Жизнь и гибель хиславичских евреев
И. Цынман
Со времен Петра I и до установления советской власти Хиславичи никогда не входили в Смоленскую губернию. Это было еврейское религиозное местечко на востоке Беларуси, вокруг жили многие тысячи евреев. Как религиозный еврейский центр, Хиславичи занимали третье место после Любавичей и Лядов. И не мудрено, только в местечке, не считая соседних деревень Фролово, Мартыновка, Зарево, Захарино, Козлово (Козловка), Юрковицы, Шерстневка и других, насчитывалось более 5 тысяч жителей. Синагог было больше, чем церквей, еврейских хедеров больше, чем белорусских и русских школ. В еврейских школах училось немало белорусских и русских детей. Разговорным языком до советской власти был идиш.
В середине XIX столетия в период царствования Николая I правительством был организован рекрутский набор евреев для службы на Черноморском флоте. Могилевских евреев, которые зачастую были грамотнее крестьян, охотно брали на морскую службу. В составе эскадр под командованием Нахимова, Корнилова, Новосильского они участвовали в Синопском сражении, а затем в Крымской войне. Немногим оставшимся в живых, отслужившим свой срок солдатам-евреям давали землю и должности.
Входивший в Западную область Хиславичский район насчитывал десяток национальных и смешанных колхозов. Житель Хиславичей Михаил Филиппович Маханик рассказывал мне о еврейских колхозах в Мартыновке (в километре от реки Сож), где сохранилось около 20 еврейских домов, и во Фролове, где он часто бывал. В Козлове, в 2 км от Хиславичей, по его утверждению, жили 800 евреев. О Хиславичах слагалось много народных песен. В моей памяти сохранился один куплет на идиш:
Сейчас в большинстве районов Смоленской области, где до войны евреи составляли значительную часть населения, их почти нет. Местные жители рассказывали, что до коллективизации в Хиславичах и окрестных деревнях были винокуренные заводы, две водяные мельницы на Соже, еврейский сырзавод, красильня. Евреи торговали, занимались извозом (балаголы), содержали молочный скот, занимались огородничеством и полеводством. Работали артели портных, сапожников, гончаров, были четыре кузницы, круподерка.
В Хиславичах старожилы помнят семь синагог: около военкомата четыре синагоги, две — около еврейского кладбища, одна — на Починковской дороге. Соблюдались еврейские обычаи, отмечались религиозные праздники, готовились национальные кушанья. Скот, птицу никто сам не резал, был специальный резник — «шейхет».
В Хиславичах я бывал несколько раз, но 15 августа 1993 года специально приехал, чтобы узнать о судьбе исчезнувших хиславичских евреев. Тогда здесь сохранялся один еврейский дом, где жила Тэма Марковна Черняк, 1910 года рождения. Есть еще одна смешанная семья В. Ф. Левитина. Остальные тысячи евреев лежат убитыми в хиславичской земле и на еврейском кладбище.
Немногие уцелевшие покинули эти места. Сорок лет уже не хоронят на еврейском кладбище, идет его интенсивная застройка. Правда, на кладбище еще уцелело несколько надгробных плит прошлого века с древними надписями, но большинство их ушло на строительство фундаментов домов для живых.
Тэма Марковна рассказала: «Только у меня в Хиславичах погибло 40 близких родных: сестра и пять ее детей, три сестры первого мужа с детьми. Я просила, умоляла их уехать. Не согласились. Расстреливали их в разных местах. После войны их останки выкопали в местах расстрела и перевезли в общую могилу.
Брат отца жил в Захарине, 12 км от Хиславичей. Я туда пришла, просила поехать со мной. Не поехали и погибли. Из Захарина тела расстрелянных евреев после войны привезли на тракторе и похоронили в общей могиле. После Захарина я добралась до Стодолища. Там села, можно сказать, в последний поезд. Около него стояло 15 евреев. Я их уговаривала сесть со мной в поезд и уехать, но они в поезд не сели и все погибли. В нашем поезде оторвало 6 вагонов, мне пришлось с другими пассажирами жить в лесу».
Тема Марковна продолжает: «Я вернулась в 1944 году. Дом мой спалили, вещи украли. Разрушения были большие. В 1944–1945 гг. появилось 6 семей: Левитины, Лейтес, Атласнер, мой второй муж пришел с войны раненым, а первый муж погиб 15 сентября 1941 года. Местные власти относятся ко мне хорошо. Пенсия хорошая. Топливом обеспечивают, нынче купила брикеты. Часто приезжает скорая помощь».
У нескольких старожилов мне удалось узнать подробности гибели хиславичских евреев.
Уехавший позднее в США Стилер Р. Д. сообщил мне, что первый расстрел евреев был в октябре 1941 года. Расстреляли 150 человек, в основном мужчин. Второй расстрел начался с приездом отряда полицаев-националистов с несколькими немцами. У Р. Д. Стилер погибли дед Рахмиэл, бабушки Рахиль и Эстер, брат Алик, сестра Инна и три тетки.
Клавдия Фроловна Свиридова, живущая в Хиславичах с 1935 года, рассказала: «Гетто для евреев начали создавать еще в 1941 году, появились желтые нашивки. Недалеко от кладбища и синагоги досками огородили территорию для гетто, туда попала и улица, где жила я. В мой дом поселили три большие еврейских семьи. Незадолго до расстрела отделили еврейскую молодежь, загнали в сарай. В первую очередь стали расстреливать мужчин. Над молодыми женщинами, девушками и девочками полицаи издевались как могли. Полицаи в большинстве своем были незнакомыми, пьянствовали, на расстрел гнали обреченных разутыми и раздетыми. Это было в марте. По дороге и на месте расстрела отбирали последнюю обувь и одежду. Полицаи пригнали часть жителей из Захарина и беженцев из разных мест, не успевших уйти. Обреченные люди сами копали себе большие ямы-могилы…» От себя добавлю, что распознать евреев помогал пресловутый сталинский пятый пункт в паспорте о национальности, помогали и местные предатели.
Жительница Хиславичей Богачева рассказала, что днем, перед обедом, 20 марта 1942 года на горе немцы установили пулеметы. Когда евреев пригнали для расстрела, полицаи были в их толпе пешими и на лошадях. Они заставляли евреев лечь в ямы. Кто был постарше шел без сопротивления, молодые и дети убегали, и их пристреливали. Были случаи, когда полицаи малых детей бросали живыми в ямы. После того, как ямы засыпали, еще сутки шевелился грунт, но трупы тех, кого расстреливали при побеге, лежали неубранными. Спасся мальчик лет шести. Он лежал под раненой молодой матерью. Ночью вылез. Перед смертью мать сказала мальчику в Хиславичи не возвращаться, а идти в другую сторону. Люди помогли ему уйти. По одним данным он живет в Остре возле Рославля, а по другим — это Иосиф Липкин, и живет он в Санкт-Петербурге.
Богачева и другие рассказывали мне, что русский муж привел жену-еврейку и трех детей к месту расстрела, а сам сбежал. Растерялся от горя, но в Хиславичах больше не жил. Раненый 12-летний мальчик возвратился в Хиславичи. Назавтра его привели назад и расстреляли. Сумевших убежать евреев ловили в соседних деревнях, иногда их выдавали местные жители. Многих расстреливали тут же в затылок. На месте расстрела часть убитых лежала незакопанными дней десять. Их залили известью.
Не жалели и русских, белорусов. У Богачевой расстреляли двух сыновей. Она рассказывала, что полицаи зверствовали хуже немцев. Секретарь райкома партии Поярков пришел ночевать к другу. Брат друга его выдал, ему отрезали язык и замучили, убийца Ткаченко (Ткачев?) стал заместителем начальника полиции.
Но были и такие, которые немцев вспоминали хорошо. Например, Василий Васильевич Новиков рассказывал, что во время войны немцы выдавали рабочим льнозавода муку, мясо.
По рассказам долгожителей в Хиславичах до сих пор много полицейских корней. Полицаи зверствовали также по отношению к военнопленным, партизанам и коммунистам. Большинство зверств и издевательств чинились именно местными предателями-полицаями. Далеко не все из них понесли наказание за свои кровавые преступления. Многие после освобождения Хиславичей в 1943 году были взяты в армию. Теперь они инвалиды и участники войны, пользуются льготами и тщательно скрывают свое кровавое прошлое.
По-разному вели себя люди в те тяжелые годы военного лихолетья. Жители деревни Корзово, которая расположена в полутора километрах от Хиславичей, спасли еврея Якова Моисеевича Басс, хотя это могло стоить им не одной жизни. О том, как это произошло, рассказывала мне Анна Даниловна Цыгурова, 1919 года рождения: «Война застала меня в Медыни. Мужа взяли в армию, а я с маленьким сыном вернулась к родителям в Корзово. Только приехали, пришли немцы.
Немцы жгли Хиславичи. В Хиславичи еще до начала войны из Смоленска и других мест на летний отдых и для помощи по хозяйству приехало много горожан. Большинство их застряли здесь. Приезжали они и когда война уже началась. Многие семьи белорусских беженцев искали здесь спасения. У стариков Басс собралась их многочисленная семья. С началом войны мужчин призвали в армию, остались старики, женщины и дети. Сам Яков Моисеевич с первых дней войны был призван в Смоленске, попал в окружение недалеко от Хиславичей. Он пробрался к семье в надежде спасти ее.
Узнав, что произошло, он переоделся в гражданское и добровольно ушел в гетто к семье. Жители деревни Корзово знали семью Басс, потомственных портных, обшивавших не одно поколение окрестных жителей. Они поручились перед немцами, что он будет выходить и возвращаться в гетто, а в деревне шить. Он ночевал и кормился там, где шил, а заработанные продукты носил семье. В этот день он был в нашем доме. Мы услышали шум, крики, выстрелы в Хиславичах. Это немцы начали расстрел евреев. Яков Моисеевич рвался к семье, но мой отец удержал его, не дал уйти.
Хиславичи. Две фотографии об открытии памятника погибшим евреям Хиславичского гетто. Подробности неизвестны.
На следующее утро отец дал ему армяк, хлеб, сало и увел в противоположную от Хиславичей сторону. Когда в деревню пришли полицаи, им сказали, что неизвестно расстреляли его или нет. Мы считали Якова Моисеевича погибшим, но в 1947 году он приехал. Мы всей деревней ахнули. Потом он уехал в Смоленск.
Мужа моего на войне убили. Когда подрос сын, я приехала посоветоваться, как помочь ему встать на ноги. Поговорили и решили, что сыну надо учиться в Смоленске. До самой смерти Якова Моисеевича мы поддерживали с ним отношения. Когда он не мог уже выходить из дома, все звонил мне, спрашивал, как здоровье, как дела. Очень я переживала, что не попала на похороны. За эти годы уже сроднились как-то».
В Хиславичах установлен монументальный памятник погибшим. Мне рассказывали, что в то время он обошелся в 16800 руб. На памятнике надпись: «Здесь покоятся останки советских граждан: женщин, стариков и детей, замученных, расстрелянных фашистами 20 марта 1942 года. Вечная память погибшим! Никто не забыт, ничто не забыто. Родные! Память о вас живет, и вечно будет жить в наших сердцах. Хиславичи 1968 г.»
Ни слова о том, что это братская могила тысяч евреев. А ведь те, кто позаботился об установке памятника, преследовали, прежде всего, эту цель. Организаторами сбора средств были А. М. Лейтес и его дядя. Деньги собирали всем миром. Смоляне организовали сбор средств в городском саду Блонье. Уговаривать помочь в сборе средств никого не приходилось, ведь нет ни одной еврейской семьи, где бы ни был кто-то расстрелян или убит на фронте. Заботу об установке памятника взял на себя бывший председатель одного из еврейских колхозов, фронтовик Бенциан Гуревич. Он неоднократно приезжал в Смоленск, приложил много сил. Говорил, что не успокоится, пока не установит памятник. В этой братской могиле похоронены его жена, две дочери, родители жены и другие члены их многочисленной дружной семьи. На месте установки памятника были провальные ямы, такие же, как до сих пор сохранившиеся ямы на берегу реки Мерея около Лядов.
Сейчас почти никто не приходит к памятнику. Даже в дни поминовений и праздников люди бывают редко. Летом здесь пасется скот. А ведь прошлому, даже самому страшному, не должно быть забвения.
Январь 1994 г. г. Смоленск
Воскрешение (Из воспоминаний о моем отце)
М. Я. Басс
Кроме других многочисленных бед, которые принесла нам война, есть одна, на первый взгляд, менее заметная, но достаточно трагичная. С гибелью множества стариков прервалась преемственная связь поколений. Молодежь, в основном, да и много пожилых людей не знают своего прошлого. Мы превращаемся в Иванов, не помнящих родства. Исчезают народные традиции, обычаи.
Басс Яков Моисеевич и его первая жена Шур Нехама Израилевна, погибшая вместе с тремя детьми в Хиславичском гетто.
Семья моего отца — это пример многодетной еврейской семьи ремесленников.
К сожалению, в годы моего детства и юности я не удосужилась как следует расспросить отца. В те годы говорить о национальных традициях было не принято. Вспоминать о военном лихолетье отец не любил, видимо, это было для него слишком тяжело. Однажды он принес копию довоенной фотографии и показал мне моего деда. Дед был портным, представителем целой династии портных. Жили они в Хиславичах, небольшом поселке. Семья была многодетной. Отец рассказывал мне об их большом доме со скотным двором и огородом. Все дети имели свои обязанности по дому, отца слушались беспрекословно.
С раннего возраста детей приучали к шитью. Самым младшим доверяли пороть и зачищать старые вещи. Затем дети постепенно осваивали различные операции: обметывали швы, вышивали петли, учились основам кроя.
Только двое из шестерых детей стали портными: мой отец Яков Моисеевич и его старший брат Абрам Моисеевич, который уехал в Москву и стал мужским мастером. Отец переехал в Смоленск, со временем он стал модным дамским мастером по пошиву верхней одежды. Работал в военном ателье, шил женам высших военачальников. Завел красавицу жену и троих детей, был счастлив. Один из его братьев стал юристом, работал в Вязьме. Одна из сестер вышла замуж за председателя процветающего еврейского колхоза под Хиславичами.
Существовавшая в предвоенные годы в Хиславичах еврейская артель портных и шапочников. Почти все члены артели, изображенные на фотографии, погибли в гетто.
Ничто, казалось, не омрачало счастье этой трудолюбивой семьи.
Но наступил 1941 год. На лето все женщины и дети съезжались к старикам отдохнуть и помочь по хозяйству. Так было и в июне 1941 года. Так как отец работал в военном ведомстве, в действующую армию он попал сразу же. В Смоленске жил брат его жены, семья которого также отдыхала в Хиславичах. Собрав все деньги и ценности, отец отдал ему, и попросил вывезти вместе со всей семьей и его семью. Трудно сказать, как развернулись события, но, приехав в Хиславичи, тот нанял подводу, забрал свою жену и детей и уехал, оставив остальных.
Как только немцы вошли в поселок, они устроили гетто. Согнали туда и всю большую семью Басс. Отец же попал в окружение недалеко от тех мест и решил добраться до Хиславичей, чтобы узнать, успела ли уехать его семья. Пробравшись в поселок, он узнал, что произошло. Переодевшись в гражданскую одежду, отец добровольно пошел в гетто, хотел спасти семью. Первое время немцы разрешали, если местные жители поручались, выходить евреям из гетто. Жители деревни Корзово выкупили моего отца. Он стал ходить по деревням, шить и приносить еду своим родным. Младшему сыну было три года. Дальше я перескажу то, что рассказывала мне русская женщина, в доме которой отец находился, когда немцы начали расстрел евреев гетто.
Он сидел и шил, когда на том конце поселка, где находилось гетто, послышался шум и раздались выстрелы. Прибежали соседи и говорят: «Немцы уничтожают гетто». Отец рванулся к двери. Хозяин дома остановил его: «Не смей, их ты не спасёшь и сам погибнешь». Он толкнул отца на лавку и привязал веревками. Шум, выстрелы и крики продолжались часа четыре, потом все стихло. Стемнело. Тогда хозяин дома и отец пошли к гетто. Они увидели сожженные дома и расстрелянных. Трупы были еще не убраны. Среди них отец узнал свою жену и младшего сына. Крестьянин буквально оттащил отца и отвел к себе домой. Наутро полицаи по всем окрестным деревням стали разыскивать евреев, красноармейцев, партизан, которых они не успели убить.
Хозяин дома дал отцу крестьянскую одежду, показал направление, двигаясь в котором, тот мог выйти к частям советской армии. Надо сказать, что внешне отец мало похож на еврея: высокий, голубоглазый, волосы темно-русого цвета. Но выйти из окружения ему не удалось.
Он попал в плен к фашистам, но уже как переодетый красноармеец. Из местного лагеря его вывезли в концлагерь в Германию. Лагерь располагался в той части, которая стала потом американской зоной. Жизнь в лагере была сплошным кошмаром. Об этом написано немало книг. Немцы стали использовать заключенных на различных работах. Как-то выяснилось, что отец — портной. Однажды к нему подошел немецкий офицер и сказал: «Я же вижу, что ты еврей и хороший мастер. Здесь ты пропадешь. Если ты согласишься, я возьму тебя на фольварк». Отец решил, что ему все равно и лучше погибнуть сейчас, тем более что погибли все его родные. Он рассказал о себе, его вывезли на фольварк.
О том, что было дальше, я знаю очень мало. Знаю только, что к концу войны он оказался в немецком городке, жил на квартире, зарабатывал на жизнь портняжным делом. Ему сделали документы. Или все произошло как-то иначе, я не знаю. Когда пришли американцы, отец решил вернуться на родину. Его отговаривали, уверяли, что он снова попадет в лагерь, но уже советский. Тянуло на родину, ему казалось: вдруг кто-то уцелел. Он пошел в советскую зону и сказал, что хочет вернуться на родину. Потом был лагерь под Иркутском.
В 1947 он вернулся на Смоленщину и приехал в тот самый дом, где его укрывали когда-то. Встреча была очень теплой, ведь его считали погибшим. От них он узнал подробности, еще раз убедился в том, что из его многочисленной семьи не осталось никого. Потом нашелся самый старший брат и муж сестры, уцелевшие на фронте. Отцу рассказали, что один из его братьев погиб под Вязьмой в партизанском отряде.
Жизнь нужно было начинать заново, стараясь забыть перенесенный кошмар. Но забыть не давали. Вскоре пришлось уйти из военного ателье, где работал. Посчитали неблагонадежным. В то время создавали швейные артели для инвалидов. Там старались обучить инвалидов, в основном женщин, ремеслу. Искалеченные войной люди, часто психически неуравновешенные, выброшенные из жизни, поддавались обучению с трудом. Но кому могло быть понятно их состояние, как не ему, прошедшему страшные испытания и хлебнувшему столько горя. И под его руководством эти люди постепенно постигли азы ремесла, начали зарабатывать себе на жизнь. Он рассказывал мне, как учил одну женщину, которая лишилась обеих ног. Ничего у нее не получалось, даже самая простая работа. Она нервничала, плакала, бросала все. Тогда он тайно делал работу за нее, клал на ее рабочий стол и говорил: «Смотри, Шура, как хорошо у тебя получилось». Постепенно она поверила в свои силы, научилась выполнять определенные операции. Это было ее возвращение к жизни. До самых последних дней жизни отца к нам приходили люди со словами благодарности.
Проходили годы, все вроде бы наладилось. Была новая семья, любимая дочь, появились внуки, но каждый год один день — день расстрела гетто — для него оставался траурным.
1994 г. г. Смоленск