Наталия Жеребченко. «Махну серебряным тебе крылом…»
Город Гатчина Ленинградской области не так знаменит, как другие пригороды Санкт-Петербурга, но для меня и моей семьи замечателен тем, что здесь в 1912 году родилась моя мама, Вера Васильевна, по отцу Морозова. Здесь же она окончила с отличием школу и была принята в Ленинградский университет на физико-математический факультет. И здесь они с моим будущим папой впервые встретились и полюбили друг друга.
А было это в начале 1930-х годов. В Гатчину (с 1929 по 1944 год город назывался Красногвардейск) прибыла эскадрилья летчиков. Разместили их… во дворце!
Вечерами молодые летчики в красивой форме (другой одежды у них просто не было) приходили в Дом офицеров потанцевать, поиграть на бильярде.
Туда же на танцы собирались и местные девушки, одетые, как правило, одинаково: светлая блузка, темная юбка на резинке, парусиновые туфельки с перепонкой, белые носочки – почти униформа. Как-то один из летчиков – командир звена, старший лейтенант Жеребченко, пригласил на танец симпатичную девушку. Скорее всего, это был вальс, хотя в те годы уже танцевали и танго, и фокстрот, и чарльстон. Я всегда восхищалась, как красиво родители танцуют. От природы оба они были музыкально одарены, и мама говорила, что у них в школе, где преподавали бывшие выпускницы Института благородных девиц, были уроки бальных танцев. Возможно, и в летных училищах, где в 20-е годы многие преподаватели были из «благородных», если и не проводили уроки по танцу, то устраивали вечера. Все, кого я знала из того поколения, хорошо и с удовольствием танцевали.
Итак, после танца кавалер проводил даму к ее месту, поклонился, и вдруг… у «дамы» лопнула резинка на юбке, которая стала сползать, но, правда, мгновенно была подхвачена. Несмотря на обоюдное смущение, девушка озорно сказала: «Ну вот, теперь вам как порядочному человеку придется на мне жениться!» Пошутили и разошлись. Но мне кажется, что отец тогда влюбился сразу и навсегда.
Спустя пару дней подруги-студентки, Вера и Женя, готовились к экзаменам в садике возле дома. Вдруг девушки видят: летит самолет типа «этажерки», снижается и садится совсем рядом, на лугу. Вылезают два летчика в комбинезонах и идут с ведром в сторону домика, где сидели подружки (попросить воды, поскольку заглох мотор). Оказалось, что это те самые бравые парни, с которыми подруги накануне танцевали в Доме офицеров, – Федя Жеребченко, пилот, и Саша Васильев, бортинженер (уже тогда друзья на всю жизнь). Ну не судьба?!
Молодые люди стали встречаться. Летчики умели красиво ухаживать! Женя с Сашей вскоре поженились, а примерно через год поженились Вера и Федор.
Мама рассказывала, что папа часто бывал у них в семье и сразу обаял сестер-братьев, но главное – был тепло принят ее строгим отцом, Василием Ивановичем Морозовым. А уж мамина мама, Надежда Степановна, которая жила вместе с нами почти до конца жизни, своего зятя просто обожала, называя его только «Федечка», всегда старалась ему услужить, и тогда папа ласково ее «осаживал»: «Мама, успокойтесь. Мне ничего не надо. Отдыхайте!»
14 мая 1933 года в Гатчине мои будущие родители сыграли свадьбу. Это было время пионов, и жених преподнес невесте огромный букет. И потом всю жизнь в этот день он дарил жене эти цветы.
Скромно отметив бракосочетание в кругу маминой семьи, молодой муж посадил жену на раму велосипеда и повез… в Гатчинский дворец, где была размещена эскадрилья. В одном из залов молодоженам отгородили угол – так началась их совместная жизнь.
17 августа Вера заявила мужу: «А у меня завтра день рождения!» Он ответил: «Нет, – это у меня завтра день рождения!» Тут и выяснилось: они родились в один день, только с разницей в пять лет! Еще одно удивительное совпадение: в тот же год Совнарком учредил День Воздушного флота СССР – именно 18 августа! Так что День авиации навсегда стал самым главным праздником в нашей семье.
Папу перевели в Липецк. Менялись города, гарнизоны, общежития, коммуналки с десятком керосинок на кухне. Мама была хорошая хозяйка, чистюля, в двадцать с небольшим лет стала верной женой, а в двадцать два года – заботливой матерью: 19 ноября 1934 года появился на свет мой брат Витенька.
В 1936–1938 годах отец работал летчиком-испытателем, несколько раз ставил рекорды высотных полетов, в том числе мировые. И мама трудилась, растила ребенка и ждала, ждала, постоянно тревожась за любимого мужа.
Во время очередного испытательного полета случилась беда: при выполнении «мертвой петли», когда самолет шел вертикально вверх, отцу снесло скальп оторвавшейся планкой, но он, истекая кровью, все же сумел посадить самолет. Наскоро подлечившись, он снова приступил к полетам, правда с частично утраченной шевелюрой.
Осенью 1938 года отца направили в «правительственную командировку» (так это называлось) в Китай, для обучения личного состава и помощи Народной армии в войне с Японией. Когда через год он вернулся домой, то увидел постаревшую, убитую горем жену – мама похоронила любимого сына Витеньку, умершего от дифтерита. Всю жизнь она ощущала последствия этой трагедии.
Как это бывает с семьями военных, их постоянно перебрасывали с места на место. В августе 1940 года, когда родители из Батуми плыли на теплоходе «Крым» к новому месту службы отца, начался жуткий девятибалльный шторм, что спровоцировало у мамы преждевременные роды. Отец сам принял дочку, девочка родилась слабенькая, болезненная. Мою старшую сестру еле вы́ходили, и всю жизнь мама боялась за нее, помня трагедию с сыном.
А потом началась война. Отец воевал на разных направлениях, был командующим ВВС 7-й Отдельной воздушной армии, служил на фронтах в районе Рязани, Брянска вплоть до осени 1943 года.
Мама с грудной дочкой жила в начале войны в Гатчине, у родных. Почти два года она ничего не знала о муже. А в 1943 году знакомые летчики вывезли ее вместе с ребенком, сестрой и матерью к отцу, на фронт. Дедушка, Василий Иванович, категорически отказался «драпать»: продолжал работать на Кировском заводе и вскоре умер от голода. Где похоронен, неизвестно. Вторую мамину сестру, еле живую, опухшую от голода, позже тоже доставили на фронт в компанию к остальным. Жили в землянках. Все работали: в столовой, в медсанчасти… До сих пор их перелет из Гатчины на фронт мне кажется почти чудом.
Осенью 1943 года, когда началось наступление на Западном фронте, несколько суток отец, командующий 8-м истребительным авиационным корпусом, совершенно простуженный, с высокой температурой был на командном пункте. Потерял сознание и попал в госпиталь. Потом его отправили в тыл – назначили замкомандующего Среднеазиатским военным округом в город Ташкент, где он и прослужил до осени 1945 года.
Все семейство генерал-майора Ф. Ф. Жеребченко оказалось в Ташкенте, где 2 марта 1944 года родилась я. Родители хотели сына, мама рыдала, отец ее утешал: он искренне радовался моему появлению на свет и тому, что я была абсолютной «папиной копией». Я росла как настоящий мальчишка: играла в футбол, ездила с отцом на рыбалку, ходила с ним на хоккей.
Осенью 1946 года наша семья перебралась в Москву. Отец учился в Высшей военной академии. Сначала мы впятером жили в одной комнате в гостинице ЦДКА. Напротив располагался известный уголок Дурова, и мы, дети, часто с восторгом наблюдали, как «по улице слона водили». А через два года родители получили квартиру на Хорошевском шоссе. Этот район, состоявший из двух-трехэтажных домов, которые строили пленные немцы, назывался «Военный городок». Квартира была метров сорок, три маленькие комнаты – нам она казалась дворцом!
У нас в доме почти все время кто-то останавливался, люди приезжали-уезжали. За стол садились по восемь – десять человек, а в праздники – и того больше! Дом у нас был хлебосольным: пельмени лепили сотнями, винегрет делали тазами, бабулечка пекла пироги, плюшки, а я помогала и училась всему. Много шутили, смеялись и, конечно, танцевали под патефон. Как я любовалась, когда мои родители – крепыш-папа и миниатюрная, на высоких каблуках мама – выделывали такие па под «Брызги шампанского» или «Утомленное солнце»!..
К сожалению, папу мы дома видели редко: он постоянно был в командировках. Потом новые назначения: Горький, Харьков, Куйбышев, Северо-Кавказский округ. В должности генерал-инспектора, а затем замначальника боевой подготовки войск ПВО страны Федор Федорович Жеребченко работал до 1963 года.
Помню, когда папа был дома, он вечерами обычно сидел на кухне за столом, на котором стоял стакан с чаем, заваренным особым способом (это был целый ритуал), и читал. Страсть к чтению была у нас семейной. Книги, тогда – страшный дефицит, «доставались» и привозились откуда только можно.
В нашем доме любили бывать не только друзья родителей, но и наши с сестрой повзрослевшие товарищи-однокашники – и все помещались, всего хватало. Пели, танцевали, шутили, хохотали до слез. А главный заводила – папа! Он был человек-праздник, всегда был щедр и отзывчив на чужие проблемы: очень многим помогал.
Папа отличался невероятной скромностью: военную форму со всеми регалиями, орденами-медалями надевал только на службу. Был предельно пунктуален, не выносил разгильдяйства, вранья, нескромности или хвастовства. Мы никогда не знали, какую отец занимал должность, – «папа служил». Его генеральское звание вслух не произносилось.
Таких же принципов придерживалась и Вера Васильевна, наша мамочка, – «боевая подруга», как она шутя себя называла. Обладая сильным, независимым характером, собственным мнением, острая на язык и с отличным чувством юмора, мама вовсе не была покорной женой: просто у них с отцом были общие представления о моральных ценностях. Они были настоящие две половинки одного целого. За тридцать два года супружеской жизни было столько разлук, ожиданий, встреч и опять расставаний, бесконечных тревог… – я думаю, это, скорее, укрепляло чувства, делало их ярче и глубже. Даже если родители были не рядом, они всегда были вместе!
В мае 1962 года у папы случился обширный инфаркт. Спустя некоторое время после очередного доноса отцу вежливо, «по-дружески», посоветовали уйти на «заслуженный отдых». Он говорил, что его «ушли» из армии, которой он отдал всю жизнь. Переживал молча. Мама была рядом, старалась отвлечь. Вскоре авиаконструктор Яковлев (самолеты которого отец когда-то испытывал) пригласил его работать в свой КБ. Папа радовался как ребенок.
А 21 мая 1964 года по дороге на работу отца не стало: тромб в сердце. На похоронах было очень много народу: военные, летчики, друзья приехали со всего Союза. Мужчины не скрывали слез. Мама держалась невероятно стойко, только в последний момент прощания на плацу Новодевичьего кладбища вдруг вскрикнула: «Любимый!» – и все…
Когда через год замечательный скульптор Олег Комов делал памятник в виде белого сокола на могилу отца и спросил, какие слова высечь на постаменте, мы решили написать то, что было его сущностью: «Летчик Федор Федорович Жеребченко».
Мама пережила отца на тринадцать лет. Ее настигла страшная болезнь. На консультации врач удивленно спросила, почему более десяти лет у мамы не было близкого мужчины – ведь она весьма моложава и привлекательна?! На что та ответила, что у нее был и остался только один, самый лучший мужчина – ее муж, ее Федор.
Похоронены они рядом.
Вечная и светлая им память!
Ольга Вернигор. Подснежники
Первое воспоминание из детства: мы едем в поезде, едем не один день. Наша семья – мама, папа, брат и я – возвращается из Воркуты на родину мамы на Украину, в Тернопольскую область. Мои родители как «враги народа» были сосланы в лагерь под конец Великой Отечественной войны.
Они познакомились на каторге. Работали на лесоповале. Сплавляли лес. Женщины работали наравне с мужчинами.
Они познакомились, полюбили друг друга и поженились, несмотря на то что жизнь у них была нечеловеческая: жили в бараках, спали на нарах. Зимой – лютые морозы, летом – тучи комаров. Что страшнее? Можно поспорить.
Но они молодые, красивые и жаждущие любви. Их сослали, когда им было по двадцать лет. Как весной сквозь корку льда пробиваются подснежники, так их любовь пробилась через насилие и жестокость мира. Эта любовь помогла им выжить и остаться людьми.
Умирает Сталин. Становится легче дышать и жить. Родителей определили на вольное поселение под Воркутой. Там рождается их первенец. Потом – второй сын. И вот оно горе: мальчик родился мертвым – сказались годы каторжного труда. Здоровье мамы ухудшилось, но несмотря на это третья беременность прошла нормально. Мама рожает девочку, Олю, – так просил назвать меня мой старший брат.
И вот мы едем на юг. Папа принял такое решение, так как здоровье мамы оставляет желать лучшего. А на Украине нас ждет полуразрушенная мазанка. Родители стали обживаться, посадили в огороде картошку, кукурузу, завели домашнюю птицу, поросят. Папа принялся за строительство нового кирпичного дома. Старший брат ему помогал, а я, маленькая, под ногами путаюсь, но никто меня не гонит – я для всех радость. Одно плохо: мама потихоньку угасает.
Как папа ее любит! В выходные поедет в лес, наберет огромный букет полевых цветов, принесет в хату, поставит в ведро с водой рядом с мамой, целует ей руки. Руки у мамы красивые, с длинными тонкими пальчиками.
– Ты только живи, – просит ее, – я все сам сделаю.
И делает: работает, готовит, нас кормит, дом строит, за мамой ухаживает…
Помню, как вечерами сижу у ворот и жду папу с работы. Увижу, что он идет, бегу навстречу, обнимаю, целую:
– Тату, таточку!
А мама на глазах тает. От нее прежней остались только большие черные глаза и белые мраморные руки. Папа понимает, что это конец. А я нет. Я еще не видела смерти, не знаю, что люди умирают. А родители знают: они столько смертей видели! Вечером на нарах разговариваешь с человеком, а утром он не дышит. Люди на каторге умирали тысячами. Штабели мертвых тел на зоне до весны никто не убирал: вечную мерзлоту не прорубишь топором.
…Мама умирает раним утром. В тот день, когда ее не стало, пошел мелкий дождь – словно небо плакало с нами…
Нет, мой отец не спился и не женился снова. Хотя ему ох как трудно было – достроил дом, и теперь в этом в доме живет мой брат с семьей. Отец до конца своих дней любил маму.
Я сохранила их фотографии. Часто рассматриваю, и они снова и снова рассказывают о любви моих родителей.
Прошли годы – и вот я заканчиваю десятый класс, передо мною путь во взрослую жизнь. Вечерний факультет Львовского политехнического института в городе Луцке давался мне тяжело: днем я работала санитаркой в роддоме, а вечером бежала на занятия в институте. Нас, вчерашних школьников, в группе было всего несколько человек, остальные – взрослые люди. На меня обратил внимание студент нашей группы. Мы с ним стали общаться, но осенью его забрали в армию, не дали доучиться до первой сессии. Я тоже недолго проучилась: уехала в Брест и там устроилась на ковровый комбинат. Молодежи на комбинате много, и в основном девушки. Парней мало, и все несвободные. Жила в общежитии. В комнате три девушки. Красавицы, умницы и работящие.
Я искала любви, мне не хватало ее. Перед глазами – любовь родителей, и я думала, у всех она такая… Ждала, берегла себя для моего единственного. И сберегла.
Мы познакомились в поезде: я ехала к брату на Украину, в родительский дом. В плацкартном вагоне было много свободных мест. Но он сел рядом. Солдатик с уставшим лицом, но в глазах – интерес ко мне. Мы познакомились: он – Олег, я – Ольга. Созвучно. Родом из Ижевска, служит в Екатеринбурге. Отстал от своей части, вот догоняет. Без багажа, без денег. Сказал, что обратил на меня внимание еще на вокзале в Бресте. И загадал, если я жду его поезд, значит, нам по пути, и он обязательного заговорит со мной. Так и случилось. Мы проговорили с ним всю ночь.
Потом Олег написал мне из армии. Переписка была страстная: «люблю», «жду», «единственный» и «единственная» в каждой строчке. Я с подружками ходила на дискотеки, но на предложения молодых людей проводить меня домой отвечала отказом: говорила, что не свободна. Ждала Олега.
И вот, демобилизовавшись, он приехал в Брест. Ночевали в моей комнате в общежитии: он – на одной кровати, я – на другой. На следующий день гуляли по городу. Я показала ему руины Брестской крепости. Потом мы поехали на Украину: он хотел познакомиться с папой и братом. Олег им понравился: высокий, широкоплечий, с открытым лицом и веселой улыбкой.
По осени Олег позвал меня в Ижевск: он ждет и скучает. Я рассчиталась на работе, попрощалась с подружками и поехала к нему. Зимой мы поженились, а летом у нас родилась дочь Анна. А еще через год в сентябре родилась вторая дочь Екатерина.
Прошло много лет. Мы с мужем разошлись. Не хватило у нас терпения и мудрости выстроить такие отношения, которые были у моих родителей.
Дочери Анна и Екатерина теперь взрослые. Они стали мамами, а я бабушкой внучкам Варюше, Насте, Таисии, Ксюше и Василисе.
Вот и мои подснежники пробились сквозь снег.
Дочек и внучек я люблю всем сердцем! Когда-нибудь они прочитают мой рассказ и поймут, что ничто просто так в нашем мире не происходит: из зерна родительской любви произрастает росток в душах детей, и он зацветет любовью, чтобы дать новую жизнь. Я благодарна родителям – папе Андрею и маме Анне, что подарили мне жизнь, жизнь моим детям и моим внукам. Не зародись в их сердцах росточек любви, не увидели бы мы все наш прекрасный мир.
Светлана Морозова. Мамина любовь
Моя мама Тоня родилась в Хакасии в 1918 году. Ее отец, Василий, гренадер царского полка четырнадцатой роты, прошел Первую мировую. В двадцатом году умер от тифа. Вдова, моя бабка Ольга, с тремя дочками снова вышла замуж за Евдокима Бугаева. Жили в селе Береш.
У Евдокима было три брата. Нищета! Большевики раздали землю, и трудолюбивые братья пахали не щадя живота своего. К концу двадцатых годов разбогатели. Построили дома с общим подворьем, мельницу. Тех, кто успешно работал и строил счастливую жизнь, стали называть кулаками. Пришедшая власть большевиков разрушала благополучие именно этих тружеников, отбирая нажитое и сгоняя в колхозы вместе с лодырями, которые только и могли жить наемным трудом у кулаков. Наступала коллективизация, страшная в своей жестокости. Налоги, продразверстка лишали возможности жить нормально. У несогласных с властью отбирали имущество, зерно, скот, отправляли семьями в ссылку. Моя мама любила учиться, но ее гнали из школы. Дети дразнили: «Кулацкая вошь, куда ползешь!» Она закончила всего четыре класса.
Бугаевы боялись, не остановится ли возле дома ночной воронок. Однажды поздней ночью в окно тихо постучали. Евдоким вышел. Комсомольский активист, бывший работник Евдокима, предупредил: «Беги, дядя Евдоким, куда подалече, утром за вами приедут!»
Споро собрались, разбудили детей, запрягли лошадей, погрузили что могли и теплой лунной ночкой покинули дом родной. Поехали тайгой к дальней родне с двумя сыновьями Евдокима, Тоней и двухлетней Ниной. Добрались до поселка, где был золотоизвлекательный завод. Евдоким устроился рудовозом. Поселили на чердаке. Зимой дали комнатку в бараке. Убогое пристанище и скудная еда – хлеб с горчицей! – вот что пришлось испытать моим родным-изгнанникам. Но они не сдавались! Евдоким с сыновьями, дождавшись лета, ездили в тайгу на промысел. Ольга оставалась с дочками. Ходила по домам начальства – работала за еду, дожидаясь кормильцев, заготавливающих кедровых орехи, грибы, ягоды, рыбу, шкурки песцов, куниц, соболей, норок… Выскочили из нищеты! Купили полдомика и корову пополам с соседями. Полегчало!
Пришло Тонино время работать. Устроилась нянькой к директору магазина. Добрый хакас справил ей одежду, обучил грамоте, работе в торговле. Потом Тоню взяли уборщицей в столовую. Немного поработав, скромная, услужливая и работящая девушка стала официанткой, потом буфетчицей. Всегда ходила с красиво уложенными в прическу медово-золотистыми волосами и в белых парусиновых туфлях, начищенных мелом.
Перед войной познакомилась с Сашей Харламовым. Он был бухгалтером на заводе. Ходил в костюме и рубашке с галстуком, в модном кепи. Обедал в столовой, где работала мама, и стал провожать ее домой. Они полюбили друг друга, и Тоня ушла жить к Саше. У него была комната в бараке.
– Какая ты красивая – как Венера!
– Наша фельдшерица, татарка?
– Нет! Статуя в музее Ленинграда.
– Ну ладно, если статуя!
Саша тихонько смеялся:
– Рыженькая моя, я же люблю тебя!
Он приехал с Дона. Есть брат, старший лейтенант, и сестра в Ленинграде. Саша был предприимчивым, бывая в командировках на приисках, возил старателям вещи и продукты, они расплачивались с ним шкурками ценных зверушек. Справил себе и Тоне добротную одежду, помогал Евдокиму с Ольгой.
Когда Тоня забеременела, огорчился:
– Милая моя, нам нельзя детей! Ты пойми, скоро война! Я уеду на фронт, кто тебе поможет?!!
Тоня шла на аборт в слезах. Тихонько скулила, давя рыдания. Было невыносимо тошно!
Вдруг услышала позади топот. Знакомые руки обняли ее. Саша!
– Тосенька, пойдем домой! Я встретил старую цыганку, она сказала: «У тебя родится дочь на лунной дорожке в день Успения праведной Анны, матери Пресвятой Богородицы. Назовете ее в честь Фотины, проповедницы Христа!»
Я родилась как нагадала цыганка.
Началась война, отца отправили в Тюменское пехотное училище, потом лейтенантом – на фронт. Он был ранен в августе сорок второго и попал в плен возле родного Дона, на подступах к Сталинграду. Считался без вести пропавшим. И выжил в аду концлагерей, пока не освободили американцы. Друг говорил отцу: «Поедем во Францию, там мой дядя, дома нас пятьдесят восьмая ждет», – тот не послушался и попал на поселение в Печору.
Мама не дождалась отца. В сорок шестом вышла замуж за главного энергетика Петра Левого. Мы уехали в Башкирию. В сорок седьмом году появился отец. Мама плакала! Он обещал, что устроится, приедет за нами.
Мы встретились с ним в солнечный апрельский день. Гуляли, я грызла кусок сахара, подаренный отцом. Он носил меня на руках.
– Светик мой, я приеду и увезу вас туда, где виноград и нет зимы.
– А что такое виноград? А как без зимы кататься на санках?
Отец смеялся и целовал меня. А потом подъехала машина. Я помню его лицо – похож на Марка Бернеса, белые волосы, черные брови. Отец рывком взлетел в кузов и глядел на меня, подняв руку, пока машина не скрылась.
Он не вернулся. Мама рассказала мне о нем через шестьдесят лет. Плакала:
– Я ждала его всю жизнь, а он обманул меня. Я любила его!
Я удивилась – мамина жизнь с Левым была для меня примером счастливых любящих родителей, наполненная добротой, уважением и взаимопониманием.
Я стала разыскивать отца, писала всюду. «Он сбежал, не вернувшись ИЗ КОМАНДИРОВКИ (!!!), это для меня равносильно полету в космос!» – писал мне из общества «Мемориал» бывший политзаключенный.
Только в 2000-х годах я восполнила белые пятна этой истории. Отец не вернулся в Печору, его искали, и он уехал в Одессу, оттуда во Францию, потом добрался до австралийского Перта. Женился на вдове владельца конезавода, у которой работал. Умер шестидесяти лет в декабре 1971 года. У отца был сын и две дочери его новой жены. Звали там его Александр Алекс.
Я была в Печоре и видела заброшенные лагеря. Полуразрушенные бараки, дыры окон, стены изрезаны надписями фамилий. Я наткнулась на одну, прочитала с трудом – ХАРЛАМОВ и неразборчивое длинное имя.
Галина Пичура. Манечка и Боря
Родители любили друг друга. Мы с братом всегда это знали. В детстве нам казалось, что наша мама – настоящая королева, потому что папа относился к ней с абсолютным обожанием. Если она вдруг прилегла днем на часик, чтобы отдохнуть, папа требовал полной тишины от нас, детей, и, не дай бог, если мы, забывшись, начинали галдеть. Когда мы протягивали руки к вазочке с фруктами, он нередко одергивал нас со словами: «Последняя груша – маме! Я завтра куплю еще, и всем хватит».
Из тысячи мелочей, порой непередаваемых словами, была соткана атмосфера нежности и любви к маме, которая от папы распространялась волнами по всем граням нашей жизни.
Мамина любовь к отцу проявлялась иначе, но была тоже явственной и неоспоримой. Как и положено королеве, мама держалась независимо, но всегда помнила, какие блюда предпочитает ее муж, о чем не стоит ему рассказывать, чтобы не огорчить, чем можно его порадовать, от чего оградить, но главное – что ему нужно в жизни, причем, как нам с братом казалось, маме это было известно гораздо лучше, чем самому отцу. Но он настолько доверял своей сероглазой, нежной и умной супруге и так сильно любил ее, что вполне комфортно чувствовал себя в роли ведомого, хотя, скорее всего, он вряд ли сам так определял свою роль. Все эти деления на ведущих и ведомых – удел психологов, если что-то у кого-то не ладится. А когда в отношениях есть главное: уважение, преданность и нежность – копание в ролях и прочих «винтиках», составляющих людское счастье, всегда казались мне мелким и нелепым занятием.
…У отца уже начались боли, и мама колола его сильнодействующими лекарствами, называя их витаминами.
Папа знал, что ему осталось жить совсем недолго. И хотя никто ему этого не говорил, а сам он щадил нас и избегал прямых вопросов, он, конечно, все понимал. Врачи выдали маме две справки: одну настоящую, вторую – с невинным диагнозом. Так поступали в СССР 70-х. Возможно, именно в этом проявлялась высшая гуманность к человеку, хотя многие не без успеха до сих пор сражаются за то, чтобы страшная правда была гарантирована каждому.
Однажды папа позвал меня, и я внутренне насторожилась: а вдруг он спросит о своем диагнозе! Но он стал вспоминать молодость, первую встречу с мамой, прогулки по вечерней Москве, недолгий роман, а потом – более чем скромную свадьбу с горячей дымящейся картошкой в деревянном гомельском доме, в семье маминых родителей. Почти в каждом предложении звучало: «Ни о чем не жалею», «Если бы начал жить снова, я бы поступил так же».
Мне стоило огромного труда притвориться, будто я не понимаю: родной мне человек подводит итоги своей жизни.
– Встреча с твоей мамой – это лучшее, что со мной случилось в жизни, – произнес он и закрыл глаза.
Я встала, чтобы выйти из комнаты, и тут… Он встрепенулся, приподнялся на подушке и бросил на меня тот самый обнаженный взгляд-вопрос, содержащий последнюю надежду на возможную ошибку о смертельном приговоре судьбы.
Даже сейчас, через много лет, я помню этот взгляд. Отчаяние слилось с надеждой! Собрав все силы, я чмокнула отца в щеку, улыбнулась как можно беззаботней и, выходя из комнаты, прикрыла за собой дверь.
Схватив с вешалки куртку, я выскочила на улицу и дала волю своим чувствам. Через несколько минут мама догнала меня:
– Он опять делился воспоминаниями? Почему-то и мне сегодня хочется говорить о юности…
Знаешь, я ведь поначалу не любила твоего отца. Все это пришло потом, позже. Зато крепко и навсегда. Это неправда, что настоящая любовь вспыхивает мгновенно. Вспышка – это не любовь, а страсть. Но она же и гаснет быстро и безвозвратно. А с любовью все иначе. Но в юности это мало кто понимает.
После войны семья моих родителей вернулась из эвакуации в Гомель. Мужчин поубивало! Выжившие в основном – калеки, без рук, без ног. В нашей семье – целых три невесты: я и две младшие сестренки, Рая и Соня. Твой дед, Ошер, высокий голубоглазый блондин, вернулся с войны невредимым и сокрушался, обращаясь к своей жене: «Где ж мы найдем троих женихов для наших красавиц, Естер?»
Хрупкая кареглазая бабушка, с черными как смола волосами на прямой пробор, тихо вздыхала в ответ свое вечное: «Вей’з мир!»
Война закончилась, и наступила долгожданная пора любви. Мы с сестрами ходили по очереди на танцы: по возвращении из эвакуации у нас на троих было одно приличное платье. Под звуки «Рио-Рита» и «Брызги шампанского» я влюбилась в гомельчанина Яшу, а он – в меня. Высокий красивый парень, непьющий, весьма красноречивый… В общем, завидный жених. Роман стремительно развивался, дело шло к свадьбе, как вдруг совершенно неожиданно поочередно произошли два значимых события: сначала пропал Ошер – мой папа. А потом – Яша. Отец, правда, быстро «нашелся»: его арестовали в электричке, по дороге в Речицу, куда он отправился по своим скорняжным делам. Он мирно беседовал с бывшим одноклассником: случайная встреча. Тот куда-то ехал с чемоданом. А при патрулировании вагона выяснилось, что в чемодане – полно спекулятивного товара. Папа – «ни сном ни духом», но забрали обоих, тем более что одноклассничек оказался редкой сволочью и отрекся от чемодана «в пользу» отца. Разбираться не стали.
Папа получил статью за спекуляцию, и дали ему аж десять лет. Бабушка Эстер рыдала каждую ночь, а днем хлопотала у плиты, чтобы накормить нас, своих девочек. Мои сестры тоже плакали, но помочь ничем не могли.
Молодость брала свое: власть мирного неба и «Рио-Риты», обещавшей близкую любовь, опьянила, и мои сестры бегали на танцы, виновато обнимая маму перед уходом. А я, самая старшая, утратила интерес к жизни: отец в тюрьме, жених исчез без объяснений. То ли бросил меня из-за случившегося с моим отцом, то ли завел другую.
Разыскивать жениха – дело унизительное. Гомельские кумушки злорадно улыбались мне в лицо: брошенная.
Не выдержав неизвестности, я пришла за объяснениями к сестре Якова. Она долго избегала прямого ответа и твердила, что Яша по-прежнему любит меня и вот-вот вернется из какой-то командировки. Я чувствовала подвох, молчала, но наконец решилась на такие слова: «Знаешь, в чистых отношениях не должно быть таких исчезновений. Раз от меня необходимо скрыть правду, значит, правда меня бы не устроила. Я больше не считаю Яшу своим женихом. По крайней мере он мог бы меня лично предупредить, что уедет».
Тогда моя собеседница нарушила запрет брата и раскрыла его тайну:
«На фронте случился у моего Яшки романчик с одной медсестрой. С кем не бывает! Но эти отношения ничего не значили для него. А барышня стала шантажировать его беременностью. Когда поняла, что не сработало, выкрала документы и поставила штамп о браке без его согласия (с помощью влиятельной подруги). Яша как раз и поехал в те места: избавиться от этого штампика, чтобы жениться на тебе, на любимой Манечке. А ребенка там нет и в помине. Яшку заполучить хотела медсестричка хитрая, вот и вся ее „беременность“».
Эта история всерьез подкосила мое доверие к Якову. Значит, он способен скрывать от меня и куда большее! И возможно, он разрушил жизнь своей военной подруге, сначала приручив ее, а потом легко переступив через ее чувства. Конечно, она не имела права на эту выходку с паспортом, но, видимо, он ее обнадежил, иначе бы она не посмела… Тут же вспомнилась Яшкины похотливые взгляды на моих подруг, чему я до этого придумывала оправдания в виде собственной мнительности. Я горько плакала.
Однако события, связанные с арестом деда, требовали каких-то действий и не дали мне окончательно погрузиться в женские переживания.
Его посадили по недоразумению на целых десять лет! У мамы прыгало давление, да и сама я, представляя отца за решеткой, не могла ни есть, ни спать.
Однажды утром я заявила, что поеду в Москву искать справедливости.
– Как искать? Где ты остановишься, доченька? А деньги?
Узнав о моем намерении, соседи принесли немного денег и какой-то московский адрес:
– Как приедешь в столицу, сразу к ним. Люди хорошие, примут, если скажешь, что мы послали. И письмо от нас возьми с собой.
Так в столице появилась девушка из провинциального Гомеля, решившаяся на поиски справедливости.
Меня действительно хорошо приняли чужие добрые люди, сын которых, Борис, недавно демобилизовался из армии. Он вернулся с войны целым и невредимым и отнесся к моей ситуации очень бережно: лишнего не спрашивал, предлагал любую помощь, а вечерами показывал Москву.
Я попросила его найти в столице лучшего адвоката, такого, который мог бы выиграть даже обреченное на провал дело, и однажды я оказалась в кабинете у знаменитости по фамилии Брыль.
«Денег у меня нет, но мой папа, потомственный скорняк, – лучший специалист по мехам в нашем городе. И если он окажется на свободе, то быстро заработает и сможет оплатить ваш труд», – завершила я свой рассказ, едва справляясь с волнением.
То ли такая наивность тронула адвоката, то ли преданность дочери к отцу, но он взялся помочь. Звучит как вымысел, никто не верит, но это – реальность и чистая правда: ему удалось добиться пересмотра дела в Верховном суде и доказать невиновность Ошера Цалкина.
…В ночь суда бабушке Эстер снился сон: белые пышные булки росли на дрожжах, стремительно поднимаясь в духовке и покрываясь аппетитной румяной корочкой…
«Киндер майне! Этот сон – к добрым вестям».
Утром пришло письмо об освобождении отца семейства. А вскоре вернулся и он сам.
…Я провела в Москве около месяца. Было трудно не заметить, что Борис влюбился в меня всерьез. Этот высокий спортивный парень с волевым лицом был мне приятен и намного выигрывал по своим моральным качествам в сравнении с Яшей, да и внешне ему не уступал, но я все еще думала о Якове.
Борис помог мне вытащить из тюрьмы отца! Да и вообще, порядочный, надежный, но Яков успел меня ранить. А это зачастую более значимо для пылких чувств, чем добрые поступки! Увы!
Но меня спасли голова, гордость и сила воли: я сознавала, что способность предать свою девушку останется в Якове навсегда и однажды коснется меня. И я начала борьбу со своими чувствами.
На вокзале мы с Борей обменялись адресами и пообещали регулярно писать друг другу.
Я долго смотрела в окно, а потом заснула под стук колес…
В Гомеле на перроне меня встретили сестры и мама. И вдруг я увидела Бориса, стоявшего чуть поодаль с цветами. Он подошел, взял из моих рук чемодан и виновато произнес:
«Я прилетел самолетом: вдруг понял, что могу потерять тебя. Переписка – дело ненадежное».
Через две недели мы расписались и отметили это событие скромным семейным обедом.
Я все еще была невинной девушкой: не знала, что именно должно происходить в первую брачную ночь, и, когда мой муж попытался овладеть мной, стала кричать так, словно на меня напал маньяк. Наверное, я разбудила весь Гомель в ту ночь!
На нервной почве папа месяц пытался прийти в себя и уже ни на что не претендовал в постели. Но за это время меня просветили подруги, дружно возмущаясь стыдливостью моей матери, не рассказавшей мне вовремя, что к чему.
И тогда мне стало обидно, что муж теперь просто спит, даже не прикасаясь ко мне, молодой жене. И это – медовый месяц! Я потребовала принести мне справку от врача о том, что мой муж в сексуальном плане – полноценный мужчина.
Реакция врача была довольно своеобразной и стала чем-то вроде анекдота, который не раз пересказывал в кругу семьи твой папа:
«Старый еврей-уролог, осмотрев меня, улыбнулся и сказал: „Ваша супруга сомневается, настоящий ли вы мужчина? Просит справку? Хорошо, я таки напишу. Но скажите ей, как бы я, доктор, в свои семьдесят пять мечтал снова стать таким мужчиной, как вы сейчас! Пусть жена не пугает вас больше хотя бы еще пару недель, и все нормализуется“».
А вскоре вернулся Яша с «чистым» паспортом, готовый жениться, и тут же узнал от соседей, что я вышла замуж.
Он постучал в дверь нашего дома, вручил мне букет цветов, сухо поздравил и, пожелав счастья, ушел.
В тот миг мне хотелось броситься ему на шею, все простить и остаться с ним навсегда. Но я, конечно, этого не сделала. Я осталась с Борисом и никогда об этом не пожалела.
Да, первое время это был компромисс: я позволяла ему любить себя.
А потом… полюбила сама. Я помню тот день, когда вдруг поняла: «Люблю!»
…Яша давно забылся, стерся из памяти, как стираются яркие, но нестойкие краски.
Папе осталось совсем немного. Вместе с ним навсегда исчезнет и моя единственная настоящая любовь к мужчине, и невидимая корона с надписью: «Моей любимой Манечке», подаренная мне твоим отцом в юности на всю жизнь.
Людмила Красинская. На наше еврейское счастье
Моя свекровь Фира Наумовна любила рассказывать, что своего мужа она вначале увидела во сне и только потом встретила в реальной жизни. Придя в гости к знакомым, она оторопела, узрев молодого человека в интеллигентных очочках и с барашковой курчавостью на голове, внешний облик которого полностью совпадал с образом из сновидения, оказавшегося пророческим. Долго не раздумывая, напористая Фира сразу же взяла инициативу в свои руки и устроила так, чтобы за праздничный стол они уселись рядом. А дальше все было делом техники: она с ходу завела беседу с Зямой, так звали интеллигентного юношу, и с помощью хитро выстроенных вопросов выяснила, где он работает и с кем живет. Услышанное ее полностью удовлетворило, и тем же вечером неловкий и застенчивый Зяма, опешивший от неожиданного внимания со стороны столь яркой особы, провожал Фирочку «до дому». Осторожно ступая рядом со статной Фирой и боясь ненароком ее коснуться, Зяма внимательно слушал милую болтовню, учтиво отвечал на расспросы, и при этом его не покидало ощущение нереальности происходящего. Не умевший общаться с женщинами и побаивающийся их, Зяма таки сразил Фирочку тем, что на вопрос «Чем вы сейчас занимаетесь?» стал подробно излагать свои инженерные соображения по поводу готовящегося на заводе рацпредложения.
Прогулка молодых людей по тихой и плохо освещенной улочке, утопающей в сладковатом аромате цветущей сирени, закончилась тем, что Фирочка, подойдя к калитке родного дома, точно знала, как сложится ее дальнейшая судьба с этим долговязым и толковым парнем. И ведь правильно угадала. Не рассчитала, нет, а интуитивно почувствовала, что этот мужчина как нельзя лучше подходит ей для семейной жизни, понимание которой давно сложилось в девичьей головке. И потом за все годы их долгого брака, в котором перемежались и радости-горести, и приобретения-потери, ни разу не пожалела о своем выборе. Видимо, когда случаются в жизни такие моменты, ясно одно – это судьба, и обсуждать тут нечего, и сопротивляться бесполезно, остается только распахнуть свое сердце и принять то, что уготовано свыше, решено и подробно расписано в каких-то недоступных человеческому уразумению небесных ведомствах.
И ведь счастливо жили в ту пору, бедно, но счастливо! Пережившие в детском возрасте войну, молодые супруги с благодарностью принимали все, что давало им Советское государство. Как радовались они заводскому семейному общежитию, которое выделили Зяме после рождения первенца! И как дружили с соседями, охотно и бескорыстно помогая друг другу! Как на праздники организовывали общие застолья, умудряясь из простых продуктов создавать кулинарные изыски, как пели, танцевали и смеялись до упаду, рассказывая анекдоты и байки, а когда наступало утомление от безудержного веселья, то обсуждали разные жизненные темы чуть ли не до утра. А утром торопились в детский сад, на работу, по неотложным делам, и трудились с энтузиазмом, и клеймили тех, кто выпадает из общественно-полезной жизни и не участвует в коллективном строительстве социализма. И в этой обыденной круговерти осознанно и правильно выстраивали свои судьбы, потому как была вера, что скоро наступит то светлое будущее, о котором вещают на каждом съезде коммунистической партии и в которое верит все население огромной, великой страны. И уж тогда, если не они сами, то их дети точно будут счастливы!
Зяма в те годы работал на моторостроительном заводе. Начальство его ценило за усердие и способность с ходу решать самые сложные инженерные задачи, поэтому с карьерным продвижением проблем не возникало. Фира трудилась сестрой-хозяйкой в больнице. Но больше, чем служба, ее занимали домашние дела и дети, которых как-то незаметно народилось трое: первенец Сеня и близнецы Аркаша и Фанечка. Что касалось решения семейно-бытовых проблем, то здесь Фира отличалась особой практичностью и женской ловкостью, шла ли речь о покупках, приготовлении еды, ремонте или установлении полезных связей с нужными людьми. Когда дети немного подросли, Фира дала себе поблажку и стала по вечерам бегать в местный Дом культуры на репетиции хора. Петь любила до самозабвения и на праздничных концертах, стоя в первом ряду среди молодых хористок, выводила сильным и чистым голосом: «Красная гвоздика-а, спу-тница тревог, крас-на-я гвозди-ка – наш цве-ток». В момент пения лицо Фиры становилось строгим и одухотворенным. И у Зямы, который сидел с детьми в зрительном зале, увлажнялись глаза от умиления и гордости за свою красавицу-жену, которую он обычно воспринимал как подарок судьбы, но бывало и как сюрприз, причем не всегда приятный.
Дело в том, что Фирочка любила устраивать скандалы буквально на ровном месте (не говоря уже про бугры и ухабы, встречающиеся в семейной жизни), и с годами это случалось все чаще. Зяма привычно защищался, порой срывался на крик, однако делал это, скорее, по сложившемуся стереотипу супружеских отношений, нежели по внутренней потребности. Сам он на рожон никогда не лез, знал, что проявление бурных эмоций у женушки не более чем погодное явление, – побушует и стихнет, и снова в семье будет лад и спокойствие. Нужно сказать, что супруги, хотя и часто ругались, никогда при этом серьезно не ссорились, и со стороны было видно, что они – настоящая крепкая пара. Головой и шеей семьи была властная Фира, а Зяма довольствовался незавидной ролью подкаблучника. Однако его это вполне устраивало: во-первых, самоутверждался он в профессии, а во-вторых, по примеру родительской семьи предпочитал именно такой расклад супружеских обязанностей: жена занимается детьми и обеспечивает кулинарно-бытовую сторону жизни, муж зарабатывает деньги.
Я познакомилась с Фирой Наумовной и ее мужем в тот день, когда их старший сын Семен привел меня в дом, чтобы представить своему большому семейству в качестве невесты. Я нервничала, боясь не понравиться его родителям (в «пятой графе» была записана не та национальность), и переживала из-за того, что купленный на рынке роскошный букет роз увядал прямо на глазах, пока мы в переполненном автобусе добирались до района новостроек. На смотрины явились все родственники, проживавшие в зоне городской доступности. Даже привезли на такси старенькую бабушку Дору, которой было под девяносто и которая, как я потом узнала, не выходила из квартиры уже несколько лет. На пороге нас встречала крупная разряженная, улыбающаяся Фира Наумовна, которая, казалось, заполняла собой все пространство узенького коридора. За ее спиной смущенно мялся будущий свекр и толпился кто-то из гостей. Основная часть присутствующих ждала в большой комнате у накрытого стола, щедро заставленного блюдами и закусками.
Гости, а их было человек десять, вели себя раскованно, шумно, много говорили, жестикулировали, легко начинали спорить по любому поводу, порой раздражались и тут же успокаивались и хохотали вместе со всеми, когда кто-то рассказывал забавные истории из жизни семьи. Больше всех шутили про Сеню как главного виновника торжества. Вспомнили, как он маленьким потерялся в универмаге и, не дожидаясь, пока его найдут, самостоятельно добрался до дома; как, будучи школьником, легко щелкал задачки и помогал решать контрольные по математике всем своим друзьям; как, учась в институте, наповал сразил профессора, предложив идею оригинального технического решения, за что и получил направление в аспирантуру.
Другим героем застолья была, конечно, Сенина мама – Фира Наумовна. Она сидела во главе стола и проворно управляла коллективным действом: шутила, подкидывала свежие темы для беседы, приносила из кухни дымящиеся блюда, раскладывала по тарелкам еду и с удовольствием раскрывала секреты удачных рецептов, если кто-то спрашивал об этом. Выглядело это примерно так: «Берете три больших – красный, желтый, зеленый… Я вас умоляю! Это не светофор, это перэц», – и дальше в том же духе… Вообще, еврейское застолье – это отдельная тема! Чего только я не попробовала тогда, и все впервые: прозрачный куриный бульон с кнейдлах, огромную фаршированную щуку, овощной цимес, печеночный паштет, а на десерт – медовый торт с маком и орехами. Все было вкусно, ароматно и таило особый секрет, известный лишь хозяйке, поэтому гости наперебой нахваливали ее кулинарные таланты. Мой будущий свекр не удержался и, чтобы сделать приятное жене, рассказал известный всем, кроме меня, анекдот, в котором речь шла о женах и любовницах у мужчин разной национальности. Кончался анекдот так: у еврея тоже есть и жена, и любовница, но любит он мамочку. Я вежливо посмеялась тогда со всеми, хотя концовка показалась неуместной, если вспомнить повод, по которому мы здесь собрались.
Пили гости мало, старшее поколение – так вообще предпочитало виноградный сок. После очередного тоста старенькая, почти мумифицированная бабушка Дора неожиданно звучным голосом рассказала старую семейную историю про то, как Зяме подарили на день рождения бутылку хорошего коньяка, которая простояла в серванте лет двадцать, пока ее не выпил случайно зашедший в гости бывший одноклассник.
Когда в перерыве я вышла на кухню, чтобы помочь Фире Наумовне подготовить стол к чаепитию, то стала участницей забавного диалога:
– Лю́данька, давай я тебя научу, как вкусно и дешево накормить большую еврэйскую семью!
– Да нас всего двое.
– Подожди! Наш Семен сколько уже весит – сто или сто двадцать килограмм?
– Фира Наумовна, ну вы скажете! Килограмм девяносто, наверное.
– Вот видишь! Он один кушает как большая еврэйская семья!
И ведь что интересно: научила-таки меня моя свекровь всем женским премудростям, и не только вкусно готовить, но и дом содержать, и полезные покупки делать, и экономно деньгами распоряжаться, за что я ей благодарна по сей день! А еще благодарна за помощь в воспитании моего сына Миши, на которого – а он был первым внуком, правнуком, племянником – щедро излилась любовь всего дружного семейства. Мне иногда казалось, что родственники тайно собрались, посовещались между собой и разделили обязанности в отношении моего неугомонного чада. Фира Наумовна как медицинский работник и любительница вокала отвечала за физическое здоровье и культурно-художественное воспитание Мишеньки, дедушка Зяма – за математическое и шахматное развитие. Аркаша поставил ребенка на лыжи, коньки и научил плавать. А любимая золовка Фанечка – та просто была «на подхвате» и заменяла меня и Сеню всякий раз, когда мы – безалаберные родители – уезжали в Москву то в аспирантуру, то на защиту своих диссертаций.
Моя свекровь, которую я как-то быстро стала называть мамой, любила повторять: «На наше еврэйское счастье, все живы и здоровы, а остальные проблемы мы порешаем». И решала без лишних рассуждений, жалоб, упреков: и когда устраивала судьбы своих детей и детей своих знакомых, и когда селила к себе в квартиру очередных племянников, приезжающих в город на учебу, и когда ухаживала за умирающей бабушкой Дорой, а потом за парализованной тетушкой.
К всеобщему несчастью, случился и трагический период в нашей жизни, навсегда изменивший судьбу Фиры Наумовны, – смерть любимого сына Аркадия, погибшего в горах. Произошло это на Памире – группу альпинистов, совершавших восхождение на пятитысячник, накрыло снежной лавиной, никто не выжил. Тогда Фира Наумовна в одночасье почернела, усохла и первые дни после похорон пропадала на кладбище. Мы все боялись за ее психическое здоровье. Она и сама потом вспоминала, что ходила по улицам словно городская сумасшедшая, ничего не соображала, не видела, не слышала и молила лишь об одном, чтобы ее сбила машина, потому что каждодневно переживать душевную муку и безысходность от потери «любимого сыночки» не было ни физических, ни моральных сил. Из смертельной депрессии ее вытащило рождение второго внука – долгожданного ребенка Фани. Золовка назвала своего сына Аркадием в честь брата-близнеца.
Сколько их было, этих долгих и, как я сейчас понимаю, достаточно счастливых лет, прожитых вместе, когда собирались всей большой семьей на праздники, дни рождения, встречали гостей, провожали подросших детей в другие города на учебу и работу, прощались с родственниками, отправлявшимися кто в дальние страны, кто, к сожалению, в мир иной. Дети незаметно вырастали, и только по зримым переменам в их внешнем облике мы осознавали, что сами потихоньку стареем. Войдя с Семеном в опасный возраст зрелости, именуемый кризисом второй половины жизни, который у нас совпал с периодом «пустого гнезда» (сын, окончив университет, уехал в столицу ради многообещающих карьерных продвижений), мы неожиданно для всех развелись. Не буду говорить о причинах – они, конечно, были, – отмечу только, что все прошло относительно цивилизованно: без судебных разборок, материальных убытков и душевных потерь. Родителям решили не говорить, чтобы не травмировать стариков столь неприятным событием.
Фире Наумовне, как и ее мужу, было в то время под восемьдесят, и оба уже болели. Свекровь, как человек, проработавший всю жизнь в медицине, без конца лечила своего «невозможного Зяму»: таскала его по больницам, поила травяными отварами, делала уколы, следила за давлением и измеряла сахар в крови. Несмотря на эту самоотверженную заботу, было заметно, что вдвоем им тяжеловато – сказывались возрастные изменения характера. Фира Наумовна постоянно раздражалась, дергала мужа по пустякам, сердилась и обижалась, если он делал что-то не так или начинал спорить, устраивала истерики дочери, которая, унаследовав от матери чувство семейного долга, все свободное время посвящала уходу за родителями. Старенький Зяма уставал от перепадов настроения у супруги и инициированных ею нелепых семейных скандалов. Но в отдельности от Фирочки своей жизни уже не представлял и шутил по этому поводу, что его любовь к жене переросла в бытовую и медицинскую зависимость.
Зимой, почти сразу же после празднования своего юбилея, свекровь тяжело заболела гриппом, слегла, долго лечилась, но не захотела вставать с постели, даже когда пошла на поправку. Она жаловалась на физическую слабость и невозможность что-то делать по дому, так как из-за глаукомы быстро теряла зрение. Немощный Зяма тоже не мог справиться с бытовыми проблемами, и мы наняли для стариков сиделку. Деревенского вида бабенция справно вела хозяйство, но не могла понять болезненной привязанности супругов друг к другу и, когда начинались привычные для них семейные стычки, прогоняла Зяму из спальни, в которой лежала его больная жена, и категорически запрещала там появляться. Зяма выдерживал в одиночестве от силы час-полтора, а потом снова рвался в комнату супруги. Находясь в преклонном возрасте, он умудрился сохранить критичный ум и ясную память, поэтому частенько садился подле лежащей на кровати Фиры и пересказывал ей прочитанные книги, все больше о войне, которые помнил во всех подробностях, или едко комментировал газетные публикации о политических событиях в стране и мире. Мы регулярно приходили к родителям: нужно было то принести продукты, то искупать стариков, то сделать генеральную уборку. «Лю́данька, старость – это гадость», – объясняла свекровь свое физическое состояние и, испытывая неловкость из-за того, что сама не может справиться с домашними делами, все норовила отговорить меня от запланированной уборки.
Случилось так, что первым не стало свекра – увезли с сердечным приступом в больницу, где он и умер той же ночью от обширного инфаркта. Фире Наумовне решили пока не говорить, она была слишком плоха, и мы боялись, что не выдержит трагической новости. Прощание и поминки делали в квартире Фанечки. Когда через несколько дней я пришла навестить свекровь, она лежала в постели, и было непонятно, спит или просто утомлена и не хочет ни с кем общаться. Я осторожно присела рядышком на стул и вздрогнула от неожиданности, услышав ее тихий и требовательный голос: «Лю́данька, как хорошо, что ты пришла… Скажи мне, что с Зямой? Я спрашиваю, все говорят, что он в больнице. Но я знаю, чувствую, что его больше нет». Я, как могла, постаралась ее успокоить. На лице Фиры Наумовны блестели дорожки слез, теряющиеся в глубоких морщинах. Она на какое-то время замолкла, а потом продолжила, тяжело дыша и делая паузы между словами: «Ты же понимаешь, ему трудно будет там, без меня… Они ждут – Зяма, Аркаша… Я должна идти к ним, а вы уж тут постарайтесь как-нибудь сами… Ты мне обещаешь? Береги своих – Мишеньку, Сеню!.. Я вас всех очень люблю».
Фира Наумовна умерла на девятый день после смерти своего мужа. А еще через месяц они мне все приснились: свекровь со спокойным, умиротворенным лицом, рядом с ней тихий свекор, молодой Аркаша и еще какие-то родственники, которых во сне я не узнала. Свекровь держала на руках запеленутого в белое младенца, не разобрать – мальчик или девочка. Но я сразу догадалась, что это мой ребенок, которого я по молодости и глупости не захотела рожать, так как писала тогда диссертацию, никому теперь не нужную…
Я часто смотрю семейные фотографии, на которых мы все вместе, и бывает, что плачу. Как они быстро ушли! Птичьей стаей потянулись друг за другом в запредельные выси, словно торопясь собраться там, в скрытом «за семью печатями» неведомом мире, чтобы уже никогда больше не разлучаться. А мы пока здесь. Наши дети разъехались, и из большого семейства в городе остались только я и Фанечка, которую давно считаю родной сестрой. Бережно сохраняя семейные традиции, Фаня любит устраивать для друзей и приезжающих в гости детей, внуков, родственников щедрые застолья. Я очень ценю эти праздники, эти встречи с дорогими мне людьми! Как оказалось, только это и помнится потом. Ну что ж, жизнь продолжается. На наше еврейское счастье, все живы и здоровы, а остальные проблемы мы порешаем!