Хильда идет в парк Гумбольдта, предвкушая радость встречи с Тео. В маленьком кафе почти все столики заняты. Тео сидит один, он погружен в чтение газеты «Фелькишер беобахтер» и не видит подошедшей Хильды.

— У вас не занято?

Неразборчивое ворчание и утвердительный кивок означают, что место не занято, но говорить здесь нельзя.

Хильда садится и подзывает официантку. Она заказывает чашку кофе. Мужчина использует возможность расплатиться за свой заказ. Он встает, тщательно складывает газету, что-то ворчит на прощание и уходит. Газета остается на столе.

Хильда, скучая, принимается листать газету. Как и большинство женщин, в первую очередь она интересуется объявлениями. Чьи-то родственники с глубоким прискорбием сообщают, что их отец, муж, сын пал смертью героя за фюрера и великую Германию. В некоторых объявлениях уведомляют о панихиде. Одна из них состоится в Элизабеткирхе. Это название подчеркнуто карандашом, рядом нарисована стрелочка, а возле стрелочки обозначено время — шестнадцать часов. Хильда смотрит на свои часики. «Времени у меня достаточно, — думает она. — И церковь должна быть открыта». Она спокойно допивает кофе, расплачивается и уходит. Газету она забирает с собой.

До Элизабеткирхе, которая расположена возле Брунненштрассе, идти недалеко. На фоне высоких сумрачных церковных окон она видит мужчину, одиноко сидящего в стороне от верующих. Она присаживается рядом с ним.

Тео шепчет вполголоса, со стороны можно подумать, что он молится. Он приветствует ее и задает свои вопросы:

— За тобой никто не шел? Никто не следил? Подозрительного ничего не заметила?

Хильда тоже отвечает едва слышно:

— Нет, ничего подозрительного. Нас никто не разыскивает.

Голос Тео становится еще тише:

— Они разыскивают нас всегда. Они нас не знают, но хотят выследить.

Хильде известна эта его особенность: на каждом шагу напоминать об осторожности и бдительности. Она сама так же поступает с новыми, еще неопытными соратниками. За эти годы она привыкла придерживаться правил, которым ее обучили. Предостережения Тео она не воспринимает как упрек. Наоборот, его постоянное внимание и забота радуют ее.

— Томас возобновил радиосвязь, — шепчет она. — Я так рада.

Тео незаметно передает ей конверт и говорит тихо:

— Будь вы в другом месте, вы бы так не радовались.

В штабе верховного командования вермахта идет служебное совещание. Полковник генерального штаба Вильгельм Герике зло смотрит на сидящих перед ним офицеров:

— Чем вы объясните, господа, тот факт, что реакция противника на некоторые наши мероприятия позволяет сделать вывод, что он информирован о наших намерениях? И это уже не первый раз! Что я должен ответить в ставке, если меня спросят, не в нашем ли учреждении происходит утечка информации? Дело может дойти до того, что каждого из нас станут допрашивать! Представляете ли вы себе такой допрос, если его будут проводить не у нас, на Бендлерштрассе, а на Принц-Альбрехт-штрассе? — Полковник Герике делает паузу, дожидаясь, пока присутствующие осознают нависшую угрозу, и ищет что-то в своих бумагах. Он находит нужный документ с обозначенным на нем сроком доклада командованию и продолжает лающим голосом:

— Мы найдем этого мерзавца или мерзавцев, не прибегая к помощи рейхсфюрера. На нашем следующем совещании через два дня я жду от вас, во-первых, список лиц, которые, по-вашему, могут сотрудничать с врагом; во-вторых, подробных предложений о том, как выявить и обезвредить лиц, находившихся до сих пор вне подозрений, а таким лицом может быть любой из наших сотрудников; в-третьих, краткого доклада об ответственности каждого с конкретными предложениями по ликвидации утечки информации. Сейчас вы можете ознакомиться с моими документами, содержащими важные и, естественно, секретные сведения; не исключено, что противник уже знает о них. Записывать ничего нельзя. Напрягите хоть раз в порядке исключения свои умственные способности.

Офицеры углубляются в бумаги, на многих из которых стоит гриф «Совершенно секретно» или «Государственной важности».

Полковник разглядывает своих сотрудников. «Кто? — думает он. — Как его найти? Я должен найти его, пока этим не занялся рейхсфюрер».

Бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг ожидает на Принц-Альбрехт-штрассе, 8, своего старого товарища. Он сидит в одном из обитых кожей кресел, внимательно изучая этикетку на бутылке французского коньяка, потом наливает почти до краев две рюмки. Он радуется предстоящей игре в кошки-мышки, он давно готовился к ней. Ему доставляет удовольствие время от времени нагонять страх на советника уголовной полиции Пауля Пихотку. Спец по уликам, как его прозвали коллеги, был одаренным сыщиком. Он раскрыл уже немало запутанных дел и с помощью улик выявил преступника или целую шайку преступников. Но в его прошлом было и несколько темных пятен, В сейфе бригаде-фюрера хранилось довольно пухлое досье, с помощью которого он и держал Пауля Пихотку в руках. В зависимости от настроения он иронически называл его то старым товарищем, то ищейкой для особых поручений, то ублюдком, рожденным из огня и дерьма, или, в минуты раздражения, временно отпущенным узником концлагеря, подчеркивая слово «временно». Бутылка коньяка указывала на то, что сейчас советник уголовной полиции входил в разряд старых товарищей. Если он не сможет выполнить данное ему поручение в установленный срок, ему, конечно, предложат не коньяк, а что-то другое. Бригадефюрер установил, что движет Пихоткой в его удивительном рвении: страх. Страх, владеющий им, заставляет его быть грубым с дичью, на которую он должен охотиться. Страх, столь искусно растравляемый Шелленбергом, рождает у Пихотки способности, создавшие ему славу прекрасного специалиста.

Пауль Пихотка не доверял никому, даже самому себе. Он на собственном опыте знал, на какие поступки, превращения, предательство и низость способен человек, живущий под постоянным гнетом страха. То небольшое чувство самоуважения, которое у него еще оставалось, позволяло ему считать себя не хуже других. От каждого человека он мог ожидать любого поступка.

В уголовной полиции он служил еще со времен Веймарской республики. Тогда он был членом СДПГ. Все руководство Пруссии, министр внутренних дел, шеф полиции были в то время социал-демократами. Идеология и программа партии его не интересовали. Когда времена изменились, ему удалось своевременно ретироваться. Он хотел было еще уничтожить некоторые документы, доказывавшие его участие в одной афере, связанной с подкупом и получением значительной суммы денег. В этом деле были замешаны и руководящие лица его тогдашней партии. Обвинительные материалы по этому делу так и не попали в руки адвокатов. Зато он получил повышение по службе и значительно увеличил свой счет в банке. И вот эти-то документы много лет лежат недосягаемые для Пихотки, в сейфе бригадефюрера.

Переменить фронт как раз перед тем, как нацисты вытеснили социал-демократов, удалось, но его репутация недолго оставалась незапятнанной. Пихотка вступил в штурмовые отряды. Он узнал о запланированной кровавой расправе над начальником штаба Ремом и информировал об этом некоторых лиц из числа руководства штурмовиков и из его окружения. Предупрежденным им лицам это не помогло, они, как и предусматривалось, были убиты. Пауль Пихотка отделался страхом. Этот страх в виде письменного свидетельства также находился в вышеупомянутом сейфе.

— Хайль Гитлер, бригадефюрер! По вашему приказанию прибыл. — Краем глаза советник уголовной полиции видит бутылку и две наполненные рюмки. Внутреннее напряжение спадает. Он понимает, что сегодня ему не угрожает опасность.

Бригадефюрер смотрит на него, отмечает едва заметное изменение выражения лица своего гостя и ухмыляется.

— Садись, Пихотка. Я пью за твое здоровье, старый друг. — Игра в кошки-мышки началась. — Рад был бы видеть тебя старшим советником, — говорит хозяин, сразу устремляясь к своей цели. — Для этого нужно только выполнить небольшое задание. Если это не удастся, о чем я буду глубоко сожалеть, то вряд ли я смогу еще раз увидеться с тобой. Я занятой человек, Пихотка, и при всем моем желании едва ли смогу выбрать время навестить тебя в концлагере. А если уж ты туда попадешь… выпустят тебя только в виде праха. Твое здоровье! Я пью за твое здоровье. Тебе не нравится мой коньяк?

Пихотка выпивает, стараясь подавить охвативший его страх.

Шелленберг с удовлетворением разглядывает жемчужные капли пота, внезапно выступившие на лбу его гостя.

— Тебе жарко, дорогой мой? Я разрешаю тебе снять мундир. — И вдруг добавляет резким командирским голосом: — Советую вам также засучить рукава, господин советник уголовной полиции! От вас потребуется быстрая и качественная работа!

Чувство беспомощности, которое сейчас терзает Пихотку, зависимость, которую он ощущает, он потом с лихвой выместит на своих жертвах. А сейчас советник сидит, сжавшись в неловкой позе, и ожидает указаний.

— Вот и прекрасно, моя ищейка. Я уже слышу рычание. Ты еще не разучился выслеживать и хватать? Но хочу предупредить тебя. Я твои штучки знаю. Ты, конечно, притащишь мне жертву, даже две, три или сколько я потребую. Ты всегда работал под девизом: «Лучше один, пусть даже невинный, чем совсем никого». Но теперь я хочу получить действительных виновников. Подозреваются многие, почти все.

«Наконец-то он перешел к делу», — думает Пауль Пихотка, не отваживаясь, однако, задать ни одного вопроса.

Бригадефюрер опять ухмыляется:

— Не торопись. Сначала мы насладимся еще раз незабываемым букетом этого «Эннесси». — Он поднимает свою рюмку, с наслаждением смакует коньяк, проглатывает и без всякого перехода, совсем другим тоном продолжает: — Где-то в столице рейха обосновались смертельные враги фюрера. Они выведывают важные секретные военные и политические сведения и передают их большевикам. Где находятся эти преступники, мы не знаем, пока не знаем. Может быть, в штабе верховного командования вермахта, в генеральном штабе, в министерстве экономики, на военных заводах, среди дипломатов Риббентропа, в организации Тодта, среди чванливой клики летчиков Геринга — они могут быть везде, даже в ставке фюрера. Как я уже сказал, мы этого еще не знаем. Офицеры штаба с Бендлерштрассе, это высокомерное отродье, уже подняли переполох. Они хотят загнать зверя без нас. Но моя ищейка не допустит этого, не так ли? Я этого не желаю! Я хочу видеть преступников здесь, в моем кабинете, причем скоро, Пихотка!

Шелленберг чуть приподнимается из своего кресла, и Пихотка вскакивает, вытягивает руки по швам. Им владеет не только страх, но и желание продвинуться, его подстегивает жажда охоты на людей.

— Бумаги возьмите с собой, господин советник уголовной полиции. Вы отвечаете за них головой. Я жду вашего скорейшего доклада о выполнении задания, тогда мы и выпьем за старшего советника. Встретимся ли мы еще раз добрыми друзьями, зависит только от вас.

Шелленберг садится за свой письменный стол и тут же забывает о присутствии Пихотки, который прячет бумаги в портфель, отдает по всем правилам честь и выходит из комнаты.

В своем бюро в главном полицейском управлении на Александерплац Пихотка сразу развивает бурную деятельность. Он звонит по телефону, отдает приказы и указания, разбрасывая свою гигантскую сеть, мобилизует целую армию ловких шпиков, пускает в ход бесчисленных доносчиков и устанавливает строжайший контроль во всех учреждениях и предприятиях. Чтобы спасти свою шкуру, он готов положить под нож гильотины всякого, на кого падет тень хоть малейшего подозрения.

В ресторане отеля «Адлон» Хильда Гёбель просит официантку Соню Кляйн принести бефстроганов. Расплачиваясь, она вместе с бумажными деньгами незаметно передает Соне билет в кино.

Хильда уже сидит на своем месте в ложе, когда в темном зале кинотеатра появляется Соня. Идет киножурнал. Два оставшихся в ложе места Хильда тоже купила. Сегодня демонстрируется новый фильм-ревю с участием Марики Рокк. И пока кинозвезда танцует, распевая свои песенки на экране, молодые женщины могут поговорить, не рискуя быть услышанными.

— Хильда, я обслуживала прощальный вечер. Его давал капитан Трендельштайн, он отправляется секретарем посольства в Иран, в Тегеран. Ты его не знаешь. Он не из министерства иностранных дел, а из ведомства Канариса. С ним были только офицеры. Из твоего учреждения никого не было. Этот Трендельштайн должен сколотить в Иране и Афганистане диверсионно-саботажную группу из бывших белогвардейских офицеров, их будут использовать на русском фронте. В Тегеране Трендельштайн будет работать не под своей фамилией, а как Фолькер Гунтерманн.

— Он что, заявил об этом во всеуслышание прямо в «Адлоне»? — В голосе Хильды легкий упрек.

— Конечно нет. Я даже уверена, что эту кличку не знал никто из присутствовавших. Мне только бросилось в глаза, что, когда швейцар позвал к телефону господина Фолькера Гунтерманна, никто не отозвался, а Трендельштайн заметно встревожился. Через несколько минут он извинился, вышел из-за стола и незаметно направился к телефонной будке в холле. Я сделала вид, что мне тоже нужно выйти, и, навострив уши, пошла следом за ним. Он набрал номер и назвался Гунтерманном. Больше я ничего не слышала.

— Ты просто умница, Соня, спасибо.

— Когда мы увидимся?

— Ты заметишь меня, когда я снова сяду за твой столик. Если будет что-то срочное, то ты знаешь, как меня известить. Всего доброго тебе!

— Ты уже уходишь?

— Надо. А ты досмотри фильм до конца.

И в то время как Хильда торопливо идет по темным улицам, по крупицам данных составляя картину планов агрессора, в то время как на ее родине сотни тысяч людей, не разгибая спины, работают на войну, а многие тысячи на предприятиях, в лагерях и тюрьмах оказывают сопротивление, в то время как бесчисленное количество солдат погибает на поле боя, кинозвезда поет под ликующие звуки скрипок: «Пусть мир всегда будет прекрасен, как сейчас…»

Портниха Мария Крюгер качает головой. Костюм вновь придется переделывать: с прошлого раза Хильда Гёбель опять похудела.

— Если так пойдет и дальше, вы станете королевой стройности!

— Я думаю, нет, сейчас слишком велика конкуренция.

— Это так, фрейлейн Гёбель. В наше славное время ни у кого нет проблем с фигурой, разве что у толстяка Геринга.

— Хотела бы я знать, какой дурак придумал сказку о том, что от забот человек толстеет.

Портниха сравнивает новые мерки со старыми, сделанными несколько месяцев назад, и вздыхает:

— У всех моих заказчиц одно и то же. Либо перешивание старых вещей, либо траурное платье. Когда я училась, черные платья заказывали в основном пожилые женщины. А сейчас молоденькие заказчицы приносят мне красивые цветные отрезы, чтобы я перекрасила их в черный цвет!

Хильда смотрит на невзрачную худенькую женщину, которая одна решает все свои проблемы, поддерживает других в их горе и находит в себе мужество помогать Хильде.

— К сожалению, слезы ослепляют, Мария. До тех пор пока в своих объявлениях они будут писать о гордой скорби, их печаль не превратится в ненависть, а ненависть не перейдет в сопротивление.

Разговор смолкает. Мария Крюгер молча заканчивает свою работу. Впрочем, женщины понимают друг друга и без слов. Когда они начинают прощаться, Хильде кажется, что портниха хочет поделиться с ней своими нелегкими, печальными мыслями. На ее ресницах блестят слезы. Но она пересиливает себя и улыбается:

— Одну минутку, фрейлейн Гёбель. У меня есть кое-что для вас. Последние журналы мод из Швейцарии. Можете взять их с собой и спокойно просмотреть дома. Конечно, для таких моделей у меня нет материала и прежде всего заказчиц. Тем не менее просмотрите их внимательно!

Журналы уже аккуратно свернуты. Мария Крюгер обернула их экземпляром сомнительной газеты «Глаубе унд шенхайт».

«Она все это приготовила заранее, — догадывается Хильда. — Ведь не думает же она, что я действительно очень интересуюсь последними швейцарскими новинками?» Этот вопрос занимает Хильду на протяжении всего пути домой. Она чувствует, как в ней нарастает нетерпеливое беспокойство. Но все же она ни в чем не изменяет своим привычкам. Она раздевается, умывается, надевает фартук, греет воду для чая, делает два бутерброда. Маленькое кресло она подтаскивает ближе к окну, ставит чайные чашки и маленькие тарелочки для ужина на небольшой круглый стол и только тогда развязывает сверток с журналами. «За едой не читают, — думает она самокритично, но ей так хочется посмотреть хоть несколько картинок. Она листает журнал, разглядывает так и этак заинтересовавшую ее элегантную модель, но мысли ее о другом. — Может быть, я заблуждалась?»

Она принимается старательно искать и находит адресованное ей письмо из Швейцарии. В графе отправителя написано только одно слово: «Сибилла». Сибилла Кнайф, ее бывшая подруга по работе, написала ей письмо? Вот это неожиданность!

Письмо без марки. Каким же путем оно дошло? Кто его привез? Этого ей, наверное, никогда не узнать. Чай остыл, бутерброды забыты. Хильда открывает письмо и читает.

«Хильда, детка!

Я бы многое отдала, чтобы оказаться в эту минуту рядом с тобой и посмотреть на твое удивленное лицо, когда ты получишь это письмо. Итак, я еще существую. И живу очень неплохо, даже хорошо. Если бы еще ты была рядом со мной! Я бы тебя избаловала, это так же точно, как то, что швейцарский сыр — со слезой. Что касается меня, то мне сейчас совсем не до слез, даже наоборот.

Как ни тяжело далось мне прощание с Рейном, все же я была счастлива захлопнуть за собой дверь «тысячелетнего» рейха. Последние месяцы в Берлине были невыносимы. И на Рейне было немногим лучше. К тому же я все время помнила: шансы на то, что любезное отечество обеспечит меня бесплатным питанием и квартирой в известном учреждении, достаточно велики. Впервые я по-настоящему отдохнула только у наших друзей-швейцарцев. Для полного счастья мне бы хотелось еще только одного: чтобы мой муж позволил мне работать, позволил мне писать.

Хильда, детка! Не протирай в изумлении глаза. Ты прочла правильно. Твоя Сибилла, хотя она и тянет на девяносто шесть кило — а может быть, именно поэтому, — нашла героя, который согласился носить ее на руках. Не смейся, он действительно делает это. Мой Ганс-Иорг, так его имя, имеет еще массу качеств, которые говорят в его пользу. Он добр, богат, начитан, обладает чувством юмора и еще раз богат, не любит работать, любит наслаждаться жизнью, он душа-человек и опять-таки богат! Только не думай, что он купил меня. Но своим опытом он обогатил меня. Хильда, детка, это золотые слова: кто живет богато, тот живет приятно! У нас прекрасный дом в Винтертуре, неподалеку от Цюриха, и дачка в Тессине. Вечерами мы сидим у камина, потягиваем «Шато-лафит» и грызем шоколад «Линдт». Не думай, что я спятила, если рассуждаю как добропорядочная жена буржуа; я иногда сама себе удивляюсь, но все это действительно очень вкусно!

Как назвать эти противоречия: антагонистическими или неантагонистическими? Или ты больше не занимаешься такими вопросами? Иногда я рассказываю своему Иоргли — мой мальчик весит тоже без малого двести фунтов — о днях, проведенных с тобой в Берлине. Ну а теперь фрау Сибилла Бюркли сообщает тебе, в чем, собственно, дело: Хильда, детка, мы приглашаем тебя. Приезжай к нам. Нет, не в гости, мы понимаем, что это невозможно. Но мой муж сумеет помочь тебе совсем выбраться оттуда. Предоставь им самим проиграть эту войну. Ты мне дороже всего на свете. Приезжай, пожалуйста! Мы с тобой вдвоем поднажмем на моего мужа, и он купит нам газету. Ага, вот этот злой мальчишка смеется, потому что читает без зазрения совести через мое плечо все, что я пишу. Он заявляет, что будет рад, если ты обдумаешь наше предложение. Хильда, серьезно, я не знаю, каков сейчас твой образ мыслей, но я не верю, что мы с тобой не сможем найти общего языка. Пожалуйста, отвечай скорее! Отдай свое письмо тому, кто передаст тебе мое, не волнуйся, оно дойдет. Я жду тебя!

Хильда, дорогая, приезжай. Сердечный привет от Иоргли и его женушки, твоей Сибиллы».

По старой журналистской привычке Хильда принимается читать письмо второй раз, уже медленнее, по ее изумление не проходит. «Дорогая Сибилла», — думает она, и ей вдруг приходит в голову, что она никогда еще не ела шоколад «Линдт». Но Хильда тут же сердится на себя за такие мысли. А вкус «Шато-лафита» она уже давно забыла. В Швейцарии он, должно быть, великолепен. А Сибилла, наверное, стала еще полнее. Ей не надо ушивать свои платья. Да и юмора у нее прибавилось. Фрау Сибилла Бюркли сидит вечерами у камина и болтает со своим мужем и друзьями. Однако можно быть полезным, даже живя в Швейцарии.

Она читает письмо в третий раз. «Можно ли там выпускать антифашистскую газету? Да, если есть деньги! Нет, это безумие! Сибилла просто взбудоражила меня. Она всегда любила строить планы. Бруно умирал со смеху над ее жаждой предпринимательства и сумасбродными идеями. Вот бы он удивился, если бы я вдруг возникла перед ним. Бруно и я в Швейцарии? Я могла бы повидать его. Бруно, твоя жена мысленно совершает побег в Швейцарию. В голове у нее при этом следующее: антифашистская газета, «Шато-лафит» и шоколад «Линдт»!

Ах, Сибилла, ты, конечно, права, мы бы нашли с тобой общий язык. Потом, когда все кончится, мы навестим тебя в Швейцарии. Может быть, нам удастся всем вместе провести отпуск где-нибудь за границей. Ну а до тех пор могу только сказать: «Спасибо, милая!»

Значит, есть верный и безопасный путь из Швейцарии в Берлин и обратно. С какими людьми общается семья Бюркли? Ну, на Сибиллу-то всегда можно было положиться. Она поможет. Но как объяснить ей, что представляет собой моя работа? Я не могу, не имею права. Тут даже нечего спрашивать разрешения у товарищей.

Милая, добрая Сибилла вышла замуж. Жаль, если Ганс-Иорг огорчает ее. Хорошо было бы побеседовать с богатым нейтральным иностранцем. Вряд ли он глуп и реакционен, иначе Сибилла никогда бы не согласилась стать его женой. Жизнерадостная умница Сибилла, которая так хорошо во всем разбиралась и которой так не везло… Она никогда не была красавицей, но она привлекала мужчин. Вокруг нее всегда царило веселье. Она получала радость от жизни и любви. И ей пришлось так много испытать».

Это была хорошая комнатка, просторная, заполненная мебелью и безделушками. В центре, посреди картин и книг, царственно возвышалась Сибилла Кнайф. В ее берлинской комнатке совершалось порой нечто большее, чем в иной богатой господской квартире. Осенью 1931 года они часто встречались там, спорили, дискутировали и пытались раскрыть секрет того, как стать преуспевающим журналистом.

Хильда уютно устроилась на старой, но очень удобной софе.

Сибилла пританцовывала по комнате с грацией, которую редко встретишь у полных людей. Она то поправляла покосившуюся плюшевую собачонку, то убирала со стула несколько журналов, пока произносила темпераментную речь.

«Хильда, детка, я согласна. Киш, конечно, блестящий журналист, поэтому я и порекомендовала тебе его книгу. Но все имеет свои границы. Дай мне договорить! Он обо всем толкует с марксистских позиций».

«Ну и что? Речь идет о том, как он это делает!»

«Что и требовалось доказать. Вот это я и хотела от тебя услышать. Меня больше всего интересовала в этом деле ты. Киш сказал однажды: побеждает не лучшее дело, а дело, которое представят как лучшее».

«А какое это имеет отношение ко мне?» — спросила искренне удивленная Хильда. Сибилла недавно обратила ее внимание на книгу, составленную, прокомментированную и изданную Эгоном Эрвином Кишем. Это была антология «Классическая журналистика. Шедевры газетного материала». Хильда прочла ее и пришла в восторг. Она даже сравнила книгу с библией и полагала, что ее необходимо прочитать каждому журналисту. Но теперь она не могла понять, на что ей хотела открыть глаза ее приятельница Сибилла.

Сибилла перекрыла своим сильным голосом все посторонние шумы и непререкаемым тоном произнесла:

«Ты не должна так восхищаться позицией Киша, его точкой зрения. Восхищайся его стилем, обрати внимание на его приемы, старайся перенять их, учись у него, учись писать так, как он. — Сибилла произнесла это перед софой, на которой стоял поднос, тесно уставленный стаканами, тарелками и мисочками. — Ты же можешь писать, Хильда, детка! Но ты могла бы писать еще лучше. Часто, когда ты берешься за работу, принимаешь чью-либо сторону, ты рубишь сплеча, начинаешь рассуждать как догматик. Ты говоришь: это так, я так сказала, иначе быть не может. Точка. Аминь! — Не обращая внимания на протесты Хильды, она продолжала разносить ее в пух и прах. — Согласна, раньше у тебя получалось еще хуже. Иногда я даже говорила, что ты отказалась не от своего плакатного стиля, а от своих первоначальных воззрений. Извини, пожалуйста! Я часто слышала твои рассуждения о классовой борьбе. Это твое дело. Мне все равно, будешь ты жить с идеями Маркса или без них. Мне не все равно только одно: как написаны статьи, под которыми стоит твое имя. Забудь о марксисте Кише, учись у мастера Киша».

«Но это неразделимые понятия».

«Возможно».

Хильда растерялась. Она хотела бы многое высказать, но самое важное объяснить не могла. Ей было тяжело скрывать от близкой подруги, почему она изменила свои взгляды. Прежде она странно и неумело объясняла свою позицию.

В этом ее часто упрекал Бруно. Но она знала твердо, что мастерство журналиста Киша было бы немыслимо без его марксистских познаний, и была в смущении, потому что могла бы поспорить, разъяснить и указать умнице Сибилле на ее заблуждения, но не смела этого сделать в интересах предстоящей работы. «И к этому мне придется привыкнуть», — подумала она, потом попыталась сменить тему разговора:

«Зачем это ты накрыла стол на троих?»

«Ну и ну! — удивилась Сибилла. — Видимо, твоя память пострадала от изучения трудов преуспевающего журналиста. Я же тебе говорила, у Эгона сегодня нет концерта, он тоже придет поужинать».

«Так где же он?»

«Пошел купить бутылочку красного вина».

Подруги посмотрели друг на друга. Обеим пришла в голову одна и та же мысль, но ни одна не решалась ее высказать. Эгон Грандерат был талантливый музыкант, концертмейстер симфонического оркестра радио. Он обожал Сибиллу, находил удовольствие в ее обществе, но у него не хватало силы воли справиться со своей слабостью. Всегда, когда он шел мимо бара, он входил туда пропустить стаканчик. К сожалению, ему каждый день приходилось проходить мимо многих заведений такого рода.

Сибилле захотелось сменить тему.

«Девочка моя, я училась у человека, который был ветераном газетного дела и часто имел дело с газетными утками и опровержениями. Иногда мне казалось: он именно тот человек, который писал репортажи о том, как Ноев ковчег пристал к горе Арарат. Он был стар, как Мафусаил, настырен, как Диоген, и хитер, как Одиссей. Он все время напоминал мне о трех высказываниях, которые он называл святыми заповедями журналистики.

Как газетчик, ты должна быть на необходимом удалении и никогда не сомневаться в своей ценности.

Ты не должна вмешиваться в дела пророков, потому что знаешь: все происходит иначе, Чем предполагается.

А потом уже ты должна писать так, чтобы твой простодушный читатель со священным трепетом подумал, что ты, конечно, знала все заранее».

Даже искренний смех не помог обеим избавиться от чувства неуверенности. Наконец решительная Сибилла преодолела неловкость от этого незаконченного разговора:

«Хотя я и благодарна отцу, давшему мне славное имя Кнайф, это еще не значит, что я увиливаю. Хильда, ты права в своих предположениях, Эгон, вероятно, где-то напился. Иначе где же он может быть еще?»

Они высунулись из окна, высматривая пропавшего концертмейстера.

«Почему он не бросит пить, Сибилла?»

«Почему? Потому что он никогда не сможет понять, что с ним происходит. Когда он трезвый, он не помнит, как вел себя пьяный. Он такой впечатлительный, весь в своей музыке. Мне приходится довольствоваться тем, что остается. Но ему нравится хороший коньяк. Он спрашивает себя: «Чем может повредить мне хороший коньяк?» И делает это опять и опять. Вторая рюмка нравится ему еще больше, а вредит меньше. После третьей рюмки он не в состоянии считать. Ему уже ничего не нравится, но он продолжает пить, точнее, продолжает нализываться. И этим он занимается на протяжении нескольких лет. Сколько он еще продержится? Он пока ни разу не сорвал ни одного концерта. Он пьет только по свободным дням. По крайней мере, до сих пор. Да, Хильда, детка, я не раз говорила себе, что если выйду за него замуж, то буду чувствовать себя женой двух мужей. По утрам у меня будет трезвый, достойный любви человек по имени Эгон. А по вечерам — в доску пьяное существо, которое по нелепой случайности тоже называется Эгоном. Это два совершенно различных человека: одного из них я люблю, другого подчас готова убить своими руками».

Хильда обняла подругу за плечи:

«Если кто ему и может помочь, то это только ты».

«Он идет!»

В сопровождении нескольких улюлюкающих мальчишек Эгон Грандерат появился из-за угла и не без труда повернул к нужному дому. В каждой руке у него было по бутылке. Его качало из стороны в сторону, иногда неведомая сила сталкивала его с тротуара на мостовую.

Обе женщины смотрели на него как завороженные. Они были бы рады отойти от окна, но их словно что-то удерживало. «Я не сочувствую ему, — подумала Хильда. — Если в этой ситуации кто заслуживает сочувствия, так это Сибилла».

Опустив голову, человек остановился как раз напротив их дома, прислонился спиной к витрине скобяной лавки. Его колени подогнулись, он медленно опустился на землю, беспомощный и недвижимый.

Хильда заметила, как напряглась Сибилла. Их взгляды встретились. Они снова могли смотреть друг на друга. Они больше не стыдились ни друг друга, ни беспомощного человека, лежащего внизу.

«Я пойду притащу его», — совершенно спокойно проговорила Сибилла.

«Я с тобой».

Следующие двадцать минут сблизили этих женщин сильнее, чем многочасовые задушевные разговоры. Не говоря ни слова, под взглядами и насмешками быстро собравшихся людей они тащили тяжелого мужчину в дом. Они не обращали внимания на пошлые выкрики, они их просто не слышали.

Надо было втащить на два лестничных пролета это безвольное тело, совершенно не способное управлять собой. Нелегкая то была работа.

Хильда вспоминает об этом, держа в руке письмо фрау Сибиллы Бюркли.

С Эгоном дела обстояли все хуже и хуже. Сибилла не оставляла его до самого конца, пока он, собрав последние остатки самоуважения, дрожащий от временного воздержания от спиртного, не взял свой узелок с вещами, свою скрипку и не исчез.

Хильда тогда удивлялась своей жизнерадостной и такой отважной подруге, всегда готовой к развлечениям. Она училась у нее и с ее помощью. По реакции Сибиллы она могла судить о том, удается ли и как удается ее превращение в аполитичную, оппортунистическую, но все же талантливую журналистку.

Дома, с родителями, все было иначе.

24 января 1932 года, к двухсотдвадцатому юбилею со дня рождения Фридриха Второго, в газете «Берлинер локальанцайгер», выпускаемой издательством «Аугуст-Шерль», появилась статья, озаглавленная «Интервью с королем». Автором ее была Хильда Гёбель.

Коллеги Фрица Гёбеля не оставили этот факт без внимания.

«Твоя дочь в последнее время стала писать в «Локальанцайгер».

«Где?»

«Не принимай близко к сердцу, Фриц, дружище. Так было испокон веку: чье кушаю, того и слушаю».

Папаша Гёбель пошел к газетному киоску и впервые в жизни купил «Берлинер локальанцайгер».

Придя домой, он застал жену за чтением той же самой статьи.

Он швырнул газету на стол и обратился к жене:

«Ну, что скажешь?»

Эльза Гёбель осталась спокойной. У нее было время подготовиться к атаке.

«А что я, собственно, должна говорить?»

«Ты читала статью, которую твоя дочь написала для этой сомнительной газеты?» — Фриц Гёбель опустился, тяжело дыша, на стул, стараясь совладать со своим возбуждением, осмотрел комнату, поймал взгляд жены, отвел глаза, поднял газету, опять положил ее, потом, сделав усилие, взял снова и принялся читать.

Интервью с королем

Наша сотрудница Хильда Гёбель имела возможность поздравить в Потсдаме Фридриха Великого с днем его рождения. Фридрих Великий, увековеченный в камне в замке Сан-Суси для наших взоров, но оставшийся живым в нашей памяти, любезно согласился ответить на все вопросы.

«Позвольте мне от имени наших читателей поблагодарить вас за то, что вы согласились дать это интервью. И разрешите задать сначала вопрос: как мне следует обращаться к ожившему памятнику?»

«Мой отец называл меня Фрицем. Я бы не хотел, чтобы такое юное и цветущее создание, как вы, называли меня стариком».

«Разве этикет не предписывает, как надо обращаться в таких случаях?»

«Вы имеете в виду то стремление к титулам, которое так живуче до сих пор? Что значит титул? Важно дело. Как называют того, кто правит лошадьми?»

«Кучером».

«Кучер правит лошадьми, король правит государством».

«Так как прикажете обращаться: господин король или господин правитель?»

«Как угодно».

«Господин король, сегодняшние правители не любят, когда речь заходит о свободе печати. Ежегодно вокруг любой газетной статьи поднимается шум. Многие газеты подвергаются критике и цензуре и запрещаются под разного рода предлогами. Вы можете поделиться вашим мнением по этому вопросу?»

«В свое время я указал своим министрам, что ГАЗЕТЫ, КОЛЬ СРОЧНО ОНИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ИНТЕРЕСНЫМИ, НЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ СТЕСНЕНЫ».

«Господин король, в нашей и других странах все еще не решена проблема безработицы, Спастись от нее — это, по-вашему, нормально? Или это мятежное желание? Вы бы хотели остаться без работы?»

«Тысяча чертей! НЕВАЖНО, ЧТО Я ЖИВУ, ВАЖНО, ЧТО Я ДЕЙСТВУЮ».

«Господин король, некий Курт Тухольски, поэт и журналист, утверждает, что идеалом в Германии является мечта сидеть за окошечком учреждения, а судьба людей такова, что они вынуждены стоять перед окошечком. Однако остальные писатели утверждают, что клиент, стоящий перед окошечком, всегда король».

«Черт побери! Какая бессмыслица! Разумеется, клиент должен служить! Как он может желать стать выше короля? Ведь КОРОЛЬ ПЕРВЫЙ СЛУГА СВОЕГО ГОСУДАРСТВА!»

«Господин король, если бедный человек с сотней марок в кармане и богатый человек с сотней тысяч марок в кармане преступают закон, суд выносит решение: бедному заплатить сто марок штрафа и богатому заплатить сто марок штрафа. Это справедливо?»

«Точно так. ПОТОМУ ЧТО ПЕРЕД ЗАКОНОМ ВСЕ РАВНЫ!»

«Господин король, Кройгер-концерн поставляет спички во все страны мира. Он получает огромные прибыли, в том числе за счет подлогов и обманных сделок. Что вы думаете по этому поводу?»

«МОЙ ДОЛГ БОРОТЬСЯ С ЭТИМ СБРОДОМ!»

«Господин король, в нашей стране сейчас распространился слух, что рейхстаг распускают. Что же делать многочисленным партиям, что делать гражданам в ответ на эту акцию?»

«Бог мой! Что я могу сказать? Я УСТАЛ УПРАВЛЯТЬ РАБАМИ!»

«Господин король, художники предоставляют нам удивительное разнообразие стилей, в то время как мода ежегодно предписывает, что следует считать красивым. А пляжные моды становятся все экстравагантнее, если не сказать, легкомысленнее. Как надо поступать? Со всем соглашаться? Или вы можете порекомендовать для каждого случая своего рода рамки?»

«ЗДЕСЬ КАЖДЫЙ МОЖЕТ ПОСТУПАТЬ СООБРАЗНО СВОИМ ЖЕЛАНИЯМ!»

«Господин король, говорят, ночью все кошки серы. К тому же ночью многие мужчины навеселе. Некоторые светские мужчины считают берлинскую ночную жизнь весьма утомительной. Как должен светский человек, если позволите такой фривольный вопрос, относиться к проблемам ночи?»

«Так называемый светский человек должен поступать так, как я, иначе он не мужчина. Я был ВСЕГДА НА ПОСТУ».

«Господин король, позвольте поблагодарить вас за приятную беседу».

Фриц Гёбель почувствовал себя растерянным. Он не знал, как реагировать на это. Может, ему следовало бы гордиться? Сердиться? А если его дочь заблуждалась? Или она на верной дороге? Обсуждать этот вопрос с женой ему не хотелось. Она могла догадаться о его растерянности. Наконец он избрал путь наименьшего сопротивления: решил уйти из дому, то есть показать, что сдается.

Но он не успел осуществить свое решение, потому что возвратилась Хильда. Она была в хорошем настроении. Хильда заметила развернутые газеты на пустом столе:

«А что, ужина сегодня не будет?»

«Ужина? «Чье кушаю…» — вспомнил отец. — С каких это пор ты стала петь дифирамбы абсолютизму? С каких это пор ты стала писать для них?»

«Я нахожу статью очень милой», — попыталась смягчить разговор мать.

Фрицем Гёбелем снова овладел гнев.

«Может, это и мило, и забавно, может, это даже и хорошо. Но для кого это хорошо? На чью мельницу ты льешь воду такими интервью?»

Хильда попыталась объяснить, доказать, что по всем принципиальным вопросам она вложила в уста короля вполне прогрессивные высказывания. Но отец не согласился ни с одним из ее аргументов. Больше всего его возмутило не то, что она написала, а то, в какой газете она выступила. Но об этом он ничего не сказал. Он не решался сделать это и потому сердился еще больше.

«Что я отвечу моим коллегам, если они меня спросят? Что я отвечу моим товарищам?»

«Отец, ты же знаешь, что я хочу выехать в качестве журналиста-международника в Варшаву. Но если я поеду только от одной газеты, этого недостаточно, Я должна быть уверена, что мои статьи будут публиковать многие газеты».

«Если это цена за поездку в Варшаву, то она слишком высока!» Это было его последнее слово.

Беседы за ужином не получилось. После ужина Хильда ушла, не сказав куда.

Ее родители в угнетенном состоянии легли спать, но заснуть не могли, не могли даже говорить друг с другом.

Когда Хильда пришла к Бруно, ее встретили радостными возгласами. Здесь же сидели и оба товарища, принявшие решение о ее поездке. Они обсуждали интервью, и их точка зрения была полностью противоположна оценке ее отца. Для них была важна не сама статья, хотя они и признали, что написана она хорошо. Как и для отца Хильды, для них было важно, где она напечатана. Но они поздравили Хильду с тем, что ей удалось напечататься в «Берлинер локальанцайгер».

«Так держать, Хильда! Летом ты должна быть в Варшаве. Раз ты сотрудничаешь в «Локальанцайгер», считай, что половина билета у тебя в кармане».

Размышляя о письме Сибиллы Бюркли, Хильда пьет свой остывший чай.

Она принимается за работу. Но это уже не интервью с королем. Ей надо зашифровать сведения, которые следующей ночью будут переданы по радио «Омеге». Томас ждет их.

Пренебрегая правилами конспирации, Тео звонит утром на работу Хильде. Это, однако, как раз тот случай, когда исключение подтверждает правило.

Трубку, конечно, первым поднимает Иоахим Хагедорн, потом протягивает ее Хильде:

— Это вас.

— Да, Гёбель слушает. Кто заболел? Да, конечно, я постараюсь сейчас же приехать. — Она кладет трубку. Свое волнение, которое она и не пытается скрыть, она так объясняет Хагедорну: — Это звонил мой сосед. Что-то случилось с мамой. Извините меня, я хочу попросить шефа, чтобы он сейчас же отпустил меня домой.

— Ну, разумеется. Располагайте мной, если понадобится помощь.

Доктор Паульзен отпускает Хильду до конца рабочего дня. С этой своей аккуратной и надежной сотрудницей он великодушнее, чем с прочими.

Хильда берет такси и едет к матери, которая очень рада неожиданному визиту.

— Мама, ты должна помочь мне. Не спрашивай сейчас ни о чем. Если я смогу, я объясню тебе все позже. А сейчас мне нужна твоя помощь.

Фрау Гёбель ничем не показывает волнения, она совершенно спокойна. Хорошо, что дочь нуждается в ней. Попутно она вспоминает и об Отто: ему тоже нужна была помощь. Нет ли тут взаимосвязи?

Хильда приближается к ней:

— Мамочка, пожалуйста, не задавай никаких вопросов. Я сейчас привезу врача, потому что у тебя сердечный приступ.

— Что у меня?

— Я расскажу тебе все симптомы, о которых ты скажешь врачу. Ты ложись. Я сегодня отпросилась в министерстве под предлогом того, что у тебя сердечный приступ. Пожалуйста, мамочка, ты поняла меня?

— Не трать попусту слов! Вези врача! — Мать ставит на стол пузырек валерьянки, снимает туфли и ложится на диван. — Иди же. Что сказать доктору, я знаю не хуже тебя.

Мать прекрасно сыграла свою роль. Врач вполне верит рассказанной истории, выписывает рецепт и квитанцию в больничную кассу, дает несколько рекомендаций и уходит.

Как только дверь за ним захлопывается, мать заговорщически подмигивает дочери:

— Ну, какова я?

— Ты была просто великолепна. Продолжай, пожалуйста, лежать. Я привезу тебе лекарства. Если я задержусь, не беспокойся. Я хочу уладить попутно кое-какие мелочи.

«Ага», — думает мать, но сдерживается и не задает вопроса, готового сорваться с языка.

Немногим позже двенадцати Хильда торопливо сбегает по лестнице, быстрым шагом направляется к электричке. Тео ждет ее в час у дачного поселка Конкордия, в котором его поселили. Речь идет о Томасе и о передатчике. Что именно случилось, Тео не мог объяснить по телефону. Сидя в электричке, Хильда перебирает в уме все возможные варианты. Если произошла катастрофа, ей уже нет смысла ехать туда. И все же там что-то из ряда вон выходящее. Тео звонил ей в министерство. Это случилось впервые. Он хочет встретиться с ней в дачном поселке. Эго опасно для всех: для Томаса, для Тео, для нее. Если он идет на такой риск, значит, с радистом или с передатчиком что-то действительно серьезное.

Как и было условлено, Тео встречает ее на остановке. В руке у него букет цветов.

«Ясно, значит, мы — влюбленная парочка», — соображает Хильда и улыбается, несмотря на волнение.

— Мы могли бы проехать еще три остановки, — говорит кавалер во время преувеличенно шумных приветственных объятий, — но нам едва ли удастся спокойно поговорить в электричке. К тому же у нас есть время.

— Значит, идем пешком. Что случилось, Тео? — Она пристраивается рядом, и они не слишком быстро, чтобы не привлекать внимания, направляются к дачному поселку.

— Жители поселка уже несколько дней не знают покоя, Почти каждую ночь здесь совершаются кражи со взломом. Воры забирают все, что имеет хоть какую-то ценность, и всегда всех кроликов. Они, по-видимому, хорошо информированы, потому что приходят только тогда, когда хозяев нет дома. Несколько раз они врывались к людям, которые постоянно живут здесь и лишь на одну ночь уехали с ночевкой в город к родственникам. Значит, можно предположить, что взломщики сами живут здесь, в поселке. Теперь полиция незаметно оцепила всю местность. Сегодня ночью будет большая облава. Об этом никого не оповещали. Это должно случиться неожиданно. Таким образом они надеются поймать преступников. Томас как-то оказал услугу одному полицейскому — помог ему затащить мебель. Вот он и предупредил Томаса.

— А если это ловушка?

— Не исключено, что полицейский приставлен к Томасу. Я уже думал об этом. И Томас, наверное, тоже принимает это в расчет. Но это не меняет сути дела.

Теперь Хильде ясна опасность. От неизвестности она избавлена. Она раздумывает некоторое время, потом говорит:

— Мы знаем, что будет произведена облава. Неважно, направлена ли она на Томаса или на похитителей кроликов. Томас надежно спрятал передатчик?

— Конечно. Но они будут разыскивать и тайники. Ведь им надо найти, куда воры прячут награбленное добро. Или, возможно, передатчик.

— Абсолютно надежного тайника не существует, во всяком случае здесь. А тайник, который разыскивают, уже не тайник. У тебя есть какая-нибудь идея, Тео?

— Если мы попытаемся унести передатчик, нас могут на этом поймать.

— Нет, Тео, мы не можем рисковать передатчиком. К тому же мы не должны подвергать опасности ни тебя, ни меня, ни Томаса.

— А если Томас просто возьмет и исчезнет?..

— Тогда и с передатчиком пиши пропало. Они тут же объявят розыск Томаса. Даже если ему и удастся потом выбраться, он уже никогда не сможет работать спокойно.

Обычно такой сдержанный, Тео начинает нервничать:

— Мы должны наконец решить: или передатчик, или наша безопасность!

— Нет. Если мы отдадим им в руки передатчик, мы тем самым выдадим и Томаса. — Она произносит это без особого выражения, но с твердостью, которая показывает, что никакими аргументами ее не заставишь отказаться от этого «нет». — Ты сказал, Тео, что они будут разыскивать и тайники?

— Да.

— Значит, у Томаса не должно быть никаких тайников. Ведь они не будут искать то, что не спрятано. Передатчик надо разобрать, и пусть отдельные части лежат открыто. Убрать надо только то, что явно указывает, что это детали от передатчика.

Тео тут же загорается этой идеей:

— Конечно, Томас может сидеть и чинить свое радио! И тут же могут валяться трубки, катушки и другие детали. А подозрительные детали он может спрятать в сумку или, скажем, в чайник!

— Или хорошенько зарыть в цветочный горшок. Во всяком случае, ни одну из деталей никто не примет за кролика.

— Хильда, это выход! Никаких тайников! Я уж совсем было отчаялся.

— Подожди, облава еще не миновала. Если все пройдет благополучно, нам придется подыскать Томасу другое убежище, и как можно быстрее. Не исключено, что спустя некоторое время полицейские вдруг вспомнят о радиолюбителе. У нас только один шанс, потому что сегодня ночью у них в голове будут только кролики и награбленное добро.

— Мы уже почти пришли, Хильда.

— Ты собираешься идти в поселок?

— Нет, я тоже кое-что соображаю. На углу есть небольшая закусочная. Томас обещал забежать сюда во время обеда. Да вот и его машина.

— Прекрасно. Надеюсь, он позаботился о том, чтобы за его столиком было два свободных места. Мы подсядем и познакомимся с ним.

— Как чувствует себя ваша мама, фольксгеноссин Гёбель? — спрашивает советник посольства доктор Паульзен, зайдя в комнату, где работает Хильда, чтобы навестить ее. Такое случается очень редко.

«И что ему нужно?» — думает эксперт по Ближнему Востоку Хагедорн.

Хильда благодарит шефа за участие:

— Она еще под наблюдением врача, но ей уже значительно лучше.

— Вы слышали о неприятности, случившейся с нашей фрау доктором Мальковски?

Хильда кивает:

— Воспаление слепой кишки. Я хотела навестить ее в воскресенье в больнице.

— Я ожидал этого. — Доктор Паульзен рад, что не ошибся в Гёбель. Она, конечно, не откажется принять его предложение, — К сожалению, теперь некому выполнять работу доктора Мальковски. — Он выжидательно смотрит на Хильду.

«Ах вот оно что! — думает она. — Я едва справляюсь со своими делами. Неужели я еще обязана прорабатывать отчеты послов? А, собственно, почему бы и нет? В сводках из стран-сателлитов содержится больше сведений, чем в их газетах. Но я не стану навязываться со своими услугами. Нет, пускай меня заставят этим заниматься. Господин Паульзен должен уговорить меня работать с этими документами, пока фрау Мальковски лежит в больнице».

Так и происходит. После долгих уговоров советнику посольства наконец удается добиться согласия Хильды взяться за дополнительную работу.

Преодолевая усталость, Хильда Гёбель сидит вечером, уже после работы, над секретными сведениями, поступающими от германских послов из Рима, Будапешта, Бухареста, Мадрида и Токио. Доктор Паульзен составил ей список вопросов. Его интересуют некоторые факты о настроениях и деятельности общественности. А она запоминает попутно цифры и факты, которые могут заинтересовать «Омегу». Домой она приходит очень поздно. Принимает тонизирующую таблетку и садится за шифровки для Томаса, который уже на новом месте ждет добытых ею сведений.

Министериальдиректор доктор Рюдигер Детлеф фон Вейден, значительное лицо в министерстве иностранных дел на Вильгельмштрассе, робко сидит в кабинете бригадефюрера Шелленберга на Принц-Альбрехт-штрассе.

За последние несколько дней здесь уже побывали руководитель организации Тодта, директора и руководящие работники военного и финансового министерств, чиновники из министерства труда и путей сообщения. При встречах с ними всегда присутствовал советник уголовной полиции Пауль Пихотка. Бригадефюрер кратко говорил о необходимости принять усиленные меры безопасности. После этого Пауль Пихотка мог задавать свои вопросы. Первые дни ему это даже доставляло удовольствие, но вскоре надоело повторять одно и то же.

Человек с Вильгельмштрассе едва ли представляет для него интерес. «Это такой же ревностный служака, как и другие, — думает Пихотка. — И в его учреждении наверняка тоже нет повода для подозрений. До сих пор ни один из этих господ не замечал никаких отклонений от нормы. Ничто не обращало на себя их внимания. Или все же было что-то?»

Министериальдиректор горячо произносит:

— Мы вновь возобновим расследование, но теперь уже по-другому. Мы выявим эти вредные элементы. Ведь это крайняя степень развращенности — устраивать в нелегкий для родины час ночные оргии в помещении министерства. Да к тому же не один раз! Несмотря на строгие предупреждения, эти отвратительные явления повторялись!

— Они происходят, и сейчас? — осведомляется Пихотка с долей интереса, который носит не только служебный характер. Шелленберг тоже не может удержаться от одобрительной усмешки.

— В последнее время — нет. Я усилил контроль за выдачей ключей и тем самым положил конец этим мероприятиям.

Шелленберг и Пихотка обмениваются взглядами.

— Господин министериальдиректор полагает, что тот, кто пьет и блудит по ночам, тот и крадет документы? — Шелленберг надвигается на чиновника с Вильгельмштрассе: — Господин фон Вейден! Вы, может быть, станете утверждать, что и я подозрительный субъект?

— Бригадефюрер! Мне это и в голову не приходило, — возражает побледневший фон Вейден.

Шелленберг смотрит на дипломата так, как смотрят разве что на грязную тряпку:

— В моем учреждении, господин министериальдиректор, кое-кто тоже не пренебрегает ночными утехами. Вот у меня стоит мягкий диван. Не пренебрегаем мы и ковром. Спросите-ка у моих секретарш! У меня их пять. Они подтвердят! — Безрезультатность и подхалимская болтовня разозлили бригадефюрера.

Пихотка, однако, придерживается делового настроя.

— Вы недооцениваете противника. Этого нельзя допускать, господин министериальдиректор. Шпионы редко подвергают себя риску. Во всяком-случае, из-за водки и баб они не захотят поплатиться головой. Времена Маты Хари давно минули. Ваши ночные гуляки нас не интересуют. Если вы поймаете одного из них, пригрозите ему отправкой на фронт. Тому, кто не боится привлечь к себе внимание, нечего скрывать. Займитесь лучше безупречными сотрудниками, самыми старательными и неутомимыми. Нам не интересны те, кто ведет себя столь вызывающе. Позаботьтесь о тех, кто старается не бросаться в глаза. И если хоть что-то заметите, немедленно сообщите нам.

Комната сверкает чистотой. На столе стоит свежеиспеченный пирог. Эльза Гёбель довольно улыбается. Она надеется, что дочь придет навестить ее. Хильде известно, что сегодня собирался зайти доктор. Он недавно осматривал мать и остался доволен. Он сказал, что желает себе еще таких же бравых пациенток.

«Если бы он знал, — думает мамаша Гёбель. — Эти медики воображают, что видят человека насквозь. Да ничего они не видят! Почему, например, доктор не обратил внимания на то, как плохо выглядит в последнее время Хильда? Почему он не заставит ее отлежаться? Нет, он носится вокруг меня, хотя я совершенно здорова. Но что же с Хильдой? Почему она снова стала появляться так редко? Почему не позволяет мне заботиться о ней?»

Дочь ничего не знает о мыслях своей матери. Она спит глубоко и крепко впервые за последние несколько недель. У нее кончились все тонизирующие таблетки. Ночная работа приостановилась.