Перед сном я рассказываю Соне и Луизе о гончих. Мои подруги ничуть не удивлены, но обе тихи и подавлены, болтать не хочется, и мы молча устраиваемся в палатке. Эдмунд остался сторожить лагерь, пока мы с Соней и Луизой спим. Лежа в тепле и уюте, я испытываю угрызения совести, но понимаю, что все равно не могу предложить Эдмунду помощь в охране лагеря.

Этой ночью я больше всего боюсь не адских гончих, а мою сестру.

Я много думаю о встрече с ней на Равнинах Иномирий. Стоит признаться, мысль эта мучает и пугает меня с тех пор, как Эдмунд рассказал про Элис и Джеймса. Игра, в которую Элис втянула Джеймса, очень опасна. А я не сомневаюсь в том, что это игра.

Элис делает все возможное и невозможное, чтобы привести Самуила в наш мир и получить власть, которая, как она считает, принадлежит ей по праву. Известие о том, что они с Джеймсом за время моего отсутствия очень сблизились, больно ранит меня — и все же я не испытываю ни капельки гнева. Лишь страх за Джеймса и, если уж говорить начистоту, укол ревности.

Значит, мне нужно встретиться с Элис. Иного способа распознать ее намерения нет.

Странствия по Равнинам до сих пор кажутся мне делом очень и очень личным, сокровенным, поэтому я дожидаюсь, пока Соня с Луизой заснут. Постепенно дыхание у обеих становится размеренным, ровным, приобретает ритм, характерный лишь для очень глубокого сна.

Я быстро и без особого труда впадаю в диковинную полудрему, которая требуется для бестелесного перехода в мир Равнин. Совсем недавно это меня пугало, а нынче странствие по извилистым тропам Иномирья приносит лишь ощущение свободы.

Я лечу над полями вокруг Берчвуда, почти касаясь ногами земли, но все же не задевая ее. Я все еще не покинула физический мир, а потому гораздо уязвимее, чем при обычных полетах на Равнинах. Однако все равно приходится лететь — ведь это быстрее всего. Ради безопасности мне стоит держаться поближе к земле, закончить дела в Иномирьях как можно скорее, а потом без промедления вернуться в свой собственный мир.

Я лечу вдоль реки — мимо дома, к конюшне. Внизу шумит вода, и мне трудно не думать о Генри. Я не видела его в Иномирьях с тех пор, как он погиб, — да и родителей не видела тоже. Я не пыталась отыскать их на Равнинах, ибо знаю, какой опасности они подвергаются.

После смерти мать с отцом отказались уйти в Последний мир, желая быть поближе ко мне и помочь, если понадобится. С тех пор они постоянно вынуждены скрываться от падших душ, и остается только надеяться, что в каком бы мире они ни нашли прибежище, вместе с ними сейчас и мой брат.

За конюшней, невдалеке, виднеется озеро. Там-то, у самой кромки воды, я наконец и касаюсь ногами берега. Мне все труднее и труднее находить близ отчего дома места, не связанные с какими-нибудь ужасными воспоминаниями, но как раз здесь пока ничего плохого не произошло. Даже в этом ином мире, мире Равнин, я чувствую под ногами упругую прохладную траву. Сколько раз мы с Элис стояли на этом самом месте, босиком, по очереди швыряя камешки в воду и соревнуясь, кто бросит дальше.

Я гляжу в сторону дома, отделенного от меня полем, и не удивляюсь, увидев, что мне навстречу идет сестра. Мне хорошо известно, какую силу имеет на Равнинах мысль. Стоит лишь только подумать о том, кого ты хочешь видеть — человека ли, иное какое существо — и тот, о ком ты подумал, ощутит зов.

Элис идет ко мне со стороны конюшни. Даже такая мелочь — она предпочла идти, а не лететь, — не случайна. Элис напоминает мне: здесь, в Иномирьях, я нахожусь на ее территории. Под защитой призрачного воинства ей не приходится никуда спешить, а вот я вынуждена прятаться и торопиться.

Сестра сделалась более тонкой и хрупкой, чем была при нашем расставании. Она шагает прежней своей самоуверенной походкой, вздернув подбородок и распрямив плечи, словно преподнося себя миру, однако когда она останавливается предо мной, я чуть не отшатываюсь.

Кожа Элис бледна — белее чехлов, которыми укутывают мебель в Темной комнате с тех пор, как умерла мама. Я бы даже решила, что моя сестра больна, но чувствую, как вибрирует во всем ее теле скрытое напряжение: оно гудит, растекается у нее под кожей — как будто под моей собственной. Скулы у нее обострились. Когда-то воплощение женственности, теперь она до того исхудала, что одежда на ней болтается. А при виде глаз Элис внутри у меня все обрывается от ужаса и чувства потери. Трепетное мерцание, всегда свойственное Элис и только ей одной, сменилось неестественным светом, который говорит о древнем пророчестве, сжавшем всех нас в своей хватке, о злобе падших душ, об их власти над моей сестрой. Который говорит мне, что ее уже не вернуть.

Она пристально смотрит на меня, словно надеется, приглядевшись получше, понять, в чем я переменилась, насколько выросли мои силы. Через несколько секунд она улыбается, и вид этой улыбки обращает печаль в моем сердце в невыносимую скорбь: это улыбка прежней Элис, улыбка, которую она приберегала для меня одной. Вот и сейчас я различаю в ней под одержимым блеском проблески грусти и тоски. Так странно, так тяжко — видеть, как тень моей сестры проглядывает из-под обострившихся черт лица, из пустых глаз.

С трудом сглотнув, я прогоняю воспоминания. Обращаюсь к сестре по имени, однако оно звучит на моих устах чужим и непривычным.

— Элис.

— Привет, Лия. — Голос у нее совсем как прежде. Если бы не то, что мы находимся сейчас в Иномирьях, в месте, которое немногие могут узреть, а еще меньше найдется тех, кто способен сюда попасть, я бы решила, что мы просто встретились выпить чаю. — Я почувствовала твой зов.

— Я хотела увидеть тебя, — согласно киваю я.

Чистая правда, хотя причины для этого желания отнюдь не так просты.

Она наклоняет голову.

— И зачем ты хотела меня видеть? Я-то думала, ты сейчас слишком занята. — В голосе ее сквозит неприятная насмешка, как будто все наше путешествие в Алтус просто-напросто детские выдумки.

— Ты тоже, судя по тому, что я видела.

Во взгляде Элис сквозит сдержанный гнев.

— Полагаю, это тебе тетя Вирджиния напела?

— Всего-навсего рассказала мне новости о моей сестре, да и то не открыла мне ничего такого, чего я и сама бы не видела.

Про себя я гадаю, станет ли она отрицать то, что пробиралась из Иномирий в физический мир. Я своими глазами видела, как она рыщет по коридорам Милторп-Манор.

— А, ты, верно, о моем визите несколько ночей тому назад, — небрежно, словно забавляясь, замечает она.

— Элис, завеса между мирами священна. Ты нарушаешь законы Равнин, законы, установленные Советом Григори. Я никогда не сомневалась в твоем могуществе, твоей способности видеть скрытое и колдовать — способности, что неизмеримо превышает доступное большинству Сестер. Но пользоваться Равнинами для перемещения в другое место физического мира запрещено.

Она смеется, и смех ее разносится над полями Иномирий.

— Запрещено? Ну, сама знаешь пословицу — яблочко от яблоньки недалеко падает. Какова мать, такова и дочь.

Горечь в ее голосе ощутима почти физически. Я так и чувствую, как она обжигает мне лицо.

— Мама знала, что ей не придется принимать на себя последствия своих поступков. — Мне трудно говорить о маме. Мне не понаслышке известно, как ужасно попасть в рабство к пророчеству, и я не могу винить ее за бегство, пусть даже и столь ужасным путем. — Она пошла на это ради того, чтобы защитить свое дитя. Любая мать на ее месте поступила бы так же! Неужели ты не видишь разницы между ее побудительными причинами и твоими?

Лицо Элис каменеет.

— Какими бы там причинами наша мать не руководствовалась, она нарушила законы Григори, изменила ход пророчества, окружив тебя кольцом защитных чар. Так что гордиться особо нечем: она сперва нарушила древний закон, а потом покончила с собой, чтобы избежать последствий.

Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не вспылить, но разговоры о маме никуда нас не приведут. Есть более неотложные дела.

— Эдмунд говорит, ты встречаешься с Джеймсом.

Уголки рта Элис изгибаются в лукавой и зловещей улыбке.

— Ну да, Дугласы всегда были близкими друзьями нашей семьи. А Джеймс, сама знаешь, интересуется папиной библиотекой.

— Элис, не шути со мной! Эдмунд говорит, вы очень сдружились, говорит, ты проводишь с Джеймсом много времени… приглашаешь его к чаю.

Она пожимает плечами.

— И что с того? Джеймс очень огорчен твоим отъездом, и чтобы хоть как-то возместить утрату, я предложила ему свою дружбу. Или из сестер Милторп лишь одна для него достаточно хороша?

Сглотнув подступивший к горлу ком, я все же нахожу в себе силы ответить. Мне до сих пор невозможно представить Джеймса с другой, не со мной.

— Элис… ты прекрасно знаешь мои чувства к Джеймсу. Несмотря ни на какое пророчество, все равно остаются разные вещи… святые, с которыми нельзя шутить. Так было с Генри. — Слова душат меня, словно бы режут мне горло на части. — И с Джеймсом так же. Он… ни в чем не виновен. Он не сделал тебе ничего плохого — никому ничего плохого не делал! И я прошу тебя, как сестра сестру: оставь его в покое!

Элис невозмутима и бесстрастна. Ее лицо совсем как прежде, когда я часами не сводила глаз с Элис, но на тонких чертах сестры не отражались никакие чувства. На один короткий, наивный миг я почти верю, что она снизойдет к моей просьбе, однако глаза ее темнеют от гнева. Впрочем, гораздо хуже гнева и равнодушия — жестокое удовольствие, которое получает она от власти над другими людьми, от возможности причинить боль.

Я читаю у нее на лице злобную радость и, вспомнив судьбу нашего брата, понимаю: прока от моей просьбы не будет. Напротив, теперь она воспримет это как вызов, как брошенную перчатку, которую необходимо поднять. Кажется, заговорив о Джеймсе, я принесла ему куда больше вреда, чем если бы вовсе не упоминала его имени.

Ответ Элис не удивляет меня.

— Лия, тебе не стоит волноваться за Джеймса. Более того, правильнее было бы сказать, что ты уступила мне право вмешиваться в его жизнь в ту самую минуту, как бросила его и бежала в Лондон, толком даже не поговорив с ним на прощание.

Я изо всех сил стараюсь не дрогнуть от этих слов. Элис права: я бросила Джеймса — бросила, написав ему коротенькую записку, беглое упоминание о нашей любви, а сама села в поезд, который увез меня прочь от Берчвуда.

И от Джеймса.

Сказать больше нечего. Элис пустит в ход все средства, все свое могущество — лишь бы Самуил мог вступить в наш мир. Сделает это, даже не задумавшись о Джеймсе. Он для нее лишь пешка в большой игре пророчества.

— Ну что, Лия? — спрашивает Элис. — Честно говоря, я уже устала от всех этих разговоров. Ты снова и снова задаешь одни и те же глупейшие вопросы, ответ на которые очень прост: потому что я так хочу. Хочу и могу. — Она улыбается — такой чистой, невинной улыбкой, что на миг кажется, будто я и в самом деле схожу с ума. — Еще что-нибудь?

— Нет. — Я пытаюсь говорить громко и уверенно, но слова слетают с моих губ слабым шепотом. — Больше ничего. Можешь не волноваться. Я не стану больше искать встречи с тобой. Во всяком случае, для разговоров. Для вопросов. В следующий раз я найду тебя и мы покончим со всем этим раз и навсегда.

Элис сощуривается, глядя на меня в упор, очень пристально. На сей раз никакой ошибки быть не может: теперь ее черед оценивать мою силу.

— Только будь уверена, что ты и в самом деле хочешь этого, — предупреждает она. — Потому что в конце этой встречи, которая решит все раз и навсегда, одна из нас будет мертва.

Она поворачивается и уходит, не сказав более ни единого слова. Я смотрю ей вслед, пока она не превращается в маленькое пятнышко вдалеке.