Я сижу за письменным столом у себя в спальне. Мне не требуется перечитывать слова пророчества — я помню их наизусть. Они отпечатались у меня в памяти так же ясно и четко, как пылающая отметина на коже запястья.

Но все равно — держа в руках переплетенный в потертую, растрескавшуюся кожу томик, который мой отец перед смертью спрятал в библиотеке, я испытываю прилив надежды и бодрости духа. Я открываю старинную обложку, и взор мой останавливается на обрывке бумаги, заложенном на передней странице.

За восемь месяцев, что мы с Соней провели в Лондоне, у меня вошло в привычку на ночь, перед сном, перечитывать пророчество. В эти тихие часы Милторп-Манор спокоен и безмятежен. Дом и слуги умолкли, а Соня крепко спит в своей спальне чуть дальше по коридору. Тогда-то я снова и снова берусь за попытки расшифровать переведенные аккуратным почерком Джеймса слова, найти хоть какую-то новую зацепку, способную вывести нас на недостающие страницы. И на путь к моей свободе.

В этот летний вечер огонь негромко потрескивает в камине, а я склоняюсь над страницей, в очередной раз перечитывая слова, которые неразрывно связывают меня с моей сестрой-близнецом — моим двойником — и вставшим между нами пророчеством.

Я помню время, когда эти слова не значили для меня почти ничего и казались лишь легендой из старого пыльного тома, который отец перед смертью спрятал в библиотеке. Впрочем, то было чуть меньше года назад: до того, как я обнаружила знак змея, расцветший у меня на запястье; до того, как я познакомилась с Соней и Луизой, двумя из четырех девушек, рожденных для роли ключей — все они тоже отмечены печатью, хотя и не совсем такой, как моя.

Лишь у меня одной в самой середине отметины горит буква «С». Лишь я — Ангел Хаоса, против воли ставшая Вратами, стеречь которые положено моей сестре, Хранительнице. Винить за такое распределение ролей приходится не природу, а злосчастные и неожиданные обстоятельства нашего рождения. И все же лишь я, одна я могу навсегда изгнать Самуила — если захочу того.

Или призвать его — и тем самым способствовать уничтожению нашего мира.

Я закрываю книгу, усилием воли изгоняя слова пророчества из головы. В столь поздний час лучше не думать о конце мира. Лучше не думать о роли, которую мне предстоит сыграть, чтобы предотвратить этот конец. Ноша моя столь тяжела, что от одной мысли о ней хочется лечь и обрести покой хотя бы во сне. Встав из-за стола, я залезаю под одеяло, на массивную кровать под балдахином, в спальне, отведенной мне в Милторп-Манор, и выключаю лампу на прикроватном столике.

Теперь комнату освещает лишь тускло мерцающий огонь в камине, но темнота такого рода больше не пугает меня. Зло, сокрытое в прекрасных и знакомых местах, — вот что страшит мое сердце теперь.

Я давно уже не путаю странствия по Равнине с обычным сном, однако на этот раз сама не уверена, что со мной происходит.

Я инстинктивно понимаю, что нахожусь где-то в окрестностях Берчвуд-Манор, который был моим родным домом до моего переезда в Лондон восемь месяцев назад. Говорят, будто бы все деревья выглядят одинаково, и невозможно отличить один лес от другого — но пейзажи моего детства я узнаю с первого взгляда.

Солнце струится сквозь кроны высоких деревьев. В приглушенном неярком свете непонятно даже, что за время дня — утро ли, вечер, или же любой час между ними. Я гадаю, зачем оказалась здесь — ибо теперь даже самые заурядные сны мои наполнены смыслом, — но тут до меня доносится чей-то голос, зовущий меня по имени:

— Ли-и-и-я… Лия, иди сюда…

Через несколько секунд я различаю среди деревьев фигурку девочки. Золотые локоны мерцают даже в приглушенном свете лесных сумерек. С тех пор как мы встретились с этой малюткой в Нью-Йорке, прошел почти год, однако я узнаю ее где угодно.

— Мне нужно тебе кое-что показать, Лия. Идем скорей.

Голос девочки звучит так же певуче и мелодично, как в тот день, когда она впервые вручила мне медальон с изображением знака, проявившегося у меня на запястье. Медальон, который неотлучно находится при мне, куда бы я ни пошла.

Я медлю, и девочка с улыбкой протягивает мне руку. Слишком уж многозначительна, слишком всеведуща эта улыбка.

— Скорей, Лия. Ты не захочешь ее пропустить.

Девочка бежит прочь, потряхивая кудряшками, и скрывается за деревьями.

Я двигаюсь следом, петляя между деревьев и замшелых камней, пробираясь все глубже в чащу. Босые ноги не чувствуют боли. Девочка впереди проворна и грациозна, мотыльком порхает между стволов, словно маленькое привидение в развевающемся белом саване. Торопясь и изо всех сил стараясь не отставать, я то и дело цепляюсь ночной сорочкой за сучья и ветки, вырываюсь и снова спешу вперед. Слишком поздно! Миг — и девочка исчезла.

Я останавливаюсь, смотрю по сторонам, вглядываясь в чащу. Я совершенно сбита с толку, голова кружится. Во внезапном приступе паники я осознаю, что заблудилась в однообразии древесных стволов и крон. Даже солнца не видно.

Через несколько секунд голос девочки раздается снова. Замерев на месте, я прислушиваюсь. Точно — та самая песенка, что она мурлыкала себе под нос, убегая от меня в Нью-Йорке.

Я бросаюсь на звук. По рукам, невзирая на теплую сорочку, ползут мурашки, сзади на затылке и на шее поднимаются дыбом тоненькие волоски — но я не в состоянии повернуть назад. Огибая толстые и тонкие стволы, я следую за голосом, покуда спереди не доносится шум реки.

Девочка там, впереди. Я продираюсь сквозь заросли, и передо мной раскидывается широкая полоса воды. Малютка склоняется с противоположного берега, хотя я представить себе не могу, как ей удалось преодолеть поток. Пение ее все так же мелодично, но слышатся в нем потусторонние нотки, от которых бросает в дрожь. Я шагаю к берегу со своей стороны.

Девочка, словно бы не видя меня, поет себе странную песенку и, склонясь над рекой, гладит ладонями бегущую воду. Не знаю, что видит она на кристальной глади, однако глядит туда очень сосредоточенно, внимательно. А потом поднимает голову, и наши взгляды встречаются, точно малютка нисколько не удивлена видеть меня так близко, по другую сторону реки.

Я узнаю ее улыбку — эта улыбка преследует и завораживает меня.

— Как хорошо. Я рада, что ты пришла.

Я качаю головой.

— Зачем ты снова явилась? — Голос гулким эхом разносится в лесной тишине. — Что еще ты припасла для меня?

Она смотрит вниз, все так же разглаживая ладонями воздух над водой, а меня словно бы и не слышит вовсе.

— Прости. — Я стараюсь говорить решительно и уверенно. — Мне бы хотелось знать, зачем ты призвала меня в этот лес.

— Уже скоро. — Голос ее звучит ровно и невыразительно. — Сама увидишь.

Она снова поднимает голову, синие глаза встречаются с моими глазами над гладью реки. Девочка начинает говорить снова, и лицо ее искажается.

— Думаешь, Лия, в пределах твоего сна тебе ничего не грозит? — Кожа, что обтягивает хрупкие скулы, мерцает, звонкий голосок становится чуть глуше. — Думаешь, ты так сильна, что стала неуязвимой?

Голос ее звучит как-то странно, а когда по лицу снова пробегает дрожь, я понимаю, в чем дело. Она улыбается, но на этот раз уже не как девочка из лесов. Уже нет. Теперь это моя сестра, Элис. Против воли мне становится страшно. Я хорошо знаю, что скрывает эта улыбка.

— Откуда столь удивленный вид, Лия? Ты же знаешь, я всегда отыщу тебя.

Я выжидаю несколько мгновений, стараясь, чтобы голос мой звучал ровно. Не хочу показывать ей свой страх.

— Что тебе надо, Элис? Мы сказали друг другу все, что можно сказать!

Она легонько наклоняет голову, и, как всегда, кажется, будто она видит мою душу, как на ладони.

— Я все жду, что ты наконец поумнеешь, Лия. Поймешь, какой опасности подвергаешь не только себя, но и своих друзей. И то, что осталось от нашей семьи.

Мне хочется, очень хочется разозлиться. Как смеет она упоминать мою семью — нашу семью? Это же Элис столкнула Генри в реку! Это она обрекла его на смерть! Однако голос ее становится мягче, и я думаю: «Быть может, даже она горюет по брату?»

И все же, когда я отвечаю ей, в голосе моем звучит сталь.

— Опасность, которой мы подвергаемся теперь — цена за будущую свободу.

— Будущую? — переспрашивает Элис. — И когда же оно настанет, это будущее? Лия, у тебя нет двух оставшихся ключей, а с папиным дряхлым сыщиком тебе их в жизни не отыскать.

Я вспыхиваю от гнева. Как она смеет глумиться над Филиппом? Отец доверил ему задачу найти ключи — и по сей день Филипп неутомимо трудится уже для меня. Само собой, от последних двух ключей будет немного прока без недостающих страниц из Книги Хаоса — но я уже давно выучилась: не стоит заглядывать слишком далеко в будущее. Есть только здесь. Только сейчас.

Элис словно бы читает мои мысли.

— И как там насчет страниц? Мы обе знаем, ты их еще не нашла. — Она безмятежно глядит на воду, поводя руками над гладью реки — как та маленькая девочка. — Учитывая все твое положение, по-моему, куда как мудрее положиться на Самуила. Он-то, по крайней мере, гарантирует безопасность тебе и тем, кого ты любишь. И не только безопасность. Он гарантирует тебе почетное место в новом мировом порядке. В мире, где будет править Он. В мире, населенном его падшими душами. В том мире, что настанет — неминуемо настанет, поможешь ли ты нам по доброй воле или нет.

Я уж и не думала, что способна еще больше ожесточиться сердцем против сестры — однако, оказывается, такое возможно.

— Уж скорее он гарантирует почетное место в новом мировом порядке тебе, Элис. Ведь именно о том ты и печешься, верно? Именно поэтому перешла на сторону призрачного воинства еще когда мы обе были детьми?

Она пожимает плечами, бестрепетно встречая мой взгляд.

— Не буду отрицать, Лия. Но я отдаю должное той роли, которая по праву принадлежит мне, а не той, что навязана мне искаженным пророчеством.

— Если тебе надо только это, нам больше не о чем говорить.

Она снова отводит взгляд на воду.

— Что ж, если я не смогла убедить тебя, возможно, сумеет кто-то другой.

Я думала, меня уже ничем не удивить. Ничем не испугать — во всяком случае, сейчас. Элис поднимает голову, и по лицу ее вновь пробегает дрожь. На миг я замечаю тень маленькой девочки, затем снова Элис — но ненадолго. В секунду лицо ее искажается, преображается, да и вся голова приобретает какую-то странную форму. Я словно прирастаю к месту, застываю на берегу, не в силах пошевелиться от захлестнувшего меня ужаса.

— Все еще отказываешь мне, госпожа? — Голос этот, однажды уже звучавший из уст Сони, когда она пыталась призвать моего умершего отца, ни с чем не перепутать. Жуткий, неестественный звук не принадлежит ни одному миру. — Тебе негде спрятаться. Негде найти убежище. Негде обрести мир, — шипит Самуил.

Он встает на ноги, медленно поднимаясь во весь рост — вдвое выше любого смертного. Могучая громада. Чудится, пожелай он только — и в мгновение ока перепрыгнет реку, дотянется до моего горла. Внимание мое привлекает какое-то шевеление позади него. Приглядевшись, я вижу краешек сверкающе-матовых черных, как эбеновое дерево, крыльев, сложенных у него за спиной.

К ужасу моему примешивается и неоспоримое желание. Стремление перелететь реку, зарыться в эти мягкие пушистые крылья. Сердце стучит — вначале тихо, но потом все настойчивее, все громче: «Тук-тук, тук-тук, тук-тук». Я помню этот ритм еще с прошлой нашей встречи с Самуилом на Равнинах — и вновь ужасаюсь тому, что наши сердца бьются в такт.

Я пячусь назад. Инстинкты призывают бежать, опрометью, без оглядки — но я не смею повернуться к нему спиной. Я отступаю на несколько шагов, не сводя глаз с переменчивой маски его лица. Иногда оно становится прекрасным — прекраснее самого красивого смертного, — и тут же меняется, превращаясь в хорошо знакомое мне чудовище.

Самуил.

Зверь.

— Открой Врата, госпожа, как повелевают тебе долг и призвание. Отказ повлечет лишь муки.

Утробный голос звучит не за рекой, а у меня в голове, точно слова Самуила рождаются во мне самой.

Я качаю головой. Отвернуться трудно, очень трудно — на это требуются все силы, сколько их есть во мне, но все же я отворачиваюсь и бегу, мчусь со всех ног через полосу деревьев, прочь от берега, наобум, не ведая даже, куда. Смех Самуила преследует меня по пятам, как живой — неотступно, неотвратимо.

Я пытаюсь отгородиться от него. Ветки деревьев царапают мне лицо, а я все мчусь прочь, приказывая себе проснуться, разорвать путы сна, окончить странствие. Не успев придумать никакого плана спасения, я спотыкаюсь о корень и лечу наземь, ударившись с такой силой, что темнеет в глазах. С трудом приподнявшись на руках, я пытаюсь встать. Думаю, что сейчас у меня все получится. Встану и побегу. За плечо меня хватает чья-то рука.

— Открой Врата! — шипит голос над ухом.

Я сажусь на постели, силясь заглушить рвущийся из горла крик. Волосы мокрые от пота.

Дыхание вырывается из груди короткими резкими всхлипами, сердце колотится о ребра так, точно все еще бьется совместно с его сердцем, сердцем Зверя. Даже свет, струящийся в проем между занавесями, не может унять ужас, оставленный ночным видением. Я выжидаю несколько минут, напоминая себе: это всего лишь сон. Снова и снова повторяю спасительные слова, пока наконец не начинаю сама им верить.

А потом вдруг замечаю кровь на подушке.

Я медленно поднимаю руку и провожу пальцами по щеке. И, отнимая их, уже знаю, что все это означает. Красное пятно не лжет.

Бросившись через комнату к трюмо, уставленному баночками крема, флаконами духов и коробочками пудры, я с трудом узнаю девушку в зеркале. Волосы у нее растрепались, а глаза кричат о чем-то темном и зловещем.

Царапина на щеке невелика, но вполне реальна. Глядя на кровавый подтек, я вспоминаю, как царапали лицо ветви и сучья, когда я бежала от Самуила.

Хочется отрицать, что я снова странствовала по Равнинам — против своей воли и в одиночку. Мы с Соней давно решили, что подобные путешествия весьма неразумны, хотя на Равнинах я набираю все большую силу. Надо сказать, эта сила уже превосходит Сонину, но, увы, совершенно очевидно одно: все мое накопленное могущество ничто в сравнении с волей и могуществом падших душ — или моей сестры.