперь мы все повязаны! семейка сифилитиков! Здравствуйте дети, к вам пришел ваш папочка!.. хороший папа, добрый папа!.. Он наградил вас подарочком тетушки Венеры! Ха! С кем вы связались, милые… кого пригрели на груди своей!». Он кашлял и захлебывался словами: «Мышиная любовь, игрушечное коварство… все, все, все! — не настоящее! Кокон! Крепко ты повязал меня… кокон, сотканный из страстей и лжи! Я ободрал о тебя свои пальцы. Я сегодня порву тебя!».
Я очнулся от звука собственного голоса. Я кашлял и хрипел в пустоту. Я увидел безобразие этого мира. Наглый холодный неоновый светильник окрашивал предметы оскорбительным светом. Всё выпирает — торчит! Перед носом — опрокинутый стакан. Нагромождение ненужных предметов: ящики, бутылки, цветастая мишура каких-то наклеек. Всё это множится в отблеске стекла витрины. Димка в упор смотрит на меня. Капустина нет. Вера, бледная, как полотно, вся сжалась, уменьшилась, как-то неестественно согнулась…
— Никаких детей от тебя не будет… — еле слышно сказала она, — ничего уже больше не будет.
Я испугался. Это — конец. Мир отторгает инородное тело.
— Я что-то говорил сейчас… что? Что?!
Димка, полный решимости, постоять за семью, незаметно сунул ломик в рукав. Трезво и зло посмотрел на меня.
— Пошли.
— Что?.. а… конечно… пора!
Я с усилием поднялся. Меня мотнуло на ящики, раздался звон бутылок…
Мы вышли в темноту. Медленно шли по снегу к знакомому пустырю. Зверь крался за нами… дышал в спины…
— Дальше не пойду, — сказал я, — давай здесь.
Когда мы встали друг перед другом, ломик выскользнул у Димки из трясущихся рук. Всё существо его трепетало от ненависти и страха. Он ударил меня, но я обхватил его, пытаясь вцепиться в горло. Пальцы не слушались. Мы рухнули на колени в снег. Он стал неуклюже и бестолково махаться руками, доставая меня по бокам и спине. Я чувствовал, как он быстро выдыхается. В голове звучала мелодия, та — божественная мелодия. Я оттолкнул его: «Всё! Бал закончен!»
Когда мы расцепились, он наткнулся на мой взгляд.
Его впервые в жизни коснулось нечто неведомое, потустороннее, страшное. Что-то неземное бессмысленное сквозило во взгляде. Он будто заглянул в иной мир, в бесконечный, жуткий колодец, на дне которого поблескивала неживая, свинцовая влага. Его передернуло. Он отпрянул, как от края бездны — бездны, способной поглотить его…
Мы уже больше не принадлежали себе…
— Пошел вон… — сказал я.
Димка встал. Его охватил неясный ужас! Он поспешил скрыться. Его будто подхватила некая сила, не подчиниться которой, было нельзя. Он заплакал от бессилия и страха.
Я еще долго сидел на снегу, тупо уставившись перед собой…
Когда я поднялся и повернул к палатке, Димка неслышной тенью метнулся ко мне и со всей силой ударил подобранным ломиком по голове. Я упал, а Димка, в припадке страха и ярости, долбил и долбил по моей голове. Он жутко боялся пропасти, открывшейся перед ним…
Он раскроил мне череп.
Он убил меня.
«Наконец-то! Спасибо…» — последнее, что коснулось сознания…