— Нет, сударыня, препаратов с кофеином мы уже давно не получаем. А предложить вам что-нибудь равноценное я без рецепта не могу. Вам придется обратиться к вашему врачу. Извините.

Хильда замечает, каким оценивающим взглядом окидывает ее аптекарь. «Если бы на мне была норковая шуба, нашлись бы и таблетки с кофеином. Обратиться к врачу! Да какой врач согласится, чтобы я ему указывала, что именно мне нужно прописать? Мамин домашний врач? Он тут же уложит меня в постель. Другой врач? Где я возьму время, чтобы часами ожидать в приемной? Обеденного перерыва едва хватает на то, чтобы забежать в аптеку. А вечером я договорилась встретиться с Удо фон Левитцовом. Конечно, приятно получить новую информацию, но приходится принимать и его приглашения. Мне кажется, он постарается раздобыть где-нибудь форелей. Он всегда так кичится своими связями. Утверждает, что может достать все при удобном случае… Он может все достать? Так, значит, и таблетки с кофеином! И как я сразу не сообразила!»

Ей повезло, Хагедорн как раз вышел из комнаты. Ему не обязательно слушать, о чем она будет говорить с фон Левитцовом.

— Это Гёбель. Господин советник, можно вас оторвать на минутку? Вы один? Хорошо, я сейчас зайду.

Она договаривает последние слова, когда в комнату возвращается ее коллега. Хильда кладет трубку.

Иоахим Хагедорн с любопытством осведомляется:

— Вы к шефу? Чего он хочет? У вас тут ходят разговоры о новой проверке. Может, вы что узнаете?

Хильда с сожалеющей улыбкой качает головой:

— Нет, это был не шеф. Меня просил зайти советник фон Левитцов. Я еще не знаю, что ему нужно. Надеюсь, это ненадолго.

Идя по коридорам и лестницам, она раздумывает, что это за проверка, о которой все говорят. Может, Удо что-то знает?

Он искренне рад ее визиту и тут же упрекает ее за то, что она заходит так редко. Конечно, он достанет ей таблетки.

— Вы хотите первитин или что-нибудь более сильно действующее?

Ее скромные желания почти разочаровали его. Поэтому он обещает ей на вечер изумительное меню. Да, он знает о проверке. Это делается по требованию, полученному с Принц-Альбрехт-штрассе. Руководящие лица министерства иностранных дел не очень рады ей, хотя проводится она чисто формально.

— Службу безопасности здесь не очень-то жалуют, Хильда. Что тут поделаешь? Приходится мириться с этим, дорогая моя.

Хильда почти не слушает его иронические комментарии. Она подыскивает слова, чтобы отказаться от приглашения на вечер. У нее нет ни времени, ни сил на этот ужин вдвоем.

— Вы очень сердитесь на меня, Удо?

— Ничуть, — уверяет он.

В дверь стучат. В ответ на недружелюбное «Ну, что там?», брошенное Удо, дверь распахивается и на пороге появляется бывший посол Германии в Варшаве граф Гельмут фон Мольтке.

— Ах, это вы! — торопится навстречу гостю советник. — Вот это действительно приятная неожиданность! Входите же, граф. И прошу прощения за не очень любезный тон. Я не думал, что это окажетесь вы.

— Рад видеть вас снова, фрейлейн Гёбель, — говорит граф, целуя ей руку. — Моя жена часто вспоминает вас. Я думаю, она будет очень рада, если вы выберете время навестить нас. Я знаю вашу приверженность к правилам вежливости, поэтому примите мое официальное, но сердечное приглашение. — Он искоса поглядывает на советника и произносит: — Насколько я вас знаю, Левитцов, вы придете в любом случае. Так что примите и вы мое приглашение.

— Благодарю вас, господин посол.

Они сидят втроем вокруг низкого столика. Левитцов вытаскивает откуда-то бутылку портвейна и, не спрашивая согласия, наливает.

— Эх, хорошее времечко было в Варшаве!

Варшава! Это слово служит магическим паролем, пробуждающим воспоминания о прекраснейшем городе на Висле, где жили и работали они — небольшая группа людей с различными взглядами, привычками и устремлениями, людей, прочно связанных между собой, хотя порой они и старались избегать друг друга.

После первого глотка портвейна Хильда забывает об усталости, переутомлении и работе, ожидающей ее. Она нагонит, когда Удо достанет ей таблетки. А пока можно отдаться воспоминаниям.

— Вы не забыли еще?

— Я прекрасно помню…

— Неужели прошло уже пять лет?

— Господин граф, весной тридцать четвертого года ваша супруга впервые пригласила меня на чашку чая. Я помню это, как сейчас.

Бывший посол тоже погружается в воспоминания, хотя и не очень для него приятные, потому что они связаны со стычкой, происшедшей между ним и его женой. Она не хотела приглашать «нацистскую журналистку», а он настаивал на приглашении.

«Достаточно того, что эти люди имеют все права в Германии. Мы живем в Варшаве. И я не хочу видеть эту личность в своем доме».

«Гвендолин, прошу тебя! Именно потому, что мы живем в Варшаве и не стремимся в ближайшее время вернуться в Берлин, нам необходимо пригласить фрейлейн Гёбель. Лучше мы здесь займемся ею, чем она займется нами в своих отчетах. Она неплохо разбирается в искусстве. Так что тебе необязательно говорить с ней о политике. Расскажи ей что-нибудь о театре».

В девятнадцать часов он вернулся со службы домой и с удивлением увидел, что журналистка Хильда Гёбель все еще сидит в салоне его жены. Она рассказывала о постановках в берлинских театрах, запомнившихся ей с детских лет, и забавно пародировала известных актеров.

Графиня не сразу заметила мужа, а заметив, тут же ошарашила его заявлением:

«Ты, конечно, не будешь возражать, милый, я предложила фрейлейн Гёбель остаться поужинать с нами».

В течение этого весьма приятного вечера посол не раз возвращался к мысли о том, как можно ошибиться в оценке человека. Он следил за молоденькой, интеллигентной и остроумной журналисткой и думал: «Милое дитя, или вы не нацистка, или они совсем другие. Но есть, однако, нацисты, непохожие на вас. Например, господин Вильгельм Шмидтке, специальный уполномоченный, который успел отравить мне жизнь уже в первые месяцы после прихода Гитлера к власти». Как ни странно, этот типичный коричневый выскочка тоже был поклонником хорошенькой журналистки. Он хотел все время видеть ее возле себя, после того как имел с ней доверительный разговор еще в начале своей деятельности в Варшаве.

«Садитесь, фольксгеноссин Гёбель. Вы для меня словно напоминающий о родине оазис в этой обреченной на вымирание славянской пустыне. Для меня вы зоркий часовой фюрера, к тому же очень привлекательный».

«Господин Шмидтке, вы пригласили меня к себе, чтобы говорить мне комплименты?» Хильда подготовилась к этому разговору. От этого человека зависело, сможет ли она продолжать свою работу в Варшаве. Если сейчас, летом 1933 года, ее отошлют в Берлин, кто знает, сможет ли она еще когда-нибудь работать за рубежом. «Почему он решил испортить мне именно этот праздничный вечер?» — гадала она, но не находила ответа. Она слишком мало знала об этом человеке. У нее не было опыта общения с влиятельными гитлеровцами. Поэтому она была насторожена.

Шмидтке налил ей водки. В посольстве поговаривали, что он привез с собой целый ящик этого напитка. Везде, где бы ни находился, он исповедовал принцип: настоящий немец пьет только немецкую водку.

Хильда не отказалась выпить и удостоилась одобрительной улыбки.

«Я всегда знал, что в вашей хорошенькой головке таится больше, чем думают ваши коллеги-журналисты».

Она вопросительно посмотрела на него, но он только широко ухмыльнулся в ответ.

«Ну что ж, поговорим о деле. У меня есть вполне определенные подозрения. И сегодня они подтвердились. Каким образом? Это уж мое дело. От вас я жду только, что вы будете совершенно откровенны со мной».

«Конечно, охотно! — В подтверждение своих слов Хильда энергично кивнула, думая при этом: «Надо быть осторожной». И добавила с выражением беспомощности в больших глазах и тяжелым вздохом: — Но должна вам сознаться, господин Шмидтке, я не совсем понимаю, чего вы от меня ждете. Я пребываю в полнейшей неизвестности».

Он покровительственно засмеялся:

«Позвольте вам не поверить. Вы не хуже меня видите, что здесь происходит. Его превосходительство господин посол граф фон Мольтке едва удостаивает меня беседы о внешней политике рейха, ведь я все-таки специальный уполномоченный, но его превосходительство не принимает меня всерьез. А каков поп, таков и приход! Все считают, что Гитлер и его люди вскоре прогорят. Возьмите хотя бы первого секретаря посольства!»

«Господин фон Левитцов?» Хильда насторожилась. Неужели придется потерять первого завоеванного ею соратника?

«Этот господин фон Левитцов пользуется нашей забывчивостью. Мечтает о коварном Альбионе, а деньги получает от рейха. Его родня неплохо поживилась на деле помощи юнкерам и помещикам на Востоке. И это еще по явно заниженным данным. Я до всего докопался! Он думает, что стоит только нацепить значок партии — и можно спокойно жить дальше. Все эти сливки общества считают, что они всегда будут наверху. Но они плохо знают фюрера!»

«Значит, в посольстве следует ожидать перемен?»

Лицо Шмидтке омрачилось. Он был недоволен.

«К сожалению, я должен только поторопить этих господ. Конечно, кое-кого из них я уберу, но большинство останется на своих местах».

«Что ни говорите, это все-таки опытные специалисты», — отважилась возразить Хильда.

«Верно. Поэтому и откладывается окончательная расплата с ними. Пока я могу позволить себе самое большее наступить его превосходительству на мозоль, но не дать ему пинка под зад».

«Не понимаю только, какая роль отводится в этом мне?»

Шмидтке долил стаканы и с ухмылкой неуклюже подошел к Хильде.

«О господи, — подумала она, — уж не собирается ли он выпить со мной на брудершафт? А вдруг? Может быть, я должна была сама ему это предложить?»

Но Шмидтке только чокнулся с ней:

«Девочка моя, я вижу, вы настоящий человек. Поймите же меня, вся эта консервативная клика аристократов и дипломатов будет саботировать мою работу. Они все время находят предлоги, чтобы создавать мне трудности. Эти господа не могут примириться с мыслью, что над ними поставлен сын мелкого служащего сберегательной кассы! Но Вильгельм Шмидтке в качестве командира отряда штурмовиков сделал для возвышения нации больше, чем эти пожиратели устриц — графы и бароны. И поэтому вы обязаны помочь мне, фольксгеноссин Гёбель. Я знаю, вы тоже сами пробивали себе дорогу в жизни. Вы сможете понять меня».

«Так он еще и завистлив, — подумала Хильда, — жаждет устриц и других прелестей, о которых знает только понаслышке». Вслух она, однако, сказала:

«Господин Шмидтке, мне кажется, ваши подозрения необоснованны».

«Нет-нет, во время ревизий кассы меня всегда боялись, потому что от меня ничто не укроется».

«А чего бы вы хотели от меня?»

«Девочка моя, как вы думаете, почему я позаботился о том, чтобы назначить вас референтом по вопросам культуры? Вы имеете то, чего недостает мне: вы владеете культурой. Помогите мне разделаться с этой знатью по всем правилам».

Она подавила желание расхохотаться и спросила серьезно и деловито:

«Спецкурс по французской кухне и дипломатическому этикету?»

«Если угодно, да, — ответил ее собеседник, которого боялись все сотрудники посольства. Он посмотрел на нее с немного смущенной, но полной надежды улыбкой: — Давайте держаться друг друга, девочка моя. Поверьте, на меня можно положиться!..»

«Отличная компания для меня, — думает Хильда. — Как он уставился на меня! Что вам еще угодно, господин Шмидтке?

Почему его лицо вдруг становится таким озабоченным? Что ему не нравится? Господи, да это совсем не Шмидтке! Это Анджей. Как ты здесь очутился? Тебе не понравился мой фельетон? Анджей, не смотри так сердито! Что ты говоришь? Я не узнаю твой голос. И глаза у тебя стали другие. Так всегда смотрит на меня советник фон Левитцов. Что он говорит?

Как господин посол оказался в Желязова-Воле? Какое отношение он имеет к Шопену? Почему все говорят обо мне? Я хочу слушать музыку. Я хочу спокойно побеседовать с Шопеном. Нет, вы действительно не имеете об этом понятия, господин Шмидтке. Вам больше по душе марш Баденвейлера, нежели мазурка. Да почему вы все время вмешиваетесь, господин фон Левитцов? Вы любите форелей в ля бемоль мажоре? Разве Анджей не сказал вам, что я уехала с Бруно в Желязова-Волю? Бруно! Что с Бруно?»

— Она приходит в себя! — с облегчением произносит Удо фон Левитцов. Хильда Гёбель недоуменно смотрит на встревоженные лица мужчин:

— Что произошло?

— Детка, мы сидели, вспоминали наше совместное житье-бытье в Варшаве. И вдруг вам стало плохо. Как вы себя чувствуете? — Граф фон Мольтке с тревогой смотрит в бледное лицо Хильды. — Вы нездоровы, фрейлейн Гёбель, вам надо немедленно обратиться, к врачу.

— Мне не следовало пить портвейн.

— Глупости! — вмешивается фон Левитцов. — Граф прав, Хильда. Вам нужно немедленно лечь в постель. Вы сейчас же пойдете к доктору Паульзену и скажете ему, что заболели.

— Ну зачем же? Я себя вполне прилично чувствую. Извините за причиненное беспокойство.

Она произносит это, встает и тут же падает, и Левитцов едва успевает подхватить ее. Она снова теряет сознание.

Четверо суток Эльза Гёбель не отходила от постели своей дочери. Советник уведомил шефа Хильды о ее болезни, пригласил своего знакомого врача и отвез больную не в ее маленькую комнатку, а к матери. Он хотел быть уверен, что за ней будет надлежащий уход. Таким образом он заботился и о собственной безопасности: ведь в бреду человек не контролирует своей речи. А мать, если что и услышит, не будет никому пересказывать. Во всяком случае, такая мать, как у Хильды Гёбель.

Врачу все стало ясно с первого взгляда. Он был настроен не очень дружелюбно. Он хотел оказать услугу своему старому приятелю Удо фон Левитцову и даже подробно разъяснил, какого ухода требует больная. Но он был так завален работой, переутомлен, измучен многомесячным недосыпанием, что его слова, которые он сам считал любезными, звучали как сдержанное рычание хищного, но пока не кровожадно настроенного зверя.

— Вам все понятно, фрау Гёбель? Ваша дочь довела себя до крайнего истощения и переутомления. Возможно, она полагала, что своей неустанной работой ускорит приближение нашей славной победы. Она, наверное, считала, что все колесики должны быть пущены в ход, — мы все знаем для чего. Но ваша дочь не колесо. Даже и колесу нужен отдых, нужны уход, чистка, смазка. Кроме того, я нахожу у нее симптомы запущенного экссудативного плеврита. А из него может развиться пневмония. С этим шутить не следует! Что вы так уставились на меня? Я не желаю вашей дочери зла. Она сама довела себя до такого состояния. Простите, фрау Гёбель, вы, вероятно, ничего не поняли. У нас, медиков, свой язык, он служит для того, чтобы один специалист легко и точно мог понять другого. Не скрою, среди моих коллег есть и такие, которые любят блеснуть в обществе замысловатой латынью. Простите, я все говорю и говорю, а вам, конечно, хочется услышать, что же с вашей дочерью. У нее плеврит. И она должна благодарить бога, если он только существует, что воспаление не перешло на легкое. Но она выздоровеет, фрау Гёбель, я уж об этом позабочусь. А когда это произойдет, я се хорошенько отшлепаю за то, что она так неразумно относится к своему здоровью. Тонизирующие средства она, по-моему, поедает как конфеты. Ведь это очень вредно.

Врач бросает взгляд на худое бледное лицо молодой женщины, которая спит после укола. Почему она так варварски относится к своему здоровью? «Мать я могу успокоить, — думает он, — а вот смогу ли помочь этому полуребенку? Какой источник энергии скрывается в этом хрупком теле? Молодая женщина, нормально развитая, хорошенькая, интеллигентная, настолько отдается своей работе, что ничего больше не хочет знать! В каком мире она живет? Почему она так не щадит себя? Почему ее не привлекают более приятные стороны жизни? Или для нее определяющим началом является человеческая воля? Какое безумие! Воля может стать лучшим средством, с помощью которого человек погубит себя. Для того ли я забивал себе голову книжными премудростями, чтобы смотреть, как молодое человеческое существо изнуряет себя работой?»

— Я еще заеду, фрау Гёбель. Следите, чтобы ваша дочь не поднималась с постели, ясно? И, если сможете, кормите ее получше. Всякие посещения запрещаю! До свидания!

Эльза Гёбель провожает врача до двери. Он не понравился ей, уж слишком начальственным тоном разговаривал. Но она почувствовала в нем союзника, специалиста, который поможет ее Хильде.

Она садится у кровати дочери, смотрит в ее осунувшееся, бледное лицо и строит планы, как станет заботиться о том, чтобы Хильда не перегружала себя работой, да и вообще переменила образ жизни.

Глубокий сои уносит Хильду в последние дни осени 1937 года.

…Она сидит с Анджеем в небольшом саду в Желязова-Воле под Варшавой и слушает мелодию под названием «Маленькая ночная серенада». Предлогом для знакомства с польским журналистом Анджеем Зелинским послужил написанный Хильдой фельетон. Анджей подошел к ней после пресс-конференции в посольстве:

«Это вы написали «Маленькую ночную серенаду»?»

«К сожалению, не я. Из справочника Кехеля вы легко можете узнать, что имя композитора Вольфганг Амадей Моцарт».

«Я имею в виду не музыку. То же самое вы еще прекраснее передали словами. Будь я Фридериком Шопеном или Вольфгангом Амадеем Моцартом, я бы просто влюбился в автора фельетона, где Шопен слушает музыку Моцарта, а Моцарт восхищается фортепьянной игрой Шопена и где немецкая и польская музыка составляют удивительную гармонию».

Хильда спит и улыбается, вспоминая во сне очаровательного коллегу-журналиста, ухаживающего за ней с неподражаемой польской галантностью и веселой изобретательностью.

Эльза Гёбель замечает улыбку на лице дочери и снова дает себе торжественное обещание смотреть за ней получше. «Пусть мою девочку оставят наконец в покое! Эти так называемые друзья, эти коллеги и вообще все! Теперь я сама стану смотреть за ней!»

Советник уголовной полиции Пауль Пихотка, закрыв глаза, сидит за своим письменным столом и пытается сосредоточиться. Он блуждает в своих мыслях, как праздный бродяга, над которым не властны ни обязанности, ни сроки, ни начальство. Но еще нет такой мысли, на которой следовало бы остановиться, однако он чувствует легкое, приятное возбуждение. Он может сидеть так довольно долго, пока это возбуждение не перейдет в своего рода зуд, который побудит его перейти от пассивного состояния к активному. Ему хорошо и спокойно. Его секретарша надежно охраняет дверь в кабинет. Он знает, на что способна маленькая серая «мышка», носящая совершенно не подходящую ей фамилию Клосс. По желанию советника уголовной полиции эта маленькая, болезненная, худая как щепка женщина превращается в грозного цербера. При появлении бригадефюрера этот рыкающий волкодав снова становится маленькой повизгивающей собачкой. Но Шелленберг не нарушит его покоя. Сегодня, во всяком случае, это ему не удастся. Пихотка узнал от одного своего приятеля с Принц-Альбрехт-штрассе, что бригадефюрера вызвали с докладом в ставку фюрера. Путь от бункера назад в Берлин — это не рукой подать даже для человека с неограниченными возможностями, каким был Шелленберг. Поэтому Пауль Пихотка уверен: сегодня он вполне может насладиться покоем.

На письменном столе перед ним в строгом порядке лежат стопки чистой бумаги. В обрезанной снарядной гильзе времен первой мировой войны торчат тщательно зачиненные карандаши. Словно забавляющийся ребенок, советник черкает то на одном, то на другом листе по одному слову. Он пока еще не распоряжается своими блуждающими мыслями, он только хочет время от времени подтолкнуть их, придать им другое направление. Каждое написанное слово он заканчивает вопросительным знаком различной величины. Вопросительный знак, сопровождающий слово «Кто?», занимает почти полстраницы. «Когда? Где? Как?» похожи по размеру друг на друга. На другом листочке он пишет: «Для кого?» и «С кем?».

Пауль Пихотка ищет ответа на множество вопросов. Его поиски ведутся пока без всякой системы, хотя он отлично умеет следовать ей. Если бы это зависело от него, он называл бы себя не «спец по уликам», а «спец по окружению». Он не сомневается, что и в этот раз выследит преступника, окружит его, опутает сетью и изобличит. Эта уверенность колеблется только тогда, когда он разговаривает с бригадефюрером. «Прежде всего мне нужно выиграть время, — думает он. — Если я доложу Шелленбергу хотя бы о частичных успехах, предъявляю ему хоть один след, он оставит меня на время в покое».

Преступник или группа преступников собирают сведения о военных и внешнеполитических решениях рейха, а также данные, касающиеся производства вооружения, и передают их противнику. Каким образом, кем и от каких лиц собираются эти сведения? Кем и какими путями они передаются на ту сторону?

Советник уголовной полиции пытается представить себе этого неизвестного или неизвестных, которыми заняты его мысли. Постепенно он начинает ощущать знакомый зуд. В нем пробуждается жажда охоты. Он невысокого мнения о неизвестных величинах, он не желает признавать некоего мистера Икс. За свою многолетнюю работу ему уже неоднократно приходилось наблюдать, как «таинственный неизвестный» постепенно вырисовывается, обретает черты лица, имя, привычки, слабости, которые становятся для него роковыми. Пауль Пихотка с удовольствием задерживается на этом этапе своих раздумий. «К счастью, — думает он, — каждый из тех, за кем я охочусь, имеет голову, в которой рождаются глупые идеи, и руки, а на руках — запястья, отлично приспособленные для того, чтобы защелкивать на них наручники».

Он придвигается ближе к столу, берет чистый листок бумаги. Откуда исходили сведения, ставшие известными противнику? Число возможных источников чрезвычайно велико. «Если я начну с этого, мне понадобятся годы, а Шелленберг не дает мне и месяца». Совершенно ясно, что преступник не из числа вскрывателей сейфов, взломщиков и тому подобных молодчиков-рецидивистов, которых легко установить с помощью картотеки. Это могут быть офицеры штаба или телефонистки, руководители учреждении или шоферы грузовиков, инженеры, конструкторы, мастеровые или рабочие, дипломаты или кельнеры. Предполагаемый круг виновных, таким образом, необозримо велик.

«Прелестно, — бормочет про себя Пихотка, — в поле моей деятельности попадает весь рейх с оккупированными областями и весь германский народ в качестве потенциального преступника. Так я далеко не уйду! Не обыскивать же мне всю Европу от Северного полюса до Сицилии и от Атлантического океана до Москвы? Где концентрируется большинство сведений? В Берлине. Значит, запишем: место — Берлин. Где мы можем захватить преступника с поличным? При сборе или передаче сведений. При сборе отпадает, так как я не могу приставить к каждому из тысячи возможных преступников своего человека. Значит, сконцентрируемся на передаче сведений. Скорее всего, передача производится при встрече. Как? Где? Кто с кем встречается? Кроме того, поток информации распределяется по двум направлениям. От противника поступают вопросы, а ему направляются ответы».

Пихотка ставит один знак вопроса за другим. Он замыкает полукруг одного из знаков п замечает, что вопросительный знак стал похож на воздушный шар.

«Хорошо, — решает он наконец. — Я запущу несколько пробных шаров. Шпиков у меня сколько угодно. Среди них есть и серьезные люди, которые смогут войти в доверие к любому фольксгеноссе. Поступим так, как советовал старый Мольтке: выступать но одному, а удар наносить сообща!

Часть моих сотрудников будет изображать людей, интересующихся важными военными сведениями. Они могут пустить в ход деньги, они могут начать антивоенные выступления. Сейчас очень возросла жажда жизни. А кто хочет хорошо жить, должен иметь немалые средства. На эту приманку обязательно клюнут. Если я поймаю настоящего преступника, он выведет меня на других. А если попадется дилетант, что ж, принесу его в жертву бригадефюреру.

Вторая группа будет изображать источник информации. Их мотивы тоже должны быть различны. А о том, какие сведения они будут поставлять, я позабочусь. Да и кто станет проверять достоверность этих сведений? Каким образом можно проверить эту достоверность? Главное — найти лиц, заинтересованных в этих сведениях».

Советник уголовной полиции отодвигает свои записки в сторону. Теперь он принял решение и намерен действовать. Время раздумий кончилось. Он вызывает свою секретаршу:

— Сварите мне кофе, фрау Клосс! Чашку возьмите побольше. И не забудьте: если я говорю «кофе», то я имею в виду не бурду, а напиток, известный у наших турецких друзей под названием «мокко». Кроме того, быстренько соберите ко мне весь отдел. Через полчаса я хотел бы видеть у себя всех своих сотрудников, какими бы неотложными делами они ни занимались. И еще, Клоссхен, если наши друзья будут вас о чем-нибудь спрашивать — а они будут вас спрашивать, — то скажите им, что со следующей недели у нас начнется беспокойная жизнь. Скажите всем: старик трубит сигнал к наступлению!

Сидя в ночной рубашке на кровати, Хильда взглядом отыскивает свои вещи. Куда же она дела платье?

В комнату входит мать и тут же приказывает ей снова лечь.

— Не нужны тебе никакие вещи. А твое платье я заперла в шкаф. Тебе еще нельзя вставать. Доктор сказал, что тебе нужен покой, полный покой!

Хильда качает головой:

— Нет, так не пойдет, мама. Мне действительно нужно встать. Это чрезвычайно важно. Не сердись, мама, сейчас я ничего не могу тебе объяснить. Но в сложившейся ситуации я не могу целый день проваляться в постели. Мне необходимо выйти на работу, я должна!

Эльза Гёбель старается придать твердость своему голосу. Она подавляет желание просто взять дочь на руки и покачать ее, как маленькую девочку.

— Так, значит, ты не можешь валяться в постели? Но ведь так приказал врач. Ты больна, у тебя температура. К тому же ты пролежала у меня уже четыре дня, четыре раза по двадцать четыре часа! Я давала тебе лекарство, кормила тебя, а ты меня даже не узнавала!

Четыре дня! Хильда пытается собраться с мыслями. Не пропустила ли она назначенной встречи? Что должно было произойти за эти четыре дня? «Я должна связаться с Тео! Томас ждет сведений, а «Омега» ждет выхода в эфир Томаса». Она испытующе смотрит на мать:

— Меня кто-нибудь спрашивал? Я ничего не говорила в бреду?

— Врач запретил всякие посещения. А этого господина фон Левитцова я и на порог не пущу. Конечно, ты бредила. — От внимательных материнских глаз не ускользает, что дочь вся напряглась. — Ты говорила всякий вздор, из которого ничего нельзя было понять. Я, во всяком случае, не поняла ни одного слова.

Некоторое время дочь и мать молча смотрят друг на друга. Обе хотели бы спросить кое-что еще, но ни одна не решается.

Наконец материнское любопытство Эльзы Гёбель берет верх над стремлением поберечь дочь.

— Кто такой Анджей? — спрашивает она.

— Анджей? — Хильда удивлена. Анджей далеко отсюда. Кто знает, жив ли он. Со времени захвата Польши, с тех пор как она вернулась из Варшавы, она ничего не слышала о нем. Почему мать спрашивает именно об Анджее? Неужели она говорила о нем в бреду?

Потом она вспомнила о разговоре с Левитцовом и послом. Они говорили о годах, проведенных совместно в Варшаве. Вероятно, она тогда уже была больна, и лепта воспоминаний продолжала автоматически разматываться в бреду. Не назвала ли она еще каких-нибудь имен, которые не должна знать даже мать? Может ли человек контролировать себя в бреду?

— Так кто такой Анджей? — спрашивает мать нетерпеливо и боязливо одновременно.

— Это один очень милый польский коллега, много помогавший мне в Варшаве.

— Милый коллега?

— Не то, о чем ты думаешь, мама. Возможно, Анджей и был влюблен в меня. Да нет, я точно знаю, что был. Уж очень он старался ради меня. Да и он не был мне безразличен.

— Ну и?..

— Я рассказала ему о Бруно. К тому же Анджей был влюблен не только в меня.

— Так вот он какой!

— Его второй возлюбленной была Польша. Он мог часами рассказывать ее историю. Тогда я поняла, какие неразрешимые проблемы стоят между Германией и Польшей еще с прошедших времен. Но Анджей убедил меня, что непреодолимых трудностей не бывает. Он хотел, чтобы мы первыми взялись за это. Он считал, что историю всегда творили люди, а теперь настало время творить ее для людей. Он был хорошим парнем, мама.

— Я верю тебе, девочка. И убеждена, что, если бы он был сейчас здесь, он бы тоже велел тебе лечь. Хильда, делай то, что я говорю, ведь так приказал доктор. Будь же благоразумна, выпей таблетку и сразу выздоровеешь!

И прежде чем ослабевшая от болезни Хильда успевает возразить или увернуться, мать уже дает ей лекарство и укладывает в постель.

Хильда чувствует, как ее охватывает приятная усталость, и с удовольствием опускает голову на подушку. Потом она протягивает матери руку и говорит:

— Если Анджей жив, я обязательно познакомлю тебя с ним. Если Бруно будет с нами, если все это кончится, если мы сможем пригласить нашего польского товарища… Он тебе обязательно понравится, мой Анджей.

Последних слов уже почти не разобрать. Эльза Гёбель сидит у постели спокойно спящей дочери. Материнский инстинкт подсказывает ей, что это уже не прежний сон. Хильда лежит спокойно, ее не лихорадит. Она удобно вытянулась, уткнула нос в подушку, как делала еще ребенком. Хильда больше не бредит. Ей снится сон.

…Она с Бруно и Анджеем едет в то место, которое любит больше других в Варшаве. В Желязова-Воле они идут маленьким садом к небольшому дому, где родился Фридерик Шопен. Они слушают полонезы, вальсы, мазурки и потом кружатся в танце по улицам Варшавы. В маленьком кафе Бруно и Анджей пьют на брудершафт. Хильда грызет польское лакомство — конфеты «Птичье молоко» и ничуть не удивляется, что через окно варшавского кафе видит краковский Вавель. Анджей рассказывает о Ягеллонском университете в Кракове. Во всей Средней Европе это старейший университет после пражского. По улицам прекрасного старого города ее сопровождает седоволосый симпатичный человек, который представился как Николай Коперник и тут же начал с Бруно теологический спор, а Анджей, чтобы привлечь к себе внимание Хильды, сделал стойку на руках у Флорианских ворот. В одном из варшавских танцзалов Бруно и Анджей затевают спор, кому из них первому танцевать с Хильдой. Пока они спорят, она дает руку Фридерику Шопену и танцует с ним зажигательную мазурку. На большой площади перед замком собирается много народу, люди аплодируют прекрасной паре и смеются тому, как Хильда обманула все еще спорящих Бруно и Анджея. Внезапно смех смолкает. Человек в черных сапогах, высотой с Кёльнский собор, раздавил толпу зевак, словно муравьиную кучу. Он вырвал Хильду из рук Шопена, развалил хорошенький концертный флигель в Желязова-Воле, вытащил бумагу из пистолетной кобуры и лающим голосом, показавшимся Хильде знакомым, начал зачитывать приказ фюрера.

Теперь Хильда узнает человека в высоченных сапогах.

Это Зигфрид фон дер Пфордтен, пресс-атташе германского посольства в Варшаве. Он смотрит ей в глаза неподвижным взглядом. «Фюрер и германская мораль запрещают немецкой женщине танцевать с поляком. Особенно если она не желает лечь со мной в постель!» И он протягивает к ней длинные руки.

Она пытается вырваться, кричит:

«Пустите меня!»

Эльза Гёбель озабоченно заглядывает в испуганные, широко раскрытые глаза дочери:

— Успокойся, что с тобой? Я не хотела тебя будить, но к тебе пришли. Он настаивает на встрече, говорит, это касается работы.

— Кто?

— Да опять этот господин фон Левитцов.

— Пусть войдет. Пожалуйста, мама, это действительно важно.

Советник вручает матери букетик фиалок, больной — букет роз и корзинку свежих фруктов и целует ей руку, которую Хильда, смущенно взглянув на мать, пытается у него вырвать.

— Я рад, Хильда, что вам уже лучше. Ваши глаза блестят, как прежде. Доктор тоже доволен вами. Я уполномочен передать вам привет от доктора Паульзена, от всех дам и мужчин вашего отдела и особо сердечный привет от старого посла. Графиня также желает вам скорейшего выздоровления. Нам недоставало вас, Хильда, особенно мне.

Мать считает, что ей пора вмешаться:

— Господин доктор дал мне указание никого не пускать к Хильде!

Удо фон Левитцов не отвечает. Он не хочет вступать в пререкания. Ему хочется поговорить с Хильдой, если удастся, наедине. Он смотрит на нее вопрошающе и требовательно.

Хильда понимает, чего он ждет. И она знает, что им действительно нужно о многом переговорить. Она уже на пути к выздоровлению, но еще недостаточно окрепла. А работа должна продолжаться, она не может стоять из-за ее болезни.

С любезностью, на какую он только способен, советник обращается к матери:

— Мне кажется, цветам было бы полезно утолить жажду в какой-нибудь красивой вазе. Тогда они могли бы много дней радовать глаз нашей пациентки, не правда ли?

Мать кивает, но остается на своем месте.

«Если я ее попрошу, она выйдет, — думает Хильда. — Тогда я смогла бы дать Удо указания. Но нужно ля это? До сих пор он имел дело только со мной. О других ему ничего не известно. Конечно, он мог бы поддерживать связь с Тео. Я знаю, сейчас Удо искренне хочет помочь и не думает об опасности. Кроме того, ему так и так грозит опасность. Если они выйдут на него, они выйдут и на меня, больше ни ка кого. На мне цепочка оборвется, если мне удастся выдержать. Могу ли я поручиться за себя? Могу ли поручиться за него? Могу ли доверить ему больше, чем он уже знает? Могу ли выдать Тео? Должна ли я установить между ними связь, чтобы они продолжали вести работу? Или же мне лучше подождать, чтобы в дальнейшем я могла работать без всякого риска? Удо для меня сделает все. Но сможет ли он вынести все?» Она заставляет себя улыбнуться:

— Я рада вашему визиту, Удо. Но я еще очень слаба, быстро утомляюсь. Давайте оставим все служебные дела до моего выздоровления.

Господин фон Левитцов все понимает и по всей форме начинает прощаться. Тщеславие не позволяет ему показать, что происходит в его душе. Значит, Хильда Гёбель ему не доверяет. Он для нее только поставщик информации, не больше. Правда, он пытается успокоить себя тем, что, если бы матери в комнате не было, а Хильда не была бы еще так слаба, она бы, конечно, дала ему важное поручение. Он все еще чувствует себя задетым, но на душе его становится легче. Интеллигентность и способность к самооценке оказываются в нем сильнее, чем тщеславие и легкомыслие. Он думает, что мог бы справиться с заданием, которое ему не по плечу.

Мамаша Гёбель счастлива. Ее Хильда отшила наконец эту «холеную обезьяну», как она называет про себя советника. Она бежит на кухню, приносит вазу, тарелочку для фруктов и с видом заговорщика улыбается дочери. «Наконец-то мы ему показали», — думает она.

Она и не подозревает, какие сомнения терзают Хильду. Правильно ли она поступила? Имеет ли она право заставить «Омегу» ждать только из-за опасения риска? Ах, если бы можно было с кем-нибудь посоветоваться! «Может, Тео сам попытается установить со мной связь? Известно ли ему, почему я не даю о себе знать, что со мной случилось?»

Мать поставила свой стул вплотную к кровати. На ее коленях лежит большая картонная папка.

— Хильда, ты часто и с радостью вспоминаешь о времени, проведенном в Варшаве?

— Да, мама.

— У меня для тебя кое-что есть.

Она раскрывает папку. В ней находятся разложенные строго в хронологическом порядке все репортажи и фельетоны, которые Хильда написала для берлинских газет, живя в Варшаве.

Хильда широко раскрывает глаза:

— И ты все это собирала? Ты никогда не говорила мне об этом, мама. И этой папки я у тебя никогда не видела.

— Стало быть, ты знаешь не обо всех моих тайниках, детка. — Она кладет раскрытую папку на пододеяльник. — Хочешь окунуться в воспоминания?

Сначала Хильда колеблется, потом берет одну вырезку, другую и наконец забывает обо всем, полностью углубившись в чтение.

Довольно улыбаясь, мать на цыпочках выходит из комнаты. Она рада, что в голову ей пришла такая удачная мысль. «Позаботьтесь о том, — сказал ей доктор, — чтобы ваша дочь не погружалась сразу с головой в работу».

Хильда словно снова прогуливается по улицам и паркам Варшавы. Она сама себе гид. Она читает, вспоминает, когда это было написано, и перед ее глазами возникают ставшие ей родными места в Варшаве и Кракове, дворец Собесского и Краковские ворота в Люблине, виллы фабрикантов и рабочие кварталы в Лодзи, ратуша в стиле ренессанс в Познани п базарная площадь в Замосцье. Она будто снова купается в Балтийском море на Гельской косе и взбирается на Рысы, самую высокую вершину в польских Татрах.

Она изъездила всю страну, изучила ее и успела полюбить. В поездках ее часто сопровождал Анджей. Многие статьи были написаны с его помощью.

Какие сведения об истории Польши вынесла она из школы? С какой надменностью многие сотрудники посольства рассуждали об этой стране! Когда речь заходила об этом, Хильда всегда заставляла себя сдерживаться, чтобы но вступить в спор с этими неисправимыми шовинистами.

С Анджеем кроме своей основной работы она могла говорить о чем угодно. Может быть, он о чем-то и догадывался, но никогда не показывал вида. Этот прогрессивно настроенный человек не был коммунистом, но был настоящим патриотом своей страны, он смотрел на мир не через розовые очки и видел в нем много недостатков. Это был веселый п забавный человек. Когда они вместе осматривали замки, он разговаривал с ней, как с принцессой:

«Позвольте всеподданнейше заметить вашему королевскому высочеству, что я уже утратил интерес к готике, классике, барокко и ренессансу. Мои желания устремляются к вещам не менее значительным. Позвольте, сиятельная принцесса, обратить ваше внимание на нечто, заключающее в себе отменные вкусовые качества!»

«Охотно, мой принц, — ответила она, рассмеявшись, и спросила с любопытством: — Что же это?»

«Порция жареной свинины!»

В маленьком кафе он изображал художника, ищущего сюжеты для своих картин. Он заговаривал с каждым, чье лицо хоть чем-то привлекало его. Нередко дело доходило до того, что договаривались о портрете и сеансах позирования. Так они познакомились со многими интересными людьми, а Хильда установила контакт со страной и ее жителями. Некоторые из этих мимолетных знакомств перешли в тесную дружбу, и скоро она чувствовала себя в Польше как дома. Анджей устраивал Хильде любую встречу по ее желанию. С его помощью ей удалось получить много интервью.

Читая описание замка в варшавском парке Лазенки, она вдруг слышит торжественный звон фанфар, оповещающих о важном сообщении верховного командования вермахта. Вероятно, мать включила на кухне радио.

Хильда застывает в кровати. Такой же сигнал возвестил о начале бомбардировки Варшавы самолетами Геринга. Ее статьи рассказывают о погибшем мире. То, что создавалось веками, в считанные минуты разрушили люди со свастикой на мундире.

Хильда кладет папку с газетными вырезками возле кровати. Она не имеет права лежать в бездействии, в то время как клика обезумевших авантюристов именем Германии сеет на планете смерть и опустошение.

Мать осторожно приоткрывает дверь и заглядывает в комнату:

— Ты не спишь, Хильда? Я хотела…

— Нет! — перебивает ее дочь. — Важное сообщение меня не интересует!

— Да я его не слушала. К тебе пришли. Это не с работы. Какая-то фрейлейн Кляйн. Сказать, что ты спишь, или впустить ее?

— Кляйн? Соня! Впусти, мама, скорее! — Хильда выскакивает из кровати, бросается навстречу гостье и крепко обнимает ее: — Соня, как хорошо, что ты пришла!

— Доктор сказал…

— Да, мама, я сейчас же лягу. Теперь я быстро поправлюсь, вот увидишь! Пожалуйста, приготовь нам кофе! — Хильда сияет от радости, а Соня пытается скрыть смущение. — Не смотри на меня так. Меня лихорадило, поэтому я такая бледная. Но теперь все прошло. Как ты нашла меня? Как узнала, что я нездорова?

— Я обслуживала двух сотрудников вашего министерства. Они говорили о твоей болезни.

— Дипломаты всегда преувеличивают. Но ты молодец, что научилась ко всему прислушиваться.

— Есть кое-что новое. Рассказать?

— Потом. — Хильда поднимается и внимательно смотрит на подругу. — Соня, ты нам немало помогала. Ты знаешь, о чем идет речь. Готова ли ты взяться за сложное и опасное поручение?

— Что я должна делать?

— Ты неплохо потрудился, Пихотка. Даже кое-чего достиг. Поздравляю, Пихотка! — Голос бригадефюрера звучит доброжелательно, но глаза смотрят холодно.

Советник уголовной полиции стоит перед его столом; ему даже не предложили сесть.

Вы позволите, бригадефюрер? — Пауль Пихотка хотел показать принесенные с собой документы.

— Не надо, Пихотка. Я знаю, как фабрикуют отчеты. Для этого у меня есть специалисты получше тебя. А что будет с этими комичными созданиями, которых ты приказал схватить? Не думаешь же ты в самом деле, Что я приму их за шпионов и предателей отечества? У них, конечно, тоже рыльце в пуху. И они свое получат. Но это не те люди, которые нам нужны. И ты знаешь это. Ты отлично знаешь это, Пихотка! А какая мысль осенила твою голову, я, конечно, додуматься не смогу; ты считаешь себя гораздо умнее этого несчастного бригадефюрера. Надо сознаться, у тебя интересные мысли, Пихотка. Я прикажу заспиртовать твои благородные мозги, если только тебе удастся уберечь их от выстрела в затылок!

— У меня есть еще доказательства, бригадефюрер!

— Мерзавец! — Бригадефюрер выходит из комнаты, оставив советника стоять возле стола.

У Пауля Пихотки подгибаются колени. «Это конец, — думает он, — сейчас меня арестуют». Он лихорадочно пытается найти выход, решившись даже предпринять безумный по своей смелости побег, по все еще продолжает стоять навытяжку перед пустым столом.

Входит адъютант бригадефюрера.

«Для ареста обычно приходят двое», — отмечает про себя Пихотка и непроизвольно вытягивается еще сильнее.

Офицер протягивает ему пухлую папку:

— Бригадефюрер советует вам ознакомиться с этим, господин советник уголовной полиции. Он передает вам привет и просит не забывать об упоминавшемся спирте или выстреле в затылок. Он сказал, что вы поймете.

Едва сев в машину, Пихотка тут же принимается рассматривать документы. При помощи новой пеленгаторной установки и хитроумной системы радиоконтроль обнаружил нелегальную радиостанцию, передававшую шифровки противнику. В качестве возможного места расположения передатчика указывалось дачное местечко Конкордия.

Он продолжает читать дальше и вдруг останавливается. Дачный поселок Конкордия? Он недавно уже слышал о нем. В какой же связи? Он ломает себе голову, но вспомнить никак не может. «Ладно, это установим потом, — решает он. — Думаю, я найду ту самую нить, которая поможет размотать весь клубок». В глубине души его еще таится страх, но натренированный мыслительный аппарат советника подавляет его. Бездеятельность не приносит успеха. В нем вновь пробуждается охотничий азарт. Он стремительно входит в приемную.

— Клосс, я хочу поговорить с человеком, который занимается случаем в дачном поселке Конкордия. Сейчас же, Клосс, то есть еще в этот час, в ближайшую же минуту!

Неутомимая Клоссхен поднимается навстречу своему шефу.

— Но, господин советник уголовной полиции, в Конкордии речь шла всего лишь о похищении кроликов!

— Ну и что? — Пихотка припоминает, что поводом для плоских шуток в столовой послужил безуспешный поиск этих особо опасных преступников. «Так вот, оказывается, как, — размышляет он, — эта Клосс вое держит в своей голове». Вслух же он произносит довольно нелюбезно: — О чем там шла речь, мне известно. Я просто хотел бы просмотреть документы и взглянуть на человека, занимавшегося этим делом! И поживее, если можно! Или вы ждете письменных указаний?

Как и было договорено, Соня Кляйн стоит на Ангальтском вокзале и высматривает человека, с которым ей поручено встретиться. Хильда описала его очень подробно. У него будет легкий матерчатый чемодан в разноцветную клетку, а в сетке он будет нести плюшевого медвежонка. В ответ на ее приветствие он должен обнять ее и спросить, как здоровье тети Эммы.

Соня, как и было условлено, надела желтую соломенную шляпу, очень шедшую к ее густым черным волосам. В руках у нее чехол от гитары, в котором и на самом деле лежит инструмент. Раньше она очень любила играть. Когда Ганс был жив, они часто играли вместе: она на гитаре, он на аккордеоне.

Поезд подходит. Соня поднимается на цыпочки. Она высматривает клетчатый чемодан. Мимо нее проходит много мужчин: в гражданском платье и в форме. Почти у всех у них в руках чемоданы. Она начинает нервничать: «А если мы не узнаем друг друга? Вдруг он не приехал с этим поездом?»

Тут она замечает большого медвежонка, качающегося в сетке. Соня бросается навстречу, но, словно натолкнувшись на препятствие, застывает в потоке людей. Человек с медвежонком одет в военную форму. Неужели кто-то предупредил о встрече? Или все это ловушка?

Человек подходит ближе. Теперь она видит и чемодан в клетку. Человек в форме организации Тодта определенно идет к ней, подходит, улыбается как близкому человеку, обнимает се и, целуя в щеку, спрашивает негромко:

— Как здоровье тети Эммы?

— Она поправилась на три фунта.

Это отзыв, который должна дать Соня. Но он звучит так смешно! Кроме того, оба чувствуют, что напряжение спало, и одновременно фыркают от смеха.

Тео с признательностью глядит на свою новую партнершу и снова от души обнимает ее. Он задерживает объятие чуть дольше, чем требует простое приветствие. Соня отмечает про себя, что во второй раз он обнимает ее уже иначе, но это ей ничуть не неприятно.

На всех вокзалах ежедневно происходят сотни встреч п прощаний, поэтому на них никто не обращает внимания. Наконец Тео отпускает ее, дает ей сетку с медвежонком, берет гитару и командует, направляясь к выходу;

— Идем, я проголодался!

Соня теряется. Она представляла себе все совсем иначе.

— Но ведь у нас…

— Не бойся, — успокаивает он ее. — У меня есть деньги. Мы можем позволить себе отметить этот день прекрасным обедом. Я знаю тут неподалеку одно тихое местечко, где неплохо кормят. — И уже тише он добавляет, глядя на нее так, словно собирается признаться в любви: — И там мы сможем обо всем поговорить.

Еда действительно очень вкусна. Но местечко, где они сидят, никак нельзя назвать тихим. Соня и Тео могут говорить только намеками. К тому же почти все присутствующие мужчины оглядывают жадными глазами хорошенькую черноволосую Соню, а потом Тео, отчасти завистливо, отчасти оценивающе. Он по опыту знает, что еще немного — и кто-нибудь отважится подойти к их столу. Среди присутствующих есть офицеры, а они не станут обращать внимания на простого шофера из организации Тодта.

Сопя тоже догадывается о том, что может произойти. По опыту своей работы в «Адлоне» она знает, как неосмотрительно могут вести себя представители этой расы господ, если им приходит охота пофлиртовать. Поэтому она берет инициативу на себя:

— Вставай, Тео, пойдем ко мне.

Идя по сумеречным улицам, а позднее в электричке они пытаются завязать непринужденную беседу. Оба смущены, хотя сами не понимают отчего.

«Он должен понять, что это самое лучшее решение, — волнуется Соня. — Он не должен думать, что я просто воспользовалась возникшей ситуацией». Служа в «Адлоне», она нередко слышала, как потешаются мужчины над уловками женщин определенного сорта, уловками, шитыми белыми нитками, на которые они все же позволяют себя поймать.

Тео догадывается, какие мысли тревожат его спутницу. Он знает, как нелегко сочетать в себе чувства женщины с качествами разведчицы. Он представляет себе, как переживает за них Хильда, как желает им успеха. «Если мы выполним все как надо, если все удастся, мы тут же доложим Хильде. Это будет для нее лучшим лекарством».

Соня живо кивает и смотрит на него с благодарностью. «Конечно, его и сравнивать нельзя с мужчинами из «Адлона», — думает она. — Но в то же время он мужчина. И он мне правится».

Соня снимает квартиру. Ее хозяйка, муж которой на фронте, работает на военном заводе. На этой неделе у нее ночная смена. Поэтому Соня уверена, что им никто не помешает. Хотя фрау Кемпених всегда говорила, что не имеет ничего против визитов мужчин, Хильда несколько раз подчеркнула, что будет лучше, если никто из знакомых не увидит Соню с Тео.

Заварив чай и поставив на стол керамическую вазу с печеньем, Сопя садится возле мужчины, который молча и внимательно смотрит на нее.

— Соня, — начинает он, — пока Хильда болеет, от тебя будет зависеть работа нашей группы. Ты можешь ходить к ней так часто, как потребуется, не возбуждая подозрений. Никого не удивит, что ты посещаешь больную подругу. Я там показываться не могу. Но у меня собирается информация, которую может рассортировать, оценить и, главное, зашифровать только Хильда. Итак, ты от меня будешь относить ей материал, а приносить то, что она сочтет нужным передать дальше. Эта передача будет производиться только через меня.

Соню удивляет та спокойная деловитость, с которой говорит Тео.

— Как ты это делаешь? — интересуется она. — Я имею в виду, каким образом ты передаешь их дальше?

Тео не отвечает. Он отпивает глоток чая, смотрит на нее без улыбки и думает: «Об этом ты должна догадаться сама». Соня Кляйн удивляется — ее словоохотливый собеседник вдруг замолчал. Потом ей становится ясно, почему он не ответил на ее вопрос. Он не имеет права. Она сердится на себя за свою наивность и надеется, что он не отнесется к ней с обычным для мужчин чувством превосходства, не скажет, что маленьким девочкам не обязательно все знать или что-то в этом роде.

Он оставляет ее вопрос без внимания и старается изменить неловкую ситуацию.

— Ты можешь предложить, где и как нам незаметно встречаться в последующие дни? Нам надо будет условиться о встрече в особых случаях.

Ее предложения он находит разумными, и они скоро обо всем договариваются. Соню радует его одобрение, но в то же время что-то и печалит ее. «Как только мы все решим, он уйдет», — думает она.

Но он удобно располагается в кресле и говорит:

— Ну вот и все. Не думай, что ты так быстро от меня отделаешься. Мне у тебя нравится.

— Благодарю за комплимент.

— Ах, Соня, я давно разучился делать комплименты. Зачем мне тебя обманывать? У меня назначена встреча через два часа. Мне не хотелось бы дольше, чем нужно, болтаться по улицам Берлина.

«Он еще останется, — думает она, — он не обманывает. Я постараюсь но разочаровать его, его и Хильду. Они могут на меня положиться». И спрашивает:

— Ты давно знаешь Хильду? Или я опять делаю ошибку, интересуясь этим?

— Хорошо, что ты все поняла.

— Господин рейхсминистр просит войти.

Удо фон Левитцов, к которому обращены эти слова, раздумывает: «Шеф заставил меня ждать не больше трех минут. Значит, либо я вхожу в круг избранных, либо речь пойдет о малоприятных вещах. Нет, Риббентроп не любит доводить дело до неприятностей». Он важно кивает личному референту министра иностранных дел и входит в кабинет.

— Ну, что поделывают амуры, дорогой мой Левитцов? Проходите, садитесь. Сигару?

— Даже если бы я не курил, господин министр, я бы никогда не позволил себе отказаться от вашего любезного предложения.

— Как так? Я вас не понимаю.

Советник смотрит на своего начальника. «Он никогда не был интеллигентом, — думает Левитцов. — Еще будучи послом в Лондоне, он не один раз компрометировал рейх, но в то время он по крайней мере еще понимал шутки».

— Господин министр, это право всех высокопоставленных лиц — угощать своих подчиненных сигарами!

Теперь Риббентроп смеется:

— Вы все такой же шутник, Левитцов. И еще по-прежнему продолжаются разговоры о ваших похождениях.

От Удо не ускользает насмешливая нотка в последнем высказывании, но он с достоинством парирует:

— Каждый делает, что может, господин министр.

— Но надо знать меру, господин советник. Думаете, мне доставляет удовольствие, когда рейхсфюрер спрашивает меня, знаю ли я, что происходит в моем ведомстве? Я, конечно, заступился за своих людей. Я сказал Гиммлеру, что ночные увеселения происходили с моего ведома. Этим господам из службы безопасности в каждом неофициальном мероприятии мерещатся происки врага. Но у меня работают только верные последователи фюрера, сказал я им. И был прав, не так ли, Левитцов? Я был бы вам очень признателен, Левитцов, если бы вы меня подробно информировали об этих ночных эскападах. Насколько я вас знаю, вы тоже принимали в них участие. Я думаю, вы меня поняли, господин советник. Я пекусь о том, чтобы господа с Принц-Альбрехт-штрассе оставили в покое моих сотрудников, поэтому составьте мне исчерпывающий отчет о ваших бдениях: кто, когда и как. В письменном виде.

«Если я составлю ему письменный отчет, то через несколько часов отчет уже будет лежать на столе одного из главарей тайной полиции», — проносится в голове Удо, в то время как он подчеркнуто вежливо с едва заметной доверительной улыбкой на губах отвечает министру;

— Благодарю вас от имени всех причастных дам и мужчин, господин рейхсминистр. Для меня большая честь работать в учреждении, во главе которого стоит настоящий джентльмен. — Он внимательно оглядывает своего шефа и с облегчением отмечает; «Клюнуло. Можно было сработать и грубее. Ссылка на его джентльменские качества всегда была беспроигрышным номером».

Иоахим фон Риббентроп, бывший представитель фирмы по производству шампанских вин, был обязан своей карьерой удачной женитьбе на богатой наследнице и своей слепой преданности, благодаря которой он заслужил благосклонность фюрера. Он стремился к тому, чтобы его считали своим среди дипломатов старой школы, особенно представителей высшей аристократии, и всегда боялся показаться выскочкой. Грубая лесть советника пролила бальзам на его раны.

Ну ладно, можете ничего по писать, достаточно будет вашего честного слова, Левитцов. Но вы должны рассказать мне все. — С видом исповедника он удобно устраивается в кресле, ожидая пикантных подробностей.

Левитцов говорит больше часа, не забыв описать в деталях белье всех хорошеньких секретарш.

Министр слушает, довольно ухмыляется и не замечает, что, повествуя о комбинациях и трусиках, о бедрах и грудях, Левитцов не называет ни одного имени.

— Прекрасно, Левитцов, вы великолепный рассказчик, у вас тонкое чутье. Надеюсь, у нас еще выдастся возможность поболтать по-мужски с глазу на глаз. Мы не позволим людям Гиммлера трепать нам нервы. Мы же не виноваты в том, что дела на Восточном фронте идут не так, как было задумано. Надо было прислушаться к нашему совету. Надо было прежде всего заключить союз с Великобританией, а потом совместно ударить по большевикам. Но это между нами, Левитцов! И будьте впредь поосторожней с вашими похождениями, господин советник.

— Благодарю вас, господин рейхсминистр. — Левитцов уходит с чувством облегчения, но все еще погруженный в раздумье. «Хильда Гёбель предупреждала меня, — вспоминает он. — У нее разумная голова, и, кажется, она умеет пользоваться ею лучше, чем я».

Эльза Гёбель радуется каждый раз, как только Соня Кляйн приходит навестить ее больную дочь. В такие дни у Хильды всегда хорошее настроение, и она охотнее подчиняется указаниям матери беречь себя.

— У тебя больше не поднимается температура, девочка. И доктор тоже тобой доволен. Но ты еще очень слаба, для того чтобы вставать с постели и уж тем более заниматься работой. Тебе надо больше спать!

Она не знает, что Хильда работает ночами при свете настольной лампы — сортирует и зашифровывает донесения.

— Смотри-ка, что я еще нашла! — Она кладет на одеяло перевязанный бечевкой пакетик. — Это письма, которые ты нам писала из Варшавы. Между прочим, об Анджее в них пет ни слова.

— Да, мама, вполне возможно, что я писала не обо всем и не обо всех. Ты не должна сердиться на меня за это. А о моей дружбе с Анджеем не знали даже посол и мои коллеги. Не смотри так подозрительно! Как ты думаешь, почему я держала это в секрете? Как может немецкая женщина, корреспондентка газет германского рейха, референт немецкой колонии по вопросам культуры, водить дружбу с поляком? Разве я могла поставить под удар свою карьеру?

— Ты и твоя карьера! — вздыхает мать и отправляется на кухню готовить ужин.

Хильда смотрит ей вслед п вспоминает дни, когда она могла обо всем разговаривать с матерью. Как жаль, что эти дни миновали! Она берет пакетик с письмами, вынимает из середины одно наугад и начинает читать:

«Дорогая мама!

Большое спасибо за письмо и посылку. Ты не должна тратить на меня так много. Ты спрашиваешь, как я отметила свой день рождения? До обеда я была в посольстве, устраивала кофе с пирожными для сотрудников отдела печати. Господин фон дер Пфордтен, пресс-атташе, вручил мне чудесный подарок — избранные произведения немецкого философа Фридриха Ницше в кожаном переплете. Господин посол, граф фон Мольтке, тоже зашел поздравить меня. Графиня прислала мне изумительную мозаичную вазу. Потом я обедала с первым секретарем посольства господином фон Левитцовом в «Гранд-отеле». Он меня пригласил. Вечером ходила с друзьями в бар потанцевать. Это был чудесный день. Но самые лучшие дни рождения я справляла дома. Может быть, осенью мне удастся получить несколько дней отпуска. Тогда я обязательно приеду. У меня все хорошо. Мои статьи пользуются спросом. Работа доставляет мне радость…»

Хильда опускает письмо. Она вспоминает, какого труда ей всегда стоило писать строчки, полные обмана. Но она должна была учитывать, что ее письма подвергаются цензуре. Что думала мать после ее писем? А тот день рождения, о котором она писала матери, прошел совсем иначе.

Она ушла утром на открытие выставки, о которой должна была написать статью, и вдруг заметила, что уже некоторое время рядом с ней медленно едет мотоцикл. Она всмотрелась в улыбающееся лицо водителя и узнала Анджея Зелинского.

«Садитесь, пожалуйста, сегодня мы едем за город!»

«Что ты, Анджей! Я должна работать. Сегодня открывается выставка».

«Я знаю. Древнее искусство гуралей. Но выставка будет открыта и на следующей неделе, и через месяц. Живые гурали куда красивее и интереснее. Мы поедем сегодня в деревню к живым гуралям».

«Анджей, но почему именно сегодня?»

«Потому что завтра у тебя день рождения».

Она остановилась в нерешительности. Он с улыбкой указал ей на сиденье:

«Прошу садиться!»

«Ты с ума сошел!»

«Хорошо. Я сошел с ума. Ты не сошла с ума, поэтому садись».

Хильду привлекла идея этого неожиданного приключения, этого побега от забот повседневности. Но она все еще колебалась.

«У меня нет ничего с собой».

«Ничего и не надо. Надо только сесть на мотоцикл».

И она решилась. Мотоцикл, взревев, покатился на юг. Они долго мчались на предельной скорости. Наконец сделали остановку на окраине небольшого городка.

«Мотору нужен бензин, — объяснил Анджей, — а нам с тобой хлеб с маслом и сыром. Я сейчас все достану».

Хильда ни о чем больше не спрашивала. Она наслаждалась хорошим днем, быстрой ездой, прекрасным ландшафтом и чувством свободы, К вечеру они добрались до цели своего путешествия — маленькой деревушки у подножия Бескид. Анджей остановил машину возле красивого дома:

«Здесь живут родители и невеста моего друга студенческих времен. У них сегодня свадьба, настоящая гуральская свадьба».

Хильду и Анджея приветствовали с искренностью и сердечностью, как старых друзей. Мужчины и женщины в ярких, богато украшенных нарядах смеялись, пели и угощали гостей напитками. Хильде даже показалось, что это она виновница торжества. Каждый спешил обратиться к ней, что-то рассказать, пояснить. Анджей терпеливо исполнял роль переводчика. Хильда заметила, что он переводит не все, но ее небольшие знания польского помогли ей понять, что их приняли за влюбленных. Анджея поздравляли с такой хорошенькой невестой, а этот хитрец и не думал возражать, только благодарил с сияющим лицом.

Потом он умоляюще посмотрел на нее:

«Пожалуйста, не сердись! Ты же понимаешь шутки».

Под большим навесом накрыли столы для праздничного ужина. Женщины приносили бесчисленные миски, подносы, горшки. Хозяин поставил на стол бутылки с водкой. Без перерыва играл цыганский оркестр. Хильда ела, пила, смеялась, болтала с соседями по столу, и ей было хорошо и привольно.

Молодые деревенские парни исполнили танец лесорубов. Они рассекали воздух топорами на длинных топорищах, делали акробатические прыжки и при этом еще пели. Вдруг один из парней вышел из круга и пригласил Хильду танцевать. Молоденькая девушка подошла к Анджею.

Хильда кружилась в танце со своим партнером. Она чувствовала себя легкой как перышко. Сама ли она скользила с такой легкостью по воздуху пли это водка сделала ее невесомой? Время от времени она видела среди танцующих Анджея, который подпрыгивал и скакал, стараясь подражать деревенским парням. Он кивнул ей, стянул с ног ботинки и начал танцевать босиком, вертясь как волчок. Музыканты играли все быстрее и быстрее. Хильда тоже стала делать как Анджей: она смотрела, как танцуют другие девушки, и повторяла их движения. «Жизнь прекрасна, — думала она. — Я танцую на гуральской свадьбе. Я хотела бы только кружиться под музыку и радоваться, как мои новые друзья». Партнер, разжигаемый ее веселостью, прыгал выше и выше. Его сменил другой. Он перепрыгивал взад и вперед через топор, который держал в руках. Третий танцор перепрыгивал через топоры, которыми размахивали другие.

Хильде тоже захотелось рискнуть. Она набралась смелости, прыгнула, потом еще раз, уже выше. Остальные восторженно приветствовали ее. Она задыхалась, хватала ртом воздух. Огляделась в поисках помощи, но круг танцующих был так плотен, что не было возможности выбраться. Но вот к ней подошел Анджей, теперь они танцевали в паре, и он ловко вывел ее из круга. Оба без сил упали на скамью, рассмеялись. Кто-то протянул им стакан, они пили, поглядывая друг на друга, и опять начинали смеяться.

«Ну что, Хильда? Это лучше, чем гурали на выставке?»

Хильде казалось, этой ночи не будет конца, но она чувствовала, что очень устала. Внимательный Анджей понял это:

«Идем спать, Хильда».

Она сразу насторожилась. Неужели он только для этого проехал с ней чуть ли не через всю Польшу? Что он сказал?

«Нет!» — услышала она. Он произнес просто: «Нет!»

«Неужели я что-то проговорила вслух?» — подумала Хильда.

«Идем, Хильда, — снова повторил Анджей. — Идем спать. Мы устали».

Он нашел для нее уютное местечко в сарае на мягком душистом сене. Видя его страстные глаза, она слегка покачала головой, зарылась глубже в сено, смежила веки и заснула.

Она проснулась первой. Анджей укрыл ее ночью своим пиджаком, а сам, как страж, улегся у ее ног и крепко заснул. Хильда обеими руками взяла его за голову, нежно поцеловала. Заметив, что он проснулся, она отодвинула его от себя и тихо сказала:

«Спасибо тебе, Анджей!»