Катя медленно шагала по крутым, грязным, выщербленным ступеням. Да она никогда не кончится, эта чертова лестница. Может, это уже чердак? Но это как раз и оказалась квартира 18.

Из-за двери слабо доносился звук пилы. Катя встала на цыпочки и с усилием дернула круглую ручку старого звонка. Слабый, дребезжащий звук задрожал там, внутри, — и замер.

Катя прислушалась. В наступившей тишине снова стал слышен звук пилы.

Она терпеливо ждала.

Наконец из-за двери раздался негромкий женский голос:

— Кто там?

— Мне к Трифонову, — сказала Катя, — меня управхоз послал.

Дверь медленно приоткрылась, и в образовавшейся темной щели Катя увидела внимательно уставившийся на нее глаз. Ей видна была только часть лица стоящей за дверью женщины — маленькой, с узким, недобрым лицом, закутанной в грязный шерстяной платок. Женщина молчала, подозрительно рассматривая Катю.

— Мне Трифонова надо видеть, — повторила Катя. — Дома он?

Ничего не отвечая, словно не расслышав ее слов, женщина продолжала рассматривать Катю. Потом она приоткрыла дверь немного шире и неохотно пропустила ее.

Катя нерешительно вошла в большую полутемную кухню.

Видно было, что этой кухней давно никто не пользуется, через нее только проходят. Большая, пустая, мертвая плита — странно подумать, что когда-то ее топили, что на ней варилась еда. Мертвая раковина, мертвый кран, из которого давно не идет вода. Нет ни табуреток, ни кухонного стола…

В углу у окна широкоплечий человек в ватнике и ушанке пилил кухонную полку. Он даже не взглянул на вошедшую девочку и медленно продолжал пилить, согнувшись и придерживая доску левой рукой.

— Это вы Трифонов, что ли? — спросила Катя, слегка оробев.

Человек в ватнике, по-прежнему не глядя на нее и не прекращая своей работы, проговорил негромко и равнодушно:

— Я Трифонов.

— Меня к вам управхоз прислал, — быстро заговорила Катя. — Мы в пятую квартиру въехали, из разбомбленного дома. Управхоз сказал, что вы делаете печурки. Там нет печурки, в этой квартире.

— Триста граммов, — негромко сказал Трифонов, все так же продолжая пилить.

Катя испуганно взглянула на него. Она отлично поняла смысл его слов, но все же переспросила упавшим голосом:

— Чего… триста граммов?

Трифонов молча продолжал пилить. Пила мерно двигалась, все глубже вгрызаясь в доску. Взад-вперед, взад-вперед. Жена Трифонова, стоя у пустой плиты, проговорила со злостью:

— Хлеба триста граммов! Чего…

— Нет у меня хлеба, — тихо сказала Катя.

— Ну и иди себе, если нет, — ответила женщина.

Катя подошла ближе к Трифонову.

— У меня нету хлеба, — повторила она, тихо, но раздельно и очень внятно произнося каждое слово. — Вы же сами понимаете, — где я его возьму? Мы не можем совсем не есть, у меня брат маленький. Я вам деньгами заплачу, вы скажите, сколько.

Она достала из внутреннего кармана старый мужской бумажник и вытащила из него деньги.

Трифонов, не глядя на нее, продолжал пилить.

Катя растерянно взглянула на его неподвижное, равнодушное, словно застывшее лицо.

Тогда он сказал:

— А на что они мне? Печку растапливать, что ли, твоими бумажками?

— Ну, иди, иди, — быстро сказала женщина. — Нечего тебе здесь делать. На деньги мы не продаем. Иди отсюдова.

— Не пойду! — крикнула Катя с отчаянием и злостью. — Нам невозможно без печки! Там всю зиму не топлено, а печь — как дом. Нам же не выжить так!

Женщина сказала:

— Ну и не выживайте. Нужны вы очень.

— Нужны! — яростно крикнула Катя. — Нужны. Все нужны!

— Ну, хватит, — сказал Трифонов. — Мы тоже выжить хотим, а разве на пайке выживешь? Иди, довольно разговаривать. Сказал тебе: триста граммов. Нет, так иди. И все.

Он сказал это очень спокойно, не повышая голоса, не подымая головы. Полка была уже почти перепилена, пила уходила в нее все глубже — взад-вперед, взад-вперед… Все тот же унылый, мерный звук.

Катя притихла. Ее покрасневшие от холода руки все еще сжимали мятые ассигнации.

— Вы, может, думаете, у меня денег не хватит? — сказала она каким-то усталым, внезапно охрипшим голосом. — Вы скажите, сколько. Сколько скажете, столько я заплачу. Я вам сейчас дам, сколько есть, а третьего я пенсию получу и все остальное отдам.

Трифонов молча продолжал пилить. Все так же размеренно, так же медленно.

Потом, по-прежнему не глядя на нее, он спросил равнодушно:

— За отца пенсия?

— За отца, — ответила Катя.

Очень тихо было в этой пустой полутемной кухне, только слышался все тот же унылый звук пилы.

Катя стояла молча, невольно глядя на его большие рабочие руки, на мерно движущуюся пилу. Ножовка совсем погрузилась в глубь доски. Взад-вперед, взад-вперед.

Вдруг доска, распавшись на две части, с грохотом упала на пол.

Катя вздрогнула.

И тут она услышала, как Трифонов сказал:

— Дай ей печку, Пелагея.