На полпути между Любавичами и Лядами

Записал И. Цынман

Вот что сообщил житель г. Смоленска Зуй Сергей Федорович, 1918 года рождения:

«На станции Красное и расположенных рядом деревнях Лонница и Красная Горка до войны проживало более десятка еврейских семей. Дома и хозяйства у них были хорошие, семьи были многодетными. В основном евреи занимались скупкой и заготовкой сырья, строительных материалов, продуктов питания, торговлей, а также огородничеством и ремеслами.

Местные евреи имели тесные связи с белорусским местечком Ляды. С Лядами сообщались через организованную евреями переправу через Днепр. Большую часть года здесь работал паром. Была связь и с недалекими Любавичами. В еврейских домах на станции всегда могли найти ночлег и необходимое обслуживание пассажиры, ожидающие поезда или гужевого транспорта. В годы оккупации все еврейское население этих мест погибло.

Прошло много лет, но долгожители станции помнят фамилии многих погибших евреев: Белкины, Гуревичи, Цыпины, Великовские, Певзнеры и другие. Белкины имели на станции Красное базу, где принимали доставляемое из Лядов и Любавичей сырье, а со станции — различные товары. Сырье сортировали и отправляли заказчикам. Часто за сырье расплачивались привозимыми по железной дороге товарами. Предметами купли-продажи были пенька, льноволокно, шкуры, зерно, строительные материалы, продукты питания. Белкин был расстрелян первым в самом начале оккупации.

Из семьи Великовских вспоминают Геську, его мать — бабушку Шейну, жену Ривку. Кто-то из Великовских был на фронте и уцелел. До недавнего времени его видели в Смоленске.

Большинство евреев станции Красное не успели эвакуироваться. В 1942 году полицаи собрали всех женщин, стариков, детей и погнали в Любавичи, где и расстреляли. Одна еврейка, чье имя забыто, была замужем за русским. Когда ее забирали, муж пошел с евреями. В Любавичах, вместе со своей семьей, он был расстрелян.

В наши дни связи Лядов со станцией Красное нет. Переправа через Днепр не работает. Ляды и станция Красное теперь в разных странах».

 

КРАСНЫЙ Отрывок из «Черной книги»

Софья Глушкина (агроном)

«До войны я жила в Минске. 24 июня 1941 года проводила мужа на фронт. Затем я вышла из города с ребенком, ему было восемь лет, и пошла на восток.

Я решила добраться до моей родины — города Красного, забрать отца и братьев. В Красном меня настигли немцы, они пришли туда 13 июля.

26 июля вывесили приказ — собираться жителям города. На собрании немцы сказали, что все могут въезжать в дома евреев. Еще они заявили, что евреи должны беспрекословно подчиняться всем распоряжениям немецких солдат.

Начали ходить по квартирам, раздевали, разували, били нагайками и плетьми.

8 августа в дом, где я жила, ворвались эсэсовцы. У них были жестянки с изображением черепа. Они схватили моего брата, Бориса Семеновича Глушкина. Ему было 38 лет. Стали его бить, потом выкинули на улицу, издевались, повесили на грудь доску, наконец, бросили в подвал. На следующее утро были расклеены объявления: «Все жители города приглашаются на публичную казнь жида». Моего брата вывели, у него на груди было написано, что сегодня его казнят. Его раздели, привязали к хвосту лошади и поволокли. Он был полумертвый, когда его убили.

На следующую ночь, в 2 часа, снова стучат в дверь. Пришел комендант. Он потребовал жену казненного еврея. Она плакала, потрясенная страшной смертью мужа, плакали трое детей. Мы думали, что ее убьют, но немцы поступили гнуснее: ее изнасиловали здесь же, во дворе.

27 августа прибыл специальный отряд. Согнали евреев, объявили, что они должны немедленно принести все добро и сдать, а потом перейти в гетто. Немцы отгородили участок земли колючей проволокой, повесили вывеску: «Гетто. Вход запрещен». Все евреи, даже дети, должны были носить на груди и на спине шестиконечные звезды из ярко-желтой материи. Каждому было предоставлено право оскорблять и бить человека, у которого была такая звезда.

В гетто по ночам устраивали «проверки», выгоняли на кладбище, насиловали девушек, избивали до потери сознания. Кричали: «Поднимите руки, кто думает, что большевики вернутся». Гоготали и снова били. Так каждую ночь.

Это было в феврале. Ночью ворвались эсэсовцы, стали светить фонариками. Их выбор остановился на восемнадцатилетней девушке Эте Кузнецовой. Ей приказали снять рубашку. Она отказалась. Ее долго били нагайкой. Мать, боясь, что девушку убьют, шептала: «Не противься». Она разделась, тогда ее поставили на стул, осветили фонариком и начали издеваться. Трудно об этом рассказывать.

Счастливцы убегали в лес. Но что было делать старикам, женщинам с детьми, больным? У меня были товарищи в Красном, с которыми я хотела уйти партизанить. Мы ждали, чтобы потеплело. Но вот 8 апреля 1942 года товарищи сообщили мне, что прибыл отряд карателей. Мы решили попытать счастья.

За полчаса до оцепления я вышла из города. Куда идти? Повсюду полиция. Нас травят, как зайцев. Я добралась до лагеря, где находились военнопленные, с которыми была связана.

Город окружили. Евреев всех загнали в один двор, заставили раздеться. Мой отец пошел первым. Ему было 74 года. Он нес на руках своего двухлетнего внука. Жена моего старшего брата, которого убили еще в августе, Евгения Глушкина, взяла с собой двух детей, 12-ти и 7-ми лет. Третьего, годовалого, она оставила в люльке. Она думала, что, может быть, звери пощадят младенца. Но немцы, закончив расстрел, вернулись в гетто, стали подбирать тряпье, увидели в люльке Алика. Немец выволок ребенка на улицу и ударил головой об лед. Начальник отряда приказал разрубить тело младенца на куски и дать его собакам.

Я ушла к партизанам. Мне было трудно с ребенком, но в тяжелых условиях помогли солидарность, товарищество, человеческая заботливость. Большие переходы, частые заставы. Я была связной. Дважды я встречала карателей, но ушла. Мой сын был ко всему готов. Я ему говорила: «Если меня поймают, если будут бить или колоть булавками, если я буду плакать или кричать, ты молчи». Восьмилетний мальчик никогда не жаловался, умело держался с немцами, он был настоящим партизанским питомцем.

Два года мы сражались, и вот пришел день, когда я увидела Красную Армию».

 

ПЕРЕПИСКА С И. Г. ЭРЕНБУРГОМ

Записал И. Цынман

Житель Смоленска Мадлин Евгений Леонович 1 ноября 1998 г. показал мне пожелтевшее от времени письмо, полученное от Ильи Эренбурга, датированное 24 ноября 1944 года. Он писал: «Дорогой товарищ Мадлин. Я получил Ваше интересное и ценное письмо. Я занимаюсь в данный момент обработкой документов, доказывающих зверское уничтожение фашистами еврейского населения в захваченных областях. Я прошу Вас подробнее, со всеми деталями, именами описать события в Красном и подробно рассказать, как Вам удалось спастись. Посылаю Вам бумагу, прошу посвятить этому несколько часов и все описать.

Мой адрес: Москва, М. Дмитровка, 16, «Красная звезда», Илье Эренбургу».

Это письмо Евгений Леонович пронес на фронте всю войну. Оно было с ним во всех боях, в полковой разведке, при противотанковом орудии (ПТР), минометном орудии и в госпитале после тяжелого ранения 17 февраля 1945 года под Кенигсбергом.

Евгений Леонович рассказывает: «В первом письме о событиях в Красном я писал кратко. После оккупации фашистами Красного и бегства от массового расстрела наша семья пряталась до освобождения в Краснинском и других районах Белоруссии. В одном районе и месте находиться было очень опасно. В первом письме более подробно я не мог писать Эренбургу только по причине отсутствия бумаги. Первое письмо я писал карандашом — не было чернил.

Ответ и бумагу я получил в Красном, как раз в то время, когда я призывался в армию. Второе письмо я послал из полковой школы младших командиров, откуда я через три месяца вышел сержантом и уехал на 3-й Белорусский фронт. Второй ответ Эренбурга был с благодарностью. Он писал, что мой рассказ будет включен в «Черную книгу». Ответ мне сохранить не удалось…».

От себя добавлю, что в том издании «Черной книги», которое я читал, этого рассказа нет, но о событиях в Красном в книге был помещен рассказ его знакомой Сони Глушкиной.

С тех пор прошли многие десятилетия, и я прошу Евгения Леоновича кратко изложить, что он помнит о событиях тех лет. Вот продолжение его рассказа.

«Родился я в 1926 году в Красном в семье скотозаготовителя. Семья наша была большая: мать домохозяйка, у меня было два брата и две сестры. Большую часть жизни в Красном наша семья жила с землей, коровой, другим скотом и птицей. В Красном в еврейской школе я не учился. Ее закрыли до моего поступления в школу.

Немцы вошли в Красный 14 июля 1941 года. Мой старший брат строил оборонительные сооружения и нас потерял. Позже выяснилось, что ему удалось перейти линию фронта и, будучи младшим лейтенантом, он погиб в боях за Керчь 24 января 1941 года. Похоронен он был в деревне Каменка в трех километрах от Керчи.

Наша семья еще до прихода немцев 12 июля на лошади уехала из Красного и застряла в дер. Палкино в 15 км от Красного. Здесь мы были около 2-х недель. Пришлось вернуться в Красный, в свой дом. В августе и сентябре нашу семью беспокоили мало. В октябре была сформирована полиция из русских и белорусов, и начались зверства. Потом собрали всех евреев: около ста человек. В моей памяти сохранились фамилии семей: Цейтлины, Глушкины, Красновские, Сорины, Сорокины, Михальчук (жена у него еврейка, двое маленьких детей), другие фамилии не помню.

На сборе около комендатуры (в школе) приказали евреям носить десятисантиметровые желтые знаки на груди и на спине и всюду быть с этими лапиками. Затем они определили место гетто — в доме Цейтлиных и соседних двух домах. Ограждения не было, теснотища была ужасная, спали где попало. На домах, где жили евреи, были желтые знаки. Там мы прожили всю зиму до массового расстрела 7 и 8 апреля 1942 года.

До зимы евреи работали на овчинном дворе — обрабатывали и грузили для отправки немцам урожай, пилили дрова, мыли немцам полы. Зимой чистили от снега дороги. Евреи голодали, так как менять на продукты уже было нечего.

В гетто поселили двух молодых мужчин, уцелевших после Монастырщинского расстрела. Один был переводчик, а второй художник. Они работали в комендатуре. 7 апреля они пришли в гетто на обед. Полицаи их отпускали. Они сказали, что слышали разговор в комендатуре — приехала команда СС и их командир просил комендатурских немцев найти и выдать шнапса, так как им предстоит работа. Молодые мужчины узнали, что будет расстрел. В это время я был у Цейтлиных в доме, быстро вернулся, обо всем рассказал матери. Сняв желтые знаки, семья, кроме меня, ушла к знакомым в деревню Сорокино, оттуда в деревню Буяново, что в 5 км от Красного, где я с ними должен был встретиться. Я вернулся к Цейтлиным.

Молодые мои товарищи, отощавшие, но красивые, сидели на кухне и ждали смерти. В комнате, где я находился, одно окно выходило на улицу, а второе во двор. В пять часов еще что-то можно было решить, но инициативы не было. Без пятнадцати шесть на улице у дома появилась машина, из которой стали выскакивать эсэсовцы и полицаи. Они окружили дом. Я выскочил в окно во двор босой и по снегу добежал до кирпичного сарая «Заготзерно». В меня стреляли, я бежал в ров и спасся от выстрелов. Почти босым шел я в Буяново, при этом до красных волдырей обморозил ноги. Спаслась только наша семья и Соня Глушкина с ребенком.

Расстрелы были и 8 апреля. Полицаи и немцы рыскали по всем деревням, вылавливали и привозили для расстрела евреев, даже прятавшихся в деревнях, что в 20 км от Красного. Но нам повезло, нас не нашли. Русские люди нас надежно спрятали, жаль, что забыл их имена.

Через три дня я пришел в Красный. Знакомые мне сказали, что всех евреев расстреляли и закапывали живьем. Земля над обреченными долго дышала. Мой двоюродный брат Миля Петров (его мать — моя тетя) спрятался в печку-голландку. От страха он, пятнадцатилетний, как-то туда залез. Полицаи его не нашли. Назавтра он пошел в дер. Сорокино и встретил полицаев, которые его застрелили. Такая же участь постигла и моего дядю Наума Сорина.

Место, где расстреливали и сваливали убитых и раненых евреев, называется Буриевщина. Сейчас там стоит маленький памятник-камень, всеми забытый. Памятник поставили старший сын Сориных Александр Наумович и заведующий музеем Ерашов. Александр Наумович воевал, но уцелел.

Собранных в доме Цейтлиных и других домах евреев на огромных крытых машинах повезли в Буриевщину, к месту расстрела. Проезжая через мост, студентка 3-го курса Смоленского мединститута Сорина Рива сумела выпрыгнуть из машины в речку Свилая. Ее застрелили и бросили к пока еще живым людям в машину.

Разные были русские люди. Одни полицаи и предатели убивали, грабили или выдавали тех, кто прятался, а другие, рискуя жизнью, спасали евреев, людей попавших в беду: партизан, коммунистов, патриотов, попавших в окружение солдат.

В одном месте долго опасно было оставаться. Наша семья 25 месяцев оккупации бросалась в разные деревни: Сорокино, Буяново, Павлово, Николаевку, Семеново, Соломоново, а потом попали в Белоруссию: в Ленинском районе деревни Романово, Баево, в Мстиславльском районе Лютня, Бобрики, Конезавод. Последние три месяца перед освобождением все лето мы жили в лесу, в землянке. Питание просили в деревнях, что всегда было очень опасно. В лесу мы вставали с покрытых тряпками земли или хвои. Прислушивались: идет бой или нет. Когда стреляли орудия, мы были рады — идут наши.

25 сентября 1943 года в лесу под Мстиславлем мы встретили Красную Армию. Сначала я один с попутными машинами добрался до Красного, а потом военные нас всех перевезли в наш уцелевший дом.

Солдаты, перевозившие нас, подсказали мне написать письмо Эренбургу, дали его адрес».

Ноябрь 1998 г.