На следующий день по дороге в Вайклифф Элис ни словом не упоминает Соню. Все время после вчерашнего визита Сони я только и делала, что под всякими предлогами избегала сестры, надеясь отсрочить ее расспросы, и мысленно собиралась с духом, чтобы противостоять ей. Однако Элис молчит. Такое впечатление, будто она сама все знает — и не собирается делиться знанием со мной.

Наше возвращение в школу далеко от триумфального. То ли Виктория винит Элис за запретную вылазку к Соне, то ли злится, что нас слишком мягко наказали, но она и весь ее приближенный кружок подруг встречают нас ледяными, колючими взглядами. Только Луиза вроде бы искренне рада видеть нас, особенно меня.

За завтраком она усаживается рядом со мной, точно всегда тут сидела, и наклоняется поближе:

— Как ты? Ничего?

Я киваю.

— Да, но мне так жаль, Луиза! Прости! Сильно тебе досталось?

Она улыбается.

— Слегка. Но так даже интереснее. Я вот ни чуточки ни о чем не жалею!

После завтрака мы обычным чередом отбываем музыку, литературу и иностранный язык. День проходит в дымке сказанных вполголоса выпадов, перешептываний и ехидных, недобрых смешков. К тому времени, как мы вереницей выходим в сад на последний урок, рисование, я уже не могу не замечать, какое напряженное, застывшее у Элис лицо, как высоко она вздергивает голову, как прямо держит спину. Моего взгляда она избегает. Для Элис одиночество предпочтительнее жалости.

Во дворе уже расставлены мольберты, обращенные к скромному садику, в котором все засохло в преддверии близкой зимы. Хотя солнце так и сияет, воздух недвижен и холоден, и я понимаю: скорее всего, это один из последних уроков, что нам предстоит провести в этом году под открытым небом.

— Лия! Иди сюда! — зовет Луиза, выдувая изо рта облачка пара, и машет мне рукой из-за мольберта, стоящего возле старой кирпичной стены.

Пробираясь к Луизе, я снова преисполнена благодарности и изумления — так растрогало меня это недвусмысленное предложение дружбы.

— Я заняла для тебя мольберт.

Она показывает на свободный мольберт справа от меня и улыбается мне со своего табурета, уже держа в руках кисть.

— Спасибо. А что именно мне предстоит терзать сегодня?

Я не сильна в живописи.

Луиза смеется. Это не учтивый смешок, какие я привыкла слышать от учениц Вайклиффа, а настоящий смех, полновесный, веселый.

— Понятия не имею. Возможно, тебе стоит выбрать что-нибудь такое, что уже все равно само померло.

Она переводит взгляд на мистера Белла, нашего учителя живописи. Он стоит перед нами на каменной дорожке, что вьется по саду.

Мистер Белл не то чтобы невесть какой красавец. Лицо у него, пожалуй, слишком уж узкое, вытянутое, а волосы зачесаны так, чтобы скрыть проглядывающие залысины, — но во всем остальном он совершенно обычный человек. Не внешность, а статус — мистер Белл холостяк — вот что делает его постоянной темой для обсуждений и пересудов среди девочек в Вайклиффе. Учениц Вайклиффа, особенно тех, что здесь и живут, тщательно берегут и ограждают от мужского внимания. Поэтому любой холостяк брачного возраста становится объектом повышенного интереса, лысеет он или нет.

— Сударыни, как вы знаете, осень уже на исходе. Сегодня вам предстоит выбрать одного из художников, которых мы проходили, и, взяв за образец его стиль, нарисовать любой вид из этого сада по вашему выбору. Учитывая холод, у нас есть на эту работу лишь несколько дней, так что будьте любезны работать быстро и сосредоточенно. Вот и все.

Луиза уже с головой ушла в рисование, на холсте перед ней проступают первые линии цветного наброска. Я обвожу взглядом вянущий сад в поисках чего-либо, достойного моей попытки — почти заведомо обреченной на неудачу. Отбросив все, слишком сложное или полное жизни, я наконец останавливаюсь на заостренном темно-лиловом цветке цвета спелой сливы. Это достаточно простая композиция, из тех, какие даже я, наверное, смогу воспроизвести. Что ж, недурно, думаю я.

Твердо вознамерившись сделать лучшее, что только в моих силах, берусь за работу, но вдруг взгляд мой выхватывает нечто весьма интересное. Это Луиза. Рука ее зависла над холстом, кончик кисти касается еще нетронутого, чистого участка.

Но не сама Луиза привлекает мое внимание. Ее рука — запястье, проглядывающее из-под красного бархатного плаща, и свободный серебряный браслет, что прикрывает белизну кожи.

И — отметина. Такая же, как у Сони. Как у меня.

Совсем незаметная, лишь слабо очерченный контур, но я узнала бы ее где угодно.

— Лия, в чем дело? Что случилось?

С кисти Луизы спадают капли изумрудной краски. Глаза полны участия.

— Твоя… это… Откуда это у тебя? — Я не могу оторвать глаз от ее тоненького запястья.

Луиза прослеживает мой взгляд, смотрит себе на руку, и глаза ее расширяются от паники. Кисть летит на землю, а сама Луиза торопливо поддергивает рукав плаща, чтобы прикрыть запястье.

— Ничего особенного. Просто шрам.

Вся побелев, она наклоняется поднять упавшую под мольберт кисть.

— Я не…

Договорить фразу я не успеваю. За спиной появляется мистер Белл.

— Мисс Милторп, Луиза. Вам что-нибудь непонятно? Сложности?

Он критически осматривает мольберты, избегая смотреть нам в глаза. И хотя моя голова буквально раскалывается от вопросов, на меня вдруг накатывает злость — с какой это стати он обратился к Луизе просто по имени, а более почтительное «мисс» приберег для меня.

— Никаких сложностей, мистер Белл. Просто я сегодня какая-то совсем уж неловкая, вот и все. Я уронила кисть, но уже нашла ее.

Луиза машет кистью у него перед носом точно в доказательство того, что та и в самом деле у нее в руках.

— Да, мистер Белл, все в полном порядке. Мы с мисс Торелли очень-очень стараемся и работаем очень прилежно.

— Вижу-вижу. — Он покачивается на пятках, судя по всему, обдумывая, что делать с моей жалкой попыткой бунта — учитывая, что наш отец был одним из наиболее известных благотворителей школы. — Тогда продолжайте.

Когда он удаляется за пределы слышимости, мы с Луизой дружно выдыхаем.

Я хватаюсь за кисть и, нанося беспорядочные мазки по холсту, наклоняюсь к Луизе.

— Луиза, откуда у тебя это? Скажи мне!

Она вся зажимается, напрягается всем телом, снова макая кисть в зеленую краску.

— Не понимаю, тебе-то какой интерес. Ровным счетом ничего особенного. Правда.

Я вздыхаю, и если и задумываюсь, то лишь на секунду. Времени у нас нет. Мистер Белл склоняется к девочкам на противоположном конце ряда, весь поглощенный работой одной из наиболее одаренных художниц класса. Вставив кисть в прорезь на мольберте, я прячу руку в складки платья и начинаю закатывать рукав, а сама тем временем говорю, точнее — почти шепчу:

— Луиза, у меня есть причина интересоваться этим, и довольно-таки веская. — Обнажив руку ровно настолько, чтобы был виден медальон, я протягиваю ее к Луизе, повернув ладонью вверх, чтобы отметина оказалась на виду. — Понимаешь ли, у меня тоже есть отметина. И почти совсем такая же, как у тебя.

Луиза долго смотрит на мое запястье, все еще сжимая в руках кисточку. Благодаря ли сдавленной тишине, что окружила нас обеих, — или же из-за обычного хода времени, но урок живописи очень быстро подходит к концу. Мы откладываем краски и вместе с толпой щебечущих учениц несем наши работы в студию. Возможности поговорить наедине у нас больше нет. Пока я убираю рисовальные принадлежности, Луиза неотрывно смотрит на меня, но мне требуется время подумать, понять, что все это значит, и потому я даже рада вынужденному молчанию.

Когда мы моем кисти в миске с водой, Луиза наконец обращается ко мне.

— Лия, я просто не понимаю. Как это возможно?

Я гляжу на воду, бурую от смешанных красок.

— Сама толком не знаю. Происходит что-то странное, но я понимаю в этом не больше тебя. Во всяком случае, пока.

Луиза встряхивает головой, выбившиеся из прически завитки темных волос качаются вокруг ее шеи.

— Откуда у нас у обеих эти знаки? — шепчет она. — Мы ведь до этой недели почти что и не разговаривали, а пятно у меня всю жизнь.

Я встречаюсь с ней глазами над водой, пахнущей красками и скипидаром.

— Луиза, я сама не знаю, понимаешь? Просто… Пожалуйста. Дай мне время разобраться со всем, понять, что мне известно.

— Ох, ну до чего же жаль, что сегодня четверг! Теперь придется томиться все выходные, выжидая и строя догадки!

Она только что из кожи не выпрыгивает от беспокойства. Я вижу, как напрягаются, просвечивают сухожилия под бледной кожей — совсем как у скелетов на рисунках в папиных медицинских книгах.

Я встряхиваю кисти и кладу их сушиться в оловянную миску возле раковины, а лишь потом снова поворачиваюсь к Луизе.

— Жди весточки от меня. Я уж как-нибудь с тобой свяжусь.

* * *

Элис сохраняет королевское величие до того самого мига, как Эдмунд закрывает за нами дверцы экипажа. Но когда мы оказываемся одни в полумраке сгущающихся зимних сумерек, Элис вся обмякает. Плечи у нее обвисают, на лице застыла обреченная покорность.

Я накрываю ладонью ее руку.

— Ты как? Ничего?

Она кивает и быстрым движением выдергивает руку, стараясь не встречаться со мной глазами. В краткий миг, пока она не спрятала руку в складки платья на коленях, взгляд мой падает на ровную кожу на запястье моей сестры. Все, как я и думала. Кожа там гладкая и незапятнанная, как и кожа ее щек. Из двух сестер только одна меченая, и это я.

Элис отворачивается и угрюмо смотрит в окно. Я благодарна ей за молчание. У меня сейчас нет ни сил, ни желания ее утешать.

Я глубоко вздыхаю, откидываясь в уют мягкого сиденья. Но когда откидываю голову на спинку и закрываю глаза, то вижу пятно на руке у Луизы. У Сони. У меня самой.

Ума не приложу, как это у нас троих оказались такие отметины, почти идентичные — да еще в одном городе. И все же события столь странные и зловещие не могут оказаться просто совпадением. Единственный способ извлечь из всего этого хоть какой-то смысл — твердо верить, что этот смысл есть.

Мы с Элис молчим всю дорогу до дома, покуда экипаж не останавливается во внутреннем дворе, а темнота уже тянет руки через все небо. Эдмунд не успевает даже дверцы распахнуть, как Элис уже выскакивает наружу — точно вырвавшийся на волю из клетки дикий зверь. Но в дом она не идет, а сворачивает на дорожку, что ведет к озеру. Я не пытаюсь остановить сестру. Даже после всего, что произошло и что происходит прямо сейчас, я остро, как свою, ощущаю ее боль от унижения перед этими самозваными королевнами из Вайклиффа. Все равно, что смотреть, как укрощают кого-нибудь из папиных породистых и гордых лошадок. Конечно, оно хорошо и правильно, что на лошади можно ездить верхом, а она подчиняется узде, но я никогда не могла сдержать печали при мысли о том, что столь гордый дух будет сломлен.

Я уже поднимаюсь на середине лестницы, когда из фойе до меня долетает голос тети Вирджинии:

— Лия?

Я оборачиваюсь к ней.

— Да?

Она стоит у подножия лестницы и смотрит снизу вверх на меня с каким-то напряженным выражением на лице.

— Что-то случилось?

Она внимательно вглядывается в мое лицо, и от уголков ее глаз разбегается сеть крошечных морщинок.

Я медлю, не зная, что и ответить. Что она имеет в виду?

— Нет. Ну конечно, нет. А почему ты спрашиваешь?

Она пожимает тонкими хрупкими плечиками.

— Просто у тебя такой вид, точно тебя что-то гложет. И Элис тоже вся расстроенная.

Я улыбаюсь, чтобы успокоить ее.

— Ты же знаешь, девочки нашего возраста — скучающие, богатые девочки — бывают не слишком-то добры.

Тетя улыбается в ответ, но тоже как-то печально.

— Да. Кажется, я это помню.

— С Элис все будет хорошо. Она просто устала и все еще горюет, как и мы все.

Тетя кивает. Я уже думаю, что мне удалось улизнуть, но она снова останавливает меня.

— Лия? Ты обратишься ко мне, если тебе будет что-нибудь нужно? Если я смогу тебе чем-то помочь?

Я совершенно уверена: в этих словах кроется что-то большее, какое-то послание, которое я пока не знаю, как расшифровать. На краткий, совершенно безумный миг меня охватывает желание рассказать ей все. Спросить, как, ну как, ради всего святого, мне исполнять свою роль Хранительницы, как в таком полнейшем смятении защищать мир — самой не понимая, от чего именно?

Но, в конце концов, я ничего не говорю. Ведь если я Хранительница, а Элис — Врата, то кто тогда тетя Вирджиния? Какую роль она играла в пророчестве в свое время?

Я улыбаюсь ей в ответ.

— Да, конечно. Спасибо, тетя Вирджиния.

И, не дав ей возможности больше ничего сказать, поднимаюсь наверх.

* * *

Снова оказавшись у себя в спальне, где ревет и пылает огонь, я сажусь за письменный стол и гадаю, что же делать. Все смотрю и смотрю на книгу. Книгу без роду и племени, без родины, без выпускных данных.

Книгу, древнюю, как само время.

Сзади из-за тонкой странички пророчества выглядывают заметки Джеймса. Одна страничка — вот и все, что осталось от «Книги Хаоса». Как бы мне хотелось разгадать ее тайну самой, не вмешивая в это дело никого больше! Но я уже зашла в тупик, я не вижу в словах пророчества ни малейшего смысла.

Иногда приходится просить о помощи — даже если очень-очень не хочется.

Я вынимаю из ящика стола перо и чернильницу. Придвигаю к себе два листка плотной бумаги. И начинаю писать:

Дорогая мисс Сорренсен!

Мисс Лия Милторп имеет честь пригласить вас на чай…

Написав приглашения Соне и Луизе, я, одолеваемая безрассудным желанием хотя бы на время вытеснить книгу из головы, провожу вечер, играя с Генри. Глаза у него все еще затуманены скорбью, и, правду сказать, я могу себе позволить ненадолго отвлечься от всех вопросов, что ждут ответа. Они никуда не денутся — так и будут ждать, сколько бы я ни провела с братом.

На пути в гостиную я прохожу мимо стеклянной двери оранжереи и краем глаза замечаю там чью-то фигуру. Это Элис, она сидит перед окном в большом плетеном кресле, с Ари на коленях. Хотя я-то стою в теплом коридоре, отсюда ясно видно: в оранжерее все закоченело от холода. Морозные звезды испещрили стекло, однако Элис смотрит через окно во тьму, набросив на плечи лишь один плед как будто вокруг тепло и натоплено. Она поглаживает кота — ритмичными, медленными движениями, какими гладила и мои волосы. Даже со своего наблюдательного пункта я вижу, какое пустое, отсутствующее у нее выражение глаз.

Я собираюсь дать ей знать о своем присутствии, открыть застекленную дверь и шагнуть на каменные плиты пола оранжереи, но вдруг вижу нечто такое, что прямо примерзаю к месту. Ари с воем пытается соскочить с колен Элис. Плетеное кресло отчасти загораживает кота, и я наклоняю голову, чтобы лучше видеть, что там происходит. А когда наконец понимаю, что именно делает Элис, вся кожа у меня покрывается мурашками от ужаса и отвращения.

Элис удерживает кота. Не ласкает его, нет. Не гладит, как гладила всего лить минуту назад. Ухватила его за шерсть, прямо пучками, и тянет их, изгибает, закручивает так, что кот шипит от боли и барахтается, пытаясь вырваться из ее хватки. Однако более всего меня пугает лицо сестры. Оно совершенно бесстрастно, на нем начертано все то же застывшее выражение, как будто Элис просто-напросто задумалась о погоде. Зато кота сжимает, верно, железной хваткой. Как он ни выгибается, как ни бьется, сбежать не может.

Хотелось бы мне сказать, что я тут же останавливаю ее, — но я так потрясена, что понятия не имею, сколько секунд успевает пролететь, прежде чем я выхожу из ступора и срываюсь с места. Когда я распахиваю настежь дверь, Элис, ничуть не переменившись в лице, ослабляет хватку и выпускает Ари. Он соскакивает с ее колен, встряхивается и мчится из комнаты со скоростью, какой я не замечала за ним с тех пор, как он был котенком.

— Ой, Лия, что ты тут делаешь?

Элис поворачивается ко мне, когда я вхожу в комнату, однако на лице ее ни следа стыда или тревоги.

— Пришла спросить, не хочешь сыграть со мной и Генри в криббедж, в гостиной. — Голос у меня срывается, приходится откашляться, прежде чем продолжать. — Что ты тут делала?

— А? — Она снова смотрит в окно. Голос мой набирает силу.

— Минуту назад. С Ари.

Она чуть заметно, рассеянно покачивает головой.

— Ничего. Совсем ничего.

Я раздумываю, не попытаться ли надавить на нее, заставить ее признаться, но — что толку? Я ее видела. И знаю, чем именно она занималась, что бы она там ни говорила.

И хотя это минутное происшествие может показаться мелочью, однако знание, что я почерпнула из него, переполняет меня страхом. Ведь до сих пор, хотя я никогда не отрицала, что Элис может быть неосторожной… себялюбивой… даже злющей, мне и в голову не приходило, что она может быть жестокой.