В Круге Земель — ночь большого полнолуния. Сегодня, раз в пять лет, серебристое ночное светило сияет особенно ярко, представляясь взгляду разбухшим и налитым, словно яблоко или свежеотчеканенная серебряная монета. Солнце уже давно скрылось за горизонтом, а остальные планеты — красноватый Маарт, отливающая морской волной Аффра и тускло-серый Саттар — стыдливо померкли, робко стушевавшись на фоне блистательной Луны. Сегодня — ночь ее могущества, ее власти.

Вся лесная живность, от мышей и лягушек до последнего матёрого волчищи, притихла и предпочитает не выползать из своих нор. Одни лишь совы вальяжно и неспешно пролетают над затаившимися чащобами, да надрывно пищат снующие туда-сюда нетопыри. Цветов на лугах по осенней поре, уже не сыщешь, а многие деревья посбрасывали листву. Но и та рыжеватая зелень, которая еще оставалась на ветвях, сейчас тоже торопливо опадает на холодную землю — и в нее поглубже, по самые шляпки зарываются поздние грибы: малохольники, чернушки, рыжики… Одни только мухоморы горделиво расправляют в ночи свои широкие пятнистые зонты, половчее подставляя их под яркий лунный свет.

Крестьяне в эту ночь предпочитают набухаться до одурения брагой или самогоном — с тем, чтобы завалиться потом на боковую и спать непробудным сном хотя бы до восхода солнца, а по-хорошему — так и до полудня. Холопские дети нынче тоже неспокойны, и мамки чаще всего берут их к себе в постель, чтобы обнять и успокоить, а самым малым — так и просто сунуть титьку в рот. И те измученно засыпают, так и не выпустив материнской груди.

Зато для знати, особенно для самой буйной и порочной части ее — это ночь балов и карнавалов, обильных возлияний и разнузданных оргий. Одна за другой хлопают в потолок пробки из бутылок игристого в бальных залах дворцов Эскуадора и Хеертона, неутомимо плещет красное вино в роскошных тавернах Эгедвереша, пенится через край тёмное пиво в игорных домах Пятикамска, где степенно шлепают картами бородатые великоросские купчины. А в прославленных банях Джерба и Аль-Баххара вовсю пыхтят кальяны, и шахварские эмиры по очереди с наслаждением вдыхают терпкий, с яблоневым или вишневым привкусом, дымок. И конечно же, по всему кругу земель слышится скрип кожи — это распухают кошельки шлюх и продажных девок, заработок которых за сегодняшнюю ночь в пять, а то и во все двадцать пять раз превзойдет ночь обычную.

Нежить сегодня тоже неспокойна и взбудоражена, хотя и не особенно кровожадна — ей просто не на кого охотиться. Но уж попраздновать — так в самый раз. Вурдалаки и упыри неспешным шагом обходят свои вотчинные кладбища, любуясь убранством могил, резьбой оградок и великолепием гробов, а заодно и проверяя сохранность покойников — не позарился ли на них кто-нибудь из вороватых соседей?! Русалки и водяные водят хороводы в озерных глубинах, раскручивая крутые водовороты, а еще плетут венки из живой рыбы и соревнуются между собой — кто выдует самый большой пузырь. Вот кикиморы, те шалят и резвятся у себя на болотах словно дети — те дети, которыми они так и не стали: лепят дворцы и кукол из грязи, наряжая их в одежды из тины, а еще швыряются в трясину камнями, норовя произвести всплеск посильнее или фонтан грязных брызг повыше. Зато ведьмы — уж эти веселятся не по-детски, предаваясь свальному греху на облюбованных заранее пригорках. Шаловливо подставляют свои задницы для поцелуев приглашенным вампирам из лесных, пронзительно визжат от плотских удовольствиев и выписывают в небе фигуры высшего пилотажа на помеле… Потому что — большое полнолуние!

…..

Его преосвященство монсиньор Вантезе, первосвященник Великого первохрама Тинктарова, что в Вильдоре, неторопливо снимает у себя в келье парадную черную мантию с капюшоном, специально предназначенную для торжественных церемоний. Он устал и вымотан, но пребывает в приподнятом состоянии духа. Дневная служба, продолжавшаяся более трех часов, потребовала от него огромных усилий, но зато прошла она с блеском. Многие тысячи энграмцев заполнили площадь перед храмом, и пожертвований удалось собрать даже больше, чем рассчитывал иерарх. А после этого состоялась еще и вторая служба, вечерняя — герметическая, сокровенное таинство для посвященных. И хотя физических сил она требовала меньше, но напряжения духа, истовости и глубины растворения в эманации божества — гораздо больше. Впрочем, ему-то было не привыкать к испытаниям во время обряда Великого Служения Тинктарова, зато другие…

Монсиньор переводит взгляд на Береха. Щуплый светловолосый мальчишка весь в испарине — еще бы: ему, первому певчему храмовой капеллы, сегодня тоже пришлось нелегко. Именно поэтому после завершения вечернего обряда первосвященник приветливо махнул своему лучшему дисканту, подзывая и приглашая к себе.

— Что, изрядно натрудилось сегодня наше Серебряное Горлышко? — ласково спрашивает монсиньор, поглаживая отрока по льняным волосам. — Ну ничего, сейчас мы его подлечим. Запоешь как новенький.

О том, что последует дальше, оба прекрасно знают с самого начала — и ожидают с нетерпением. Отец Вантезе уже снял мантию и приспустил исподнее, так что Берех становится перед Верховным Жрецом на колени и радостно приникает ртом к его мужскому орудию. Некоторое время монсиньор и отрок движутся навстречу друг другу и обратно в полном безмолвии: тишину нарушают только два учащенных дыхания. Наконец, молчание взрывается мощным возгласом священнослужителя: "Славься в веках Тинктар, и да пребудет с нами даруемое Тобой вечное обновление!" Певчий глотает извергаемое в него семя, смакуя этот липкий вкус и чувствуя, как божественная мягкость успокаивает и исцеляет его перетруженные голосовые связки.

— Да восславится во веки веков, — отвечает отрок заново окрепшим звонким голосом.

…..

От храма Тинктара буквально рукой подать до левого крыла великокняжеского дворца. Там, в своих покоях, на мягкой пуховой кровати безутешно плачет княжна Ида, уткнувшись головой в подушку. Она сама не знает, почему ей плачется и чего ей хочется. Просто плачет — тихо и печально, без стонов, без жалоб. Какие-то темные и непонятные чувства бушуют в ней, но княжна не в состоянии облечь их в слова или хотя бы выразить жестами. И поэтому просто плачет с самого заката, не переставая ни на минуту.

Рядом с ней сидит сейчас на постели сама Ее владетельное Высочество Великая Княгиня Энгрская и Амедонская. Конечно, у княжны имеется не один пятерик5 фрейлин, и все они могли бы похлопотать о девочке, пока Тациана пила бы и танцевала на праздничном балу вместе со своим царственным супругом и всеми сливками великосветского общества. Но разве может мать оставить в горести свою единственную дочь, а целительница — не попытаться утешить боль страждущей? И белокурая монархиня в торжественном бальном платье сидит теперь рядом с Идой, нисколько не тревожась о том, что слезы и сопли дочери могут это платье испортить. Гладит девчушку по голове и плечам, целует и обнимает, поет какие-то старые песенки из своего собственного детства — например, про двух медвежат, один из которых все время качал ногой, или про глупого несмышленого мышонка…

— А помнишь дядю Юрая, доченька? Вот вернется он скоро из Свейна, привезет тебе в подарок расписную деревянную лошадку. Знаешь, малышка, каких делают в Свейне замечательных деревянных лошадок? Тебе обязательно понравится!

…..

Совершенно не деревянная, а вовсе даже живая лошадка его преподобия тайного советника мирно посапывает сейчас в стойле, на придорожном постоялом дворе в белозерской деревне Большие Вязёмы, что стоит на Фейнском тракте. Гнедая кобылица вдосталь нажевалась пахучего сена и теперь вполне довольна жизнью, равно как и ее сосед по стойлу, каурый жеребец барона Зборовского — несмотря на изрядный путь, который им пришлось проскакать сегодня под седлом.

Зато ноги и зад самого Юрая и вправду одеревенели от долгой поездки. Совершенно измотавшийся за день, он спит сейчас мертвецким сном на жестком казенном ложе и только изредка принимается теребить сквозь сон правую руку, где на указательном пальце живет своей жизнью новое, непривычное и непонятное кольцо.

В соседней комнате похрапывает Владисвет. В ночь большого полнолуния вампиру было бы отнюдь не до сна, если бы он заблаговременно не прикупил у деревенского мясника кувшин свиной крови и не выпил ее до капли перед ужином. Но, на всякий случай, барон вопреки обыкновению затребовал на сегодняшний ночлег две отдельные комнаты и плотно запер дверь. Так что теперь Зборовский тоже безмятежно спит, и снятся ему нежные, ласковые руки Энцилии.

…..

Энцилия леди д'Эрве, волшебница первого ранга при дворе Энграма, тоже забылась сейчас сладким сном на широкой мягкой кровати. Ее нежные и ласковые руки обнимают посапывающую рядом графиню фон унд цу Мейвенберг, верховного мага Великого княжества Энграмского. Конечно, Энси с огромным удовольствием веселилась бы сейчас на балу или хотя бы предавалась любострастию с Клариссой, но у обеих к исходу вечера просто не осталось уже никаких сил. Ибо канун Большого Новолуния — это прежде всего наилучший день для приготовления многих магических снадобий и для зарядки амулетов. Тех из них, которые находятся под знаком Луны — в особенности. И вся Обсерватория с самого раннего утра трудилась сегодня не покладая рук, начиная с Ее Светлости Клариссы и вплоть до последнего ученика-приготовишки. Там же, в главных апартаментах Обсерватории, обе смертельно уставшие волшебницы и рухнули в кровать. И все, на что их хватило — это нежные объятья при засыпании.

…..

А вот Фейнскому Лешему сейчас не до сна. У него ведь на хозяйстве — огромный лес, за которым в эту ночь глаз да глаз нужон! Тем боле, людская граница через его лес пролегает. Вот задерутся, не приведи Арман, свейнские с фейнскими по пьяному делу — могут ведь и пожар учинить, и бобровые запруды на ручьях порушить, и медведю в берлогу нагадить. Вечно с этими людьми проблемы. Вона погляди-ка, весь осинник на колы извели. Супротив нежити, значит. А что ж, если она нежить, так ей и не жить теперь вовсе? Опять же, как речке без осины быть? Тень откуда возьмется, я спрашиваю? Крутой берег кто укреплять будет? То-то же.

Да и без людей заботы хватает тож. У ведьм, к примеру, нынче сходка. Как разойдутся, начнут зверью пакостить, на дубы порчу насылать… И чем им эти дубы не угодили?

Так оно по всему и выходит, что лес-то всехний, а в ответе за него — он один! И ничего не попишешь, старина: вылезай из уютной землянки, и — вперед с обходом!

…..

Зато деве Вайниэль торопиться незачем. Ни сегодня, ни вообще. Хотя по эльфийским меркам она еще весьма молода и на Лестнице Познания поднялась только до уровня "Читающей элементали", но по сравнению с народами, населяющими Круг Земель, ее можно было бы назвать ровесницей Вечности. Да и идти ей особенно некуда — ей, помнящей теплые светлые леса Заокраинного предела, выходить сейчас на присыпанные скрипучим ранним снегом и продуваемые леденящими ветрами склоны свейнских гор? Увольте! Разумеется, она сама выбрала свою судьбу, став на путь Глубокого Постижения Сущностей, и ближайшие годы ей суждено провести здесь, на северной окраине Людского Континента, постигая природу Холода как аспекта мироздания. Но акцептировать холод, пресуществлять его в структуре собственного тонкого тела вполне возможно, физически за порог и не выходя! И эльфийская дева молча сидит у окна Большого Дома — эльфийского поселения, поставленного здесь давным-давно, задолго до исхода в Заокраинный предел. Ее фигура тонка и источена пылью столетий, резко прочерченные скулы четкими линиями обрамляют необычной формы лицо, словно бы составленное из двух соединенных основаниями трапеций, а светло-голубые глаза, высокие брови, идеально ровный нос и большие тонкие губы еще острее подчеркивают отделенность этой девы от здешнего мира.

Что ж, уже довольно скоро — через пару веков, не более — она достигнет следующего уровня, "Нанизывающей орнаменты", и проследует отсюда в иные края за новым постижением. А пока что Вайниэль сидит в тишине у окна своей горной резиденции. Сидит и проникает взглядом в холодный свежий снег, подсвеченный Большой Луной.

…..

В небольшой горной пещере в двадцати примерно лигах от староэльфийского поселения, напротив, не сыщется сейчас ни холода, ни тишины. Здесь кипит работа — кипит в самом что ни на есть прямом смысле этого слова. Кипит в громадном котле, шкворча и издавая зловоние, а Трор и Рафф лопатками аккуратно подкидывают в этот котел все новые и новые порции кроваво-красного камня, изредка перемежая их кусками черного самородного угля. Братья похожи друг на друга: оба высокие, тощие, жилистые и с острыми бородками, хотя старший, Трор, чуть выше и плотнее шустрого и суетливого Раффа. На лицах у обоих — копоть, а кожа дряблая и серая: следы долгих лет жизни в пещере и каждодневно вдыхаемых миазмов.

Третий же кобольд, Хайек, занят сейчас тем, что раздувает тлеющие угли под треножником, на котором покоится котёл. Хайек невысок и толст. В отличие от своих практически лысых приятелей, он обильно волосат, и космы у него на голове торчат во все стороны, словно иголки у ежа. К тому же он слеп на правый глаз, и мутное бельмо — это первое, что замечаешь в его облике. Но левым глазом он видит превосходно, и поэтому пристально вглядывается сейчас в клокочущую массу. Принюхавшись, остается чем-то недоволен и аккуратно подсыпает в котел щепоть известкового порошка из мешочка, который висит у него на поясе. Из всей троицы он — самый опытный, и именно ему решать, когда варево будет готовым.

— Пора, братцы! — провозглашает артельный старшина. Он тушит огонь под треногой, и все трое, натянув толстенные рукавицы, осторожно наклоняют раскаленный котёл и выливают его содержимое в широченную кадушку, на две трети заполненную белейшим снегом. Плеск, шипение и влажный вонючий дым немедленно заполняют всю пещеру. Наконец, муть развеивается и Хайек, подойдя к кадушке, внимательно вглядывается в ее содержимое. И, заприметив сквозь талую воду желанный металлический блеск, злобно хохочет своим низким голосом:

— Ха-ха-ха, попались, людишки! Рудокопы паршивые, старатели поганые… Не будет вам нынче ни серебра, ни золота — все в обманку уйдет!

…..

"Ах, что мне то золото, что серебро? — неспешно и лениво размышляет Айюль-ханум абу-ль-Бахрави, пока два мускулистых, до черноты загорелых прислужника в четыре руки разминают и массируют ее распаренное обнаженное тело. — Все алмазы и рубины, все шелка и пряности подлунного мира — лишь прах и пыль под стопой Армана, творца и вседержателя нашего!"

Презирать мирские богатства не составляет для ханум ни малейшего труда. "Не в деньгах счастье, когда их много", гласит народная мудрость, а уж ей, старшей дочери правителя аль-Баххара, крупнейшей провинции шахварского халифата, стесненности в средствах испытывать отроду не приходилось. И теперь она продолжает философствовать о бренности суетного мира, одновременно нежась в крепких и уверенных мужских руках.

Воистину, ночь большого полнолуния — это самим Арманом предназначенное время для полного очищения. Как духовного, так и телесного…

(…а загорелые пальцы и розоватые ладони тем временем втирают ей в кожу благоухающее розовое масло…)

Айюль — настоящая красавица, по шахварским меркам, хотя снобы и выскочки при дворе Эскуадора или Хеертона навряд ли сочли бы ее привлекательной. Но здесь, на юге, ценится именно такая красота: девушка упитанна и полна — полна жизненной силы и энергии, полна желания и неги. Ее покатые округлые плечи белы и нежны, глубокая ложбинка между тяжелыми, сочными грудями завораживает и манит, а тугие ягодицы и полные бедра сулят бездну наслаждений. Приветливое округлое лицо оторочено черными, как смоль, волосами и бровями. Столь же черен и цвет ее глаз, а маленький изящный носик и пухлые алые губы довершают лик, достойный легендарных небесных дев. Недаром покои в губернаторском дворце просто ломятся от лаковых миниатюр, эмалей и камей с портретами "луноликой гурии Баххара", какой ее прославили на весь халифат многочисленные поэты и художники.

Нет, все-таки сегодяшней ночью и тело, и душу следует сохранить в чистоте. Так что, ребята, вашими крепкими стояками, вашим желанием и вашим семенем я сполна полакомлюсь как-нибудь потом. А на остаток этой ночи у меня — другие планы.

И Айюль-ханум небрежным жестом отсылает прислужников прочь.

…..

"Планы, планы, планы… Ох уж мне эти планы!"

Его превосходительству Филофею, ректору Е.И.В. Университета Высокой и Прикладной Магии, в эту ночь не спится. Неразбериха последних недель вымотала все нервы: планы учебные, планы исследовательские, планы занятости преподавателей… Заместитель декана Школы Отражений и Воплощений нашел себе тепленькое место при дворе и собирается уходить; кого поставить теперь на его место — совершенно непонятно. Несколько аспирантов из Школы Стихий и Элементов одновременно заболели тяжелейшим гриппом, который не берет никакая магия и никакие лекарства — и кто теперь должен вести занятия у студентов-младшекурсников, спрашивается? А почтенных лет доцентша с отделения Потоков ни с того ни с сего вздумала рожать — это в ее-то годы! И опять-таки нужна замена…

Устав ворочаться с боку на бок, Филофей встает с кровати, укутывается поплотнее в теплый халат и идет из спальни в домашний кабинет. Там, в шкафчике, хранится едва начатая бутыль "Настоя семнадцати трав". Ректор опрокидывает первую стопку не присаживаясь, тут же наливает вторую и, подойдя с ней к тяжелому "академическому" столу, устраивается в любимом кресле.

"Ну себе-то хоть не ври, старина! Тебя же сейчас не все те планы беспокоят, а только один-единственный. Решающий."

Сегодня, в ночь Большого Полнолуния и в уединенной тишине, стоит наконец всерьез поразмыслить о том главном плане, который вот уже несколько лет вызревает в голове Филофея. Ректорскую мантию он уже давно перерос, пора становиться верховным магом Вестенланда. Да, дружище Филофей, ты этого достоин! Остается только найти слабые места в позиции Мальгариона и заручиться поддержкой остальных постоянных членов Конклава. Ну, со слабыми местами понятно: либеральные замашки Верховного Мага Вестенланда не только привели к совершеннейшей разболтанности и непочитанию старших, которые махровым цветом расцвели в последнее время в местном сообществе магов. Гораздо важнее, что это либеральничанье успело набить оскомину многим и многим при императорском дворе, так что отставка нынешнего архимага будет воспринята с пониманием. А повод найдется всегда. Взять хотя бы ту же историю с помилованием Юрая… Надо будет все-таки усточнить, что же с ним произошло тогда в Малой Роси и жив ли он пообще.

Но второе, не менее важное: позиция остальных старейшин. На Всесвята надежды мало — он точно такой же "добренький" и правильный, как и Мальгарион. Другое дело, что Саонегру меня наверняка поддержит — в обмен на то, что я, в свою очередь поддержу его в этой странной и непонятной интриге, которая сплелась сейчас в Эскуадоре между Королевским Двором, Магиумом и обоими первыми храмами. Нгуен? Ну, этот косоглазый хитрюга наверняка воздержится, занимая выжидательную позицию. Итак, один за, один против, один воздержался. Кто же остается? Остается Рафхат. Главное неизвестное, джокер в моем пасьянсе. Значит, надо выходить на Рафхата.

…..

Его сиятельство Рафхат бен Эльм, верховный маг халифата Шахваристан, стоит на террасе своей резиденции и внимательно вглядывается в небо. В двух шагах лениво плещется волна, а где-то в отдалении слышны напевы зурны и щебетание разгулявшейся мòлоди. Но Рафхату сейчас не до развлечений. Что-то странное происходит в последнее время с движением светил на небосводе, и на недавнем собрании Малого Дивана звездочеты так и не сумели ни найти этому причин, ни истолковать значение. Проще говоря, облажались вчистую! Конечно, если годами перепевать одно и то же, наизусть заучивая манускрипты своих учителей и учителей своих учителей, то теперь остается лишь разводить руками, морщить лбы и чесать в затылках: "Ничего подобного у мудрецов древности не описано!" Но другие-то люди тоже не слепы, и пара глаз есть у каждого! Вчера Рафхату удалось наконец уломать Абу-Фаризи, верховного жреца Армана, и посетить с его разрешения храмовую библиотеку. Ведь башня этого храма — высочайшая среди зданий Шахваристана, да и всего Круга Земель в целом. А жрецы столь же пристально наблюдают с ее высоты за звездами и планетами, как и маги, но записи в храме намного древнее — их не затронули страшные пожары в приснопамятную эпоху правления падишаха Семпая Четвертого, когда Магическое Собрание выгорело дотла. И именно среди тех храмовых записей, слава богам, Рафхат и отыскал упоминание о точно таких же изменениях во временах восходов и заходов планет, как и те, что происходят ныне.

А обошлось это бен Эльму и Чудотворящей Палате совсем недорого — все-таки, пребывание на должности Верховного Мага с неизбежностью научает быть больше дипломатом и торговцем, нежели волшебником. Учитывая извечно непростые отношения между магами и служителями культа, две меры золота — совсем неплохая цена. Две полновесные меры золота, да еще Жанна — юная служанка Рафхата, которая нынешней ночью согревает постель Абу-Фаризи. Хотя отдавать Жанну в чужие руки, конечно, было жалко: она — воистину драгоценная жемчужина женской половины его дома. Юна как рассвет, стройна словно газель, гибка подобно тростнику — и с роскошными черными волосами, длиной своею достигающими того самого места, где изящная спина девушки теряет свое благородное наименование. Ах, Жанна…

…..

Зато волосы ее светлости Ирмы, герцогини де Монферре, к сегодняшней ночи подстрижены предельно коротко, а яркостью и белизной не уступают небесной покровительнице нынешнего бала — Большой Луне. Такой серебристо-белый оттенок достигается специальным настоем из редких водорослей, растущих у берегов Асконы. Вне пределов королевства этот настой труднодоступен до чрезвычайности: практически весь сбор сразу же раскупается модницами Эскуадора. Но сочетание герцогских денег и герцогской же власти способно творить чудеса даже на расстоянии, преодолевая границы империи. Так что несколько флаконов заветной тинктуры прочно заняли свое место в будуаре герцогини. К тому же шевалье Эрдр, ведущий маг герцогства, наложил на прическу госпожи пару специальных заклятий, и она должна теперь до утра сохранить форму и цвет, несмотря на все эскапады шальной головы, которую эта прическа украшает.

Сегодня Ирма одета пажом: обтягивающие мужские лосины, кружевная рубашка с жабо и короткий камзол донельзя удачно подходят к ее прическе, а завершает облик пристегнутый к поясу короткий клинок. Клинок скорее дамский — но острый, надежный и удобный в применении, в чем герцогиня только что в очередной раз убедилась, отделив им от тел головы двух пойманных намедни с поличным воров. "Убиты при попытке к бегству", хладнокровно обронила она тюремным стражникам — и никто не станет доискиваться до следов вампирских клыков на телах татей. А кровь в ночь Большого Полнолуния вкусна как никогда, и как же было не позволить себе двойную дозу бодрости?!

…..

Уж чего-чего, а бодрости на дне вот уже пятого по счету кубка с вином шевалье Макс Леруа так и не обнаруживает. Как, впрочем, и на дне четырех предыдущих. Всё те же тоска, скука и раздражение, прибывающие с каждым новым глотком. И не в том даже дело, что вино было ординарным и донельзя примитивным — а на что-нибудь более приличное у него просто не хватало денег. Столь же банальной и донельзя примитивной была и вся теперяшняя жизнь. Отцовский титул виконта ему, как третьему по счету сыну, не перейдет ни при каком раскладе: у обоих старших братьев уже есть сыновья. Военная карьера? Но большой войны пока не предвидится — ни в родном Сорме, ни во всей Империи. Вот и приходится тратить свое воинское искусство на дурацкие поединки, причем число идиотов, желающих непременно вызвать на бой именно его — до неприличия юного, но уже известного во всем графстве мастера меча и алебарды — почему-то никак не уменьшается, хотя только за последний год он уже отправил в последний путь, к огненным полям Тинктара, никак не менее двух пятериков таких придурков. Пойти служить в храм? Нет уж, избавьте — рука Макса привыкла к клинку, а губы — "к винной кружке и пылкой шлюшке", как поется в песне. И часами талдычить молитвы или воскурять благовония ему западло.

Хорошо было бы, конечно, заделаться волшебником. Роль боевого мага привлекала его с самого детства: метать во врагов огненные шары, воздвигать на их пути ледяные стены, и чтобы с лезвия меча стекали разящие молнии… Красота! Остается только такая мелочь, как колдовские способности — каковых у Макса не обнаружилось, хоть ты тресни. Пять раз, по обычаю, привозили его мальчишкой в столицу графства, в Сомье. Сначала отец привозил, а в последний раз — уже старший брат. Пять раз водили в Башню Мудрости, на потеху тамошним магам, а результат один: хрен! Нет, с "хреном"-то как раз все в порядке, от девок отбою нет. Нравится им этот улыбчивый кудрявый брюнет, весь из себя стройный, молодой и наглый. Только богам он, судя по всему, не нравится. Ибо не дал ему Арман никакой власти над силами и потоками, да и Тинктар с искусством трансформаций не подсуетился. Вот и сидит юный шевелье Леруа ночью Большого Полнолуния в трактире и меланхолически размышляет, что ему делать дальше. Заказать, что ли, еще одну кружку вина? Или, может, податься в Аскону? Говорят, что королю Франсиско нужны умелые и храбрые воины…

……

— Королю нужны воины, умелые и храбрые! Настоящие воины, а не криворукие хлипкие трусы. Ты понял, мразь?

На красную, всю в рубцах спину несчастного рекрута ложится новая плеть. Хорошо ложится — красиво, хлёстко, с оттягом. Не сыскать среди катов, палачей и заплечных дел мастеров во всем Круге Земель никого, кто мог бы сравниться в этом непростом искусстве с доном Серхио Рамирешем. Как никто иной, умеет он вытянуть жилы из шахварского шпиона, загнать иголки под ногти предателю, снюхавшемуся с агентами Вестенланда, или подпалить пятки злоумышленнику, замыслившему отравить наследника асконского престола. Умеет и любит, хотя и занимается этим чаще всего в силу государственной необходимости. Но сегодня, в праздничную ночь — у него тоже праздник. Бенефис. Можно сказать, показательные выступления: поодаль в мягких глубоких креслах уютно расположились и любуются сейчас мастерством Рамиреша дама его сердца, прекрасная донна Мадлейн, и ее амедонский гость, лорд Сальве. На последнего у Серхио с Мадлейн большие планы, и сейчас самое время намекнуть его сиятельству на его собственную возможную судьбу, если маг, не приведи Арман, окажется не на высоте. Так что плачь и проклинай фортуну, трусливый солдат! А лучше — благодари богов, что сиятельному дону Серхио захотелось продемонстрировать гостям свое искусство именно в наказании плетьми — а не в четвертовании или в заливании расплавленного свинца в глотку. Да уж, благодари богов постарательнее!

…..

— Благодарю вас, высокие боги, за ваши дары и мудрое участие в моей судьбе!

Низкий, до самой земли поклон — сначала направо, потом налево.

— Прими мою хвалу, Арман-созидатель, за все то, что ты мне ниспослал…

С этими словами мастер Шуа-Фэнь, невысокий седой мужчина преклонных лет, подливает масла в тлеющие угли справа от себя, и пышный столб пламени устремляется в небеса, к Великой Луне. Шуа стоит сейчас на коленях между двумя жертвенниками, в маленьком внутреннем садике своей резиденции в Дьеме — средних размеров губернском городе в северо-западной части империи Чжэн-Го. Потом он поворачивается ко второму жертвеннику, слева от себя.

— Тебя же, Тинктар-завершитель, я благодарю за все то, от чего ты меня избавил.

Новая порция масла, новый столб огня… Ну а теперь, когда боги умилостивлены, стоит вернуться назад в хижину и предаться течению мыслей.

Шуа, осторожно переставляя ноги, возвращается в дом. Хотя мастер подтянут и почти изящен, но ему, все-таки, далеко не двадцать пять лет, да и торопиться уже некуда. А невысокий столик в "зале для сосредоточения" уже накрыт: в одной плошке — порция риса, в другой — орехи в меду, в маленьком кувшине — крепкая бамбуковая водка. Нет, ничто так не настраивает глаз мудреца для созерцания, как чистейший продукт лучших дьемских винокуров! И Шуа-Фэнь садится, скрестив ноги, на циновку перед столиком. Делает осторожный глоток, смакуя обжигающий и иссушающий вкус напитка, потом аккуратно закусывает щепотью риса. Сегодня — ночь раздумий о судьбе и о пути. Поэтому можно расслабить члены, сконцентрировать взгляд и позволить своим мыслям плавно и безмятежно всплывать на поверхности сознания: именно в этом и состоит срединный путь мудрости.

Воистину, мы должны благодарить богов не только за то, что они нам дарят, — течет поток бессловесных слов в его голове, — но и за то, чего лишают. Три пятилетия назад я стоял на вершине могущества, став ректором Магического Университета в Хеертоне и познав самые высокие уровни волшебствования. Но сколь же хрупким и непрочным оказалось это могущество! Потом, возвратившись в Чжэн, я отступил от магии и обратился к жреческому служению. Но и это не помогло душе обрести равновесие: молитва — всего лишь, в котором-то смысле, зеркальное отображение заклинания, только опирается оно не на стихийные силы, а на божественные. — Мысль перескакивает куда-то в сторону, но мудрец не мешает ей, а только следит за ее движением. — Всё-таки что-то несоразмерно в нашем мире, лишая его равновесия: пять стихий не делятся поровну между Арманом и Тинктаром, и это соперничество, извечное перетягивание каната между магами и жрецами… Да, соразмерность — вот ключевое слово, недостающее звено, вершина моей сегодняшней медитации…

И на мастера Шуа снисходит просветление — исполненное ощущением свершившейся истины блаженное состояние вне времени и пространства… Незаметно и плавно переходящее в сон.

…..

Зато гуляки, собравшиеся в "Золотой вазе и цветке сливы", сегодняшней ночью спать не намерены вовсе. Шикарное заведение — самое злачное в Дьеме, что-то среднее между кабаком и борделем — буквально ломится от посетителей. Кого только здесь не увидишь: торговцы, ростовщики, лекари, управители поместий, отпрыски мелкого дворянства, студенты… Они сидят за столиками, пьют вино, жуют острые и пряные лепешки, болтают о делах и не по делу… И все, как один, не отрывают глаз от сцены. А на сцене блистает сегодня Минь Гао — юная, ослепительно рыжая танцовщица, наипервейшая звезда местного полусвета. Она кружится в танце под музыку двух флейт и лютни — и, не прерывая танца, неспешно скидывает с себя одну за одной все многочисленные одежды. Пока не остается, наконец, совершенно голой.

Минь еще совсем молода, и никому не ведомо, откуда у нее столь прекрасная пластика движений. Но когда она извивается в непристойных позах и бесстыдно распахивает настежь на всеобщее обозрение свои "нефритовые врата", все мужчины в зале, как один, истекают слюной вожделения: это юное, хрупкое девичье тело со стройными ногами, небольшими высокими грудями и нежной розоватой кожей — оно создано для наслаждения. Это миловидное личико, маленький прямой нос, пухлые губки — они предназначены для мужской услады. А как неистово трясутся ее заплетенные во множество маленьких косичек волосы, когда она изображает на сцене "божественное содрогание похоти", ту самую, воспетую поэтами "маленькую смерть"…

Вот именно, что изображает. На самом деле она глубоко презирает всех этих кобелей и жеребцов, перед которыми раздвигает два раза в неделю свои тщательно выбритые нижние губки. Повернись судьба по-другому, согласись на другое сама Минь Гао — танцевала бы сейчас на балах в столице и кушала бы с золота. Но она выбрала свой собственный путь, и это значит — снова и снова плясать ей в голом виде на сцене провинциального вертепа, дразня и заводя едва переступивших порог отрочества дрочунов за компанию со стареющими отцами семейств на грани мужского бессилия. Лишь острый глаз философа или шпиона мог бы заметить легкое презрение в изгибе ее нижней губы, а для всех остальных — она радостно улыбается своим зрителям, обещая неземные радости.

Впрочем, пора бы уже и кончать представление. Отработанным движением Минь подымает вертикально вверх сначала одну распрямленную донельзя ногу, а потом другую, оба раза на краткое мгновение демонстрируя свои распахнутые женские глубины. И, наконец, разворачивается спиной к публике и застывает, наклонившись до полу и салютуя зрителям задранной к небесам задницей — что называется, в позе "раком".

Но завсегдатаи и знатоки не торопятся с аплодисментами. Они ждут традиционного финала, предвкушая возможность всласть погоготать. И действительно, из дверей кухни появляется сам старина Жу — хозяин заведения. На голове у него белый поварской колпак, а в правой руке съемная ручка от сковородки — круглая деревяшка, один конец которой закруглен, а на другом — железная скоба.

— Ишь, выставила окорока, — зычно провозглашает Жу. — А слабо тебе сковородник в жопу засунуть?

Публика раздражается дружным хохотом.

— Нет, хозяин, не слабо, — нежным робким голоском отвечает рыжая Май, вскакивая на ноги — Только вам вот слабо заплатить столько, сколько это будет стоить. Пятьдесят золотых!

Зрители разочаровано замолкают. Пятьдесят золотых — это деньги, на которые можно купить пару коров или пяток молочных коз. А если хорошенько поторговаться — так и небольшой домик в дальнем пригороде. Больши-и-е, ну очень большие деньги!

На самом деле, последний диалог Жу и Минь Гао — не более чем клоунская реприза, чтобы поостудить горячих парней, заведшихся после выступления танцовщицы. Пятьдесят золотых монет! Да кому ж в голову взбредет выкинуть такие деньги?! Даже просто принести их с собой в кабак — уворуют ведь втихую, или просто ограбят внаглую…

Но, похоже, сегодняшней ночью Тинктару угодно сыграть забавную шутку. Неожиданно среди напряженной тишины поднимается какой-то заезжий купец, явно накурившийся дурман-травы, и его толстая волосатая рука вздымает над головой тяжелый кошель.

— Жа-а-алаю! Плачу! Давай засовывай — или ославишься треплом на всю империю!

Минь Гао слегка морщится, однако ничего не поделаешь: коль назвался грибом — будь готов и к сковородке. До сих пор такого не случалось еще ни разу, но хозяин заранее обговорил с девушкой и эту, казалось бы немыслимую, возможность. Он приносит кувшин жидкого масла, а потом деловито пересчитывает золотые, пока Май обильно натирает этим маслом деревянный сковородник и у себя между ягодиц. А затем, вернувшись в последнюю позу своего выступления — медленно, мучительно медленно проталкивает толстую деревяшку вовнутрь. Тугое кольцо раскрывается нехотя, болезненно, мучительно… Но вот девичья задница наконец распахивается, и сковородник буквально проваливается вглубь до упора — на добрые пол-локтя в длину.

Завороженная публика притихла, наблюдая невиданное зрелище, и в наступившей тишине Жу громко считает вслух удары своего сердца: "Раз, два, три, четыре… Пя-а-ать!" Зал разражается криками, свистом, улюлюканьем — а девушка, осторожно вытащив из себя сковородник, хватает одежду и убегает в свою комнатку.

Внутри все саднит и болит, но артистка сегодня счастлива: теперь ей наконец-то хватит денег, чтобы купить в лавке антиквара заветный свиток! Она присмотрела его уже давно, а мечтала "еще давнéе", но ей бы еще копить и копить месяцами, если бы золотишко не обломилось сегодня в одночасье. Для старьевщика предмет мечты Май — просто древняя рукопись с непонятными буквами. Ему и не пришло бы в голову, да и никому бы в городе не поверилось бы, что молоденькая танцовщица и шлюшка из "Золотой вазы и цветка сливы" свободно читает на лингва магика. И что она способна распознать в старом, вылинявшем свитке чудом сохранившийся экземпляр "Заповедной книги иодаев" — она, Минь Гао, когда-то рожденная любимой дочкой халифского судьи в столичном Шахваре, получившая прекрасное образование… И сбежавшая из дому, бросившая все ради свободы, ставшая хозяйкой самой себе — вместо того, чтобы послушно следовать родительской воле, уже расписавшей ее жизнь до самой смерти "так, как это принято в обществе".

Завтра! Да, завтра же утром она побежит в лавку и купит себе этот свиток. А жопа — ну так на то она и жопа, поболит-поболит, да и перестанет.

….

Ночь уже близится к концу, но старец Горешай по-прежнему не разгибается над свитком "Заповедной книги иодаев". Он сидит у себя в горнице в маленьком селении Барабожь, что затерялось на самом краю круга земель, у чжэнгойской границы на самом востоке Малой Роси — худой тонконогий старик с поредевшей, бесцветно-седой шевелюрой, прикрытой для молитвы потертым, странного вида малахаем. Большая Луна уже почти добралась до горизонта, но покуда ее света еще хоть сколько-нибудь хватает для чтения, Горешай будет снова и снова без устали длить свое чтение и молитву — до тех пор, пока затухающее серебрение Луны не померкнет под первыми алыми лучами восходящего Солнца. И тогда, вместе с его молением, завершится и Ночь Большого Полнолуния