«…Наш мир ранен.

Мы потеряли так много, мы сохранили так много. Сдвинутая Земля, где сохранились социальные сети и высокие технологии, где остался гипертекст. Я видела наводнения – и слушала обсуждение «Князя света»«. Я смотрела на затопленные замки на Ривьере и представляла, что сказали бы великие герои прошлого, увидев наш мир. Представляла их разговоры – и словно открывала пьесу абсурда Стоппарда. Или Ионеско.

Мотивы конца света остались в прошлом – фантастика, истеричная периодика.

Мотивы конца света остались вокруг нас».

* * *

Карин писала небрежно, я словно видела, как тревога водит ее рукой. Эссе отражало ум, отрывистый стиль – волнение. Выпускница думала о чем угодно, только не о праве человека на самовыражение, только не о мифологической фантастике.

«Карин Яничек. Идти на контакт бессмысленно. Просто наблюдать – опасно».

Я протянула руку к клавиатуре.

Сеть. Психолого-педагогический отдел, документы, «введите пароль». Онлайн-форму «0–18» я нашла не сразу: базу данных в который раз перетасовали, появились какие-то новые формуляры. Значит, скоро педсовет. Скоро скрип по поводу теперь уже трех еженедельных отчетов.

Данные на Карин были полными и разносторонними, все учителя обращали внимание на ее тревожность, замкнутость, склонность к подавленным переживаниям. Я листала отчеты, помеченные ремарками психологов, и эта пьеса на десяток действующих лиц становилась все более драматичной.

Экран шел ритмичной рябью вспышек: я вертела баночку с таблетками. Мерцающий шорох помогал сосредоточиться – как пульс, как старые часы. Я не знала, что еще добавить к портрету девушки, которая была воплощением лицея – той его части, что лишь косвенно связана с Ангелами.

Гениальна, прилежна. Смертельно и навсегда напугана.

Драма на экране становилась чистым экспрессионизмом, общение психологов и педагогов все больше походило на чат, на отрывистые реплики в реанимационном покое.

Я закрыла форму, не добавив туда ничего.

Очень хотелось написать что-то неслужебное, что-то о скором выпуске. О том, что нужно только пережить надвигающуюся зиму. Я прикрыла глаза: эмоции боя – на излете, тысячекратно ослабленные – все еще будоражили меня. Я искала метафоры, находила их и снова искала. Мой мир дрожал под ударами символов, мой мир соскальзывал туда, в ядовитый сад смыслов, в грязь рождения Ангела.

Я чувствовала себя там как дома. Это было отвратительно. Это было волшебно. Мне хотелось чего-то, чего я не могла представить, чего-то большего, чем я могла уместить в свое крохотное «я».

Нужно всего лишь выспаться: сон перемелет впечатления – ему не впервой. Я проснусь от боли, проснусь, чтобы сменить промокшее от пота белье, проснусь, понимая, что забыла очень важное, невозможно важное.

Но я проснусь. И я – это буду только я.

Пока что мне оставались эссе и потуги памяти отделить свое от чужого.

Работы лежали на столе ворохом. Некоторые вызывали странное дежа-вю: значит, я когда-то побывала в личности автора, видела его мир изнутри. Некоторые проваливались в колодец чужой для меня метафорики, и их нужно было толковать, одновременно следя за развертыванием темы и орфографией. Оригинальные проходы, наивные попытки скрыть пустоту за нечитаемым образом, шаткие композиционные решения…

Порой мне кажется, что бумага кричит. Что красная ручка опускается в плоть. Что сквозь бумагу вот-вот проступит окровавленное лицо, разойдется в вопле. Порой мне кажется, что быть учителем и убийцей – срашнейшая ошибка: рано или поздно начинаешь путать роли.

Я поставила последнюю оценку, сбросила халат и погасила свет. Если бы можно было управлять памятью, я бы хотела оставить разговоры с Куарэ, а остальное – стереть.

Ну пожалуйста.

* * *

Мне приснилось, что раскрылся дом.

Я плыла среди алых длинных нитей, что-то распирало голову изнутри, и тело казалось таким маленьким, таким исчезающим. Я ощущала себя болезнью.

Я была ею – маленькой, концентрированной болью.

Наверное, так.

Потом начался обычный сонный бред. Я бродила между деревьев, смотрела на тела, полускрытые низовым туманом. Деревья потели тягучей влагой – обычные, в сущности, деревья. Среди них стояли обычные, в сущности, люди с угольями в груди.

«Снова».

Мне приснилась незнакомая девушка, привязанная к дереву. Слизь омывала ее, стекая с ветвей, затекала в разорванный криком рот. Девушку становилось видно все хуже.

Пошел серый снег. Он повисал в воздухе, он, казалось, вообще не двигался, но под ногами становилось противно-холодно. Снег перемалывал этот лес, замешанный на жути.

Я стояла и смотрела, как работает мое подсознание.

«Кто ты?» – на пробу спросила я. Снег шел и шел – ни криков, ни раскаленных угольев – он становился все белее, все чище, и я, не дождавшись ответа, проснулась.

Было утро, за окном сеялся мой сон – белый, крупный, первый.

А у меня онемели ноги.

«Опять», – подумала я, вспоминая, где моя трость.

* * *

– А, черт!

Я успела ухватиться за поручень. Позади был лестничный пролет, в животе – пусто, а в горле застыл комком воздух. Окрик еще звенел перед глазами.

«Глупо», – подумала я. Я держалась за перила, за трость, а кейс лежал между мной и брюнеткой, которая чуть не сбила меня вниз по лестнице. Желтая блузка, песочная брючная двойка – сплошное пятно, мазнувшее по глазам.

– Простите, мисс, – сказала женщина в желтом и наклонилась, поднимая мой кейс. – Я вас не заметила.

Я кивнула. Волосы она собрала в хвост – длинный и непослушный, иссиня-черный.

– Джоан Малкольм. Доктор Малкольм, – сказала она, прислушалась к чему-то и тряхнула головой: – Можно Джоан.

– Доктор?

«Джоан». Она внимательно рассматривала меня, я – ее. Огромные синие глаза, затонированные веснушки под ними. И она не накрасила губы – или «съела» помаду.

– «Доктор» в смысле ученой степени, – наконец произнесла Малкольм. – Я физик, ваш новый заведующий лабораторией.

«Ваш новый», – выделила я.

Третий проводник.

– А вы?..

Это раздражение. Легкое, умело скрываемое.

– Соня Витглиц. Учитель литературы.

– Мисс Витглиц, – кивнула она. – Очень приятно.

Она красиво соврала – насчет «приятно» – и она меня заочно знала. В Джоан было что-то от доктора Мовчан в ее худшем воплощении.

От звонка у меня потемнело в глазах. Боль, досада (я остановилась как раз около динамика), снова боль. Лестница полыхала, подсвеченная резким алым звуком, и сквозь дрожь красноты я видела внимательный прищур Джоан.

– Не ослепли? – тихо спросила Малкольм. – Держите. До встречи, Витглиц.

Я держала свой кейс, смотрела вслед Джоан и понимала, что губы – это еще совсем не странно, а вот такая осанка у спускающейся по лестнице молодой женщины…

Джоан не подходило слово «доктор».

Оперативник Малкольм. Капитан Малкольм.

Я повернулась и пошла по коридору. Я постаралась, чтобы странное столкновение осталось на площадке. Оно мне не нужно, оно лишнее в моих… Осложнениях. Трость мягко упиралась в паркет, в нее упирались взгляды лицеистов, так много взглядов. Ноги немели, в коленях покалывало. До кабинета оставалось тридцать с лишним метров.

А за урок мне предстояло пройти еще метров сто.

В конце концов, не на ходунках, подумала я, открывая дверь класса. Это была главная мысль последних метров – удивительный оптимизм.

* * *

– Привет, Соня!

Это Канадэ – значит, достаточно просто пойти медленнее.

– Привет.

– Снова?

Я кивнула. Подразумевалось, что такой простой вопрос – это участие.

– Может, тебя подменить?

«Подменить» – самое неприятное слово из ряда синонимов. Легкое. Игривое. «Что-мне-стоит». Да, «подменить» – это значит «заменить», значит «помочь». Я все понимала, но мне не нравилось это слово. Должно быть, все дело в трости.

– Соня?

– Не стоит.

– Но ты же только вернулась, тебе трудно, и ты…

Трудно – слушать. Не охота даже представлять, откуда такое рвение. Больно думать.

– Я. Я же не мертва.

Дальше я пошла одна. Где-то позади осталось немного меньше симпатии ко мне, немного больше недоумения.

«Трость, – думала я, – это все трость». А еще – сон, который так и не переварил пока суматошную поездку. Это – ватная боль в непослушных коленях, колючая боль между висками.

Это… Это я.

В классе еще было тихо: ученики только-только сходились на урок после физкультуры. Те немногие, кто уже вернулись, замолчали и встали. «Я пришла до звонка. Задолго до звонка».

– Добрый день. Садитесь, пожалуйста.

Они смотрели на мою трость: удивленно, в открытую, исподтишка – и все неподдельно, по-взрослому. Раздражающе. Я не хотела думать дальше, я просто хотела урок, чтобы прозвенел звонок и – чтобы все получилось.

А еще я знала, что нужно сказать что-то. Какая-то новая странная потребность – заполнить неучтенные минуты. Я дышала, стараясь не тревожить это желание. Оно болело между ребрами при каждом вдохе – больной метастаз.

«Да, – решила я, – именно так». Метастаз боя с Ангелом, метастаз контакта с личностью мсье Куарэ. Я знала это ощущение – пускай оно всякий раз представало другим. Но всегда был класс, был урок, и всегда немного иная я.

Я осмотрела кабинет. Монохромные тени были разбавлены слегка звенящими оттенками, и это было интересно. Нюансы лиц, цвета кожи, глаз, след помады в уголке рта Кирилла, паста на воротничке Мэри – я видела это все, не выпуская из поля зрения рисунок светотени.

Боль колотилась, где положено, пульсировала болезненная жилка на виске, а я уже точно знала, что хочу этот урок, что трость не помеха, я уже знала, как сковать ассоциациями тему урока, мою подпорку и учеников – в одну цепь, в одну сеть, воедино.

Детей становилось все больше, и когда перед глазами распустился яркий взрыв звонка, я ощущала себя струной.

Я встала и оперлась обеими руками на трость – перед собой, точно в узле игры света.

– Здравствуйте. Это – медицинская трость. То, что вы видите, – символ. Боль, замедление, трудность, травма… Что еще?

– Вы упали, мисс Витглиц?

– Падение. Тоже верная ассоциация. Очень хорошо, Барбара.

Похвалить, не позволять им вести к личному, не обращать внимания на болезненный интерес, на боль, на колючую вату в коленях…

– Еще?

– Старость…

Фол – и, как следствие, смешки. И это я тоже пропущу.

– Тоже верно. А еще – стук, страх, вежливость. И… Насмешки.

Я ушла в тень – влево – и немного громче, чем нужно, поставила трость на пол. Класс затих.

– Символ бесконечен. Мы никогда не можем быть уверены, что понимаем его правильно, и рассмеяться – не худший вариант понимания. Прежде, чем мы пойдем дальше, расскажите, как понимал символ Малларме?

Тишина. Пауза – всего лишь пара секунд, пока они поймут: это простая проверка домашнего задания.

– Понимал ли он его правильно? Или даже так: понимал ли Малларме, что он выпускает в мир?

Они разочарованы – как обычно. Всегда есть разрыв в ткани урока, но сегодняшний мне ни капли не интересен. Я знаю еще много способов использовать свою трость. Свой метастаз. Свою яркость восприятия.

Это… Это тоже я. Не по учебнику.

* * *

<Марш в медкабинет, глупая девчонка!>

Так закончился мой урок – за четырнадцать минут до звонка. СМС жгло мне руку, даже когда я вышла из класса, оставив за дверью гомон, сломанную светотень и деловитого куратора. Меня слегка покачивало после яркости и увлеченности уроком. За коридорными окнами снова шел дождь, и у финишной линии стоял физрук в тяжелом армейском плаще с капюшоном.

««Всепогодный» кросс. Ждет отставших».

Я присмотрелась: ручейки стекали со складок ткани, с руки, в которой Джин Ким держал секундомер. Он был весь в дожде, с головы до погруженных в грязь ног. Я не видела дальнего края стадиона: только сплошную крадущуюся дымку. Не видела неба: Ю Джин Ким будто подпирал собой сочащийся сывороткой белесый столб – сыра, творога, клейковины.

Мне стало не по себе, и я отошла от окна. Связь с Ангелом Танца ощущалась даже здесь, до сих пор. Пустые коридоры («ее память»), приглушенные голоса («ее школа»), серая взвесь за окном (в такой день ей сообщили, что она может вернуться в университет: так же лежал блеклый свет, неверно билось сердце…).

Что-то не работало. Никак не удавалось до конца покинуть последнее сражение.

Я расковала цепочку подобий только у дверей кабинета доктора Мовчан.

– …еще раз отравитесь, Муэль, мой антидот из ушей закапает.

Крохотный замбезиец из 2-D с поклоном шмыгнул мимо меня, а я сама натолкнулась на взгляд Мовчан. Николь сидела за дальним столом и что-то вносила в онлайн базу медчасти. Оглянувшись, она украдкой показала, что все плохо и мне конец.

– Ага, вот она ты, – сказала доктор. – Представляешь, третий раз попадает. Выкуривает по четыре сигареты подряд – и ко мне.

– Контрольные работы?

– Нет, милая. Просто идиот, – улыбнулась Мовчан. – Кстати, об идиотах… Ну-ка, сядь, ногу на ногу.

Я подчинилась, и доктор немедленно ткнула пальцем мне под колено. Она не признавала молотков.

– Это что за уровень рефлексов? Другую ногу… Нет, это просто фантастика! Ты скоро в коляску сядешь с таким отношением к себе!

Теперь хмурилась и Николь. Мовчан смотрела на меня снизу вверх, и в ее взгляде было обещание: долгие утренние подъемы с постели, когда ногам приходится помогать руками, утомительные процедуры нейростимуляции, тесты, снова процедуры.

Я видела этот взгляд и помнила то, что после.

– Нужно посмотреть, как ведет себя ELA, – сказала Мовчан и поднялась. – Завтра МРТ. Николь, сходи в СБ за разрешением, ладно?

– Да, доктор.

Стук каблучков Райли был совсем как стук магнитов в томографическом цилиндре – я словно уже попала в сердце прибора.

– Иди за мной.

Я подняла взгляд. Едва за Николь закрылась дверь, Мовчан быстро пошла в другую сторону – в свой лабиринт медицинской части. Я петляла между приборами в полиэтиленовых чехлах, видя только полы ее халата.

– Доктор Мовчан?

– Нам надо поговорить, – не останавливаясь, ответила она. – Наедине.

«Наедине». Это было неожиданно, но я подчинилась. Зуд стал невыносимым и выплеснулся прочь вместе с болью – в затылок Анастасии Мовчан.

* * *

– Холодно, – светски пожаловалась она. – Почему в межсезонье вечно такой скотский холод, а?

Голос был повсюду. Он лился извне в это пространство, я то ли слышала его, то ли видела пламенеющие буквы. То ли, то ли. Порой синестезия – это очень удобно.

Она шла, я продолжала идти за ней, только все неуловимо изменилось: я большей частью была внутри нее. Потому что меня пригласили на разговор, который не должен попасть в Службу безопасности.

– Я не знаю, доктор Мовчан, – ответила я там, снаружи.

Мне нужно что-то найти. Что-то, что хотела показать доктор. Она не может ничего сказать напрямую: для полноценного диалога нужна еще одна ELA – или глубокий сон. Я осматривалась. Зачехленные приборы стали льдинами, в потолке зияли коридоры, ведущие к разным источникам света, а стены расходились гранями.

Пространственное мышление доктора Мовчан неизменно впечатляло меня. Потому что можно создать самый причудливый дворец, но очень сложно видеть иначе привычное, обыденное, приевшееся.

Глыба льда справа треснула, и, пока в хрупкой реальности мы молча шли мимо, я остановилась – здесь, у колючих обломков замерзшей памяти. Лед обжигал. Я почти ощутила, как от усилия ломаются ногти, но панцирь вдруг лопнул сам.

На экране обыкновенного лэптопа началось замедленное воспроизведение записи.

Снимали на очень хорошую специальную камеру – больше пятидесяти кадров в секунду. В дрожащем свето-мраке, в месиве тел я видела себя, Ангела Танца и Куарэ. Мы сближались – медленно, рывками. Воспроизведение пережевывало и смаковало каждую картинку, каждый отдельный снимок. Я почти не двигалась, Куарэ почти не двигался, движения людей исчезали в шевелении картинки. А Ангел по-прежнему оставался за гранью восприятия – размазанный, рвущийся, готовый погрузить реальность в себя.

Кульминация: мы столкнулись и исчезли. Мовчан сказала, что прошло семь десятых секунды, и я смотрела сорок кадров без нас троих: судороги дискотеки, танец в смоле. На сорок первой картинке появилась я, появился Куарэ, и остальное я помнила.

Плохо.

Потому что я не увидела ничего. Мовчан могла показать эту запись и без персонапрессивного контакта: моих полномочий хватает, ее полномочий хватает. И ей не пришлось бы тянуть ви́ски сквозь спазм губ – потом, когда все кончится.

«– Соня. Ты смотрела что-то еще? Кроме нашей… Темы?

– Нет.

– Точно?

– Да.

Глоток.

– Тогда почему я ненавижу тебя?»

Я смотрела эту запись снова: кадр, еще один, еще одна пятидесятая секунды. Текло время, становилось все больнее удерживаться вот так – растянутым мостом между собой и Мовчан.

Кадр, кадр.

Я нашла это на излете последних секунд – так странно, так понятно, так банально.

– Я не знаю, что с этим делать, – сказала Мовчан.

Ее лица я не видела, хотя уже целиком вернулась в реальность. Очень хотелось прилечь. Анастасии Мовчан, полагаю, еще сильнее.

– Не понимаю своих ощущений, доктор.

– И я. Но я постараюсь разобраться, милая. Прикинуть варианты. Может, завтра?

– На сканировании.

– Думаю, да.

Мовчан показывала мне какие-то данные на экране ноутбука. Я видела свое имя, узнавала размеры опухоли, параметры отростков. Остальное относилось к высшей цитологии и, кажется, биохимии. По виску доктора под идеальной прядью катилась капелька пота.

«Скотский холод», – вспомнила я.

– Видела уже третьего проводника? – спросила доктор, закрывая лэптоп.

– Да.

Анастасия Мовчан упала в кресло, нимало не заботясь о том, что его скрывал грубый полиэтилен. Я осторожно села на край стола.

– Гм. Я еще нет. И что скажешь?

– Она не производит впечатления больной.

– Насчет Куарэ тоже не скажешь… Погоди. Что значит – «она»?

Я промолчала. Мовчан промакивала платком виски, а другую руку пыталась держать подальше от кармана с сигаретами.

– Насколько я помню, – озадаченно протянула она наконец, – наш господин соглядатай определенно имел в виду мужчину.

– Мы столкнулись случайно. Она знает обо мне.

«Не ослепли?» – вспомнила я и добавила:

– Много знает.

Мовчан вдруг выдохнула носом и подалась вперед:

– Черная такая? С синими глазами? Доктор Малкольм?

– Да.

– Так какой же она проводник?

Мовчан сунула все-таки в рот сигарету и тут же ее вытащила. Я ждала разъяснений и ощущала себя… Некомфортно.

– Она новая сучка «Соул». Полину Карловскую отозвали, а на ее место прибыла вот эта дамочка.

Я уже достаточно опомнилась от контакта, чтобы различать интонации, – или просто неприязнь в голосе доктора Анастасии была настолько сильна. Мне не хотелось знать подробностей. Я и без того боялась, что чувствую к новой знакомой много лишнего.

– Она всплыла в Бейджине, два года назад, – сказала Мовчан, тянясь к шкафчику. Там был ее виски.

…На конференции было многолюдно, тематика ее оказалась, как принято иронизировать в ученой среде, «межгалактической». Математики, физики, химики – какие-то «перспективы» и «потенциальные направления», «рубежные исследования». Корпорации судорожно искали будущее, финансируя такие мероприятия.

Джоан Малкольм выступила с докладом о странном. Ее звали «никто»: просто безвестный Ph.D. от физики – ни университета, ни проекта, только родной город – почему-то Штутгарт. Мовчан вполуха слушала доклад – и обомлела. Малкольм вслух рассуждала о рубежах психологии, физики и химии. О странных свойствах структурированного карбида молибдена. О новых материалах.

Если вкратце – Джоан в общих фразах выдавала с трибуны секреты «Соул». Понятие «Ангела» витало в воздухе, и посвященные обменивались недоуменными взглядами…

– Дальше – больше, – Мовчан задумчиво пожевала край стакана и влила-таки в себя золотистую жидкость. – Пф. Пошли разговоры и начались перемены в структуре исследования Ангелов. Я знаю только слухи, но там несколько загубленных карьер, промышленный шпионаж и прочие прелести. А уж сколько финансовых потоков родилось или – наоборот – иссякло… Этот доклад, милая, был самым настоящим Ангелом от науки.

Я понимала только голые эмоции: озлобленность, недоумение, страх – понимала отдельные термины и совершенно не видела структуры.

– Говорили, что это провокация кого-то из Совета директоров. Некоторые, – Мовчан рассмеялась, – даже верили, что она гениальная самоучка, и ее только потом завербовали в «Соул»…Но я думаю, это был какой-то эксперимент. Или игра такая. Да…

Женщина замолчала, и я поняла, что она там – в прошлом, на том конгрессе в Бейджине. Около нее – коллеги, и они намеками и недомолвками пытаются обсуждать произошедшее. Доктор Мовчан пила виски в компании со своим прошлым, где нашлось место молодой женщине со съеденной помадой и вороными волосами.

А еще доктор сказала не все.

– Соня…

Я посмотрела на нее и поняла, что мне пора.

– Да, доктор?

– Ты ничего не смотрела…

– Нет, доктор.

– А, ну да.

Она щелкнула зажигалкой перед лицом, и пока что просто глядела на пламя. Я поклонилась и вышла. Не знаю, почему, но мне казалось, что ее тоже чуть не столкнула с лестницы Джоан Малкольм.

* * *

У замдиректора Марущак было людно: только что закончился учебный день. Я сидела у входа в приемную, смотрела на рукоятку трости и старалась не слушать. Учителя и кураторы, не скрываясь, болтали о жизни при старостах классов. За окном, плотно облепленным киселем, шуршал дождь. Он подкладкой добавлялся в гул речи, он обесцвечивал мое восприятие.

Я ощущала легкую дрожь после персонапрессивного удара, прощалась с последними обломками Ангела и старалась не думать о том, как пройдет завтра. Мысли об МРТ, обследованиях и нейростимуляции были настойчивы, но остальные им не уступали.

Третий проводник – кто он?

Джоан Малкольм – кто она и что здесь делает?

Одна пятидесятая секунды – где я побывала?

Я прикрыла глаза, почти сразу провалилась в зыбкий песок звуков. Я вспоминала один-единственный кадр с концерта, кадр, на который обратила внимание Мовчан.

Разорванный рот танцующего человека – он поднял лицо к потолку, его рот наполнен чернотой в мертвой вспышке. Странное лицо, которое наверняка понравилось бы Мунку – автору «Танца жизни», не «Крика». Вспененная масса голов, высохшие ветви рук, тугой луч прожектора – неуловимый цвет, просто столб света. Я видела все это, видела Ангела, который изменился, ощущая близость проводников.

Я видела все – кроме себя самой и Куарэ. В течение целой пятидесятой доли секунды ни меня, ни его не было в этом мире. Мы не успели погрузиться в микрокосм Ангела. Мы не могли просто исчезнуть.

Мы были где-то.

– Соня? Зайди, пожалуйста.

Пани Анжела стояла в дверях, кто-то еще вставал, недовольно оглядываясь на меня. Кажется, кто-то из кураторов первого класса.

– Подождете, – распорядилась замдиректора. – Вы что, не видите, что с Соней?

Я шла через приемную. Даже если кто-то не заметил трости раньше, то теперь на нее – на меня – смотрели все. Очень хотелось сразу оказаться внутри кабинета, очень не хотелось проходить мимо доброй пани Анжелы, потому что в дверях она меня, конечно, пропустит.

– Садись, Соня. Ну, как твои дела?

Она улыбалась – по ту сторону стола, заваленного распечатками, дисками и флэшками. У большинства флэшек на шнурках крепились записки. Марущак улыбалась искренне – всегда искренне, даже в такой дождь за окном, когда день угасал с самого утра.

– Спасибо, пани Анжела.

– «Спасибо», – поморщилась замдиректора. – Вот ты один в один – директор Куарэ.

Я не видела связи, потому молчала, ожидая продолжения. Марущак вздохнула и сложила руки на груди.

– Такое дело, Соня. Через две недели Хэллоуин… Не то чтобы я одобряла, но в этом году заявки подали из всех классов, и нам позарез нужен единый сценарий. Не от ученического совета, а наш. Сделаешь?

– Хорошо, пани Марущак.

– «Пани Анжела», – машинально поправила она, копаясь в завалах на столе. – Сейчас… Сейчас…

– Какие-то конкретные пожелания?

– Да нет… Вот, – в руке Анжела оказалась флэшка. – Я тут накачала из сети материалов по подготовке к Хэллоину. Опыт других частных школ. Ты погляди на это, подумай. Нужно придать законченный вид. Скажем, к завтра. Сделаешь?

Она смотрела на меня – искренне, открыто, а я уже все поняла: там очень разрозненные наброски, планы, наверное, видео. Это значит, что за ночь мне нужно написать все с нуля.

– Да.

– Вот и замечательно! – обрадовалась Анжела. – Я не сомневалась в наших словесниках! Теперь немножко о деталях…

За окном шуршал дождь, и я впустила его шум в себя. Какие-то комментарии по делу мне сейчас не нужны, а нужно только почтительно высидеть этот энтузиазм. Наверное, так делают многие. Я плыла в ритме своей боли, вылавливала ключевые слова и тотчас их отпускала.

Впереди был долгий вечер, некороткая ночь и полное освобождение от занятий завтра.

«Я не задала Мовчан те вопросы, которые обсуждала с Анатолем», – это была еще одна расстраивающая мысль.

– …В общем, ты поняла. Мне бы не хотелось сосредотачиваться на одной какой-то культуре. С другой стороны, упрощения – тоже не очень удачный вариант. В общем, ты подумаешь, Соня?

Мы уже стояли у дверей, улыбающаяся Марущак держала руку на моем плече.

– Я поняла, пани Анжела.

– Вот и славно. Куарэ-младшего привлечешь к делу? – подмигнула она и стала серьезнее. – Надеюсь, это не ваша совместная… командировка привела к вот этому?

Рука легла поверх моей на навершие трости. Теплая, сухая ладонь – почти обжигающая, как для меня. Тоже плохой признак.

– С конкретным случаем это не связано.

– Понятно.

Она очень хотела добавить что-то, но вовремя остановилась. Пани Анжела была добра, хорошо относилась ко мне, а еще – достаточно давно меня знала.

– Я могу идти?

– Да, Соня.

Невысказанная забота повисла в воздухе.

– До свидания.

– А флэшку?

Я оглянулась. Голубой штрих с биркой лежал особняком на столе, изрисованном мусором. Марущак исподлобья смотрела на меня, а потом тряхнула челкой:

– Считаешь, что праздники у нас неуместны?

Я так не считала. Я, опираясь на трость, слушала, как пани Анжела в который раз разрешает собственные сомнения.

– Когда я приехала сюда и прочитала… все то, что за подписками о неразглашении, мне хотелось выть. Я – и скрытые эксперименты над детьми, представляешь?..

Наверное, я должна знать, какой была Марущак до контракта с «Соул». Впрочем, наверное, мало что поменялось: она отгородилась, закрылась своей работой, и только сводки о действиях ее учителей-проводников будили совесть хорошего педагога-организатора из Гдыни.

– Директор Куарэ сказал, что Ангелов всего пять процентов. Остальные – просто дети.

Он сказал не совсем это, но пани Анжела запомнила так. Я слушала ее, слышала пустой, ничего не значащий дождь, шум в прихожей. Еще одну чужую – лишнюю историю.

– Соня, – выдохнула Марущак и покачала головой. – Ты точно не дочь директора? Иди работай. И отдыхай. И не забудь флэшку.

* * *

Вечер растворялся в дожде, даже брусчатка будто стала мягче. Я шла под лунами парковых фонарей, а по капюшону плаща шлепали тяжелые капли с веток. У двери я остановилась: чтобы достать ключи, мне пришлось бы или поставить кейс в лужу, или трость – к стене.

В конце дня первое казалось несущественным, второе – нереальным.

Пальцам было зябко, пальцам было никак, и ключи на ощупь совсем не отличались от подкладки. «Домой. Домой, Соня».

Удивиться тому, что дверь закрыта только на защелку, я не успела.

– Ты позволишь?

Яркий свет больно ударил по глазам, отозвался вскриком. Он принял у меня кейс, трость, и за спиной щелкнула дверь. Я знала, что дрожу, не ощущала – просто знала. Я так много знала в эти минуты, и самым страшным знанием был несложный факт: третий проводник лицея «Соул» – Кристиан Келсо.

Я видела его пепельные волосы сверху. Он наклонился, и я ощутила его губы на запястье. Он целовал мне руки, а я очень хотела выдохнуть. Грудь уже распирало изнутри, удушье билось в ушах. Он что-то говорил, расстегивал мокрые манжеты, касался губами предплечий.

Выдох – хриплый, кажется, со вскриком – и я осела по двери, потому что больше не чувствовала ног.

– Безумно рад тебя видеть, – улыбнулся он мне в лицо.

Я знала, что мне никак, ни за что нельзя терять сознание. Но очень хотелось проснуться – а все привиделось.

Или хотя бы уже закончилось.