Марина Степнова. Тудой

Она говорила – тудой, сюдой.

Поставь платочек на голову, простудишься.

Тут все так говорили.

Странное место.

После крошечного гарнизонного городка на Южном Урале всё казалось диким – школа в самом центре, рядом с оперным театром, сам оперный театр. Розы на улице. Огромные, лохматые, как спросонья. Абрикосы тоже на улице – и никто не рвет. Переспелые, шлепались прямо на тротуар – шерстяные оранжевые бомбы. С мякотью. Поначалу он не выдерживал, просто не выдерживал – набивал сперва полный рот, потом – полные карманы, неторопливые прохожие косились удивленно. Зачем рвать жерделу, мальчик, если на базаре за тридцать копеек можно купить отличную, просто отличную абрикосу? Лучше всех были ананасные – полупрозрачные, длинные, в зябкую крупную родинку. Действительно пахли ананасами, хоть и абрикосы. За такие, правда, просили копеек шестьдесят. Ведро вишни – пять рублей. Кило помидоров – пять копеек. Роза, почти черная – тоже пять копеек. За штуку. Но это если маленькая, на невысоком тонком стебле.

Охапкой – в ведре. Немыслимо!

Они бродили по базару, взявшись за руки, бездумные, счастливые, маленькие, как в раю. Пробовали всё подряд, тянули в рот мед, персики, груши, незнакомые слова. Она поучала, важничая. Переводила ему с райского на русский. Моале – это был мягкий сыр, белый, на вид совсем как творог, но пресный. Кушать надо с помидорами и с солью. Тут все говорили – кушать. Мэй, посторонись, ты что, не видишь – тут дети. Кушайте, кушайте, ребятки. Брынза – наоборот, соленая, твердая. Пористая, как котелец. Еще одно слово. Тут всё строили из котельца. Рафинадно-белый городок. А ему казалось – не из сахара, а из брынзы. Коровья была вкусная, а вот овечья далеко и густо пахла рвотой. Бу-э-э. Гадость. Он так и не рискнул попробовать. Синими называли баклажаны, красными – помидоры. Даже не так – синенькие и красненькие. Тебе синеньких положить? Буро-серо-зеленая масса на тарелке. Печеные перцы. Уксус. Сливовое повидло, сваренное в тазу прямо во дворе. С дымком.

Она говорила – повидла. Повидлу хочешь?

Белый хлеб, сливочное масло, горячее сливовое повидло, сверху – грецкие орехи.

Слопать ломоть – и айда, сайгачить по магале. Еще одно слово.

Магала.

Россыпь карточных почти домишек, печное отопление, сваленный как попало человеческий сор, драный рубероид, саманные стены – крупный, спелый замес соломы, глины, и говна. Хижины дяди Тома. Тенистые дворики заросли бусуйком. Мелкий синий виноград, курчавый, бросовый, душистый, вино из него давили прямо ногами, переливали, живое, багровое, в пятилитровые бутыли. Затыкали заботливо кукурузной кочерыжкой. Называется – чоклеж. Нет, не так, чоклеж – это была полая кукурузная солома, звонкие пустотелые былки. Страшное оскорбление, между прочим. За чоклеж можно было и в дюньдель получить. Не говоря уже про муля. Скажешь кому-то, что он – муль, всё, убьют. Она делала круглые глаза, наклонялась близко-близко, так что он видел зеленые крапинки возле зрачков и волосы, светлые и темные вперемешку. Сливочное масло, медовая коврижка, какао с теплым топленым молоком.

Она жила на магале.

А он – в новой девятиэтажке. Сын советского офицера и врача. Гордость страны. Элита. Не белая, конечно, но бледно-бледно-серая прочная кость. Квартиру дали быстро – через полгода, до этого – снимали, мать была недовольна. Еще не хватало, деньги с книжки тратить. Гоняла отца ругаться, добиваться своего. Пойди и скажи, что тебе положено! А то опять раздадут всё своим нацкадрам! Это была первая республика, в которой они служили. Мать волновалась. До этого всё по РСФСР мотались. Все гарнизоны собрали. Есть на свете три дыры – Термез, Кушка и Мары. А теперь вот – получите. Кишинев!

Получили. Двухкомнатную. Набережная, 39, кв. 130. Первый подъезд. Шестой этаж. А им обещали дать свою квартиру, еще когда отец родился. Ее, разумеется, отец. Невысокий, щербатый, с заросшей сизой рожей. Вечно бухой хохотун. Вот уже и Вальке двенадцать лет, и старшой из армии вернулся, а всё ждем.

Валя.

Ее звали Валя.

Валя с магалы.

Тоже две комнаты – каждая метров по восемь. Глиняные полы. Прохладно. Мать, отец, Валя, старший брат, жена старшего брата, ихнее дите. Так и говорили – ихнее дите. Он даже не разобрался, мальчик или девочка. Поди разберись, когда так орет. К трем годам поняли, в чем дело, – даун. Да куда уж денешь? Пускай ползает, все-таки нямур. Родня. Через стенку жил такой же кагал нямуров – двоюродных, стоюродных, незнамо какая гуща на киселе. Все орут, ругаются, трясут кулаками, обливаются холодной водой из колонки во дворе. Юг. Магала.

Еще во дворе жили старые евреи, бездетные.

Дядя Моисей, слепой на один глаз, скорняк – иголка выскочила из швейной машины, и всё, тю-тю. Но и с одним глазом кушмы такие шил, что очередь стояла. Из горкома приезжали даже. Шкурки болтались на веревке тут же, во дворе. Каракуль, смушка, смрад. Тетя Мина вынянчила по очереди всех дворовых младенцев – строгая. На базаре ее боялись. Вставала в воскресенье в четыре утра, в пять уже бродила среди прилавков, брала живую курицу, дула ей в попу. И вы за эту куру рубель просите? Не смешите! У нее же ж даже жопка не желтая! Валкий с недосыпа крестьянин хватал несчастную птицу, тоже дул ей в зад – сквозь бледные перья видна была кожа, не то желтая, не то белая – не разберешь. Тетя Мина втолковывала по-молдавски, какая должна быть настоящая, правильная кура, торговалась, пока продавец не уступал вовсе за бесценок, и она уходила, важная, выпив стаканчик вина, связка кур обреченно свисает головой вниз, в кошелке синенькие, красненькие, крепкие гогошары, бледный праж, боршч для замы. Он потом вычитал у Стругацких – боржч. Но нет, не то. Это был именно – боршч, кислый. Травка, которую добавляли в куриную лапшу, жирную, густую. Зама. С похмелья оттягивает – только в путь.

Ели вечером всем двором, на улице. Передавали тарелки, стаканы с вином, сдвигали табуретки, сверху – занозистая доска. Швыряли куски детям, кошкам, щенкам. Магала. Он тоже ел, сидел рядом с Валей, важный. Жевал с закрытым ртом, локти на клеенку не клал, говорил вежливо – спасибо. И – хлеб передайте, пожалуйста. Валина мать кричала через весь стол – вкусно тебе, женишок? Он кивал, стараясь не обижаться на женишка. Вкусно. Валя смеялась, болтала ногами, задевала его горячей коленкой, на правой голени – белый серпик шрама. Стеклом порезалась. Папка спьяну стекло высадил, оно в кроватку и упало. Давно, мне два года еще было. Папка лыбился тут же, будто незнамо какой подвиг совершил. Мэй, винца женишку нацедите! Пусть выпьет. Мужчина он или нет?

Как приезжему слабаку, вино ему разбавляли водой – марганцовка превращалась сперва в кровь, потом – в розовую акварельную воду. Домой он возвращался сытый, сонный, греб по линолеуму пыльными заплетающимися ногами. Отказывался от скучного, пресного ужина – макароны с сосисками. Ни перца, ни вкуса, ни огня. Мама сердилась. Опять таскался неизвестно где! Отец, ну что ты молчишь? Отец поднимал глаза над «Правдой», подмигивал еле заметно. Пусть себе гуляет. В доме было две «Правды» – мама тоже была коммунист. Заведующая отделением в больнице. Для души читали «Роман-газету», «Литературку». Ему выписывали «Костер». «Вечерний Кишинев» еще ничего был. Можно в руках подержать.

А у Вали никто ничего не читал и не выписывал. Зато у них был телевизор напрокат. Он даже не знал раньше, что такое бывает. Напрокат! Хотел спросить у матери, но она отмахнулась. Не морочь мне голову. Нормальные люди телевизоры покупают. Напрокат только голытьба берет.

Еще одно слово – голытьба.

До школы было пешком четверть часа. По сонным улицам, почти деревенским – сады, заборы, цепные псы. Они встречались на углу – Валя выныривала из своей магалы, махала ладошкой, варежкой, шапкой. Шапка была красная, с помпоном. Варежки тоже красные. На каждой – кривая, посеревшая от грязи снежинка. Обратно шли снова вместе – но уже не четверть часа, сколько угодно, болтали без умолку, забредали бог знает куда, в парки, проулки, часами торчали у автоматов с газировкой. С сиропом – три копейки, колючая, горькая – копейка. Самое интересное было – мыть стаканы, вдавливать в специальное жерло, пока не брызнет вода или взрослые не погонят. Они удирали, хохоча, держась за руки, у нее всегда были горячие руки, маленькие, горячие, твердые. Двенадцать лет. Валя. Он просто хотел быть рядом. Всегда. Всегда быть рядом. Или умереть. Больше он ничего не умел. Двенадцать лет.

Мать заметила первая – и попробовала принять меры. Он ведь был отличник, всегда. Не зубрила, просто ясная голова плюс дисциплина. Мать проверяла уроки каждый день, садилась рядом, просматривала все тетради, фиг ошибешься или надуешь – врач. Если чего-то не знала сама, дожидались отца, он приходил поздно, вкусно скрипел ремнями. Запах казармы, такой родной, медленно вытесняли скучные ароматы главка. Отец делал карьеру, шел в гору, но скучал по своим гарнизонам, по пыльным плацам, бравым крикам, крепким, нацеленным на врага, шишкам ракет. Алгебра, говоришь? Сейчас мы ее мигом расщелкаем. Вот сюда смотри, если это так, значит, это – непременно вот так. Хорошо объяснял, спокойно, понятно. Сам отличник боевой и политической.

Судьба.

А Валя была троечница. И магала еще эта. Дурная компания. Там же алкашня одна. Отбросы. Ты что, хочешь, чтобы твой сын сел в четырнадцать лет, да?

Еще одно слово – алкашня.

Отец не хотел, чтобы он сел, поэтому сходил в школу, к директору, поговорил, скромно сияя колодками, чтобы приняли меры. Мальчик станет офицером или врачом. Ему нужно заниматься. Ясная голова. Судьба. Дисциплина. Вы же понимаете? Директор, крупный, львиноголовый старик, получивший первую медаль еще под Сталинградом, понимал. Магала портила ему всю отчетность. Старшего Валиного брата он еле дотянул до восьмого класса и с огромным облегчением выпихнул. Настоящий, полнокровный дебил. Ни ума, ни сердца. Потерпите, скоро выпускные, после этого обстановка сильно изменится. Можно, конечно, перевести вашего в параллельный класс. Отец вспомнил что-то такое, далекое, не рассказанное даже жене. Воронежская область, Бобровский район. Наденька. И отказался. Пусть доучатся вместе.

Их просто рассадили.

Надвигался восьмой класс, рубикон, после которого агнцы, отделенные от козлищ, дошлифовывали свое будущее: учебники по программе первого курса, репетиторы, гонка на аттестатах зрелости. Козлища рассеивались по ПТУ, техникумам, формировали собой будущий обслуживающий персонал. Самые слабые опускались вовсе на дно, кое-кто с шумным криминальным плеском. Элои и морлоки. Выбор предстояло сделать в четырнадцать лет. Без двух лет взрослые люди.

Он тяжко страдал от того, что они теперь сидели не вместе, хотя в утешение его наградили лучшей соседкой из всех возможных. Света Воропаева. Первая ученица класса, первая же, как положено, красавица. Девочка с золотыми волосами, капризная куколка, обеспечивавшая бесперебойные поллюции всей мужской половине 8 «Г». У нее был особый, из Прибалтики привезенный фартук, очень изящный, с большими крыльями из черного вдовьего газа, которые она вечно поправляла ловким передергиванием плечиков. Как дворняга блохастая, честное слово. Он, единственный свободный от морока, видел Воропаеву такой, какая она была на самом деле – тощая, нескладная, белесая девица с выпуклыми и пустыми, как у котенка, глазами. Золотые локоны, обвившие столько сердец, были двумя жидкими косицами, не очень удачно прикрывавшими оттопыренные уши. Как-то раз она дотронулась до него, пододвигая толстенный учебник литературы – влажная, словно надутая, сизоватая клешня. Он дернулся от отвращения, и Воропаева, расценившая эту дрожь самым приятным для себя образом, победительно улыбнулась. Они были пара. Два лучших в классе ученика. Идеальная комбинация для статусной случки.

Валя, задвинутая на камчатку, на самые отдаленные отроги класса, отчаянно ревновала, даже ревела от злости. Их отношения словно обрастали стремительной плотью – вспухший крупный рот, носик, налившийся нежной прозрачной краснотой, вздрагивающие плечи, удивительно хрупкие. Будто живая бабочка под пальцами. Он обнимал ее – дружески, она враждебно отклонялась, и воздух от этого мгновенного прикосновения трещал от почти видимых электрических искр. Отстань, нечего! Иди Светочку свою лапай ненаглядную! Он тряс головой оскорбленно, словно ему предлагали полакомиться из помойного ведра. Они торопливо мирились и снова отправлялись бродить по городу, подгоняемые временем, которого становилось всё меньше и меньше, словно окончание восьмого класса должно было стать для каждого финальным рубежом, конечной станцией, за которой не будущее, а смерть. Теперь он хотел умереть не без нее, а за нее. Огромная разница. Четырнадцать лет – это не двенадцать.

Доруле. Еще одно слово. Не переводится. То, что я люблю и жалею больше всего на свете. То, что больше и лучше меня самого.

Переходные экзамены он сдал на отлично. Круглые пятерки. Он и Светка Воропаева закончили первыми в потоке. Валя, едва прохромавшая по этой сословной лестнице, отнесла свои скромные документы в профессионально-техническое училище номер восемь. Буду штукатуром, как мамка. Здравствуй, грусть.

На магале по этому поводу устроили огромный и шумный праздник – с фаршированными перцами, крошечными голубцами, плотно запеленутыми в виноградные листья. Еще одно слово – сэрмале. Тарелки на столе стояли в два ряда – как на свадьбе. Жареная свинина мирно соседствовала с кисло-сладким жарким из баранины, которое натушила тетя Мина. Впервые магала встретила его с холодком. Веселое, щекотное слово «женишок» не летало больше над столом, никто больше не хлопал его по плечу и не предлагал стакан вина. Все теперь были взрослые, всё понимали – и они с Валей тоже. Тогда он плесканул себе сам – не разбавляя, синего, густого, а потом еще мутно-белого, из шаслы, которая росла тут же, первобытно соперничая с бусуйком за место под простодушным и толстым кишиневским солнцем. Валя посмотрела сочувственно и взяла его под столом за руку – ладонь у нее была всё такая же, маленькая, горячая, твердая. Хоть что-то не менялось в медленно кружащемся мире. Хоть что-то в нем было навсегда.

Домой он вернулся заполночь, уже даже не пьяный, вообще никакой, небелковая форма существования тел. Мама плакала, придерживала его голову над унитазом. Какой ужас! Ужас! Отец, ну скажи хоть ты! Ему же всего четырнадцать лет! Нашатырю разведи ему лучше, – посоветовал отец, семейные трусы из черного сатина, крепкие ноги, никакого пуза. Полковник на генеральской должности в сорок лет. Пусть протрезвеет немного, поспит, а завтра поговорим.

Кровать крутилась, всё крутилось вместе с ней и вокруг нее, огненными пятнами вспыхивали в темноте слова – муль, голытьба, епураш, гогошары. И еще почему-то тихим, испуганным шепотком бормотала на самое ухо Валя – нет, не сюдой, глупый, не сюдой, тудой. Потом Валя заплакала, превратилась в маму, и вообще всё исчезло, без следа, словно голову ему быстро и мягко погрузили в непроницаемую чернильную жижу.

Пробуждение не хотелось вспоминать и через тридцать лет. Половина жизни прошла, господи. И никто не знает, бо́льшая или ме́ньшая. Они все победили его, жизнь победила. Шуточки, как сказал отец, кончились. Пришло время выбирать. Он выбрал медицину и весь девятый и десятый классы просидел над химией и биологией, которые не особенно и любил. Отец откровенно обиделся, мать гордилась. Оба и не догадывались, что дело не в семейной династии, а в самом обычном медицинском институте, который был в Кишиневе, в отличие от военного училища. Выбери он службу – пришлось бы ехать учиться черт знает куда. Далеко от Вали.

Они встречались теперь всё реже, всё суше – новых слов становилось меньше, старые стремительно утрачивали вкус. Он боялся спросить про шепот, про ту ночь: было или не было? Она молчала, ПТУ придало ей неожиданной надменности, словно она не на штукатура училась, а готовилась к восшествию на престол. Он остался школьником в синей форме, она уже умела класть плитку. Пятнадцать лет. Колготки из толстого дешевого капрона, туфли на небольшом, но все-таки каблуке. Лифчик, мама дорогая, настоящий лифчик, розовые бретельки которого она и не пыталась поправлять. Какой-то Гена, который умел курить взатяг. Что он мог предложить взамен, кроме выученной наизусть формулы фенилаланина? Теперь они ходили разными дорогами и в разное время.

Под Новый год он выпросил свидание – на магалу его больше не приглашали, телефона у Вали не было, пришлось караулить возле ПТУ. Будущие маляры и штукатуры, галдящий молодой пролетариат. Цыканье, цуканье, харчки, матерки. Он спрятал в карман дурацкую шапку, чтобы выглядеть хоть немного взрослее. Валя вышла с невысоким кривоногим орангутангом, усатым, на толстых плитах щек – самая настоящая крепкая щетина. Хочешь в парк Пушкина? Она согласилась с легким вздохом, как уступила бы ребенку, который канючит надоевшую сказку.

Они шли по аллее Классиков – два ряда продрогших бронзовых бюстов. Михай Эминеску, Василе Александри, Ион Крянгэ, бог еще знает какие столпы молдавской литературы, которой, если честно, никогда и не было. Говорили, что если посмотреть в профиль на Эминеску, то окаменевшие пряди его навеки откинутых волос составят профиль уже самого автора памятника. Всадник с двумя головами. Классики провожали всех желающих к самому центру творческого мироздания – к памятнику Пушкину, Опекушинской, между прочим, работы. Маленький, грустный, курчавый. Он решил, что поцелует ее в первый раз именно тут – в сквозном бесснежном парке, под сенью и синью декабрьского вечера. Но сначала стихи. Доамне фереште, стихи! Всем нам когда-то было пятнадцать лет. К несчастью, это очень быстро проходит.

Она смотрела в сторону, в глубину, сквозь голые черные ветки, и в самой середине строфы вдруг сказала – жалко, что «стефании» зимой не продают, правда? «Стефания» – сладкие параллелепипеды, щедрые слои абрикосового джема, бисквита и шоколадной глазури. Все пирожные стоили 22 копейки, а «стефания» – 19. Еще одно слово – последнее.

На выходе из парка он попытался взять ее за плечи. Напрасно. Всё напрасно. Десятый класс он заканчивал уже в Москве, отца, с отличием расщелкавшего Академию Генштаба, перевели в столицу, о чем родители, лопаясь от гордости, сообщили за новогодним столом. Вершина пищевой пирамиды. Самая высшая эволюционная ступень. Отец с праздничной салютной пальбой откупорил шампанское, потянулся зеленым горлышком к бокалу сына – пусть, пусть, он теперь взрослый, можно. Это на материн испуганный взгляд. После той далекой ночи она подозревала в нем будущего алкоголика, позор семьи. Умрешь под забором! Пусть. Лишь бы Валя. Не без нее, не за нее. Вместо.

* * *

Тридцать лет спустя он попал в Кишинев на пару дней, проездом. Другая страна, другой город, другой язык. Колючая ледяная латиница до неузнаваемости изменила круглый ласковый лепет его отрочества. Таксист, узнав, что он из Москвы, долго и сварливо жаловался на жизнь, вспоминал Советский Союз. Вот было времечко! Всё просрали, гады. Посмотрел, ожидая сочувствия. Он отвернулся к окну. Гады были они с таксистом, других просто не существовало. Не стоит и искать. Улица Набережная чудом сохранила имя, всё остальное невозможно было ни выговорить, ни узнать. Армянская, Болгарская, Пушкина, проспект Ленина. Все они умерли. Все. Осталась одна Валя.

Он свернул на ощупь, наугад, потом еще раз. Магалы не было.

Старуха, всё та же, кишиневская, важная, вышла из подъезда новой многоэтажки с ведром, полным воды. Газон зарос крепкими крестьянскими помидорами, болгарским перцем. Одуряюще пахло горячей ботвой. Он спросил так же, как шел, – наугад. Первая попавшаяся улица его детства. Дружбы двадцать один. Воронеж. Тула. Брянск. Барнаул.

«Нет, милый, – сказала старуха на южный распев. – Это тебе не сюдой. Это тебе – тудой».

И показала рукой – куда именно.

 

Н. А. Шурик. Антонина

Сколько я себя тогда помню, столько же, наверно, помню и Тоню – другой такой живой, веселой, приветливой и красивой девушки, думаю, не было ни в одном дворе нашего небольшого городка – станции Каахка, что между Ашхабадом и самой южной точкой Советского Союза ст. Кушка (это для тех, кто имел по географии «пять» или разгадывал кроссворды лет тридцать назад). То, что она мне нравилась, было понятно (она, похоже, нравилась всем, даже самые вредные тетки, кажется, не могли сказать в ее адрес гадость).

Что она нашла во мне – вот в чем вопрос. Тогда, правда, сомнения меня не мучили, а было сладкое ощущение, что есть она и есть я. Два-три раза в неделю мы садились на завалинку под ее окошком и, кажется, выпадали из этого мира. Она рассказывала о том, что случилось с ней за это время, я, соответственно, отчитывался в том, что было со мной. Добродушные слова соседок «жених и невеста» мы пропускали мимо ушей, нам действительно было настолько хорошо, что, кажется, лучше не бывает.

Только позже я понял, что очень хорошо бесконечно не бывает, не может быть. Но тогда я этого не знал, и, когда в какой-то мартовский день ее до калитки нашего двора проводил Сережа – вернувшийся с фронта по ранению парнишка лет девятнадцати (у него было целых две медали!), я не придал этому особого значения. Потом так было еще пару раз, но как я мог ревновать к настоящему фронтовику, бившему немцев? Это уже сейчас я понимаю, что моя Тоня специально ограничивала его появление около нашего двора, а во дворе я его вообще ни разу не видел. Свидания наши стали реже и короче, но я их так ждал и получал такую радость, что ее хватало до следующей встречи. О Сереже она почти не говорила, и я, из деликатности что ли, не задавал вопросов, которые могли поставить ее (и меня) в неудобное положение. Что еще удивительно, ни одна из соседок ни разу не «проехалась» по поводу создавшейся ситуации (любовного треугольника), которую, похоже, не замечал лишь я один. Между тем уже чувствовалось, что война вот-вот кончится, и все ходили такие радостные, и кто-то стал ждать уже отца, мужа, брата, а кто-то не мог этого делать, потому что в шкатулке лежала похоронка…

К концу апреля мы совсем сбились со свиданиями, Тоне все было некогда, и у меня какие-то навалились неприятности. Не помню, куда мы ходили с сестрой Эммой в этот день, но вернулись уже затемно. Во дворе играл патефон, около него собралась куча ребят. Тонино окно было открыто, дверь – тоже, и соседки то и дело сновали туда и обратно. Соседка увидела меня, уперла руки в пышные бока, покачала головой, сказала: «Твоя-то – замуж выходит!» И тоже свернула в Тонину дверь.

Я всегда был деликатным, но тут почувствовал, что, наверное, не выдержу. Однако меня остановило то необычное, что происходило в Тониной комнате. Я не верил, что такое может быть. Как же Тоня могла мне не сказать, зачем она так сделала, ведь мы… Больше я ничего не думал, видимо, как в Писании, превратился в соляной столп. Эмма пошла домой, а я так и стоял посреди двора, опустив руки и будто бы умерев всеми клетками.

И тут из дверей появилась она! Я уже говорил, что она была самая красивая, но такой прекрасной я ее прежде не видел. У нее было грустное лицо. Она молча взяла меня за руку и повела за собой. Мы зашли в коридорчик, она закрыла дверь в комнату. Мы остались одни в этом маленьком темном закутке. Она гладила мои волосы, целовала глаза и щеки, говорила, что она меня любит; но я здоров, и у меня есть и мама, и сестра, папа жив и скоро придет с войны; а у Сережи – никого нет, и нога все никак не заживает, и ему так нужно, чтобы кто-то с ним был… И что она всегда – всегда – будет помнить меня и наши вечера, когда нам было так хорошо…

Потом еще раз поцеловала, попросила подождать и заскочила в комнату. Через минуту или меньше она вышла оттуда, и что-то тяжелое оказалось у меня в руках. Шепот: «Милый, прости меня», открыта уличная дверь, и она слегка подталкивает меня туда. Я безропотно выхожу во двор, ребята почтительно расступаются – в моих руках большая тарелка, на которой пироги, ватрушки, и они пахнут мясом, яйцом, луком, вареньем. Похоже, что все женщины нашего двора вытащили свои запасы на Тонину свадьбу, – еще бы, это была первая свадьба за четыре года не только во дворе, но и на всей улице.

И я стою с этим обилием невероятно вкусных вещей, которые ни сам, ни большинство других моих сверстников в жизни не ели. Затянувшееся молчание прерывает двухлетний Вовчик: «Мо-на одну пирога?» Я киваю. Через десять секунд вся моя компания разбегается в стороны, каждый начинает есть то, что ему досталось. А я стою один с пустой большой тарелкой и ничего не вижу и не слышу, пока не приходит Эмма и не уводит меня домой. Как потом мне рассказала мама, я не отвечал ни на один вопрос, не плакал, не ел, но лег спать, не выпуская тарелку из рук. Я не знаю, как уж прожил первую неделю после этого. Тоня ушла жить к Сережиной тетке, и вскоре они уехали в Ашхабад.

А потом папа вернулся с войны, и я объелся шоколада, так что и сейчас шоколадные конфеты для меня часто «персона нон грата». И очень скоро папа уехал бить японцев, а когда побил, вернулся, чтобы забрать нас в Порт-Артур. И мы ехали – ехали – ехали, и было столько нового и интересного! И каждый вечер, как темнело, папа начинал рассказывать одну длинную сказку с продолжением, где смешались и «Колобок», и «Красная шапочка», и еще бог знает кто. Мы увидели озеро Байкал, в котором мы с Эммой умывались и пили воду (а мама потом сердилась, что пить сырую нельзя). Но ведь это был Байкал! И огромное здание новосибирского вокзала. И серое, затянутое тучами небо над морским портом во Владивостоке с мучительно щемящей мелодией: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море…»

А потом невероятно большой трехпалубный «Александр Пушкин» отошел от пристани, и нас стало покачивать. Эммину соломенную шляпу ветром сдуло в море, она сначала заплакала, а потом все решили, что это подарок Дальнему Востоку от Туркмении. Когда я в первый раз увидел что-то черное, появившееся из воды, то испугался и закричал: «Акула!» Но это оказался дельфин, потом появился еще и еще один, и они резвились вокруг корабля, доставляя массу удовольствия и взрослым, и детям, которые сроду их не видели. Затем мы ели красные крабовые ноги, которые были длиной в мой рост. А потом начался этот ужасный шторм. И все лежали вповалку… И только несколько мужчин (и папа тоже) были на ногах и помогали команде.

Вот уже и Порт-Артур, а потом Дальний (Дайрен). У Эммы «поехала» пендинская язва – ранка от укуса маленькой туркменской мушки. Она слегка укусит, так что и не почувствуешь, а через три месяца появляется прыщик, который чешется. А через полгода – сантиметровая язва, которая не заживает еще очень долго (тогда антибиотиков не было) и на всю жизнь оставляет отметину размером с фасоль. Такой вот получился второй подарок от Туркмении Дальнему Востоку.

Новое место, двухэтажный дом с двумя двориками и балконами, игрушки, каких у меня раньше никогда не было (оловянные солдатики, пушки, машины, кубики, строительные наборы, где были даже балкончики), – все это заполнило мое время, мое сознание, так что о Тоне я даже не вспоминал. Конечно, мама отправила письма знакомым в наш двор, но ответа не получила.

Вот уже середина января, и вдруг – письмо из Ашхабада, Антонина описывает новости нашего двора, куда она ездила по работе, пишет о своих делах и поздравляет меня с днем рождения! Мама очень удивилась тому, что Тоня знает и помнит эту дату. Так и шла у них неспешная переписка, и в каждом письме Тоня задавала много вопросов обо мне, и каждый раз маму это удивляло.

Милая мама, как же так получилось, что ты, пожалуй, одна во всем дворе не знала, что происходит с твоим сыном? Ты, конечно, видела, как мы с Тоней часто сидели вдвоем, но у тебя и в мыслях не было, что твой четырехлетний сын говорил восемнадцатилетней девушке, что он подрастет немного, и они поженятся. А эта девушка не отрицала такую возможность и подтверждала, что им хорошо вдвоем и ей никто больше не нужен.

Теперь я стал просить Эмму, чтобы она научила меня писать (именно не читать, а писать, чтобы я мог ответить моей Тоне). Но я не успел этому научиться, не успел написать ни одного письма, потому что произошло это страшное Ашхабадское землетрясение, и писем от Тони больше не было.

Никогда.

 

Наталия Алексеева. Валька и Лилия

Услышав звонкий удар, Лиля бросила взгляд на часы и подтянула длинный белый гольф. Выходя из комнаты, бегло осмотрела себя в зеркало, поправила пионерский галстук и наморщила маленький носик: «Ах, этот пошлый белый бант». Куда больше ей подошли бы распущенные каштановые локоны, ну или, на худой конец, пышный хвост, небрежно перехваченный шелковой лентой. Но делать нечего – сегодня первое сентября, а с Ребеккой Львовной – их классной, шутки плохи. У Лили тут же всплыло в памяти зареванное лицо Наташки, закадычной подруги, которая осмелилась в прошлом году прийти в школу с завивкой. Как гордо она несла свой доморощенный шедевр парикмахерского искусства на глазах всего класса, и как на глазах у все того же класса Ребекка засунула Наташкину голову под кран с водой. Пусть тогда они были годом младше, но вряд ли их классная изменит свое к ним отношение в нынешнем девятом классе.

Школа со львами на Адмиралтейском проспекте неизбежно гостеприимно заглатывала отдохнувших за каникулы учеников. Лиля села за парту и оглядела класс в поисках белокурой макушки. Нет, еще не пришел. Но даже и после звонка на урок Валька не появился.

Лиля едва дождалась последнего урока.

– Лилька, стой!

Это Наташка, та самая лучшая подружка. Лиле сейчас не до нее, хотя, конечно, она рада. Да, да, не виделись все лето. Есть что обсудить, чем поделиться. Но все же смутное беспокойство толкало Лилю побыстрее отделаться от подруги и пойти в знакомый двор на условленную скамейку. Вдруг он там и дожидается ее, чтобы все объяснить, успокоить. Отчего он не пришел в школу, что за мысли бродят в его светлой голове? Какая еще фантазия посетила его?

Лиля присела на скамейку с облупившейся краской. Хорошо, что ее не покрасили за лето. Она, не глядя, провела рукой по шероховатой поверхности. Пальцы знакомо нащупали «Л + В», выцарапанные ножом той весной, когда Валька впервые признался ей, что не просто выделяет ее из всех девчонок двора и что они не просто обмениваются книжками и ходят в кино, а что он влюблен в нее. И не просто влюблен, а на веки вечные.

– Здравствуй. – Он стоял перед ней такой высокий и неузнаваемый после летней разлуки.

– Здравствуй. – Лиля заглянула в льдисто-серые глаза под светлой челкой. Он улыбнулся в ответ, и все встало на свои места, будто они только вчера расстались. Вот только черная форменная куртка и фуражка были совершенно новыми в его облике.

– Что это? – Лиля указала тонким пальчиком на его обнову. – И почему в школе не был?

– В ремеслуху ушел. – Валька присел рядом на скамейку, снял с головы фуражку, провел привычным жестом по волосам. – Надоело, вечно как маленький. И батя тоже: «Вот окончишь школу, тогда…» Ну я и окончил. – Валька замялся под ее осуждающим взглядом.

– Ну мне-то мог сказать.

– Да отец… – Валька только махнул рукой, мол всего не расскажешь.

Лиля знала, что с отцом у ее приятеля отношения не самые лучшие. Непокорный и своевольный, младший брат двух сестер, материн любимец, Валентин норовил все делать по-своему. Вот и сейчас, несмотря на прекрасные оценки, забрал документы и поступил в ремесленное училище. Его отцу, полковнику, сын виделся продолжателем его дела и опорой в будущем. Тогда как сам наследник не стремился походить на строгого родителя. И, вероятно, в пику ему пускался во все тяжкие. Уже не первый раз только отцовские связи позволяли ему избежать уголовного наказания. Ерепенистый и задиристый Валька был заводилой и первым драчуном во дворе. Компания его отцу не нравилась. Лиля его отцу не нравилась тоже.

Ни дерзкие выходки на улице, ни фарцовку, ни Лилю Валька бросать не собирался.

– Идем, погуляем, – предложил Валька.

Теплый сентябрьский воздух был напоен запахами осени: увядающей травы и пламенеющей рябины. Валька и Лиля шли по набережной, держась за руки.

– Гляди, кораблик. – Лиля склонилась над гранитным парапетом, за которым несла свои темные воды Нева.

Маленький бумажный кораблик, вероятно сделанный каким-то озорником из листа новой еще тетрадки, мчался по волнам, безуспешно борясь со стихией. Но вот очередная его попытка выплыть обернулась неудачей, и бесстрашный боец, размокнув, пошел ко дну. Лиле стало грустно и неуютно. Она поежилась и отвернулась от реки, прислонившись спиной к прогретому за день граниту.

Валька взял ее узкую ладошку в свою, и Лиля поразилась, какие большие стали у него руки, широкий разворот плеч, и сам он, оказывается, превратился из милого мальчишки в статного юношу. Она глядела в его глаза, и на сердце теплело от мысли: ничто не может разорвать тонкую, но такую прочную ниточку, связавшую их сердца. Он наклонился и нежно поцеловал ее. Она обвила тонкими руками его шею, отвечая на поцелуй, но, опомнившись, что они стоят среди бела дня в центре города, смущенно отстранилась.

– Может, в кино? – спросил он и улыбнулся.

Жизнь текла своим чередом. Школа, уроки, кружок пения, домашняя работа. С Валькой виделись часто. Кинотеатры, парки и музеи, которыми полон город на Неве, служили им прибежищем.

Однажды, воскресным зимним ленинградским вечером, который начался уже часа в четыре пополудни, Валька и Лиля гуляли в Александровском садике. Они обошли его уже вдоль и поперек. От холода у юных влюбленных зуб на зуб не попадал, и Валька решился:

– Идем к нам, чаю попьем, согреемся, – и, видя ее нерешительность, добавил: – Мама будет рада, она давно хочет с тобой познакомиться.

Квартира, где жила Валькина семья, находилась в доме дореволюционной еще постройки на бульваре Профсоюзов.

Лиля сняла плохонькое пальтишко и разулась в прихожей, больше похожей на музей. Бра на стенах поразили ее своей вычурностью и позолотой. Громадное, в полный рост, зеркало отразило изящную, словно статуэтка, фигурку в пышной юбке из тафты и скромной белой блузке. Лиля еще раз придирчиво окинула себя взглядом и поправила роскошные каштановые локоны. Да, в этом музее она, может, и не самый драгоценный экспонат, но уверена: она для Вальки дороже всех безделушек на свете.

– Проходи. – Валентин легонько подтолкнул ее сзади.

И тут в прихожую вплыла его мать. Ухоженная, с высоко взбитой прической, в дорогущем шелковом халате, она являла собой образец дамского благополучия.

– Здравствуйте, – робко кивнула Лиля.

– Здравствуйте, здравствуйте, – низким грудным голосом произнесла она и протянула Лиле мягкую белую руку, – вы, наверное, Лидия? Мои девочки мне все уши прожужжали про вас.

– Лилия, – поправила ее Лиля и покраснела. Нет бы промолчать, пусть называет ее как хочет.

– Ах, вот как? – усмехнулась мадам, не отпуская Лилиной руки. – Ну а я, Лилия, – она сделала акцент на ее имени, – Виолетта Сергеевна.

Она провела их по длинному коридору в гостиную, где уже был накрыт к чаю стол. От смущения Лиля толком не рассмотрела ни лепнину на потолке, ни громоздкую резную мебель.

Сестры Валентина тоже были здесь, и она кивнула им, как старым знакомым, потому что они уже виделись несколько раз и даже все вместе ходили однажды в кино.

Виолетта Сергеевна собственноручно, едва не задевая рукавами своего заморского халата приборы на столе, разлила всем чай. Лиля взяла в руки чашку тонкого фарфора. Горячо! Она осторожно глянула в сторону хозяев дома. Все чинно держали чашки за изогнутые ручки. Никто и не думал разливать чай в блюдца, как это делали у Лили дома.

Тут в комнату, тяжело припечатывая каждый шаг, вошел отец Валентина. Лиля поразилась его необычайной схожести с сыном. Ни слова не говоря, он оглядел домочадцев. Строгий взгляд его серо-стальных глаз прошелся по Лилии, не задержавшись ни на мгновение. Но она поняла: про нее ему известно все. Что она живет в соседнем доме в огромной коммуналке. Что там у них с мамой одна-единственная комната. Что маминой зарплаты медицинской сестры им едва-едва хватает и мама вынуждена подрабатывать в своей же больнице санитаркой. Что Лиля отродясь в глаза не видала своего отца. И что именно она, Лиля, занимает, если не все, то большую часть мыслей его сына.

– Володенька, – защебетала хозяйка, – позволь познакомить тебя с премилой девушкой. У нее дивное цветочное имя – Лилия. Лилия, Владимир Иванович – Валечкин отец.

Не обращая особого внимания на чириканье своей жены, Владимир Иванович уселся на свое место – в красное бархатное кресло. Ему тут же был подан горячий чай в серебряном подстаканнике.

Чаепитие продолжилось. Девушки беседовали с матерью, смеялись. Лиле задавали ни к чему не обязывающие вопросы, и она совсем успокоилась. Как ей казалось, вечер удался.

На следующий день в школе к ней подошел Колька Иванов, председатель совета дружины:

– Скворцова, сегодня останешься после уроков. Твой вопрос стоит на собрании совета дружины.

Лиля недоуменно пожала плечами. Какой вопрос? Ее охватило смутное волнение, и мелкие противные мурашки поползли от шеи вниз и тяжелым комком улеглись в животе.

Вначале разбирали двоечника Серова, затем зачитывали списки кандидатов на вступление в комсомол. Лиля сидела, подперев голову ладонью, и смотрела в окно. Крупные белые хлопья мягко кружились в полумраке зимнего вечера. Лиля впала в задумчивое оцепенение. Вот и Новый год скоро, а потом у нее день рождения. Подумать только, ей – шестнадцать лет! А у Вальки день рождения только в мае…

– Скворцова! Скворцова! – Оклик Иванова прервал ее мысли и заставил посмотреть на сидящих перед нею. – Скворцова, слышишь, ты в списке кандидатов в комсомол.

Лиля рассеянно кивнула и встала.

– Что ты готова сделать для этого?

Она пожала плечами:

– А что надо?

– Отметки у тебя неплохие, ты ведешь социально активную жизнь и хорошо зарекомендовала себя в пионерской организации. – Он нахмурился. – Но тебя неоднократно замечали в обществе хулигана и уголовника Усова. Это позорит…

– Никакой он не уголовник! – неожиданно для себя прервала его пламенную речь Лиля.

– Три привода в милицию – это, по-твоему, не уголовник?! – выкрикнул Иванов, но тут же, одернув себя, продолжил заготовленную фразу: – Это позорит тебя как представителя советской пионерии и не позволит стать комсомолкой! Или ты прекращаешь всякие отношения с упомянутым выше уголовником Усовым, или тебе придется уйти из пионеров.

Иванов оглянулся, ища поддержки, на ребят, сидевших рядом с ним:

– Кто за отчисление Скворцовой из пионеров, в случае неповиновения требованиям совета дружины?

Руки подняли все. Лиля упрямо сжала губы.

– Отвечай, Скворцова, ты готова подчиниться нашим требованиям?

– Нет.

Лиля развязала галстук, отцепила значок от передника и все это аккуратно положила на стол перед Ивановым.

Если у Лили новый год начался с огорчений, то у Вальки все складывалось, по его мнению, самым наилучшим образом. Учеба в ремесленном училище нисколько не мешала его личной жизни, более того, как бы приобщала его к миру взрослых.

Одним поздним январским вечером ему, что говорится, фартануло. Проводив Лилю после вечернего сеанса кино, он возвращался домой, как вдруг перед ним нарисовался типчик. Валька узнал его – Колька Штырь с Васильевского острова. С василеостровцами у Валькиной команды иногда случались кровопролитные стычки.

– Здоро́во! – крикнул Валька. Настроение у него было приподнятое, и перспектива небольшой потасовки его нисколько не пугала.

Но Штырь повел себя странно – он не только не ответил на приветствие, но и испуганно шарахнулся в сторону. Все же Валька успел подставить ему ножку, и Штырь неуклюже грохнулся в снег. Но сразу же поднялся и пустился наутек.

Валька недоуменно посмотрел ему вслед: ни поговорить, ни подраться! Он засунул руки поглубже в карманы пальто, но тут его взгляд выхватил какой-то предмет там, где упал Штырь. Бумажник! Валька поднял его, заглянул внутрь и присвистнул. Пятьдесят рублей новыми и иностранные деньги! Он переложил купюры во внутренний карман пальто и беззаботно выкинул бумажник в соседний сугроб. Позже, дома, он закинул ненужную ему валюту в дальний ящик стола, где она затерялась среди старых тетрадей, – и забыл об этих деньгах до поры.

В день рождения Лили на эти самые найденные рубли Валька шиканул. Он повел ее в кафе «Минутка» на Невском проспекте, где преподнес подарок: тоненькую золотую цепочку с кулончиком-сердце. Таких дорогих вещей у Лили никогда еще не было. Цепочка была новая, даже с биркой из магазина. «Зер гут», – сказал про нее Валька, значит, так оно и есть. Она всегда и во всем ему доверяла.

Ей было так хорошо и уютно с ним. А сегодня, в этот особенный день, она еще острее чувствовала его любовь. Наплевать на школу, на их дурацкие запреты и изгнания. Ведь у нее есть Валька, а больше ей никто не нужен.

Он проводил ее до парадной. Их фиолетовые тени, такие четкие на искристом снегу, слились воедино.

– Я люблю тебя, Лиля! – Он обнял ее так крепко, что перехватило дыхание.

Расстаться с ним в этот чудесный вечер было выше ее сил.

– Идем ко мне, – прошептала она, – мать сегодня на сутках.

Незамеченные бдительными и подозрительными ко всем и всему соседками, они поднялись по широкой гулкой лестнице на пятый этаж, вошли в квартиру и тихонько прокрались в комнату.

Любовь, повернувшаяся к ним новой своей гранью, связала их еще теснее. Жизнь обрела новый смысл. Ночь через три.

В одну такую апрельскую ночь он возвращался домой, беззаботный и счастливый. И тут перед ним снова нарисовался Штырь. Тот самый Колька Штырь, который пару месяцев назад улепетывал отсюда со всех ног. Только теперь он был не один. Их было трое: Колька, какой-то тип в кепке и пижонского вида субъект в модных узких брюках.

Связываться с тремя Вальке не хотелось, отступать тоже. Он сделал вид, что совершенно равнодушен к их появлению, но пройти мимо они не позволили.

– Прикурить не найдется? – Тип в кепке развязно выдвинулся в сторону Вальки.

– Не курю, – бросил он в ответ, намереваясь обойти их слева.

Но Штырь преградил ему дорогу.

– Братва, он мне денег должен! – воскликнул он и уцепился за рукав Валькиной куртки.

– Отвали! – Валька скинул Колькину руку и понял, что уйти не удастся.

– Не спеши, Валек, – изрек пижонистый, видать самый старший из троих, – Николай говорит, ты ему задолжал некую сумму денег.

– Нет у меня никаких денег, – буркнул Валька.

– Небось потратил все на свою лярву с Красной улицы, – криво усмехнулся Колька и длинно сплюнул на асфальт.

Такого оскорбления в адрес Лили Валька стерпеть не смог. Красный туман застил ему глаза, и он со всего маху врезал Штырю так, что тот оказался на земле. И тут же сам получил от типа в кепке, но устоял на ногах и ответил сильным ударом, расквасив тому нос. Краем глаза Валька уловил, как пижон выхватил из кармана нож, и услышал резкий щелчок выкидного лезвия. Не раздумывая, он выбросил руку вправо, почувствовав резкую боль в ладони, которой ухватился за лезвие. Не отпуская нож, он рванул на себя, одновременно толкнув ногой пижона. Нож остался у Вальки в руках. Со спины навалились двое, и все они кучей повалились на асфальт. Где-то хлопнуло окно и раздался резкий звук милицейского свистка.

О том, что Вальку арестовали, Лиля узнала случайно. Она пришла на коммунальную кухню подогреть чайник – последнее время аппетит у нее совсем пропал и она перебивалась случайными перекусами, бутербродами и чаем.

– Ну что, Лилька, – пронзительный голос Софьи Ефремовны – самой вредной тетки в квартире, вызывал тошноту. – Арестовали хахаля твоего!

Лиля непонимающе вскинула синие глаза.

– А туда ему и дорога, – продолжала злорадствовать соседка. – Говорят, иностранца какого-то важного зимой зарезал, а давеча еще троих чуть на тот свет не отправил!

Лиле стало дурно. Она пошатнулась, ухватилась за косяк двери и побрела обратно в комнату.

– Мамочка, – только и смогла проговорить она, как острый приступ тошноты скрутил ее тело.

Мать испуганно вскочила, подхватив ее под руки, и уложила на видавший виды старый диван.

– Лилечка, не надо, успокойся! – Она гладила рыдающую дочь по спине, пытаясь утешить и не находя подходящих слов, потому как и сама не представляла, что же они будут теперь делать.

После того как Лиля призналась, что беременна, мать пыталась убедить ее избавиться от ребенка, обещая, что договорится в больнице и никто не узнает. Но дочь наотрез отказалась. А теперь еще и эта беда.

В зале суда народу было немного, но Лиля пристроилась на последней скамейке в ожидании начала. Сердце колотилось, ее то бросало в жар, то бил ледяной озноб.

Когда ввели Вальку, Лиля не поверила своим глазам. Он вошел бодрый и подтянутый, словно был уверен, что выйдет отсюда через каких-то полчаса и преспокойно отправится к себе домой. Он отыскал ее глазами и подмигнул. Его уверенность передалась и ей. Видать, он уповает на отцовские связи и все не так уж плохо.

Но что-то пошло не так. Заседание тянулось много часов подряд. Лиля устала и совершенно перестала понимать, что происходит. Перед ней чередой проходили свидетели и доказывались какие-то ужасающие факты. Произносились обличающие речи, звучали слова «валютные операции», «поножовщина», «тяжкие телесные».

И вот, наконец, как громовым раскатом прогремело: «…в качестве меры наказания установить подсудимому Усову Валентину Владимировичу… двенадцать лет…»

Со своего места Лиля увидела, как посерело Валькино лицо и взгляд его заметался между нею и его матерью, сидевшей в первом ряду. Наконец он остановился на Лиле и бескровные Валькины губы прошептали что-то неразличимое в гулкой тишине, нарушаемой рыданиями Виолетты Сергеевны.

Когда его уводили из зала, он обернулся и громко крикнул то, что шептал минуту назад: «Не жди меня, Лиля!»

После, много дней спустя, эта фраза продолжала биться в ее голове. «Не жди меня». А ведь он ничего не знал. Она не успела сказать ему, что у них будет ребенок.

Не будь ребенка, может быть, она и не ждала бы его. Кто знает?

Скворцова Лилия умерла во время родов двадцать первого ноября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года.

Ее новорожденную дочь забрала на воспитание семья полковника Усова.

 

Елена Царегородцева. Саша любит Олю

Запомнился мне такой случай.

Пришла как-то за дочкой в садик. Выбегает моя малышка в коридор, глазки светятся, как огоньки, в руках куколка-пупс.

– Мама, мне Саша куколку подарил! Он сказал, что любит меня, и мы будем с ним всегда вместе.

Надеваю дочке сапожки, шубку, шарф, и тут из игровой комнаты выбегает Саша и просит меня забрать и его с собой. В этот момент заходит папа Саши и смотрит поочередно с удивлением то на меня, то на сына, то на Оленьку. Я ему объясняю, в чем дело. Он смеется и быстро одевает Сашу. Уже на улице слышу плач Саши и строгий голос его отца. Мы идем с дочкой по заснеженному тротуару, снежинки искрятся в свете уличных фонарей. Скоро Новый год, а значит, будут елочка, игрушки, гирлянды и, конечно же, подарки от Деда Мороза.

– Мама, а где мы поставим кроватку для Саши?

Отрываюсь от дум и смотрю на Оленьку.

– Давай мы с тобой, доченька, об этом завтра поговорим!

Оленьке недавно исполнилось пять лет – как быстро летит время, а ведь как будто только вчера я ее родила. Подходим к дому, поднимаемся по лесенке на второй этаж…

Воскресенье, еще только светает, лежу под теплым одеялом и смотрю на дочь, которая сладко спит в своей кроватке вместе с пупсиком – подарком от Саши. Если спросит про Сашу, надо будет с ней поговорить. Что же сказать, как начать разговор? Мысли кружатся в голове, как мотыльки. Пытаюсь их собрать в кучу, но…

Встаю, готовлю завтрак, бужу доченьку. Она ест, а рядом с ее тарелкой сидит пупс по имени Саша. Я начинаю спокойно рассказывать о том, как мы сегодня проведем день, куда пойдем, чем будем заниматься. Все одобрено, мы одеваемся и на санках едем в парк. Везу доченьку по тропинке на горку, где собралась уже детвора с мамами и бабушками. Потом мы лепим с ней снежную бабу, а наигравшись, заходим в кафе попить чаю с булочками. Оленька держит в руках веточку ели, подобранную в парке.

Все, думаю, забыта история про мальчика, который подарил ей игрушку, не надо ничего по этому поводу выдумывать – просто камень с души! Укладываю доченьку спать, поправляю подушку, и тут Оленька спрашивает:

– Мама, а куда мы поставим Сашину кроватку?..

И я понимаю, что от разговора никуда не деться. Сажаю ее на колени и начинаю тихо рассказывать о том, что в нашей маленькой комнатке в общежитии негде поставить даже коляску для куклы, о работе, на которой с утра до ночи трудится ее папа, о том, что ей надо вырасти, пойти в школу, в институт, а потом уже выходить замуж. Оленька заплакала, я прижала ее к себе и пообещала, что обязательно придет время, когда она вырастет, и мы вместе с ней купим кроватку для Саши. А пока можно просто дружить с ним в детском саду, вместе играть, ездить на саночках в парк, кататься с горки и лепить снеговика….

Дочкины глаза слипаются. Уложив ребенка спать, я долго сидела рядом и переживала, что, может быть, не то и не так сказала, не совсем верно объяснила, не смогла донести суть отказа в покупке кроватки для полюбившего ее мальчика.

На следующий день я на саночках повезла Оленьку в садик. И увидела папу Саши, который подъехал туда на черном «мерседесе». Он взял сына на руки, бросив на меня негодующий взгляд, и громко сказал:

– Ты помнишь, о чем я тебе говорил, сын? Не будешь любить Олю – куплю новый велосипед!

В раздевалке Саша показал Оле язык и побежал в комнату для игры. Я погладила плачущую Оленьку по головке, поцеловала в щечку и ушла на работу. Оказывается, Сашин папа нашел действенные аргументы для сына и любовь у того быстро прошла. Теперь он на всю жизнь запомнит урок: чувства можно променять на дорогую игрушку.

 

Кира Рок. Аромат июля

Июль пахнет Машей. Свежескошенной травой, ромашками и Машей.

Мокрые и счастливые, мы вылезали из речки, падали на полотенце и целовались до исступления, до колик в животе, не замечая, как вместо воды на наших телах снова проступают капельки пота. Ее губы были горячими и солеными. Потом она отталкивала меня, и я в полном изнеможении откидывался на спину, пытаясь отдышаться и вернуться в реальность. И только через пару секунд снова начинал чувствовать кожей палящее солнце и слышать стрекотание кузнечиков в траве. Мне было девятнадцать, а ей шестнадцать, она перешла в выпускной класс. Эти две секунды я страшно на нее злился, но злиться дольше никогда не получалось.

Потому что она срывала ромашку и с серьезным видом бормотала себе под нос: «Любит, не любит, плюнет, поцелует…» Но, не оборвав и половины лепестков, отбрасывала цветок и лукаво прищуривала лисьи раскосые глаза:

– Нет уж, не верю дурацким цветочкам. Лучше ты сам скажи.

Она всегда хотела знать все четко и ясно и распланировать всю жизнь наперед. Обычно я терялся, закатывал глаза и мямлил что-то вроде «Ну ты же знаешь…» – эта ее целеустремленность и желание сразу расставить все точки над «и» меня пугала. В конце концов, я был всего лишь студентом-второкурсником и тем летом желал только одного – чтобы оно никогда не кончалось. Я так и не произнес трех заветных слов, все оставлял их на потом, на самый важный момент, мне всегда казалось, что некоторые слова портятся от слишком частого употребления, лишаются цвета, как многократно постиранная рубашка.

– Знаю… – вздыхала она и задумчиво проводила пальцем по моей груди.

И я снова погружался в волшебный мир пахнущей травой кожи, жарких губ и невыносимого желания.

Я думал, что впереди еще по крайней мере два месяца лета, а потом мы расстанемся. Я с трудом представлял, как смогу оторваться от нее и на неделю. Расстояние между нашими городами не выглядело преградой.

Но чудесное лето кончилось гораздо раньше.

В первых числах августа вдруг зарядил дождь, не по-летнему холодный. Речка стала мутной, солнечные кувшинки попрятались, неубранные стога на полях уныло раскисали под непрекращающимся ливнем. Природа как будто заранее оплакивала нашу разлуку.

А Маше пришла телеграмма из дома – заболел отец, нужно срочно возвращаться. Я не пошел провожать ее на станцию, не хотелось неловкого прощания на глазах у родственников. Тетя будет совать ей в руки завернутую в фольгу курицу и давать последние наставления, а я – топтаться в сторонке с глупой улыбкой.

К тому же ее тетю я терпеть не мог. Внешне они были на удивление похожи – янтарные, слегка раскосые глаза, резкие скулы и рыжие кудряшки, только у тетки все черты приняли какие-то карикатурные формы, словно не очень хороший художник нарисовал шарж на Машу. А голос у нее был визгливый и скрипучий, как несмазанные дверные петли. Меня она называла не иначе как «этот юноша». Признаюсь, их сходство меня иногда пугало.

Накануне отъезда мы с Машей даже слегка поцапались. Она обиделась на мое нежелание ее провожать, а я съязвил, что она все больше становится похожа на свою сварливую тетку, и мне прямо-таки страшно, что в будущем она превратится в ее копию. Разумеется, я не придавал этим словам ни малейшего значения, мне было ужасно тоскливо, что нам придется расстаться, и из-за этого я злился на весь мир, не представляя, как проведу оставшийся месяц. Я даже подумывал рвануть за ней, хотя Маше, конечно же, об этом не сказал.

Вот так и вышло, что на прощание мы даже не поцеловались, она сердито фыркнула, развернулась и пошлепала по лужам, а я стоял как дурак и не находил нужных слов, чтобы ее остановить.

Всю ночь я не сомкнул глаз, строил планы и думал только о Маше. В конце концов я признал, что она права, – не так уж важно сколько нам лет, я хочу провести с ней всю жизнь, завести детей и вместе состариться.

А утром я услышал по радио про железнодорожную аварию. Диктор будничным, хорошо поставленным голосом объявил, что поезд сошел с рельсов, имеются многочисленные жертвы, в особенности среди пассажиров последнего вагона. Ее вагона. А потом перешел к прогнозу погоды. Что-то там про атлантический циклон и дождевой фронт, но я уже не улавливал смысла.

Я не хотел, не мог поверить, что ее больше нет. Еще вчера я не представлял, как смогу обойтись без нее какой-то месяц, а теперь нужно было привыкать к тому, что я всю жизнь проведу без нее. Я потянулся к телефонной трубке, чтобы позвонить ее тете и выяснить, что с Машей, но рука зависла в воздухе. Ведь если я позвоню, то не останется никаких сомнений, а пока я не знаю наверняка, она будет для меня жива. Не превратится в гладкий могильный камень с двумя датами, а останется все той же Машей, пахнущей свежескошенной травой и ромашками, которой я еще успею сказать, как ее люблю.

Следующий год я жил как в тумане и превратился в ходячий автомат. Вставал по утрам со звоном будильника, заливал в себя какую-то жидкость – не то чай, не то кофе, вкусы я перестал различать, – шел в институт и записывал в тетрадь бессмысленные закорючки, что-то бубнил на экзаменах и невпопад отвечал на вопросы сокурсников. Друзья сначала с пониманием хлопали по плечу, потом начали сторониться. Когда чужая боль затягивается, она начинает тяготить. А для меня жизнь просто утратила краски, превратилась в черно-белое кино, где я был не действующим лицом, а лишь зрителем.

С годами я стал к этому привыкать и пришел к выводу, что, возможно, многие именно так и проводят всю жизнь. Я женился, завел детей, в общем – все как положено. Я даже мог бы назвать себя счастливым, если бы не было в моей жизни того июля на ромашковом поле, если бы я не знал, как это бывает. Я никогда не беру отпуск летом и не езжу с друзьями на пикники, потому что от запаха свежего сена и стрекотания кузнечиков на меня накатывает тоска. Где-то в глубине души я до сих пор верю, что Маша жива и по-прежнему заливисто смеется, откидывая голову назад, и щурит на солнце глаза, а кто-то шепчет ей: «Я тебя люблю».

* * *

Почему он так и не объявился, даже не позвонил? Я задаю себе этот вопрос, глядя как моя пятнадцатилетняя дочь обрывает лепестки у ромашки и бормочет себе под нос старинную считалочку.

Неужели из-за той глупой ссоры? Может, я слишком на него давила, а он побоялся расставаться с беззаботностью детства?

Ночью поезд долго стоял на промежуточной станции. Сказали, что впереди какая-то авария, но я-то знала – бездушная железная машина просто не хочет увеличивать расстояние между нами. Я не могла заснуть, слушала молотящий по стеклам дождь и строила планы на нашу будущую жизнь.

Какой же я была наивной дурочкой!

Сначала я ждала, с замиранием сердца прислушиваясь к каждому звонку и беспрерывно проверяя, исправен ли телефон. Потом злилась и ревела по ночам в подушку. Затем возненавидела его и воображала, что с ним произошло нечто ужасное, не мог же он так просто исчезнуть без единого слова, как будто те дни, когда мы не могли оторваться друг от друга, не имели для него никакого значения.

А потом я пошла в последний класс, поступила в институт, и постепенно обида забылась, эмоции улеглись. Я выбросила из головы его предательство и помню только те жаркие дни на поле у реки. Наверное, так и должно быть – пусть первая любовь всегда остается недосказанной, мечтой, которой не суждено сбыться. Зато она никогда не потускнеет, не разобьется о прозаическую реальность, не утонет в бытовых неурядицах.

И все же иногда в июле на меня накатывает непонятная грусть, как будто часть моей души осталась на том ромашковом поле.

 

Юлия Щербакова. Далматин

На мой взгляд, дружба – чувство, родственное любви. Они переплетаются, где-то завязываются в узелки, где-то становятся параллельными прямыми без точек соприкосновения, – но они всегда рядом, близко.

Моя история любви больше похожа на историю дружбы – искренней и крепкой. В шесть лет дружба между девочкой и мальчиком возможна, а любовь?.. Может быть, то чувство, которое мы с Артемом испытывали друг к другу, можно назвать лишь дружбой, но для себя я определила его как первую любовь.

Мы никогда не говорили друг другу красивых слов. Мы не гуляли за ручку под луной. Но в наших чувствах все было так чисто, наивно, прямолинейно, как бывает лишь у детей с распахнутыми сердцами. В них не было фальши, порой присущей взрослым, актерской игры, так часто встречающейся у подростков, – в них была лишь радость, радость друг за друга.

Мы менялись игрушками, становились всегда вместе, когда говорили стать парами. Когда одному из нас было грустно, другой садился рядом и молча сидел, пытаясь вспомнить что-то грустное из своей жизни. Нередко эти «посиделки» заканчивались тем, что мы вместе рыдали: один – потому что была причина, второй – просто за компанию. Зато, когда у нас было хорошее настроение, мы становились самыми шумными и неугомонными детьми. Но стоило одному из нас заболеть, другой вел себя тише воды ниже травы.

Мы вместе участвовали в конкурсе «Осенняя фея», который проводился в нашей сад/школе № 73.

А когда выяснилось, что я заняла первое место, то даже трудно было сказать, кто больше был рад моей победе – я или Артем. Именно на этом конкурсе впервые в жизни мальчик подарил мне цветы, и конечно же этот мальчик был Тема.

Родители были не против нашей взаимной симпатии, и, когда пришло время идти в школу, они отдали нас в один класс – так мы по-прежнему оставались неразлучны. Нас посадили за одну парту, на бальных танцах мы были парой – одним словом, мы были не разлей вода. Но, видно, нашей детской привязанности и крепкой дружбе не было суждено продолжаться долго: наша любовь закончилась, не успев начаться, не потому, что мы поссорились или надоели друг другу, а потому, что так было начертано на небесах, куда и упорхнула душа Артема: он сгорел в доме бабушки на Новый год вместе со всей семьей со стороны матери.

Остался в живых лишь его отец, который так и не смог смириться с потерей тех, кого любил. Он уехал из города, но перед отъездом этот поседевший и постаревший человек зашел к нам домой и подарил мне любимую игрушку Артема со словами: «Ему она больше не нужна. Думаю, он был бы рад, что она теперь у тебя». Это была собачка – далматин, которую когда-то ему подарила я.

Больше никогда я не видела отца Артема, но я его часто вспоминаю. И всегда он представляется мне седым и болезненным мужчиной, но радостным от того, что о его сыне будет вспоминать кто-то еще, кроме него.

Я помню о тебе – Артем Заиченко, и никогда не забуду! И сейчас, хотя с тех пор прошло много времени, образ этого мальчика так же четко встает в моей памяти и вызывает те же чистые и светлые воспоминания в моем сердце. Я любила его по-своему – как брата. И этой любви всегда будет место в моем сердце. Неважно, как ее назовут другие, важно, что для меня это чувство навсегда останется первым серьезным чувством к парню. Первым и самым светлым. И незабываемым.

 

Владимир Гуга. Как мы валяли Лену

На самом деле ее валял я, а ты оказался в пролете. Забыл? А я все помню. Наливай.

Короче, мы катались нас санках. Я, ты, Лена (нам по двенадцать) и Леночкин «аппендикс» – мелкая третьеклассница (ей девять). Катались, валялись, кувыркались часов пять-шесть подряд. Ну, знаешь, как в детстве бывает – любое дело чересчур – до обморока, до разбитой головы, до драки с кровопролитием.

От долгого кувыркания в снегу щеки Лены стали пунцовыми, а глаза – синее неба. Всякий раз, съезжая с горки «паровозиком», на сцепленных санках, мы заваливались в сугроб и образовывали кучу-малу. Барахтаясь в снегу, я все время устраивал Лене какую-нибудь пакость: хватал за ногу так, что она шлепалась, совал за шиворот горсть снега, снимал с ее ноги болоньевый сапог-луноход. Лена ругалась и хохотала. Орала сквозь смех: «Дурак!», «Совсем обалдел!», «Прекрати!», «Щас получишь!». Ее угрозы звучали как поощрение. Мои действия постепенно становились все наглее и изобретательнее. А ее крики и жалобы все более звонкими и громкими. Я смотрел на Лену и ничего не мог понять.

Понимаешь, я не врубался, зачем валяю Лену в снегу, и почему она позволяет мне это делать, почему не пытается звездарезнуть ногой «по переднему месту» или завопить на весь двор «Ма-ма!». В еще большем недоумении находилась третьеклассница. Она стояла и хлопала круглыми глазенками, будто попала на детский утренник с клоунами и фокусниками. Тебе тоже хотелось повалять Лену. Но я довольно грубо отталкивал тебя от своей веселой подружки. Хотя мы дружили с Леной всего-то несколько часов.

Помню, у меня кружилась голова. От чего? Хрен его знает. То ли от морозной мартовской свежести, то ли от алого смеха Лены, то ли от ее свежего румянца, то ли от вида неожиданно мелькнувшей в проеме между рейтузами и задравшейся курткой белой полоски девичьей поясницы. Я ничего не мог понять.

А потом раздался вопль: «Лена, домой!» И она ушла. Но напоследок обещала прийти на следующий день.

Не пришла. Видимо, мама не пустила. А во вторник не пришел я: музыкалка. В среду – дополнительные занятия по математике. В четверг – отчетный концерт. В пятницу – день рождения бабушки. В выходные – музей, спектакль, птичий рынок, генеральная уборка. Короче, ворох всяких неотложных дел.

И вот, года через три, я очутился в подвале соседнего дома. Мне сказали, что там собирается нормальный народ. Мне было страшно, но я пошел.

Там, на ящиках, сидела Лена и длинноволосый усатый парень. Даже не парень, а уже мужик. На ней была короткая шуба из «чебурашки». На ее скулах снова играл румянец, только уже не настоящий, а нарисованный. В ушах красовались чудовищного размера пластмассовые клипсы в виде фиолетовых кривых звезд. Глаза Лена обвела черной тушью, а на веки нанесла тени цвета морской волны, губы накрасила перламутрово-розовой помадой, волосы обесцветила, но у основания, у макушки, они уже были каштановыми, такими, какими должны быть на самом деле. Бедра ее обтянула взрослая кожаная мини-юбка, а ноги – колготки в крупную клетку, напоминающие невод.

Помню, Лена достала пачку «Явы явской», отвесила по дну коробочки щелбан и накрашенными губами вытянула сигарету, затем протянула пачку мне. Я принял угощение. Мы закурили.

Усатый предложил выпить. Я отказался, сказал, что у родителей нюх слишком чувствительный. Все, кроме меня, приложились к бутылке.

Короче, Лена что-то рассказала про свою непростую жизнь, про изгнание из школы, про грядущую учебу в ПТУ. Я слушал ее голос и не мог понять, как она оказалась в подвале рядом с бутылкой дешевого портвейна, возле этой облупленной железной кровати с порванным матрасом.

Усатый говорил, что недавно демобилизовался и хочет начать вываривать и продавать джинсы, потому что фарцевать у гостиницы у него не получилось – не позволили бандиты, захватившие все прибыльные точки района.

Одна его рука держала сигарету, а вторая, перекинутая через шею Лены, крутила горлышко зеленой бутылки. Лена о чем-то хмуро думала и раскачивалась из стороны в сторону. Я смотрел на нее и ничего не мог понять. Да вообще ни хрена в этом мире ничего не понятно. Наливай.

 

Ирина Митрофанова. Неэффективное общение

Странное дело. Сегодняшний семинар о работе с одаренными детьми во мне эти мхом заросшие воспоминания пробудил. Один выступающий говорил о том, как важно одаренным малолеткам развивать у себя коммуникативные навыки, а точнее, навыки так называемого «эффективного общения». А то, мол, у юных талантов с общением часто проблемы, поэтому их потенциал полностью не реализовывается, и как итог – благо Отечества в пролете. И вспомнился мне один эпизод из моей юности, когда мне так не хватило этих самых навыков.

Это сейчас я журналист и раскрепостилась так, что дай бог каждому, только что актрисой не стала. А в пятнадцать лет все мои навыки общения со сверстниками сводились к умению постоять за себя. Например, если ты идешь по школьному коридору и какой-то наглый пацан, проходя мимо, щиплет тебя за мягкое место, надо изловчиться и дать ему ребром ладони между лопатками так, чтобы у него дыхание перехватило. Если не получится, хотя бы ногой под зад (ноги-то у меня всегда длинные были).

Нет, были, конечно, и скромные пацаны. С одним из таких я даже дружила, очень тихий мальчик, добрый, безотказный. Сейчас в тюрьме сидит. Оружие товарищ попросил на балконе подержать, а он не смог отказать. Вот его и посадили, и не только за хранение, а еще и за участие в разбойном нападении, в котором это оружие применено было. Но наши тогдашние отношения с тем мальчиком были чисто товарищеские, лишенные романтического флера, он вообще в нашу старосту был влюблен, а я просто соседкой его была по лестничной площадке, и со мной дружить было удобнее. Трепета никакого он у меня не вызывал, мне просто тоже было с ним дружить как-то сподручнее.

О любви я тогда только мечтала, а еще больше, как многие девчонки, мечтала стать актрисой. И вот мама как-то увидела на столбе объявление о наборе юношеской группы на курсы при ГИТИСе. Требовались юные Ромео и Джульетты – так в объявлении было написано. Был конкурс, настоящий, «взрослый». Я рассказала стихотворение Заболоцкого «Некрасивая девочка», спела романс «Не уходи, побудь со мною», станцевала какую-то импровизацию под предложенную мелодию, и меня сочли вполне себе одаренной.

Но вскоре пришло разочарование, ни о каких Ромео и Джульеттах на курсах речи не заводилось, и вообще, до «человеческих» ролей нас не допускали. Изображали мы в основном предметы (чайники, кастрюли, фены, часы и прочее), а также животных. И еще игры были коллективные на развитие внимания: хлопнуть – топнуть – голос подать в предназначенный тебе момент. Не слишком весело. Веселило другое. Ребята, которые занимались вместе со мной, были совершенно не похожи на тех, с кем я общалась ранее. Они были очень раскованны, будто им не пятнадцать, а все двадцать пять. Девочки флиртовали с мальчиками, мальчики делали девочкам комплименты. Они болтали на самые разные темы, шутили на грани пошлости, но не переходили этой грани. А я смотрела на все это разворачивающееся передо мной два раза в неделю действо и хотела, но не могла принять в нем участие. Видимо, потому, что совсем уж недоразвитые у меня были эти самые навыки эффективного общения.

И понравился мне мальчик Степа. Худенький совсем, фигура типа «соплей перешибешь». Но мне в пятнадцать лет почему-то именно такие нравились. Глаза карие, небольшие, но яркие, да и вообще все такое небольшое, аккуратное в лице и улыбка обаятельная. Но эта симпатия, а может и влюбленность, была настолько глубоко в моей душе запрятана, что я понятия не имела, как же ее на божий свет из себя выудить.

Как-то иду я в очередной вторник на курсы, а Степка стоит и курит. Я ему, видимо, невнятно так кивнула и пробежала мимо. А он мне, когда мы уж все перед занятием у аудитории собрались, смотрит прямо в глаза и спрашивает:

– Ирочка, а почему ты со мной не поздоровалась?

Я сразу стушевалась, а точнее, просто затормозила, у меня ж навыки были не развиты…

– Да ты, – говорю, – стоял, курил, весь в своих мыслях, я тебя решила не отвлекать от них.

Когда я шла на курсы в следующий раз, Степка опять курил у входа в здание, где проходили наши занятия. Увидел меня еще издалека и, когда я подошла ближе, широким жестом отбросил сигарету, протянул мне руку и сказал:

– Здравствуй, Ирочка!

Руку-то я его, конечно, пожала. А дальше-то что делать, не знаю… У меня ж навыков не было…

Когда я рассказала маме о нем и назвала его фамилию, она сказала, что он, наверное, внук того красавца из фильма «По тонкому льду». Так оно и оказалось. Герой его деда-актера воплощал в себе идеал благородства и мужества настоящего советского человека. Не сказать чтобы Степка воплощал для меня какой-то идеал, идеал я себе представляла иначе. Но мне было так приятно на него смотреть. Особенно он мне понравился в роли чайника, у него просто потрясающе получалось кипеть и выкипать – действительно похоже.

А сыгранные мною курицы, кролики, лягушки и змеи не особо преподавателей впечатляли. От первых неудач я приуныла, и как-то мне все это разонравилось быстро. Только на Степку смотреть и нравилось. Может, только из-за него я год на эти курсы и отходила. А на следующий уже не стала ходить.

Однако вспоминать о нем мне всегда было приятно. Хотя я давно его уже не вспоминала. Столько времени прошло. Ни разу не видела его по ящику. Вот двух девчонок с тех занятий – видела в сериалах. Одна играла в эпизоде медсестру, а другая даже жену главного героя, которая через несколько серий умерла, и герой женился на другой. Хотя где-то Степка вроде снимался и в каких-то спектаклях играл, но славы деда не снискал пока. Ну, может, еще есть время, ведь Смоктуновский в сорок только прославился…

 

Наталья Платонова. Бабочка и тигр

Дина шла, преисполненная непривычной смелости. Рыжий тигр, появившийся на правом плече три дня назад, заявлял о своих правах. Он точил когти и показывал зубы. Ей хотелось быть похожей на него. У животных нет правил приличия. Они такие, какими их создала природа, они – настоящие.

Гордо подняв голову и звонко стуча высокими каблучками, Дина шагала по Остоженке. Красивая, решительная и очень обиженная.

Свернув во двор уютного особнячка, она остановилась и посмотрела на часы – до начала обеденного перерыва еще минут двадцать. Этого она и опасалась. Есть время, чтобы передумать, проявить слабость или поддаться голосу разума. Главное, что будет покончено с бессонными ночами и антидепрессантами, пусть даже ее схватят на месте. От постоянного употребления таблеток голова все время болела, а на душе легче не становилось.

Вчера она, высвободив тяжелые, вьющиеся мелкими кольцами волосы, долго стояла перед зеркалом в кружевном белье и с тяжеленным пистолетом в руке. Выглядело очень убедительно. Жаль, что он не увидит ее такой. Можно было еще много о чем сожалеть, но звери не испытывают жалости к своим жертвам. Не должна и она.

Позади с куста сирени шумно вспорхнула стайка воробьев, и от неожиданности Дина вздрогнула и обернулась. Со стороны улицы во двор зашел странный тип. Защитного цвета куртка, камуфляжные штаны, высокие черные ботинки на толстой подошве, но на солдата совсем не похож: длинная челка в половину лица, затылок – бритый, за спиной здоровенный рюкзак. Парень держал в руках бумажный листок и озирался по сторонам.

Дина отвернулась. Иногда это срабатывало. Если не хочешь, чтобы тебя заметили, постарайся смотреть в другую сторону. Но на этот раз у нее ничего не вышло.

– Извините, не подскажете? – громко начал парень.

Она подняла голову как раз в тот момент, когда молодой человек подошел уже совсем близко. Оба с удивлением уставились друг на друга.

– Дина! – радостно воскликнул он, вытягивая шею, точно хотел убедиться, не обманывает ли его зрение.

– Черников? – осторожно произнесла Дина. – Что ты тут делаешь?

– Даже не думал, что смогу найти тебя в Москве!

Среди всех когда-либо воображаемых ею встреч с Игорем Черниковым эта была, пожалуй, самая ужасная.

– Слушай, Игорек, я в Москве плохо ориентируюсь, – она старалась не поднимать на него глаз, – спроси у кого-нибудь другого.

– Конечно! – Он махнул рукой, словно это уже не имело никакого значения. – Вот так сюрприз. Я тебе писал в Одноклассниках, но ты там совсем не появляешься. Самойлов говорил, ты из-за Москвы зазналась. Но я же знаю, что глупо выпендриваться из-за такой ерунды. Вот когда переберешься в Лондон, к своему Бэкхему, тогда, может, и забудешь о нас вовсе.

Не переставая следить за дверью подъезда, Дина изо всех сил старалась отгородиться от щенячьих восторгов Игорька. Его беспечный тон нервировал ее еще больше. Ну как такое может быть? В самый решающий момент на тебе – Черников.

– У меня все хорошо. Живу у подруги. Работаю менеджером в агентстве. Ничего интересного. Была рада тебя увидеть. Передавай привет Самойлову.

– Я тоже вот решил штурмовать новые города. Под лежачий камень вода не течет, так ведь? Кстати, отлично выглядишь! Всего два года прошло, как ты уехала, а кажется, целая вечность.

– Игорь, извини, мне сейчас некогда, – выпалила она, начиная злиться.

– Ты занята? – искренне удивился тот. – А мне показалось, ты просто так здесь стоишь.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы в Москве люди стояли просто так? Все, давай ищи дом, который тебе нужен. – Дина даже подтолкнула его под локоть, но Черников не сдвинулся с места.

– Если честно, я не тороплюсь. У меня куча свободного времени, аж до девяти вечера. Хочешь, я подожду, пока ты освободишься?

– Нет, не хочу! – Она демонстративно отошла в сторону.

– Ух ты, красивая татушка.

Не моргнув и глазом, Игорь переместился вслед за ней, стащил со спины рюкзак и поставил на землю.

– Я себе в прошлом году тоже сделал. Сейчас покажу.

Скинув куртку, он принялся стягивать футболку.

– Прекрати! – Дина ухватила его за правую руку, но он проворно справился левой, повернулся спиной, и ее глазам предстала огромная черная бабочка, каждое крыло которой занимало по лопатке. Парень пошевелил плечами, бабочка встрепенулась и полетела.

– Красиво! – невольно вырвалось у Дины.

Черников гордо задрал голову, и длинная челка, наконец, открыла темно-зеленые внимательные глаза на широком скуластом лице.

Но тут солнечные блики на стеклянной двери вздрогнули и сразу же исчезли. В полумраке дверного проема появилась фигура высокого темноволосого мужчины. Ухоженное лицо, самодовольная осанка, едва уловимая снисходительная улыбка. Он вышел один, слишком спокойный, задумчивый и совсем невыразительный для той роли, которую она ему уготовила.

На мгновение Дина оторопела, позабыв зачем она здесь. А затем, подавшись всем корпусом вперед, отрепетированным движением сунула руку в сумку, крепко сжала тяжелую рукоятку пистолета и, с силой отпихнув Черникова, решительно сделала шаг. Однако высокий лакированный каблук опустился ровно в петлю от лямок валявшегося на земле рюкзака. Неловко дернув ногой, Дина покачнулась и, тут же потеряв равновесие, полетела прямиком на жесткий, растрескавшийся асфальт. Содержимое сумки звонко рассыпалось.

– Вот, блин! – взволнованно воскликнул Игорь, стремительно опускаясь рядом с ней. – Больно?

Не смея поднять головы, она слышала, как Черников сгребает ее пожитки, подбирает мелочь, а потом чуть издалека неожиданно раздался такой знакомый и такой ненавистный голос:

– Что у вас там?

– Все нормально, – жизнерадостно отозвался Черников, гладя Дину по рассыпавшимся волосам.

– Валите опохмеляться в другое место, – презрительно произнес голос и, отойдя на пару шагов, мужчина тихо добавил: – Достала лимита.

Зеленый чай им принесли сразу.

– Что ты, вообще, забыл в Москве?

– Все как-то неожиданно получилось. Просто папа умер, Настьку с дочкой Вовка кинул, ты же помнишь, они поженились как раз перед твоим отъездом.

– Евгений Василич умер? Мама ничего не говорила, – Дина перестала крутить веревочку пакетика и отодвинула чайник.

– Его по голове стукнули, сумку забрали. И всё. Прямо в нашем дворе. Зимой. Да и рассказывать тут нечего. – Черников передернул плечами. Спрятавшись за своей челкой, он немного помолчал и вскоре снова улыбнулся. – Короче, сама понимаешь, мать, сестра, племянница, Тошка – которая уже почти всю шерсть потеряла, – куча баб, а денег нет. И тут мне Самойлов сайтик подкинул – вакансии всякие, Москва да Питер. Где еще заработать можно, как не в столицах?

Дина слушала нехотя, краем уха. Она еще не успела обдумать произошедшее. Неудачное покушение, такое позорное и нелепое, неподъемным грузом легло на сердце, затмевая собой унизительное отчаяние, преследовавшее ее последние недели. Колени и локти мучительно саднили, тигр на плече рвал плоть когтями, а невесть откуда взявшийся Черников, аккуратно спрятавший пистолет во внутренний карман сумки, так и не задал ни одного вопроса. Вместо этого он потащил ее в дорогущее кафе, куда их непонятно как пустили, учитывая внешний вид обоих.

– Ладно, – Дина положила под солонку двести рублей, – я пойду, мне нужно принять душ. Потом как-нибудь созвонимся.

– Погоди, – Игорь едва успел схватить ее за руку, – я провожу.

– Не нужно, – чересчур резко подхватив свою сумочку, она почти бегом выскочила из кафе.

Быстрей домой, в ванную. Казалось, только вода может смыть с нее весь этот стыд.

Серебристый «ниссан» затормозил возле нее совсем некстати. Водитель перегнулся через пассажирское сиденье и распахнул перед Диной дверцу:

– Прыгай, красавица, куда едем?

Она молча помотала головой и лишь ускорила шаг.

– Давай-давай, не пожалеешь.

Мужик оказался настырный. Проехал немного вперед, притормозил, выбрался из машины. Дине ничего не оставалось, как быстро свернуть в первый попавшийся магазинчик.

Вошла и замерла. Удивительная чистота и прохлада, ледяной свет над стеклянными рядами витрин, покой, торжественность и тишина. Золото, серебро, драгоценные камни сверкали и притягивали.

Тут же подскочила молоденькая продавщица в безупречно белой блузке:

– У нас сейчас проходит акция – золотые подвески пятьсот восемьдесят пятой пробы со скидкой двадцать процентов. Хотите посмотреть?

Дина кивнула только для того, чтобы не возвращаться на улицу, где все еще стоял серебристый «ниссан», и прошла вслед за девушкой к следующему прилавку.

– Вот, пожалуйста, три вида: черепашка, голуби и бабочка. В черепашке и голубях по два бриллианта, в бабочке три. Который показать?

– Все равно, – пожала плечами Дина и снова покосилась на машину, – давайте бабочку.

– Вот, один камушек на головке, а два других на крыльях. Прелесть, правда?

Дина аккуратно прикоснулась к кулону, провела пальцем по его изгибам, он и в самом деле был необычайно красив. Все равно это вещи из другой жизни, даже и мечтать нечего.

Когда она вышла, навязчивого мужика на улице уже не было.

Возможно ли теперь оставить все как есть? Смешно, ведь она даже маме уже сказала, что собирается замуж. Кто бы мог подумать, что это всего лишь игра? Игра, в которой нужно соблюдать правила и не заступать за черту, не позволять себе думать о ком-то словно это навсегда. Еще этот Черников. Так неожиданно и так по-черниковски.

Воспоминания нахлынули неожиданно, помимо ее воли, коварно просочившись сквозь плотную заслонку памяти.

– Дина! – Мама стоит возле нее в коридоре, глядя, как дочь прихорашивается перед выходом. – Опоздаешь. Пожалей Игоря, он уже пятнадцать минут на морозе торчит.

– Не хотел бы, не торчал.

Ее новая зимняя шапка слишком закрывает лоб, и ей это не нравится.

– Он, наверное, каждый день из-за тебя в школу опаздывает?

– Я его не заставляю.

– Как он тебя еще терпит? Вы с ним дружите с десяти лет, а ты все время общаешься с ним будто одолжение ему делаешь.

– Мама, а как ты меня терпишь целых шестнадцать лет?

– Я? – Мама смотрит на дочь через зеркало и невольно смягчается. – Так я же люблю тебя.

Дина улыбается маме:

– Мне нужна другая шапка.

Стоя под тугим напором горячего душа, Дина мечтала раствориться в потоках воды, утечь по трубам в другие пространства, смешаться с другими водами, чтобы потом просто испариться. Однако этому не суждено было случиться. Раздался протяжный звонок в дверь.

– Ты еще моешься? – Черников без стеснения заглянул в квартиру.

– Как ты меня нашел?

– Шел за тобой, – блеснул обычной непосредственностью Черников. – От кафе до дома. Обождал немного у ювелирки, побазарил с одним тупым мужичком на «ниссане».

– Значит, это ты его прогнал?

– Прогнал.

– Я тебя не заметила.

– Ты вообще ничего не замечала. Я ехал с тобой в одном вагоне.

– Ну и зачем ты ехал за мной, Игорь? Неужели не понятно, что я не хочу с тобой общаться?

– Я всего на пару слов.

– Ладно, – с тяжелым вздохом Дина распахнула перед ним дверь, – мы поговорим, и ты уйдешь. Хорошо?

– Да.

– Насовсем.

– Обещаю.

– Есть будешь?

– Лучше водки.

Она переоделась, вскипятила воду и запустила покупные пельмени. Другой еды не было.

– Водки нет. Могу только сухое вино предложить, – крикнула Дина, громыхая тарелками, пока он осматривал ее квартиру.

– Я пошутил, – отозвался Черников из комнаты, – я не пью.

– Что ты там делаешь? Иди на кухню.

– Копаюсь в твоем белье, – после небольшой паузы он неожиданно оказался уже у нее за спиной.

– Что, правда? – Дина обернулась и посерьезнела.

– Нет. Не стал. Не было уверенности, что это твой ящик, а не твоей соседки по комнате. Кстати, а где она?

– Маринка-то? В отпуске, где-то на море кости греет.

– Ясно, – Черников плюхнулся на табуретку. – Я рассматривал картинки на стенах и заметил одну любопытную закономерность. Чем меньше человек имеет, тем больше он старается окружить себя изображениями своих мечтаний.

– Глубокая мысль, – усмехнулась Дина, накрывая на стол, – раз ты отказываешься, то я выпью одна.

– Как пожелаешь.

Дина опустилась напротив и, пристально глядя ему в глаза, без обиняков спросила:

– О чем будем говорить?

Черников смущенно улыбнулся и отвел взгляд.

– Скажи лучше, зачем тебе этот тигр понадобился? – Он провел ладонью по ее плечу. – Красиво сделано, не спорю, но это совершенно не в твоем стиле.

– А тебе какое дело? – Дина раздраженно смахнула руку. – Думаешь просто в Москве крутиться одной? Здесь люди злые и жестокие. Каждый норовит сожрать другого. Чем я хуже?

– Ты не хуже. Просто тигр невероятно хладнокровен и терпелив, он может часами выслеживать добычу и нападает только тогда, когда полностью уверен в своих силах, – Черников наполнил ей бокал.

– Хочешь в очередной раз упрекнуть или выставить меня дурой? Сам вон всю спину расписал. Тоже со смыслом?

– Это другое. Самойлов предложил так шрамы прикрыть. Легкомысленно, конечно, получилось, по-бабски немного, но зато легло идеально, – Игорь замолчал и, как ни в чем не бывало, принялся за пельмени.

– Ну давай, спроси меня про все, что сегодня произошло. К чему эти намеки?

Дина на мгновение замерла, потом схватила бокал и выпила его полностью.

– А хочешь, я его убью? – неожиданно спросил Черников.

– Что?

– Хочешь, это сделаю я?

– Глупости. Конечно, нет.

Ее поступок теперь казался ей уже вовсе не героическим, а нелепым, беспомощным, сумасшедшим.

С умилением взрослого, тронутого детской наивностью, Игорь посмотрел на Дину:

– Из травматического пистолета ты бы все равно его не убила, только, может, покалечила бы.

– Почему травматического? Он настоящий.

Черников иронично подмигнул.

– Как же мне теперь быть? – Дина обхватила голову руками, в голосе послышалась беспомощность. – Знаешь, он так подло предал меня. Обманул. Неужели я должна оставить это как есть? Взять и простить? Со мной нельзя так поступать. Я просто обязана что-то сделать! Может, с собой покончить?

– Тоже вариант, – Черников ехидно прищурился, – вполне в твоем стиле. Однако вряд ли твои родители смогут оценить столь высокое самопожертвование.

В мгновение ока Дина вскочила с табуретки, перегнулась через стол и принялась отвешивать ему оплеухи. Одну за другой. Колотила ладошками изо всех сил, пока не подвернула палец и не расплакалась от боли, обиды и стыда.

Игорь подождал, пока она успокоится.

– Вот я, например, пришел, чтобы простить тебя. Без пистолетов и ненависти. Без злобы и жажды мщения. Я ничего не требую и не прошу. Ты мне ничего не должна. Ты просто такая как есть и никогда не сможешь быть другой. Так что советую тебе – просто лети дальше. Легко и беспечно – так, как делала это всегда.

Он встал, поставил тарелку в раковину и вышел в коридор. Дина сидела съежившись и мечтала лишь о том, чтобы эта экзекуция поскорее закончилось.

– Кстати, – крикнул Черников, – я лечу в Лондон, хочешь, передам от тебя привет Бэкхему?

Она ничего не ответила.

Секунда – и дверь захлопнулась.

На весенний субботник на школьном дворе собрались все старшие классы. Сгребать прошлогоднюю траву и листья, распихивать их по черным мешкам не очень-то увлекательно, и все же отдельные личности привносят в трудовую деятельность задорный дух.

– Ну что, девчонки, кто соберет самую большую кучу, тот получит приз, – Черников, короткостриженый, с закатанными по локоть рукавами рубашки, подхватывает очередной мешок и взваливает на плечи.

Девчонки оживляются.

– И какой же? – игриво любопытствует ботаничка Танечка.

Черников задумывается:

– Еще не придумал. Вот сейчас отнесу мешок, а вы сами подумайте, что могло бы вас вдохновить.

– Просите сникерс или в кино сходить, – советует Самойлов.

Лена Пирогова недоверчиво косится на удаляющегося Черникова, но тут же дергает свою подружку:

– Хочешь с Черниковым на последний ряд?

– Почему бы и нет? Все равно у них с Динкой не клеится.

Дине не нравится махать граблями, но еще больше ее раздражает этот девчачий треп. Тупые дуры. Она идет одна в самый дальний угол школьного сада, бросает грабли и забирается на дерево. Листвы еще нет, но ветви довольно густые, и если не присматриваться, то человека почти незаметно. В кармане две сигареты, стянутые у папы.

Дина прикуривает, издалека наблюдая, как возвращается Игорь, как он болтает с одноклассницами и как Пирогова бесстыдно вешается на него.

Когда он, наконец, находит Дину, она докуривает уже вторую.

– Ты чего там делаешь? – Щурясь от солнца, Игорь пытается разглядеть, что она прячет в руке. – Куришь?

– Иди мешки таскай.

– Выброси, – требует он.

– Еще чего? Ты кто такой, чтобы мне указывать?

– Я твой друг.

– Знаешь, Черников, ты меня уже достал. Все время чего-то тебе от меня нужно.

– Выброси, пожалуйста, сигарету!

– Иди к черту.

Разозлившись, он лезет к ней на дерево, пытается разжать пальцы, упорно сжимающие тлеющий окурок. Дина сгибает ногу в колене и что было силы толкает Игоря в живот. Ветка в его руке трещит, и Черников срывается вниз, на землю, прямиком на острые зубья брошенных грабель.

Мама позвонила, словно почувствовала:

– Привет, Диночка, как дела? Давно тебя не слышала.

– Привет, – Дина старалась, чтобы голос звучал бодро, – у меня все хорошо, закрутилась совсем. Вы-то как?

– Соскучились.

– Кстати, свадьба отменяется, – как бы между прочим выпалила Дина.

– Да? Ну и ладно, – спокойно ответила мама, – найдешь себе другого.

– Конечно, найду, это же Москва. Слушай, мам, – она немного замялась, – а как там Игорь Черников поживает?

– Это значит, табу снимается?

– Расскажи мне все.

– А что «все»? Полгода он в больнице провел, потом домой перевели. Поначалу не ходил, Настька, сестра, его на ноги ставила. Звонил пару раз, про тебя спрашивал. Не понял, почему ты в больницу к нему не ходила. Ну а что я отвечу, если и сама не понимаю. Потом у них несчастье случилось. Евгений Васильевич погиб, и Игорьку пришлось на работу устроиться. По слухам, копейки получал, а потом в один день, как и ты, собрался и в Москву уехал. Где он там обитает и что делает, я понятия не имею, но знаю, что Черниковы сейчас очень даже неплохо живут. Настька машину себе купила.

– Подожди, – Дина насторожилась, – когда же он уехал?

– Да уж больше года прошло.

– Мам, а ты можешь узнать его номер телефона?

– С ума сошла? И не подумаю. Заварила кашу – сама расхлебывай, мне и так из-за тебя людям стыдно в глаза смотреть.

Дина обессиленно добрела до кровати. В голове все перепуталось. Почему она вдруг решила, что Черников только что приехал? Из-за рюкзака и бумажки с адресом? А ведь он так и не объяснил куда шел. Да она и не спрашивала. Лишь упомянул, что свободен до девяти. Получается, что он искал ее, Дину, и знал и о ее местонахождении, и о планах. Специально заговаривал зубы, сунул ей под ноги этот рюкзак, отвлекал, хватал за руки. Но как он узнал? Никто, кроме Маринки, соседки по комнате, понятия не имел о Динином «принце на белом коне». Ах, вот оно что. Маринка все растрепала.

«Часами выслеживать и не нападать». Догадка, осенившая Дину, заставила ее подскочить с кровати и полезть в сумку за мобильником. Сейчас она устроит Маринке пляжный отдых. У Дины почти не осталось сомнений в том, что Игорь нашел ее давно.

Сумка показалась ей отчего-то очень легкой. Дина заглянула во внутренний кармашек – пистолета не было. Вместо него в глубине, в складках черной ткани что-то блестело. Аккуратно, двумя пальцами она выудила оттуда золотую бабочку пятьсот восемьдесят пятой пробы.

Черников ушел и вместе с пистолетом забрал ее позор, отчаяние и глупость, оставив взамен искреннее прощение и свет. Абсолютно в его репертуаре.

Тигр на плече едва ощутимо шевельнулся, но Дина прикрыла его рукой:

– Перестань. Больше никаких жертв. Лучше запасись терпением.

 

Владимир Бородкин. Подарок Битлов

Меня трясло и лихорадило: то где-то внутри галопом проносилась стая обезумевших буйволов, то вдруг врывающийся диким вихрем морозный ветер, наметая огромные сугробы, сотрясал хлипкое тело, то все мгновенно таяло от внезапно возникавшего жаркого солнца и я покрывался холодным, липким потом. Для двенадцатилетнего пацана это были неожиданные, неизвестные ранее яркие, потрясающие эмоции! Все происходило мгновенно, стоило мне только взглянуть на незнакомую девчонку, которая сидела напротив со своими подружками на длинной деревянной скамейке открытой танцевальной площадки.

Заканчивались последние дни летних каникул. Мама взяла меня в дом отдыха, расположенный в лесной зоне на берегу Волги. Если бы кто знал, как мне не хотелось туда ехать! Мечтал остаться дома вместе с отцом, без опеки мамы и носиться до самой глубокой ночи на улице с друзьями, но этого не случилось. И вот я сижу на танцплощадке, смотрю на эту дурацкую девчонку и независимо от своего желания то покрываюсь потом, то трясусь как в лихорадке. И таскаюсь сюда зачем-то каждый вечер. В теплом ночном воздухе по половицам, поскрипывающим в такт виниловым пластинкам, циркулировали танцующие пары, а я искоса бросал взгляды на незнакомку, проклиная себя за то, что в очередной раз ноги сами притащили меня сюда, и в сотый раз задавал себе один и тот же вопрос: «Какого черта ты опять приперся на этот скрипучий, бессмысленный ипподром?»

Ко мне подошел патлатый незнакомец лет двадцати пяти, хиппового вида, в затертых клешеных джинсах, майке-варенке, туфлях на высоченной платформе и сел рядом. Обняв по-отечески за плечи, он с улыбкой пробасил:

– Привет, чувак, давно за тобой наблюдаю. Запал на эту снежную королеву?

Я вздрогнул и, торопясь, запинаясь, забубнил:

– Ниче не запал! Че мне западать-то?!

– Да брось, старик, от твоего мандража вся танцплощадка трясется. Ты ее на танец пригласи, все сразу про нее и про себя поймешь.

– Как это – на танец?

– Да ты что, еще с чувихами не танцевал?

Я опустил голову вниз и промямлил:

– Нет… Ну и че…

– Ну тогда я буду твоим крестным отцом! Дам тебе урок! Этот первый танец всю жизнь потом помнить будешь. Сейчас я тебе и крестную представлю.

Он махнул рукой, и к нему, словно ручная птичка, спорхнув с соседней скамейки, подлетела стройнючая, яркая девица в джинсовой мини-юбке.

– Лель, пацану помочь надо, его вон от той девчонки колбасит, а подойти к ней очкует. Надо его медляк научить танцевать. Давай, старушка, тряхни стариной!

– Ха! Это мы мигом! Такой клевый пацан, не боись, в пять минут обучим. Сама такой пугливой была когда-то. Ты ей обязательно понравишься!

Она взяла мои руки и бесцеремонно положила себе на бедра, я инстинктивно мгновенно отдернул их и спрятал за спину.

– Ты чего дикий какой? – Лелька заржала во все горло: – Первый раз за крутые бедра цапнул? – И она вновь заржала еще громче.

Они беззлобно постебались надо мной, и Лелька приступила к обучению. Промучившись минут десять, с усмешкой подвела итог:

– Короче, твои плети с моей талии все время мне на задницу сползают, ты и с ней такой же непроизвольный финт случайно можешь выкинуть! Так что лучше свои руки ей сразу на плечи положи, тогда они у тебя до конца танца точно до ее булок соскользнуть не успеют. И активнее топчись на месте в такт музыке. Девчонки энергичных любят, а не вялых додиков. Подойди к ней, кивни с серьезным видом башкой и веди за руку в центр площадки на танец.

– А если она не согласится? Я че, как дурак перед ней стоять буду?

– Не трясись, согласится! – сказал чувак. – Я за вами уже пару дней наблюдаю. Твоя красавица тоже на тебя запала, вот я и решил помочь вам примагнититься.

Чувак приобнял меня, прижав к своему мощному плечу, тряхнул несколько раз и, улыбаясь, подбодрил:

– Я для вас сейчас такую офигенную вещь поставлю, сами друг к дружке в объятия кинетесь. Новый пласт: «Музыкальный калейдоскоп, восьмая серия»! Там одна песня потрясная, просто – космос, называется «Девушка», Битлы поют!

Я никак не хотел идти, но они, не переставая ржать как лошади, затащили меня на танцплощадку. Заиграла музыка. Получив от чувака толчок в спину, я неуверенно двинулся на ватных ногах в направлении девчачьей стайки. С невероятным для себя усилием преодолел это «тысячекилометровое» расстояние, подошел к незнакомке, мотнув вниз башкой, как меня учили, пригласил ее на танец и… О, чудо! Она согласилась.

Мои руки, еле касаясь, легли на ее оголенные загорелые плечи, время остановилось, я боялся дышать. Музыка накрыла с головой, проникая, растворяясь во мне, делая невесомым, неожиданно поднимая над сценой вместе с незнакомкой, плавно покачивая в завораживающем, фантастическом ритме, удивительном тембре голоса певца, непонятной и от этого еще более возбуждающей английской речи, – и осторожно, мягко опустила нас на скрипучие полы старой деревянной танцплощадки.

Оступившись, девушка качнулась всем телом, и неожиданно на какой-то миллиардный миг ее губы вскользь притронулись к моей щеке. Это было прикосновение раскаленного железа, жар от которого мгновенно распространился по всему телу. Я весь полыхал, казалось, еще чуть-чуть – и огонь просто испепелит меня, а ветер подхватит серую пыль и развеет над ночными просторами Волги. Но… музыка неожиданно закончилась, танцующие разошлись, а мы так и остались стоять вдвоем посреди танцплощадки, не опуская рук, глядя друг на друга. Забыв обо всем, я, не отрываясь, смотрел в ее широко открытые зеленые глаза, погружаясь в бесконечную даль их необъятных полей с радужным разнотравьем. Не знаю, сколько времени мы так простояли, наверное целую вечность, но неожиданно она вырвалась и, как дикая кошка, стремглав рванула в темноту парка.

Мой первый, случайный поцелуй! Всю ночь я не мог заснуть, вспоминая и перебирая в памяти вновь и вновь, в тысячный раз, каждый миг нашего танца, возрождая заново незабываемые ощущения, ее легкое дыхание, случайное прикосновение огненных губ к моей полыхающей красным заревом щеке, нестерпимый, но такой сладкий, солнечный жар маленьких ладоней на моих плечах.

Я не мог дождаться наступления вечера, подгонял время, которое превратилось в тягучую резину, смотрел каждую минуту на часы, ненавидел солнце, которое, казалось, навсегда зависло на небосклоне. Но как бы время ни застывало, оно все-таки двигалось, и вечер наступил. Выросшие крылья несли на заветную танцплощадку, я летел, не чувствуя под собой ни ног, ни земли. На сокровенном месте были все: мои новые друзья, подружки моей незнакомки, но… не было – ее! Свет потух! Мир рухнул!

Ни завтра, ни послезавтра, больше никогда я ее так и не увидел!

 

Виолетта Минина. Прощай, Сыроежкин!

Мы решили с Наташкой так: она любит Электроника, а я – Сыроежкина.

Все началось с этого фильма. Я его посмотрела три раза. После него у всех наших посрывало крышу, и началась настоящая любовная эпидемия. Все только про этот фильм и говорили… Но больше всего – про Электроника и Сыроежкина, конечно.

– А я еще ни в кого не влюблялась ни разу, – призналась я Наташке.

– Только сказать про это никому не вздумай, – подруга зашептала мне в ухо, и я почувствовала на щеке ее горячее дыхание, – а то решат, что ты отсталая. В наши двенадцать лет уже нормально, если ты в кого-то влюбляешься. Сыроежкин – идеальный выбор! Вообще, мне сначала больше понравился Электроник. Он такой… Ну… умный, красивый.

Но Наташка сказала:

– Так нечестно! Я его первая полюбила. И вообще: глупо ссориться из-за парней. Мы ведь подруги! Правда?

Ладно, решила я, Сыроежкин тоже парень прикольный. Даже, пожалуй, получше Электроника будет: не такой зубрила и зануда. И тоже родинка на щеке. Тем более в Электроника, как оказалось, влюблены почти все девочки нашего класса. А в Сыроежкина только Вита и Элька.

Но – если совсем честно – я была влюблена не только в Электроника, а сохла еще и по Димычу, причем давно. Только рассказывать об этом никому не хотела. Он ведь не Электроник. И даже не Пашка Скворцов – вратарь школьной сборной по футболу. И даже не Сашка Степанов, который на гитаре играет и сам подбирает музыку. А так себе – непробиваемый троечник, и к тому же учится в музыкалке играть на баяне.

А потом мы с Наташкой сидели целые выходные и мечтали, как мы будем гулять по парку вчетвером: Наташка с Электроником и я с Сыроежкиным. Или гонять на великах по школьной площадке… И даже целоваться. Ну лично я про «целоваться» не думала – это все Наташка. У нее все всегда по-серьезному. К вечеру воскресенья я уже сама верила, что просто жить не могу без Сыроежкина. Закрывала глаза и видела его лицо с игривой ухмылкой на пухлых губах, его непослушные вихры.

Во вторник Наташка забежала ко мне перед школой, хотя обычно за ней заходила я.

– Ты видела последнюю «Пионерку»? – затараторила она.

– Нет еще.

– Ну так смотри! – Наташка взмахнула передо мной газетой. На последней странице с фотографии на меня смотрели Электроник и Сыроежкин. Красивые. Кудрявые. Такие классные!

– Ого!

– Их на самом деле Володя и Юра зовут, Торсуевы.

– Да знаю я.

Я с трепетом в сердце осторожно взяла газету.

– Ну, привет, Сыроежкин! – прошептала я. – Что, будем дружить?

И мне показалось, что Сыроежкин подмигнул мне с газетного портрета.

Целых два месяца мы с Сыроежкиным жили душа в душу! Мне это ужасно нравилось! Днем и ночью мы болтали обо всем на свете. Про то, что я хочу стать археологом и изучать древние города. Про путешествия по миру, про пирамиды и про астероиды.

А потом я ему все честно рассказала про Димыча.

– Как думаешь, Сыроежкин, можно любить сразу двоих?

«Не знаю. Не пробовал».

– А ты меня любишь?

«Обожаю!»

– Здорово! И я тебя!

«Ладно, поздно, Вилишна! Спи уже. Завтра в школу».

– Ага.

Но спать совсем не хотелось. Часы на кухне пробили три. Я лежала в кровати и смотрела на потолок – по нему плыли рыбки из ночника. Плыли куда-то далеко, в Африку, к старым городам, к загадочным фараонам. И мы с Сыроежкиным плыли вместе с ними…

Я возвращалась из школы, пиная по дороге тонкие льдинки, и крутила в руках корочку наста. Она искрилась на солнце, будто усеянная маленькими бриллиантиками. Красиво! У моего дома на скамейке сидел Димыч и, опустив голову, что-то чертил палкой на грязном утоптанном снегу. Шапка у него сползла на лоб, шарф вылез из-под куртки и одним концом свисал до самой земли. Увидев меня, он откинул палку в сторону и стал быстро затирать ногой свои каракули.

Я кинула косой взгляд, и меня словно кипятком окатили: сердечки, много-много сердечек… Пронизанных стрелой. И в них четко были различимы надписи: «Д + В»…

Димыч покраснел, будто его застукали за чем-то криминальным. И начал что-то невнятное мычать.

Я заговорила первой:

– Привет! Чего делаешь?

– Здоро́во! – Димыч заерзал на скамейке. – У меня тут… Ну это… Вот! – Димыч протянул мне бумажку.

– Это что?

– Это… «Озеро лебединое»… Билет. Тебе на день рождения. Пойдешь со мной?

Я сглотнула слюну. И как можно спокойнее произнесла:

– Не знаю. Я у мамы спрошу.

А потом вошла в подъезд и понеслась вверх на седьмой этаж, как сумасшедшая, перескакивая через ступеньки!

Наташка сидела у стола и раскачивалась на стуле. Мы с ней еще вчера решили написать письмо братьям Торсуевым. Она уже накидала текст на бумаге в клеточку.

– Знаешь, Наташ, я не буду писать письмо Сыроежкину, – тихо проговорила я, не поднимая головы. – Я, наверное, его больше не люблю. И вообще, меня Димыч в театр пригласил, на «Лебединое озеро».

Наташка открыла рот и выронила ручку, которую крутила в руках:

– И ты что, согласилась?

– М-мгу, – я виновато закивала в ответ.

– Дура! Зачем тебе этот дегенерат-троечник?! Да над тобой все ржать будут. Если ты с ним куда-то пойдешь, то ты… ты мне больше не подруга!

И так на меня зыркнула, что у меня даже во рту пересохло.

– Ну, Ната-ашка!

– Все! Я домой!

Наташка резко вскочила со стула. Стул зашатался и с громким стуком рухнул на пол. Я даже подпрыгнула на месте. А Наташка рванула в коридор, да так резко, что у нее на повороте слетела тапка.

– Тебе сутки на размышление! – крикнула она, хлопая входной дверью.

Ее голос завис у меня в голове и несколько раз повторился эхом: «Дура!.. Ты мне больше не подруга!.. Сутки на размышление!»

Я металась по комнате, тыкалась во все носом и подвывала. Не могла найти себе места. То плакала, то смеялась. А потом включила музыку на полную катушку и просто начала визжать. Хорошо, что дома никого не было! Какой идиотский выбор мне нужно сделать! Как, как я могу выбрать из них кого-то одного? Я люблю Наташку! Пусть она и стерва, но она моя подруга! Мы с ней с самого садика вместе! Но Димыч… Я вспомнила его глаза, и меня снова обдало кипятком.

Я долго ворочалась в постели. Закрывала глаза, считала барашков. Но уснуть никак не получалось. Все думала и думала. «Сыроежкин! Поговори со мной! Пожалуйста!» Но он не приходил: обиделся, наверное.

А потом все-таки заснула, и мне приснился ужас. Обиженное лицо Наташки нависло надо мной черной тучей: «Дура! Полюбила дебила! Предательница!»

Сыроежкин исподлобья хмурился, то и дело сурово поднимал левую бровь… «Эх, ты! А как же великие путешествия? А Африка и пирамиды?» По сцене театра метались лебеди. В дирижерской яме стояла Наташа и махала руками так, что оркестр раскачивало из стороны в сторону, как по волнам. «Буря! Скоро грянет буря!» – орала наша училка по литре Елена Петровна, а оркестр звонко ударял в медь. Прямо в центре зала – Димыч в своей дурацкой шапке жмурился и все рисовал и рисовал в воздухе палкой сердечки, а из них вылетали огненные формулы «О + В».

Я проснулась от того, что мама трясла меня за плечо:

– Виля! Виленька! Проснись. Что с тобой?

Вся подушка была мокрая. Волосы слиплись. Было горячо. Глаза жгло, а в горле скребли кошки. Такое ужасное чувство, будто я проглотила маленький резиновый мячик, и он застрял у меня в животе. И давил, давил изнутри… Я села и заплакала.

– На-ка. Температуру померь! – Мама протянула градусник. – С ума сошла, болеть накануне контрольных!

– И дня рождения, – добавила я с грустью.

– Какой уж день рождения: тридцать восемь и шесть! Придется вызывать врача!

– А театр? А «Озеро»?

– Очень жаль. – Мама вздохнула с пониманием и погладила меня по голове. – Дима хороший парень. Пусть к нам в гости приходит.

– Эх, улете-ели наши лебеди, – протянула я.

– Да ладно, не расстраивайся, – приободрил меня Димыч. – Прилетят новые. Я обещаю!

Мы шагали с ним по улице, воздух пах весной: немного мимозой, немного талым снегом и солнцем – и болтали про потерянные города, про пирамиды Хеопса, про то, как появились на небе созвездия, и про то, что пантера на самом деле ягуар, только пятен у нее из-за черноты не видно.

У входа в парк журчал большой грязный ручей. Быстрые мутные воды перекатывались по горбатым порожкам пробудившейся от зимней спячки земли.

– А ты умеешь кораблики из бумаги делать?

– Легко! Даже пароход с двумя трубами. – Димыч оживился, и в его глазах запрыгали чертики.

– Пароход не надо. Сделай лодочку. – Я вытянула из кармана куртки измятую, замусоленную газету. Посмотрела на фото, поцеловала Сыроежкина в лоб и протянула ее Димычу: – На! Твори!

Димыч удивленно взглянул на меня, но ничего не сказал. А потом покрутил в руках газету, деловито примерился, оторвал от нее кусок и ловко сложил лодочку. Мы опустили ее в ручей, и она поплыла. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, увлекаемая потоком вешних вод. С борта на меня смотрело улыбающееся лицо с непослушным вихром и родинкой на щеке…

– Прости, Сыроежкин, – прошептала я.

«Да простил я тебя давно», – отдалось гулким эхом у меня в голове…

– Не сердись, ладно?

«Ладно. Как-нибудь переживу».

– Давай расстанемся друзьями. Друзья?

«Друзья. Давай пять!» – и Сыроежкин хлопнул меня по ладони.

– Про-оща-ай!

Димыч уставился на меня:

– Ты с кем разговариваешь?

– Да так! Весна! – и почему-то рассмеялась.

Наташка стояла в дверях с ярким бумажным свертком, переминаясь с ноги на ногу. Щеки у нее пылали. Было видно, что она нервничает. Мы уже полгода с ней не разговаривали. После ее «Прощай навсегда и забудь мое имя» – я на нее даже не смотрела. Ну разве что украдкой.

– Привет! Я это… с днем рождения! – И Наташка протянула мне пестрый сверток. – От меня и от Витьки Груздева. Он меня на хоккей в субботу пригласил. Давайте с нами!

«А как же Электроник?» – хотела я съехидничать. Но Наташка опередила мой вопрос:

– Я подумала: фиг с ним, с этим Электроником! Надо уметь расставаться!

 

Владислав Щербак. Принцесса из песочницы

Все началось – с песочницы.

Погожим летним днем 1973 года мы с бабушкой выбрались во двор перед «хрущевкой», в которой не так давно получили квартиру. Вооруженный шанцевым инструментом, я оккупировал единственный на тот момент детский аттракцион – песочницу.

Чуть погодя из другого подъезда вышла принцесса, тоже в сопровождении бабушки. Покуда наши бабули обсуждали какие-то насущные вопросы, мы с принцессой, которую звали Оля, мирно занялись зодчеством. Вскоре монотонность и однообразие, которые присущи лепке куличиков, ее стали угнетать. Нашелся и повод для спора – мой бант. В те времена моя мама с энтузиазмом эксплуатировала почти новую машинку «Кехлер», отстрачивая на ней для меня костюмчики. Однажды из оставшегося куска ткани она решила сделать мне галстук-бант. Я, конечно, воспротивился такому аксессуару, но в детской энциклопедии мне нашли картинку с костюмом мужественного мушкетера. На нем было столько бантов, что уж на один-единственный я дал себя уломать.

А Оля вдруг отрезала:

– Мальчики бантики не носят!

– Нет! Носят! – возразил я.

Скоро наша словесная перепалка завершилась коронным принцессиным доводом – ударом локтем в нос! В результате на бант из моего носа закапала кровь, из глаз хлынул ниагарский водопад, а изо рта – рев обиды. В силу своего интеллигентного воспитания дать сдачи девочке я не мог.

Бабушка, сраженная таким вероломством, заголосила, высказав все, что думала о «сопливой хулиганке». Оппонирующая сторона не преминула ответить. А раненый требовал срочной эвакуации: баста! Нагулялись!

Удивительные существа – дети, потому что быстро мирятся. Замыкая процессию втекающих в класс первоклашек, я с радостью увидел на первой парте свою принцессу из песочницы. Я снова был ею очарован. Но скоро радость моя поутихла, потому что мне пришлось одному выходить на «стенку», которую собрал из одноклассников авторитетный Сашка (он внезапно воспылал к Оле чувствами и хотел, чтобы мне наваляли, видимо ревновал).

Потом без Оли жизнь стала не мила другому Сашке, на этот раз – шестикласснику. Будучи на два года старше, он был на две головы выше, что не мешало ему периодически вызывать меня на поединки. Так я научился быстро бегать, хотя убежать удавалось далеко не всегда. Кончилась эпопея тем, что его от греха подальше перевели в другую школу. После восьмого класса, когда у других отношения только давали первые почки, у нас с Олей наступили заморозки. На проводах в армию она вручила мне пачку конвертов, чтобы я ей писал, но ни одно из моих писем за два года так и не ушло по ее адресу. Когда я вернулся, моя принцесса из песочницы встречалась с каким-то ботаником. Однако дальше походов в кино и на какие-то заумные выставки у них дело не зашло.

1 апреля 1991 года я получил производственную травму. Ограниченный в движении лангетом, я тоскливо взирал с балкона на цветущий окружающий мир, который буйствовал в экстазе от внезапно нахлынувшего тепла.

Как вдруг пришла в гости Оля и – оп! – снова сразила меня наповал, причем эффектней, чем локтем в нос. Я понял, что все-таки люблю ее! Нашу свадьбу вклинили в обширный график чужих свадеб.

В загсе всем раздали чудо-календарики, помогающие высчитать безопасное время, дабы избежать нежелательной беременности. Как выяснилось среди знакомых, именно благодаря им на свет появилось малочисленное поколение начала девяностых – слишком сложные надо было делать расчеты. Возможно, это была проверка на знание математики. Мы ее не прошли, а наш вклад в общее дело решения в стране демографической проблемы назвали Дмитрием.

Дите нередко болело, мама сидела с ним, а папа работал. Ну или искал более-менее внятную работу, что для 90-х было обычным делом. Через шесть лет, уже безо всяких календариков, появился на свет Леонид. Между тем у нас с Олей пошли первые трещины в отношениях. Была попытка их залатать, «начать все сначала», но все пошло по прежнему сценарию: монотонность обстановки – пустейший повод для ссоры – «локтем в нос» – скамья удаленных.

Спустя двенадцать лет после того, как звучал для нас марша Мендельсона, для меня прозвучала «Славянка»: Оля попросила меня с вещами на выход.

Отношения с моей бывшей принцессой маятником мотались из стороны в сторону, пока не устаканились в рамках общей цели – блага детей. Для меня они – единственное, что заставляет смириться с существующей ситуацией. Останавливает от желания вернуть годы и начать жизнь заново – как-то иначе, имея возможность подстелить соломку в местах неудачного приземления. И к моей принцессе из песочницы у меня осталось лишь одно настоящее чувство – искренняя благодарность за детей.

…Наверное, окончится все это тоже не без песка. Сядем мы с Олей рядышком на свадьбе у кого-нибудь из наших внуков и будем обсуждать, как нынче странно танцует молодежь, как быстро летит время – а ведь будто только вчера ездили с пацанами на Яузу. По-доброму так поговорим, а потом все равно помашем друг другу ручками и пошаркаем в разные стороны: она – в свою, а я – в свою. И будет из нас, наверное (вот и проверим на практике, так ли это), сыпаться песок, как приписывают старикам. Песок времени.

 

Анна Зимова. Приворот

Когда все «законные» способы завоевать внимание мужчины исчерпаны, а он не реагирует, в ход идут «незаконные». Не знаю, как у других женщин, у меня так. В свое оправдание могу сказать лишь, что в моей ситуации привычные способы мало чем могли мне помочь.

Эта история может быть подана под соусом загадочности и мистики, но как бы пафосно ни именовалось блюдо, суть его – ингредиенты. В моем случае это были в равных долях глупость, оптимизм и случайность.

Будучи студенткой первого курса института, я решилась на приворот. Семнадцать лет – оптимальный возраст для такой манипуляции. Будь я помладше, наверное, побоялась бы обращаться за помощью к силам, о которых знать ничего не знаю; будь постарше – у меня хватило бы ума этого не делать. А в семнадцать – почему бы и не приворожить кого-нибудь. И, хотите верьте, хотите нет, у меня получилось. Или не получилось, это как посмотреть.

Был Первомай, но я хотела того, что называется «одиночество в толпе». Я считала себя некрасивой, слишком полной и щекастой и, гуляя по паркам Петродворца, думала об этом. Когда цыганка обратилась ко мне «красавица», я отреагировала более благосклонно, чем следовало бы. Она увязалась за мной по аллеям петергофских фонтанов, где я выгуливала свои чрезмерные щеки, время от времени рассматривая их в зеркальце – не похудели ли. Цыганка не просила денег, а только подсказать ей дорогу. Разумеется, она подстроила все так, чтобы нам оказалось по пути. Держалась цыганка интимно-приветливо, будто много лет меня знает, смотрела с льстивой улыбкой, за руку не хватала. Когда наши пути должны были разойтись, все-таки попросила позолотить ручку. «Дашь денег, – нарочито таинственно сверкнув глазами, сказала цыганка, – помогу справиться с твоей бедой. Вижу беду. Велика она. Тяжело тебе живется с ней…»

Между нами состоялся диалог, в котором мои ответы должны были звучать совсем не так, как звучали. Но, в конце концов, мне было семнадцать. Я искренне полагала, что цыганка увидела то, чего не видели другие.

– В сердце у тебя, красавица, любовь.

– Да…

(У кого в семнадцать лет нет любви в сердце, дура ты набитая?)

– Только несчастливая она.

– Да…

(Само собой. Если бы чувства мои были взаимны, я бы не шаталась по фонтанам одна в выходной весенний день.)

– Не можешь ты ему сказать. И есть на то причины.

– Ну да…

(Если ты так легко заставила меня остановиться и выслушать этот бред, надо полагать, что я тряпка.)

– И главное тебе скажу – он у тебя не простой человек. Особенный. Тут другой подход нужен. Но ничего. Сделаю так, что он тебя полюбит… – Она перешла на шепот.

(Покажите мне девушку, объект любви которой был бы не особенный.)

В общем, всего за две сотни я получила массу комплиментов, текст заклинания и шерстяную нитку откуда-то из ворохов цветастых юбок, которая была соль приворота. Я не удивилась, когда узнала, что приворот следовало делать ровно в полночь. Подробно про него рассказывать не буду, скажу только, что в нем помимо нитки фигурировали фотография объекта чувств, свеча, стакан с водой и заклинание в рифму: «тлел-млел». Хотя нет, была еще ложка дегтя – денег у меня нашлось всего двести рублей, а приворот «на всю жизнь» стоил пятьсот. Поэтому, как я ни торговалась, получила только заклинание, которое действует всего три года. Но все лучше чем ничего. Ведь без него шансов у меня не было совсем.

Здесь следует сказать пару слов о самой «жертве». Я не обсудила с цыганкой, следует ли принять какие-то дополнительные меры, если твоя любовь – не какой-то там однокурсник, а известное, так сказать, лицо. Дело в том, что я любила звезду. Красавца рок-певца. Любила уже два года. Песен его почти не слушала, приглянулся он мне своей внешностью, харизмой и прекрасной душой, которую я в нем упорно, сама не знаю почему, подозревала.

Кстати, надо мной никто не думал смеяться. Я не вешала фотографии идола над кроватью и не напевала его хитов. Он нравился мне, так сказать, «как человек». Это каким-то образом удерживало друзей от того, чтобы насмехаться. Они всегда предупреждали меня, если в городе планировался концерт звезды, и даже помогали деньгами на билеты, которые были недешевы. За два года я не добилась успехов, подойти к любимому ближе чем на пятьдесят метров у меня ни разу не получилось. Все, чего я достигла: долги за билеты на хорошие места и один автограф на диске – настоящий, но взятый не мной. Но симпатии не проходили. Они не то чтобы бушевали во мне, но и не думали угасать, несмотря на довольно солидный для подобного сорта любви возраст. Товарищи, следившие за моими неудачами, даже стали меня уважать за это ровное и продолжительное чувство.

В той полночи было больше истерики, чем мистики. Я хотела вести себя с вальяжностью Маргариты, натирающейся перед зеркалом адским кремом, но не могла найти спички, чтобы зажечь свечу, и намочила в стакане с водой нитку, которая должна была тлеть. Пока сушила ее, упустила полночь, и главное, перепутала слова заклинания. Надо было сказать: «…чтобы других забыл, а меня любил», а я сказала… В общем, все наоборот получилось. Я повторила заклинание как следовало и надеялась, что духи поймут меня правильно. Но они не поняли. На третий день, когда должен был начать действовать приворот, я узнала, что ближайший концерт моего любимого отменили. Неосторожно оброненное слово разрушило мои надежды.

А потом концертов не было еще очень-очень долго. За это время я успела перевалить за экватор институтской жизни и даже устроиться помощником редактора в один неплохой журнал. Я писала заметки о выставках, ресторанах и фестивалях, которые посетила. Отличало мою должность от редакторской только то, что редактору давали на все эти мероприятия деньги, а мне нет. Я была вольна писать о том, что хочу, но пристрастия мои не оплачивались. Расходы на все эти мероприятия с трудом компенсировались гонорарами, но я была очень горда тем, что пишу для популярного издания. Правда, серьезных заданий не давали. Все сливки с городской культурной жизни снимал редактор – у него был статус, я же пребывала в положении девочки на побегушках. Но я старалась, писала все лучше, и это замечали. Редактор стал со мной суровее, учуял зарождающуюся конкуренцию. А мои амбиции росли. Еще за это время я успела, наконец, избавиться от своих щек. Еще – довольно глубоко влюбиться в своего коллегу и так же глубоко в нем разочароваться. И даже влюбиться в другого сотрудника нашего журнала.

Новость о том, что моя рок-любовь дает концерт в модном ночном клубе, я встретила уже с высоты своей какой-никакой должности и какого-никакого опыта отношений с мужчинами. Но на концерт, разумеется, прибежала, причем с бьющимся сердцем. Дело было уже не только в моей любви, но и в том, что я замыслила взять интервью. Материал с такого уровня звездой не мог остаться незамеченным. Звезда чуть сдала за эти годы, но по-прежнему была весьма популярна. В случае успешного исхода мне светил не только гонорар, но и укрепление позиций в журнале. Редактору следовало бы волноваться, но я пока не поставила его в известность. Сложность была в том, что моя любовь интервью давала крайне неохотно. Но у меня было прекрасное предчувствие. Схема клуба была знакома, я знала, где перехвачу звезду. Клубный концерт совсем не то, что стадионный, здесь действовать легче. К тому же небольшой опыт приставания к звездам с целью получить интервью у меня уже имелся.

Не буду врать, и сам певец продолжал в какой-то степени меня волновать. Мои ли похудевшие, четко теперь очерченные и умело нарумяненные скулы сыграли решающую роль или первая фраза, которую я долго репетировала, но звезда остановилась на пути в гримерку, выделила меня из толпы фанаток и выслушала мою просьбу. И показала пальцем на своего менеджера. Тот, услышав название журнала, сразу же чиркнул мне на листочке название гостиницы и время интервью. Час дня. Первое мая. Завтра.

Забегая вперед, скажу, что интервью получилось вполне сносное, а вот любимый меня категорически разочаровал. Встретил меня с дикого похмелья и с ходу предложил тяпнуть коньяку. Выпив, поплыл, стал говорить пошлости и елозить по мне глазами. Даже предложил кое-что, выходящее за рамки моих служебных обязанностей. На вопросы отвечал неохотно и так банально, что я внутренне морщилась. Я была рада, когда ушла наконец из этой гостиницы.

Звезда позвонила мне в тот же день. Посмотрев на часы – почти полночь, – я поняла: догнался коньяком и стал совершенно пьян. И не ошиблась. Не буду пересказывать признаний, которыми он меня одарил, скажу только, что я предложила ему перезвонить мне завтра на свежую голову.

Но он не позвонил. Может быть, потому, что на следующий день было второе мая 20… года и положенные моему привороту три года истекли.

А интервью взяли. Редактор пытался возражать, но высшему начальству понравилось. Я потом еще долго в этом журнале работала и даже сама редактором стала.

 

Валентина Артамонова. Страна любви Кубан

Я вернулась на Кубань, в птицесовхоз «Лебяжий остров» Брюховецкого района Краснодарского края через тридцать четыре года после того, как мы с семьей перебрались на другой край советской страны, в Восточный Казахстан. В мои умудренные сорок девять годков каким жалким захолустьем показалось мне это место, что грело душу трем поколениям нашего семейства: отцу, так и не смирившемуся с переездом, мне и маленькому племяннику Максу, которого я так очаровывала вечерними сказками о своем сельском детстве на Кубани, что он потом доставал родителей: «Хочу в страну Кубан!..» Так и закрепилось между нами это название…

А тогда, в мои восемь, северной бледной девочке (раньше мы жили на одной из комсомольских строек в Сибири) все там казалось чудом: синее слепящее небо, желтые просторные поля, хатки под соломенными крышами, сладкое дерево шелковица со вкусными ягодами, долгое летнее тепло, гладь лимана. Мы поселились в доме у дороги. А всего-то на нашем третьем отделении было двенадцать белых казенных домов, саманный клуб, магазинчик-сельпо да хуторок на отшибе, где жили крепкие хозяева-старожилы.

Я влюбилась в этот мир по-детски всепоглощающей любовью, сразу и бесповоротно, каждый день открывая все новые объекты страсти…

Футбол. С моей новой подружкой мы все первое лето гоняли мяч на жарких и пыльных задворках. Она была – киевское «Динамо», а я – московское «Торпедо», Эдуард Стрельцов.

Огромный заброшенный абрикосовый сад. Под деревьями мы строили домики для бумажных кукол и шалаши для себя. Играли в прятки, в индейцев.

Учились мы в маленькой начальной школе: первый класс с третьим – в одной комнате, второй с четвертым – в другой. Нашу учительницу звали Зоя Максимовна. Она была молодая – лет двадцати пяти, уже разведенная. Меня она полюбила. Часто просила маму разрешить мне ночевать у нее: я была живым щитом в битве с надоедливым поклонником.

Книги – эта любовь пришла на всю жизнь… Взрослые – про Емельку Пугачева, «Угрюм-река»… Я читала их, пока учительница под окошками отбивалась от очередного ухажера, показывая на меня, освещенную лампой.

А в клубе царствовали индийские фильмы!.. «Цветок в пыли», «Сангам», «Зита и Гита», «Цветок и камень» – сколько слез было пролито… моими подружками. Я, конечно, тоже их смотрела, сидя с ребятишками на полу перед экраном, но мне больше нравилась американская трогательная мелодрама «Раз картошка, два картошка», где белая американка полюбила бедного негра, но не могла выйти за него замуж, а после ее смерти их дочку разлучили с отцом. Вот тут уж навзрыд рыдала я! И так прониклась симпатией к «другим», не похожим на нас людям, что, когда после четвертого класса отправили меня в пионерлагерь «Отважных и смелых» на Черном море и к нам были приглашены на линейку студенты-африканцы, я вцепилась в руку одного из них и проходила с ним весь день, как приклеенная.

Я на всю жизнь полюбила рыбалку! Мы на удочку ловили несметное количество рыбки-тараньки, которая приплывала в наш лиман на нерест из Азовского моря. Браконьерство продолжалось несколько дней. Потом поспевали фрукты: черешни – огромные, сладкие, желтые и вишнево-черные, абрикосы, сливы, яблоки… Виноград воровали с колхозных охраняемых виноградников, пробирались туда по вязкой тине пересыхающего к концу лета лимана. Черные запретные ягоды «изабеллы» казались самым вкусным лакомством на свете!

Так пролетали летние месяцы. А зимой происходили другие открытия дальних закоулков нашего обетованного края. Пришла любовь к его истории. Запала в сердце старая казацкая легенда, от которой пошло название острова: стаи лебедей сели на воду ранним утром и спасли от казни атамана, которому была обещана турецкими янычарами жизнь, если в июле снег выпадет.

Потом мы взрослели, влюблялись в подросших пацанов, а то и во взрослых, восемнадцатилетних… Девчонки-то местные после восьмого класса разъезжались по училищам и техникумам в город, а парни ждали призыва в армию… Вот и смущали нас, тринадцатилетних, своими взглядами да хохотками… «Джульетте нет еще четырнадцати лет…» Приближались и моя весна, и первая любовь…

Апрель, может быть… Мы с подружками прыгаем в какие-то новые «классики». У меня – новехонький плащик-болонья – последний писк моды! – прическа «конский хвост», и волосы хлещут по глазам. Чувствую чей-то взгляд, оглядываюсь и ловлю восхищение в глазах чужого мальчишки – высокого, худого, с длинными русыми волосами… Мода докатилась и до нашего островка: пацаны вовсю «хиппуют». Резко останавливаюсь и не могу прыгать, краснею… Этот незнакомец и мой школьный приятель Колька подходить к нам не собираются, кивают только. Это злит, и я убегаю домой, несмотря на оклики подружек. И вот начинается… Ближе к вечеру:

– Валя, выйди! – жаркий шепот Клавушки, четырнадцатилетней Колькиной пассии. – Он хочет с тобой познакомиться.

Да кто он такой, вообще? Колькин двоюродный брат из соседней станицы, девятиклассник да еще с мотоциклом…

Ну я не знаю… А мне:

– Приходи на остановку!..

О, эта остановка!.. Деревянная будка со скамейками, где можно посидеть близко друг к другу, осторожно найти в темноте руку, почувствовать на лице разгоряченное дыхание… «Я садовником родился, не на шутку рассердился… – Ой, я влюблен… – В кого? – В ромашку!» А ромашка, между прочим, это я! Словом, дразнилки, хиханьки-хаханьки…

Той весной Он приезжал почти каждый вечер, провожал меня. Между нами все было робко, невинно… «А он уже тебя обнимал? Целовал? – Нет. – Нет?! А мы с Колькой (Борькой, Митькой) уже…» Я ничего никому не рассказывала – нечего было, да и не хотелось разрушать словами то неуловимое и чудесное, что составляло суть наших отношений: взгляды, молчание, улыбки, обещание чего-то, состояние полета, которое я испытывала, когда мы катались с ним по вечерним полям.

А потом было лето, а Он все робел, а девушка стремительно созревала, уже хотелось и поцеловаться… А однажды вечером Он высказал свою обиду:

– Ты долго каталась где-то на мотоцикле с Гришкой, а я ждал…

Я не стала оправдываться… Он был чужой, из соседней станицы, и еще не знал, что Гришка в это утро убил себя из отцовского ружья!.. Я тогда впервые увидела смерть, вмешавшуюся в жизнь, переполненную любовью: пятнадцатилетний парень лежал на берегу лимана с развороченной выстрелом головой… А ведь только вчера во время нашей бешеной гонкой Гришка рассказывал мне о своей несчастной любви к взрослой девчонке, которая его прогнала. А я – я не нашла нужных слов, не смогла в чем-то его убедить, удержать!..

А потом Он долго не приезжал, а в меня «типа влюбился» один из осенних призывников – девятнадцатилетний парень по прозвищу Граф, с его младшим братом мы сидели за одной партой. «Она моя! – сказал он грозно…» – и все послушались, и стали называть меня Графиней. Он покупал мне конфеты, возил на какие-то концерты, в кино на центральное отделение нашего совхоза, поднимал на руки и все порывался потискать и поцеловать, а я отчаянно сопротивлялась… Последняя попытка произошла во время его проводов в армию, которые поселковая молодежь отмечала в какой-то недостроенной квартире. Граф затащил меня на кухню и пытался-таки поймать мои все еще не целованные губы. А среди гостей находился Он, который смотрел на меня весь вечер!.. Все-таки в пылающую щеку Граф меня поцеловал, сказав:

– Ладно, после армии свое возьму. Ты меня дождись и не вздумай с кем-нибудь гулять: не поздоровится!

И мы вышли к компании. А Его уже не было, и это было окончание моей первой любви. Он перестал приезжать, а я как-то разочаровалась: наверно, ждала каких-то действий, драки, дуэли…

А испытания чувств продолжались. В седьмом классе азартно репетировали пьесу про любовь, и я играла конопатую Марьяну с двумя сердцами, а мой «жених» по пьесе – мальчик из нашего класса, дергающий меня на переменках за хвост и дразнящий «русалкой», после моих жарких слов «теперь бы оба сердца отдала, чтобы его живым увидеть» поцеловал меня, сволочь! Учительница Тамара Николаевна погрозила ему пальцем и сказала: «Только на премьере!» – которая, не помню уже почему, но не состоялась…

А потом нашу деревенскую идиллию нарушили городские: из Липецка переехали в село бойкие брат и сестра Вовка и Зойка – и я стала приятельствовать с сестрой, научившей меня красить ресницы и состряпавшей мне наимоднейший брючный костюм из маминого цветастого платья, – и «ходить» с братом. Вовка сразу повел себя по-взрослому и вскоре поцеловал-таки меня. Мой первый поцелуй был каким-то слюнявым и пах сожалением о несбывшемся… Ведь Его, первого, тоже звали Володей!.. «Дружба» наша с Вовкой быстро сошла на «нет». Приближались перемены…

Маме захотелось в город. Она стала задумываться о моем будущем: девчонка умная, хочет учиться в институте, а здесь что? В общем, засобирались в путь-дорогу, в далекий азиатский город. Я навсегда запомнила августовские падающие звезды и желания, которые тогда загадывала, тополь у дома, под которым встречалась с Ним, а теперь вот прощалась с приятелем Колькой, вдруг заговорившим о Нем… «Как же ты уедешь, не увидев Его?.. Он вообще-то так переживает до сих пор…»

Запомнилось ожидание поезда и случайная встреча на вокзале с уже бывшими одноклассниками… Один из них, тот самый злополучный мой театральный «жених», купил мне в киоске журнал в дорогу, а потом, листая его в вагоне, я увидела нацарапанные каракули: «Я тебя любил тогда, в седьмом классе…» И я заплакала.

Я уезжала из своего детства, из «волшебной страны Кубан», счастливая, омытая волнами любви… Печальной, несостоявшейся и все-таки прекрасной…

Отец не переставал укорять маму, что увезла его с кубанской земли. Жалела ли мать, не знаю, по крайней мере, вида не показывала. Я не жалела. В жизни все стало сложнее, интереснее, но больше никогда не было у меня таких беззаботных дней, таких задушевных подружек, таких светлых чувств.

– Как здесь можно было жить?! – ужаснулась моя скептичная дочь, горожанка до мозга костей, когда я ее привезла в места моего детства.

Да, сейчас абрикосовый сад вырубили, на его месте – поле с чахлыми огурцами, высоко над землей тянутся по поселку уродливые трубы газопровода, похожие на передвигающегося скачками удава… Птицесовхоз принадлежит московским бизнесменам, работники получают за свой труд жалкой «натурой», на площади высится аляповатый алюминиевый памятник лебедям и казакам…

Но здесь все еще витает дух моего прошлого… Я смотрю прощальной ночью в небо: там светят те же звезды. Мой тополь меня дождался, хотя и засох весь… И я уезжаю с Лебяжьего острова с легким чувством, и волны той незабываемой детской любви катятся и катятся через мое сердце.

 

Олег Жданов. Оля

В детстве мне нравилась Оля. И имя, и девочка. Я думал о ней каждый день и старался ее увидеть. Признаться я ей, конечно, в своих чувствах не мог – и не только потому, что был робок, а потому, что не знал: что сказать? Процессы, проходившие во мне, были мне самому неведомы и от этого абсолютно чисты.

Мы познакомились в пионерском лагере где-то между Бронницами и Раменским. Каждое утро я рвал цветы и тайком, чтобы избежать насмешек, подкладывал ей в галошницу. Ошибиться было невозможно: на верхней полке был приклеен кусочек пластыря с ее именем. Иногда я добавлял к охапке полевых цветов записку со стихами – они имели комплиментарный характер и кучу грамматических ошибок.

Когда я находил в галошнице предыдущий, уже засохший букет, то погружался в мнительность: ей не понравилось или уже некуда девать цветы? Мое самомнение помогало мне не отчаяться. Я думал, что столь нежного и тонко чувствующего мужчину ей в жизни больше не встретить. Перешептывания девочек и наши с Олей встречи глазами на долю секунды, прежде чем мы опускали их долу, давали понять, что ситуация не безнадежна. Но, что сделать, чтоб ее улучшить, я представить себе не мог.

И вот однажды сюжет закрутился сам. Девочки из нашего отряда нашли раненого воробья. Степень его увечий я не видел, но летать он не мог. Девочки создали вокруг птицы страшную тайну – почти масонскую ложу. О тайне, впрочем, знали все, кому это было интересно. Воробей получил картонную коробочку, выстеленную ватой, в огромном количестве крошки хлеба, сосудик для питья.

Однажды после полдника, когда распорядок предписывал нам расходиться по кружкам и спортивным секциям, я шел в сторону нашего отряда и увидел ее. Под березкой сидела моя Оля и горько плакала. Я подошел и молча сел рядом. Заглянул ей в глаза и предложил свою рыцарскую помощь. Оля рассказала мне трагическую историю: вчера ее посвятили в тайну проживания раненого воробья и позволили поучаствовать в обрядовом оказании ему очередной помощи. Оля отказалась от своего кусочка хлеба за обедом и от булочки за полдником, превратила все это в крошки для воробушка. Она ухаживала за воробьем, даже поплакала над ним. А сегодня после тихого часа девочки обнаружили воробья, проткнутого насквозь ржавым гвоздем прямо у себя домике.

– Они все думают, что это я сделала, потому что это случилось после того, как мне его показали, – горько плакала Оля.

Мне было ясно, что гвоздя у Оли не было. Даже сама мысль об убийстве была абсолютно невозможна для симпатичной девочки двенадцати лет с благородным профилем. Но как в этой ситуации избежать пионерского суда Линча? Где найти аргументы в ее защиту?

Мои размышления прервал отдаленный гул голосов: Олю шла бить целая толпа горящих праведных гневом девчонок и примкнувших к ним мальчишек из нашего и соседних отрядов. Я взял ее за руку и потянул за собой. Мы побежали. Возле качелей я увидел двух своих приятелей: Шурку и Лешку. Вне спортивных площадок они видели во мне лидера.

Я тут же придумал план операции по спасению Оли: Лешке поручил бежать с ней через дыру в заборе лагеря – туда мало кто решится за ними последовать, – а мы с Шуркой примем бой. А уж потом сообщим о ситуации вожатым. Мне пришло в голову, что девочкам очень важно всегда быть чистыми и красивыми, даже во гневе, – эту их слабость я и решил использовать в своей стратегии.

Мы спрятались за угольной кучей возле одного из корпусов. Когда толпа разъяренных девочек и их поклонников приблизилась, мы с Шуркой кинули в лужу перед ними по огромному куску угля. Грязная волна обдала с головы до пят всю группу жаждущих расправы, и мы тут же устранили две трети противников. Дальше большая часть девочек убежала в слезах менять платья, а наиболее принципиальные и суровые стали нас бить. Потом нас, конечно, разняли, отругали, вызвали на совет дружины и развели по корпусам.

В тот день после ужина была дискотека. Мы с Шуркой не ходили на танцы и просто проводили время в разговорах на пустующем в это время первом посту – будочке у ворот лагеря, через которую по выходным давали свидеться с родителями. Мы молча сидели. Шурке в драке сильно вывернули руку, мне разбили очки, и вообще поколотили нас изрядно, но мы были горды собой. Вожатые не дали нашим действиям оценки, но у меня было ощущение, что мы приняли верное решение. И вдруг… Я увидел Олю… Она шла к нам по дорожке от столовой.

Я заметался. Когда на меня несколько часов назад двигалась агрессивная толпа, я был полон решимости, а сейчас просто не знал, что делать. Она приближалась, и я опустил голову. Шурка мои метания почувствовал и сделал мудрый ход: поднялся и молча, чуть хромая, стал удаляться от первого поста. Оля подошла и села рядом. Наверное, это был первый случай, когда я почувствовал женскую энергетику. Более эротической сцены в моей жизни я не помню.

Оля повернулась, положила голову мне на плечо, уткнулась в меня носом и почти шепотом произнесла:

– Больно было?

Браво соврать я не смог, меня трясло от эмоций. Она провела своим носом по моей щеке, прошептала:

– Спасибо тебе!

И поцеловала меня в щеку. Коротко. Очень коротко и очень нежно.

 

Гузалия Фаряхутдинова. Голос судьбы

Этот миг я помню совершенно отчетливо до сих пор: стояла июльская жара, и мы с девчонками отправились на «купалку» (так назывался пляж на нашем озере). Мы шли по песчаной дороге, уже издали были слышны возгласы купающихся. Вдруг я услышала голос – он отозвался в груди, и сердце бешено заколотилось. Это было совсем новое, непонятное чувство.

– Чей это голос? – спросила я подруг.

– Ты что, ничего не знаешь? Леха же вернулся!

С Лешкой мы ходили в детский сад. Маленьким я его помню смутно, помню только, что мы играли в «войну»: мальчишки арестовывали девчонок, закрывали их в сарае и там «пытали». Меня туда Леша почему-то никогда не пускал. Сейчас, когда я слушаю магнитофонную запись моего голоса, когда мне было лет пять или шесть, удивляюсь: неужели тогда у нас были какие-то чувства друг к другу?

– С кем ты будешь танцевать завтра на утреннике? – спрашивают меня. И я недоумеваю:

– Как с кем? С Лешкой, конечно.

Потом мы пошли в первый класс. Через два года родители увезли Лешу далеко, в другой город. Я не помню, чтобы это меня как-то обеспокоило, я вообще ничего из того времени не помню. И вдруг этот голос… Купаться я не пошла…

Мы встретились снова в сентябре, когда пошли в пятый класс. Лешка опять учился с нами. В октябре я пригласила всех одноклассников на день рождения, пришел и ОН. Подарил мне большую куклу и предложил дружбу. Между нами была необычная дружба, а может и обычная, я не могу об этом судить даже сейчас, когда я уже зрелая, умудренная опытом женщина.

Мы вместе ходили в музыкальную школу, где я играла на фортепиано, он – на гитаре, были солистами в хоре. У него прекрасный голос, талант от Бога! Потом шли в спортзал, играли в баскетбол, и он провожал меня домой. Я была диковатой: мы шли на расстоянии, я не разрешала ему даже держать меня за руку. В общем, как раньше говорили: гуляли «как пионеры».

К седьмому классу все изменилось. Лешка резко повзрослел, стал любимцем компаний, потому что играл на гитаре, пел, и его обожали девчонки, часто даже старше его. Он ходил на дискотеки, в походы с ночевкой, гонял на мотоцикле, знал толк в моде, и его интересы не совпадали с моими. Я жила с бабушкой, была отличницей, сидела дома за уроками и всякими «глупостями» не занималась. Он делал мне замечания по поводу прически и одежды, мне было обидно, но я прислушивалась к его советам. Потом Лешка занял первое место на всероссийском конкурсе юных исполнителей, его взяли без экзаменов в Гнесинку. Он уже написал заявление, но отец запретил, считая, что быть певцом – несерьезно. И он поступил серьезно – после восьмого класса уехал в другой город, стал работать.

К десятому классу у меня было много поклонников – ценителей «чистой красоты». Вообще, я была бойкой, дерзкой, смелой девчонкой (только при встрече с Лешей все это куда-то девалось). После школы я поступила в педагогический на заочный и работала в школе пионервожатой.

Потом у нас начался период странных отношений. Как только я привязывалась к кому-нибудь серьезно, на горизонте нежданно-негаданно появлялся Лешка и расстраивал мои отношения. Было ощущение, что он всегда держал меня в поле зрения и неукоснительно следил за тем, чтобы в моей жизни что-то впервые случалось только с ним!

Свой первый поцелуй я помню очень хорошо. Теплым майским вечером он проводил меня домой. Стояла прозрачная тишина, небо было усеяно звездами, пьяняще душисто цвела черемуха у окна. Леша в очередной раз «увел» меня от «большой» любви. Мы стояли под черемухой, он ласково обнимал меня и смотрел своими колдовскими карими глазами. У меня голова пошла кругом: он наклонился и поцеловал меня. Этот поцелуй я долго еще чувствовала на своих губах.

Но, как только любовь во мне вспыхивала с новой силой, Лешка исчезал.

Так продолжалось до того момента, пока ему не пришла повестка из военкомата. Он появился, сказал, что любит только меня и я должна его дождаться. Как я могла усомниться в его словах, когда он имел надо мной такую власть? Через год ему дали отпуск. Он приехал каким-то чужим, грубым, неродным и пустился, как говорится, «во все тяжкие». Когда его спрашивали, почему он так поступает со мной, он отвечал, что сейчас ему нужно «оторваться по полной», а с такой девушкой, как я, это невозможно. Две недели отпуска Лешка провел в «угарном тумане». Когда очнулся и пришел проститься со мной, потому что завтра нужно было уже уезжать, ему сказали: «А ее нет – она уехала».

«Меня как молнией ударило! – вспоминает сейчас об этом Лешка. – Я рвал на себе волосы, но было поздно». Когда он вернулся к себе в часть, пацаны подлили масла в огонь:

– У вас хоть было что-то или нет?

– Нет, конечно, я же ее берег, для себя берег!

– Ну и дурак!

Пока Лешка отгуливал свой отпуск, я не страдала и не плакала, как это было раньше, а решила уехать на Байкал, где служил мой дядя-капитан. Четыре дня мы ехали поездом, потом три часа на такси, пока не добрались до военного городка. Утром я подошла к окну: никогда до этого я не видела такого количества людей в форме! В городке я прожила год, работала художником-оформителем в Доме офицеров. Именно здесь почувствовала себя настоящей женщиной: меня все любили, оберегали, дарили цветы, объяснялись в любви, делали предложения. Именно здесь я поняла, насколько красива и интересна людям.

В июне я взяла отпуск и поехала к себе домой: начиналась летняя сессия в институте. Фирменный поезд «Татарстан» привез меня на родину. Как же все-таки хорошо, что у человека есть родина! На Байкале, конечно, красиво: горы, багульник, поля желтых и белых маков. Но там нет елей, нет подснежников, берез и того родного духа, которого так не хватает на чужбине.

В первый же вечер я решила навестить подругу (оказалось, что она лежит в больнице). По дороге я встретила свою классную руководительницу. Она не без злорадства сообщила, что Лешка женится – в августе свадьба. На ком – меня не интересовало, и вообще, я эту новость встретила довольно равнодушно: прошел год, как мы не виделись, страсти улеглись, и после сессии я собиралась уезжать обратно.

Подруга обрадовалась встрече, мы мило поболтали. Тут открывается дверь, и входит Лешка (скажете, не судьба?). У него разболелся зуб, и он пришел в больницу за обезболивающим.

– Привет! – начал первым Леша с какой-то несмелой улыбкой.

– Привет! Слыхала, женишься скоро! – дерзко ответила я.

– Женюсь. Свидетельницей пойдешь? – парировал он.

– Нет, я вашу любовь не свидетельствую, – с вызовом осадила его я. – Салаты крошить приду!

– Дура! – с какой-то грустью закончил он наш разговор и ушел.

В одиннадцать вечера на улице раздался негромкий свист. Я выглянула в окно: там стоял Леша. Я решила выйти и расставить все точки над i. Мы пошли по шоссе в сторону реки, всю дорогу я ему что-то высказывала, чем-то возмущалась, злилась. Он слушал, молча смотрел на меня, а потом схватил в охапку и стал целовать, целовать!.. Сначала я пыталась вырваться – да куда там! Тут вся моя любовь к нему с новой силой вырвалась наружу, я вся растворилась в нем: родной голос, запах волос, ласковые руки – и куда делась дерзкая, самоуверенная девушка?..

В августе действительно была свадьба – наша с Лешей.

Мы вместе уже двадцать пять лет – скоро серебряный юбилей. Говорят: любовь – продукт скоропортящийся. Не верьте! С годами мы становимся ближе друг к другу, и любовь наша стала еще крепче. Говорят: первая любовь забывается и не приносит счастья. Неправда! У нас два сына, и я теперь наслаждаюсь звуком трех абсолютно одинаковых мужских голосов. Скоро свадьба нашего старшего сына, и мы желаем ему, чтобы его любовь прошла все испытания и с каждым годом становилась только сильнее.