Рассказ узницы гетто Гути Турк
Записал И. Цынман
1. Гетто
Моя девичья фамилия Одинова, родилась я в 1926 году в дер. Микулино Руднянского района Смоленской области.
Мой муж, Турк Борис Файвелевич, работал на Смоленском авиационном заводе с 1951 по 1993 год строгальщиком высшего разряда. Его родители были выходцами из литовского города Шауляй. Отец мужа в мировую войну 1914 года эвакуировался с предприятием в Смоленск, вскоре здесь женился.
Детство мое прошло в дер. Микулино. Мать моя, Одинова Рыся Вульфовна, до войны работала завмагом. Отец работал мясозаготовителем в сельпо. Училась я в школе, где среди учителей было много евреев. К началу войны мне было 15 лет. В Микулине из евреев никто не эвакуировался. Не стало только мужчин, которых призвали в армию, их было человек 15. В середине июля 1941 года немцы приехали в Микулино на мотоциклах, потом пришли немецкие части. Расположились они на территории панской усадьбы, у озера. Другие немецкие части проходили через Микулино дальше на восток, не останавливаясь.
Село, а раньше еврейское местечко Микулино. Здесь сохранилась такая церковь, а рядом была двухэтажная синагога. Теперь это тихо умирающая деревня.
В Микулине оставалось около 30 еврейских домов, была двухэтажная деревянная синагога. В первые же дни оккупации немцы организовали полицию, которая сразу же выбросила из синагоги все религиозные книги, торы. Все, что там находилось, под улюлюканье было сожжено. Синагогу сожгли позднее.
Немцы с помощью полицаев выявили самых умных, молодых, активных евреев: мужчин, женщин, всего человек десять. На 10–12 день оккупации их забрали из Микулина, повезли в Рудню и там расстреляли. Среди расстрелянных помню: Мерлина — молодого учителя математики, Герловину Иду Абрамовну — учительницу. Вместе с евреями в Рудню на расстрел повели многих русских, коммунистов.
Начальником полиции в Микулине был Пырь — это его кличка, а фамилию забыла. Помощником у него был Рыбаков Владимир Петрович, который через 50 лет неизвестно откуда вернулся в деревню и сейчас требует, чтобы ему вернули имущество, которое было отнято у его родителей при коллективизации.
В Микулино, кроме местных евреев, в оккупацию попало много евреев из Смоленска, Витебска, Орши, Минска и других мест. Они искали здесь спасения. Их участь была ужасной, у них не было крыши над головой, многие умирали от голода, но их приняли несчастные местные евреи.
Русские боялись, чтобы еврей к ним в дом не зашел. Те из русских, кто рисковал помогать евреям, имели дело со своими местными полицаями. Это было страшно.
В августе 1941 года всех евреев выгнали из их домов. Выделили в деревне пять домов по улице Барковская по дороге на Понизовье. В Понизовье было несколько еврейских домов, но много евреев жило в дер. Колышки и Лиозно, близких к Микулину. Было много случаев, когда выходившие из окружения солдаты-евреи оставались в Микулине. Все евреи попали в эти пять домов, которые назвали гетто. Это гетто в три смены охраняли местные полицаи. Пощады никому не было. Полицаев было человек 20, что для одной деревни очень много. Какая у них была работа? Грабить евреев. У моего отца, которому было 56 лет, и его не взяли в армию, полицаи сняли с плеч пальто, оставив его раздетым. Из нашего дома забирали все до тех пор, пока уже брать стало нечего. Так же поступили и с остальными.
В пяти домах жили очень скученно — вместе с евреями-беженцами из других мест было до 250 человек: девушки, старушки, дети, беременные женщины. Юношей и евреев-окруженцев расстреляли в первые же дни. Спали на полу, на нарах, все вместе. Так прожили 8 месяцев до 23 февраля 1942 года, когда всех, кто еще не умер, погнали в последний десятикилометровый путь в Рудню, на расстрел.
Ни бани, ни хлеба, ни картошки, ни дров не было. Старики и дети умирали от голода и болезней. У малых детей была дизентерия и дифтерия. Не было даже теплой воды, не говоря уже о кипятке. В первые месяцы оккупации евреев гоняли на работу, обмолачивать рожь или в Рудню, заставляли мыть полы у немцев. За работу кормили. Зимой работы не давали и не кормили.
У моего отца появилась работа. Его сестра где-то раздобыла ему рваный полушубок. В первые же дни оккупации беженка 60 лет из Смоленска умерла от голода. Пришлось отцу на еврейском кладбище вырыть яму и похоронить ее. С этого и началось. Он хоронил детей, стариков, большей частью беженцев. Редкие дни для отца проходили без этой работы. От гетто до кладбища было около двух километров. Отец копал ямы для умерших заблаговременно. Оттуда же его взяли на расстрел в колонну смертников, которую гнали в Рудню.
В этой колонне было около 170 человек. Остальные евреи, примерно 250 человек, считая беженцев, умерли от голода и болезней и были похоронены моим отцом. Мне позднее рассказали, что микулинскую колонну пригнали в руднянское гетто, где люди переночевали, а 24 февраля оставшихся после первых расстрелов руднянских и микулинских евреев расстреляли в противотанковых рвах на дороге близ деревни Шаровичи, дальше по направлению к Смоленску. Бывший помощник начальника полиции Рыбаков Владимир Петрович, через 50 лет появившийся в Микулине, участвовал в конвоировании евреев и сам лично их расстреливал.
Когда евреи находились в микулинском гетто, их заставляли изготовлять и носить круги из желтого материала на груди и на спине.
Как-то моя мать обратилась к полицаю с просьбой пойти в лес и принести немного сучьев. Он не разрешил и ответил: «Какой я тебе товарищ! Я вот тебя расстреляю, и будет мне за это штраф 3 копейки».
Не верится сейчас, что можно было так издеваться над людьми, что так могло быть, что были такие палачи, которых трудно людьми называть. А сколько таких было, да и сейчас есть в наших органах.
Никаких памятников о том, что в Микулине возле прекрасного озера жили евреи, в деревне нет. Еврейское кладбище не сохранилось, там теперь пасется скот. Есть ли памятник на месте расстрела евреев в деревне Шаровичи, не знаю.
2. Как я спаслась от смерти
Мои родители, заблаговременно предчувствуя, что все отберут, отнесли и раздали свои вещи русским друзьям, фамилий которых я не помню. Отдали даже не соседям, а тем, кто жил подальше, чтобы не было сомнений и подозрений. Я отдала свои вещи подруге Харитончик Нине Степановне, которой тогда было 16 лет. По сути, и сейчас мы остались подругами и переписываемся. Она приходила в гетто и рассказывала, где, в каких местах находились партизаны. Она была связной. Но кто ей тогда, да и сейчас, об этом мог дать подтверждающий документ? Но продукты приносить она боялась. Приносила вещи.
В тот день, когда всех угоняли на расстрел, меня в гетто случайно не было. Мне удалось побывать и покушать у друзей родителей. На месте мне не сиделось, были какие-то предчувствия, и я пошла домой. По дороге меня встретил полицай и повел в гетто. В это время оттуда выгоняли последних людей. Евреи стояли в кругу и говорили между собой по-еврейски, что их поведут на расстрел. Я это слушала. У меня мелькнула мысль: «Надо спрятаться». Я забежала в туалет возле гетто, к русской семье. Полицай, видимо, забыл про меня, сочтя, что меня уже привел. Русская хозяйка-старушка, фамилию ее не помню, меня из туалета прогнала. Из туалета я увидела недалеко полуразрушенный дом, где от бревенчатой стены было оторвано несколько досок, я спряталась между бревнами и отошедшими от них обшивкой. Я была худой, истощенной девочкой. Потом слышала крики, плач, стоны угоняемых. Так в последний момент я не увидела родных и не попрощалась с ними.
Можно было с ума сойти. Угоняли их 23 февраля в 3 часа дня. Я отсидела в своем убежище с 3 часов дня до 2 часов ночи. Сидела бы больше, если бы меня не учуяла пробегавшая собака. Я думала, что меня с собакой ищут полицаи. Я не видела спасения и вылезла. Увидела, что людей нет, а собака была соседская, узнала меня и успокоилась. Появилась мысль, что надо отсюда уходить. Мороз, холод, на мне коротенькая курточка, драные валенки, на голове — платок. Рукавиц не было, но были чулки. Я одна ночью пошла по дороге от Микулина к Понизовью. Прошла, пробежала 8 км до деревни Бель. В этой деревне у нас были знакомые: Новиков Игнат, его жена Татьяна, их дочь Нина и маленький сын. Они пустили меня, обогрели, дали поспать. Оставаться у них было страшно и мне и им. Полицаи рыскали по деревням. Утром, еще затемно, друзья сделали мне торбочку, дали круг самодельного хлеба и указали дорогу на Слободу (теперь Пржевальское), до которого было около 80 километров, а то и больше. В деревне Бель я встретила беглянку из Смоленска, еврейку Фаню Эстерман. Ей было около 20 лет. Она была очень красивая, и в Микулине немец-гестаповец ее пожалел, отпустил, сказав полицаям, что она русская, а ей сказал: «Уходи». И мы пошли вдвоем от Бели. Одета она была теплее меня. Погода была ветреная, метельная, идти было трудно, но была жажда жизни.
Фаня была учительницей немецкого языка, умела гадать. Когда по дороге она заходила в дом попросить хлеба, то платила гаданьем: вернется или нет муж, сын, брат… Ей давали съестное или кормили горячим. Заодно с ней садилась и я за стол. Мы были разные: она — представительная, а я — хлюпенькая девочка.
Наконец мы пришли в Слободу…
Местные жители подсказали нам, что в Слободе есть прорвавшиеся части Красной Армии, но другие говорили, что это партизаны. Мы стали их искать. Нам посоветовали сходить в школу. В школе мы увидели человек 15 таких же беглецов из Колышек, Лиозно. Микулинских здесь не было. Позже этим же путем из Рудни сюда пришла моя двоюродная сестра, Стерензат Гутя Иосифовна 1921 года рождения. Сейчас она живет в Смоленске. Потом пришел мальчик 13-ти лет, Метрикин Израиль Санович, из Микулина. Его не было в гетто, когда евреев уводили. Он стал сыном полка, попал в армию. Сейчас он живет в Самаре. Еще одна подружка бежала из Руднянского гетто — Ромм Бася. Ей было около 20 лет, она была солдатом в армии. После войны работала парикмахером в Рудне, там сейчас и живет.
Мы шли с солдатами и мобилизованными в тылу врага новобранцами из Слободы до Старой Торопы. Шли под бомбежками, ползли по-пластунски, бомбили нас днем и ночью. Искали тепло в уцелевших избах. В Слободе дали нам по два куска хлеба, мы их старались экономить. Как мне пригодилась котомка-мешочек с веревочками.
В Старой Торопе был сыпной тиф. Заходили мы в те немногие дома, где на домах не было написано «тиф». Потом нас на открытых машинах в мороз километров 80 везли до Торопца на нашу землю. Никто не верил, что мы там могли спастись. За нас, спасенных евреев, взялись органы: допрашивали, говорили, что нас послали немцы, что мы шпионы, угрожали. Мы доказывали свое. Следователь, говоривший с украинским акцентом, не хотел нам верить. Переговоры с органами вели старшие, поэтому подробностей не знаю. Но, в конце концов, нас отпустили, и мы сами на попутных военных машинах добрались до Калинина (Тверь). Там в эвакопункте нам поверили и отправили в тыл. Это было в марте 1942 года. Попали мы в Чебоксары, а оттуда в Вульнарский район, где нас встретили, приютили, накормили, и стали мы работать в колхозе.
…В Микулино я вернулась в 1944 году. Мне было 18 лет. В Микулине евреев больше не было. Потом работала воспитателем в детдоме, заболела малярией, которую «поймала» в эвакуации. После болезни поступила в Витебский ветеринарный институт и в 1951 году его окончила. По направлению института поехала в Починок, там вышла замуж, и мы переехали в Смоленск.