Евреям спасения не было

Записал И. Цынман

В июле 1996 года позвонила мне незнакомая женщина. Назвалась Третьяковой Татьяной Ефимовной* и попросила о встрече. Речь пошла о событиях более чем полувековой давности — спасении от неминуемого убийства ее еврейской подруги. Татьяна Ефимовна рассказывала:

«Родилась я в Смоленске в 1924 году, в коммунальной квартире по Мало-Штабному переулку, где мы имели комнату около 15 кв. м. Отец мой был сапожником, а мать работала на молочном заводе на Рачевке. Позднее у меня появилась младшая сестра — Валя. Место, где мы жили, было бойкое — рядом штаб Белорусского Военного Округа. Училась я в маленькой 4-й средней школе, расположенной рядом с банком. Позади школы находилась больница Черномордика с большим садом. На том месте сейчас жилой массив под названием «Дом партактива».

* Позднее ей и ее матери присвоено звание «Праведница мира».

41

В школе, в моем классе, около половины учащихся были евреи. Фотография класса в войну сгорела. Жили мы в классе одной семьей и о национальностях даже понятия не имели. Были октябрятами, пионерами. Комсомольцами тогда стать не успели, а после войны находившиеся в оккупации люди, перенесшие неслыханные невзгоды, едва уцелевшие, считались людьми даже не второго, а третьего сорта. В комсомол и в партию нас не принимали.

Одной из моих близких школьных подруг была Женя Громыко, о ней дальше и пойдет речь.

Я часто бывала дома у моей подруги. Жила она около кинотеатра «Пятнадцатый» — бывшей хоральной синагоги, в хорошей (по тем временам) квартире. Отец у Жени был военным, по национальности — белорус. С матерью, еврейкой, Серафимой Осиповной, я была очень близка. Когда я у них бывала, меня сажали за стол, часто угощали чем-нибудь вкусненьким. Знакомы между собой были и наши матери.

В 1938 году, когда мы учились в 5-м классе, Женя Громыко пропала, и мы о ней ничего не знали, и даже учителя ее не вспоминали. В то время в политику не вникали, на политические темы нельзя было вести разговоры. Если и находились смельчаки, не то чтобы критиковавшие строй, а так, что-то сказавшие, то их по доносу ждал ГУЛАГ.

Когда Женя через год вернулась в класс, выяснилось, что ее отец, кажется, по должности интендант, оказался среди врагов народа и был репрессирован, осужден и молодым умер в лагере в 1943 году. После смерти Сталина он был реабилитирован.

После ареста отца Жени взялись за ее мать. Серафима Иосифовна год провела под следствием в застенках НКВД. Там ее пытали, мучили, водили на бесконечные допросы, но через год ей удалось освободиться. Женя этот год провела в приюте для детей «врагов народа» где-то на Киевщине, за колючей проволокой, откуда никого и никуда не выпускали.

Учителя и ученики встретили Женю очень дружелюбно. Симпатии к ней заметно возросли. Училась Женя хорошо.

Накануне войны, в 1940 году, мои родители поменяли жилье и переехали в Заднепровье на Ново-Московскую улицу, расположенную рядом с Рязанской улицей, где шла разгрузка и погрузка железнодорожных вагонов. За железной дорогой виднелись Садки. Здесь комната была побольше, а на кухне, кроме нас, жила одна старушка — бывшая купчиха. Я продолжала ходить в ту же школу, хотя она и была далеко.

Во время войны купчиха ушла от нас в свой ранее конфискованный дом. У нас появились новые соседи.

Когда началась война, моего отца — белобилетника, мобилизовали. В Куйбышеве, на Безымянке, он шил военным обувь и вскоре там же умер.

В 1942 году я случайно встретила Женю недалеко от дома, где жила. Мы были худыми, изможденными. Чем питались? В первое время еще добывали картошку, зелень всякую, на Рязанке вдоль путей собирали то, что утекало из вагонов — какая крупичка, мучичка, подбирали уголек на растопку. Попадались дровишки, сучки… С солью было легче. По ту сторону дороги, на подъеме в Садки у Крестовоздвиженской церкви, было полно красной соли. Скорее всего, это были минеральные удобрения. Однако ее употребляли в пищу, а в деревнях меняли на съестное, и от нее никто не умирал. Позднее соль стали вывозить, но многие запаслись.

Я пригласила Женю к себе, она у меня переночевала, хотя ее мать в гетто об этом не знала. К пропаже и гибели людей в то время все привыкли. Никто никого не ждал. Прямо на улице или на базаре случайных людей забирали в заложники. Полицаи и немцы хватали всех, кто попадался. Девушек и девочек насиловали и убивали. Люди уходили из дома и не возвращались.

На следующий день я пошла вместе с Женей в Садки, в гетто. Шли мы не через ворота, а снизу, через нефтебазу, пролезая через колючую проволоку. С большой высоты видели на нефтебазе военнопленных. Там был большой лагерь.

В гетто евреи все время были в шоковом состоянии. Каждый час можно было ждать смерть. Домишки в Садках, где жили евреи, были маленькими и плотно набиты людьми. Ночью на полу не хватало места, чтобы спать. Если прежние жильцы оставляли кровати, то на них спали по двое или трое и столько же под кроватью. Вечером света не было. Многие спали сидя, не раздеваясь. Бывало старухи или старики дежурили на улице, чтобы полицаи не застали спящих врасплох. Среди ночи могли ворваться полицаи — проверить, все ли на месте. Полицаям ничего не составляло выбрать спящих красивых девушек и девочек, увести их, чтобы изнасиловать. После этого возвращались не все. Да и днем было неспокойно. Мать Жени предупреждала нас, что если на форточке висит черная тряпочка, то нельзя близко подходить к дому и надо поскорее скрыться — уйти из гетто. Это значит, что в хибаре, где они жили, или рядом — полицаи. Если тряпочка белая, то можно зайти в дом.

Перед массовым расстрелом евреев целую неделю висела на форточке черная тряпочка — ее не снимали. Ни мне, ни Жене перед гибелью гетто не удалось повидаться с Жениной мамой.

Чаще к Жениной матери носила съестное я. Ко мне труднее было придраться, так как я русская и, вроде, пришла к евреям, чтобы что-либо купить из тряпок или обменять. Я полицаям и не попадалась. Женя в это время ждала меня в кустах около нефтебазы. Каждый поход был, связан с большим риском.

По утрам полицаи выстраивали на площади тех евреев, кто еще мог двигаться. Полицаи с охраной и собаками выгоняли людей на самые грязные работы. На железной дороге дочиста мыли вагоны, которые были залиты кровью раненых, чистили вагоны от грязи, разгружали или загружали составы. Чистили уборные. Для этой работы не всегда выдавали инструмент. А просить его было опасно. В снежную зиму очищали от снега дороги и аэродром. Делали все, что прикажут.

Нерадивых или больных ждал расстрел, часто немедленный. Формулировка приговора: «За неподчинение» — в назидание работающим. Расстреливали тут же, у всех на глазах, заставляя работающих, обреченных оттаскивать трупы, делать ямки и закапывать.

Из дома, в котором мы жили, было видно, что евреев гоняли на работу колоннами по 50, 100 и более человек. Охрана состояла из десятка вооруженных полицаев. Иногда с ними были один-два немца. Были и собаки.

Из гетто просто так, с целью вымогательства ценностей или за всякие нарушения режима, со второй половины 1941 года постоянно брали заложников, которые большей частью не возвращались. Где их расстреливали до массового уничтожения гетто, я не знаю.

В гетто попала Женя, ее мать и бабушка. Бабушка Жени до войны жила в Смоленске, отдельно от своей дочери. Ей не нравился ее брак с белорусом. Бабушка была старенькая. Она умерла от голода. Если попадалась какая-нибудь пища, она говорила своей дочери: «Ты съешь, а я не буду».

Не хватало не только пищи, но и чистой воды. Пили всякую грязь. В гетто свирепствовали страшные болезни — дизентерия, тиф, туберкулез. Ежедневно умирали люди. Полицаи заставляли убирать и закапывать трупы. Умерших хоронили не на кладбище, хотя оно находилось недалеко, а в гетто, где придется. Хоронили голыми. Одежда умерших могла еще пригодиться. Те, кто не мог передвигаться и не ходил на работу, голодали. Иногда спасали дети. Они знали все лазейки из гетто и, рискуя, выходили в город, на базар, на Рязанку или в поле, чтобы раздобыть съестное. Тем, кто работал, давали что-нибудь съестное: баланду из брюквы или свеклы, по кусочку хлеба из муки, отрубей и опилок.

Так евреи жили и погибали в гетто почти год — до массового расстрела 15 июля 1942 года.

К нам Женя попала в июне 1942 года. Спали мы с ней на одной кровати. Моя мать старалась, чтобы о ее трех (включая Женю) дочерях знали поменьше. И когда мы получали от полицаев наряды на работу, она ходила сама. А мы старались добыть что-нибудь из еды: собирали лебеду, щавель. Крапива была деликатесом, подорожник заменял чай. Картофельных очисток не было. Их съедали. Собирали все, что находили на берегу Днепра. Если мы видели взрослых, то убегали и прятались.

Так, попрощавшись навсегда со своей мамой в гетто, Женя осталась у нас, а в ночь на 15 июля всех обитателей гетто расстреляли, как выяснилось потом, в Вязовеньковском лесу. Об этом сообщили жители деревни Могалинщина.

В эту ночь Танина мама не спала. Весь вечер накануне и в ночь на 15-е июля по шоссе двигались машины, напоминавшие рефрижераторы, и женщина была твердо уверена, что немцы начали новое наступление на Москву. До этого на эти рефрижераторы (душегубки) она не обращала внимания.

После расстрела евреев, осенью 1942 года, полицаи приказали нам покинуть наше жилье возле Рязанки и указали хибару в Садках, освобожденную от евреев, где мы должны были жить. И мы туда перебрались, непослушание грозило расстрелом.

Вскоре кто-то донес, что у моей матери не три дочери, а две. Когда в январе 1943 года мать с младшей сестрой пошла в деревню выменивать тряпье на картошку, в 12 часов ночи в хибару, которая не запиралась, ворвались двое полицаев и спросили: «Кто Женя?». Женя назвалась. Ей приказали быстро собраться, теплее одеться и взять с собой хлеба, которого у нас не было.

Своего пальто у Жени не было, а зима была суровая. Я нашла Жене старое пальто, дала ей старые валенки. Нам разрешили попрощаться, мы поцеловались, и полицаи увели Женю.

Мать через два дня вернулась из деревни, но ходить узнавать о Жене было опасно. За укрывательство еврейки грозил расстрел. Мы спали в одежде, были наготове, боялись малейшего шороха. Но дней десять нас никто не трогал. Женя вскоре вернулась. Она рассказала: в гестапо ее били, мучили, не давали еды и питья. Через каждый час водили на допросы. Добивались признания, что она еврейка. Спрашивали, как получилось, что евреев вывезли, а она осталась.

Отпираться Жене было бесполезно. Метрики и документов у нее не было. Она утверждала, что отец у нее белорус. А мать еврейка, но отец ее был русским. Видимо, немцы пожалели ее, а эксперты вычислили степень еврейства и установили 5 процентов. Такой процент еврейства у немцев в расчет не принимался. Женю не расстреляли и отпустили. Будь у Жени отец не белорус, расстреляли бы и ее, и нас. Все бы пошли под расстрел, и вопросов не было бы. После возвращения из гестапо Женя пожила у нас недолго. Немцев стали гнать на Запад. Полицаи и немцы к нам охладели и вообще присмирели. Наши войска приближались к Вязьме. Весной 1943 года к нам пришла повестка, чтобы послать одну из дочерей в Германию.

Женя тут же обняла маму и сказала: «Не плачьте, — поеду я. Мне все равно». Опять мать стала собирать Женю в дорогу. Была весна, тепло. Женя одела школьный казакин (полужакет), драную обувь, мама дала ей мешочек. В нем было полбуханки хлеба, немного красной соли, платьишко и тряпочка вместо полотенца.

Провожать Женю мать меня не пустила, так как я могла на месте посадки в вагоны «загреметь» вместе с ней. Там не разбирались. Провожала Женю моя мама. Женю посадили в товарный вагон. Очевидцы, позднее, говорили, что на соседней сортировочной станции подцепляли другие товарные вагоны, набитые людьми — детьми и подростками. И о Жене мы больше ничего не знали.

Праведница мира Смоленщины Татьяна Ефимовна Третьякова при вручении ей почетного звания.

Кончилась война. В сентябре 1945 года Женя вернулась в Смоленск к своей второй маме и сестренкам. Она уже была замужем. В Петропавловской церкви органы проверили ее документы. Ее не преследовали.

Муж ее, находясь в Горьком, не сумел к ней приехать, так как его посчитали военнопленным (он был на два года старше Жени). Побыв год в Смоленске, работая на восстановлении смоленского льнокомбината, Женя решила уехать в Таганрог к матери мужа — своей свекрови.

Женя рассказала, что в Германии попала в трудовой лагерь на тяжелые мужские работы — резать проволоку и металлический лист. Работа была непосильной даже для мужчин. Немцы своих здоровых мужчин, ранее работавших здесь, отправили на фронт, заменив их русскими женщинами и подростками.

Местность, где находилась Женя, освободили американские войска. Женя рассказывала, что им, лагерникам, внушали окружающие: кто чист, должен вернуться в Россию, а кто не чист, тех американцы звали к себе. В Германии не знали, что Женя — еврейка, что отец ее репрессирован. Так как Женя была чиста, она решила вернуться в Смоленск.

В Германии, в одном лагере с ней, находился парень из Таганрога, Песоцкий Иван. Он был угнан в Германию несовершеннолетним. Он и предложил Жене пожениться. Женя отнекивалась, так как боялась, что Иван узнает, что ее отец был репрессирован. В то время это было позорно, что ее мать и бабушка погибли в гетто, что узнает о ее национальности: всю эту тяжесть она носила с собой. После войны они в Германии оформили свой брак. Но совсем скоро им пришлось расстаться. Женя приехала в Смоленск, а мужа направили для проверки на два года в Горький на автозавод.

Своему мужу до конца его жизни Женя так и не призналась, что мать у нее была еврейка, а отца репрессировали. В Таганроге Евгения Дмитриевна закончила техникум и всю жизнь отработала на котлостроительном заводе.

Песоцкий Иван — ее муж, от непосильного труда потерял здоровье и, вернувшись из Горького домой, в Таганрог, вскоре умер, остался сын Юра. Он увлекался подводным плаваньем и в возрасте 31 года утонул в Новороссийске. Он тоже не знал о национальности матери и судьбе своего дедушки. Не знает об этом и внук Максим, 1973 года рождения, живущий в Таганроге.

Всю свою жизнь Евгения Дмитриевна скрывала и скрывает свою биографию и национальность.

 

Ангел-спаситель

М. Кугелев

В первые дни войны в составе восстановительного поезда отправился на Запад работник станции Смоленск Моисей Гильденберг. Отбыл и канул в неизвестность. Моисей Симхович разделил участь миллионов защитников Отчизны, пропавших без вести в первый самый страшный год военного лихолетья.

Семья — жена Софья Борисовна, две дочери, сын, которому было лишь несколько дней отроду, остались в Смоленске. Эвакуироваться не успели, до последних дней ждали весточки от Моисея. Куда деваться! Где пережить тяжелую годину?

В одну из бессонных июльских ночей решила Софья Борисовна перебраться к родственникам мужа в Беларусь. Навстречу веренице беженцев, спешивших укрыться от военных напастей на Востоке страны, двигалась коляска с младенцем, за подол материнской юбки цеплялась пятилетняя Галя, десятилетняя Майя ковыляла сзади с тяжелой для ее лет котомкой со скудным запасом еды и пеленками для братика Бори.

Праведница мира Смоленщины Евдокия Семеновна Кабишева при вручении ей почетного звания.

Сердечные россияне, а затем белорусы, чем могли делились с бедолагами. Ой, каким долгим и беспокойным оказался путь! Вот и долгожданный город Жодино, где, по мнению Софьи Борисовны, семью ждет сытная еда и надежная крыша у родственников.

…О ужас! Случайно встретившая семью женщина поведала им, что в городе не осталось ни одного еврея. Три дня тому назад всех, в том числе и семью Гильденбергов, фашисты расстреляли.

— Скоренько хувайтесь, — понизив голос до шепота, посоветовала прохожая, — Пан полицейский побачит вас и всем пук-пук будет. Расстреляют и грудного не пожалеют.

В какую сторону уходить, где найти убежище для детей? Спасли семью русые волосы Софьи Борисовны, в глаза сразу не бросались семитские черты.

Но если присмотреться…

Да Берточка все еще не могла понять, почему ей надо откликаться на новое имя Галя.

И побрела страхом гонимая за свою жизнь семья в противоположную сторону. Из деревни в деревню, ночуя в чистом поле. Люди не спрашивали, кто они такие и куда держат путь, подавали кусочки, наливали бутылочки молока для грудного Бори.

Наконец, привела их дорога в Сутоки, что в Руднянском районе. Немецкий ставленник староста деревни в душе остался советским патриотом. Прекрасно понимая, с кем он имеет дело, выдал Софье Борисовне документы, сменив еврейскую фамилию Гильденберг на украинскую. Поселилась семья в пустующем, полуразвалившемся доме.

Зима, холод. Нет дров, чтобы обогреть дом, кончились продукты. Обессилевшая от своей горькой доли Софья Борисовна решила вместе со своими детками добровольно уйти в мир иной.

В эти страшные минуты в избу зашла молодая энергичная женщина. Оглянулась, увидела, что здесь все идет к смерти, схватила Борю к себе за пазуху, взяла старших и бегом, чтобы не пробрал мороз, побежала к своему дому. Согрела детей и отправилась за матерью.

— Одевайтесь, пойдем, — безапелляционным голосом заявила она. Так и зажила семья Гильденбергов в доме Евдокии Семеновны Кабишевой. Вместе с Евдокией Семеновной питались одной картошкой, вздрагивали при каждом приезде карателей. При отступлении немцев жители деревни спрятались в болоте, недалеко шли немецкие обозы, рыскали различные команды, чтобы погнать всех жителей на Запад.

Но чудо свершилось. Семья Гильденбергов, опекаемая Евдокией Семеновной, дождалась прихода советских солдат. Они избежали участи 6 миллионов своих соотечественников.

Подвиг Евдокии Семеновны не канул в Лету. В Иерусалиме, в музее Яд Вашем, что означает «имя тебе в доме моем», есть Аллея Праведников, на одном из деревьев табличка, которая сообщает миллионам посетителей, что это дерево посажено в честь смоленской крестьянки, спасшей в годы второй мировой войны еврейскую семью.

Директор отдела Мемориала Яд Вашем «Праведники мира» доктор Мордехой Полдиель в своем письме в Сафоново известил Евдокию Семеновну, что ей присвоено почетное звание «Праведница мира». Она награждена Почетной грамотой и специальной медалью. Имя Праведницы Е. С. Кабишевой выгравировано на Стене почета в Яд Вашеме.

Как сложилась судьба спасенной семьи? Софья Борисовна умерла в 1954 году. Майя живет в Смоленске, Галя — на Украине, Борис — в Чебоксарах.

 

Васюта

И. Цынман

С 1924 года наша семья жила в доме барачного типа по Петропавловской улице (теперь ул. Кашена), рядом со смоленским вокзалом, который с улицей был соединен пешеходным мостом. Улица и место, где мы жили, были бойкие, густонаселенные: рядом переезд, пакгауз, бойня, спиртзавод, недалеко мастерская отца. Он, работая на железной дороге, вместе с братом изготовлял в мастерской титаны-кипятильники воды, которые отправлялись строителям железных дорог. Сталь и другие комплектующие поступали к нему в большом количестве, и вагонами отправлялась готовая продукция. Все делали сами, использовали простейшие машины.

С отцом работали ученики, потом ему дали в помощь нескольких польских офицеров, среди которых были евреи. Сам того не зная, отец спас их. Эти офицеры ночевали не в лагере, а в Смоленске. Они проработали с отцом до начала войны. Один из них — Хиля Шустер, уцелел и после войны встречался с отцом. Я бывал у него в Минске, где он работал в белорусском ансамбле песни и пляски.

До начала войны по просьбе Хили отцу удалось через знакомых сделать вербовочный вызов его сестре. Она приехала из Западной Белоруссии, кажется, из приграничного города Волчин. Работала на торфопредприятии «Красный Бор», эвакуировалась и после войны, уехав в США, вышла замуж за американца. В письмах из Волчина сообщалось, что немцы готовятся к нападению на СССР. Огромная семья Шустер, кроме брата и сестры, полностью погибла. При Сталине евреям запрещалось без вызова выезжать со вновь присоединенных к Союзу территорий, это обрекло их на гитлеровский геноцид.

А сколько польских офицеров, евреев по национальности, было расстреляно в Катынском лесу в деревне Борок?

Моя мать кормила и нашу большую семью, и приходящих с вокзала голодающих украинцев, и работавших с отцом пришлых. В этом ей большим подспорьем был огород, с которого она всю жизнь собирала хорошие урожаи. Матери требовалось много продуктов. Сметану, творог, топленое молоко в горлачах с коричневой корочкой приносила нам с вокзала на коромысле подруга моей матери, Любовь Никифоровна Павлюкова, по мужу Корпаченкова.

Жила она в деревне Соколово, за станцией Красный Бор. В 1935 году моему отцу, как передовому стахановцу, дали квартиру в новом трехэтажном доме в центре города, недалеко от пединститута и театра. Верхние этажи были деревянные, а первый этаж — кирпичный. Под нами поселилась семья Дьяченко Анатолия Григорьевича — преподавателя пединститута. У него и его жены Беллы (девичья фамилия Соркина) было две дочери. По рекомендации моей матери в квартиру Дьяченко приняли сестру Любы — Василису Никифоровну Павлюкову, которую все мы звали Васютой.

В семье, кроме них, жила мать Беллы — бабушка Лиза. Хотя у нее с мужем (сапожником по профессии) было свое жилье, она помогала дочери. Год у бабушки Лизы жила дочь Любы — Ефросинья, которую звали Фрузой. Тогда она училась на курсах банковских работников.

Квартира у Дьяченко, как и у нас, по тем временам была большая двухкомнатная в четыре окна. «Удобства» во дворе.

Белла работала в хлебном магазине на углу улицы Советской и Козлова то продавцом, то заведующей. За хлебом в то время были большие очереди, и Любови Никифоровне или Фрузе удавалось там доставать для всех хлеб, а бабушка Лиза на базаре доставала другие продукты.

Васюта ухаживала за малыми детьми. До Дьяченко она жила не у сестры Любы, а у брата Максима, в деревне Стомино. Семья брата была многолюдной, и Васюта там была лишней. Она была неграмотна и должна была сама зарабатывать свой хлеб.

К 1941 году дочери Дьяченко, Люде, было лет шесть, а младшей Гале около трех. В первые дни войны наш дом сгорел. Анатолия Григорьевича взяли в армию, а Белла и Васюта с детьми и стариками ушли из города и каким-то образом добрались до деревни Круглово, под Ельней. Там они остановились в чужом доме. Дальше идти было нельзя: пришли немцы.

Беженцам было приказано возвратиться в Смоленск, но Васюту заставили рыть окопы. С этих работ ей удалось вернуться к сестре Любе в деревню. От людей Васюта узнала, что все смоленские евреи согнаны в гетто, в Садки. Васюта вместе с племянницей Фрузой, дочерью Любы, нагрузившись картошкой, хлебом, бураками, молоком, сметаной, пошли в Садки искать семью Беллы и нашли их. Десятки семей жили в деревянном одноэтажном доме. Евреи еще могли свободно выходить из Садков, даже на базар и по деревням. Им полагалось носить на рукавах желтые нашивки. Перед уходом Васюта не думая, что евреев будут уничтожать, предложила взять детей в деревню, так как в гетто было очень голодно. Она хотела подкормить их в деревне и позже вернуть назад. Старшая Люда вцепилась в мать и отказалась идти, а младшую Галю отвлекли, и она ушла со взрослыми в деревню. Потом Галя жила в деревне, а Васюта и Люба носили в гетто продукты.

В деревне Соколово старостой был Глушенков Демьян Акимович. Он знал, что в доме Любы живет еврейская девочка. В деревне Галю не прятали. Все знали, что Васюта жила у евреев. Однажды, летом 1942 года, староста предупредил Любу, что девочку нужно уводить из деревни: немцы были рядом. Пришлось Васюте и Фрузе вести Галю в Садки, к матери. До Смоленска дошли, но в Садки их не пустили: кругом стояли шлагбаумы, въезд и вход были запрещены, все было оцеплено полицаями.

Немецкий часовой, к которому обратились с просьбой отдать девочку матери, не стал даже слушать и заорал: «Цурюк, нах хауз». Трудно сказать, пожалел ли немец девочку или все получилось случайно. А что было бы, если у шлагбаума стоял не немец, а полицай?

Дом в Смоленске по ул. Войкова, 31-а (ниже педагогического института), где в семье Дьяченко А. Г. жила Васюта и родилась Галя Дьяченко. От зажигательных бомб немецкой авиации дом сгорел в конце июня 1941 г.

Васюта и Фруза стали думать, что делать с Галей. В деревню девочку возвращать было нельзя. Любой житель мог ее выдать. За укрывательство евреев могли спалить дом, а то и похуже — расстрелять.

Васюта знала, что ее племянница Катя, дочь другого ее брата, Афанасия, заняла пустую комнату в Доме специалистов. Фруза вернулась в деревню, а Васюта с Галей пошли к Екатерине Афанасьевне Павлюковой. Тогда Катя была еще не замужем. Летом 1942 года ей было 20 лет.

В этой комнате Васюта, Катя, ее младшая сестра Александра и Галя стали жить вместе. Катя объявила, что Галя ее дочка, раньше жила в деревне. Соседи были между собой не знакомы. Катя научила маленькую Галю звать мамой. В Доме специалистов Галя прожила с лета 1942 года до освобождения Смоленска в сентябре 1943 года, около полутора лет.

После освобождения города Катя и Александра вышли замуж и временами покидали Смоленск. Катя умерла 26 марта 1990 года, Шура умерла раньше. Васюты не стало 10 ноября 1988 года. Их подвиг — спасение еврейской девочки остался неизвестным. Они скрывали его во время войны и после.

В октябре 1943 года Васюта с Галей пошли в детский дом во 2-м Краснинском переулке, где Васюта ночной няней отработала до ухода на пенсию. С ней была Галя. Отца и мать она забыла.

Когда Гале надо было идти в школу, приехал ее отец Дьяченко Анатолий Григорьевич. В войну он воевал, но уцелел. К большому огорчению и слезам Васюты и Гали, он увез свою дочь к родителям в Винницу. Позднее Галя училась в Одессе, вышла замуж и стала Жилиной. У нее трое детей. Несколько раз с детьми, пока жива была Васюта, она приезжала в Смоленск.

Васюта последние годы жизни провела в доме для пожилых людей, напротив радиокомитета, на углу улиц Багратиона и Нахимова. Всю жизнь она дружила с моей матерью. В 1975 году, в феврале, она хоронила мою мать, свою постоянную и любимую подругу, ну, а я ругаю себя за то, что только два раза бывал у Васюты и не отдал ей последний долг. Не знал я о ее смерти. Схоронили Васюту в ее деревне.

 

В объятиях страха, ужаса и смерти

Записал И. Цынман

Вот, что рассказала мне Рябцева Галина Владимировна, проживающая в Смоленске, 1927 года рождения:

«Моя девичья фамилия Леонова. Я коренная смолянка. Так сложилось, что в годы войны я жила в оккупированном фашистами Смоленске. Считаю, что всем людям надо знать об ужасной, трагической судьбе и гибели оставшихся в оккупации смоленских евреев в минувшую войну.

С раннего детства моей подругой была Роза Самуиловна Розова. С Розой мы жили на Мало-Пушкинской улице. Еще до начала войны учились в одной школе. Особенно близко нас сдружила война — немецкая оккупация, когда начали бомбить родной Смоленск. Наши семьи оказались в толпе беженцев на Краснинском шоссе, и мы попали в деревню Буценино. В хату, где мы остановились, женщины принесли подобранного ими раненного трассирующими пулями молодого солдата — Жоржа, лет 20. Я с Розой промывали его раны марганцовкой, но спасти его нам не удалось, он умер в хате на столе.

Когда Смоленск оказался под немцем, мы вернулись и поселились в двухэтажном бараке по переулку Ульянова, почти на том месте, где сейчас гостиница «Россия».

Отец Розы был преклонного возраста, а мать очень больная, ее все время мучил кашель.

Немцы издали приказ, чтобы все евреи, под угрозой расстрела, нашили себе желтые лоскуты, а потом согнали всех в Садки, где селили их по нескольку семей в одной избе. Там в Садках оказался и отец Розы. А Розу и ее мать мы выдали за русских и всю оккупацию они жили вместе с нами как русские. Фамилия и внешность их не напоминали еврейские, а паспорта, по их словам, сгорели. За укрывательство евреев полицаи и немцы могли расстрелять и их, и нас. Когда меня и Розу вызвали в комендатуру, чтобы отправить на работу в Германию, мы сказали, что у нас старые больные мать и бабушка. Мне было 14 лет, а Розе — 16, но она была маленькая, худенькая, хрупкая. Немцы и полицаи поверили, что ей 14 лет, и нас отпустили.

Отец Розы почти ежедневно, тайно, под видом нищего, просящего подаяния, приходил в наш барак. В это время я выходила во двор и караулила, чтобы никто его не увидел и не узнал, что это отец Розы. А они в это время чем могли его кормили и передавали с ним питание, что удавалось собрать, в гетто. Несколько раз я с Розой ходила в Садки, мы приносили пищу обреченным.

Недалеко от барака, где мы жили в то время, расположенном в безлесном овраге, на противоположной стороне, где были Нарвские казармы, размещался лагерь военнопленных. Жители нашей улицы ходили в овраг за ключевой водой и видели страшные картины: туда привозили и приводили сотни самых истощенных пленных — красноармейцев. Жили они в одном или двух бараках, одеты были в лохмотья, на голове платки, ноги обмотаны тряпками. Эти дистрофики копали мелкие ямки и заполняли их голыми трупами умерших товарищей. Мы с Розой несколько раз перебрасывали через ручей или оставляли там печеную картошку, суп или воду в консервных банках. Даже воды им не хватало. Но за это конвоиры жестоко били. Как только пленные теряли свои последние силы, их, голых, без медальонов, сносили в ямы на носилках вновь прибывшие. В этом овраге лежат сотни, а может, и тысячи наших солдат.

Летом 1942 года евреи из Садков исчезли. Отца Розы больше мы никогда не видели. Позже стало известно, что их вывозили в душегубках или расстреливали в Вязовеньковском лесу.

Во время оккупации в городе было голодно. Мы с Розой разными путями добывали еду себе, матери Розы и моей бабушке. Чаще всего мы ходили на бойню за кишками, где русские полицаи стреляли в нас на испуг, но во многих и попадали. Ходили также под бомбежками в деревни: выменивать или просто просить поесть что-нибудь. Помню, по Советской улице немцы и полицаи вели очередную колонну военнопленных. Нам удалось вывести из колонны несколько человек. Мы часто выходили к ним, чтобы дать что-нибудь съестного. Некоторым пленным, несмотря на угрозу жизни, удавалось выскочить на тротуар и взять пищу. Большинство, под угрозой расстрела, возвращалось в строй, но наиболее смелым удавалось затеряться в толпе. Одного из них, не знаю имени, мы повели к себе домой как родственника.

Оказалось, что это — наш летчик, сбитый немцами. Он пожил у нас несколько дней, потом исчез и больше о себе знать не давал. Однажды смотреть пленных пошла наша соседка Мачульская. Ей удалось в колонне узнать своего родного брата. Он был ранен, истощен. Сестре удалось вызволить его и привести домой. До войны он жил рядом с нами на Мало-Пушкинской улице, а его сын — Женя учился в моей школе. Мачульские до революции были очень богатыми людьми, а в советское время работали как все… В Заднепровье до сих пор есть Мачульская роща. После выздоровления Мачульский стал помощником бургомистра Смоленска, Меньшагина. Об их деятельности я ничего не знаю.

После освобождения Смоленска нам приходилось несколько раз менять место жительства. Одно время даже жили в крепостной башне, потом в бильярдной, что стояла в парке, возле озера, а Роза осталась в бараке. Свою площадь мы отдали ей. Роза устроилась в штаб Красной Армии машинисткой, где и проработала до ухода на пенсию. Я пошла в седьмой класс вечерней школы, днем работала в госпиталях, а жила с бабушкой в парке.

Еврейская девочка Роза Розова, будучи в оккупации, переносила ни с чем не сравнимые душевные муки, страдания и страхи, которые были бы не под силу и взрослым. И несмотря на это, она осталась очень добрым и душевным человеком, преданной и любимой подругой — спутником всей моей жизни.

Умерла Роза в 1993 году, оставив после себя сына, Валерий Анатольевича Розова, хорошего и доброго человека, которого вырастила без отца. Растут и ее двое внучат. Все они уже русские. Раньше факт гибели евреев, попавших в оккупацию, замалчивался. Но Роза успела съездить в Вязовеньковский лес, где был расстрелян ее отец, и где русские и немногие оставшиеся в живых смоленские евреи каждый год, 15 июля, у памятника, отмечают очередную дату трагической гибели смоленских евреев и русских, лежащих в одной могиле.

Я адресую свой рассказ не только молодым и старым евреям, которых в Смоленске становится все меньше, но и русским, с которыми евреи веками мирно жили, чтобы все знали и поминали безвинно погибших во время войны людей, чтобы подобное не повторялось».

 

Судьба спасенной девочки

Записал И. Цынман

До Великой Отечественной войны Богарад Анна Израилевна вышла замуж за русского Корнеева Алексея Васильевича. В 1936 году у них родилась дочь, которую назвали Аллой. Жили они в центре Смоленска, возле больницы «Красный Крест».

Воспитывали Аллу в достатке, мать работала буфетчицей в ресторане, на хорошей работе был и ее отец. Так случилось, что война застала их в городе. Анне Израилевне удалось исправить паспорт, она стала русской, а отчество — Михайловна.

С приходом оккупантов Анна Михайловна устроилась к ним на работу в столовую. Дочка Алла была с матерью и отцом.

Все было бы терпимо, но кто-то из соседей выдал мать, и ее забрали в гестапо, откуда она не возвратилась. Алексею Васильевичу в гестапо объявили: «жену не ждите и можете жениться на русской или украинке». Случайно Аллу не тронули и о ней забыли.

За пятилетней Аллой стала присматривать соседка Анны Израилевны — бабушка Ирина Корнеевна Зарубина. Но долго Алле в Смоленске оставаться было опасно. Боясь, что и ее выдадут как еврейку, Ирина Корнеевна отвела Аллу к своим родственникам в деревню Станички, что в 5 км от Смоленска, в семью однофамильцев Корнеевых Марфы Даниловны и ее дочери Екатерины Андреевны. Муж Марфы Даниловны Андрей Иванович был больной и в 1942 году умер.

Аллу выдавали за внучку Ирины Корниловны Зарубиной. Пятилетнюю девочку предупредили, чтобы она о себе и своей матери никому ничего не рассказывала. С большой болью и тревогой маленькая Алла переносила утрату матери и, по сути, потерю отца. Она стала замкнутой. Замученная насмерть мать всегда оставалась в ее маленьком сердце.

С освобождением Смоленска Алла вернулась к отцу, а Ирина Корнеевна Зарубина продолжала за Аллой присматривать.

Вскоре в семье Аллы появилась мачеха. У отца появились другие дети, и Алла стала никому не нужной. Лет восемь она училась в школе, а потом все пошло через пень-колоду.

Дальнейшая жизнь у нее не сложилась ни с получением образования, специальности, ни с работой, ни с замужеством. Большую часть жизни она работала няней в детском саду. Сейчас Алла Алексеевна Корнеева живет в Смоленске одна. Пенсия у нее маленькая, нет ни детей, ни родных. Из людей, спасавших Аллу, осталась в живых только Екатерина Андреевна.

Июль 2000 г.

 

Цена жизни

Записал И. Цынман

Моя собеседница Лукашенко Таисия Александровна, 1915 года рождения, уроженка г. Бобруйска. В Смоленске живет с 1933 года. До войны жила на Красноармейской улице, около теперешнего здания гостиницы «Россия».

«Я была замужем, дочери Эмилии в 1941 году было 3 года. Работала на хлебозаводе. Город и войска надо было кормить, и нас с завода не отпускали. Перед отступлением наши войска взорвали хлебозавод, но эвакуироваться было уже поздно. Мой муж в 1940 году умер. Я с дочкой и родителями мужа ушла в Астрагань, что находится за Гедеоновской больницей, а потом поселились поближе к городу у родных мужа в Пискарихе, где прожили всю войну. Наша халупа — это приземистый домик и четыре сотки земли. Немцы и полицаи заставляли всех работать. Чаще мне приходилось трудиться в госпитале, что был в Гедеоновке. Там я стирала белье, чистила картошку, мыла полы — за что давали домой суп, кусочки хлеба с опилками. Иногда, когда приходилось стирать белье немецким сестрам, давали немецкие марки, на которые можно было приобрести дрова, хлеб, соль.

До войны мой муж Евгений Михайлович работал в Управлении связи вместе с Михаилом Моисеевым. Он был русский, из интеллигентной семьи. Отец Михаила был адвокат и в 1937 году был репрессирован и расстрелян. Жена Михаила — Ревекка Соломоновна Мервель оставалась на своей фамилии. У Михаила была бронь, больная белокровием мать и двое детей — Инга и Наташа. Уехать из Смоленска они не успели.

Ревекка Соломоновна пришла к нам в Пискариху и попросила убежища. Ее, как и меня, вызвали в гестапо, где измеряли носы.

Муж Ревекки Михаил, чтобы исправить фамилию, имя и отчество жены и спасти детей, устроился на работу в городскую управу. Поставленная цель была достигнута. Ревекка стала Маргаритой Семеновной Моисеевой. Инга и Наташа остались у отца и свекрови, а их мать одна прожила у нас более полугода, пока ее муж Михаил сумел переправить ее в грузовой машине с другим документом в Минск, где варшавский брат Михаила определил ее у надежных друзей.

Что с ней было в Минске, как из Минска попала в Германию — эти тайны она унесла с собой в могилу. В послевоенные годы не принято было об этом спрашивать. Люди, в войну побывавшие в Германии, не пользовались доверием властей. В 1944 году Ревекка Соломоновна вернулась в Смоленск. К этому времени ее муж Михаил был арестован, а мать Ревекки вернулась из эвакуации и работала секретарем и архивистом в медицинском институте. Она нашла Ингу и Наташу в детдоме и взяла к себе. Помногу месяцев девочки жили у меня в Кардымове, где я после войны работала главным бухгалтером. Мать Ревекки нашла адрес Михаила. Пока он был жив в лагере, она посылала ему лук и чеснок. Михаил умер в ссылке, считай, на каторге. Он был честный, порядочный человек и погиб, спасая свою мать, жену и своих дочерей, которых нацисты могли считать еврейками.

Ревекка Соломоновна долгое время работала в кинотеатре пианисткой, играла и в ресторанах, и на концертах. Когда она приобрела жилье, то взяла детей от матери к себе. В 1998 году Ревекка Соломоновна умерла.

Инга закончила иностранный факультет пединститута, сейчас пенсионерка, но еще работает в школе в г. Сафоново. Когда она приезжает в Смоленск, то останавливается и ночует у меня. У нее двое сыновей. Один в Сафонове, другой на Украине. Наташа живет в Санкт-Петербурге. У нее сын и дочь, с которой живет.

Когда Ревекка Соломоновна была жива, она всегда считала меня своей спасительницей».