16.1 Кандель Феликс

Мстиславское буйство

Легенда первая

Это событие случилось 29 декабря 1843 года в городе Мстиславле Могилевской губернии. Солдаты городской инвалидной команды во время обыска обнаружили в еврейской лавке два ящика контрабанды. Они хотели отвезти ящики в полицию, но еврей-извозчик воспротивился, и тогда солдаты избили его и прикладом ружья тяжело ранили в голову. С базарной площади набежала толпа, стала теснить солдат, и в этот момент подпоручик Бибиков, начальник инвалидной команды, будучи навеселе и "видя удобный случай поколотить жидов, приказал солдатам бить евреев. Началась свалка. Полилась кровь. Толпа разбежалась. Ящики с контрабандой, в конце концов, отвезли в полицию, а затем обнаружили, что несколько солдатских ружей были поломаны. Местные власти опасались, что евреи станут жаловаться на их самоуправство, и в тот же день составили акт. В нем они написали, что евреи города взбунтовались и напали на конвой, чтобы отбить у него контрабандный товар. Но через день те же самые люди одумались и составили новый протокол, где отметили, что "во время выемки контрабанды помешательства никакого не происходило". Подпоручик тоже, очевидно, понимал, что "перешел границу и чрез меру потешился над евреями"; вся эта история, вероятнее всего, прошла бы незамеченной, — но тут в дело вмешался еще один человек, и ситуация стала угрожающей. Это был некий Арье Брискин, торговый посредник, человек злобного характера, на которого жаловался весь город — евреи и христиане. Когда накопилось много жалоб на его злоупотребления, губернатор предложил кагалу сдать его в солдаты. Составили акт, Брискина посадили в острог, но там он крестился и тут же вышел на свободу под новым именем — Александр Васильев. Он даже ездил в Петербург с доносом на евреев города, но жалоба его не подтвердилась, и на него завели дело о клевете. Узнав о событиях на базарной площади, Васильев тут же сообразил, что у него появилась возможность свести счеты со своими прежними единоверцами. Он предложил подпоручику Бибикову отправить донесение о бунте евреев, угрожал даже, что сам сообщит об этом, — но, впрочем, за двести рублей соглашался на мировую. Подпоручик послал его к евреям города, чтобы те уплатили семьсот рублей: двести — Васильеву и пятьсот — ему, но торг не состоялся, и донесение о "бунте" ушло в Могилев. Дело закрутилось, и могилевский губернатор немедленно сообщил в Петербург, что триста евреев пытались отбить ящики с контрабандой. "Евреи, — докладывал он, — напав с азартом на конвойных нижних чинов, причинили им жестокие побои… Изломано у конвойных десять ружей, четырем человекам нанесены по лицам боевые знаки, пятому перебита рука". Министр внутренних дел сдержанно отнесся к этому донесению в ожидании дополнительного расследования, но Николай I категорически и без промедления повелел: "Главных виновников по этому происшествию предать военному суду, а между тем, за буйственный поступок евреев того города, взять с них с (каждых) десяти человек одного рекрута".

Известие об этом ошеломило евреев города. Они и так с трудом выполняли ежегодную норму поставки рекрутов, сдавали в армию калек и детей, а теперь с них полагалось еще сто девяносто три человека. Вся община со свитками Торы, рыдая, пошла на кладбище, и там они три дня постились и молились над могилами предков с просьбой о заступничестве. "По отзывам городских жителей-христиан, — сообщал в Петербург особый чиновник, — вопль и стенание их превосходили всякое вероятие". А в еврейской хронике сказано об этом еще более драматически: "Весь народ затрепетал; у всех волосы встали дыбом на голове, все лица побледнели, все смотрели друг другу в глаза, как бы спрашивая: откуда же придет спасение наше?.. И горько завопили сыны израильские, и взывали к Богу: "Неужели Ты хочешь истребить остаток Израиля?… Сжалься хоть над нашими малыми детьми!" А в Мстиславле уже начала работать следственная комиссия и открылся пункт по приему рекрутов. Чиновник из Петербурга сообщал, что специально назначенные люди "без всякого сострадания днем, а более в ночное время, ездили на подводах и забирали всех возрастов евреев, начиная с семи лет, в полицию и в пожарный дом и без всякого стыда торговались за выпуск и освобождение от рекрутства…" Забирали даже из синагог во время молитвы: взрослых — по списку, а малолетних по жребию, который тут же и бросали. Кричащих от ужаса детей вырывали из рук родителей и уводили на призывной пункт, а матери и отцы бежали вслед за ними и рыдали, как над покойниками. Дело шло споро, и уже через малое время сдали в солдаты тридцать два человека. Почти целый год Мстиславль был на осадном положении, и даже христиане страдали от этого бедствия. Торговля в городе прекратилась. Иногородние боялись туда приезжать. Убегавших из города ловили и возвращали назад в кандалах. На кладбище и в синагогах постоянно молились об отвращении беды. Многие семьи голодали, потому что мужчины не могли выезжать на заработки, и евреи из соседних местечек привозили в город хлеб для раздачи голодным. А следственная комиссия пока что записывала показания главных свидетелей — выкреста Васильева, некоего еврея Меньки, который в тот момент ожидал суда за свои проступки, и известного в городе портного — полуидиота. Эти "очевидцы" добавляли подробность за подробностью и даже договорились до того, что евреи, будто бы, нещадно били солдат пудовыми гирями. Давали показания и местный протоиерей, почтмейстер, стряпчий и другие лица, чтобы обыкновенную уличную драку обратить в еврейский "бунт" и выгородить местное начальство. Первыми арестовали тех членов кагала, которые некогда подписали протокол о сдаче в рекруты Брискина — Васильева. Всего в тюрьме побывало сто шестьдесят человек, но они ни в чем не признавались, — и тогда в город приехал губернатор из Могилева. Запуганные евреи послали к нему депутацию с хлебом-солью, но он не пожелал принять их дары и грозно закричал: "Прочь, изменники и бунтовщики! Не думайте, что избегнете наказания!" Губернатор лично допрашивал свидетелей и обвиняемых, но, не получив нужных показаний, приказал всем арестованным евреям обрить правую сторону головы, правый ус и левую сторону бороды. Первым обезобразили нотариуса Лейтеса, главного врага Васильева, и весь день Васильев носил его "волосы по городу и показывал жене и родным Лейтеса, хвастаясь своей властью". Губернатор даже отстранил от должности местного квартального надзирателя, который не соглашался давать нужные показания, а затем сообщил в Петербург, что "из собранных сведений удостоверился" на месте в еврейском "бунте". И тогда на защиту мстиславских евреев выступил купец Ицхак Зеликин из Монастырщины, человек редкой доброты. Он плохо говорил по-русски, однако у него были деловые связи с влиятельными людьми, и он часто помогал своим единоверцам деньгами, советами и ходатайствами. "Реб Ицеле Монастырщинер, — говорит о нем народное сказание, — был самым обыкновенным евреем. Он даже не был особым ученым. Он вел очень большие дела, держал казенные подряды, и имя реб Ицеле гремело по всей округе, в десяти губерниях, на сотни верст кругом. И приобрел реб Ицеле такой почет и имя не богатством, даже не своей щедростью, а только готовностью идти на самопожертвование за своих братьев-евреев. Где бы ни случилось несчастье, напраслина, напасть — бежали прежде всего к реб Ицеле, и он никогда никому не отказывал в помощи и защите". Перед тем, как отправиться в Петербург, реб Ицеле посоветовал Мстиславским евреям назначить пост, молиться в синагогах, и сам со слезами умолял Всевышнего, чтобы Он "умудрил его для спасения несчастных". В столице реб Ицеле сумел передать прошение начальнику Третьего отделения графу А. Бенкендорфу, и тот — после проверки — доложил императору, что евреев до окончания следствия не выпускают из Мстиславля, "по недостатку хлеба многие из них начали пухнуть… и находятся в самом бедственном положении", а местные власти задерживают "не подлежащих набору, и потом за деньги освобождают их". Николай I повелел: "с виновными поступить по всей строгости законов", — и в Мстиславле была создана еще одна следственная комиссия с участием чиновников из Петербурга. Эта комиссия определила, наконец-то, что евреи не собирались отбивать контрабандный товар, а драку начали солдаты. Да и подпоручик Бибиков признался, что собственноручно поломал два ружья для подкрепления своей версии и ложно показал в донесении, что одному из солдат сломали руку. Доносчиков-лжесвидетелей и некоторых чиновников города велено было отдать под суд, а с ними и несколько евреев — за активное участие в драке. Но самое главное: Николай I повелел прекратить дополнительный набор в рекруты и возвратить по домам тех, что отданы были сверх нормы в солдаты. Второго ноября 1844 года чиновник по особым поручениям прибыл в Мстиславль и объявил евреям о царском повелении. "Восторга… — докладывал он в Петербург, — описать невозможно. Они рыдали, падали ниц на землю, молились за здравие Государя Императора… Потом, когда первые порывы радости несколько утихли, все еврейское общество отправилось в синагогу молиться Богу… Никак не ожидали они избавления взятых уже в рекруты". Многие годы после этого евреи города Мстиславля постились в тот день, когда пришел к ним указ о взятии в рекруты каждого десятого, и многие годы торжественно читали благодарственные молитвы в день избавления. Масса легенд появилось в народе о "мстиславском буйстве" и о победе справедливости, и в каждой из них упоминается заступник евреев, реб Ицеле Монастырщинер — "память праведника да будет благословенна". Остается только добавить, что один из доносчиков, выкрест Васильев, открыл в городе гостиницу и очень любил гулять по базарной площади и беседовать с евреями на идиш. Даже с собственной женой, которая тоже крестилась, он разговаривал только на идиш, потому что русский язык знал очень плохо. Другой доносчик, некий Менька, тоже жил в Мстиславле, лечил больных, но евреи к нему не ходили и дел с ним не имели. Менька жил уединенно и молчаливо, и лишь на Рош га-шана и на Йом Кипур приходил в синагогу и молился в стороне от всех. Его ненавидела за прошлое вся община, а дети распевали о нем песенку, которая начиналась такими словами: "Пусть лекаря Меньку схватит чума!"

 

16.2 С. Ан-ский (Раппопорт Семён Акимиович)

Из легенд о "Мстиславском деле"

Евреи, разумеется, видят в "Мстиславском деле" повторение "истории Эсфири", и это легко заключить по тому, как народное творчество старается дополнить "Мстиславское дело" деталями, которые в нем отсутствуют, чтобы аналогия с библейской драмой была полной. Так, например, фольклор вводит в "Мстиславское дело" отсутствовавшую там женщину, которая будто бы сыграла роль Эсфири в спасении мстиславской общины. По одной легенде, "мстиславский Мордехай", реб Ицеле Монастырщинер, действовал через фрейлину, к которой Николай I был неравнодушен и которая по секрету упросила царя пересмотреть "дело" (при этом р. Ицеле будто бы стоял за портьерой и все слышал). Другая легенда еще настойчивее утверждает сходство мстиславской "Эсфири" с библейской тем, что первая была якобы воспитанницей р. Ицеле.

С.М. Дубнов, столь выразительно описавший "Мстиславское дело", отмечает, что в еврейском документе ("Чудесное событие, случившееся в 1844 г."), на основании которого он составил свою "Хронику", "автор особенно подражал стилю библейской книги Эсфирь". Далее он говорит, что реб Ицеле Монастырщинер "по образцу библейских Эсфири и Мордехая советовал мстиславцам назначить в ближайший день общественный пост" и что когда мстиславский Оман, Бибиков, решил заключить заподозренных в "бунте" евреев в тюрьму, "это распоряжение было не без коварного умысла объявлено евреям в день праздника Пурима". Наконец, подчеркивает он характерно, что "для увековечения в памяти потомства необыкновенного события 1844 г. мстиславское еврейское общество постановило: ежегодно, накануне дня новомесячья адара (в день получения указа о чрезвычайной рекрутчине), все взрослые евреи Мстиславля должны соблюдать пост и читать в синагогах молитвы покаяния; в день же 3 кислева, когда получился указ об оправдании евреев, совершается ежегодно общественное торжество с чтением благодарственных молитв в синагогах". Опять-таки аналогия с Пуримом и предшествующим ему "постом Эсфири".

Еще в ранней юности мне привелось слышать рассказы об "амчиславской гзейре" от моей бабушки, на сестре которой был женат реб Ицхок Зеликин (реб Ицеле Монастырщинер), главный ходатай за мстиславских евреев. Гораздо позже, в конце 80-х годов, случилось мне слышать легенды об этом же деле и от посторонних реб Ицеле лиц. Приведу здесь одну из них, слышанную в Витебске от старика-еврея.

"Реб Ицеле Монастырщинер — да будет благословенна память праведника, — был самым обыкновенным евреем. Он даже не был особым ламданом (ученым). Он вел очень большие дела, держал казенные подряды и имел несметные богатства. Его состояние оценивалось в пять раз четыреста тысяч рублей ассигнациями (около миллиона рублей на теперешние деньги). Имя реб Ицеле гремело во всей округе, в десяти губерниях, на сотни миль кругом. И приобрел реб Ицеле такой почет и имя не богатством, даже не своей щедростью, а только своей готовностью идти на "месирас нефеш" (самопожертвование) за своих братьев-евреев. Где бы ни случились несчастье, напраслина, напасть, — бежали прежде всего к реб Ицеле; и он никогда никому не отказывал в своей помощи и защите. Особенно сильно сказалась самоотверженность его при "амчиславской гзейре", когда он дошел до самого царя, чтобы спасти общину от верной гибели.

Когда случилась эта история, реб Ицеле жил в Смоленске. Он был уже тогда очень богат и жил магнатом. В доме у него были десятки слуг, сотни приказчиков — "посланцев" и людей без определенных занятий, которые просто терлись возле богача. Реб Ицеле вел широкий образ жизни, швырял деньги направо и налево. В доме у него все подавалось на серебре и на золоте. Говорили даже, что у него были помойницы серебряные. Имел он, конечно, и богатый выезд, лошадей, кареты и все прочее, как у самых первых магнатов.

Однажды, в глухую полночь, когда все в доме спали, раздался стук у ворот, такой сильный, что все в доме проснулись и в испуге схватились с мест. Думали, что случился пожар или произошло другое какое-нибудь несчастье. Главный слуга выбежал из дома. У ворот он увидел высокого старика с длинной седой бородой, в большой "штраймл" (меховой круглой шапке) и в длинном, до пят, капоте. Едва только слуга открыл ворота, как старик заговорил с большим жаром:

— Разбудите сию минуту реб Ицеле! Мне необходимо его видеть! Дело идет о жизни и смерти целой еврейской общины! Слышите! Не теряйте ни минуты!

Услыхав такие речи от старого и очень почтенного на вид еврея, слуга, конечно, понял, что дело нешуточное. Он ввел старика в дом, а сам побежал в спальню реб Ицеле, разбудил его и рассказал о случившемся. Реб Ицеле встал, поспешно оделся и вышел к старику. После обычного приветствия "шолом-алейхем" он спросил его, в чем дело. Старик рассказал ему следующее:

Я раввин города Амчислава и приехал к вам, чтобы вы спасли нашу еврейскую общину от ужасного несчастья, которое на нее обрушилось… Недели две тому назад произошла на базаре какая-то ссора между солдатом и еврейкой-торговкой. Затем началась драка. Сбежались другие солдаты (в местечке целый полк стоит), сбежались и евреи, и началось побоище. И вдруг, неизвестно откуда, раздался выстрел и один солдат упал убитым. Всех охватил ужас. Евреи в испуге разбежались, попрятались, где могли. Разбежались и солдаты. Началось следствие, допросы. Ну, конечно, всю вину взвалили на евреев, и начальство послало "стафет" в Петербург к самому царю с донесением, что евреи напали на солдат, стали их бить и одного забили насмерть. Короче, было выставлено, что евреи подняли нечто воде мятежа, Г-споди, сохрани и помилуй! И вот вчера получился обратно от самого царя "стафет" со следующим указом: выстроить на базаре всех евреев от детей до стариков и затем каждого десятого сдать в солдаты, хоть бы ему было 80 лет или 3 года; каждого пятого тут же, на базаре, наказать нещадно розгами. И затем поставить на полгода во всех еврейских домах самый тяжелый солдатами постой… Короче — ужас, позор и разорение для всей еврейской общины! Евреи, конечно, прежде всего побежали в синагоги, на кладбища, подняли плач и вопль, назначили посты. Но одними слезами и постом такому делу не поможешь. Собрали наскоро "асифе" (совещание). Несколько самых почтенных хозяев, имеющих связи с начальством, взяли на себя добиться, чтобы выполнение приговора было отложено на некоторое время. И затем всё "асифе", как один человек, решило послать меня тотчас же к вам с просьбой, чтоб вы стали в нашу защиту. После Б-га только вы можете нам помочь. При ваших связях в "высоких окнах" вы все можете сделать! И вот я приехал к вам, реб Ицеле! Спасите нашу общину от гибели и Царь Царей вам зачтет эту великую услугу!

Так рассказывал раввин. Он говорил тихо, но голос его дрожал и из его глаз ручьями текли слезы.

Реб Ицеле слушал его молча, и когда раввин кончил, он спросил его:

— Рабби! А вы уверены, что все это напраслина? Что евреи совершенно неповинны в крови солдата?

— Я уверен, реб Ицеле! Ведь, помимо всего, как могли евреи стрелять? Где у них ружья?

— А все-таки я хотел бы, чтоб вы мне дали клятву, что на евреях нет крови солдата.

Раввин поднялся и молча оглянулся. Реб Ицеле понял, чего он ищет, и повел его в комнату, где была устроена домашняя молельня. Там раввин вынул из кивота свитки Завета и на них поклялся, что евреи неповинны в убийстве солдата.

Больше реб Ицеле уже ничего не спрашивал. Позвал он слугу, велел сейчас запрячь четверку лучших лошадей в лучшую карету и потом сказал раввину:

— Рабби, мы едем в Петербург.

И они тою же ночью уехали.

От Смоленска до Петербурга расстояние более чем 600 верст. И это расстояние они проехали в три дня. Не ехали, а летели, как стрела из лука.

Реб Ицеле ехал в Петербург не так себе, не на ветер. Он знал, куда он едет и зачем. Кроме того, что он имел доступ к самым важным особам, он был очень дружен с самим Кукриным, с первым министром при царе. Кукрин души не чаял в реб Ицеле, называл его не иначе, как "мой Ицка", отдавал ему все казенные подряды и настолько почитал его, что иногда даже советовался с ним о государственных делах. Прибыв в Петербург, реб Ицеле заехал на постоялый двор, оставил там раввина, а сам отправился к Кукрину. Кукрин, конечно, принял его с почетом, повел в самый лучший зал, усадил и спросил, что ему надо. Реб Ицеле рассказал ему всю историю от начала до конца и попросил, чтоб он оказал свою помощь.

Кукрин выслушал его, сильно нахмурил лоб и ответил:

— Слушай, Ицка! Ты знаешь, что для тебя я все готов сделать. Но в этом деле даже я совершенно не в силах чем-нибудь помочь вам. Государь пылает гневом. Он ничего слышать не хочет; с ним нельзя даже заговорить об этом деле…

Но реб Ицеле не был ребенком. Он не смутился таким ответом. Он знал, как надо говорить с магнатом, и сказал:

— Властелин мой Кукрин! Это для меня не ответ. Ты должен спасти амчиславскую общину. Если ты захочешь, ты найдешь средство это сделать! И если ты это сделаешь, то помни, что я твой вечный должник на многие поколения… Понимаешь?

Когда Кукрин услышал такие слова, он начал ходить по комнате и думать. Долго думал он, потом и говорит:

— Единственно, кто мог бы чем-нибудь помочь тут, это наследник. Он один может решиться подступить к государю. Я попытаюсь поговорить с наследником. Может быть, он заступится. Он любит евреев. Завтра я дам тебе ответ.

С этим реб Ицеле ушел от Кукрина.

Вечером того же дня, едва реб Ицеле окончил молитву "маарив", приезжает на постоялый двор сам Кукрин и говорит:

— Ну, Ицка, вы имеете великого Б-га! Наследник согласился поговорить с государем. Но он раньше хочет видеть тебя и раввина. Завтра в три часа дня придите ко мне, я повезу вас во дворец.

Можно себе представить, что пережили реб Ицеле и раввин в эту ночь. Они, конечно, глаз не сомкнули и всю ночь провели в слезах и молитве. На следующий день они решили поститься. После утренней молитвы, они отправились к "микве" (совершили омовение), надели чистое белье — короче, приготовились.

К назначенному часу приехали они к Кукрину, и тот повез их в царский дворец, а по дороге дал наставление, как надо вести себя пред ликом наследника.

Привез он их во дворец, ввел в огромный зал, украшенный золотом и драгоценными камнями, поставил их на место и велел ждать. А сам уехал.

Остались реб Ицеле и раввин в зале, а зал полон министрами и генералами, сенаторами и графами. И все стоят молча, навытяжку и ждут. А у дверей стоят два солдата с обнаженными саблями. И напал на реб Ицеле великий страх и трепет.

Оглянулся реб Ицеле на раввина — и видит: совсем другим стал раввин. Прежде он был сгорбленный, озабоченный, а тут стоит он прямой, высокий, и борода у него как будто длиннее стала, а лицо бледное, как смерть, но спокойное и как будто радостное, восторженное, точно он совсем отрешился от мира. А уста его что-то тихо шепчут. Еще более жутко стало реб Ицеле, и он шепотом спросил раввина:

— Рабби! Вы читаете "видуй"?

Раввин утвердительно кивнул головой. Начал и реб Ицеле читать "видуй". И едва он кончил исповедь, как дверь сразу открылась. И за этой дверью, против нее, в следующей комнате, открылась другая дверь, затем дальше — третья, четвертая. И так открылись одна за другой двадцать дверей. И у каждой двери стоят по два солдата с обнаженными саблями. И, когда двадцатая дверь открылась, в ней показался сам наследник. Он был одет с головы до ног в золотое платье, на голове его была корона, и он весь сиял.

И наследник медленными шагами пошел по длинному-длинному ряду комнат, приближаясь к зале, где стояли реб Ицеле и раввин. Он сперва казался небольшим, но по мере того, как приближался, он становился все больше, все выше, все грознее.

— Реб Ицеле! Он не касается земли… — услышал вдруг реб Ицеле шепот раввина. И он сам тоже увидел, что наследник идет, не касаясь ногами земли. Сердце у реб Ицеле замерло, в глазах потемнело. А наследник подвигался все ближе, ближе, ближе…

– "Благословен Ты, Г-сподь наш, Владыка мира, уделивший из Своего величия смертному", — прошептал реб Ицеле обязательную при виде особ царской крови молитву и… упал в обморок.

Когда реб Ицеле очнулся, он увидел себя в кровати, в богатой и роскошной комнате, а вокруг него стояли самые великие доктора с лекарствами. Вспомнил реб Ицеле, что случилось, и страшно испугался. Шутка ли, пред лицом самого наследника упасть в обморок! Больше всего мучило реб Ицеле, что он не успел изложить наследнику своей просьбы; и из-за этого теперь может погибнуть еврейская община. Горько стало у него на душе, и он заплакал. В это время входит Кукрин и говорит:

— Нечего тебе, Ицка, плакать! Ваш Бог опять заступился за вас! Все вышло к лучшему. Наследник не только не рассердился, но еще был очень тронут тем, что ты упал в обморок. Он рассказал обо всем этом государю, а государь сказал: "Человек, который падает в обморок при виде царского лика, не станет лгать. Приведите его ко мне". И вот как только ты поправишься, я тебя представлю самому государю и ты ему лично все расскажешь.

Целых три дня пролежал реб Ицеле в кровати, и в это время доктора давали ему различные капли, чтобы укрепить ему сердце. И только на третий день он с Кукриным отправились к государю… Что касается раввина, то его реб Ицеле отправил на своих лошадях домой: встреча с наследником так повлияла на старика, что он совершенно расхворался и стал проситься, чтобы его отправили на родину.

Как рассказывал потом реб Ицеле, государя он испугался гораздо больше, чем наследника. Особенно испугался он его строгого взгляда. Ведь говорили, что у императора Николая был такой взгляд, от которого самые сильные люди падали в обморок, а у женщин бывали выкидыши. Только благодаря укрепляющим каплям мог реб Ицеле устоять перед императором Николаем.

Как только царь увидал реб Ицеле, он тотчас же гневно крикнул:

— Как вы, жиды, осмелились убить моего солдата?!

Тогда реб Ицеле глубоко-глубоко поклонился ему и ответил:

— Властелин мой, государь! Евреи неповинны в крови твоего солдата. На них возвели напраслину.

— Но мои чиновники написали мне, что евреи убили солдата. Я моим чиновникам верю!

— Властелин мой, государь! — ответил опять ему реб Ицеле. — Твои чиновники люди и могли ошибиться. Пошли от себя высшего генерала, чтоб он на месте исследовал дело, — и правда выяснится.

Царь немного помолчал, расхаживая с опущенной головой по комнате, как бы что-то обдумывая. Вдруг он остановился перед реб Ицеле, взглянул ему прямо в глаза так, что у того вся кровь застыла в жилах, и спросил:

— Ну, а что будет, если генерал, которого я пошлю, тоже подтвердит, что евреи убили солдата? Чем ты тогда ответишь за то, что обманул меня, своего государя?

— Властелин мой, государь! — ответил ему на это реб Ицеле. — Чем я, ничтожный червь, могу отвечать перед тобою, великим государем? Но, если ты спрашиваешь, я должен отвечать. Если окажется, что я обманул тебя, то я сам налагаю на себя следующее наказание: у меня имеется состояние в пять раз четыреста тысяч рублей. Так все это состояние пусть будет взято в казну; у меня есть семеро сыновей, — пусть они все будут сданы в солдаты. А меня самого вели заковать в кандалы и сослать на каторгу.

Этот ответ, как видно, понравился государю. Он опять молча прошелся по комнате, потом подошел к реб Ицеле, положил ему руку на плечо и мягко сказал:

— Поезжай домой. Сегодня же поедет в Амчислав генерал исследовать все дело. И если окажется, что евреи не виноваты, будь уверен, что они не будут наказаны. В мое царствование еще ни один невинный не пострадал и не пострадает.

Ну, что долго рассказывать дальше? Реб Ицеле в тот же день поехал домой. В тот же день выехал в Амчислав и важный генерал, которому было строго-настрого приказано выяснить всю правду. Три недели продолжалось следствие, и выяснилось, что у одного из солдат нечаянно выстрелило ружье и другой солдат был убит. Наказание было снято с евреев, и они учредили в память этого дня местный праздник, который празднуется ежегодно в местечке до сих пор. Кстати, этот день совпадает и с годовщиной смерти раввина. Приехав домой, он протянул еще с месяц и умер. Во время болезни он плакал и огорчался, что не умер во дворце, перед ликом наследника. "Тогда моя смерть была бы для прославления имени Г-сподня", — повторял он с горечью"…

Приведу здесь вкратце и другую легенду, сообщенную мне д-ром Б.Д. Мосинзоном.

"У реб Ицеле была воспитанница, полька, оставшаяся сиротою после того, как ее отец-повстанец был расстрелян в 1831 г.

Когда эта девушка выросла, она поступила компаньонкой к жене графа Татищева, приближенного Николая I. Когда случилось мстиславское дело, реб Ицеле прежде всего кинулся к своей воспитаннице, чтобы та упросила Татищева заступиться за евреев. Но воспитанница ответила, что она ничего не может сделать, так как граф Татищев ярый враг евреев. "Единственно, через кого можно повлиять на графа, — сказала она, — это через его жену, которая очень любит драгоценные украшения". Тогда реб Ицеле переоделся купцом, взял пару бриллиантовых серег ценою в шесть тысяч рублей ассигнациями, понес графине и предложил ей купить. Графиня, увидев серьги, вся затрепетала. "Сколько ты хочешь за эти серьги?" — "Пять тысяч рублей, — ответил реб Ицеле. — Но так как ты женщина, то я не стану продавать тебе бриллианты без того, чтобы муж их увидел. Я их оставлю. Покажи их мужу, а я потом приду и сам с ним сторгуюсь". Когда граф Татищев пришел и жена ему показала серьги и сказала цену, он тотчас воскликнул: "Это пахнет хабаром! Серьги стоят пятьдесят тысяч рублей. Не хочу их покупать". Но с женщиной не так-то легко справиться. Стала она упрашивать графа да упрашивать, пристала к нему так, что он согласился принять реб Ицеле. Когда реб Ицеле пришел, граф строго спросил его: "Чего ты хочешь?" — "Я хочу, чтоб ты выслушал от меня только два слова", — ответил реб Ицеле. — "Ну, говори, но только два слова, не больше!" Тогда реб Ицеле поднес ему серьги и сказал: "Бери, молчи". Граф принял серьги и сказал: "Знай, что я злейший враг евреев… Но что я могу сделать, когда ваш великий Б-г сказал о вас: "Ве-гам би-гьёйсом бе-эрец ойвэйэм лой меастим ве-лой геалтим лейхалойсом, лехофейр бриси итом"*. Говори, чем я могу помочь вам?" Тогда реб Ицеле рассказал ему с начала до конца всю мстиславскую историю. Граф выслушал его и говорит: "Единственно, кто может тебе помочь, это наследник. Я с ним поговорю".

Поговорил Татищев с наследником, потом позвал реб Ицеле и говорит ему: "Наследник согласился тебе помочь. И придумал он следующее. Так как с царем нельзя просто заговорить об этом деле, ибо он страшно разгневан на евреев, то наследник притворится больным, а я буду сидеть у его постели и разговаривать с ним. А когда царь придет его проведать и спросит, о чем мы разговариваем, наследник ему расскажет всю правду об этом деле и попросит помиловать евреев. А чтобы ты знал, о чем будут говорить и что царь ответит, я тебя помещу за дверью".

Так и сделали. Наследник притворился больным и лег в постель. Татищев сел возле него, а реб Ицеле он поместил за дверью. Пришел царь проведать наследника. Видит он, — наследник о чем-то говорит с Татищевым, и спрашивает: "О чем вы разговариваете?" Тогда наследник ему рассказал все дело и сказал, что евреи не виноваты и что он напрасно их наказал.

— Ничего! — ответил царь. — Если они даже в этот раз и напрасно наказаны — за ними не пропадет!

Тогда наследник расплакался и стал просить отца, чтобы он помиловал евреев.

Царь вскочил и крикнул:

— Bcе жиды, вместе взятые, не стоят того, чтобы ты из-за них огорчался и портил здоровье. Делай с ними, как знаешь.

И быстро вышел, хлопнув дверью. Когда он раскрыл дверь, стало видно реб Ицеле. Царь его не заметил, но реб Ицеле так испугался, что упал в обморок.

После этого наследник послал первого министра Урусова в Мстиславль; тот выяснил, что на евреев была возведена напраслина, и все простили".

Сборник "Пережитое", 1910.

* "Но и когда они будут в стране врагов своих, не станут они мне отвратительны, и не возгнушаюсь ими до того, чтобы истребить их, нарушить союз мой с ними"

 

16.3 Лесков Николай. "Еврей в России"

Мною здесь предпринята попытка сократить и представить виде в тезисов работу Н.С. Лескова: "Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу". При этом я старался максимально сохранить авторский текст, лексику и не извратить основного смысла.

Эта работа одного из крупнейших русских классиков практически неизвестна современному читателю. Она была написана по заказу царского правительства для особой комиссии, созданной после волны погромов 1881–1882 гг. и напечатана в количестве 50 экземпляров только для комиссии, а не для продажи. Затем она была издана лишь однажды, в 1919 г. небольшим тиражом. Позже не удавалось ее включить ни в одно издание сочинений Лескова. Сравнительно недавно, в 1990 году, она напечатана издательством "Книга." Работа Н.С. Лескова представляет наиболее объективный взгляд на положение евреев в царской России. Мнение классика, его анализ сложной проблемы интересны и сегодня, в дни обострения антисемитских настроений.

В своей работе Н.С. Лесков пытается ответить на вопрос "… действительно ли евреи такие страшные и опасные обманщики или "эксплоататоры", какими их представляют? И отвечает следующее:

О евреях все в один голос говорят, что это "племя умное и способное", притом еврей по преимуществу реалист, он быстро схватывает во всяком вопросе самое существенное и любит деньги как средство, которым надеется купить и обычно покупает все, что нужно для его безопасности. Ум малоросса приятный, но мечтательный, склонен более к поэтическому созерцанию и покою, характер этого народа мало подвижен, медлителен и непредприимчив. В лучшем смысле он выражается тонким, критическим юмором и степенною чинностью. В живом, торговом деле малоросс не может представить никакого сильного отпора энергической натуре еврея, а в ремеслах малоросс вовсе не искусен. О белорусе, как и о литвине, нечего и говорить.

Следовательно, нет ничего естественнее, что среди таких людей еврей легко добивается высшего заработка и достигает высшего благосостояния. Чтобы привести эти положения в большее равновесие, мы видим только одно действительное средство — разредить нынешнюю скученность еврейского населения в ограниченной черте его нынешней постоянной оседлости и бросить часть евреев к великороссам, которые евреев не боятся. Но возникает также вопрос: есть ли в действительности такой вред от еврейского обманщичества даже при нынешней подневольной скученности евреев в сравнительно тесной черте?

Это считается за несомненное, но, однако, есть формула, что на свете все сомнительно. Как судить о еврейском обманщичестве: по экономической статистике или по впечатлениям на людей, более одаренных живым даром наблюдения, или, наконец, по сознанию самого простонародья? Попробуем проследить это в нескольких направлениях.

Влияние на экономику.

Статистика дает показания не в пользу тех, кто думает, что, где живет и действует еврей, там местное христианское простонародье беднее. Напротив, результат получается совершенно противоположный. В черте же еврейской оседлости нищенство христиан без всякого сравнения менее нищенства московского или орловского и курского, где общая слава помещает "житницу России". То же самое подтверждают и живые наблюдения, которые доступны каждому проехавшему хоть раз по России. Стоит только вспомнить деревни малороссийские и великорусские, черную, курную избу орловского или курского мужика и малороссийские хутора. Крестьяне малорусские лучше одеты и лучше едят, чем великороссы. Малороссийский крестьянин среднего достатка живет лучше соответственного положения крестьянина в большинстве мест великой России. Если сравним наихудшие места Белоруссии, Литвы и Жмуди с тощими пажитями неурожайных мест России или с ее полесьями, то снова и тут получим такой же самый вывод, что в России не лучше. А где действительность показала нам нечто лучшее, то это как раз там, где живет жид. Известно, что здесь лучше живет и городской и местечковый мещанин, а малороссийское духовенство своим благосостоянием далеко превосходит великорусские. Все лица, о которых мы упомянули, в Малороссии живут лучше, чем в великой России. Если же еврей, как мы думаем, не может быть уличен в том, что он обессилил и обобрал дозволенный для его обитания край до той нищеты, которой не знают провинции, закрытые для еврея, то, стало быть, огульное обвинение всего еврейства в самом высшем обманщичестве может представляться сомнительным. Но если еврей совершенно безопасен в отношении религиозном (как совратитель) и, быть может, не более других опасен в отношении экономическом (как эксплоататор), то нет ли достаточных причин оберегать от него великорусское население в отношении нравственном? Не опасен ли он великороссам как растлитель добрых нравов, на коих зиждется самое высшее благосостояние страны. Посмотрим, какой вред для нравов сделал еврей в тех местах, где он живет: тогда видно станет, чем он способен угрожать в другом месте, куда просится. Нравы в Малороссии и в Белоруссии везде сравнительно много выше великорусских.

Пьянство

Говорят: "евреи распаивают народ". Обратимся к статистике. Оказывается, что в великорусских губерниях, где евреи не живут, число судимых за пьянство, равно как и число преступлений, совершенных в пьяном виде, постоянно гораздо более, чем число таких же случаев в черте еврейской оседлости. То же самое представляют и цифры смертных случаев от опойства. Они в великороссийских губерниях чаще, чем за Днепром и Вислой. И так стало это не теперь, а точно так исстари было. Литература по истории церкви и кабаков в России представляют длинный ряд свидетельств, как неустанно духовенство старалось остановить своим словом пьянство великорусского народа, но никогда в этом не успевало. И знатные иностранцы, посетившие Россию при Иване Грозном и при Алексее Михайловиче, относили русское распойство прямо к вине народного невежества — к недостатку чистых вкусов и к плохому усвоению христианства, воспринятому только в одной внешности. Перенесение обвинения в народном распойстве на евреев принадлежит самому новейшему времени, когда русские, как в каком-то отчаянии, стали искать возможности возложить на кого-нибудь вину своей долгой исторической ошибки. Евреи оказались в этом случае удобными; на них уже возложено много обвинений; почему бы не возложить еще одного, нового? Это и сделали. Почин в сочинении такого обвинения на евреев принадлежит русским кабатчикам — "целовальникам". Важно для дела рассмотреть причины "склонности евреев" к шинкарству, без которой в России как — будто не достало бы своих русских кабатчиков. Прежде всего стоит уяснить: какое соотношение представляет число евреев-шинкарей к общему числу евреев ремесленников и промышленников, занимающихся иными делами. В любом местечке, где есть пять-шесть шинкарей, — все остальное еврейское население промышляет иными делами и в этом смысле окольные жители из христиан находят в труде тех евреев значительные удобства не для пьянства. Евреи столярничают, кладут печи, штукатурят, малярят, портняжничают, сапожничают, держат мельницы, пекут булки, куют лошадей, ловят рыбу. О торговле нечего и говорить; враги еврейства утверждают, что "здесь вся торговля в их руках". И это тоже почти правда. Какое же отношение имеют все занятые такими разнообразными делами люди к кабатчикам? Наверно, не иное, как то отношение, какое представляют христиане-кабатчики российских городков к числу их прочих обывателей. Если же в еврейских городках и местечках соотношение это будет даже и другое, т. е. если процент шинкарей здесь выйдет несколько более, то справедливость заставит при этом принять в расчет разность прав и подневольную скученность евреев, при которой иной и рад бы заняться чем иным, но не имеет к тому возможности, ибо в местности, ему дозволенной, есть только один постоянный запрос — на водку. Христианин не знает этого стеснения; он живет, где хочет, и может легко избрать другое дело, но, однако, и он тоже кабачествует и в этом промысле являет ожесточенную алчность и бессердечие.

Художественная русская литература описывает типы таких кабатчиков, перед которыми бледнеет и меркнет вечно осторожный и слабосильный жидок. И об этом писали литераторы, вышедшие сами из русского простонародья, такие, как Кольцов и Никитин. Страсть к "питве" на Руси была словно прирожденная: пьют крепко уже при Святославе и Ольге.

Иван Грозный, взяв Казань, где был "ханский кабак", пожелал эксплуатировать русскую охоту к вину в целях государственного обогащения, и в Московской Руси является "царев кабак", а "вольных винщиков" начинают преследовать и "казнить". Новою государственною операцией наряжены были править особые "кабацкие головы", а к самой торговле "во царевом кабаке" приставлены были особые продавцы "крестные целовальнички", т. е. люди клятвою и крестным целованием обязанные не только "верно и мерно продавать вино во царевом кабаке", но и "продавать его довольно", т. е. они обязаны были продать вина как можно больше. Они имели долг и присягу об этом стараться и действительно всячески старались заставлять людей пить, как сказано, "для сбору денег на государя и на веру". Такой же смысл, по существу, имели контракты откупщиков с правительством в великороссийских губерниях в откупное время. В должность целовальников люди шли не всегда охотно, но часто подневольно. Должность эта была не из приятных, особенно для человека честного и мирного характера. Она представляла опасность с двух сторон: где народ был "распойлив", там он был и "буйлив" и целовальников там бивали и даже совсем убивали, а государево вино выпивали бесплатно; в тех же местностях, где народ был "трезвен и обычаем смирен" или вина за скудостью не пьют, — там целовальнику не с кого было донять пропойных денег в государеву казну. И когда народ к учетному сроку не распил все вино, какое было положено продать в царевом кабаке, то крестный целовальник являлся за то в ответе. Он приносил повиную. Удивительно ли после этого, что люди, от природы склонные к пьянству, при таких порядках распились еще сильнее, Евреи во всей этой печальнейшей истории деморализации в нашем отечестве не имели никакой роли, и распойство русского народа совершилось без малейшего еврейского участия.

Образование

Как только при императоре Александре II было дозволено евреям получать не одно медицинское образование в высших школах, а поступать и на другие факультеты университетов и в высшие специальные заведения, — все евреи среднего достатка повели детей в русские гимназии. По выражению еврейских недоброжелателей, евреи даже переполнили русские школы. Они без малейших колебаний пошли учиться по-русски и, мало того, получали по русскому языку наилучшие отметки.

Евреи проходили факультеты юридический, математический и историко-филологический, и везде они оказали успехи, иногда весьма выдающиеся. До сих пор можно видеть несколько евреев на государственной службе в высших учреждениях и достаточное число очень способных адвокатов и учителей. Никто из них себя и своего племени ничем из ряда вон унизительным не обесславил. Напротив, в числе судимых или достойных суда за хищение, составляющее, по выражению Св. Синода, болезнь нашего века, не находится ни одного служащего еврея. Есть у нас евреи и профессора, из коих иные крестились в христианство в довольно позднем возрасте, но всем своим духом и симпатиями принадлежавшие родному им и воспитавшему их еврейству, и эти тоже стоят нравственно не ниже людей христианской культуры.

Казалось бы, все это стоило доброго внимания со стороны русских, но вместо того евреи в образованных профессиях снова показались столь же или еще более опасными, как и в шинке! Повторяем — евреев не было в числе достопримечательных служебных хищников, — они не попадались в измене; откуда же к ним пришла эта напасть, извратившая все их расчеты на права образования? В так называемой образованной среде нашлись люди, которые в появлении евреев на службе увидели то самое, что орловские "кулаки" заметили на подвозных трактах к своим рынкам. Еврей учился прилежно, знал, что касалось его предмета, жил не сибаритски и, вникая во всякое дело, обнаруживал способность взять его в руки и эксплоатировать, т. е. получить с него возможно большую долю нравственной или денежной пользы, которую всякое дело должно принести делателю и без которой, собственно, ничто не должно делаться в большом хозяйстве государства. Эта способность подействовала самым неприятным образом на все, что неблагосклонно относится к конкуренции, и исторгла крик негодования из завистливой гортани. Слово эксплоатация заменило в новом времени слова времени николаевского: изолированность и ассимиляция. То, чего желал император Николай, по мнению политики нового времени, выходило вредно. Выходило, что никакой ассимиляции не надо, и пусть жид будет по-прежнему как можно более изолирован, пусть он дохнет в определенной черте и даже, получив высшее образование, бьется в обидных ограничениях, которых чем более, тем лучше.

Нравы. Патриотизм. Благотворительность.

Точные определения высшей нравственности трудны. Героическое часто зависит от случая, а святое и доброе по природе своей всегда скромно и таится от похвал и шума. Старая хроника Флавия и самая история осады Иерусалима Титом свидетельствуют, что духу евреев не чужды героизм и отвага, доходившие до изумительного бесстрашия; но там евреи бились за свою государственную независимость. Ныне не в меру строгие суды еврейства часто требуют, чтобы евреи обнаруживали то же самое самоотвержение за интересы других стран, ими обитаемых, и притом без различия, — относятся ли эти страны к своим еврейским подданным как матери или как мачехи, и иногда самые недобрые мачехи. Такое требование, разумеется, несправедливо, и оно никогда и никем не будет удовлетворяемо.

Но все-таки евреи и в нынешнем своем положении не раз оказывали замечательную преданность государствам, которых они считают себя согражданами. Мы видели еврейских солдат в рядах французской армии в Крыму, и они вели себя там стойко и мужественно; при осаде Парижа прусскими войсками немало еврейских имен сделались известными по преданности их патриотическому делу Франции, и литература и общество этой страны не только не отрицали заслуги евреев, но даже выставляли это на вид с удовольствием и с признательностью.

Мы думаем, что иным оказался бы еврей и в России, если бы он не страдал иногда тою обидною нетерпимостью, которая, с одной стороны, оскорбительна для всякого иноплеменного подданного, а с другой — совершенно бесполезна и даже вредна в государстве. Так людей не привлекают к себе и не исправляют их, а только отталкивают и портят их еще более. Подобным же образом встречается насмешками и многое другое со стороны тех евреев, которые льнут к русским со своим дружелюбием и готовы слиться с ними как можно плотнее во всем. Таких евреев очень много, и кто их не знает. Если же и есть евреи, которые не любят России, то это понятно: трудно пламенеть любовью к тем, кто тебя постоянно отталкивает. Трудно и служить такой стране, которая, призывая евреев к служению, уже вперед предрешает, что их служение бесполезно. Не знаешь, чему более удивляться: этой бестактности или этой несправедливости, каких не позволяют себе люди нигде, кроме как в России. По-настоящему все это не может вызвать ничего, кроме скрытой и затаенной, но непримиримой злобы… Однако подивимся: таких чувств нет у обиженных русских евреев. Пусть сегодня отнесется Россия к нему как мать, а не как мачеха, и они сегодня же готовы забыть все, что претерпели в своем тяжелом прошлом, и будут ей добрыми сынами.

Если считать за доблесть необязательные добровольные пожертвования на общественные дела воспитания и благо творения, то всем известно, что еврейские капиталисты в делах этого рода занимают в России не последнее месте. Однако, по нашему мнению, гораздо большее значение имеет еврейская благотворительность в кругу самого же еврейства. В этом деле всего лучше можно сослаться на многочисленных врагов еврейства, которые всегда и неустанно повторяют одну песнь о том, как "жид жиду пропасть не дает" и "жид жида тянет". Все это более или менее правда. Почти невозможно указать другую национальность, где бы сочувствие своим было так велико и деятельно, как в еврействе. Враги евреев говорят: "у них это в крови, у них это в жилах". Да, это совершенно справедливо, и мы можем на этот счет не желать и не разыскивать никаких других свидетельств. Но как вражда способна ослеплять людей и часто заставляет их говорить нелепости, то тоже самое случилось и тут. Недоброжелательные люди ставят в укоризну евреям, что их альтруизм ограничивается только средою людей их же племени и не распространяется в равной же мере на других. Все эти русские писатели требуют "предпочтений" русским за одно их русское происхождение, и никто их за это не осуждает. Но еврею предосудительно любить и жалеть еврея. Почему?.. Или христианский апостол не дело говорил, внушая людям заботиться о своих прежде, чем о чужеверных? Говоря об этом, чувствуешь, как будто ведешь речь с людьми, не ведающими ни писания, ни силы Божией, объединяющей людей единством веры, крови и языка. Гневаться на это — все равно, что гневаться на Бога, больше, чем самого себя. Однако ученые изъяснители христианства ставили точное обозначение, при котором любовь к ближнему не должна совсем забывать о себе: так, например, никто из любви к ближнему не должен принести в жертву своего человеческого достоинства. Никто не вправе унизить себя усвоением чужих пороков. Евреи это давно знали и кое-что делали, чтобы остерегать своих от многого, что, по их понятиям, нехорошо у иноплеменников. Евреи, например, трудолюбивы, бережливы, чужды мотовства, празднолюби, лености и пьянства, между тем всеми признано, что эти пороки очень сильно распространены среди многих народов иного племени. Евреи почти повсеместно стараются устранять свои семейства от этого рода соблазнов. Пьянице приятнее, чтобы с ним пили, игроку- чтобы с ним играли, блуднику — чтобы с ним шли к блуднице; но тешить таких людей податливостью не следует. Однако, к удивлению, такая-то именно осторожность вменяется евреям не в похвалу, а в порицание. Это самое и выставляют как стимул обособленности и замкнутости еврейства. Из любви к народам, среди которых евреи живут, они должны усвоить все намеченные слабости их культурных привычек; но такое соревнование не оправдали бы ни христианская мораль, ни экономические выгоды самых народов, требующих такой к себе любви. К такому альтруизму еврейство не стремится, как не стремилось ни к чему подобному христианство первых трех веков. Но еврейство поставляет немало личностей, склонных к высокому альтруизму, для осуществления идей которого известные лица еврейского происхождения жертвовали собою так же, как и христиане. Люди эти стремились и стремятся к своим целям различными путями, иногда законными, а иногда незаконными, что в последнее время стало очень часто и повсеместно. В первом роде нам известны евреи философы и гуманисты, прославившиеся как благородством своих идей, так и благочестием своей жизни, полной труда и лишений. Во втором, составляющем путь трагических, иногда даже бешеных порывов, ряды альтруистов еще не перечислены. Путь их чаще всего — путь ошибок, но ошибок, вытекающих не из эгоистических побуждений, а из стремлений горячего ума "доставить возможно большее счастье возможно большему числу людей". Мы говорим теперь о евреях-социалистах. Деятельность их не оправдана с точки зрения разума, умудренного опытом, и преступна перед законами, но она истекает все-таки из побуждений альтруистических, а не эгоистических и мы ее только в этом смысле и ставим на вид. Кто так поступает — тот не большой эгоист. При этом еще надо добавить, что евреи сего последнего закала обрекают себя на верную погибель не ради своего еврейского племени, к которому они принадлежат по крови, а, как им думается, ради всего человечества, то есть в числе прочих и за людей тех стран, где не признавали и не хотят признать за евреями равных человеческих прав…Больше этой жертвы трудно выдумать.

 

16.4 Цыпин Владимир

Великовский Шимон

В 1997 году издательством "Феникс" (Ростов-на-Дону) выпущена книга израильского писателя Ионы Дегена "Иммануил Великовский", посвящённая одному из выдающихся учёных 20 века, имя которого, широко известное на Западе, было мало знакомо до недавнего времени русскоязычному читателю как в России, так и в Израиле.

Эта публикация познакомила нас также с жизнью и деятельностью его отца, Шимона Великовского, оказавшего огромное влияние на формирование личности знаменитого учёного.

Шимон Великовский известен как видный деятель сионистского движения. Родился он в 1860 году в небольшом провинциальном городке Мстиславль, расположенном на востоке Могилёвской области Белоруссии. Родословная Шимона по материнской линии восходила к библейскому Езре Коэну, священнику-книжнику, который в V в. до н. э. вывел евреев из Вавилонского плена. Отец Ш. Великовского — Яков, дед — Шимон, прадед Иегуда и прапрадед — Айзик были известными учёными-талмудистами. Их мудрые книги долго хранились в семейной библиотеке и сгорели во время знаменитого мстиславского пожара 1858 года. В своих воспоминаниях, изданных на иврите, Шимон Великовский с большой теплотой пишет о своих предках.

Шимон учился в хедере, где подружился со своим сверстником Шимоном Дубновым, будущим знаменитым историком еврейского народа. Оба Шимона были самыми примерными учениками в школе. Все в семье Великовских стремились к образованию. В доме строго соблюдалась суббота, и все изучали иврит. Отец Шимона Яков, по субботам говорил только на иврите и приглашал к себе на шабатный обед бедных евреев, хотя и для членов своей семьи не всегда хватало еды. Летом 1874 года Шимон сбежал из дома и стал учиться в знаменитой ешиве (еврейском религиозном учебном заведении), находившейся в местечке Мир. И здесь он был одним из лучших учеников. Своих успехов он достигал не только за счёт незаурядных способностей, но и, главным образом, благодаря поразительному усердию, занимаясь по 12–18 часов в день. Глава ешивы даже приглашал Шимона на субботу в свой дом, что считалось для учащихся высшей степенью отличия. Через полтора года Шимон прервал учение и вернулся домой в связи с тем, что получил повестку о призыве в армию. Однако от воинской повинности он был освобождён по возрасту, но в ешиву уже не вернулся. Он помогал отцу в его поездках за товарами в другие города. В Мстиславле он опять сблизился с Шимоном Дубновым и стал по его примеру изучать русский язык, читал классическую литературу, сочинения известных российских сионистов и революционные книги. В это время произошла его размолвка с отцом по чисто идеологическим соображениям. Отец был недоволен увлечением сына левыми течениями, а когда увидел дома запрещённую революционную литературу на русском языке и журнал на языке иврит "а-Шахар" ("Заря"), то в гневе разорвал их. После этой ссоры Шимон стал искать работу в Могилёве, Киеве, а затем в Смоленске. Там он увлёкся сионистскими идеями. В связи с пребыванием вне черты оседлости он был арестован и отправлен в Могилёв. В 1882 году, не имея вида на жительство, он всё же уехал в Москву, самое запретное для еврея место. Здесь он проявил большие коммерческие способности и сумел получить солидные кредиты от торговых домов и банков, что позволило поставить оптовую торговлю на широкую ногу.

В Москве расширяется и его сионистская деятельность. Шимон руководит московским сионистским центром и на его деньги издаётся журнал "СФАТЕЙН". В доме Великовских встречались посланцы сионистских организаций, проводились собрания. Шимон руководил сбором средств на покупку земли в Палестине для евреев-переселенцев из России. В 1884 году он направляет туда своего посланца и в пустыне Негев был куплен участок для одной из первых сельскохозяйственных станций, которой Шимон дал имя "РУХАМА", что означает "помилованная", "удостоившаяся милосердия", "возлюбленная". Впоследствии на этом месте возник киббуц с одноименным названием. На покупку земли Шимон Великовский пожертвовал огромную по тем временам сумму — полтора килограмма чистого золота. Великовский и в дальнейшем принимал активное участие в поселенческом движении не только в Негеве, но и в Галилее, и в районе будущего Тель- Авива, сотрудничая с Артуром Рупиным, выдающимся общественным деятелем и инициатором создания еврейских сельскохозяйственных поселений в период, предшествовавший созданию государства Израиль.

Шимон Великовский был человеком сдержанным и деликатным в отношениях с людьми. Десятки евреев обращались к нему за помощью и советом. И он всегда старался помочь им или подсказать направление действий. Жить в Москве без официального права на жительство было опасно. Кроме того, его материальное положение к этому времени позволяло создать семью. В 1889 году он женится и переселяется в Витебск. В молодой семье появляются дети. Сначала Даниил, затем Александр, а 12 июня 1895 года родился третий сын — Иммануил.

В Витебске сионистская деятельность Шимона Великовского продолжается. Отсюда он был направлен в Швейцарию на Первый сионистский конгресс, где встречался с Теодором Герцлем и Максом Нордау.

В 1900 году семья Великовских покидает Витебск и переезжает в Москву, где Шимон, как купец первой гильдии, уже имел право на жительство. Здесь он становится одним из виднейших и наиболее уважаемых оптовых торговцев. Дети в семье Великовских получали одинаковое и светское и религиозное сионистское образование. Все её члены, включая самого Шимона, изучали иврит под руководством специального преподавателя. Французскому и немецкому языку детей обучала мать и этими языками они владели также свободно, как русским. Среди молодого поколения Великовских не было единодушия по поводу участия евреев в решении политического будущего России. Даниил и Александр колебались между необходимостью социальных реформ и активными действиями и в результате пришли к выводу, что только социалистическая революция может решить проблемы евреев. Иммануил же считал, что дело евреев — исход в Эрец-Исраэль и построение там своего суверенного государства. В 1917 году, накануне двух революций И. Великовский публикует брошюру "Третий исход" с призывом к евреям возродить потерянную родину в Палестине. Он и сам, разумеется, собирался туда же, как только получит образование. Шимон Великовский позволил каждому из детей выбрать свой путь. Сам же на всю жизнь, как и его младший сын, остался сионистом и пришёл к выводу, что евреи не должны иметь ничего общего с левыми движениями. В 1912 году он направляет Иммануила в Эрец-Исраэль для оказания помощи в организации там сельскохозяйственного поселения на купленной московскими евреями земле в пустыне Негев. Там уже в 1911 году были распаханы земли и задача заключалась в том, чтобы найти руководителя хозяйства, определить наиболее приемлемые и рентабельные культуры, составить необходимые сметы и решить многие другие сложные организационные и бытовые проблемы.

После октябрьской революции в России начались гонения на сионистов. В феврале 1918 года в Москве была арестована группа московских сионистов, в том числе и технический секретарь организации, при обыске у которого был обнаружен список жертвователей на покупку земли в Палестине. Шимона Великовского успели предупредить об опасности. Он не вернулся домой, оставил всё своё годами накопленное имущество и с большим трудом выбрался из Москвы вместе с женой и младшим сыном Иммануилом. Три года семья скиталась по России, пытаясь выбраться за границу. И только весной 1921 года они с трудом покинули пределы страны.

Размышляя о будущем еврейского государства, Шимон Великовский мечтал собрать там цвет научного мира и организовать Еврейский университет. Но начать следовало с создания многоотраслевого научного журнала, в котором будут публиковаться работы виднейших учёных-евреев. С этой целью после выезда из России он направил Иммануила в Берлин, а сам вместе с женой поехал в Эрец-Исраэль. Первые годы пребывания Ш. Великовского в Эрец-Исраэль были связаны с огорчениями и неприятностями, вызванными тем, что некоторые московские евреи, внесшие деньги на покупку земли в Негеве, после революции, оказавшись в Эрец-Исраэль, потребовали у Шимона возвратить свой вклад. Они не хотели ждать пока киббуц станет рентабельным и сможет вернуть им деньги.

Помимо поселенческой деятельности Ш. Великовский уделял много сил и энергии работе, проводимой совместно с известным лингвистом профессором Кляйзнером и связанной с совершенствованием и развитием языка иврит, продолжая дело создателя разговорного языка Бен-Игуды, ушедшего из жизни в 1922 году. При этом особое внимание уделялось обоснованию создания новых слов и сопоставлению их с подобными словами, имевшимися в других и, в первую очередь, европейских, языках.

Шимон Великовский скончался в декабре 1937 года. Похоронен он на старом тель-авивском кладбище, где ему установлено скромное надгробье. На этом кладбище, оказавшемся сейчас в самом центре современного города, похоронены Бялик, Дизенгоф и другие знаменитые евреи.

В посвящении, приведённом в книге "Века в хаосе", И. Великовский писал:

"Этот труд посвящается памяти моего покойного отца. Я хочу в нескольких словах рассказать, кто был Шимон Ихиель Великовский. Со дня, когда в тринадцатилетнем возрасте он оставил дом своих родителей и пешком пошёл в один из центров талмудического учения в России, до дня, когда в декабре 1937 года в семидесятивосьмилетнем возрасте он почил в земле Израиль, он посвятил свою жизнь, свою судьбу, своё спокойствие духа, всё, чем он владел, реализации единой цели — возрождению еврейского народа в своей древней стране. Он способствовал возрождению языка Библии, развитию современного иврита, опубликовав (под редакцией доктора И. Клаузнера) коллективный труд по ивритской филологии, и возрождению еврейской научной мысли; публикация основанной им Scripta Universitatis, в чём содействовали учёные многих стран, послужила основанием для Еврейского университета в Иерусалиме. Он первый, выкупивший землю в Негеве, доме патриархов; он организовал там коллективное поселение, названное им Рухама; сейчас это самое большое агрикультурное производство в северном Негеве. Я не знаю, кого мне благодарить за интеллектуальную подготовку к этой реконструкции древней истории, если не моего покойного отца."

По разному сложились судьбы потомков Шимона Великовского. Его старшие сыновья стали известными химиками и проживали в Советском Союзе. Связь с ними потеряна и известно лишь то, что одна из внучек Шимона погибла под Москвой во время войны.

Его младший сын Иммануил стал известнейшим врачом, учёным и писателем. Он унаследовал от отца деловые способности и сионистские увлечения. Прерванное революцией и гражданской войной образование он завершил в 1921 году и сразу же по поручению отца выехал в Европу. В Берлине Иммануил Великовский сумел организовать на деньги отца издание многоотраслевого научного журнала "Scripta", предназначенного помочь созданию Еврейского университета в Иерусалиме, со статьями многих выдающихся учёных мира: Эйнштейна, Бора, Адамара, Ландау, Френкеля, печатавшихся как на языке автора, так и на иврите. Альберт Эйнштейн стал также редактором выпуска " Математика и физика". Уже в конце зимы 1923 года первый выпуск "Scripta" был направлен в адрес 237 университетов и академий. В ответ со всех концов мира в библиотеку ещё несуществующего Еврейского университета в Иерусалиме пришли тысячи томов научной литературы. При этом Иммануил Великовский проявил такие выдающиеся организационные способности, что ему было даже предложено возглавить будущий университет в качестве ректора, но молодой учёный отказался от этой чести.

С 1923 года он живёт в Палестине и практикует как врач-психоаналитик. В 1939 году он переехал в США, где работал обозревателем американской печати по ближневосточным проблемам, преподавал в университетах и увлечённо работал над своими знаменитыми книгами: "Миры в столкновениях", "Земля в конвульсиях", "Века в хаосе", "Человечество в амнезии", "Рамзес Второй и его время", "Эдип и Эхнатон", "Люди моря". В этих произведениях изложена разработанная им оригинальная историко-космическая теория, приобретшая всемирную известность после подтверждения ряда высказанных в этих книгах предсказаний новейшими астрономическими исследованиями. Его теории подверглись сначала замалчиванию, а затем уничтожающей критике со стороны американской и международной научной общественности. Спорят о них и сейчас. Умер учёный в 1979 году и похоронен в Принстоне. В США вместе с семьёй проживает младшая внучка Шимона — Рут (дочь Иммануила). Второе имя её — Рухама. Дочь Рухамы названа близким всем израильтянам именем Кармель. А в Израиле живёт его старшая внучка — Шуламит с мужем Авраамом Коганом. У Шуламит и Авраама большая и дружная семья. У них двое детей, Меир и Ривка, и девятнадцать внуков. Есть уже и правнуки. Уделяя много времени своей семье, Авраам и Шуламит несмотря на свой почтенный возраст, продолжают активную творческую деятельность. Авраам Коган работает в институте им. Вейцмана. Он известный физик, профессор, специалист по использованию солнечной энергии. Шуламит сейчас переводит на иврит и уже издала несколько книг своего знаменитого отца, которые ранее были изданы на английском и русском языках. Киббуц "Рухама", созданный по инициативе и в значительной степени на средства Шимона Великовского, прошёл суровые испытания, но выдержал их и вырос в большое многоотраслевое хозяйство с развитым полеводством, плодоводством, птицеводством и животноводством. После своего основания поселение было дважды атаковано арабами в 1913 году и полностью разрушено в 1-ю мировую войну. В 1920 году сюда пришли новые поселенцы, однако, они были вынуждены эвакуироваться во время арабских беспорядков 1929 года. Некоторые из них вернулись в 1932 г., но новые беспорядки, произошедшие 1936–1939 гг. заставили их вновь оставить обжитую землю. Нынешний киббуц был основан в 1944 году группой выходцев из Польши и Румынии, которые начали устройство на месте с мелиорации почв. Киббуц служил тренировочной базой организаций еврейской самообороны в подмандатной Палестине. В Войну за независимость "Рухама" была основным опорным пунктом Негевской бригады. К сожалению, заслуги отца и сына Великовских в создании Еврейского университета и его библиотеки, организации и строительстве первых поселений в Негеве не оценены в Израиле по достоинству. Нет имени Великовских даже в Еврейской Энциклопедии.

 

16.5 И. Цынман

Мстиславль. Секреты дедовых хозяйств.

Дед Лейба

В наше время молодёжь да и кто постарше не интересуются своей родословной. Зачастую ничего не знают не только о своих прадедах, но и даже о бабушках и дедушках. Это обедняет жизнь. В старину было иначе. И сегодня во всем цивилизованном мире бережно хранят память о прошлом, о своих предках. По переданной мне матерью легенде мой прадед по матери, чье имя мне дали, был учителем, имел еврейский хедер (школу).

Брат прадеда Лазарь в середине 19 века попал в рекруты, был николаевским солдатом и офицером. Он более 25 лет служил в царской армии, воевал вместе с Корниловым, Нахимовым, Новосильским, участвовал в Синопском сражении, а уйдя в отставку при царях Николае и Александре II, дослужился до высокого поста. Он отвечал за царский выезд, следил за постоялыми дворами, ямщиками и почтой.

С появлением железных дорог эта служба изменилась. Волею судьбы Лазарь перешел в православие, имел русскую жену и детей. Измена иудейской вере мучила его всю жизнь, и он старался искупить свою вину перед евреями. Первым делом он построил на личные деньги в еврейской деревне Заречье, расположенной рядом с Мстиславлем, синагогу. Но предрассудки были так сильны, и евреи деревни в эту синагогу ходить не стали, предпочитая старою развалюху. В ней мне довелось бывать с дедом ещё в пятилетнем возрасте. В конце прошлого века Лазарь купил своему брату Иосифу, моему прадеду, в той же деревне надел земли и леса. Прадед был не земледельцем, а учителем, поэтому он передал землю и лес своему старшему сыну Лейбе, моему деду по матери. Трудное было начало. Сначала дед срубил на новом месте небольшой дом из своего леса, он постепенно обрастал хозяйственными постройками. К началу первой мировой войны дед перестроил дом для:: своей многодетной семьи. Он стал пятистенным большим и просторным. Дом стоял на высоком месте, на вершине подъема от РЕКИ Вихры, имел парадное крыльцо с крышей и двумя скамейками около, которые вечерами не пустовали. Крыша дома была покрыта щепой.

За въездными воротами, которые вели в закрытый двор, размещался большой амбар. В нем осенью и весной обрабатывали зерно, веяли его, сортировали. Зерно хранилось в засеках вдоль стен. Сюда же для переработки возили фасоль, гречку, горох, коноплю, рожь, пшеницу, ячмень. Овес дед не сеял, он его обменивал на семена или покупал.

За амбаром внутри двора был ледник. Зимой дед с детьми привозили лед с протекавшей в километре от дома чистой реки Вихры. Оттуда же в бочках привозили воду. Ледник имел два отсека для молочных и мясных продуктов, эти продукты нельзя было ставить рядом.

За ледником размещался сеновал с отделением для лошади. В этой малой конюшне были окна со ставнями, позволявшие выкидывать навоз прямо на огород На повороте двора в крытом сарае хранился весь инвентарь: телеги, сани, хомуты. Здесь дед любил плести из пеньки веревки. Потом шел сарай-погреб, куда осенью ставилась лошадь и телега. В моей памяти сохранилось, что дед на зиму запасал тысячу пудов картошки. Помнится, в этом сарае почти ничего не было. Нам, детям запрещалось туда входить, внушалось что перекрытие может рухнуть. Дальше находился коровник, в разное время то с одной, то двумя коровами. Временами там был теленок, и мы, дети, почти ежедневно ходили его гладить. И, наконец, к дому, около второго входа со двора на кухню, примыкал птичник, кладовка для хранения вёдер, бидонов. Все постройки размещались так, чтобы удобно было жить и вести хозяйство.

В начале войны 1914–1917 гг. из деревни Пустынки в деревню Заречье, где жил дед, пришла выгнанная из дому молодая женщина с четырёхлетним сыном Ванюшей. Звали её Ганна Хохлова. Дед нашел ее на гумне. Из сострадания дал ей приют, а потом добился, чтобы ей выделили немного общинной земли В овраге. Напилил и перевез круглый лес и помог поставить рубленый домик с печкой. И зажила Ганна своим хозяйством. Земля была дорогая и, несмотря на то, что у деда была многодетная семья — три сына и шесть дочерей, Ганна просили давать ей работу. Дед для нее всегда что-нибудь находил. Ванюша, который был старше нас, "пас" меня и мою сестренку Любу.

Земли у деда сначала было много. Главное, что она примыкала к дому, рядом был и лес. Но после революции, когда в деревне появились комитеты бедноты, возглавляемые, большей частью, лодырями, ораторами и пьяницами, которые избегали физической работы, лес у деда отобрали, И на его земле стал селиться разный люд. Выстроили дом, и поселилась семья сапожника Кролла, интересная тем, что у них было 18 детей. Пять из них умерли в раннем детстве. Потом поселились Синицы, причинявшие хозяйству деда немало бед. Обосновались бедные евреи, которым дед сам дал свою землю. Часть земли отдал своей родной сестре Миле и ее мужу Марку Славину, которые занимались окраской домотканого полотна, сукна, тканей. В детстве я немало времени проводил в красильне с дырявой крышей. Поскольку красильщик был неграмотный, то квитанциями на сданную в крашение вещь служил кусочек сучка с несколькими засечками. Он разрезался пополам, одна половинка привязывалась к вещи, вторая предъявлялась заказчиком при получении. Если половинки сходились, то вещь отдавалась заказчику. Крашеные ткани сохли на заборе. Интересно было наблюдать, как вывешивались одного цвета ткани, удивительно красивых расцветок. В красильню приезжали крестьяне из Монастырщины, Хиславичей, Шумячей, Дрибина и других мест. Ценились качество и технология окраски. Краску хозяину присылали издалека, даже из заграницы.

Земли становилось все меньше, и дети деда стали разъезжаться. Первым уехал в Баку старший сын — Натан, впоследствии ставший нефтяником. Его связывала крепкая дружба с главным в то время нефтяником страны Кормилицыным. Потом старшая дочь Хава (у нее было двойное имя Хава-Рохл) вышла замуж за шумячского мельника Юду Маневича и уехала. К Натану поехали средний сын Борис, с детства убежденный революционер, знакомый с тюрьмами и каторгой, и моя мать Фаня, ставшая потом портнихой. Затем неожиданно уехала Берта, отличившаяся тем, что в масленицу на приеме-карнавале брата царя в Ташкенте заняла первое место. Ее самодельное салатового цвета платье украшали пришитые фарфоровые кувшинчики со сметаной, а также на платье были нашиты настоящие блины и оладьи. Брат царя и его приближенные, участники карнавала отведали их. На балу у яичного магната ее платье украшали яйца без содержимого. Брат царя поинтересовался, кто носит это платье? Она не раскрылась. Присутствие еврейки не делало чести хозяину бала. Первые призы позволили Берте расширить портняжное дело. Позже она вышла замуж за видного местного врача Михаила Граевского, рано умершего. В 1901 году родился младший сын деда, мой будущий дядя Иосиф. Он выделялся хорошими способностями, учился в мстиславской гимназии вместе с соседским талантливым мальчиком Даниилом Маковским. Между детьми установилась тесная дружба, которая перешла и к родителям. Лейба Гуревич и Павлюк Маковский, отец Даниила, тоже занимавшийся земледелием, быстро нашли общий язык. Лейба помогал Павлюку с семенным фондом, а Павлюк Лейбе — сенокосом.

Впоследствии Иосиф Львович Гуревич стал доктором технических наук, выдающимся ученым, специалистом по первичной переработке нефти и твердых нефтепродуктов.

Деревня Заречье и соседний Мстиславль были в то время красивым, богатым, привлекательным местом. Здесь был сосновый лес с обилием ягод, грибов. За орехами мы ходили на Смоленщину, находившуюся в 6 километрах. Помню, что я еще дошкольником ходил за орехами со взрослыми и принес мешочек орехов.

Сюда на отдых приезжали знаменитые люди из Минска и других городов, хотя дорога была тяжела. Надо было с пересадками доехать до станции Ходосы, а оттуда километров 20 ехать с балаголой (ямщиком) на лошадях. Помню, в Заречье со мной дружил еврейский поэт Изик Харик. Я, как "знаток", водил его в лес деда. У нас там был шалаш, где мы проводили время: он читал мне хорошие стихи про богатого еврея — реб Оре. Впоследствии перед войной Минское ГПУ замучили его с женой до смерти как националиста.

Внутреннее убранство зажиточных еврейских и не еврейских домов, а в деревне кроме евреев жили еще белорусы, русские, поляки, немцы, мало отличалось. Везде были большие русские печи, большие сени, в которых можно было разместить все, начиная от кадок с водой до набитых яствами меленьких кладовок. На отшибах у большинства жителей были русские бани.

В больших домах были вторые печи. Удивительно, что в деревне во многих больших домах висели картины, выполненные не только красками, но и вышивками. Евреев, правда, не всех, выделяло уважение к своей религии, к своим обычаям, праздникам, которые украшали жизнь. В субботу запрещалось работать. Если пятница заставала еврея в дороге, то он гнал свою лошадь, чтобы с наступлением темноты успеть поставить все на место и быть дома. В пятницу готовились к субботе. В печах выпекали пшеничные халы, готовили пищу на вечернюю трапезу и субботний обед. В пятницу вечером в определенное время хозяйка дома зажигала две свечи, это было ее привилегией, и молилась за свое благополучие, своего хозяина и всего дома. Это правило никогда не нарушалось. Затем все усаживались за стол. Дедушка клал перед собой две халы, прочитывал молитву и призывал близких и присутствующих гостей омыть руки, прочесть молитву, после чего ножом резал халы. Для нас, детей, большой честью было в этот вечер сидеть около дедушки и бабушки. Кому из детей сесть рядом с ними, решали они сами. К столу иногда приглашались почетные гости — не евреи. К встрече субботы готовили самые изысканные блюда. Было большой честью помочь бедным евреям достойно встретить праздник, Помню названия блюд: гефилте фиш — фаршированная рыба, гибротнс — жареное мясо с картофельным пюре и подливкой, калте кугелес — бульон с фрикадельками, кугул — кулич из лапши, фаршированные куриные и гусиные шейки. Меня до сих пор удивляет, как в то время еврейки могли из отходов, например, потрохов, кишок, ржаной муки, гусиного жира, готовить такие вкусные блюда. Часто подавали гусиные или утиные шкварки, салаты, грибы, вино и т. д. Разговоры за столом велись большей частью на религиозные темы — благодарили Бога за дарованное благополучие. В субботу в обед подавали цолнт — тушеную картошку, сутки простоявшую в печи. И в будние дни при всей занятости работой хозяин дома, мужчины находили время, чтобы помолиться, вспомнить Бога и посоветоваться с ним. Для этого использовались религиозные принадлежности: талес, тфилин, мезузы. Находили время, чтобы сходить в ближайшую или дальнюю синагогу. Много радостей приносила подготовка к религиозным праздникам, особенно к пасхе. Неукоснительно выполнялись все религиозные предписания: уборка помещений, выпечка мацы, смена посуды и т. д. А какие кушанья готовились? Сейчас в России потеряны эти рецепты, и им не придается никакого значения. Готовились восточные сладости из меда, мака, муки, специй, редьки и бог весть из чего.

В праздники взрослые водили детей в амбар к Малке, который был рядом с синагогой. Там можно было с этими восточными сладостями (медовыми маковками, тейгл, лекех и др.) попить сельтерской воды, а Малке удавалось угостить тех, кто пришел, мороженым.

Так было до 1928–1929 г. Потом все изменилось. До 1929 года, последнего года дедова хозяйства, оставалось три десятины пашни под зерновые. Стеной стояли здесь пшеница, рожь, называвшаяся жито. Кроме того, столько же земли было под садом, пасекой, огородом. Здесь же росли фасоль, гречиха, конопля, турнепс, брюква, тыква, подсолнух и другие культуры. Из конопли дед готовил пеньку для веревок, где-то отжимал конопляное масло, которое он любил. Пасека пропала, так как на нее было много набегов. Использовали и межи, на которых собирали щавель, лекарственные травы, а то и землянику. Много внимания дед уделял семеноводству. Крестьяне окрестных и даже дальних деревень приезжали к нему за семенами огородных культур, ржи и пшеницы. Устраивал дед и небольшие выставки: показывал невиданных размеров турнепс, брюкву, тыкву, кормовую свеклу. Гордился самодельной пенькой. Сохранилось в памяти, как сеяли, пололи, окучивали, собирали в нежаркое время, мыли, накладывали на телеги огурцы. В базарные дни дед возил на базар два воза огурцов. Когда он брал с собой меня, то угощал за помощь конфеткой, сажал около себя во время ужина.

Помню, как я, Ванюша и Ганна молотили и выбирали фасоль. Собрали восемь мешков, а один мешок за работу Ганна на телеге отвезла себе. А где теперь в наших местах сеют и убирают фасоль? Деду в сельхоз. работах помогали мои тетки, их мужья, дядьки, внуки. В страду они приезжали из Смоленска, Москвы, Баку, Ташкента. Трудились все много, но работа сменялась смехом и шутками. Да и детей в доме было много, о еде никто не думал. Ее было в изобилии.

Перед приездом гостей по почте приходили бочонки с сельдью, ящики с сухофруктами, специями, ценными вещами, а то и с картинами. Из деревни по почте пересылались сухие грибы, сливочное масло, мед и другие продукты. В это время с дедушкой и бабушкой постоянно жили только их младшая дочь Ева да Ванюша, у которого умерла мать, жил он на два дома.

1930 год, когда коллективизация в деревне вошла в полную силу, был последним годом жизни деда. Началось раскулачивание и изгнание зажиточных крестьян из деревни. Моего деда за Ганну и Ванюшу объявили эксплуататором. Ваня Хохлов незадолго до этих событий уехал в Минск. Его биография позволила ему служить в Органах. Бросив все свои дела, он приехал в Мстиславль, в деревню. Из кобуры достал пистолет и, заходя в кабинеты и дома разных начальников, предупреждал: "Кто тронет моего деда, застрелю!" Подействовало. Выселили многих соседей: евреев, русских, а деда не трогали. Даже Синицы боялись Ваню Хохлова. В деревне обобществили скот, забрали хомуты, сбрую, веревки, что было на виду. Закрытый двор деда переделали под общий коровник и согнали туда всех коров. Трудно было в доме. Во дворе мычали голодные, недоенные коровы. Но это было еще полбеды. Хуже было то, что кто-то из руководителей запряг доморощенного любимца деда коня Ваську. Увидев, что конь мокрый, "в мыле", бежит в гору, дед вошел в дом, схватился за сердце и сказал бабушке: "Сейчас сдохнет Васька". Лошадь еще долго жила, но в тот же день скончался еще не старый дед. Через месяц умерла и бабушка. В опустевший дом приехала старшая дочь Хава с кучей детей. Муж ее держал водяную мельницу в Шумячах. Спасаясь от преследований и раскулачивания, они приехали в дом деда и стали колхозниками. Мельница в Шумячах была разрушена. Связь детей с родным домом оборвалась.

Наступил 1933 год. Сталинская администрация отбирала за бесценок последний хлеб у крестьян, продавая его за границу. Перевозка стоила дороже зерна. Издали закон от 7 августа: за сбор колосков на убранном поле приговаривались к сроку до 10 лет. Так выполнялись планы по заполнению ГУЛАГов. Председатели колхозов организовывали красные обозы с хлебом. С красными плакатами увозили последнее, часто семенное зерно. В магазинах в то время хлеб не продавали. Пекли сами. В стычке с председателем колхоза за мешок зерна прямо на поле умер от разрыва сердца муж моей тетки Юда Маневич. Их дети, за исключением младшего Миши, разбрелись по свету. В войну двое получили тяжелые ранения. Все они, кроме старшего Матвея, рано умерли. Ведь детства у них, по сути, не было.

В оккупацию местные прихвостни фашистов, украинские националисты, сожгли хозяйство деда. Мою тетку Хаву и моего двоюродного брата пятнадцатилетнего Мишу замучили и убили. Уцелела на отшибе стоявшая баня и огромная липа, потому что она занесена на топографические карты. Муж тети Сони, живший и работавший в рыбном тресте в Баку Вова Брагинский, выбросился с балкона 4-го этажа в ожидании ареста, когда ночью постучали в дверь. Натан умер рано, детей у него не было. Революционер Борис Львович Гуревич последние годы жизни провел в заключении как политический преступник. Утешает только то, что его перед смертью реабилитировали. Из трех сыновей тети Лизы младший Яша сгорел в Сталинграде в танке, а старшие, участники войны, покинули Баку, уехали в Америку. В Перми все знают, что главным инженером строительства красивейшего моста через Каму был Матвей Юрьевич Маневич, мой двоюродный брат. Там живут его дети, состоящие в смешанных браках. От большой дружной дедовой семьи остались осколки. Я теперь часто думаю, что главный секрет хозяйства деда Лейбы — это умение жить в согласии с природой, людьми и религией в неустанном труде. Похоже, утратили мы этот секрет. Сможем ли открыть заново?

 

16.6 Л.Н. Толстой

Что такое еврей?

…Что такое еврей, который после всякого избиения и истязания, поднимается с новой энергией и становится живым упрёком своим гонителям и преследователям?

Что такое еврей, который по уничтожению своей политической независимости, успел приобресть и удержать за собой умственную развитость и, не имея ни орудия, ни войска, заставить своих преследователей признать за ним и политическую равноправность?

…Еврей — это Прометей, добывший вечный огонь из самых небес и сделавший его достоянием целого света. Еврей, бывший долгое время единственным хранителем этой божественной идеи, есть источник веры, из которого черпали все прочие религии. Не будь евреев, все народы были бы до сих пор идолопоклонниками.

Еврей — это избранный Богом в хранители его Учения, и эту священную миссию он исполнил, несмотря на огонь и меч идолопоклонников, пытки и костры католической инквизиции.

Еврей — это пионер свободы, потому что в те отдалённые времена, когда люди разделялись только на властителей и рабов, — законодатель его Моисей запрещал в рабстве и крепостничестве быть больше шести лет, по истечении которых раб должен был быть освобождён без всякого выкупа. Если же раб не хотел воспользоваться данной ему свободой, то Моисей повелевал пробуравить ему ухо. " Ухо, говорит он, слышало на горе Синае: "они мои слуги, не слуги слуг, и оно не послушалось, отказываясь от уже доставленной ему свободы, и проткните ему за это ухо!!!"

Еврей — это эмблема абсолютного равенства. Талмуд доказывает разными путями из Святого Писания, что никто не может сказать

"Мой отец был выше твоего отца." В другом месте Талмуд доказывает, что Святое Писание не говорит о той или другой нации, об этом или другом народе, классе, а просто о " человеке."

Еврей — это пионер цивилизации, ибо ещё за 1000 лет до Р.Х., когда все известные тогда части света были покрыты непроницаемым мраком невежества и варварства, — в Палестине уже было введено обязательное обучение. Неучей и невежд презирали больше, чем в нынешней цивилизованной Европе. Даже незаконнорождённый, которого по Святому писанию исключали из общества, ставился Талмудом выше Первосвященника, если первый учёный, а второй неуч. В самое суровое и варварское время, когда жизнь человека не имела значения, Акиба, величайший из талмудистов, не задумался публично выступить против смертной казни. Суд, говорится в Талмуде, который даже в течении 70-ти лет произнёс хотя один смертный приговор, — трибунал убийц.

Евреи — это эмблема невинности в гражданском и религиозном отношении.

"Любите чужестранцев, ибо чужестранцами вы были в стране Египетской!" И это было сказано в то время, когда главная задача известных тогда народов и племён состояла в порабощении одного народа другим. С первого взгляда слова эти кажутся несколько странными. Египтяне употребляли во зло доверие евреев, поработили и обрекли на самые жестокие работы, за исполнением которых наблюдали с кнутом в руках, и, вдобавок, всякого новорождённого велено было бросать в реку, — участь, которой не избег и сам Моисей, — а между тем он и предписывал любить чужестранца в Египте, как будто евреи должны быть благодарны египтянам за жестокое обращение. Но это именно доказывает возвышенное миросозерцание, которое желало искоренить в евреях всякое чувство мести, а вместо того вселить чувство благодарности за то, что египтяне первоначально приняли их в гости, хотя впоследствии злоупотребляли. Что касается нетерпимости, то иудаизму не только чужд дух прозелитизма, но напротив того, Талмуд предписывает объяснять желающему принять иудейство всевозможные трудности исполнения еврейской религии. Такою возвышенною идеальною нетерпимостью не может похвалиться ни один учитель новых учений.

Еврей — это эмблема вечности, тот, которого огонь, меч, костры, пытки не могли сгладить с лица земли; тот, которого тысячелетние истязания и убиение не могли истребить; то, который первым удостоился открытия божественной идеи, был долгое время её хранителем и впоследствии сделал эту великую идею достоянием всего мира.

Еврей был, есть и будет вечным поборником, распространителем свободы, равенства, цивилизации и веротерпимости.

1891 год.

Текст статьи Л.Н. Толстого перепечатан из книги Э. Гринберга