Передо мной из мглы сгущался коридор, поблескивал из-за очков взгляд Мэри, а мне хотелось под душ.
Головная боль мстительно молчала. Боль была непозволительной роскошью.
Я безнаказанно искупалась в чужой тоске, безнаказанно прошлась чужими коридорами. Я читала поддельные письма, искренне им радовалась. Потом снова была комната – и еще одни коридоры еще одного здания. Я целовалась в туалете. По-моему, в первый раз в жизни, и это было так отвратительно: скользкий чужой язык, щекотное тепло от объятий, разочарование, когда предвкушаемое наслаждение расплющилось между моими и его губами.
Как же мне плохо. Мне – Славе, Стеф. Соне.
– Соня? Ты в порядке?
Я – Соня, Соня Витглиц. Я – это я, и никто больше.
Кивок. Кивок легкой и приятно пустой головы.
Эпплвилль всплеснула руками, да так и оставила ладони сложенными перед грудью. Даже облизнулась, кажется.
– Ну что там, Соня?
– Пусто. Девочки просто устали.
– Никакой синевы?
Она разочарована. Заинтригована, возбуждена и разочарована.
Это краткое описание обычного настроения Мэри Эпплвилль.
«Молодые люди, ваша контрольная меня разочаровала. Особо я хотела бы отметить работу Дингане. Это восхитительное употребление инфинитива to be везде, где только можно…»
«Хи-хик, просто чудненькое disappointment, Николь. Она отпрашивалась с урока под предлогом ЭТИХ дней, и тут вдруг я вижу ее на физкультуре!»
Я не увлекаюсь. Просто слегка расслабилась.
– А без тебя было страшно, – сказала Мэри, когда я кивком предложила ей идти дальше. – Все казалось, что я вот-вот очнусь в коме. Было бы так, так!.. Dramatic!
Она понизила голос до шепота. Это звучало фальшиво, и, тем не менее, было чистой правдой. Мэри действительно так думала.
Я снова кивнула. Большего, полагаю, не требовалось.
– Я даже удивилась, когда ты пошла. Тебе не опасно вот так запросто проводить по две персонаинтрузии?
Опасно? Пока нет. Вот неприятно – да. Я уже почти забыла, каково это, я так привыкла к раскрытым микрокосмам Ангелов, что люди… В людях мне было неловко, я боялась пошевелиться. В людях я тщетно убеждала себя, что все это уже было – мелкие драмы, крупные драмы. И улыбки дурашливые были, и письма – обычные, электронные.
И все равно я замирала над этими судьбами. Над длинными коридорами. Замирала, врастая в чужие «я».
– Почему ты так спешно вернулась? Я тут разузнала, и, my dear, ты представляешь?..
– Представляю. Меня никто не отряжал на дежурство.
Приглушенные шаги. Прибитый тенью коридор – и пятно света впереди.
– Так почему же? Соня, ты можешь мне довериться, я знаю, что все не просто так!..
У нее горячая рука. И эта рука на моем плече, дыхание – на моей щеке. Оказывается, меня слегка морозит. А она пила капуччино после ужина.
– Это опасный Ангел, и он должен быть найден.
Мэри отодвинулась и фыркнула:
– Ты очень недоверчивая, но все равно ты мне нравишься!
Ей так нравится работать на камеру – пускай это всего лишь камеры СБ. Порой мне кажется, Мэри попала в свою мечту: вечное реалити-шоу с гарантированной аудиторией и стабильным рейтингом.
Низким, зато стабильным.
– Сюда.
За углом был заблокированный выход на внешнюю незадымляемую лестницу, и здесь курили. Всегда, невзирая на запреты и дымовую сигнализацию. Вот и сейчас на детекторе оказался натянут презерватив.
– So nice, – промурлыкала Мэри, воткнув луч фонаря в потолок. – Бедняжка Николь будет недовольна ммм… Нецелевым использованием ее материалов.
Она чаще дышит. Возбуждение?
Нет, стоп. Никотин. Остатки яда, разлитого в воздухе – слабые, безопасные для меня, всего лишь запах, от которого все равно хочется бежать. А Мэри он нравится. «Кажется, она курила. А потом бросала. А потом снова курила». Судя по поведению Эпплвилль, она сейчас пребывала в стадии «бросаю, все, в последний раз».
СБ передаст, конечно, в медицинскую часть данные о том, кто и во сколько курил здесь, что именно курил, с кем разговаривал. У доктора Спрюэнса наверняка образовалось солидное досье на вредные привычки лицеистов. Досье, которое кураторы пускают в ход только в крайних случаях.
– Есть какие-то подозреваемые, Мэри?
– Оу, да, есть, – улыбнулась англичанка, опуская голову. – Я прямо-таки чувствую подозрительность некоторых учеников.
Я ждала. Мы обе понимали, что речь сейчас не о презервативе, не о неготовых уроках, не о глупых курильщиках. С другой стороны, Мэри просто жизненно необходимы подмостки.
– Как ты думаешь, как бы поступил наш новенький cutie boy? – хитро улыбаясь полюбопытствовала Мэри.
Я пожала плечами. Эпплвилль думает о чем угодно, только не о работе. Вернее, думать она могла обо всем и сразу, а вот в разговор мешала быт, длинный нос, театральное искусство и еще много чего.
Ее очки так похожи на зеркала, в которых отражается фальшивка этого мира…
«Меня развозит, – поняла я. – Проклятый симеотонин».
– Идем.
– Это ведь ты из-за него, да? Чтобы снять подозрения с Куарэ?
– Идем.
Мэри слегка отстала. Я ее удивила.
Фонарь Эпплвилль вырывал из меня длинную тень и клал ее на пол передо мной.
Лекарство лекарством, но я и сама себя удивила. Уже хотя бы тем, что приняла это лекарство.
* * *
<Я рождалась триста двадцать три раза. Восемь раз ела на завтрак оладьи с вишневым джемом. Три раза глотала яд. Меня запирали в тридцать четыре спальни, из шести ванных вытаскивала скорая. Сорок четыре раза теряла девственность, из них восемнадцать раз – сверху.
Сорок две «я» любили встречать рассвет. Двое – нет. Меня часто били, реже – избивали, и иногда мне это даже нравилось. Но ни одной мне не нравилось приходить на занятия с невыученными уроками.
Начинается отсчет твоего личного маленького человечества, Куарэ. Твоих «я». Отныне – и твоих тоже.
Но ты – это всего лишь ты.>
Пальцы сами начали, сами и остановились. Мне было легко это писать, было совсем не страшно, мне – было. В кухонном окне занимался серый рассвет, тот, который скорее чувствуешь, угадываешь по движению крови в голове, который беззастенчиво подсматриваешь на часах.
Тугая серость сочилась будущим днем, а я нажала «сохранить», закрыла редактор и пошла в кровать. О сне думать не хотелось даже после вторжения в четыре личности, поэтому я завернулась в одеяло и села.
Куарэ не получил пока своего оправдания.
Я не получила новую цель.
Мэри не получила от меня ответ.
Бесплодная ночь, бесплодно потраченные часы симеотонина. Да, и еще очень хочется пить. Я во всем достигла только отрицательных результатов, можно подвести итоги.
«А». Ангел не повлиял больше ни на кого из лицеистов.
«Б». Ангел затаился, выжидая. «В скобках отметим, – подумала я, зарываясь поглубже в одеяло, – что он достаточно сообразителен, если укрылся от хорошего медиума и от проводника».
От пункта «Б» веяло паникой.
«В». Меня «ведет» от лекарства. Никогда раньше такого не было.
Экран на столе погас, и в серой утренней комнате остались только несколько огоньков ожидающих приборов. Светящиеся точки подрагивали, переминаясь на месте, мне до ломоты в кистях хотелось написать еще пару строчек, и я даже знала, о чем.
Уроки. Мне предстояли занятия – после бессонной ночи, после убитой боли и убитого сна. Меня ждал шум классов, в гомоне которых можно попытаться взять реванш. Карточки с конспектами лежали на столе, я видела их, словно они светились шуршащим светом.
«Кофе, – решила я, разматывая одеяло. – Кофе и линзы».
* * *
– Что такое роман?
Класс выжидательно молчал. Вопрос ушел в пустоту, но это и не страшно. Кто-то переглянулся, кто-то еще толком не вошел в класс – этот кто-то еще там, рядом с теплой кроватью, над тарелкой невкусного завтрака, с глотком обжигающего какао во рту. А кто-то и вовсе занимается посторонними делами.
– Юмико, какие романы ты читала?
Она быстро поднимается, и даже в этой скорости – вызов. Она знает, что я видела порхание пальцев по сияющему экрану. Я знаю, что она знает это. Бесконечные зеркала педагогической ситуации.
– «Аромат» Зюскинда, Витглиц-сенсей.
Юмико умна и точна, она выговаривает звук «л» и всю мою фамилию. А еще – обсуждение «Аромата» вызвало бурные обсуждения на уроке. Потревоженной выпускнице не терпится мне досадить.
И именно это мне и нужно.
Класс уловил бунт. Сейчас светотень перераспределяется, и кто-то займет оборону вокруг меня, кто-то вспомнит прошлый мятежный урок. Кто-то захочет выспаться.
– Хорошо, Юмико. Почему ты считаешь, что это роман?
Я уже видела ответ – первый, очевидный ответ, который рвался с ее губ – маленьких, тонких губ будущего топ-менеджера. Ей не нужна литература, она просто хочет быть лучшей. Не без оснований, но и не без труда.
Как раз поэтому она не унизит себя тем самым очевидным ответом: «Потому что так написано в учебнике».
– Это крупное произведение, – сказала Юмико. – Больше, чем повесть…
Уже задумчиво – хоть это вижу только я. Все еще с вызовом – и это развлекает всех. Много лидеров, много звезд, много болезненно высоких самооценок.
Много зависти. На целую крупную повесть.
– Хорошо. «Подземка» – это повесть или роман?
Пока Юмико недоверчиво смотрела на меня, в классе произошло еще несколько событий. Главное, конечно, то, что дети начали втягиваться в игру.
Утро оживало. Я видела это так же ясно, как спрятанные улыбки, как ощущение сокровенной мысли, о которой мечтают многие и многие: «Учитель ошиблась».
– Мисс Витглиц, Мураками написал рассказ с таким названием.
Это Стивен. И он, пожалуй, не со зла, он искренне меня исправляет, но это крепкий удар по плотине.
– Все верно. Рассказ. Тот самый, который меньше, чем повесть. Та самая, которая меньше, чем роман. Ощущаете?
Они ощущали, а мне было немного неловко за маленькое невинное reductio ad absurdum.
– «Пинбол-1973» – это роман по отношению к «Слушай песню ветра». Напомните мне, что из пары «Игра в бисер» и «Парфюмер» будет считаться романом?
Объем не имеет точки отчета, говорила я, обводя взглядом класс. Объем не играет роли даже для помещения, потому что человек, запертый во дворце, и человек, запертый в карцере – это два узника. Я много чего говорила, тщательно следя за речью: симеотонин дурачил меня.
«Помни о своей синестезии».
И я помнила.
– Вы не придете к пониманию романа, считая килобайты.
Разбить их. Сломать. Выпускники – это гордецы, и работать с ними нужно будто впервые, нужно докопаться до самого дна, не полагаясь на уверенность: я тебя знаю – ты меня знаешь. Меня «ведет» симеотонин, мне хорошо и обманчиво без боли, и тикают часы, обозначая, что еще минута прошла зря.
И еще. И еще.
Не пережать. Не смолчать.
– В повести одна сюжетная линия, – сказал Сергей. – А в романе несколько.
Он сейчас надежда на реванш, надежда целого обиженного класса, и мне нужно снова следить, снова держать весь свет в комнате, всю его игру. Это так несложно, когда…
Впрочем, эти мысли лишние. Лишние, навязчивые, будто я хвастаюсь сама перед собой.
Я не буду думать, я просто смягчу нажим.
– Хорошо, Сергей. А что вы скажете о герое романа?
Он не такой, как все. Он сын своего времени. Он…
Гипотезы, гипотезы, гипотезы. Они не гадают, они предполагают, идут по проторенной Сергеем тропе – ко мне. И мне впервые нужен не тот, кто отзовется, а тот, кто промолчит. Тот, кто понял, ради чего все это: ради чего эта осень, зачем лицей, почему я задаю вопросы, почему дымоуловителей так много, а около туалетов мобильники теряют сеть.
Мне нужен ускользающий синий след. След, который бежит прочь, стремясь сохранить свою тайну. Тайну не-человека, который пытается устоять на грани. Посидеть на двух стульях, побыть ни одетым, и ни раздетым.
– Устное эссе. Тема – «Человек или больше своей судьбы, или меньше своей человечности». Материал – прочитанные романы. Время подготовки – пять минут.
– А объем, мисс Витглиц?
Нетерпение. Лень. Плохо – во всех смыслах. И хорошо для тебя, Карл, будущий гениальный экономист.
– Стандартный. До двухсот слов.
…Выходя из класса, я открыла дверь прямиком в оглушительный свет. В рану туч заглядывало солнце, превращая немытое коридорное окно в пожарище. «…Подавить звон в ушах, остановить тянущуюся к голове руку».
– Ты какая-то бледная, Соня, – сказал Джин Ким и, похохатывая, пошел дальше.
В коридоре было много плотных теней – безликих, сосредоточенных на том, чтобы не заснуть после первого урока. У меня был минус один класс, плюс один бесплодный отчет, и взятый у боли кредит стал казаться еще чуть менее оправданным. Я ощущала покалывание солнечной ласки на щеке, в суставах было так легко, словно их не существовало.
Я посмотрела вслед физруку и улыбнулась.
* * *
– Готова?
– Нет, подожди.
– Ты помнишь кульминацию?
– Да, вроде…
– Вроде?!
Они стояли за дверями – за звуконепроницаемыми дверями – и советовались о том, как лучше сдать долги по прочитанным текстам. Как пройти рубеж, чтобы потом оказаться в общежитии, обмирая от гордости за пересдачу с первого раза.
Они шли сдавать – и были умопомрачительно счастливы.
В окне браузера светились баннеры моего родного форума, там шло голосование за фото месяца: люди очень хотели казаться грязными и недобрыми, но даже за отборными помоями в адрес недруга звучало что-то еще, что-то, затаившееся между строчками html-кода.
«Голоса за звуконепроницаемой дверью. Второй смысл интернет-баталий… Соня, тебя развозит».
Три урока остались позади, как в тумане, я распинала себя на проекционной доске перед классом, выкручивала руки себе, выламывала им, силясь найти того, кто будет прятаться от этой изысканной тонкой муки.
Того, кто уже раз меня обманул, сказавшись подобием человека.
За окном маленького кабинета что-то происходило с погодой. Там рябило в небе, облака вперемешку с тучами мчали, царапаясь о голые ветви. Их скорость наводила на мысли об огромном калорифере за горизонтом, и мир над головой летел во весь опор – живая метафора свободы.
В небе не было микроволнового барьера, не было сети депрессивной частоты, не было приметных патрулей на дорогах и неприметных – в болотах. Безразличное небо мчалось над лицеем, и сидя в потоке странных симеотониновых ассоциаций, я была уверена в одном: ни сегодня, ни завтра дождя не предвидится.
Дождь будет там, внутри ангельского микрокосма. Мир всегда плачет, умирая. Огромный маленький мир, который, в отличие от героя романа, всегда меньше своей судьбы, но невыносимо больше человечности.
Дверной замок пискнул, сообщая, что девочки решились.
Я в последний раз покосилась на экран. В списке участников «Фотографии месяца» меня не было.
«Симеотонин дает превосходное чувство кадра. Само зрение кажется последовательностью снимков. Нужно попробовать».
* * *
В кабинете директора. Я в кабинете Куарэ-старшего, смотрю на пустую ампулу из-под симеотонина на его столе и чувствую себя пойманной наркоманкой.
– Объяснись, Соня.
Нужно было сказать коротко, сказать точно, но беда в том, что мне хотелось строить цепочку доводов, обосновать свой выбор, я хотела горящие щеки и розовые кончики ушей. Я хотела быть одной из тех, кто полчаса назад краснел за свои ошибки.
«Учитель Витглиц, я… Обещаю, я больше не буду, я не смог прочитать только потому, что…»
Потому – что. Потому – что. Потому – что…
– Ангел должен быть пойман как можно скорее, – сказала я.
Директор встал и снял очки. Воздух сгустился, и воспоминание сжало мне горло. Уже было, я помню. Я до сих пор помню.
– И ради этого ты убиваешь себя?
…Он стоял в палате, а я не могла пошевелиться от страшной слабости. Мне не удалось убить себя, меня откачали, и зеленый треск палаты пульсировал вокруг, оглушая, раскалывая пустую голову. Он снял очки, показывая глаза, открывая их мне. Странный ученый, который приходил просто так. Странный учитель. Странный профессор Серж Куарэ.
Это было.
– У меня есть замена, профессор Куарэ. Но если я не справлюсь быстро, он потеряет себя.
Он думал. А мне становилось неожиданно легко, и я невольно смотрела на сгиб локтя, словно и правда ожидая увидеть там иглу и новую дозу кредитных часов.
– Ты уверена?
– Да.
– Хорошо. Прочитай.
Директор развернул экран ко мне. Отчет, дозировки, типы препаратов – все это укладывалось в простую правду: в пищу и воду его сыну сегодня начали добавлять антидепрессанты – сильные антидепрессанты. Значит, я только подтвердила опасения директора и врачей. Значит, все именно так плохо, как я решила.
«Рада ли я этому? Нет, я этому не рада».
– Соня.
– Да, директор?
В раскрытой ладони лежали две неиспользованные ампулы. Я протянула руку навстречу хирургическому латексу. Директор Куарэ никогда не снимал свои перчатки, плодя сплетни и ужасные легенды среди лицеистов.
По крайней мере, я уверена, что эти легенды есть.
– Постарайся найти его за время действия второй дозы.
– Хорошо, профессор.
– Ты уже понимаешь, что ищешь?
Да. Не волнение, а покой. Не прыжок навстречу, а мягкое отступление в тень. Я ищу Ангела с повадками очень плохого человека.
– Да.
– Хорошо. Ты нужна мне живой. Можешь идти.
«Пожалуйста, не умирай, Соня», – перевела я. Я закрывала двойную дверь в кабинет, получив намного больше, чем надеялась. И, наверное, больше, чем хотела.
В приемной сидела Николь. Судя по ее лицу, она все понимала. В конце концов, это была не самая сложная логическая цепочка из очевидных причин и следствий – пустяк для службы безопасности. Понятно ведь, что на утро после моего неожиданного ночного дежурства одна из безликих уборщиц вошла в мой дом. Или не одна. Или они даже не стали маскироваться.
– Соня, на что ты надеялась? – спросила Николь.
«На то, что найду его до утра. На то, что всем уже все равно. Ни на что я не надеялась».
Ая безразлично смотрела в экран, за дверями еще кто-то ожидал, сквозь щель между тяжелыми шторами в приемную рвалось бешеное небо, и почти пустая Николь искала мой взгляд.
– Ты можешь идти, Николь.
– А… А ты? – глупо спросила она после паузы, заполненной изумленным вздохом безразличной, такой безразличной Аи.
Я не стала отвечать и первая пошла к дверям.
В коридоре пульсировал вечерний лицей: заканчивались дополнительные занятия и консультации, по углам и нишам шептались. Серый свет уже почти невидимого неба мешался с сумеречным светом ламп.
Ученики были ровные, закрытые, безнадежно человеческие.
«Это, блин, невозможно…»
«…И тут заходит Анджей! Я ему говорю…»
Слишком человеческие.
«Чш-ш-ш! Мисс Витглиц идет».
Внимательные. Умные.
«А ты используешь на е-буке автопрокрутку?»
Мелькали кураторы – настороженные, заботливые, участливо заглядывающие в глаза. Меня тошнило от них: еще вчера все верили в медиумов и проводников, в то, что все идет по схеме, а сегодня…
Сегодня зашевелилась вся над– и подстройка лицея, сегодня все при деле, потому что никто не хочет оказаться под лестницей в коме, никто не хочет подставлять горло под клыки сначала врага, а потом друга, который тоже, оказывается, может убить. Ненароком, из самых лучших побуждений.
Я накручиваю себя, я знаю: мало кто слышал о том, что мсье Куарэ вполне мог добить истерзанную Кэт. Скорее всего, только мой уровень подписки и знает, уровень «догма».
Впрочем, это не имело никакого значения.
Скрытые сумерками облака без оглядки мчались прочь, давая дорогу новым, лицей уходил в пучину тихой истерии, и заботливые кураторы, и усиленные смены СБ у мониторов – все они нагнетали ту атмосферу, которая душной ватой обволакивала меня. Я задыхалась: будто с пачкой зажженных сигарет во рту, словно в жвалах побеждающего Ангела.
Паника стеклянила воздух. Паника тихо звенела в окна.
И, как ни противно, но она работала на меня, потому что человекообразный Ангел тоже ее чувствовал.
«Ошибись. Ошибись хоть раз».
Анатоль. Я не видела его весь день – в придачу к ночным часам дежурства. И я не хотела думать о том, что с ним. Дневная доза только флуоксетина в тридцать миллиграмм… Просто так ее не назначают.
«Клайв. Второй «А». Он напуган, что-то личное. И он человек».
…Мсье Куарэ слаб и раздавлен, и он добивает себя сам.
«Юлия».
…Я не знаю, о чем с ним говорить.
«Елизавета».
Не знаю, не знаю… Вокруг источников света клубилась мгла, похожая на растасканную вату, по углам застывала тьма – комками, упругостью, смолой. Стены покрывала вязь грязной зелени, в которой угадывались письмена.
Я до рези в глазах вглядывалась в учеников, все сильнее изменяя реальность.
Многие не дойдут по своим делам, многие дойдут быстрее, чем хотели бы. Почувствуют, что это я, – единицы.
Быстрее, а значит – сильнее удар, по грани с интрузией.
Коридор сжимается, стены круглеют, даже стекла в окнах обретают кривизну, словно кто-то втискивает лицей в трубу, и все темнее дальний конец, и все читабельнее вязь на почти уже круглых поверхностях.
«Соня, не ходи туда».
Дальний конец коридора завивается винтом, я иду прямиком на потолочную лампу, выхватывая из сходящего с ума пространства все новые плотные тени – выхватывая и возвращая на место: не то.
«Соня-соня-сонясоня… Мы не хотим, чтобы ты туда шла, не хотим, давай разогреем вино… scandet cum tacita virginae pontifex…»
И еще что-то на немецком. Кажется, из Рильке.
Часы над дверью в класс уже изогнуло, когда я их увидела. Цифра, цифра, двоеточие, цифра, цифра – их разъединяло, забрасывая в воронку. Я собрала их, вытряхивая ту самую ненавидимую Мовчан душу из очередного лицеиста. Время, всего лишь время, поняла я.
И все встало на место.
Я закрыла за собой дверь кабинета и пошла к портфелю. Кресло, на котором он стоял, шло трещинами и вспыхивало, выдуманный разумом смрад всаживал иглы мне в ноздри, но на это уже не стоило обращать внимания. Нужно всего лишь еще одно усилие, чтобы контролировать восприятие.
Нет, не так: чтобы отобрать у болезни контроль над восприятием.
Я едва понимала, как расстегнула манжету блузки, как закатала рукав. Куда-то еще делся пиджак, но это, увы, не важно, потому что игла шприца шла волнами, как живая, а вены почти слепили своей пульсацией, а у самой затылочной кости гремело возрождение истинной меня.
Боль-боль-боль-боль-бо…
Мир вдруг потерял острые углы, расплылся плотный сумрак в углах, и в висках стало щекотно. Я смотрела на отсрочку оплаты, которая торчала из сгиба локтя, видела капельку крови, просочившуюся из неаккуратно проколотой вены, видела криво сломанную ампулу среди листов тестирования.
«Я едва не опоздала. И чуть не сорвалась вдобавок».
Дверь распахнулась в коридор, где добавилось света и больше не было вихря и вогнутых стекол. Комки ваты отлипли от ламп, а я поняла, что поставила себе укол в темноте.
– Соня?!
Канадэ выдохнула, только разглядев мой силуэт в кресле. «…и-четыре, и-пять», – посчитала я, ожидая, пока куратор продолжит.
– Соня, я нашла Ангела!
Я встала – и тотчас же села, потому что – бесполезная ELA, слабые колени, эхо симеотонинового шквала.
– Сядь.
– Соня! – воскликнула Хораки. – Я же сказала…
– Я слышала. Сядь.
Она прошла вперед, опустилась на край кресла, готовая вскочить, готовая кричать. Мне и самой хотелось бежать, кричать. Хотелось.
– Не надо, – попросила я, заметив, что она потянулась к настольной лампе. – Рассказывай.
…Она шла за мной, она нашла его в шлейфе моего симеотонинового криза, когда я трясла лицеистов, думая только о том, почему не могу иначе переживать за убивающего себя Куарэ.
Сесил Мортон из 1-С, пятясь в тень, смотрел мне вслед.
Вокруг застыли замороженные лицеисты, а он отступал, не замечая взгляда куратора, не видя ничего, кроме того, что видеть не должен был.
– Я прошла мимо него, – сказала я вслух, и Канадэ все же вскочила:
– Да, Соня, ты сошла с ума! Ты глушила их! Ломала!
Она уже видела все, привыкнув к зыбкому сумраку кабинета: и закатанный рукав, и ампулу на столе, которая, казалось, проминала собой пачку бумажных листов. И я примерно представляла ее выводы.
«Это все ради моей замены», – попыталась сказать я.
«Ты сходишь с ума от боли», – пыталась сказать Канадэ.
Я, к сожалению, плохо представляла, кто из нас прав. Поэтому взялась за манжету и начала разворачивать рукав. Виток, виток, еще виток. В пальцах кололся серый холод.
– Где сейчас Куарэ?
– Анатоль? – выдохнула Хораки. – Н-не знаю, но…
– Найди его. И передай, что ты нашла убийцу Кэт.
Канадэ вскочила, тряхнув головой.
– А… Ты?
– Я выполню остальные специальные процедуры.
«Нет, я не в порядке», – добавила я, глядя в глаза, лишь угадываемые в темноте. Она кивнула и убежала, и я была уверена, что завтра, если мы переживем эту ночь, она попытается поговорить, и только потом доложит в СБ. А там – не удивятся.
Левая рука отозвалась призраком боли, когда я перекинула через нее пиджак, а потом и плащ. Я подошла к выключателю, щелкнула, на миг погрузившись в звон солнечного гонга, а потом снова выключила свет.
В конечном итоге, симеотонин сделал свое дело, только, оказывается, я хотела сама: «Куарэ, ты не виноват. Я нашла его. Если хочешь, ты можешь сам посмотреть ему в глаза. Видишь? Это не ребенок, он только звучит как ребенок. Если не хочешь – всегда есть М-смесь и Белая группа…»
Оставалось сомнение, как отреагировал бы Анатоль, и об этом тоже стоило бы подумать.
Коридор был самым обычным, портфель оттягивали тесты, которые нужно проверить на завтра, а на форуме, наверное, закончилось голосование за снимок месяца.
«Завтра возьму фотокамеру и пойду на болота».
Мне понравилась эта мысль, и я, свернув к выходу, едва не миновала офис службы безопасности.