Но мне выпало испытание там, где я его меньше всего ожидал… Мой локомотив въехал в зараженную зону.
Моя первая любовь, как радиация — без цвета и запаха — убивала не сразу…
Да, что и говорить, влип я тогда капитально. Мой гений чистой красоты, оказывается, кое-что скрывал за вуалью. Мощь и расчет было ее оружие. Спокойна была, как луна. Через лунное то спокойствие все и поимела потом. Ребенок — один; муж на поводке и крупногабаритная недвижимость. (Необходимый, впрочем, наборчик женской благоустроенности.)
Она и меня держала на поводке…
Шесть суровых лет борьбы с прошлым и настоящим.
Так случилось, но чувство вины тогда было основным моим комплексом. Достоевские комплексы не просто было изжить. Слишком много чернухи скопилось в прошлой жизни. Я и получил то наследство…
Мне поставили миску с несъедобной похлебкой и сказали: «Вот. Другого ничего не будет».
И начал я самостоятельную жизнь с двух величин: Страх и Боль. Страх унижал, запирал в тюрьму… Боль очищала, давала надежду.
Я бы выкарабкался…
Но тут любовь обрушилась и спутала все карты.
Ой, ли? Любовь ли то?
Она была ангел и ручеек… Порхала и журчала…
Я не прислушивался… а когда прислушался, — было уже поздно.
И через 15 и 20 лет она все также журчит и порхает. Отяжелела, правда, но прикид все тот же: имитация максимальной искренности.
Во мне же зарождался обыкновенный фашизм.
Zum 20. April — дата моего рождения. Verstehen? Что-то настораживает в таких намеках судьбы… На что ты, паскуда, намекаешь?!
Да, молодости свойственна «бритоголовость». Но фашизм — всегда организован. Я же был раздерган и всегда — полярен. Меня кидало от одной крайности к другой. К тому же, — вы будете смеяться — во мне была совесть. Был, был в моем море благословенный островок, где скорбел я и плакал…
Так что фашизм не прошел.
Но фюрер зародился. Он и комиссарил в моем подземелье.
(Достойная могла получиться парочка: амур и фюрер).
…я спал, безмятежный, посапывал…и сны мне снились великие!.. сладкие, но грандиозные…
И в это время Господь во гневе вырвал ребро мое. И создал из него плотоядную Самку по подобию моему.
И Бес подскочил и ударил копытом оземь. И оборотилась та Самка в ангелоподобную деву, журчащую, как ручеек…
И сказали мне оба: иди и владей.
И послал я их всех спросонья: и Бога, и Беса и ангелоподобную Самку.
И тогда началось светопреставление и бесовщина. И узрел я ярость Господню. И его тяжелую длань ощутил я на затылке своем. Затрещины сыпались отовсюду: «Ты кого посылаешь, раб! Я тебе устрою небо в алмазах!». И Бес хихикал и потирал ручонки…
Они жарили меня на огне, и опускали в омуты сладкие, и морозили холодом запредельным, и кидали в пустыню бескрайнюю.
Я сопротивлялся, как мог. Пока мой зажаренный, замороженный фюрер не заверещал: «Nain! Nain! Das genugt mir!»
И возжелал я ее безумно и страстно.
И началась шестилетняя казнь моя…
Main Kampf.
Зона строгого режима.
Дважды я совершал побег… Через колючую проволоку, «запретку», в леса… Я гнался за собой с собаками… я нагонял… я рвал себя на части…
Но и разорванный я сопротивлялся… я уползал в леса зализывать раны… Я жил там по году… Но другой мир — цивильный, фартовый — к себе не пускал. Я был опасным преступником. Бунтовщиком. Такой ему был не нужен. И я возвращался в зону. Добровольно. И мне накидывали новый срок. А там вновь и вновь, как о манне небесной, я мечтал о свободе…
Да власть ее была абсолютной. Но власть та была миражом. Помотай головой, вдохни побольше свежего воздуха, открой пошире окна-глаза… И все исчезнет! Или съезди в какой-нибудь Ленинград… смени обстановку… заведи любовницу…
Я всё время куда-то убегал… Все где-то прятался! Какая-то рефлекторно-паникерская жизнь. То пить начнешь, то курить бросишь и спортом займешься… то под холодный душ лезешь, то возьмешь, да полоснешь себе руку ножом…
Но луна забралась мне в подкорку и светила холодным сиянием, отражая чей-то свет… Всем светила и никого не согревала…
Ха! Ха-ха-ха… Я умираю от смеха!
Тебе наступили на яйца и спрашивают как бы невзначай: «Как самочувствие, дружок? Ох… что это у нас с глазками?.. Какие у нас печальные глазки…». Тебе медленно, по кусочку отрезают душу тупым ножом и смотрят удивленно: «Тебе неприятно? Неприятно?.. Да?..» И ты, дурак, терпишь. Корчишься — и терпишь. Надуваешься — и терпишь. «Ничего, ничего — говоришь ты — в этом что-то есть…»
Ты — безумец — копаешься в своем чувстве с таким живым интересом, так искренне думаешь, что где-то ошибся… Ты пытаешься начать все сначала… Ты выбираешь тактику: «Чем меньше женщину мы любим…» и все такое… Ты не звонишь ей неделями, месяцами… а потом вдруг позвонишь… и вслушиваешься в оттенки ее интонации… ты ищешь подтекст… ты начинаешь верить в Судьбу, магию чисел… ты все что-то подсчитываешь… Ты озвучиваешь ее голос… Как это она сказала: «Ты куда пропал?» Что бы это могло значить? О, ненормальный! Ты ничего никогда не услышишь! И не поймешь! Потому что она — на свободе, а ты в зоне! От тебя прет, как от порохового склада, опасностью…Ты накачан, как тротилом, — фенилэтиламином. Это чувствуется за километр! Ты в электрическом облаке… за тобой тянется шлейф отверженности… Ты болен, товарищ! Смирись… Возьми себе двенадцать проституток и ящик водки… Устрой показательный суд над неверной любовью! Над ускользающим призраком… Пусть ускользает! Ходи римским цезарем… твердой походкой… грудь колесом… Гусем! И шипи… шипи… и пощипывай их за задницы… Ходи и безумствуй! Ходи и развратничай!
Интересную закономерность я вывел лет через двадцать. К каждой моей единственной предполагался довесок в виде тайного воздыхателя. Я его тут же обнаруживал, но молчал, как партизан на допросе. А когда они уходили к ним, я успокаивался: вот и всё. Вот и закончились мои пытки.
В первый раз, в Ялте… она сама мне дала свой паспорт, позабыв об осторожности. Несмотря на все свои прикиды и амбиции, в ней, как и в большинстве баб, жила курица. Хотя, скорее всего, ей было просто плевать на меня…
Она пропала на три дня. Просто взяла и исчезла. Куда? Догадаться было несложно. Только я не догадывался…
Я заглянул в паспорт — и захохотал, поверженный, и онемел, возрождаясь — там был прописан один загорелый фраерок…
Потом как бы всё выяснилось: брак был фиктивный. Ему, парню из Ялты, учившемуся в престижном московском вузе, смерть как нужна была прописка в Москве. Обычные дела…
Она, после одной из ссор, даже пыталась спихнуть его с прописки, но он упирался и развода не давал.
Но я-то все понял мгновенно. Тот, который во мне сидел, пробуравил ситуацию, как рентгеном. Он мне и объяснил всё. Он сказал: «Беги, ненормальный! Беги и хохочи всю дорогу!» И я побежал…
Вернее, остался. Я решил досмотреть фильму.
Я на нее даже не злился. Я догадывался: не мое ребро, видать, было вырвано из груди. Мне слегка померещилось…
В нашем треугольнике они были равнобедренными сторонами, устремленными ввысь. Я же замыкал оставшееся пространство, располагаясь горизонтально. (Как вам такая тригонометрия?)
Не мог я себе позволить такого горизонтального положения… Я всегда помнил о царстве! На троне надо возвышаться, а не замыкать чье-то пространство…
Я бы свалил тотчас! Но уйти так, унося эти унижения шестилетней выдержки… Это же на всю жизнь! Во мне что-то ломалось и перемалывалось…
— Ты представляешь, — журчала она уже в Москве, — он хотел заразить меня сифилисом!
— Он что, больной?
— Больной… головой! Он хотел заразиться сам… специально, понимаешь? А потом меня… Ну… что б мы повязаны были…
— Ну и…
— Был скандал… Я подала на развод. Всё это так ужасно!
«Ничего ужасного,» — думал я…
Временами туман влюбленности сносило ветром, и во мне, как кинжал, торчал здравый смысл. Этим кинжалом я и отрезал себя от нее.
Здравый смысл мне говорил: «У них все наладится. Этот мифический сифилис ее и успокоит. Он все расставит по местам…»
Однако!
Ее загорелый фраерок оказался мужиком, способным на такой поступок. Ради нее. (Ведь ей это, — я чувствовал, — нравилось!) Он взял ее, как нормальный самец, за загривок и поимел. Они были одной крови, из одного прайда…
Я — нет. Увольте… Мне такие поступки и в кошмарном сне не приснятся…
Я, собственно, и мужиком-то не был. Мне этого было мало… Мои задачи были изысканней и масштабней. Я хотел всего разом! Однако мой завоевательный пыл не соответствовал реальности. Его зашкаливало на подступах к бастионам. Тамерлан и Македонский ярились во мне, требуя выступления, битвы! Требуя завоевания народов, земель… всей Вселенной!
Взамен я получил маленькую, пошлую, тривиальную ложь.
Меня вывели, как козла на поводке, на прогулку, дали морковку и приказали ждать.
Когда до меня дошел, наконец, весь цинизм ситуации, (куда она уехала! и зачем!) в каком обычном, житейском, старом, как мир, дерьме я оказался… я протрезвел.
Я возжелал мести.
Я замкнулся и замолчал.
Я стал партизаном, лазутчиком, секретным агентом. Она — объектом исследования.
Задача была проста. Я должен был сыграть в их игру. Я должен был прикинуться их поля ягодкой. Я должен был овладеть объектом и вернуться на базу.