Глава 1

Личный ад Катерины

Замуж Катерина вышла рано. Ну, как в народе говорят, раньше сядешь — раньше выйдешь. Катя села за одну парту с Игорем в третьем классе и вышла за Игоря сразу после выпускного. Совсем как в книгах Джоан Роулинг, у которой добрая половина персонажей обретает свою вторую половину еще в школьные годы чудесные. Разница лишь в том, что герои Роулинг не расстаются до самой смерти, героической или обывательской — уж как повезет, а реальная жизнь пункт насчет нерасставания выполнять отказалась, бесцеремонно напомнив Кате, в каком жанре пишет самая популярная в мире писательница.

Муж, десять лет как бывший, утром звонил, неотчетливо мямлил в трубку, что-то насчет «забрать Витьку после школы». Пришлось напомнить бывшему, что Виктор, их общий сын, уже в армии и вернется не скоро, но сам, без папиной помощи. Как, впрочем, и всегда. Игорь вспыхнул «Шаттлом» в ночных небесах и, распадаясь на пылающие гневом фрагменты, стал временно недоступен.

Конечно, сороковой день рождения праздновать не принято и поздравлять с этой датой тоже нельзя — примета плохая, но чтобы вот так, с ходу заменить поздравления оскорблениями?

Катя сидела и дулась, прокручивая в голове несостоявшийся разговор с мужем, находя все более и более хлесткие аргументы, пока домашний телефон не взорвался счастливым воплем. С момента покупки мобильника старенький телефонный аппарат потерял былое чувство собственной важности и большую часть времени молчал, забившись в угол, словно наказанный кот. Но если кто-то набирал городской номер, телефон не звонил, а трубил, точно все трубы Судного дня, он мог поднять и мертвого. Ну а полумертвого — дотащить из горячей ванны до письменного стола.

На сей раз звонила по межгороду троюродная тетка, мастер психологического кунг-фу. Теткин сынок, намертво связанный в катином мозгу в триединый образ молодого-красивого-непьющего, возмечтал задорого продать западному производителю свое ноу-хау, бездымную пепельницу. Тетка звонила, чтобы уведомить Катерину: для судьбоносного прорыва в большой бизнес изобретателю бездымных пепельниц необходимо пожить в столице, завести полезные знакомства. Намеки на то, что катина двушка идеально подходит в качестве полигона для испытания экспериментального образца ноу-хау, встраивались в теткину речь двадцать пятым кадром.

— И загляни обязательно в почту! — вещала тетка. — Там его фото, недавнее, всего пять лет назад снимали. Тебе же придется его узнать — в вашей-то толпе! Значит, так. Подойдешь на «Киевской-Кольцевой» к такой картинке, где борьба за советскую власть на Украине изображена. Там еще в левом нижнем углу мужик перед ноутбуком сидит и по мобилке разговаривает. Мне Анджей про нее рассказывал, он у меня веселый мальчик.

Катя раскрыла почту и вздохнула. Молодого красивого Анджея фотогремлины превратили в лысоватого неопрятного дядьку одних с Катериной лет — пасмурных, несущих разочарование лет. Так что не было на фото никакого блистательного Анджея, в объектив хмуро глядел самый что ни на есть Дрюня, вечный подросток, затравленный как безжалостными одноклассниками, так и восторженной мамулей.

Изобретение пожилого нёрда тоже разочаровывало. Катя помнит, как на выпускном под аббовское «I have a dream» она с шиком, почти не закашлявшись, закурила свою первую сигарету. А пепел стряхнула в отверстие пустой металлической банки из под кока-колы. Бездымные пепельницы, выходит, существовали уже тогда, самозародившись в недрах школьных туалетов.

Стало жалко тетку, ее сына-лузера, себя, так и не научившуюся перечить старшим… Ну что ей стоило произнести: «Тетя, я не могу ни встретить, ни поселить у себя вашего сына. И вообще, я завтра улетаю в Бразилию!» — после чего недрогнувшей рукой положить трубку. Точно так же, как это сделал бывший муж, даже не заметивший катиного юбилея.

Катя, упрямо закусив губу, забила в поиск «отдых в» — и замерла, перебирая в памяти названия, звучащие не хуже песен «Аббы» на том самом выпускном. Они с Игорем тогда забились под лестницу, было холодно, дуло от пола, выложенного наполовину шахматным, наполовину произвольным рисунком. И казалось, что на шахматной половине правит логика, но если переступить неявную черту, все скатится в хаос. Так и случилось: очередной, ничем особо не примечательный поцелуй неожиданно привел к череде событий, от которых катина жизнь закружилась крохотным торнадо в миксере. Размашистые подростковые мечты перемололо, перетерло, перемешало — и улеглось болотцем, оставив залежи воспоминаний и фото в семейном альбоме: растерянная Катерина в непомерно большом пальто и гордый Игорь с объемистым свертком на руках. В свертке — Витька, но на фото его не видно. Витькино присутствие в своей жизни Катерина ощущала даже во сне. Сыну незачем было попадать в фотоальбом, пленкой для его изображений служило катино сердце. Чего еще хотеть порядочной девушке из хорошей семьи?

Катерина никогда не протестовала против того, чтобы считаться именно такой девушкой. Ей хотелось, чтобы рядом и вокруг были работящий муж, собственный дом и здоровые дети. Полноценный женский мир, за пределами которого — обжигающий холодом вакуум открытого космоса. Знай свой предел, организм. Стой на своей половине пола, женщина.

Но она переступила невидимую грань, во второй раз покинув шахматную половину. Всего лишь усомнившись в том, что муж ее Игорь через день работает до полуночи и ездит в командировки дважды в неделю. Как выяснилось, муж ее Игорь являлся борцом с моногамией не хуже своего исторического тезки по фамилии Рюрикович. «Были у Игоря потом другие жены, но Ольгу чтил более других».

Кстати, ту женщину звали не Ольгой, а как-то нелепо, Гаянэ, что ли, а может, вообще Зарема. Восточная наложница — очи долу, косы до полу. И хищный чаячий голос, выдающий несгибаемую жизненную силу. «У нас с ним взаимопонимание, мы будем вместе по-любому…» «По-любому» она произносила как «полюбовно», складывая полные губы набухшим алым бутоном. Почему-то это зрелище вызвало у Кати тошноту и она отдала Игоря без борьбы, лишь бы никогда больше не видеть этих губ, сложенных точно для слюнявого поцелуя.

Отвлекшись на неприятные воспоминания и на заставку с попеременно моргающими котиками, Катерина и не заметила, что выбивает на клавиатуре ритм «I cross the stream, I have a dream». Под мизинец подвернулся enter, клавиша судьбы. На этот раз Катя не сама сделала шаг — случайность столкнула устоявшуюся, мирную жизнь с шахматной половины в пропасть. Над монитором поднялось облачко дыма, похожее на крохотный ядерный гриб, сквозь дым пробился и расцвел золотыми астрами огонь, цветы, не мешкая, превратились в шустрого багрового зверя, взбежавшего по занавескам к потолку и присевшего там закусить нелюбимыми книгами, сосланными на вечное поселение на самую верхнюю полку. Не прошло и пяти минут, как маленький катеринин мир горел, а сама Катя, получившая удар током при попытке потушить монитор водой, тихо умирала на полу. При этом глаза ее, как бы не участвуя в проблемах остального тела, заинтересованно разглядывали ручейки огня, текущие по потолку таинственными опрокинутыми реками.

Катя попыталась вообразить, будто летит она над огромным вулканическим полем, через которое пробивают путь лавовые потоки — летит гигантской жаростойкой птицей или даже целым драконом, равнодушным к облакам раскаленного пепла и каменных бомб, метящих Кате прямо в глаза — то ли снизу вверх, то ли сверху вниз…

* * *

Катя всегда была слабой. Матерей-одиночек часто называют сильными, чтобы подбодрить. И Катю тоже подбадривали: никому не хотелось видеть, как она сидит, отвернувшись к окну и роняя тихие слезы. Во дворике, зажатом между хрущоб, было темно и скучно. Так же темно и скучно было на душе у Кати. Казалось, душу накрыли сырой тенью непомерно разросшиеся тополя. А за спиной из года в год слышится надоевшее: «Ты сильная, ты мать, ты должна быть сильной, соберись!», а слезы все текут и текут, капая с кончика носа и с подбородка…

И собираться некуда и незачем.

Но сейчас, когда над головой пылало лавовое поле, Катерина поняла, что значит слово «соберись». Подтягивая колени к груди руками, уговаривая ноги не дрожать, царапая ламинат ногтями, ползла Катя к выходу из комнаты, не видя, что в коридоре уже вовсю полыхает дешевенький пластиковый шкаф, заполняя прихожую черным ядовитым дымом. У двери она упала лицом в коврик, подумала: «Я же по нему сапогами… прямо с улицы…», как пришло понимание — это больше не имеет значения. Ничего больше не имеет значения, потому что кончилась катина жизнь. Замок высоко, встать на колени, чтобы отодвинуть тугой рычажок, Катя не сможет. Значит, всё, всё. Всё.

— И не надоест же некоторым, — глубокомысленно заметил чей-то голос. Хорошо хоть не в голове, а поодаль. Хотя какая разница — сгореть заживо в твердом уме и ясной памяти или… Нет, лучше уж без ума и без памяти. Пусть наконец придет спасительное забытье, Катерина помнит, так гораздо легче. Стоп, то есть как это «помнит»?

— Ну что, Наама, будешь дальше развлекаться? А то я пойду. — И в дальнем углу зашебуршилось что-то темное, меховое.

Черный кот. Толстый черный кот, похожий на кроличью шубу, которая была у Кати в детстве. «Груня! Какой тут кот у нас шляется?» — вспомнила Катя. И еще: «Не беспокойтесь, кот этот мой. А Груни нет» — и никого нет. Она одна, наедине с предсмертными галлюцинациями, ничуть не изумленная краткостью и никчемностью своей жизни. Только Витеньку жалко. Но он сильный мальчик, сильный. Не то что его слабая мать. За всю жизнь так и не смогла собраться…

— Наама! — рявкнул кот, подходя ближе. — Когда ж ты насытишься-то! Питайся быстрей, нам пора!

И тут катин рот вздуло изнутри, словно из пищевода в глотку и дальше, под нёбо, прошла изжога, достойная дракона. Только у изжоги голоса не бывает, а у этой был. Помимо катерининой воли губы разверзлись (иначе не скажешь) и, не двигая языком, Катя прошипела:

— Отвяжисссь, Тайгерммм.

— Ты старая прожорливая сука, Наама, — мрачно ответил кот, не глядя Кате в глаза. Почему-то именно это посреди пожара и общего безумия казалось ужасно важным — поймать взгляд кота.

— Ты знаешь, что я не сука, — хмыкнула Наама катиным ртом.

— Раньше ты обижалась на слово «старая»… — ностальгически вздохнул кот.

— А еще раньше — на «прожорливую»! — расхохоталась тварь, стоявшая Катерине поперек глотки.

И вдруг горло Кате забило шерстью, волосы были везде — на языке, под языком, на внутренней стороне щек, в гортани, за деснами, между зубами. Мало этого — волосы двигались, ползли в направлении губ, вызывая невыносимую тошноту. Катерина чуть челюсть не вывихнула, отхаркиваясь. От отвращения тело взвилось с пола, выгнулось дугой, рука уцепилась за замок, замок щелкнул… Катя с воем «Пожа-а-а-а!!!» вывалилась в коридор. И через несколько секунд дверь напротив приоткрылась. Соседка оказалась дома.

* * *

О кратком своем безумии Катерина не рассказала никому — ни до больницы, ни после. Витьку, конечно, отпустили домой по уходу за травмированной матерью. И он сидел у катиной кровати по полдня, пока она не попросила больше не приезжать: не хотелось видеть ужас в глазах сына. Сама Катерина никакого ужаса не ощущала, хоть и знала доподлинно: на человека она мало похожа — волосы на голове сгорели, кожа на щеке спеклась в сухую корку, рот разорван и трубка торчит из трахеи, точно прозрачное щупальце инопланетного монстра. Зато за окном виднелось небо, а не надоевшее переплетение ветвей. И небо, утешая Катю, стояло высоко и сияло ярко, оно светилось, словно экран телевизора.

Телевизор, кстати, тоже сгорел. А вот Дрюня никуда не делся, приехал, хоть его и не встретили. И оказался очень кстати.

Они с Витькой как-то сразу (Катя бы даже сказала «радостно») скорешились и принялись за ремонт. Каждый раз, навещая мать, Виктор деловито пересказывал подробности, пытался на пальцах показать, какие полки строит в комнате незваный гость и какое осиное гнездо нашли за шкафом, когда клеили обои. Екатерина старалась не смотреть на сына и почти не отрывала глаз от неба. Оно было таким же синим, как витькины глаза, но, в отличие от глаз сына, безмятежным.

Увечье построило между Катей и ее бывшим миром тонкую, но прочную стену. Она не заговорила даже когда оправились ее бронхи и связки, когда отпали струпья со щеки и новая, молочно-розовая кожа, неестественно гладкая, покрыла левую половину катиного лица. Витька приободрился, а может, просто привык к ее новому облику, не унывал, твердил, что все наладится…

Катерина знала: не наладится. Пусть сын верит во что хочет верить, зажмурившись изо всех сил — Катя и сама так делала. Когда-то, стоя на шахматной половине и клятвенно обещая себе не сходить с нее ни за какие коврижки. Но видение пола, разделенного рисунком надвое, преследовало Катерину в снах. А еще по ночам выскакивала из ее рта худая, взъерошенная черная кошка и, крадучись, перетекала из тени в тень, проскальзывала в окно, на улицу, где поджидал черный толстый кот, похожий на детскую шубку.

Домой Катю везли с шиком, на серебристой машине незнакомой марки (Катя отродясь марок не различала), приземисто-хищной, словно гигантская рептилия. Водитель откинул сиденье и катина лысая голова оказалась почти на коленях у Анджея (после совместного ремонта Катерине было неловко называть его Дрюней, даже мысленно).

Снизу теткин засланец казался мужественным красавцем — мощная челюсть, выпирающее адамово яблоко, покрытое элегантной щетиной. Лицом к лицу эффект был не тот: челюсть как челюсть, кадык как у подростка, а щетина третьеводнишная. Зато глаза у Анджея оказались спокойные и понимающие, в них не было страха, правда, сочувствия тоже не было. И даже смущения не было: по обновленной квартире родственник ходил так, словно это он здесь хозяин, а Катерина — жиличка, подселенная на время.

Мужчины устроились в большой комнате, а Кате отдали маленькую, бывшую комнату сына. В этих стенах Витька рос, обои здесь были исчерканы его детскими рисунками, телефонами его приятелей и девушек, старательно заштрихованными названиями групп… Были. Когда-то. Теперь уже можно сказать — давно. На чистых, в ознобный пупырышек бежевых обоях не осталось ни следа от прожитых Витькой лет. Катя сразу поняла знак: сын стал взрослым, Катя стала инвалидом, Дрюня стал Анджеем, шахматное поле стало хаосом. На пятом десятке Катерина осталась совсем одна. Если, конечно, не считать Наамы.

Тварь приходила и уходила, просачиваясь внутрь катерининого тела и выскальзывая наружу, оставляя на языке привкус гари и противное ощущение кошачьей шерсти, днем дремала под ребрами, прибавляя свое урчание к стуку сердца, ночью шлялась с Тайгермом, ни о чем своей человеческой оболочке не докладывала, но Катерина не обижалась. Почему-то она знала: еще не время. Наама сама решит, когда заговорить — с ней, с Катей. А Катя сейчас больше чем когда-либо не хотела ничего решать и никому навязываться. Впервые в жизни она была свободна.

Свобода открылась Катерине с небывалой стороны. Раньше Катя думала, что свобода — теплый полусон, омывающий усталое тело, а оказалось, что она — стылая вязкость, пресекающая движения человеческого «Я» единственным коротким «зачем?».

Прошлая жизнь без остатка сгорела в нелепом пожаре, разделившем на две половины даже катеринино тело. Зеркало показывало не одну Катю, а сразу двух женщин, вынужденных сожительниц, помещенных в измученную катину плоть чьей-то злой и насмешливой волей. На левой половине головы отрастали короткие, побитые сединой пряди, светился из-под ресниц карий глаз, уголок рта кривила виноватая улыбка, а правая сторона так и оставалась неживой, точно сделанной из розового пластика, под безволосым веком стояла мертвая белесая мгла с едва намеченным зрачком. Катерина называла правую половину себя «дохлой рыбой» и, заглядывая в зеркало, каждый раз надеялась, что в «рыбе» наконец-то пробудилась жизнь.

Но всегда напрасно. «Рыбе» было наплевать на катины надежды и страхи, сама-то она ни на что не надеялась и ничего не боялась.

Зато левая сторона Кати изнывала от чувства вины: и перед сыном, которому пришлось взвалить на себя взрослые мужские заботы, и перед друзьями, которые изо всех сил пытались делать вид, что катино уродство их не смущает, и даже перед Игорем, который больше не мог рассказывать Кате о своих проблемах, предваряя каждую жалобу словами: «Да, тебе-то хорошо, а вот мне…» Все эти люди видели в Катерине страдалицу, чьи беды превосходили их собственные, как гора превосходит скалу, как море превосходит озеро. Но и гора, и море, обладай они разумом, понимали бы: они состоят из тех же камней и из той же воды, что скалы и озера. С небольшой, в сущности, разницей.

И все-таки Кате не позволяли сочувствовать другим, словно сочувствие превратилось в ношу, неподъемную для инвалида, словно Катю обязали экономить человеческие чувства, чтобы в конце концов скормить их демону собственного злосчастья. Нааме.

Катерина отчего-то была уверена: именно Наама виновата во всем — в пожаре, в увечье и уж конечно, в безумии. Как будто вселяясь по очереди то в бездушное железо, то в человеческое тело, черный кошачий демон шаг за шагом привел Катю на грань унылой никчемности и развязал войну между двумя половинами катиного существа. Наверняка то будет тридцатилетняя война и окончится она со смертью Кати в доме для престарелых за просмотром передачи для престарелых. Бог весть откуда взялась иррациональная вера в отдельную, самостоятельную жизнь Наамы, протекавшую век за веком где-то вовне. А в черный день катиного сорокалетия жизни демона и земной женщины пересеклись и одна уничтожила другую. Навсегда.

Хорошо бы, конечно, поговорить с Наамой, расспросить ее, чего хочет черная кошачья душа, к чему подталкивает катино сознание, усталое и неповоротливое. Но Катерина была не столь наивна, чтобы не знать: когда демон примется отдавать приказы, рухнет и то немногое, что удерживает ополовиненную Катю в мире нормальных, полностью живых людей. Как только в доме появился компьютер (Игорь отдал свой старый ноутбук, по привычке попытался давать ценные указания насчет форматирования диска, но Катя ласково погладила бывшего мужа по щеке опаленной рукой, похожей на руку пластиковой Барби — и Игорь отшатнулся, точно от удара), Катерина узнала: галлюцинации, отдающие приказы, называются императивными и любят убивать. Нааме наверняка нравится убивать. И она не станет слушать возражений левой половины изувеченной смертной души.

Дни сменялись ночами, Катя привычно отворяла рот, словно дверцу для кошки, выпускала тварь, отхаркивала шерсть, содрогаясь всем телом и провожала взглядом почти невидимое в темноте пятно, черное на черном. Надежда на перемены к лучшему таяла. Но однажды…

* * *

В тот день в окно ударила молния. Нет, скорее всего, не в окно, а в громоотвод, помещавшийся на крыше, совсем близко от катиного окна. Однако впечатление было такое, будто к стеклу прилипла гигантская огненная ящерица из тех, что планируют с дерева на дерево, натянув перепонки между передними и задними лапами, сияет и трепещет аспидно-полосатым хилым тельцем, тянется к Кате и ее личному демону.

Наама, пережидавшая на подоконнике дождь, с воем упала на пол. Не спрыгнула, а именно упала, спиной вперед, беспомощно молотя лапами. Катя бросилась к ней, не чувствуя ни злорадства, ни мстительного удовлетворения. На ощупь Наама оказалась худой, точно оголодавший помоечный зверь: ребра проступали под шкурой, лопатки на спине кололи ладонь, а шею можно было охватить большим и указательным пальцем.

— Господи, тощая-то какая… — выдохнула Катерина. — Ну не бойся, не бойся. Это просто гроза.

— А мне показалось, — простонала кошка, — опять он пришел.

— Кто пришел? — механически переспросила Катя, левой своей половиной понимая, что с галлюцинациями разговаривать нельзя, неправильно это. Зато правая половина впервые за долгие месяцы ощутила… что-то. Отзвук волнения, отголосок интереса, что-то похожее на человеческое чувство. И Катерина испугалась неуловимой вибрации в глубине своего существа, как будто оно сулило ей новые кошмарные открытия, страшнее прежних.

Наама не ответила, войдя в привычно безучастное состояние. Выползла из катиных ладоней, как выползают из грязной норы, отряхнулась и замерла, обессиленная.

— Зачем ты так со мной? — неожиданно возмутилась Катерина. — Что я тебе сделала?

— Не ты мне, а я тебе, — вздохнула Наама. — Потому и нечего нам с тобой…

— А, так ты себя виноватой чувствуешь? — понимающе кивнула Катя. — Ясно. Только если ты меня так и убьешь, ничего не сказав, это будет еще гаже.

Откуда взялась мысль, что Наама — катеринин палач, Катерина не знала. Но мысль была верной, она горела в мозгу четко и страшно, словно «Мене, текел, упарсин» на стене пиршественной залы.

— Кэт… — снова вздохнула кошка, назвав Катю именем, вымечтанным в детстве.

Куда Катьке до роскошной Кэт! Кэт — яркая длинноногая брюнетка, с сочными алыми губами и сосками, дерзко торчащими сквозь майку. Она носит черные кожаные куртки, смотрит на мир сквозь пушистые ресницы и умеет так иронично поднимать бровь, что после этого жеста не нужны никакие слова. Бледная тихая Катя не смогла бы превратиться в жестокую ослепительную Кэт, ведь Кэт умеет только обижать: она обижала бы Игоря, обижала маму и тетку, обижала даже Витьку, если бы вообще допустила витькино появление на свет.

— Кэт, ты не знаешь, о чем просишь.

— Я многого прошу? Я? — взъярилась Катя-уже-немножко-Кэт. — Я тебя собой кормлю, будто младенца! Думаешь, не понимаю? Я кормила грудью, помню, как это бывает, когда тебя едят! И этот… второй… сказал, ты мной питаешься. Ты ведь не уйдешь, пока меня не съешь!

Наама не то кивнула, не то просто вздрогнула. Катерина поняла — это приговор. Наама убьет ее в ближайшие годы, а может, месяцы, выест изнутри, оставит жалкую оболочку, уничтожит… или освободит, это как посмотреть.

— А взамен я прошу только слов, понимаешь? Слов, которых мне неоткуда взять. Думаешь, я из-за красоты своей переживаю? — Катя махнула рукой. — Да сколько ее было, той красоты…

Если бы десять лет назад Катерине в открытую заявили: все, больше ты ни одному мужчине не подаришь любви, ни разу не наденешь высокие каблуки, вовек не расстегнешь пуговицы на блузке, млея под жадным взглядом — определенно, это была бы трагедия. Может быть, слезы, может быть, возмущение. Знание своей судьбы превращается в трагедию, когда приходит раньше смирения. А если следом за смирением — то просто знание.

Сейчас Катя знала точно: и без пожаров-ожогов — никогда. Ни разу, вовек, никому. Отцвела, отплодоносила, засохла. Только сейчас не было чувства беды, всего-навсего дорога жизни прошла не среди цветущих холмов, а среди песчаных дюн, суровых, но по-своему прекрасных. С появлением Наамы дорога сократилась в полоску пляжа, видного из конца в конец с гребня последней дюны. Спуститься к воде — и кончен путь, темна вода и холоден песок, остается только ждать. И то недолго.

— Со мной никто не говорит, понимаешь? — снова попыталась объясниться Катя. — Все меня боятся. Точно я их своим невезением заражу, точно я несчастье приношу…

— Ты? — неожиданно хихикнула Наама. — Ты приносишь несчастье? Ну и самонадеянность у некоторых!

Слова демона, как ни странно, не обидели Катерину. Понятно, славу черных кошек как горевестниц не сравнить с тем скромным неудобством, что причиняла окружающим Катя, несчастная калека. Причиняла, сама того не желая.

— Ты меня пищи лишить хочешь, — тоскливо прошипела кошка, оборвав смех. — Я умру, если тебя пожалею. Говори, что возмешшшь?

— А! — догадалась Катерина. — Мы с тобой теперь как Фауст с Мефистофелем: я за свою душу богатство, власть и любовь требую, а ты исполняешь?

— Любо-овь… — задумчиво протянула Наама. — Насчет любви у тебя туго… Вряд ли ты сможешь.

— Что, из-за этого? — Катя дотронулась до правой щеки. — И приворот не подействует?

— Какая же это любовь, с приворотом? — В голосе демона явственно сквозил страх, высокомерная морда стала жалкой, хоть кошка и пыталась это скрыть. Как будто Катерина нашла-таки способ уморить Нааму голодом, и главное сейчас — не дать смертной женщине понять: в руках у нее смертельное оружие против демонов.

— Ну да, конечно. Еще один нахлебник! — кивнула Катя. — Станет мной питаться, крохи у тебя отбирать… Не бойся, я понимаю.

— Да ничего ты не понимаешь, — уязвленно буркнула Наама. — Чем тебе любить, когда от тебя половина осталась и с каждым днем все меньше? Тебя едва-едва на сына хватает, и то…

Внутри Кати что-то мягко и тяжело повернулось, точно сердце поменяло место в груди, перекатившись с левой половины на правую.

Все верно, ее, Кати, не хватает на Витьку. Раньше Катерина стеснялась надежд на то, что после армии сын приведет в дом жену (это сюда-то, в крохотную двушку со смежными комнатами?) и счастливая пара вручит молодой бабушке нового маленького Витьку, живую индульгенцию катиной застенчивости и асексуальности… Кате было неловко за свое пораженчество. В то же время делать глазки коллегам или рыскать по сайтам знакомств казалось еще стыднее. Выйти на охоту за мужчиной, обсуждать с приятельницами безотказные средства обольщения, в глубине души зная: это всего лишь бодрящее сквернословие перед позорным провалом… Маленький капризный Витька избавил бы ее от гнусных бабьих пересудов, от ритуальных посещений салонов красоты и бодряческих бесед на тему «Мы еще девчонки хоть куда».

Но был и другой способ избавить Катерину от женского начала — уродство. Оно оказалось одновременно клеткой и небом, так что теперь у Кати было все — и ничего не было. Она шла по той самой бритвенно-острой грани между хаосом и порядком, о которой всегда мечтала. И уже не собиралась с нее сходить.

От осознания странной удачи, скрытой в недрах катиной беды, Катерина едва не улыбнулась. Но желание вызнать побольше остановило ее.

— Значит, любить я, по-твоему, разучилась. Чего бы мне тогда потребовать? — И Катя выжидательно уставилась на кошку. Наама ответила равнодушным взглядом, в котором читалось: а больше ты никогда ничего и не хотела. Так и осталась глупой девчонкой, которая слушала «I have a dream» с твердой верой, что ее dream, исполненная здесь и сейчас, пребудет с нею навеки.

Ну нет, рассердилась Катя, меня игрой в гляделки не проймешь. А уж романтическими бреднями об истинной любви — тем более. Пусть мое сердце наполовину мертво, сын для меня по-прежнему важнее всего. Ему нужен помощник, защитник и… спонсор. Значит, у нее, у Кати, должен появиться богатый, могущественный и любящий муж, который станет опорой для Виктора, когда Катерины… когда Катерина… В общем, когда все кончится.

Все это Катя и высказала в недоуменную кошачью морду на одном дыхании, добавив несколько уточнений: чтобы могущественный и богатый мужчина был однолюб, чтобы не променял катеринино благоволение на страсть какой-нибудь профурсетки и считал бы себя связанным с ее, катиной, памятью. Навек. А в честь этой связи опекал бы катиного сына и витькину семью, буде она — семья — у Витьки появится.

— Неглупо! — уважительно хмыкнула кошка, подняла лапу, выпустила агатово сверкнувший коготь и поскребла щеку. — И ходить далеко не надо, мужчина уже здесь, в соседней комнате.

— Дрюня? — едва не расхохоталась Катя. — Он что, разбогатеет на своих банках с дырками? Тоже мне олигарх!

— Вместо банок я ему подарю изобретение получше. — Наама хитро прищурила глаз. — Виктор поможет ему в работе, они начнут свое дело, препятствия я уберу. Хочешь, чтобы этот человек тебя полюбил — пожалуйста, ему нетрудно. Он вообще женским вниманием не избалован, считает, что ты добрая и чистая душа, до любви тут рукой подать. Второй такой он не найдет, да и искать не станет. За сына твоего встанет горой и еще судьбу благодарить будет, что ты пару лет была рядом и оставила память в виде сынули. Ну что, по рукам?

— Не слишком ли ты зарвался, голодный дьявол? — прозвучало за катиной спиной.

Медленно-медленно, точно преодолевая сопротивление морского прибоя, Катерина развернулась. Перед ней стоял Дрюня-Анджей, весь залитый серебряным блеском заходящей луны. Серебром горело его лицо, серебром текли неровно подстриженные волосы, серебряной казалась одежда. И глаза его были серебряными — без радужки, без зрачка, сплошной белый свет, ослепительный и пугающий.

— Цапфуэль, ангел луны, — поморщилась кошка. — Зачем ты здесь?

— Чтобы спасти эту женщину от тебя, Наама, мать демонов и обманов. — Тот, кого Катя принимала за сына своей тетки, тяжело, будто древний старец, опустился в кресло напротив кровати. Пятно лунного света сползло с его лица и груди, но сияние их не погасло. — Так что ты говорила о моей любви к ней? Продолжай, я слушаю.

И тут Катерине в голову ударила жаркая волна, как в детстве, когда ее ловили на вранье и вал насмешек грозил похоронить маленькое, тщедушное катино тело. Всхлипнув, она сползла в спасительный обморок и ничего больше не слышала.

* * *

За всю жизнь Катя падала в обморок трижды. И помнила: обморок — нирвана, бережно принимающая в темные мягкие ладони искру человеческого разума. Никто и ничто не в силах пробиться сквозь сомкнутые пальцы нирваны, никакие видения, голоса и ощущения не потревожат ее гостя. Обморок означал то же, что и выражение «благие небеса».

Однако сейчас Катерине совсем не хотелось уходить в темноту, не узнав, о чем договорятся между собой кошачий и лунный демоны, один из которых — ангел.

Как можно быть ангелом луны? — размышляла Катя, всеми силами поддерживая то и дело обрывающуюся мысль. Ангел — высший небесный чин… он делает… делает смерть… или возмездие… потому и зовется ангелом смерти… А что может делать ангел луны? Луну?

И отчего-то привиделся ей усталый старик на вершине горы. В одной его руке была белая-белая нить, а на конце ее — клубок, белоснежным горным туром ползущий по склону вниз, вниз, к подножью. В другой руке была нить черная, убегающая в пропасть на другом склоне и там исчезающая. Лицо у старика было равнодушным до того, что казалось кротким. А сама Катя была горой, огромным каменно-земляным массивом, изрытым пещерами, пронизанным трещинами, скособоченным набок и усталым еще больше, чем старик с двумя клубками — белым и черным. И было в горе все — слепящий снег вершины и непроглядно-черные санктуарии подземных пустот, неутихающие ветра, рвущие бороду старика с клубками, и духота глубоких расселин, не потревоженная вздохом ни единого существа.

Самым удивительным в катином ощущении было величие, до сих пор Катерине не знакомое. Если бы довелось обозначить собственную суть одним словом, Катя, скрепя сердце, выбрала слово «незначительность». Что греха таить, Катерина была из тех женщин (девушек, девочек), которых никто никогда не слушает. Она давно свыклась с отсутствием авторитета на работе и в семье. Катеринино слово ничего не значило, его пережидали, пропускали мимо ушей, обдумывая следующую реплику, которая, конечно же, прозвучит умней торопливого катиного бормотания. И все прислушаются, задумаются, станут спорить и обсуждать, даже если Катерина сказала то же самое — своими незначащими словами, в своей непрезентабельной бубняще-тараторящей манере.

Когда-то (наверное, в раннем детстве), маленькая Катя протестовала против такого обращения. Часами на все вопросы и требования отвечала «нет!», а в ответ слышала безразличное «хорошо» — и получала ту самую кашу, мультики и теплую кофту, от которых столь яростно отнекивалась. Взрослая жизнь не оправдала надежд: так же равнодушно и терпеливо она снабдила Катерину тем, что Катя, по мнению жизни, заслужила. Не спросив, разумеется, катиного согласия.

Катерина, несмотря на свою незначительность, понимала, что происходит. И с годами говорила все меньше и меньше: зачем слова, когда пожатие плеч и неопределенная улыбка дают тот же эффект, что и целая речь? В душе Катя надеялась: вот сейчас, сейчас ее молчаливость примут за глубину и мудрость! Пусть не спросят ни совета, ни согласия, но пусть примут катину жертву, пусть осознают ее, Кати, внутреннюю силу и смирение! А потом и эта вера испарилась, ушла по холодку одиночества вслед за девичьими мечтами. Осталось лишь несколько осколков: «да», «хорошо», «ладно», «сделаю», «да что ты» и «пока». Но отчего-то Катерину не считали молчуньей. Все были уверены: она болтлива, как все женщины, и как все женщины, часто болтает лишнее.

От этого можно было сойти с ума. Если, конечно, продолжать протестовать и отвечать беспомощно-злобным «нет!» на все подачки жизни.

Но гора и старик на ней, сплавленные в единое целое, молчали не потому, что им нечего было сказать или некому было их выслушать. Они молчали, зная цену своему слову. Они понимали: слово любого из них поколеблет небо и землю. Они молчали оттого, что судьба у них была такая — молчать. По иным причинам, но они были обречены безмолвию так же, как Катя.

Зато черный и белый клубки болтали не умолкая. Из них раздавались голоса, показавшиеся Катерине знакомыми.

— Умирает, — сказал черный клубок.

— Убегает, — возразил белый клубок.

— Далеко? — спросил черный.

— На мою сторону, — ответил белый.

— Догонишь? — хихикнул черный клубок.

— Не тебя же просить, — буркнул белый.

Старик даже бровью не повел. Видимо, ему и без глупостей черного и белого клубков было чем себя занять. Воздух вокруг вершины гудел и сворачивался в тугие кольца, безостановочно ходившие вверх-вниз, из-за чего седобородая фигура рябила и расплывалась. Старец пахал как проклятый без единого движения.

Катя еще раз вызвала у себя чувство собственного величия и причастия чему-то вселенскому. А потом глянула свысока на белый клубок, который как раз достиг подножья, размотавшись в нитку — и начал путь вверх, сам собой сматываясь обратно. Пробираясь между камней, пучков сухой травы, изломанных деревьев, цепляющихся за склон, клубок упрямо возвращал себе прежнюю округлость и величину, вот только белизна его… Вблизи он казался меланжевым, пестрым от пыли и мусора, налипших по пути к подножью. Катерине вспомнился любимый белый свитер, забытый при переезде к Игорю в груде отринутого девчачьего барахла. И когда в следующий раз Катя вспомнила о нем, выяснилось, что мама нашла его и приспособила для работы на даче. Некогда белоснежный, свитер превратился в изжелта-серый и никакое стирающее средство прежней белизны ему не вернуло. Не вернуло бы. Катя лишь тихо вздохнула над пострадавшей вещью и молча опустила ее в мешок с мусором. Всему свой срок и своя судьба. Даже свитерам.

— Катя, выпейте, выпейте, Катя! — вдруг прошептал клубок и подпрыгнул, надвигаясь на Катерину, закрывая ей лицо, точно пытаясь задушить. Катя закричала и отмахнулась. И бешеный горный водопад ударил в ее раскрытый в крике рот…

* * *

— Что? Что? — беспомощно повторял Анджей, вытирая мокрое катино лицо краем простыни. — Больно, да? Где болит?

— Кх-ха-а-а… — выдавила Катя, приходя в себя и втайне радуясь, что спит сегодня в новой, необтрепанной пижаме, а не в старой футболке с обмахрившимся подолом и дыркой вместо ворота. — Я в обморок упала. Извините, обычно я… — Катерина привычно улыбнулась неопределенной улыбкой и пожала плечами. Как правило, после этого жеста собеседник тоже улыбался и все за Катю договаривал.

Но Анджей не улыбался и явно ждал, пока Катерина закончит фразу. Это было… странно. Не так странно, как чувство горнего величия, посетившего Катю во время видения, но все-таки довольно странно.

— А где Наама? — от растерянности ляпнула Катя и почувствовала, что краснеет. Конечно же, этот, реальный Анджей не мог знать Нааму и прочих, хоть и был Цапфуэлем всего… всего несколько минут назад. Луна так и не зашла, она цеплялась за ветки деревьев, точно белый клубок на склоне горы и на ее поверхности тоже проступали серые пятна.

— Там! — махнул рукой Анджей. — На балконе. Я ее выгнал.

Катя обомлела.

Сейчас, вот сейчас она наберется смелости и спросит: «Цапфуэль, это ты?» А потом: «Так что ты решил — нужно тебе влюбляться в меня или не нужно?» Только надо расхрабриться, забыть о том, что после таких вопросов сын ее тетки, пожилой очкарик, должен счесть Катю сумасшедшей, отвести глаза, выбежать из комнаты, покидать вещи в чемодан и уехать обратно в провинцию первым же поездом — или… Или выпрямиться, засеребриться лунным блеском и надменно заявить: ее, Кати, дальнейшая судьба решена, как оно бывало всегда, без катиного участия, так что пусть Катерина благодарит и кланяется, впереди у нее несколько лет светлой и чистой любви, жаль, жемчужинка мелковата…

— И зачем вы ее пускаете? — продолжил Анджей. — Нахальное невоспитанное животное. Может, у нее блохи! Ее бы сперва к ветеринару, привить и паразитов вывести. А вы прикармливаете и думаете, будто она вас любит.

В его голосе звучала почти детская обида, невозможная для ангела луны или кто он там среди небесных чинов, сияющий Цапфуэль.

— Я же не специально, — оторопело запротестовала Катя.

— Ну да, окна настежь, вон молоко для нее у кровати… — Анджей покосился на бутылку молока, которое Катерина, по стародавней привычке, пила перед сном и вечно забывала убрать в холодильник.

Он ничего не знает, поняла Катя. Приблудная кошка, стареющая женщина, два бесприютных существа, погруженных в себя, молоко на столике и пыльная луна в окне. Идеальная мизансцена одиночества. Без всякой мистической подкладки.

— Я больше не буду, — растроганно пробормотала Катерина. — Ее, конечно, надо помыть, — мстительно добавила она через некоторое время.

— Конечно! — с таким же мстительным чувством согласился Анджей. И ушел.

Наверное, все еще сердится, подумала Катя. Но через пару минут из ванной раздалась истошная кошачья брань. С ужасом Катерина выслушала большой матерный загиб относительно предков Анджея и Кати, их сексуальных предпочтений и физических отклонений. Когда Наама перешла на незнакомые Катерине языки, проклиная живущих в квартире до седьмого колена, Катя сообразила: все это время Анджей лишь повторяет «ну потерпи», «хорошая кошка» и «будешь чистая», а значит, виртуозного кошачьего сквернословия не понимает, слышит только отчаянный мяв! Мужчина бы не потерпел подобных высказываний о собственной матери и о собственной потенции. Не одно, так другое непременно вызвало бы возражения.

— Мыло и воду она ненавидит, — хмыкнул кто-то, как показалось Катерине, парящий под самым потолком. И лишь присмотревшись, Катя увидела сидящего на форточке Тайгерма. — Правда, пять веков тому назад и люди мылись редко, а уж кошки-то… — И котище распушил усы, прислушиваясь к стенаниям Наамы. — Зря вы так с ней. Она только пуще озлится.

— А… кто вы? — осторожно прошептала Катя.

— Мы? — задумчиво переспросил кот. — Черные кошки и коты. Числом пятьдесят. Жертвы человеческой жажды.

— Жажды чего?

— А кто вас, людей, знает, — ухмыльнулся Тайгерм. — Думаешь, нам докладывали, чего от нас хотят, когда жгли заживо на перекрестке?

— И оттого вы превратились в демонов? — догадалась Катерина.

— Сначала мы превратились в пепел, — деловито сообщил кот. — Скажи Цапфуэлю, пусть не мучает Нааму больше. Чище, чем после тайгермова огня, никто из нас не станет.

— Это не Цапфуэль! Это Анджей! — запротестовала Катя. — Он ничего про Нааму не знает!

— Всё он знает, — проворчал Тайгерм. — Только себе нипочем не признается. Как и все вы. Люди! — и презрительно подняв толстый, словно волосатое полено, хвост, кот сгинул во тьме — лишь тополя ветками качнули.

 

Глава 2

Демоны хитры, ангелы беспощадны

С того времени, как в ее теле появилась непрошеная гостья, Катя разлюбила солнце. Раньше не было для Катерины ничего прекраснее, чем замлеть на солнцепеке, ощущая тепло как ласку и рассматривая игру алых бликов под сомкнутыми веками. В этот миг она чувствовала себя рептилией, пойманной холодом ночи в ловушку неподвижности. Солнце понемногу возвращало ее к жизни. Но теперь, напротив, солнце казалось Кате ловким, изощренным убийцей, игра бликов на внутренней поверхности век — отблесками пожара, пожирателя живой плоти. Восходящие потоки теплого воздуха пахли для Катерины не прогретой землей, а паленой шерстью и горелым мясом.

Катя боялась, что скоро, очень скоро, задолго до того, как демон поглотит катеринино тело, в его ненасытной утробе растворится истончившаяся человечья душа. Уже сейчас Наама использует как футляр, как логово не только плоть смертной женщины, но и ее мозг: смотрит через катины глаза, слушает катиными ушами, заменяет катины чувства своими, без жалости уничтожает немногочисленные катины пристрастия… А там, глядишь, и за память возьмется — одно сотрет, другое изменит, третье перетолкует — и станет катина жизнь чужой, далекой и плоской, точно виденное в детстве взрослое кино про непонятные страсти и недоступные радости.

Демоны хитры — что стоит Нааме обмануть смертную женщину? Пообещать последнюю подачку — несколько лет жизни, счастливой и яркой, да и прожить эти несколько лет вместо Кати, обделывая свои грязные делишки и превращая женское тело в кошачий домик…

Сперва Катерина стеснялась своих сомнений и страхов: вдруг демон читает ее мысли? Даже наверняка читает, злится, а может, втайне посмеивается над беспомощностью жертвы. И все-таки Кате было неудобно думать о Нааме плохо. Как будто Катерину застукали, когда она самозабвенно о ком-то сплетничала. Выдавала чужие секреты или делилась собственными.

Еще в школе Катя заметила, что девчонки, ведущие дневники, делятся на тех, кто прячет свою писанину даже от близких подруг, и тех, кто всем предлагает «причаститься». Тогда же, в школе, испробовав оба варианта, Катя познала предательство, измену и позор. И еще поняла: когда-нибудь взрослой, разумной Катерине Александровне будет очень-очень стыдно за нынешнюю дуру Катьку. А за что? За наивное, девчоночье, безграмотное: люби меня как я тебя и будем вечно мы друзья, кто любит более меня пусть пишет далее меня, ведь бывают чудеса было сердце стало два… Дура ты, Катька.

Что ж, вот он, свидетель того, какая она, действительно, дура, прерывисто вздыхает во сне у нее под ребрами, подрагивает в кошачьем сне вполглаза, грозиться ее, Катю, съесть. На место неловкости все чаще приходила злость: ну почему, почему она, Катерина, от природы овца, нелепое покорное животное с желтыми комьями у зада? Почему она не черная кошка с тяжелым и независимым нравом? Почему она — жертва, которой позволено жить и дышать, пока ее походя не втопчет в грязь очередной вершитель судеб?

— Если не ответишь на все мои вопросы, буду мыть тебя каждый день, — тихо, но внятно произнесла Катя, обращаясь к собственному солнечному сплетению. — Так что готовься, вечером поговорим.

Наама лишь передернулась, явно не в восторге от катерининого предложения. Но Кате было уже все равно.

Первым словом демона после выхода наружу было:

— Наконец-то.

— Что наконец-то? — Катерина, не мешкая, приступила к допросу.

— Наконец-то Кэт проснулась.

Кэт! Агрессивная сексапилка, которой Катя никогда не была? Нет, той Кэт нет и никогда не было. Ее попросту не могло существовать даже на изнанке катиного «Я». Что же за Кэт могла прятаться в тени всем известной Кати, беззащитной овцы?

— Думай, думай… — одобрительно заурчала Наама.

У Катерины вдруг мучительно зачесалась щека. Правая, сгоревшая. Катя подняла руку, коснулась омертвевшей половины себя: безбровый лоб, слепой глаз, голый висок, парализованный угол рта… Там, в глубине, затаилась никому не известная Кэт, не похожая ни на девчоночьи мечты о крутой пожирательнице мужчин, ни на страшные сказки о безжалостных маньяках, таящихся за масками благополучных домохозяек. Катерина чувствовала: ее Кэт — не маска, отброшенная из-за уродства или вульгарности. Кэт — сила, без которой ей, Кате, не выжить в мире, населенном черными равнодушными демонами, знающими только свою выгоду и никакой жалости. Эта сила, подобно гироскопу, указала бы ей путь, утихомирила метания и защитила…

— Не надо! — выкрикнул, входя, Анджей. Нет, Цапфуэль. Катерина еще в прошлый раз заметила: ангел луны двигался с трудом, точно преодолевая непривычное ему сопротивление воздуха и бремя гравитации. — Не слушай ее! Не буди гнусную тварь!

— Ты про Кэт говоришь? — зло прищурилась Катя. — Между прочим, она часть меня. И никакие кошки, живые или горелые, тут ни при чем. Кэт всегда была со мной, просто я ее не замечала…

— Не замечай ее и дальше, — почти умоляющим голосом перебил Катерину Цапфуэль. — Ну почему, почему вам, людям, даже не самым плохим, так нравится шарить в темноте? Что вы надеетесь там найти? Почему вам не живется на свету?

— Потому что на свету живут только поденки, понял, стерильный идиот? — взвилась Наама. — Тебе дай волю, ты нас всех в поденок превратишь, в чистые, невинные созданья, которые не едят и не какают! Дай ты этой душе самой решить, сколько тьмы она впитает. Не лезь с нравоучениями!

— Ты и тебе подобные запятнали тьмой достаточно душ, чтобы у нас осталось время для наблюдений, — отчеканил ангел луны. — Если убить тело сейчас, душа обретет лучшую участь, чем та, что ты ей уготовила! — И Цапфуэль занес руку, словно выкованную из металла — руку-молот, руку-секиру.

Вопль Наамы слился с визгом Катерины, они брызнули в разные стороны, точно обе были кошками, кулак ангела луны обрушился на спинку дивана, прорвав слой обивки и разнеся в щепы деревянную раму. Наама прыгнула Цапфуэлю на загривок и вгрызлась в основание шеи, раздирая когтями застиранную клетчатую рубашку Анджея, что казалась пластинчатым доспехом на плечах ангела луны.

— Дядя Андрей! Андрей, мать твою! — раздался витькин крик и на руке Цапфуэля повисло такое тщедушное, такое слабое человеческое тело. Тут уже и Катя с воем кинулась к ангелу луны, готовая принять удар в голову, смерть от черепно-мозговой травмы, неведомую «лучшую участь», только бы Витя не пострадал, только бы страшный Цапфуэль не тронул ее сына.

— А? Что? — вдруг забормотал Анджей, оседая на разваленный пополам диван. Лунный блеск сошел с него, будто серебро с медного подсвечника. — Нехорошо мне как-то…

— Дядь Андрей, ты чего? — Витька ожесточенно тряс Анджея за плечо. — Чего ты?

— Это лунатизм, — с неизвестно откуда взявшейся уверенностью произнесла Катя. — Он лунатик. Ходит во сне. Вот, зашел сюда, упал на диван, сломал… нечаянно. — С каждым словом Катерина ощущала, как вера в простое объяснение заполняет сознание сына.

— А оно лечится? — с тревогой поинтересовался Виктор.

— Конечно, лечится. Врача хорошего найдем — и вылечим, — успокаивающе бормотала Катя, помогая тащить тяжелое, точно серебром налитое тело в большую комнату. — Придумаем что-нибудь. Не бросать же хорошего человека из-за таких пустяков…

Витька нисколько не протестовал против ироничного «пустяк» применительно к попытке убийства. Катерина и сама поразилась тому, как мало ее это задело. Сейчас важнее всего было держать Андрея-Анджея-Цапфуэля в поле зрения. Слабая и трусоватая Катя отчетливо понимала: выгони она теткиного сынка из дома, исчадие лунного света пронесется по городу всадником апокалипсиса. Просто потому, что вовремя убитый неиспорченный индивид имеет шанс попасть в рай — или куда там попадают хорошие детишки. Оказывается, ангельская система ценностей тоже может рождать чудовищ.

— Уф-ф! — вздохнули они на пару с кошкой, вернувшись в разоренную катину комнату.

— Гулять сегодня пойдешь? — мрачно поинтересовалась Катерина.

— Я должна, — качнула головой кошка. — Слушай… А пошли со мной? Уж очень Цапфуэль в полнолуние нравственен и глуп становится. Как бы чего не вышло.

— Да. Неохота мне мученический венец принимать, — вздохнула Катя и открыла шкаф. — Что хоть надевать-то? Куда пойдем?

— На помойку! — сказала как отрезала Наама. — Навестим Сабнака, демона гнилья.

Катерина только глаза округлила — а что тут скажешь?

* * *

Катя еще помнила время, когда на этом самом месте размещалась бескрайняя свалка, понемногу завоевавшая овраг и протянувшая зловонные щупальца к жилым кварталам. Речка, протекавшая между мусорных курганов, играла всеми цветами радуги даже под хмурым осенним небом, а курившиеся вдали дымки накрывали район неистребимым запахом паленой резины. Свалка казалась вечной и незыблемой, как советская власть. А потом и власть кончилась, и свалки не стало.

Сейчас на ее месте возвышались дома, вычурные, словно замок темного властелина в фэнтези, разве что выбивались из образа теннисные корты, загоны с холеными пони и забитые иномарками парковки.

— Ну Сабнак, ну размахнулся! — ухмыльнулась Наама.

— А разве он не демон гнилья? — удивилась Катерина.

— Гнилье разное бывает, — философски заметила кошка. И направилась не в узкий проход для пеших посетителей, мимо бдительного ока охранника, а прямиком в ворота, распахнутые для проезда зверообразных авто, сверкающих тюнингом, точно голодным оскалом. Не остановил их охранник, даже глазами не проводил, будто и не его это дело, что за женщина с кошкой входит на вверенную ему территорию.

Странная женщина со странной кошкой.

Катерина, выбирая имидж, послушалась Нааму: повязала изуродованную проплешинами голову банданой, закрыла кожаным кружком рыбий мутный глаз, глянула на себя — прямо карнавальный костюм! Только в трех шагах сквозь рыжие столичные сумерки видать: не карнавал это. Так же, как порубленному в схватке морскому волку полированный крюк вместо живой руки — не модный аксессуар.

Может, потому и сползала улыбка с лица случайного прохожего, встретившего весенней ночью «пиратку» в сопровождении худой черной кошки. И застревала в горле заготовленная шутка. Словом, если кто и посмеялся над Катериной, то только Сабнак, старый демон.

Сабнаково логово (называть это квартирой не хотелось, хоть и растопырилось жилище на пол-этажа) казалось неуместным в пафосном дворце для новых русских, до того неуместным, точно во сне привидевшимся. Огромные пространства от полов красного дерева до лепнины на недосягаемо высоких потолках были забиты хламом и отбросами. Издали казалось: открыли окно квартиры с новехоньким евроремонтом и антикварной обстановкой, да и насыпали поверх кожи и позолоты тонну дряни из мусоровоза. И только вблизи различишь: куча, над которой вьются мухи, сплошь из банок с высохшей фуа-гра (тысяча рублей двести грамм!) состоит, груда металлического лома щетинится старинными канделябрами, смятыми и перекрученными, будто под ударом гигантского кулака, на лежаке жеваным комом валяются шелковые простыни, на окнах качаются рваные портьеры ручного шитья с золотым галуном, неразличимым под слоем пыли…

Славно замаскировал свое богатство демон Сабнак! Ни вещицы не пощадил!

И тело, доставшееся ему в аренду, молодое, в тренажерных залах накачанное, на дорогих курортах загоревшее, не пощадил. Видать, последний сезон донашивал: щеки полыхают чахоточным румянцем, прямой римский нос предсмертно заострился, несходящий отек превратил глаза в щелки, а некогда мужественный овал лица — в полную, даже можно сказать, опухшую луну. Встретишь такого возле помойки — обойдешь по широкой дуге с деланно-равнодушной миной, закрыв сердце от сочувствия крепко-накрепко.

— Эк она тебя разукрасила, девушка! — рявкнул бомжара, выползая навстречу ошеломленной Кате из мусорного лабиринта. — Хоть сейчас на широкий экран!

— Здравствуй, Сабнак, — сухо поздоровалась Наама и лапой носок катиного сапога придавила, чтоб подопечная не сбежала. — Вижу, ты достиг своей гармонии?

— Нет, пока не достиг, — вдруг закручинился демон. — Соединять несоединимое научился, а гармонии нет, как и не было.

— Отчего же? — светски-любезным тоном осведомилась кошка. — Тут тебе и богатство без заслуги, тут тебе и нищета без вины. Порченые людишки, порченое добро — все как ты любишь.

— Много ты в любви понимаешь, хвороба шилохвостая… — огрызнулся (или все-таки усмехнулся?) Сабнак. — Это она перед тобой выпендривается, палачом старого демона выставляет, — обратился демон к Кате, и в голосе его мелькнула нота беспокойства. — Дескать, погляди, погляди, до чего демоны своих людей доводят. Радуйся, что не к Сабнаку в лапы угодила. Но поверь мне, девушка, Сабнак каждого из них — каждого! — пытался сделать счастливым. И свободным.

— Кажется, я понимаю… — неискренне улыбнулась Катерина.

Слыхала, слыхала Катя про соблазны демоновой свободы: голодные, больные, никому не нужные люди, добывающие пропитание из помойных куч, тратящие деньги лишь на курево да на выпивку, но ни черта в этой жизни не боящиеся — чего им терять, когда все отнято, до последней крохи человеческого достоинства. Вот хоть нынешнему телу демона, бывшему холеному мажору, чего бояться — банкротства? презрения? одиночества? Все уж пройдено, пережито, забыто и похоронено здесь же, в кучах некогда вожделенного барахла. Тяжело из такой дали возвращаться к людям, даже если тебя еще помнят, даже если в тебя еще верят. Трудно повернуть назад, когда встает над горизонтом лицо полной свободы — оплывшее, безразличное, пустое и непостижимым образом напоминающее лицо бодхисатвы.

— Умная девушка, — одобрительно пробормотал Сабнак. — Боится, а все-таки головой думает. Обычно женщины ругают старого демона: антисанитарию развел, все только портишь — души, тела, вещи, экологию… Разве старый демон виноват, что людям нравиться портиться и порченое? Разве Сабнак их такими создал? Разве Сабнаку без разрушения жизнь не мила?

— А разве нет? Разве ты не любишь разрушать? — неожиданно возразила Катя, хоть и пугал ее до жути бомжеватый бодхисатва, окруженный разлагающейся роскошью.

И тут демон осторожно и очень значительно, словно боялся прослушки — а знак-то подать надо! — отрицательно покачал головой. И еще раз. Нет. Нет.

Наама беззвучно взлетела на груду неопознанной рухляди, накрытую разлезшимся норковым манто, в серебристом ворсе которого лениво копошилась моль, испуганно замахала на Сабнака передней лапой: молчи! молчи!

— Вот дураки… — усмехнулась женщина, возникшая в обшарпанном арочном проеме точно из воздуха. — Ну не дураки ли эти демоны, дорогая? Каждому встречному и поперечному рассказать пытаются, что не любят своего главного занятия, своего образа жизни, своего предназначения и вообще всего, с собой связанного. Что на весь этот ужас их обрекли мы, ангелы и полуангелы, жестоко извратившие замысел создателя. И полагают, будто мы их не слышим. Хотя их не слышат люди, а мы слышим прекрасно — и слова, и мысли, и чувства…

— Знакомься, девушка, это Мурмур, — безнадежно дернул щекой Сабнак. — Вот уж кто палач, так палач. Все проводники между мирами мертвых и живых палачи, но этот еще и экспериментатор.

Мурмур была (а может, был?) красотка, какие получаются из спортивных мужчин, сменивших пол: длинноногое, узкобедрое, широкоплечее и при этом подчеркнуто женственное существо. Всенепременные каблуки, корсет цвета артериальной крови с кружевами поверху и понизу — не то белье, не то платье, лицо запудрено до костяной белизны и наново нарисовано — черным и багровым по мертвенно-белому. Череп с окровавленной пастью, образ для мексиканского Праздника мертвых. Отчего-то померещилось: обе они — что Катя, что Мурмур — обломки маскарада, прокатившегося неподалеку и расплескавшегося в темном, ухоженном овраге, где раньше гнили отходы, а теперь зеленеет мавританский газон и в паддоке тихо бродят чьи-то любимые пони.

— Вы ангел? — недоверчиво поинтересовалась Катерина. — Как Цапфуэль?

— Нет, не как Цапфуэль, — лицо Мурмур сложилось в улыбку, не отразившуюся в глазах. — Я понимаю, ты новенькая, но спрашивать такое — все равно, что спрашивать: ты человек? Как Гитлер и Савонарола?

— Значит, сравнение с Цапфуэлем для вас оскорбительно? — брякнула Катя, чувствуя, как увязает в древнем, словно само мироздание, споре, влезать в который ей не по чину и не по уму.

— Оно… неуместно. — Мурмур рассеянно покрутила пальцами в воздухе, будто рассматривая вино в невидимом бокале. — У каждого из нас своя цель и свой выбор. Иной ангел беспощадностью ближе к демону, чем к собратьям по ангельскому чину. А демоны, искушая людей, делают то же, что Харут и Марут, предлагающие дар колдовства слабым, приземленным людским душам…

— Так я и знал, что ты припомнишь именно этих, — пробурчал Сабнак, — своих предшественников. Сначала они растлевают хозяина, потом ты находишь раба…

— Мурмур приводит вызванного духа к колдуну и заставляет повиноваться, — с отвращением процедила Наама.

Все ясно. Для демонов Мурмур — конвоир, а то и егерь, который гонит их на флажки, обрекает на унижения и пытки, и вдобавок экспериментирует, гад, совершенствуется в мучительстве. А еще этот ангел с кошачьим именем смотрит на Катю с усмешкой, читая ее мысли, как подвернувшуюся газетку. Скучное, должно быть, чтиво.

— О, совсем не такое скучное. — Улыбка ангела острей ножа. — Всегда интересно, что пересилит: страх или любопытство. Сейчас ты думаешь о том, что я делаю, но и о том, зачем я это делаю. Ищешь объяснение — и ведь уже почти нашла! — И Мурмур беззвучно зааплодировала Кате, смертному отродью, в котором любопытство пересилило страх.

— Разве? — Катерина беспомощно оглянулась в сторону Наамы. Но кошка не смотрела в сторону Кати, неподвижная и строгая, словно статуя Бастет. — Я, правда, подумала: демоны помогают нам выжить. Без удовольствий, запретных и разрешенных, ни один человек не выживет. Зато вы, ангелы, следите за тем, чтобы выжил не человек, а человечество. Поэтому вам плевать на судьбу каждого из нас, как природе плевать на судьбу отдельной особи. Счастье — такая разрушительная вещь… Но, наверное, я все неправильно поняла.

— Прелесть, прелесть! Какой удачный человек тебе достался, Наама! Понятливый, жалостливый, самоотверженный. Что же тебе делать, бедняжечка, с такой душой? Она же совершенно неприспособленная. И быстро умрет, ты даже растолстеть не успеешь.

Мурмур смешно. Она (он? оно?) наслаждается замешательством демонов. Насмехается. Унижает.

Кате всегда были неприятны такие… существа. Поднаторевшие в глумлении, вечно голодные, постоянно ищущие новых жертв. Наркоманы власти.

— А тебя можно убить? — вырвалось у Катерины почти против воли. Почти. Желание задеть Мурмур побольнее и незнание слабых сторон ангелов (да и демонов тоже) не могли не довести Катю до какой-нибудь глупости. До глупой попытки слабой, недолговечной женщины уязвить всесильного, бессмертного ангела.

— Она спросила! — Торжествующий вопль Сабнака. — Она тебя спросила! Отвечай, Мурмур! Повинуйся закону!

Мурмур молчала, окаменев. И воздух в комнате окаменел, само время остановилось. Но рано или поздно капля упадет в чашу клепсидры — ангел ответит.

— Меня можно убить… — размеренно и отстраненно, словно под гипнозом, произнесла Мурмур и снова надолго замолчала. — Если найти мое зеркало!!! — И ангел заливисто расхохотался. Эхо отозвалось на смех Мурмур бешеным, захлебывающимся лаем гончей своры, хрипом затравленного зверя, дыханием охотника, всаживающего в окровавленную добычу последний жакан. Лицо Сабнака поблекло, даже туберкулезный румянец на щеках выцвел.

— Зеркало? Какое зеркало? — недоуменно пробормотала Катерина.

— А это уже второй вопрос! — Снова улыбка-лезвие сверкнула между полуоткрытых губ. Словно белый неутихающий огонь, пожирающий Мурмур изнутри. А может, и правда есть такой огонь, пожирающий ангелов. — Проводи-ка меня, муженек. — И не по-женски крепкая рука вздернула в воздух Сабнака, понуро сидящего на куче мусора. Старый демон коротко взвыл, точно придавленный дверью кот, Кате показалось, что опустившийся, оплывший бомж действительно перекинулся в огромного черного кота с висящим брюхом и проваленной спиной, Мурмур привычно его оседлала — и оба сгинули, растворились в полутьме.

А потом случилось странное: загаженные хоромы Сабнака явственно накренились и сдвинулись с места, будто оползень валит краснокирпичный замок с острыми башенками вниз, в овраг, накрывая горами грязи холеные газоны и веселую речку… Это продлилось буквально мгновение, но Катерина пришла в себя под столом, вцепившись в ножки — и когда только успела сюда забраться?

— Ш-шут, — фыркнула Наама. — Вылезай, это он тебя повеселить хотел. Надоел всем со своим Питао-Шоо, клоун старый.

— Кто такой Питао? — без особого интереса спросила Катя, змеей проползая между гор любимого Сабнаком хлама и содрогаясь от омерзения.

— Мексиканский бог-ягуар пещер, землетрясений и еще чего-то, — вяло отмахнулась кошка. — Сабнак любит древних богов изображать. Развлечений-то у него мало.

— Мурмур сказала, он ей муж, — заметила Катерина. — Это правда?

— В телах, — кивнула Наама. — Их тела женаты.

— А… — Катя сделала паузу, не зная, как продолжить.

— А на деле он ее раб. Мы все ее рабы… временами. Зовет — идем. Не зовет — отдыхаем.

— Про зеркало расскажи, — тихо попросила Катерина.

— Да ты небось и сама поняла, — понурилась кошка. — Есть где-то зеркало, через которое Мурмур сюда шастает. Найти его нельзя, разбить — тем более.

— Почему?

— Почему что?

— Почему всё, — огрызнулась Катя, яростно отряхиваясь.

— Оно спрятано и оно нерушимо. — Наама зло оскалилась. — Демонам такие вещи неподвластны.

— А людям?

В кошачьих глазах мелькнуло мимолетное удовлетворение. Словно Катерина задала именно тот вопрос, ради которого Наама и затеяла неприятный визит к собрату по несчастью.

— Не знаю. Никто не знает. Люди многое могут…

— Больше, чем демоны? — поразилась Катя.

— Конечно! — Шерсть на загривке Наамы стала дыбом. — У вас есть свобода. У вас есть все, что вы называете этим словом — от воли до бесприютности. И тот, у кого все это есть, может использовать закон.

— Закон, по которому Мурмур должна мне ответить?

— Один раз, — недовольно созналась кошка. — Один раз свободный обязан ответить свободному на прямой вопрос.

— Ты ведь знала, о чем я ее спрошу… — Катерина заглянула Нааме в глаза. На дне зрачков демона играли алые отблески преисподней, точно отблески воды на стенах бассейна. Наама промолчала.

Кате и не требовалось ответа. Демоны сыграли — и выиграли. Катерина знает, что все они в рабстве у Мурмур, знает, что жизнь Мурмур охраняет зеркало, недоступное демонам, но наверняка доступное ей, Кате. Теперь, если Катерина решится на сделку, можно потребовать свою жизнь обратно — в обмен на смерть ангела-конвоира. И вперед, на поиски зеркала, на безнадежные, по мнению ангелов и демонов, поиски. Просто потому, что люди свободны. И никогда не имеют того, чего им хочется. Древняя как мир задача, которая всегда решается одинаково.

— Ну а если я не захочу жить долго и счастливо? — зло прищурилась Катерина. — Если я не захочу рисковать? Если мне плевать на ваше рабское состояние и на жестокости Мурмур? К тому же она не одна, есть и другие ангелы, они займут ее место…

— Не займут! — счастливо рассмеялась Наама, будто школьница, предвкушающая долгие-долгие каникулы. — Ангелы не свободнее нас. Если ангелу на роду написано убивать невинных, чтоб демону не достались — будешь убивать даже против воли!

— Мамочка-а… — прошептала Катерина, осознав, о ком ведет речь хитрый кошачий демон. — Он же может меня… или Витьку…

— Витьку — не может! — деловито сообщила Наама. — Витька твой вне опасности, на него ни один из наших не нацелился… пока. А вот ты… Тебя я уберегу. В теле Цапфуэля такая любовь зарождается — у-у-у! Век бы ее не видать.

Катя совсем было собралась задать неизбежный вопрос: «Почему?», но не стала. Все-таки Катерине не двадцать лет, а вдвое больше. И она, взрослая женщина, знает: колдовская, неукротимая любовь представляет собой серьезную проблему, особенно для Дрюни, пожилого простофили. Обычного человека, одержимого ангелом-убийцей. И кто бы ни взял верх, счастья человеку не видать.

Со скрежетом закрылись за Катей и Наамой ворота замка-новодела, ночь катилась к рассвету, кислотной радугой играла подсветка на небоскребах, заслонивших беззвездные городские небеса. И Катерина с ужасом поняла, что почти готова дать согласие на шальную авантюру, в которую ее впутывает мать обманов. Уже впутала.

— Ты хоть скажи, где это зеркало спрятано, — жалобно попросила Катя, сдаваясь.

— Да везде, — хихикнула Наама. — Что тебе, почтовый адрес назвать? Нет у него адреса. За зеркалом не нужно ходить, его не нужно искать, оно само откроется, если все правильно сделать.

Правильно? А как это — правильно?

* * *

Домой шли молча. Гуськом — впереди задумчивая Катерина, позади довольная черная кошка. Катя вспомнила чью-то фразу: если двое идут не рядом, тот, кто впереди, рассержен больше. А еще на сердитых воду возят. На ней, Катерине, будут возить воду, пользуясь катиной жаждой жизни.

Только для чего ей, Кате, жить? Разве есть что-то, чего она еще не сделала? Сын, дом, даже дерево, посаженное собственными руками — все есть, все исполнилось. Можно прожить еще три, даже четыре десятка лет, повидать мир, понянчить внуков, полюбить Анджея — теоретически. Кто знает, будут ли у нее силы, а главное, желание нянчить, любить, смотреть? Не запрется ли она в четырех стенах среди порченого добра, с порченой душой, точно безымянное, утратившее волю тело Сабнака? Какие удовольствия окажутся дороги Кате, а главное, неведомой, опасной Кэт, зарождающейся во тьме подсознания, словно зародыш-суккуб?

— Ишь, размечталась! — ерничала Наама, слушая катины мысли. — Погубительница мужчин, одноглазая фам фаталь Катерина Александровна! Дама мечей, риск и воля во плоти!

Дама мечей? Ну что ж, пусть будет дама мечей. Даже если перевернутая, знак пустой траты сил и времени.

Катя вдруг осознала: никогда, никогда ей не доводилось действовать по собственному почину. Всегда находился кто-то, принимавший решения и делавший выбор, а Катерина, прирожденная овца, шла за пастырем, не видя, не зная, овчарня впереди, пастбище или бойня. А сейчас? Все то же самое: несет меня лиса за темные леса, ведет меня мать обмана в неведомую степь… Хотя выбор в кои-то веки за ней, за Катериной. Жаль, опыта маловато, чтобы выбор оказался разумным. Опять вслепую играешь, девушка…

— Ты за Сабнаком не повторяй, не повторяй! — разволновалась Наама. — Я, конечно, не самый надежный поводырь, но и ты не слепая!

— Слепая, — безнадежно прошептала Катя. — Конечно, я слепая. Кого я спасать собираюсь? Себя? Вас? А кто вы? И кто я? Может, вы грязь в душе человеческой, может, вам только строем под конвоем и ходить. И может, я ничуть не лучше.

— Знаешь, — догнала Катерину кошка, — покажу-ка я тебе все как есть. Иначе ты себя доешь, мне одни крохи достанутся. Завтра и покажу. Хочешь?

Катя присела и взяла Нааму на руки — маленькое тощее тело древнего могучего демона. Наама ткнулась ей в щеку круглым упрямым лбом.

— Нельзя мне к тебе привыкать, — хмуро заявила кошка. — Не люблю я этого. К вам, людям, только привыкнешь — а вас уже и след простыл. Освободились. И рады-радешеньки, что жизнь прошла.

— Не хочу я такой свободы, — через силу улыбнулась Катерина. — Не готова я к ней. Да и сына жалко: на кого я его оставлю? На Цапфуэля этого бешеного? На Анджея-лунатика?

В детстве картина собственной смерти в окружении любящей семьи виделась Кате в самых радужных красках: семья рыдала, уткнувшись распухшими носами в белые платки, особо нелюбимые родственники громко каялись в нанесенных Катерине обидах, били себя в грудь — аж гул стоял, все восхваляли добродетели покойной и обещали никогда не забывать, какой светлый человек жил среди них скромно и незаметно. А сама усопшая, прекрасная и юная (не старушенцией же себя воображать?), с лилией или даже с асфоделью (черт его знает, что за штука такая) в бледных руках, возлежала с отрешенной улыбкой на лице и с чувством глубокого удовлетворения в сердце. С возрастом декадентская идиллия поблекла, Катя узнала, что асфодель — не что иное, как символ забвения. Полного и бесповоротного забвения усопшей Кати, ничего в своей жизни не совершившей и не повидавшей. Даже если поставить у художественно убранного одра подросшего Витьку и отчаянно влюбленного Дрюню-Анджея, а заодно кругом виноватого Игоря, мужа-изменника, привести за ушко, сунуть ему белый платок в руки — все равно, как ответить на вопрос: зачем жила?

Катя брела в потемках по узкой обочине дороги, мимо текла река автомобилей: слева белые огни, справа красные, рыжие фонари над головой, за ними лес, реденький, городской, замусоренный, лес-замухрышка, в ночи казавшийся грозным и девственным, будто тайга нехоженая. Тихо посапывала Наама, притворяясь самой обыкновенной кошкой, будущее лежало во тьме грудой таинственных сокровищ с жадно раскрытыми капканами вперемешку. Но отчего-то Катерине было ни капли не страшно, наоборот — весело. Кажется, есть у нее вопрос, на который не даст ответа ни один ангел. Только она, Катя, отыщет ответ и даст его. Себе. Сама.

* * *

Если есть на свете нечто неизменное, то это стойкость женщины, борющейся со сном. Будь Катя мужчиной, стянула бы после возвращения от Сабнака, не расстегивая, джинсы и куртку, да и повалилась бы лицом вниз на просевший от цапфуэлева кулака диванчик. Пускай грязь из логова старого демона, пыль из-под колес тысяч авто, пот от прошибавшего насквозь страха въелись в кожу, в волосы, в душу катеринину — главное упасть ничком, из последних сил повернуться набок и подтянуть колени к груди, а там, глядишь, сон укроет тебя самым лучшим на свете одеялом и наступит рай. Рай для тела измученного мужчины. Но Катя бредет в полусне, точно тягловая лошадь, по пути сбрасывая груз: грязные вещи в бельевую корзину, грязное тело в горячую ванну, вода плещется, скоро перельется через край, спящее катеринино тело тянет ногу закрыть кран, но кран все отдаляется, отдаляется, будто она, Катя, становится меньше ростом, Алисой в Стране чудес погружается в море собственных слез, чистый детский голосок поет в памяти заезженной пластинкой:

Потолок высоко-высоко, на нем золотые искры и круги, они складываются в глаз, огромный внимательный глаз, глаз заглядывает прямо в ванну, и Кате почему-то нисколько не стыдно, что она голая, ведь она совсем ребенок перед этим взглядом, равнодушным и пристальным одновременно, а дети не знают, что нагим быть стыдно. И глаз не знает. Он всматривается в Катерину из такой временной дали, из такой эдемской пропасти, откуда человеческие обычаи, сменяющие друг друга, кажутся чем-то несущественным, сиюминутным. В том числе и обычай наворачивать на себя слои тряпок-побрякушек, а потом снимать слой за слоем, в надежде на признание, любовь, деньги. Бездна не интересовалась людскими обрядами и надеждами, она просто… пялилась. И разобрать, взгляд это мудреца или тупицы, никак не получалось.

Если бездна вглядывается в тебя, хорошо это или плохо? — лениво размышляла Катя в полудреме, закинув руку за голову и прижавшись щекой к прохладному предплечью. Разве не пытаемся мы, мы все привлечь к себе внимание бездны по имени человечество, не возносим молитв, не приносим жертв, не рассчитываем на барыш с ее внимания? Катерина улыбнулась уголком рта и покачала головой: нет, не все. На виду те, кто пляшет и вопит без устали, превращая и жизнь, и смерть, и тайное знание в аттракцион для зевак. Но есть же другие, есть невидимки, прячущие добытый опыт глубоко… под корягу. Нечего себя утешать, Катя, пескарь ты премудрый: всю жизнь боялась поймать на себе взгляд бездны, пряталась по углам, отводила глаза. Думала, что отвела. Всем. Навсегда. Схоронилась.

Обидные сравнения, помноженные на усталость, тянули в сон, уговаривали: утро вечера мудренее, подумай об этом завтра. Только не спала привычка, родившаяся вместе с маленьким Витькой — не дремать в воде. Как бы ни размякло тело, как бы ни слипались веки, как бы ни навевала истому водяная взвесь, теплым дождиком стекая по щекам — не спать! Держаться! Пусть этот, под потолком, растворится обратно в игривых отблесках и не всматривается больше в Катю, все равно увидит лишь голую тетку, усиленно мылящую бока. Жесткой мочалкой докрасна, холодным душем в лицо, халат запахнуть — и марш-марш спать. Последние минуты перед сном, последнее усилие тела, уплывающего в сон, точно в море — вытерпеть, не свалиться, застелить пострадавший диван чистым бельем, предвкушая прохладную гладкость цветастых простыней. Сон — божество, не терпящее небрежности в ритуалах. Не то нашлет кошмары и утреннюю вялость, весь день потом промаешься.

Спи скорее, мать семейства, солдат на бессрочной службе, хранительница очага, записная смиренница. Вот и Наама пришла, дьяволица немытая, лезет под ребра, толкается, пыльной горечью глотку забила, будто не в собственной спальне ко сну отходишь, а в поле, заросшем полынью. Ну да все равно. Спи, Катя, спи.

Завтрашний день придет, всем свои дары принесет, никого не пощадит.

А во сне ждет тебя полынное поле — желтое, разморенное. Солнце в зените, поникла полынь, опустила сизые листья, пожухли цветы, только горячий воздух играет, колышется, водой притворяется. Идет к тебе по полю полуденница — прозрачная, улыбчивая, недобрая. Кто его знает, чем ты ей не угодила? Говорят, не любят полуденницы тех, кто в полдень в поле работает — дак ты и не работала. Говорят, злятся, если им, обедая в поле, от своего обеда не пожертвовать — дак ты и не обедала. Говорят, наказывают всех нечистых помыслами — значит, наказывают всех. Нет от нечистых помыслов спасения, будь ты хоть монах-размонах, хоть дитя малое. Наверняка играет полуденница. Сейчас догонит, остановит, станет вопросы задавать. Ты на ее вопросы не ответишь, не надейся, так что защекочет тебя хитрая нечисть — пусть не насмерть, но ума лишишься. И зачем, спрашивается, нечисти человеческое безумие?

— А это первый вопрос! — смеется полуденница, подходя близко-близко. Долговязая, худющая, блеклая, словно ненакрашенная супермодель, голова у самых небес под солнцем золотится, внимательные глаза цвета раскаленного неба так и впиваются в катино лицо, так и впиваются. Точно съесть хочет — глазами.

Вот незадача. Первый вопрос сама за полуденницу придумала.

— Безумный человек доступней разумного? — брякнула Катерина от растерянности вопросом на вопрос, будто козырь из рукава выхватывая.

— Конечно, доступней! — поспешно подтвердила нечисть-супермодель. — Даже если просто пьян или укурился — раскрывает человек не мир себе, а себя миру, хоть и кажется ему обратное. Все его желания, все его страхи сразу звереют и гоняют человеческий разум по своей территории. Отчего ж не погонять, коли сам явился?

Второй вопрос! Отчего ж не погонять, если он, дурак такой, явился не запылился?.. Рембо, выручай!

— А вдруг он хитрее? Заманит по одному в ловушки и всех поубивает?

— Поубивает, если сильно разозлить, а потом отпустить. Отпустил обиженного — демонам мести путь открыл. Только кто самому себе мстить станет?

— Да все! — Катя аж правило забыла: отвечать вопросом на вопрос, чтоб с толку полуденницу сбить, так ее за живое задело. — Все люди себе мстят, кто словом, кто делом. За страхи, за желания, за уязвимость, за неуспех… Изменить мы себя не можем, но поедом есть — всегда пожалуйста.

— Хорошо с тобой говорить, понятливая ты девушка, — усмехнулась полуденница. — Однако некогда нам развлекаться, не за тем я пришла. Помнишь, мать обмана тебе все показать обещала?

— Помню, — кивнула Катерина.

— Завтра моя очередь. Не обидь мое тело, долго я его искала, нравится оно мне. Обидишь — кошмарами запытаю. Поняла?

— Поняла и не обижу, — четко ответила Катя, понимая: игры в «вопросом-на-вопрос» закончились. — А… как тебя будут звать?

И вдруг ветер, до того спавший непробудным полуденным сном, стеной встал над миром, завыл по-волчьи, отсекая друг от друга Катерину и ее странную собеседницу.

— Апре-е-е-е-ель… — замирает вдали, еле пробиваясь сквозь завывания ветра.

Нет, не ветер это. Это машина под окнами воет. Словно голодный брошенный пес. Хотя собаку Катя бы пожалела. А проклятую тачку… Нацарапать, что ли, на ней бранное слово? Или насыпать пшена на капот? Что за обычай у владельцев самых убогих марок ставить на свои ведра с болтами трубы иерихонские? Ради чего они себя и окружающих отдыха законного лишают?

Прежняя Катерина бы морщилась, голову подушкой закрывала, терпела часами. Новая Кэт, осторожно ступая, вышла на балкон, огляделась. Вон она, папочкина радость, надрывается. Подфарниками мигает, сигнализирует: тут я, тут, не свели еще проклятые угонщики, радуйся, хозяин! Катя-Кэт извернулась, посмотрела вверх. Хорошо тополя маскировочную сетку держат, надежно. Подняла мятое ведро с закаменевшим остатком цемента: у каждого, кто ремонт делал, эдакое сокровище на балконе пылится. Примерилась и швырнула в стонущую, будто шлюха в притворном оргазме, развалюху. Грохот, точно от взрыва, прокатился по двору. И тишина настала, мертвая, словно разорвало тем взрывом глупую псину на тысячу кусков. А через минуту — вой из дома напротив, не хуже сигнализации, мат в тридцать три этажа, хлопанье окнами, шум, гам.

Катя, забившись в угол балкона, скорчилась в три погибели, прикусив рукав халата, давилась хохотом: вот она, жизнь преступная! вот оно, наслаждение!

Добравшись на четвереньках в комнату (не поймаешь, не поймаешь!), Катерина наконец разогнулась и поняла: надо это безобразие продолжить. Не ведрами швыряться, конечно, а делать что душа попросит. Например, душа просила черного кофе, горячих булок и уволиться с работы. Больничный истек давно, на долечивание пришлось свой разъединственный отпуск потратить, да и тот давать не хотели, взывали к командному духу и к необходимости выйти на работу хоть в каком состоянии, потому что, дескать, компания вам мать родная, повторите последние упражнения коучера, зря, что ли, на элитарного специалиста потратились…

Катя вспомнила того «кучера», при взгляде на которого сразу ясно становилось: этот сивку не пощадит. Барышник. Губки бантиком, голос сладкий, а глаза как две заточки. Обшаривают неровный строй офисных недотеп, взвешивают, просвечивают: кто карьерист, кто скандалист, кто им обоим груша для битья… На Катерину времени тратить не стал: видно же — терпила, тягловая лошадь, тройной груз снесет, охнуть постесняется — чего с такой возиться? Обижайся-не обижайся, но так оно и есть. Везде, где бы Катя ни работала, нагружали ее без стеснения. И увольняли первую.

«А на что мы будем жить?» — строго, точно полуденница, спросила себя Катерина. Ремонт подъел все подкожные, восстановление хозяйства из пепла шло тяжко, несмотря на готовность родни и знакомых отдать погорельцам все, что самим негоже, от старой техники до старых ковров. Хорошо хоть в маленькую комнату огонь не забрался, только в двери дыру прожег. А то ходить бы им с Виктором в соседских обносках.

Но людская доброта не безгранична, нельзя же еще и столоваться по знакомым? Кто покроет расходы на еду, если она, Катя, не выйдет на работу в ближайшую неделю и в ближайший месяц не внесет свой скромный вклад в семейный бюджет?

Зябко стало Кате от таких мыслей. Не видать душе счастья, не сегодня-завтра пойдешь как миленькая куда кучер-коучер погонит. Подставишь хребет и потащишь все, что навалят. Скучно, гадко — но жить-то надо. Не у Сабнака же взаймы просить.

— А почему нет? — вдруг ухмыльнулась правая щека, которую Катерина давно считала парализованной. Глаз, застланный белесой мутью и не видевший практически ничего, тоже слегка кольнуло — Катя аж головой дернула. И увидела: куртка, старая витькина куртка, надетая Катериной на вчерашнюю прогулку, бесстыдно светит с вешалки пыльными боками. Надо было ее отряхнуть или тряпочкой протереть, черт его знает, какими болезнями болеет смертное тело Сабнака, да и Мурмур тоже… в этом плане сомнительна. Сколько инфекций в дом притащила!

Катя осторожно сняла куртку, потрясла над ванной. Неожиданно из внутреннего кармана что-то вывалилось, заскакало по кафелю, крутясь волчком. Катерина бросилась, будто кошка на мышь, придавила ладонью — правой, обожженной, неповоротливой. Подняла, поднесла к глазам… и отшвырнула подальше, с ужасом, с ненавистью, со страхом.

Камень, выпавший из оправы не то кольца, не то колье, был огромен и жарок. Он сиял, как поцелуй геенны на живом теле — и обжег бы, наверное, так же, если бы давно сгоревшая половина Кати могла что-нибудь почувствовать. Бриллиант, желтый, словно глаз ягуара. Драгоценный глаз Питао-Шоо, украденный из дома Сабнака бесстыдницей Кэт. Теперь катиной семье есть на что жить — не меньше года. Ай, Кэт, ай, пиратка, ай, грабительница! И ведь не вернешь ты его хозяину, сколько себя ни уговаривай, а, Катенька?

 

Глава 3

Луна Бельтейна

Права Кэт, бесчестная и безжалостная половина души твоей, во всем права: и камушек возвращать не пошла, и даже стыда особого не ощутила. Пускай первая реакция была нервической, реакцией хорошей девочки, попавшей в нехорошую историю. Вторым порывом было: найти! Вдруг потеряется! Спрятать от всех, схоронить у сердца, там, где посапывает черный кошачий демон.

Приглядевшись, Катя поняла: какое там год! десятилетие можно прожить на деньги от этого камня — дефектного, мутноватого, с желтизной и нехорошим темным пятном, веретенообразным, будто кошачий зрачок. А был бы безупречен — убили бы за него и Катю, и всю ее семью. Безупречные бриллианты размером с подушечку большого пальца в живых хозяев не оставляют. Ну да ничего, Катерина особо заламывать не будет, продаст через ломбард, официально, с чеком и справкой, чтоб никакой комар носа не вострил: откуда, мол, доходы!

И тут же душа заныла: не продавай. Нельзя тебе расставаться со священным глазом Питао-Шоо. Деньги придут, а камень не простит. Не для того Сабнак последним усилием подсунул его воровке Кэт, чтобы ты вот так запросто рассталась с необъяснимым подарком старого демона, чтобы бездарно проела его, прокатала на такси, профукала на ремонт, на тряпки, на недолговечный домашний скарб. И в то же время — как жить? На что?

Катя, страдая от двойственности, побрела на кухню, свинтила крышечку «белой головке», налила холодной водки в объемистую ликерную рюмку. Рано еще, не время для спиртного, но разве тут дождешься? От первых же ста грамм бросило в пот, стало жарко, весело, бездумно. Первая — колом, вторая — соколом, третья — мелкими пташками. Надежда затеплилась свечкой в серой мгле: тетка ли помрет, добро на меня отпишет, халтура ли какая подвернется, «а живы будем, будут и другие». Не отдам я твой камушек, Сабнак, не бойся. Не знаю, зачем ты мне его вручил, не знаю, что за сила в нем, не знаю, что за планы на мой счет у вашего демонского племени, а принимаю. Принимаю все, что мне судьба уготовила. Спьяну, сдурна — принимаю. Пляшет в мозгу веселое безумие необъезженной кобылкой — я уйду с толпой цыганок за киби-иткой кочевой!

За кибиткой-не за кибиткой, а идти придется. Вечером, как сядет солнце, выберется наружу Наама, поведет очередное чудо-юдо смотреть. Богиню безумия по имени Апрель. Небось, та еще жуть, жестокая и любопытная. Начнет шутки шутить — рабовладелица Мурмур резвушкой Коломбиной покажется.

Ожидание усиливает воображение. Привиделась дылда-модель с божественно-прекрасным лицом, не задержавшимся в памяти — разве что глаза цвета сизой от жара полыни нипочем не забыть. Даже в блеклом воспоминании жалят искрами нечеловеческого любопытства, горят дьявольской жаждой забраться в потайные уголки души. Конечно, демону, адской змее вползти, сверкнув темным зигзагом на серебристой спине, в человеческий разум, обосноваться там, а после отравить — не удовольствие. Для демона это вопрос выживания. Теперь-то Катерина понимает: демоны не дурью маются, они выживают, платя свою цену. Как и все — люди, звери, звезды, галактики…

Что же теперь — жалеть демонов? Как пожалела Катя Сабнака. И Нааму. И даже Тайгерма, толстого ловчилу. И, может, жалости достойна не только эта троица, но и остальные — каждый по-своему?

Вот так и становятся на скользкий путь, сказала себе Катерина. Сперва видят в записных негодяях марионеток судьбы, потом жертв обстоятельств, а там и вовсе борцов за правое дело. Последний шаг — присоединиться и уподобиться. От извечного человеческого желания быть частью хоть какого-то дела, правого, неправого… Лишь бы не гулять самому по себе, словно кот из сказки Киплинга.

Коты, коты, коты. Сожженные на перекрестке под налитой кровью луной во имя шотландской лунной богини — и кто эта богиня? Кайллиг Бейне Брик, Богиня с Вуалью, Темная Скота, давшая свое имя стране? Или Геката, Астарта, Бастет, а то и более древние воплощения одной и той же сущности, имена которой, произнесенные миллионы раз миллионами глоток, все-таки забылись, ушли в непроглядную ночь забвения? Кому и зачем понадобилось убивать бедных зверей? Ведь ночь приходила и будет приходить, приносила и будет приносить свои дары, не нужны ей, равнодушной силе, ответные приношения в виде полусотни обугленных кошачьих трупов. Чтобы испытать хоть какое-то чувство по поводу подарка, надо быть человеком или демоном, никак не законом природы. Закону даже не смешно, когда мы погружаемся в болото бессмысленной жестокости, пытаясь нащупать в топкой грязи тропу к всемогуществу…

За всеми этими размышлениями Катя и не заметила, как привычно открыла холодильник, поглядела на ассортимент, нерегулярно пополняемый мужчинами, покачала головой: ну разумеется, сосиски, пельмени, сыр имени мужской дружбы и самое порошковое молоко, обнаруженное на витрине ближайшего киоска. По меркам Витьки и Анджея — изобилие, достойное царей. Вовремя Катерина очнулась. Эти двое почти проторили путь к хроническому гастриту. Пора перейти им дорогу.

* * *

Знакомый супермаркет за недели катиного отсутствия принарядился и теперь форсил холмами толстокожих апельсинов, шипастых ананасов и неведомого фрукта с добрым русским именем «помело». Катерина, раньше боязливо отворачивавшаяся от незнакомых продуктов, старательно выбиравшая знакомые марки и названия, решительно ухватила тяжеленную желтую грушу неведомого вкуса и предназначения. Может, другого случая попробовать помело в деле не представится. Катя усмехнулась, представив себя оседлавшей метлу с растрепанными прутьями, несущуюся на шабаш под полной, словно кувшин, луной…

Внезапная «драконья отрыжка», знакомая, но несвоевременная, ринулась из груди в глотку. Впервые Наама вздумала выползти на свет белым днем — на часах и четырех нет, солнце даже не клонится к закату, ты что, дура хвостатая?

— Сама дур-р-ра! — проурчала кошка, возникая у катиного колена. Катя, опустившаяся на корточки якобы из желания получше рассмотреть нижние полки, с трудом восстанавливала дыхание. — Я не вампир, чтобы солнца бояться. Мне нужна не темнота, мне нужна луна. А луна давно взошла.

Катерина вспомнила: тонкий белый серпик, похожий на обрезок ногтя, почти невидимый на фоне бледной синевы, плыл над катиной головой всю дорогу, то ныряя в облака, то снова появляясь.

— Не луна тебе нужна, а перед соседями меня опозорить. — Катя, приподнимаясь, автоматически схватилась за край пластикового корыта, оперлась… Волна огромных зимних огурцов, точно пупырчатое цунами, нависла над замершей от ужаса Катериной. Вот сейчас, сейчас ее похоронит под зеленым оползнем… И тут чьи-то пальцы с отчаяньем впились в край того же корыта. В противоположный край. Усилия двух человек, избравших опорой совершенно неподходящий предмет, уравновесили друг друга. А главное, они уравновесили покачнувшуюся емкость с огурцами.

— Ой, извините! — хором произнесли Катя с незнакомкой и одновременно рассмеялись.

Женщина показалась Катерине странной. Даже страннее самой Кати. Катерина хотя бы банданой голову повязала — почти классический головной убор. А у дамочки, едва не погребенной под горой огурцов, на волосах красовалась черная атласная лента с раскидистым эспри синевато-стального окраса. Глядя на эту роскошь, поневоле вспоминались райские птицы, поросшие джунглями острова, не тронутая земледелием земля и не испорченные цивилизацией народы. Широко распахнутые глаза незнакомки удивительным образом гармонировали с воображаемой картиной. Притом, что одета она была, разумеется, не в юбку из травы. На даме в эспри было платье из шелковистой бахромы, плясавшей и мерцавшей мглистым блеском при каждом движении бедер. Раньше Катерине казалось: такие платья существуют только в фильмах про коварство и любовь эпохи ар-нуво.

И вот оно наяву перед Катей, дивное виденье — платье, эспри, атласная лента и чистый взгляд дикаря, уверенного, что все идет как должно.

— Вы тоже к Таточке на вечеринку! — рассмеялась незнакомка от души и даже в ладоши захлопала. — Костюм роскошный, — безумица протянула руку и дотронулась до лацкана катиного пиджака, — и такой точный!

Катерина осторожно скосила глаз, осматривая себя — и наткнулась взглядом на ехидную морду Наамы. Опять ты меня черт те во что обрядила, дьяволица? Так и есть! Старомодный удлиненный пиджак с галуном по шву и старые бриджи в сочетании с ботфортами, выуженными бог весть с каких антресолей (что поделать, вся новая верхняя одежда и обувь погибла в огне, охватившем прихожую) создали поразительный эффект: немодно одетая сорокалетняя тетка превратилась в пиратку с повязкой на глазу, не слишком шикарную, поистаскавшуюся в последнем плаванье, но оттого еще более аутентичную.

— Вы Мэри Рид или Энн Бонни? — радостно поинтересовалась женщина в ретро-бахроме, за которой, судя по всему, Кате придется последовать на вечеринку к неведомой Таточке.

— Если бы ты дрался как мужчина, то тебя бы не повесили, как собаку! — внезапно рыкнула Наама.

Незнакомка подняла бровь:

— А, так вы со своим демоном! Извините, я не заметила. Я вообще ужасно рассеянная. Это оттого, что мне кажется: если замечать все, что люди делают и говорят в моем присутствии, можно сойти с ума. — И глаза ее блеснули зеленовато-серебристым блеском подувядшей полыни.

— Извините, — осторожно начала Катерина, — вы Апрель?

— Ну да, это мое прозвище, — качнулось эспри. — А разве мы знакомы?

— Знакомы заочно, — ухмыльнулась Наама. — Лисси ей являлась. Во сне.

— Мой демон? — недоверчиво поинтересовалась Апрель. — Я думала, Лисси без меня уже давно никому не является. Она, — Апрель понизила голос до чисто кухонной интимности, достижимой только в присутствии большого количества продуктов, — говорит, это я навожу на окружающих безумие, а она лишь придает ему божественный вид. — И орудие богини безумия прыснуло девчоночьим смешком. Кате тоже захотелось хихикнуть, прикрыв рот ладонью: божественное безумие на нашей стороне! правое наше дело или неправое — оно непобедимо!

И ледяной иголочкой ткнулось в ребро излучение желтого алмаза с черным зрачком внутри: не раскисай! не поддавайся умноженному обаянию демона безумия и прирожденной сумасбродки! сгоришь!

Гореть я уже горела, подумалось Кате. Мне не понравилось, но опыт, считай, приобрела. Пора испытать этот опыт в боевой обстановке.

— Я не приглашена на карнавал, — призналась Катерина, понимая, что непременно будет разоблачена таинственной Таточкой. — Но вы меня ужасно заинтриговали.

— Если Лисси предупреждала о скорой встрече — это лучше любого приглашения! — всплеснула руками Апрель. — Вы совсем, что ли, ничего не знаете о карнавале Бельтейна?

* * *

Бельтейн, значит. Вальпургиева ночь, День всех святых, сексуальная инициация викканских богов и праздник трудящихся на заедку. Катино воображение, разумеется, тут же нарисовало фонтаны горячительного и голых дам, марширующих по бесконечной лестнице к королеве, которая, как всегда, в восхищении. Что еще, спрашивается, может представить немолодая тетка, сызмальства мечтавшая о похищении себя нечистой силой? И ведь не корысти ради, а только чтобы развеять ощущение, будто стоишь ты на пригорке и видишь всю свою жизнь от края до края: плоская серая равнина, вместо гор — кочки, вместо морей — лужи, вместо джунглей — заросли крапивы… Мелко и безрадостно. Не то что у счастливицы Маргариты Николаевны, терявшей и обретавшей любовь и смысл жизни по три раза в сезон.

Припомнив собственные буйные фантазии, Катерина улыбнулась почти без горечи. Кто бы ей сказал тогда, как страшно обретать и терять, обретать и терять, зная: удержать ничего не удастся и вскоре придет неоплатный счет за то, что так и не стало твоим. Словно поманили тебя счастьем и свободой, подарили пробную версию, дали попользоваться, а после запросили жизнь в оплату — и ты, в опьянении, согласилась.

— Хорошенькое настроение для Бельтейна! — хмыкнула Наама, вглядываясь в поскучневшее катино лицо. — Чего тебе-то бояться? Теперь, когда ты все для себя решила?

— Разве?

— Конечно, — дернула носом кошка, уверенная в собственной правоте, как могут быть уверены только кошки. — Кабы не твердое намерение все получить и всем расплатиться, тебя бы не пригласили.

— Меня и не приглашали, — Катерина цеплялась за отговорки. — Может, это совпадение, что мы с Апрель познакомились? А что? Вполне могли бы разминуться.

Наама посмотрела на Катю скептически, развернулась и демонстративно последовала за Апрель.

Тело богини безумия бодро шагало к винному отделу. Магия магией, а создавать на вечеринке колдовскую атмосферу придется добрым старым способом. Катерина безропотно тащилась за этими двумя, чувствуя искушение потихоньку улизнуть. Ну какой, к чертям ирландским, бал-карнавал в потертом пиджаке и стоптанных ботфортах? Кто ее знает, эту Апрель, вдруг она подслеповата или чересчур увлечена собой, чтобы понять: Катя не в том виде, в каком ходят по балам. И если быть до конца откровенной, уже никогда не будет «в том виде». С внешностью вроде катиной надо сидеть дома, а не дефектами по тусовкам светить, народ пугать. Представляя себе неловкое молчание, которое воцарится среди наряженных гостей при ее появлении, Катерина ощутила стыд, тут же обернувшийся злостью на Апрель, Лисси, Таточку — на всю эту шарашку доморощенных сатанистов. Желание сбежать достигло апогея.

Катины способности к увиливанию можно было назвать выдающимися. Подобно многим людям, не умеющим отказывать, Катерина постоянно изощрялась в поисках благовидных предлогов. Сетуя на болезни и занятость, она могла избавиться практически от любой напасти — от визита свекрови, от встречи школьных друзей, от шопинга с подругами, от корпоративной вечеринки… Без сомнения, она бы сбежала и от Таточки с ее пародией на Бельтейн. Стоило сослаться на умирающих от голода Витьку и Анджея, нервно ожидающих обеда, наезда родни, явления сантехника — и Катю отпустили бы восвояси, посмеявшись над мужской беспомощностью перед бытовыми проблемами. Катин опыт увиливания гласил: случайные знакомцы легко проглатывают стандартную отмазку.

Катерина никогда не считала увиливание тяжким грехом. Но в то же время понимала: если обман раскроют, то каждый обманутый сочтет своим долгом надуться и поминать катино «преступление» до скончания веков. А еще наверняка возомнит, будто обманщица перед ним в долгу. И если однажды Катерина откажется ехать на чью-то дачу, копать чью-то картошку или стряпать салатики к шашлычкам, то непременно услышит саркастическое: что, болеешь? как в тот раз, да? Стараясь избегать подобных проблем, Катя неустанно совершенствовалась в обманах и достигла уровня виртуоза, способного успешно соврать собственной матери — причем не по телефону, а, что называется, глаза в глаза.

Словом, рассеянная малознакомая Апрель представляла собой нулевой уровень сложности. Но отчего-то Катерина не убегала, а наоборот, покорно следовала за Апрель, перебиравшей объемистые снаряды бутылок с видом амазонки, проверяющей вооружение.

От хрупкой женщины в карнавальном наряде исходила притягательная сила. Не подавляющая, но зачаровывающая. Извечная и соблазнительная мысль «Что если я…» (вместо многоточия подставьте самое запретное безобразие) не покидала сознание. Что если я покажусь всем такой, какая я есть, во всей неприбранности и неприглядности? Что если я буду одета не в жуткие розочки и долгополые юбки, а в пиратские бриджи, камзол и повязку? Что если я стану ругаться черными словами, в которых грохочет штормовое море и трещат сломанные мачты? Что если я украду бутылку дорогого коньяка, молниеносно сорвав с нее намагниченную метку и сунув добычу в ботфорт?

Последнее Катя проделала уже без всяких «если» — просто присела на корточки, якобы рассматривая товар на нижней полке, рука ее метнулась вглубь, вверх и за отворот сапога. Наама, проследив за происшествием, одобрительно подмигнула, но не Катерине, а ее спутнице: действует безумие, действует!

Поражаясь глубине своего морального падения, Катя и не заметила, как они с Апрель оказались возле дома Таточки, хозяйки Бельтейна. Кстати, как ее полное имя? Татьяна? Наталья? Таисия? Тамара? Или вообще Теодора?

* * *

Перед Катериной возвышалась пышная номенклатурная сталинка, до странности похожая на мрачное старинное палаццо, где из века в век травили, душили и резали друг друга представители безнравственного древнего рода. Квартира была под стать зданию, темной и длинной расселенной коммуналкой. Снаружи светило щедрое весеннее солнце, пенилась молодая зелень и лето стояло на пороге. Но в квартиру апрельская роскошь не проникала, многослойный серый тюль, пропитанный зимней пылью, и свет пропускал только зимний, скупой и пасмурный. В этом сером свете, точно души в мрачном Тартаре (а может, рыбы в нечищеном аквариуме), перемещались гости. Да и запах в квартире стоял аквариумный — болотистый, затхлый, запах гиблого места.

На веселую вечеринку обстановка походила так же, как ад на ночной клуб — разве что метафорически.

Катя озиралась по сторонам, испытывая, сколь ни странно, не ужас, а облегчение. Никто не обращал на нее внимания, никто не отворачивался с напряженно-равнодушным видом. Более того, Катерина была не самым странным здешним персонажем. Странными на этом Бельтейне были все.

По тихим гулким коридорам, изъеденным разрухой, разгуливали не ряженые в маскарадных костюмах и не веселящиеся гости. Тихо-тихо, словно боясь звякнуть бокалом или шаркнуть подошвой, из комнаты в комнату фланировали бретеры, увешанные смертоносным железом, монахи с выбритыми тонзурами и сбитыми ногами, крестьяне в заплатанной холстине и опорках, набеленные дамы света и полусвета в платьях, похожих на перевернутые чашки. Катя была готова поклясться, что драгоценные камни, болотными огнями вспыхивающие на шеях, пальцах, волосах — настоящие.

А главное — ни одной Клеопатры, ни одного Наполеона, ни одного Человека-паука! Лишь никому не ведомые статисты исторических эпох, безгласные, безвольные и почти бестелесные. И ожидающие. Интересно, кого они ждут? Или чего?

— Ну вот, скоро Таточка выйдет к гостям, — хлопотливо сообщила Апрель. Катя обернулась к ней и задохнулась от неожиданности. Спертый воздух забил горло, точно кошачья шерсть. Катерина давилась им, стараясь не раскашляться на весь этот извилистый склеп, но не отводила от Апрель глаз.

Весь вид катиной спутницы неуловимо изменился. Уже в супермаркете эта женщина казалась чуждой окружающей действительности, впрочем, чуждость легко устранялась мыслью: «Ну и мода пошла!» Здесь и сейчас предположение насчет моды выглядело нелепым. Апрель была не «в образе по мотивам», а прямиком из двадцатых годов — от пышного эспри до каблуков рюмочкой. На катиной спутнице были фильдеперсовые чулки! Не синтетика, обтягивающая ногу, будто вторая кожа — а крепко-накрепко забытая отрада модниц, с узором, обвивающим лодыжку, с шелковым блеском, с морщинками под коленями. Но самым удивительным было катино отражение в мутноватом зеркале за спиной Апрель. Вещи и обувь, добытые с антресолей — немодные и все-таки носящие на себе явный отпечаток XX века, в один миг состарились на три столетия. Бриджи из джинсовых превратились в тафтяные. Камзол — сейчас никто бы не принял его за удлиненный пиджак — покрывало ручное шитье. В плечах он стал велик — похоже, вещь извлекли из чужого сундука, а может, и вовсе сняли с трупа истинного джентльмена. Доказательством тому служила умело заштопанная дыра на груди, посреди страшного бурого пятна.

Катерину бросило в жар. Осторожно, двумя пальцами она оттянула шейный платок (которого отродясь не носила). Так и есть. Двойная странгуляционная борозда с пятном от узла под ухом. Тебя повесили, Катенька. На рее или на виселице, по приговору суда или по приказу капитана, твое тело плясало в петле, а захваченная зрелищем толпа наблюдала твои предсмертные судороги.

— Этого не может быть. — Катин голос прозвучал хрипло, задушенно. Точно тело упорно напоминало сознанию о прошлых, неведомых жизнях.

— Но это было! — рявкнула Наама из полутьмы. Глаза демона горели от возбуждения. — Это было! Ты была свободна и шла куда хотела, брала что хотела — и платила за все! Вспоминай, Кэт, Шлюха с Нью-Провиденса, вспоминай, какой ты была!

— Наама! — произнесла Апрель. И тоже не своим голосом.

Этот новый голос казался чересчур велик для хрупкого тела женщины в платье из струящейся бахромы. Так могла разговаривать многометровая статуя паросского мрамора, веками равнодушно глядевшая в стену храма и ожившая при виде святотатца.

— Наама, — прогрохотала богиня безумия, тщетно стараясь смягчить тембр, — зачем ты ругаешь свое тело? Что нового ты узрела в человеческой попытке забыть и забыться?

— Мне они надоели! — прошипела кошка, опасливо втягивая голову в плечи и все же строптиво хлеща хвостом. — Из тела в тело — одна и та же история. Я стара и раздражительна, Лисси. Кому, как не тебе, знать это!

— Не обращайте внимания на юную торопыгу, притворяющуюся старухой, — обратилась Лисси к Катерине. — Вот нахалка — называет себя старой в моем присутствии! Она знает, что я никогда не сержусь, и пользуется моей добротой.

— Как же, воспользуешься тем, чего нет, — пробурчала Наама, прижимаясь боком к катиной ноге. — Ее божественность любит поиграть в демократку…

— Ее божественность? — переспросила Катерина, увлекая кошку подальше от безмятежно улыбающейся Апрель. — Она здесь главная, не Таточка?

— Не называй ее Таточкой, — чуть слышно мяукнула Наама. — Ее имя — Теанна, Свободный Дух. Она хоть и считается помощницей Лисси, но кто там кому помощница, сам Тайгерм не разберет.

— А он тоже здесь, твой толстый приятель? — обрадовалась Катя.

— О да, мы оба здесь и мы оба довольно толстые! — раздался веселый голос откуда-то с потолка.

Кошка остановилась и совершенно по-человечески закрыла морду лапой. Катерина почувствовала, что влипла покруче Кэт, Шлюхи с Нью-Провиденса.

* * *

Голос, разумеется, прозвучал не с потолка, он летел из дальнего конца коридора, вьющегося, словно ущелье, между титанических шкафов, забитых книгами. Тома в потрепанных переплетах прилегали друг к другу плотно, будто плиты бурого сланца в добротно построенной стене. Катя шла по коридору вслед за Наамой, как по подземному ходу, лишь факела в руке недоставало. И наконец оказалась там, откуда доносился голос — густой и теплый, точно… точно остывающий холодец. Более элегантного сравнения отчего-то в голову не приходило. Катерина, нисколько не напуганная, твердым шагом пересекла комнату, совсем пустую — если не считать огромной высокой тахты, укрытой покрывалом из чернобурки. Примерно полминуты Катя завороженно разглядывала воплощение роскоши — плед, из которого любая нормальная женщина предпочла бы сшить пару-тройку дорогих шуб, обеспечив себя теплой одеждой до конца жизни. И тут верхняя половина тахты медленно, с явным усилием поползла вверх.

На минуту Кате померещилось: мягкая мебель ожила и вздумала переменить позу. Покрывало меховым оползнем скатывалось с плеч огромного мужчины, толстого настолько, что тело его в лежачем положении равномерно растекалось по поверхности тахты, словно наполненный водой воздушный шар. Когда толстяк уселся, опираясь спиной на подушки, и тело, и даже лицо его приобрели грушевидные очертания — складки жира, тесня друг друга, устремились вниз. Вниз, в землю, подумалось Кате.

Словно в ответ на эту мысль мужчина улыбнулся Катерине, ласково сощурив глаза, неожиданно грациозным движением поднял руку толщиной с кабанью ляжку и поманил Катю пальцем. На каждом пальце поднятой руки, включая большой, красовалось по перстню и самый маленький камень в самом скромном из перстней был крупнее грецкого ореха. Камни взрывались искрами, будто карманный фейерверк, гипнотизировали, притягивали.

— Не подходи… — на краю гаснущего сознания пискнула Наама. Катерина, слушая, но не слыша, сделала несколько шагов и, повинуясь движению руки, похлопавшей по покрывалу, присела на тахту.

— Умная девочка, — заурчал голос, похожий на мурлыканье сотен, тысяч Тайгермов, на далекий рев водопада, на гул весенних гроз за горизонтом, — умная, хоть и робкая. В землю, говоришь? В нее, в нее. В грязь, в чернозем, в глину… и даже в песок. Ты не представляешь, сколько соков нужно земле, чтобы ожить. Так что на Бельтейн я всегда немного набираю — про запас. Раздобреваю и добрею. А к Самайну становлюсь худым и злобным, бу! — Толстяк, скрючив пухлые пальцы и выпучив глаза, показал, сколь ужасным он становится к Самайну.

Катя расхохоталась детским захлебывающимся смехом. От незнакомца исходило ощущение игристого, бездумного счастья, во всех проявлениях, от блаженной лени наркомана до кровавого веселья берсерка — непонятно, как все они уместились в тесной человечьей душе. Катерину буквально распирало от чувств, которых она никогда не испытывала — ни шлепая в детстве по лужам, ни целуясь с Игорем под школьной лестницей, ни прижимаясь щекой к макушке новорожденного Витьки… Не было в катином словарном запасе определения тому, что исходило от толстого бога, чем он обнимал ее и удерживал, точно бабочку, замлевшую под лаской солнечного луча.

В ответ на подаренное счастье хотелось не «спасибо» сказать, а сделать нечто особенное, капитальное. Например, принести себя в жертву. Если бы Кате сказали, что ее кровь пригодится божеству для ножных ванн, она бы с радостью вскрыла себе вены.

Видимо, катин демон знал, как действует на человеческую психику аура бога плодородия. И пытался остановить свою хозяйку, не ведая, выдержит ли ее разум напор весеннего буйства, припасенного богами для Бельтейна.

От смертельных глупостей Катю спасла Апрель. То есть не сама Апрель, а исходящее от нее безумие, тонким ядом отравляющее умы. Будь Катерина в своем уме, стала бы она воровать в магазинах? Да никогда в жизни. Мысль о позоре, которым неминуемо закончится приступ клептомании, сковала бы Катю не хуже кандалов. Однако с благословения Апрель, разжигающей искру безумия в настоящий пожар, Катерина, для которой вранье по мелочам было пределом дозволенного, решилась на кражу.

Краденый-то коньяк и уберег катин рассудок. Пока Катерина сотрясалось от хохота, рука ее, словно бы отдельно от тела, заползла за голенище и достала оттуда… нет, не магазинный «сабонис» пятизвездочного (ужасно мешавший при ходьбе, хотя доставать его из сапога при Апрель было стыдно), а старинную металлическую флягу, изрядно помятую, со стертым клеймом, зато с крепкой, надежной пробкой. Пробка вышла из горлышка с таким душевным звуком, что катино тело, теряющее связь с реальностью, на секунду замерло, прислушиваясь. Секундным промедлением воспользовалась рука Катерины, направляемая вовсе не своей законной владелицей — воспользовалась и опрокинула Кате в глотку целый поток жидкости, темной, точно патока, и горькой, точно хина.

— О! Черный ром! — воскликнул толстяк, простирая длань в сторону фляги. Катерина с радостью вручила свою добычу богу плодородия. Хозяин Бельтейна, единым духом осушив литровую емкость, гулко вздохнул: — А-а-а! Отличный аньехо… Спасибо, маленькая.

Катя ни словом не возразила на подобную характеристику (даже из кокетства), только кивнула.

— Ты что-то спрашивала про Тайгерма? Где-то тут наш бездельник… — певуче произнес толстяк. Катино сознание, хватившее рома аньехо, отозвалось на упоительный голос лишь слабым трепетом нервов. — А вот и он. Тайгерм, поговори с девочкой.

— Ну ты сильна-а-а… — изумился кот, взлетая на необъятные колени бога. — Верней, обе вы хороши — что ты, что Наама. Великая тебе мошенница досталась, воистину мать обмана. На пять ходов вперед просчитывает, с нею и богам не грех потягаться! Ишь, протрезвляющим тебя обеспечила…

— Эт-то р-ром, ш-ш-што ли, пр-р-р-ротр-р-р-резв-в… в-в… в? — пролепетала Катерина, покачиваясь от усилий.

— Конечно! — энергично кивнул Тайгерм. — Немногие после встречи с Беленусом еще разговаривают! И выживают немногие. Вы молодцы. Да знаю я, что ты старался молчать, знаю! — махнул кот лапой на толстяка, состроившего жалобную физиономию. — Ну, не утерпел. Луна уже взошла, скоро выйдешь к гостям — тогда и говори сколько влезет. Когда его мощь на всех разделена, — снова обратился кот к Катерине, — ее вполне можно выдержать. А лицом к лицу только я справляюсь. Мою грусть-тоску так просто не размыкаешь…

Рука Беленуса опустилась на спину коту, лишь слегка коснувшись шерсти — и Тайгерм упал, словно все его четыре лапы внезапно подкосились.

— Но-но… — прохрипел он, глотая воздух. — Без шуток, старина! Оставь немного на долю человечества.

Толстяк ухмыльнулся и новая волна счастья затопила-закружила Катю радужной каруселью. Очнулась она от того, что Апрель и какая-то худая женщина с морщинистым лицом вели ее под руки следом за Беленусом. Толстый бог плодородия, будто живая туча, с невероятной легкостью скользил по коридору и за его спиной мрачное ущелье расцветало райским садом. Гости, раньше похожие на тени, оживали на глазах: слышались голоса, звон бокалов и музыка, по коврам, напоминающим зеленый мох, усыпанный первоцветами, закружились странные пары — крестьяне в вальсе обнимали аристократок, монахи сливались в танго с куртизанками, бретеры отплясывали самбу с коровницами… Катерина помотала головой, приходя в себя.

— Очнулась? — ласково спросила Апрель. — Выпьешь? — И богиня безумия протянула Кате бокал с напитком, по виду — расплавленное золото. Катерина с опаской приняла напиток из рук новой знакомой. Она уже поняла: подношения богов и демонов никогда не бывают случайными.

— Как девчонка выжила? — поинтересовалась худая старуха, рассматривая Катю с выражением недоверия на лице. Словно Катерина была не человеком, а легендарным чудовищем — русалкой или мантикорой. Впрочем, подумала Катя, встреть эта женщина русалку, неизвестно, кто удивился бы больше.

— Тата, у нее же камень порчи! — всплеснула руками Апрель. — Чудеса-а… Где ты взяла его, дорогая?

— Сабнак подарил… То есть не подарил, — насупилась Катерина. — Я его украла.

— Не подарил — так и не украла бы. Считай, Сабнак тебя спас, — кивнула хозяйка Бельтейна, оказавшаяся древней каргой. Катя, зная, с какой легкостью боги читают мысли смертных, уже открыла рот, чтобы извиниться за «каргу». — Не стоит, девочка. Я и есть карга, майская карга, Кильях Белтейн, она же Кильях Бхаэр. Вот зажжем огонь, прыгну я через него и помолодею. А пока старухой похожу. В старости есть своя сладость. Каков каламбур, а? — И престарелая Таточка довольно улыбнулась. Катерина с ужасом ждала нового наплыва эйфории, но ничего подобного не произошло. — Меня бояться не надо, мой грех другой.

— Грех? — беспомощно переспросила Катя, окончательно запутавшись.

— У каждого из нас своя сила, а по-людски — порок, — охотно пояснила Апрель. — У меня — безумие, у Таточки — отчаяние, у тебя — обман… Ты очень ловкая обманщица, хоть и не вошедшая в силу. Как она ухватила бутылку! — восхищенно объявила она о катином преступлении. — Даже я не заметила! Раз — и в сапог! И пошла себе. Артистка!

Катерина стыдливо потупилась. Но любопытство взяло верх над неловкостью.

— А у Беленуса какой… грех?

— Да все! — засмеялась майская карга. — Все, что приносят удовольствие: чревоугодие, любострастие, азарт, лень, гордыня, расточительство… Он универсален! И большо-ой демократ, — старуха, похоже, гордилась пороками Беленуса, как мать гордится достижениями сына.

Ну и нравы у здешних богов! — мелькнула у Кати очередная непочтительная мысль.

— Ангелы нам судьи, — нравоучительно, почти ханжески произнесла Апрель. И обе женщины расхохотались ее словам, точно излюбленной шутке.

— Жечь, жечь, жечь! Жечь! — послышалось отовсюду. Все новые и новые голоса подхватывали клич, в нем слышалось совсем не радостное, а скорее грозное требование. — Жечь! Жечь ведьму!

— Тата, пора! — испуганно шепнула Апрель. — Беги! — И Кильях сорвалась с места, мгновенно набрав скорость гепарда.

Катерина, остолбенев, наблюдала, как худое старушечье тело метнулось через удлинившийся коридор и за секунду достигло противоположного конца, где в глухой стене распахнулась невозможных размеров дверь… За дверью, похоже, не было ни комнаты, ни лестничной площадки, а только луг, заросший травой. Толпа, кровожадно воя, кинулась следом, размахивая неизвестно откуда взявшимися ветками, больше похожими на дубины и колья. Надо спасать несчастную!

— Жечь-жечь-жечь! — тоненьким, девчоночьим голосом зачастила Апрель, подпрыгивая от возбуждения и хлопая в ладоши. — Побежали? — и схватив Катю за руку, богиня безумия кинулась к двери.

Катерина хотела вырваться, хотела протестовать, но вместо этого вдруг завопила:

— Же-е-е-е-е-е-ечь!!! — и поняла, что бежит.

 

Глава 4

Слишком много долга

— Апрель… Апрель, подожди… — Катерина схватилась рукой за бок и согнулась пополам. Для городской жительницы бег по скользкой палой листве, по колдобинам весеннего луга и нехоженого леса не прошел даром. Сердце колотилось уже не в груди, а в горле, сумерки стремительно переходили в ночь, полная луна сидела на ветке, словно нахохлившаяся сова. Полная луна? Катя же помнила: днем на небе был месяц, тоненький, будто объеденный, но никак не полная луна!

— Это еще что такое?.. — пробормотала Катя, прикрывая глаза ладонью, точно глядела не на крохотный серебряный клубок луны, а на жаркое полуденное солнце.

— Луна Бельтейна, — прозвучал рядом голос Лисси, явно исходящий не из человеческой гортани, а из непроглядной лесной чащобы.

Катерина обернулась, ожидая увидеть лицо Апрель, ставшее за эти несколько часов (или минут?) таким знакомым, словно они росли вместе. Или нет — словно она, Катя, росла на глазах у Апрель. И почему ей кажется, что тело, занятое Лисси, богиней безумия, намного старше, чем выглядит?

Мысли об истинном возрасте Апрель разлетелись вспугнутым вороньем, когда Катерина увидела перед собой… негритянку. Или мулатку. Как же звались эти хитрые отродья, легко сливавшиеся с белой расой, рожавшие белым мужьям детей-окторонов, неотличимых от истинных белых, пока однажды повитуха с елейно-злорадной ухмылочкой не выкладывала матери на грудь негритенка чернее ночи? Квартеронки! Они танцевали на балах с джентльменами, как самые настоящие дамы, они спали с богачами не только в борделях, но и в особняках, купленных шлюхам-квартеронкам на деньги белых глупцов!

Их кожа постоянно меняла оттенок: казалась то темной, как у мулаток, то светлой, как у креолок. И даже цвет глаз менялся, точно мужчина, взявший квартеронку, брал сразу нескольких женщин. Конечно, мужчинам они нравились куда больше, чем бледная немочь европейских кровей. Вот почему Кэт, белой шлюхе с Нью-Провиденса, отчаянно не везло. Она погибала — и погибла бы окончательно, кабы одна богатая квартеронка не выбрала Кэт для важного дела.

— Мама Лу… — пробормотала Кэт, вглядываясь в лицо цвета сумерек, но со светлыми, словно весенний день, глазами. — Тебе опять нужна воровка?

— Сколько можно воровать, Китти? — Мама Лу провела ладонью по щеке невезучей девчонки с пиратского острова. — Разве не ты поклялась, что уедешь за море, как только украдешь Глаз бога-ягуара?

— Я и уехала, Ма, — невесело усмехнулась Кэт. — Ох как я уехала, Мама Лу! Вся в шелках, в шляпе, с багажом, точно леди. Ну и побыла леди… целых три сотни кабельтовых. Ты знаешь, что такое «кабельтов», Ма? Это много, когда ты в безопасной лагуне, но очень мало — в открытом море. Особенно для шхуны с пиратским бригом в кильватере. Конечно, нас настигли. Догнали, ограбили и отпустили. За борт, по доске. Всех, но не меня. На мое счастье, капитан бывал на Нью-Провиденсе, посещал твой бордель… ну хорошо, салон. Ему нравилось воображать себя почти джентльменом, как мне нравилось думать, что я почти леди. Мы смеялись друг над другом до упаду, до колик, до поножовщины. Именно он убил мою мечту, доказав, что мы никогда не переступим через свои «почти». Так и останемся пиратом и шлюхой. Но я ему благодарна. Когда через полгода его повесили за нарушение шасс-парти, я даже расстроилась.

— А ты узнала, что может Глаз? — Ма, похоже, не интересовалась биографией воровки, мечтавшей стать леди. Да и чем там было интересоваться? Сотни подобных Кэт на памяти Мамы сгинули в ослепительной синеве Кариб. Глаз бога-ягуара был важнее мириадов Китти.

— Узнала, еще как узнала. — Шлюха с Нью-Провиденса (надо же было с такой помпой покидать пиратскую бухту, чтобы на выходе из нее заработать кличку, всех оповещавшую, кто ты и откуда!) с ядовитой улыбочкой достала из кармана камень цвета янтаря, но достоинством неизмеримо выше. — Стоило мне ступить на борт — и такелаж начинал гнить, в бочках портилась вода, а кок подхватывал сифилис. Откуда мне было знать, что виноват камень, а не моя убогая судьба? Твоя бедная Китти металась по морям, словно крыса, несущая чуму, вечно убегая от чьего-то гнева и мести. А потом нашелся тот, кто раскрыл мне имя камня. Я слышала, ты меня искала, Ма? Точнее, ты искала Глаз? Зря. Ты упустила нас обоих в тот миг, когда решилась на пари.

Кэт вспомнила самое начало истории. Обычное «утро» в веселом доме: в третьем часу пополудни дюжина «графинь» и «маркиз», глухо кашляя, постанывая и отдуваясь, спускаются к завтраку. Некоторые, несмотря на одуряющую жару, зябко кутаются в шлафроки, но большинство сидит за столом в пропотевших рубашках, угрюмо заталкивая в себя стряпню поварихи-негритянки. На следующий день после попойки непременно подавали рагу или ватапу с пальмовым маслом денде. В пестром месиве угадывались остатки вчерашних закусок, хорошенько промаринованных и щедро заправленных жирным соусом. В один из таких дней, липких от пота и жира, умирающая от чахотки злая кастиска Бонита, с отвращением глядя в тарелку, произнесла:

— Чтоб тебя бог-ягуар сожрал, Абойо! Лучше есть вчерашние остатки, чем сегодняшние помои.

Кэт, росшая, как и все жители Нью-Провиденса, среди сквернословия и ханжества, живо заинтересовалась еще одним языческим богом, чьим именем можно ругаться, не рискуя получить по губам за богохульство.

— Кто такой бог-ягуар?

В ответ Бонита глянула на девчонку с лютой ненавистью, будто хотела проклясть и ее. Кэт это не отпугнуло. Она знала, что доброй кастиска становилась к ночи, когда ром-миротворец укрощал ее дикое индейское сердце. И тогда пьяненькая Бонита рассказала белой соплячке о божестве древних сапотеков, держащем на плечах землю, чей голос — горное эхо, чье дыхание — облака над вулканами, чей взор убивает любое существо, вещь или мысль, которой коснется.

— Однажды Питао-Шоо и его друзья — Питао-Сих, бог неудач, и бог примет Питао-Пихи… — бредила кастиска, обдавая Кэт перегаром, — создали камень порчи… Каждый вложил в камень частицу себя. Питао-Шоо возгордился живой силой, заключенной в мертвый камень… И тогда бог-ягуар вынул собственный глаз и вставил в глазницу этот камень. Эх, мне бы его… хоть на день… Чтобы весь этот город… весь этот проклятый город… в преисподнюю… — Дальше можно было не слушать. Из уст Бониты, словно бешеный лахар, потекла площадная брань.

Впрочем, россказни индейцев, живущих на другом краю земли, не заинтересовали Кэт. В те годы она лелеяла мечту — яркую, точно любимец пиратов, попугай котика. Кэт жаждала выбраться из дешевого заведения в дорогое и принимать по вечерам не грубых моряков, а щедрых землевладельцев, солидных купцов и вальяжных аристократов. История про камень порчи, заменивший богу-ягуару глаз, превратилась в сказку, вспоминавшуюся лишь иногда, когда с губ Кэт слетала фраза «У нее не глаз, а камень порчи!» Слова, что познакомили ее с Мамой Лу.

На тот момент Кэт понятия не имела, отчего владелица самого богатого борделя, где все девушки красивы, обучены манерам, умеют читать и писать, знают несколько языков (и не ругательства, а умные слова для бесед с приличными кавалерами), берет к себе невзрачную худышку, не пользовавшуюся спросом даже в восьмилетнем возрасте, когда самые неказистые девочки обогащают своих хозяев. Встретив голодную и промокшую Кэт, в очередной раз вылетевшую из заведения прямиком на панель, Мама Лу отвела ее к себе, накормила и целую ночь расспрашивала. Ма искала следы везения в судьбе девчонки, появление которой ей напророчили духи. Не нашла — и осталась довольна. Именно такое, задавленное жизнью существо ей и требовалось.

Мама Лу сделала для Кэт то, чего не сделали для девчонки собственные родители: она наполнила жизнь малолетней шлюхи надеждой. Ради Ма Кэт была готова убивать, а от нее требовалось только красть. Кэт не была ни ловкой, ни удачливой. Ей по-прежнему не везло, она постоянно попадалась, но, как ни странно, жажда угодить Маме не угасала от неудач. К тому же Ма в нее верила.

И однажды, услышав от Мамы Лу панегирик желтому бриллианту, украшающему шею любовницы губернатора, Кэт поклялась его «стырить».

— Ты не отличишь желтый бриллиант от янтаря, девочка! — засмеялась Ма. — Разве что янтарь будет зеленый или синий.

— Ма! Поверь! Если я в чем и понимаю, то в камнях! — с жаром воскликнула Кэт. Ма звала ее Китти. День за днем дурочка Китти уговаривала Маму Лу позволить ей украсть алмаз. А на деле это Ма день за днем растила в Кэт безумную, самоубийственную идею об ограблении всесильной губернаторской пассии. Убеждала, возражая.

— Нас обеих зарежут в собственных постелях! — говорила Ма, широко распахивая свои ясные глаза цвета выгоревшей травы. — Оскорбить такую женщину и остаться в живых не удастся. Хочешь пари?

От каждого «мы», произнесенного Мамой Лу, у тебя слезы на глаза наворачивались, Кэт. Надо же, Ма готова участвовать в твоем предприятии! Ма считает себя твоей подельницей! Ма готова пожертвовать тобой, как пешкой…

От подобного доверия ты больше, чем когда-либо, захотела добиться успеха. Когда очередная бессонная ночь принесла тебе готовый план (еще более нелепый, чем предыдущие), ты едва утерпела, чтобы не скатиться по лестнице вниз, на второй этаж, в комнаты Мамы, и не испортить ей утро очередным дурацким замыслом. Ты дотерпела до самого вечера. И гордо объявила, что знаешь, как обворовать губернаторскую кралю.

Как же смеялась Ма над твоими фантазиями! А потом, шаг за шагом, подвела тебя к краю. К мысли: ты должна отдать камень Маме Лу и скрыться с глаз, уйти за горизонт. И никогда больше не возвращаться в единственный город, который ты знала. К единственному человеку, который был к тебе добр. Но ты и тогда не понимала, что с тобой творит любимая Мама Лу. Ты была как мошка в паутине, не знающая, что будет потом. И существует ли оно, это «потом».

Тебе казалось, твое чувство к Ма стоит расплаты длиной в жизнь или даже расплаты жизнью, если уж на то пошло. А сейчас знаешь: память о сколь угодно восхитительных мгновениях превращается в лохмотья, если ее постоянно полоскать в сожалениях. Когда каждый день, словно очередной гвоздь, забивает крышку гроба, в котором ты похоронена заживо. За то, что предалась чему-то или кому-то — вся, без остатка. Предала себя. И забыла, сколько в мире вещей, которые не любят, когда о них забывают.

План Мамы Лу, отшлифованный до блеска, сработал. Ты оказалась в нужном месте в нужное время, чтобы сорвать с шеи крепко спящей губернаторской любовницы вожделенный камень. А потом все пошло наперекосяк.

Глаз бога-ягуара не пожелал попадать в руки Мамы Лу. Слуги Ма не смогли перехватить тебя по дороге в порт. Судно вышло в море раньше назначенного времени. Сонное зелье не усыпило, а убило несчастную жертву, сделав невозможным твое возвращение на Нью-Провиденс ни через год, ни через десять лет. К тому же чувства Кэт менялись по мере того, как она становилась старше и умнее. Хотя бывшая Китти Мамы Лу так никогда и не узнала, зачем ее покровительнице понадобился глаз Питао-Шоо. Но может быть, узнает сейчас?

— Почему ты думаешь, будто я хотела заполучить Глаз?

Белые зубы Ма сияют в темноте, точно улыбка Чеширского кота.

— Я заставила тебя его украсть. Я заставила тебя его увезти. Я не отняла его ни на суше, ни на море. Подумай — зачем мне, богине темного безумия, камень порчи? Что я могла бы им разрушить?

Вспоминай, Кэт, вспоминай! Было ли хоть слово сказано между вами о судьбе добычи? Это уж потом ты вообразила: Мама Лу наверняка заказала бы себе ожерелье с Глазом бога-ягуара — и непременно янтарное, чтоб алмаз не отличался от дешевых поделочных камней. В подобном ожерелье забавно находиться там, где полукровки смешиваются с белыми, словно алмаз с янтарем. Шутка вполне в духе Ма.

Ювелиры Санто-Доминго не допытывались, откуда у пиратской девки столь ценный камень. Этот город вообще не любопытен к чужакам. Глаз Питао-Шоо исчез в зеленовато-золотом ошейнике, до отвращения похожем на рабский, будто растворился. Ты не носила безделушку на шее, чтобы не потерять, а спрятала в мешочке во внутреннем кармане. И ты мечтала явиться к Маме в ожерелье, о котором старая стерва всегда мечтала. Войти в дом своей бывшей сутенерши, брезгливо приподняв подол двумя пальчиками, всем своим видом показывая: сами стены заведения Ма тебе отвратительны. Потому что недостойны встречать важную даму, которой ты стала. Какой же глупой индюшкой ты была, Китти!

Оказывается, Маме Лу не хотелось обладать камнем. И даже наоборот: черная богиня безумия намеревалась избавиться от неудобного соседства. Камень ее стеснял, мешал ей контролировать территорию, как мешает опытному крестному отцу молодой, но энергичный конкурент. Без всякой помощи человека или демона он изменял реальность, портил живое и неживое, разрушая в том числе и планы Ма. Мама Лу решила отправить «выскочку» за море, а лучше — за океан, дабы волны порчи не докатились до благоустроенного логова богини безумия, где все должно было разрушаться и портиться по ее воле, а не по воле назойливых древних амулетов.

А теперь вспомни день, когда ты вернулась на свой остров. Вспомни, Кэт, как переодевалась в капитанской каюте в отличный камзол щеголеватого испанца, убитого в абордажной схватке, как подвязывала лентой по-мужски свои недлинные волосы, как вертелась перед мятым медным зеркалом и скашивала глаза, чтобы понять — сойдешь ты за молодого пирата, посетившего злачное место в поисках развлечений? Сошла. Еще как сошла. Солдаты губернатора не признали в тебе женщину, даже когда вязали у дома Мамы Лу «именем закона». Шла очередная антипиратская кампания, знающие люди покидали Нью-Провиденс — и только ты, с твоим адским везением, полезла в самое пекло, да не одна, а со всей командой. Вас судили «за преступления, совершенные ниже линии отлива» и приговорили к повешению у чертовой линии отлива, дабы ваши мертвые тела омыло море — море, до того омывавшее кровью ваши души.

С наступлением ночи ветер принес аромат тубероз из городских особняков. Пронзительный запах цветов, точно по воле гениального парфюмера, смешался с соленым бризом. В серебристой дорожке, ведущей к луне, потонули тела казненных. Глаз бога-ягуара достался тюремщику, за отдельную камеру для Шлюхи с Нью-Провиденса. Иначе она не дожила бы до утра — по-глупому попавшиеся пираты были очень злы на «прОклятую». Возможно, за бриллиант ты бы выторговала себе ключи от двери и жизнь, Кэт. Но тюремщики редко разбираются в драгоценных камнях. Им кажется, что бриллианты прозрачны, как вода, а не желты, как моча.

Так Глаз Питао-Шоо разрушил твою жизнь и душу. Он разрушил даже твою мечту о мести, доставшись не подлой интриганке Маме Лу, а какому-то слепому олуху, неспособному отличить алмаз от янтаря. Через три дня вместе с перекупщиком камень порчи отправился на Карибы, где и осел надолго в сундуках хитрой мулатки, неплохо разбиравшейся и в мужчинах, и в драгоценностях.

А через полвека на Гаити случилось восстание рабов, совпавшее с эпидемией желтой лихорадки, и вдвоем они унесли треть миллиона жизней. Волны революции докатились и до Багам, они преодолели даже Саргассово море, гнусную лужу, лишенную берегов — и двинулись на север. Но тебя, Мама Лу, к тому моменту уже не было на Нью-Провиденсе. Черная богиня взяла себе новое тело.

* * *

Катерина вдохнула знакомый чарующий аромат. Туберозы… Однажды ей подарили духи с запахом тубероз — и пока флакончик не опустел, Кате снились таинственные сны о ночных садах, где она бродила по щиколотку в черной грязи и любовалась белоснежными благоуханными соцветиями. Потом Катерина узнала: тубероза — символ опасной страсти, вредит законным женам, женщинам, ждущим ребенка, тихим обывательницам, к которым до недавнего времени относилась и сама Катя.

Лицо Апрель белело в темноте, словно цветок, вырезанный из слоновой кости. Мама Лу исчезла. А вместе с ней исчезла и надежда: новая знакомая не причинит Катерине вреда, лишь черная богиня безумия пожирает разум своих жертв, в то время как светлая Апрель…

Катя отвернулась от богини, понимая: еще немного лунного безумия — и остаток дней Катерина проведет, складывая паззл жизни и смерти пиратки-неудачницы, ища ответы на вопросы, мучившие Кэт и вовсе не интересовавшие Катю. Наверняка многие, хлебнув колдовства Апрель без меры, сочли себя нынешних слишком скучными в сравнении с собой тогдашними. То-то по лунному лесу Бельтейна разгуливает толпа гостей в старинных нарядах, разгадывая старинные загадки, твердя старинные истории, отыскивая старинных друзей и врагов. Живые люди, по доброй воле превратившиеся в неупокоенных духов. Нетушки. Не надо нам вашего отравного счастья, ваша божественность. Мы, трусливые обыватели, и нехитрой современностью довольны.

— Ну как хочешь… — растаял в темноте вздох Мамы Лу.

Никак не хочу! — воскликнула про себя Катерина. Не хочу ни к себе прежней возвращаться, ни идти дальше по той дороге, на которую меня вывели. Потому что не сама я ее выбирала, не своей волей делала первые шаги, обманом меня сюда затянули, дверцу за мной захлопнули, ни назад выбраться, ни пожаловаться кому следует.

Наверное, ангелы правы, твердя: демоны портят человеческие души. Тем, что показывают целиком картину мироздания, предназначенную к показу по частям. Тем, что наносят человеческой душе сквозную рану, после которой уцелевшему только и остается, что играть. Играть в посвященного, в избранного, в пастыря, в бога, в черта, в того человека, каким бы он стал, не займись демон его душой вплотную.

Катя вспомнила, как в детстве ее пугал аттракцион «Комната страха» в Луна-парке: вагонетка, ползущая сквозь темный тоннельчик, озарявшийся красными вспышками и оглашавшийся взрывами хохота. Что-то, долженствующее изображать паутину, но на ощупь трикотажное, ползло по лицу, неприлично бойкий скелет вываливался из гроба, пахнущие пивом руки касались шеи… А однажды аттракцион вздумали ремонтировать и одну из стен сняли, обнажив перед прохожими все ржавые пружины и некрашеные потроха детский фобий. На поверку ужасы детства оказались не страшнее витрин магазина «Польская мода» (да что там, мода оказалась не в пример ужаснее). Но прозрение отчего-то не радовало. Напротив, хотелось вернуть чувство таинственной жути, вжимавшее маленькую Катю в неудобное кресло вагонетки.

После этого Катерина взяла за правило рассказывать себе на ночь жуткие истории, чтобы немного подлатать собственную веру в чудеса. Увы, то была всего лишь игра. Повзрослевшая Катя понимала: что-то ушло и уже не вернется. Наверное, в те годы Наама и вся ее честная компания были бы приняты с восторгом.

Ни ангелы, ни демоны не ведают, что для людей лучше, а что хуже, где грань между игрой совершенствующей и игрой разрушающей. А мы, люди, со своей стороны, надеемся на того, кто разделит мир перед нашими глазами на черное и белое, запретит запретное, разрешит разрешенное и в обмен на послушание пообещает нам лучший мир, по которому мы будем тосковать всю оставшуюся жизнь.

Вот и сейчас, думала Катя, я мечтаю выбраться из вашего заколдованного леса и сбежать с вашего ведьмовского Бельтейна, вернуться к Витьке, покормить его ужином, посмотреть телик перед сном, прожить двадцать-тридцать лет в нормальном мире без ангелов и демонов, без разрушающих амулетов и проводящих зеркал. А исполнись мое желание — и я в вовек себе не прощу, что испугалась ступить за пределы обыденного. Я захочу вернуться в вашу комнату страха, чтобы развеяться от страхов рутинных, скучных, мучительных. Легче бояться вселенской войны небес и преисподней, чем витькиной неудачной женитьбы. Каприза богов, а не беспросветной нищеты. Тьмы, накрывшей проклятый город, а не соседкиного ворчания.

Тут до Катерины наконец дошло, что она вышла из лесу и потерянно стоит на краю ночного луга. Десятки черных котов и кошек в лунном свете охотились за майскими жуками, подпрыгивая и хватая лапами воздух, будто танцуя древний магический танец. А вдалеке темной громадой высился тщательно сложенный костер для майской ведьмы. У костра, такой же огромный, как груда бревен, сидел Беленус. Причем не просто так сидел — бог Бельтейна поджидал ее, Катю.

— И чего им всем приспичило со мной разговоры разговаривать? — пробурчала Катерина, направляясь к костру. — Сперва Апрель, потом он… Хорошо хоть эта… Теанна занята, ей не до меня.

— Не надейся, — отрезала Наама, выныривая из пучка засохшей прошлогодней травы. — Поговорить с тобой намерены все, без исключения.

— Ты еще напомни: имя вам легион, чтобы ненароком не обрадовать, — съязвила Катя. — Вы меня в клочья разорвать хотите, да?

— Да. — Голос демона звучал совершенно искренне и серьезно. — Мы хотим разорвать тебя в клочья и сожрать. Мы этого жаждем. И будь мы не демонами, а ангелами, мы бы так и поступили.

Еще один парадокс и моя голова лопнет без всякой помощи демонов! — уныло подумала Катерина, приближаясь к Беленусу, вальяжному и хмельному, в веночке набекрень.

Бог Бельтейна, казалось, вовсе не замечал Катю. Он наблюдал за котами, парящими над землей и когтящими воздух, мурлыкая себе под нос:

Тим Финнеган, Тим Финнеган, вздохнула Катерина, ветреник и сердцеед, головная боль заботливых мамаш, почему именно ты даришь женскому сердцу предчувствие счастья? Почему этой способностью не наделен Дрюня, которому лишь в глазах собственной матери уготована роль красавца и умницы Анджея? Все равно, настрадавшись из-за Тимов Финнеганов, мы обретаем покой возле безответного и безотказного Дрюни, поддерживавшего нас все эти годы… Так почему бы Эмилии Седли не выйти сразу за капитана Доббина, не растратив ни пенни своей благосклонности на Джорджей Осборнов? Ведь истинной драгоценностью среди мужчин является не Джордж, о нет, совсем не Джордж! Но Эмили понимают, как дорого заплатили за фальшивку, слишком поздно, когда их кошельки и сердца уже пусты…

И зачем я об этом думаю? — спросила себя Катя. Конечно, о чем еще беспокоиться в колдовском лесу, в окружении существ, способных уничтожить меня «слабым манием руки» — да что там руки! — одним движением ресниц. Самое время поразмыслить над выбором между восхитительным негодяем-вертопрахом — и скучным надежей-опорой. Центральная тема Бельтейна, что и говорить…

* * *

— Правильно! Центральная тема Бельтейна! — бодро подтвердил голос… Дрюни. Только из-за могучего силуэта Беленуса на свет луны вышел не Дрюня и не Анджей, а Цапфуэль. — Посмотри мне в глаза, женщина. Узнаешь меня? Однажды я уже говорил с тобой.

Как же, говорил! — мрачно подумала Катя. С диваном моим ты говорил, а я, к счастью, увернулась. А то лежала бы сейчас на больничной койке с ушибом мозга. Или вообще… в землице сырой.

— Прости, что напугал, — без всякого раскаяния в голосе продолжил ангел луны. — Но ты должна понять: есть вещи поважнее, чем жизнь. Как только ты примешь эту истину, я смогу говорить с тобой о действительно важных вещах. Действительно. Важных. — Цапфуэль величественно склонил голову и смежил веки, кивком, достойным Каменного гостя, подтверждая свое согласие говорить о действительно важных вещах с короткоживущей поденкой вроде Кати. — Но сперва сделай свой выбор: я — или он! — и ангел луны простер в сторону бога Бельтейна руку, сверкавшую, словно клинок.

Он выглядел таким солидным, таким внушительным… Прямо тайный советник вселенной! В который раз Катерина убедилась в правоте Шарля Перро и голливудских фильмов: если дурнушку переодеть и обучить манерам, кто знает, какую аристократку мы обнаружим под грязными лохмотьями.

Ангел луны стоял перед Катей, серебрясь, точно новогодняя елка в свете телевизора. Гордая осанка и надменно вздернутый подбородок не оставляли сомнения: Цапфуэль прекрасен. Курносый, лупоглазый, лопоухий и стеснительный нерд исчез, на его месте появилось надменное высшее существо. Кому охота исследовать внешность ангела на предмет выявления лупоглазости или курносости? Так же, как и непомерная толщина Беленуса, они стали частью божественного облика — и знаком божественной целесообразности. Если бог Бельтейна весной становится похож на кита, выброшенного на сушу, ради пробуждения всего живого, наверняка есть причина тому, что ангел луны смотрит на мир выпуклыми глазами совы?

А пока Катерина всячески оттягивала миг выбора, оба божества разглядывали ее с видом собственников. Каждый из них излучал уверенность: эта женщина — его. И не возразишь: Беленус — источник всех чувственных наслаждений, Цапфуэль — оплот той верности, что придает наслаждениям смысл. Обычная смертная женщина Катя, прожившая жизнь под эгидой долга, однако с детства мечтавшая совсем о другом, должна выбрать одного из них — но кого?

Катерина вдруг остро ощутила, как далеко это детство отстоит от ее сегодняшних сорока. И как мало остается времени, чтобы воплотить хотя бы некоторые свои мечты. Будь она помоложе, без всякого сожаления отрезала бы: долг главнее! Витька, семья — смысл всей ее жизни! Но Катя до сих пор не забыла чувство блаженного безмыслия, охватившее ее при одной лишь улыбке Беленуса. Блаженство было таким огромным, что хотелось провести в нем всю жизнь, не приходя в себя ни на минуту. Да и сколько их осталось, тех минут… В молодости эта сокровищница кажется неисчерпаемой. Оттого и выбор кажется легким: что бы ты ни предпочел, долг или удовольствие, есть время и для того, и для другого. А сейчас?

Я не могу, беззвучно прошептала Катерина. Наама! Где ты? Помоги…

Цапфуэль скривился и даже как-то потускнел, будто луна спряталась в облака.

— Опять ты взываешь к демону, — вздохнул он. — Как мне тебе объяснить: мать обмана тебе не друг?

— А ты? — тоненько вскрикнула Катя. — Разве ты мне друг? Моя жизнь ангелам не важна… А витькина? А жизнь того, чье тело ты напялил? Мы все для вас — одежда! Сносил — и выбросил! Скажешь, не так?

— Так! — усмехнулся Беленус. — Оставь ее, Цапфуэль. Вечно ты добиваешься от людей клятв и обетов. Пора бы тебе понять: чем суровей закон, тем больше тянет его нарушить. Кому, как не пиратской девке, знать это. — И Беленус едва заметно подмигнул Катерине, точно извиняясь за нелестное прозвание.

— Она давно уже не пиратская девка! — взъярился ангел луны. — Она почтенная женщина, жена и мать! Ну скажи ты ему, Катя, — неожиданно умоляющим голосом обратился Цапфуэль к Катерине, сразу став похожим на Дрюню.

В моей судьбе и так слишком много долга, подумала Катя. Долг поженил нас с Игорем, потом развел. Долг всучил мне ненавистную работу. Конечно, долг растил маленького Витьку — одна любовь бы тут не справилась. Но я бы не сказала, что долг — это благо. Долг перед Мамой Лу сделал из проститутки убийцу. Кто его знает, каков он, мой долг, чего он ждет от меня? А вдруг он сделает со мной то же, что сделал с Кэт?

Представив себя на старости лет на панели — в обтрепанном джинсовом мини и сетчатых колготках, с поплывшей помадой и безразлично-похотливым выражением лица, Катерина прикусила губу, чтобы не расхохотаться. Тело Беленуса заколыхалось от беззвучного смеха, а Цапфуэль насупился, явно намереваясь отчитать Катю. А то и отшлепать.

— Формально Катерина уже не то и не другое, — вклинилась в разговор Наама, явно выжидавшая удобного момента. — Муж ее оставил, сын вот-вот оставит. Он взрослый мужчина, негоже такому за подол цепляться. Когда моя хозяйка окажется одна, что ты дашь ей взамен?

— Свободу от тебя, — без всякой надежды уронил Цапфуэль. — Свободу от лжи. От иллюзии, что лишь испытав все наслаждения, человек вправе сказать: жизнь удалась.

— Ну, если так… — улыбнулась Катя. — Если так, то я хочу освободиться от лжи и узнать правду: зачем я здесь? Ответь мне, ангел луны, как свободный свободному!

— Чтобы успокоить это тело, — поморщился Цапфуэль. — Мне, в общем-то, все равно, что с тобой будет. Скорее всего, ничего. Но тело этого мужчины изводится второй день, думая о тебе поминутно. Оно мешает мне! Я отвык от нервных человеческих тел. Я хочу вернуть тебя в лоно семьи и выдать за него замуж — и тогда вы оба перестанете меня донимать.

Похоже, ангелам не свойственно церемониться с людьми и вникать в тонкости любовного политеса. Ангелы прямолинейны даже когда пытаются хитрить. Надо это запомнить.

— А ты ответишь мне, Беленус?

— Зажечь костер, — усмехнулся бог Бельтейна. — Просто зажечь костер. Не объявись на нашем празднике твой ангел, никто бы не потребовал: выбирай! Мне твой выбор не нужен. И Нааме не нужен. И Лисси. Мы, старые боги, не сражаемся за человеческие души. Мы даже не делаем вид, что нас интересует происходящее в них. Цапфуэль говорит правду: есть дела поважнее развлечений.

— Развлечений? — удивилась Катерина. — Так люди для вас — развлечение?

— Конечно, — совсем не обидно признался Беленус. — Боги вполне в состоянии прожить без вас, но с вами — гораздо приятнее. Поэтому всем хочется посмотреть на тебя, показаться тебе, побыть рядом. Беда в том, что мы не в меру любопытны и можем выпить тебя, как молодое вино. Если бы мы были ангелами…

— То вы бы так и сделали? — вспомнила Катя слова Наамы.

— Ангелы уверены в своей правоте, — вздохнул бог Бельтейна. Так печально, что катино сердце замерло в тоске. — Они — дети, которым кажется, будто их желания — краеугольные камни мироздания. А мы — старики, которые знают: мироздание стоит не на камнях. Его вечно изменчивое основание — само движение. И всё, что сегодня незыблемо, завтра рассыплется и развеется без следа. Сегодня ты жена и мать, завтра твой муж умрет, дети уйдут, дом опустеет — и ты станешь кем-то другим…

— Например, уйду в пираты, — невесело пошутила Катерина.

— Почему нет? — пожал плечами Беленус. — Мимолетные удовольствия прочнее всего, что мы считаем опорой мира. Три века подряд тебе нравилось воровать — так отчего бы тебе не вернуться к старым грехам?

* * *

Издали толпа казалась радостной. Это напоминало демонстрацию протеста, которая, в свою очередь, напоминала народное гулянье — одно из тех, что и в наши дни заканчиваются жертвоприношением.

Гости Бельтейна вели, точнее, практически несли Теанну — она, видать, изрядно поводила погоню по кустам и буеракам, прежде чем дала себя поймать. Одежда на обиталище духа свободы (то есть свободного духа) висела клочьями, да и кожа, признаться… Катю аж замутило при виде глубоких царапин и обширных ссадин, рубинами сверкавших на фоне грязных разводов, и сразу захотелось самолично поубивать мучителей, после чего потребовать воды, бинтов, йода и спирта.

Это и есть душа любого карнавала, напомнила себе Катерина — травля, ловля, пытка, кровь, пьянящая лучше самого забористого пойла. Время свободных желаний.

Вспомни обряды вуду, за которыми ты подглядывала ребенком, вспомни рассказы Абойо, поварихи-криворучки, которую боялась выгнать хозяйка, потому что Абойо была мамбо. Духи говорят: мир хорош, хороши и те желания, которые он порождает! Если жаждешь крови, найди ее и пей. Если грезишь о смерти своего врага, войди к нему и убей. Если мечтаешь о любви, зови ее и дари. Довольно болтать о своих желаниях, даже духам надоедают пустые молитвы, не сопровождаемые приношениями!

Приношение — усталая окровавленная старуха, висящая на руках загонщиков. Сейчас ее положат на верх груды дров, там она свернется калачиком, вздрагивая от боли, а ты — ты поднесешь факел к тщательно отобранным бревнам из девяти священных пород дерева, мечтая о том, чтобы древесина оказалось сырой и давала много дыма, потому что задохнуться в дыму все-таки лучше, чем сгореть заживо. Это и называется «просто зажечь костер». А на деле — тебя повяжут кровью, словно начинающего террориста, словно молодого пирата.

Помнишь, Кэт, как ублюдок с Тортуги, ухмыляясь щербатым ртом, вручил тебе абордажную саблю, в тот миг показавшуюся неподъемной, кивнул на почерневшего от гари мужчину и отступил назад. Судовой канонир? Простой матрос? Пассажир из тех, кто любезно здоровался с тобой, пока ты корчила из себя леди? Шлюха с Нью-Провиденса занесла руку, молясь, чтобы не взглянуть жертве в лицо. Это был не первый человек, которого ты убила: губернаторская любовница уже отдала душу черным богам йоруба. Но это был первый, кого ты убила лицом к лицу. Даже в те разбойные века немногие согласились выкупить свою жизнь ценой жизни другого. И отправились по доске в синее, точно огромный глаз, море.

А ты тогда сказала себе: я хочу жить! Жизнью преступницы — но жить! Думаешь, тебя услышал твой белый непонятливый бог, Кэт? Тебя услышали честные черные духи. Они напились жертвенной крови и подарили тебе десять лет жизни. Немного, конечно. Ты ведь больше не просила открыто, а без конца молилась своему богу и его святым. Духи ждали, когда ты скормишь им часть крови, что тебе довелось пролить — и скажешь прямо, чего хочешь. Но вместо правды слышали путаные молитвы на скверной латыни. Как же глупа ты была, Кэт! Глупее безголовой курицы для сантерии…

Беленус дунул на услужливо поднесенную березовую ветку. По сучьям побежали струйки огня. Почему он не дунул сразу на костер? Новичка нужно повязать кровью, да? Еще не зная, каков будет ее следующий шаг, Катя взяла факел.

 

Глава 5

Муравьи в шоколаде

Я не смогу, я ведь не Кэт, я не смогу! — твердила Катерина, стараясь держать факел прямо. Прямо и подальше от бревен.

Теанна еще только поднималась наверх. Оказалось, это нелегкая задача — вскарабкаться по разъезжающимся стволам на трехметровую высоту, если тело твое старо и истерзано многочасовой погоней. Однако старуха лезла к месту своей казни с таким упорством, словно ее ждала не огненная мука, а величайшее блаженство. Катя видела жадное стремление майской карги выбраться из надоевшего тела — но не могла ему помочь. Мысль о том, что смерть, да еще мучительная, бывает милее жизни, не помещалась у Катерины в мозгу. Что-то из разряда шекспировских страстей, театральных жестов, трагических монологов с втыканием деревянного меча в подмышку. Но чтобы живой человек действительно рвался к смерти… Даже старики, поминутно твердящие: «И когда меня смерть приберет?», на деле хотят жить!

Катя обвела глазами толпу в старинных, но не изношенных одеждах, с древними, но не изжитыми предрассудками. Неужто все эти люди верят: если не сжечь гостеприимную Таточку, весна не настанет? Так же, как пять веков назад они верили, будто жестокое убийство пятидесяти черных котов обеспечит бесперебойную смену дня и ночи? Мракобесие, мракобесие, ужаснулась Катерина. Цивилизованный человек, истово чтущий школьный курс физики, в душе ее протестовал и требовал произнести обличительную речь. Идея высших сил, жаждущих жертвенной крови, так и напрашивалась на многословное научное опровержение. А весна в облике толстого насмешливого дядьки стояла рядом и ждала, когда Катя убьет зиму.

Дай мне сил! — взмолилась Катерина кому-то, спасавшему ее жизнь три века назад, на залитой кровью палубе, в море синее неба.

Откуда-то запахло рекой. Промозглый ветер принес песню-рыдание без единого понятного слова: испанского Катя не знала. Зато его знала Кэт.

А еще Кэт знала, кто такая Льорона. Мексиканская Медея, мать, убившая собственных детей ради мести неверному мужу. La Llorona, детоубийца и самоубийца, обреченная искупать грехи поденщицей Санта Муэрте, выла вдали, словно оплакивая все живое, его прошлые смерти и будущие. Катя — а может, и все присутствующие — прослезилась от жалости к себе. Катерине даже не было стыдно за свои слезы. Сама смерть разрыдалась бы, слушая Плакальщицу. Один только Беленус продолжал улыбаться, наблюдая за Катей с неподдельным интересом — как мы иногда наблюдаем за муравьем, деловито бегущим своей надежной, единственно верной муравьиной тропой.

Тоска Плакальщицы, ушедшей из жизни в смерть, и бесшабашность Тима Финнегана, вернувшегося из смерти в жизнь, стояли перед Катериной лицом к лицу, точно бойцы на ринге. Катя, будто рефери, выбирала победителя — выбирала и никак не могла выбрать. Песни Льороны не помогли, лишь запутали ее. Что делать? Прославлять жажду жизни, словно ты не Катя, а Кэт, убивавшая ради выживания с бездумной ловкостью хищника? Погрузиться в темень отчаяния и предоставить Теанне собственную душу как вассальное владение, пусть гасит последние проблески надежды? Да и на что надеяться смертной женщине с оледеневшей душой и сожженным телом?

А голос отвергнутой самоубийцы у реки все стонал, призывая смерть, требуя от смерти помощи, ответа… любви. Любви в обмен на любовь.

Si ya te he dado la vida, Llorona!

¿Qué mas quieres?

¿Quieres más?

Я ведь уже отдал тебе свою жизнь, Льорона!

Чего ты еще хочешь?

Хочешь большего?

Неожиданно для себя Катерина улыбнулась. Люди, спроси их напрямик: смерть или жизнь? отчаяние или надежда? — хором выберут «позитив». А потом непременно станут жаловаться, что жизнь их не балует и что надежда им изменяет. Потаскуха ты, жизнь. Всегда у тебя есть кто-то любимей меня, дороже меня, подумала Катя. Смерть — другое дело. Ее любовь — навечно. Ее узы — нерасторжимы. А главное, если сейчас повторить: «Si ya te he dado la vida, Llorona! Я ведь отдала тебе свою жизнь!», то наступит свобода. Свобода отчаяния, когда нет нужды сопротивляться неотвратимому и догонять упущенное. Почти мудрость. Почти нирвана.

Катя подняла голову и посмотрела на Теанну. Привалившись к майскому дереву, торчащему из груды бревен, старуха, казалось, дремала. Укрой меня своим покрывалом, Льорона… Почему я умираю в холоде? Потому что любовь смерти холодна — и даже предательство жизни теплее, чем преданность смерти? Катерина поднесла факел к бревнам. Пламя нехотя лизнуло наваленный поверх бревен хворост, забралось вглубь, недовольно плюясь искрами и дымя. Ты умрешь не в холоде, старуха. Хотя и эту смерть ласковой не назовешь, все врет речной призрак, песни врут, врут сказания.

Катя прикинула, сможет ли она забросить факел наверх. И что лучше: чтобы костер разгорался быстрее или?.. Где-то писали: жертвы аутодафе и пожаров теряют сознание от едкого дыма раньше, чем огонь примется обгладывать их тела. Утешение, конечно, небольшое, но уж какое есть, на костре выбирать не приходится.

И тут пламя взмыло к предрассветным небесам. Будто огромная птица-кардинал, сверкая пурпурной грудью и черной маской вокруг глаз, вспорхнуло из гигантского гнезда, обхватило крыльями обессилевшую Теанну и унесло в беззвездную пропасть. Костер продолжал, гудя, набирать силу, но возле майского шеста уже никого не было. Катерина перевела дух. До последнего мгновения она не была уверена, что не наделает глупостей — не полезет в огонь помогать зимней карге, не набросится с кулаками на бога Бельтейна, не подожжет тем же факелом пяток дорогих гостей, что сначала ели-пили хозяйское угощение, а потом саму хозяйку живьем изжарили… Цинизма Кэт не хватало, чтобы заставить Катю безмятежно созерцать огненное жертвоприношение. Даже если оно действительно необходимо. Даже если без сожжения чего-нибудь корчащегося и вопящего от боли весна не наступит.

Над костром занялась заря. Рассвет плескался кровавыми полотнищами не на востоке, а прямо над огнем Бельтейна, там, где алая птица вонзилась в небо. А неподалеку от рассвета, похожего на зарево, в полную силу светила зеленоватая луна Бельтейна. Катерина представила, как это зрелище сводит с ума сотню-другую астрономов. И вдруг поняла, что ей напоминает небо Бельтейна. Театральный задник.

— Ну что? — обернулась Катя к Апрель, злясь на ясноглазую богиню безумия почти так же сильно, как в свое время Кэт злилась на Маму Лу. — Спектакль окончен?

— Спектакль? — переспросила Апрель.

— Конечно, спектакль, — буркнула Катя. — Все это подстроено, чтобы я сделала выбор, да? Чтобы лишний раз подтвердила готовность сотрудничать с демонами? Сейчас к рампе выйдет Цапфуэль, прочтет нотацию в духе «Почтенная матрона не жжет старушек на потеху язычникам!», Наама его засмеет, Беленус их помирит — и по домам.

— Как это — по домам? — изумилась Апрель. — Самое главное пропустим!

— Оставь, Лисси, — пророкотал голос бога Бельтейна. — Человек всегда думает, будто главное в любом действе — он. Публика верит: театр существует ради аплодисментов. Игрок считает: игру затевают ради денег. Род людской убеждает себя: весна сменяет зиму ради жизни на земле. И это хорошо. Нельзя жить под гнетом Теанны. Отчаяние — неподъемная ноша. — После этих слов Беленус смежил веки, точно засыпающий филин.

А на самом деле нет никакого «ради», печально напомнила себе Катерина. Все, что нас окружает, есть чистое биологическое везение, мимолетная вспышка в холоде вселенской ночи, в котором даже вопли Льороны кажутся ангельскими хорами, а вулканическая пустыня — райским садом. Пусть эта мысль — словно скорбный свет маяка, освещающий море без единого корабля, словно плоская площадка на крыше рыбацкого дома, называемая «вдовьей дорожкой», пусть она открывает мучительные истины. И все-таки торжествующая улыбка игрока, которому везет, не сходит с твоего лица, Катерина-Китти-Кэт. Самое главное — знать, в чем тебе повезло и когда.

Например, повезло уже в том, что рассвет полыхает небесным костром, что топливом для него стала отчаянно сопротивляющаяся луна, промозглый ночной туман, утренняя хмарь, а там и костер Бельтейна. Дрова из дерева девяти священных пород сгорели дотла, оставив нетронутым майское дерево, гордо возвышавшееся на пепелище. Косые солнечные лучи очертили золотом женский силуэт, возникший возле шеста. Воздух сгустился и струями меда потек от позолоченной солнцем фигуры к темной громаде Беленуса. Бог Бельтейна поднялся на ноги и сделал шаг к майскому дереву — точно Минотавр вышел из тьмы лабиринта на свет. Золотая и темная волна сшиблись на грани ночи и дня — и почва провалилась под ними. Там, где только что горел огонь Бельтейна, разверзлось черное жерло кальдеры, а на дне ее плескалось лавовое озеро, вскипая огненными ключами. Катерина шарахнулась от края, чувствуя, как вздыхает и тяжко ворочается под ногами земля. Темная корка застывшей лавы треснула и разошлась — так расходится театральный занавес — и из магмы вышли мужчина и женщина, молодые и совершенные, словно в первый день творения. Узнать в них старуху Теанну и толстяка Беленуса было невозможно.

Кате отчего-то стало горько и неуютно. Не дожидаясь торжественного финала, она отвернулась от божественной четы и пошла к выходу. Наама бежала впереди, высоко подняв хвост и на ходу покусывая стрелки молодой травы, пробившиеся сквозь желтые космы прошлогодней. Катерина знала: демон ведет ее назад, в реальный мир, где никто не сводит счетов трехвековой давности и не приносит жертв древним богам, опасаясь вечной зимы. Довольно с нее, Кати, и той малости языческого ужаса, что пришлось хлебнуть на празднике Бельтейна.

* * *

Кстати! До чего же хочется пить… Нет, хочется не пить, а выпить. Катерина представила себе флягу с ромом, опустошенную Беленусом. Потом бокал с вином цвета расплавленного золота, к которому так и не притронулась. Бокал оказался на том самом столике, где Катя его оставила, помчавшись сломя голову за Теанной. Наверное, вино за ночь выдохлось, решила Катерина и опрокинула напиток одним махом. Но в бокале было не вино, а что-то ужасно крепкое, одновременно кислое и сладкое, мгновенно ударившее в голову.

— Это ч-что? — прохрипела Катя, изумленно созерцая опустевшую емкость, на дне которой сиротливо валялась раздавленная корочка лайма. И сама себе ответила: — Кайпиринья с золотой кашасой, не узнаешь? Кэт любила когда-то тростниковую водку… Да и сейчас любит.

Сказала — и тут же представила себе скривившуюся, точно от зубной боли, физиономию ангела луны. Вот уж кто предостерегает ее, Катю, от всего подряд: от демонов, от языческих богов, от памяти прошлой жизни, от жизни вообще.

Конечно, Цапфуэль прав: воспоминания оторвы Кэт не подходят скромнице Кате и не делают ее видение мира гармоничным. Тем более если на поверхность всплывут детали пребывания Кэт в заведении Мамы Лу и в других, куда менее фешенебельных борделях. Как жить с подобным опытом, не обладая закалкой Шлюхи с Нью-Провиденса, Катерина не представляла. Поэтому твердо намеревалась дать окорот пиратке-неудачнице, если та вздумает вмешиваться в ее, катину, личную жизнь. Однако вспышки чужой памяти — вид садов, цветущих летом и зимой, вкус неведомых плодов и незнакомых вин, рокот барабанов и запах жареного мяса, заполняющие ночь — притягивали Катерину против воли. Вначале это зрелище походило на фильм, который ты нечаянно включила и решила посмотреть. Но сейчас оно стало больше, куда больше, чем фильм. Катя подозревала, что ни Цапфуэль, ни Наама, ни даже Апрель не знают, во что перерастет ее тесное общение с Кэт. Поэтому каждый реагирует сообразно своей натуре: Цапфуэль запрещает, Наама осторожничает, Апрель провоцирует. И никто из них ничем не рискует — кроме нее, Кати. Всё как всегда.

Катерина усмехнулась в пустой бокал: Вергилии, чтоб их… Когда-то верхом смелости ей виделся свободный выбор между наставниками, требовавшими от нее, Кати, доверия и повиновения. Сейчас ей казалось смешным доверять и повиноваться кому бы то ни было. Самой выбирать себе хозяина — разве это свобода? Раб, переходящий в Юрьев день из рук одного господина в руки другого, не перестает быть рабом, так что нечего надеяться на Юрия-Егория, на Георгия Победоносца с его верным копьем — не он спасет тебя от дракона, что гложет твое сердце. Уж поверь, принцесса.

— Эх, хорошо-о… — ухнул кто-то в полумраке. Ухнул, крякнул, выдохнул. По коридору потянуло кашасой, лаймом и… сигарами?

Катя вздрогнула. Точнее, вздрогнула Кэт. Запах табака был ей не просто отвратителен — он был страшен. Кэт боялась его детским нерассуждающим страхом, как если бы сизый слоистый дым мог собраться в текучий призрак и выйти из-за шкафа неровной походкой, чуть подволакивая ногу.

— Наама! — срывающимся голосом позвала Катя. — Иди сюда. Пошли домой.

Как ни странно, кошки нигде не было. Исчезла, будто ее облили водой, шуганули пылесосом, затравили собаками и изгнали экзорцизмом. В квартире, совсем недавно заполненной людьми, а теперь пустой и словно бы нежилой, царили синие сумерки. Наверное, уже целую вечность царили.

Катерина с детства не любила сумерек. Днем светило солнце, ночью зажигались фонари, наступала какая-то определенность, а сумерки — ни то, ни се, ни два, ни полтора, ни богу свечка, ни черту кочерга, ничто и нигде. Мир предобморочно тускнел и упорно не желал становиться ни романтичным, ни таинственным, как в литературных произведениях описано. Кате не нравилось, когда к ее собственной неопределенности прибавлялась неопределенность окружающего. Сумерки казались ей душными и опасными — агрессивная среда, растворяющая в себе понятный, залитый солнцем дневной мир. Мир полудня и мир сумерек были точно две вселенные, граничащие друг с другом — и только.

Зато Кэт было все равно, сумерки, рассвет, полдень или полночь кругом — она сперва ненадолго перепугалась, а потом основательно разозлилась. Кэт вообще оказалась легка на подъем, на злобу и прощение. Наверное, потому, что душа ее еще молода. Не то что катина. Катя вдруг ощутила груз осмотрительности и усталости. Как будто страх перемен копился в ней триста лет, а сейчас вдруг дал о себе знать. Даже увязнув в переменах по самую макушку, Катерина отчаянно пыталась найти выход — безопасный и неприметный. Таточкина заколдованная квартира тянулась от нее в обе стороны, уходя в таинственный полумрак, и Катя никак не могла вспомнить, в какой стороне прихожая. Более того, Катерине казалось: прихожая может быть везде, если обзавестись надежным провожатым.

— Ну и как я дорогу найду? — опасливо оглянулась Катя. — Эй! Есть тут кто-нибудь?

— Что ты кричишь, девчонка? — недовольно проскрипел старческий голос. — Я не глухой, я все слышу. Выпей еще и будет тебе… дорога.

Катерина замерла, пытаясь осознать сказанное — и опять не справилась без Кэт. Уж кто-кто, а Шлюха с Нью-Провиденса давно все поняла. Слишком знакомым был и скрипучий голос, и запах сигар, сгущающийся в воздухе, и странное предложение еще выпить. Хотеть пить, курить, обжираться — и в то же время не делать ничего подобного, заставляя других гробить свое здоровье могли только они, старые знакомцы.

— Эллегва, я хочу выйти из этой квартиры, я хочу прийти домой в целости и сохранности, я пью за то, чтобы ты открыл мне двери, — единым духом произнесла Кэт и опрокинула в себя еще один коктейль (оставленный кем-то из гостей? возникший из воздуха?) все с того же столика.

Снова кряканье, выдох, смех и запах сигар. В конце коридора высветился дверной проем, в нем, облокотившись о косяк, стоял пожилой мужчина в канотье, неуместном для промозглой московской весны. Откуда-то Катя доподлинно знала: мужчина этот хром, а еще он взбалмошен, жесток и весел — сочетание свойств, которое сходит у богов за доброту. А значит, каждый жест его доброй божественной воли придется оплатить беспрекословным повиновением. И если неведомый Эллегва захочет, чтобы ты пила горький ром, курила вонючий табак и откусывала живым курам головы — просто делай это. Иначе двери, о которых ты просишь, закроются, но и это не беда. Беда, если вместо них откроются двери, при мысли о которых душа ноет, словно старые раны перед дождем.

Опустив глаза, мелкими шажками, точно нашкодившая, Катя приближалась к проему со страшным стариком в неопрятном канотье. И вдруг вспомнила: Наама!

— Где моя кошка? Верни ее! — вырвалось у Катерины против воли.

А-а-а! — беззвучно застонала Кэт. А-а-а, ну почему ты никак не научишься молчать! Сытая, наглая, тупая мещанка, почему ты никак не поймешь, что давно уже идешь не по широкой, ровной, хорошо освещенной аллее, а по гнилому канату над пропастью и снизу тянет ядовитыми испарениями? Тебе мало спасти собственную шкуру? Ты желаешь замолвить словечко за свою блохастую насельницу?

Что ж я пойму-то, коли ты мне ничего не объясняешь? — деланно удивилась Катя. Как будто оправдание перед Кэт могло что-то исправить. Старик хищным движением подался вперед и улыбнулся так, что у Катерины живот от страха свело. Ужас, внушаемый хромым Эллегвой, был почти так же огромен, как блаженство, исходившее некогда (сутки назад? месяц? год?) от Беленуса. Притом, что ничего особенно страшного в его внешности не было: никаких тебе красных искр в глазах или железных когтей на скрюченных пальцах — обычный очень пожилой франт из тех, кого зовут мышиными жеребчиками, в лихо заломленной шляпе, под шляпой седой «внутренний заем» прикрывает обширную лысину, кожа в пигментных пятнах, распухшие суставы, но руки еще довольно крепкие и даже тросточка в этих руках смотрится декоративной, несмотря на внушительный вес и толщину.

И все-таки Катерина боялась безобидного с виду дедули. Она уже различала богов и людей — отнюдь не по внешности. И не спутала бы Лисси с человеком даже в облике безобидной кокетки Апрель. Она не спутала бы ее также ни с демоном, ни с ангелом: Наама, Тайгерм и Сабнак, ужасная Мурмур и глуповатый (при всем своем могуществе) Цапфуэль были другими. Не такими однозначными, как боги. Не такими целеустремленными.

При виде ангелов и демонов возникало лишь смутное подозрение: это не люди и не животные. Подозрения приходилось подкреплять доказательствами. Боги ни в чем таком не нуждались. Они вообще ни в чем не нуждались, даже в маскировке. Все равно им было не спрятаться среди существ небожественной природы.

Каждый из богов излучал свое «Я» в окружающую реальность, как прожектор излучает свет в темноту. Разве можно надеяться завуалировать прожектор? Его можно только выключить. Могут ли боги выключать свою силу, Катя пока не знала. Она пыталась разобраться в том переплетении флюидов, что исходило от старика в дверях — и пугало ее до дрожи.

— Хочешь вернуть свою подружку? — переспросил Эллегва и замер, дожидаясь четкого, однозначного ответа. Словно вампир, вежливо спросивший хозяина дома: «Могу я войти?»

«Нет» будет предательством. «Да» будет глупостью. «Не знаю» будет правдой — и оттого глупостью вдвойне. Молчи, проклятая благополучная дура, молчи, не связывайся с самым непредсказуемым из древних богов.

— Да, — уронила Катерина, мысленно прощаясь с Витькой, со всеми, кого знала и любила в этой жизни.

— Ну до чего же ты меня боишься! Кстати, это уже совсем не смешно, — вдруг рассердился старик. — Я, конечно, не муравей в шоколаде, но и не барон Суббота, чтоб ты меня боялась. Скажи, девчонка, чем я тебе насолил?

— Ты открывал мне только плохие двери, — чужим, сиплым голосом преступницы произнесла Катя. — Я не знала, какие двери мне нужны, я просила у бога помощи, а ты перехватил мои молитвы и повел на смерть — ревновал? подношений хотел? Это ты должен мне сказать, чем я тебе насолила, что ты меня убил.

— Китти, Китти, глупенькая Китти, — усмехнулся Эллегва, бог дорог, владыка перекрестков, связывающий и открывающий. — Так ничего и не поняла. Ведь это ты старалась изменить свою жизнь, ничего в ней не трогая, и сбежать, оставаясь на месте! Есть упрямцы, которые не понимают языка судьбы, по-каковски бы она с ними ни говорила. Ты одна из них. Даже сейчас, убедившись, что коротенькая линия жизни на твоей ладони — далеко не вся дорога, дуешься за смерть, приключившуюся давным-давно. Я думал, после пары жизней ты и думать забудешь про то, как болталась в петле под запах тубероз! — и старик шкодливо захихикал.

На человека бы Катерина накинулась с кулаками. И опозорилась бы, как всегда. Катя, подобно большинству женщин, не умела драться. Драка для нее была актом отчаяния, а не самоутверждения. Каждый такой инцидент перетекал в мучительные размышления, насколько глупо она, Катя, выглядела со стороны — красная, растрепанная, задыхающаяся, тянущая руки, чтоб исцарапать обидчику лицо, хотя куда действеннее было бы дать коленом в пах, о чем действительно разгневанная женщина неизменно забывает… На бога Катерина и не замахивалась. Зато замахнулась Кэт.

Повешенной пиратке было нечего терять: она уже несколько веков была мертва, не отмщена и не оплакана. Должен же кто-то ответить за злосчастья Кэт? Почему не Эшу Эллегва, один из таинственных черных богов, к которым беспрестанно взывали такие же черные голодранцы? После чего нет-нет, да и получали просимое, погубив свою бессмертную душу… Теперь, когда стало ясно: ее душа тоже оказалась в лапах языческого божества и сделка эта не принесла Кэт ни капли удачи — разве не вправе Кэт немного… выйти из себя? То есть выйти из Кати.

Катерина и сама не поняла, как получилось, что старик уткнулся носом в пол, а она уселась на него верхом и молотила по широкой костлявой спине кулаками, точно выбивая мелодию на тамтаме. Но вместо мелодии звучал хохот Эллегвы, растущий, будто дерево, и постепенно заполнивший все пространство опустевшей квартиры.

— Хватит, хватит, хорошенького понемножку! — наконец выдавил из себя старик и стряхнул Катю с себя, словно кутенка. — Давай поговорим. Считаешь, я обманул тебя? А я так не считаю. Разве благодаря моей благосклонности ты не уехала из проклятого городишки, глотавшего своих обитателей, не разжевывая? Ты повидала множество земель и морей, спала с кем хотела, убивала, когда хотела, брала, что хотела — и заплатила свою цену за толику свободы. А что бы с тобой сталось, пойди все своим чередом? Сменила бы ты дешевый бордель на дорогой, моряков на капитанов, капитанов на плантаторов, рожала бы ненужных тебе ублюдков, носила бы кружевные панталоны, разъелась бы, как свинья, да и померла бы в сороковник от апоплексического удара. А в следующей жизни всё повторилось бы. И снова. И снова. И сейчас бы ты была потаскухой — дорогой или дешевой, но по-прежнему одинокой, куталась бы в собственную отверженность, будто в расшитый плащ, прикрывающий грязные лохмотья. Радуйся, что стала порядочной женщиной, которую все уважают! Разве ты не этого хотела?

Действительно. Кэт, мечтавшая стать почтенной дамой, стала дамой. Которую никто ни при каких обстоятельствах не назовет шлюхой. Пиратская девка, мечтавшая о доле сытой обывательницы, своего добилась. А сытая мещанка, в которую она превратилась, упивалась тем немногим из биографии пиратской девки, что удавалось вспомнить. Смешной парадокс! И Катя, осознав всю комичность ситуации, громко расхохоталась. А потом захлюпала носом, размазывая бегущие по щекам слезы. Вот они, шутки богов — смешные… до слез.

* * *

Когда расплывшаяся от слез реальность снова обрела четкие очертания, никакого Эллегвы рядом не было. Но, слава богу, и никаких Багамских островов в дверном проеме не маячило. Катерина всем сердцем боялась, что требование Шлюхи с Нью-Провиденса отправить ее домой закончится пребыванием и Кэт, и Кати на палубе какой-нибудь древней пиратской фелюки, разваливающейся под действием камня порчи. И это судно (ударение с равным успехом можно поставить и на втором слоге) доставит их обеих в город Нассау или где там жила-бедовала уличная девчонка, к несчастью для себя ставшая пешкой в играх богов…

— Пора заканчивать эту длинную ночь! — строго сказала Катерина неизвестно кому. — Я не курю сигар, но если надо, я тут всё насквозь прокопчу. Мне нужно домой. Ко мне домой, не к Кэт и не к какому-нибудь из наших виртуальных двойников, что мне боги подсовывают. Семья ждет. Меня. Домой.

Очень сложно быть убедительной в квартире, пропитанной, провонявшей отчаяньем, которое излучала Теанна, свободный дух, настоянный на отчаянье. Вокруг парили, тесня друг друга, все мыслимые и немыслимые образы свободы — и большинство их возникло в тот момент, когда их создатели отчаялись привязать себя хоть к чему-нибудь. Все гости Бельтейна были до ужаса свободными людьми — им было совершенно некуда пойти. Вот почему они бодро шли куда угодно и ввязывались во что попало. Их способность блуждать по любым дорогам, предложенным весельчаком Эллегвой, легла в основу здешнего пространства-времени. Да, у этого места определенно имелись свои законы — и Кате они совсем не нравились. Если дать Таточкиной микровселенной волю, она сглотнет Катерину и не поморщится. Превратит в призрака, наряженного в шитый камзол, владеющего Глазом Питао-Шоо. В разрушителя, беспамятного и беспощадного.

А разве она, Катя, разрушитель? Она всю жизнь, словно кариатида, поднимала полученное от судьбы — дом, семью, Игоря, Витьку, дурацкие прожекты начальства. Даже деревце, выросшее самосейкой на балконе, она пересадила на клумбу и подняла, несмотря на вечную тень от тополей-тиранов и попытки соседей превратить самочинную клумбу в стихийную свалку. Катерина достала Глаз и с сомнением посмотрела вглубь камня. Из-за какой-то безделушки перестать быть собой, перекинуться через себя и оборотиться черной кошкой, злой колдуньей… Фу. Бабьи сказки.

Катя оглядела дом, в котором встретилась с богами и демонами, с призраками прошлого и… с собой. Давай попрощаемся, нехорошая квартира. Надеюсь больше не свидеться. У меня еще много дел в реальном мире. Я признаю его первичность, а ты для меня только четверть дыма.

— Твои трусливые глаза тоже могут быть неприятны богам! — хихикнула нехорошая квартира эхом Эллегвы.

Катерина, не заводясь и не отвечая, прошла через проем, чеканя шаг — и демонстративно закрыла за собой дверь. Лифт гудел, честно перевозя гражданок, несущих с рынка картошку и куриные окорочка. День был в разгаре, реальность стояла насмерть, не давая гостям Теанны пробурить ее насквозь и выползти с другой стороны.

Катя, гордая своей решимостью, вышла на улицу, старательно держа спину и упиваясь этим зрелищем со стороны: ай да Катерина, ай да верная супруга и добродетельная мать! не поддалась дьявольским нашептываниям! А выйдя из подъезда, с ужасом поняла: на ней, верной и добродетельной, до сих пор красуется пиратский костюм. Подарок богов и демонов не пожелал деградировать в поношенные немодные вещи с антресолей. Он не превратился в банальный пиджак и потертые сапоги. Он по-прежнему сверкал старинным шитьем, серебряными пряжками, золотым галуном. Никогда не выделявшаяся в толпе Катя выглядела, точно улетевший из клетки какаду. Попугай котика, вспомнилось ей, попугай котика. Попугаю! — стиснув зубы, подумала Катерина. Как только найду, так сразу и попугаю. Век не забудет.

Катя редко злилась без причины. Выяснилось, что это отличный способ отвлечься от страха и смущения: разозлиться на того, кто недостижим, и извлечь из бессильной ярости уйму сил для действительно полезных вещей. Например, для того, чтобы лихо поймать машину и недрогнувшим голосом назвать адрес.

Водитель, как назло, попался разговорчивый и поставил себе задачу узнать о Катерине все: и где она была в таком виде, и зачем вообще женщины позволяют себе… всякое. Прежняя Катя попыталась бы оправдаться. Прежняя Катя постаралась бы понравиться. Прежняя Катя путалась бы в объяснениях, нервничая по поводу водительской всезнающей ухмылки: конечно-конечно, ври дальше, дамочка! Нынешняя Катя на половине вопроса ледяным голосом произнесла: «Следите за дорогой, милейший! И выключите дрянь, которую слушаете. После насладитесь». Всезнающая ухмылка сменилась насупленностью. Хотя Катерина знала: под обиженной миной кроется уважение. Строгая пассажирка, у такой не забалуешь. Впрочем, Катю больше не интересовало ничье мнение на свой счет. Она беспокоилась о Нааме.

Но равнодушие к чужому мнению оказалось приятным приобретением. Словно репеллент в гнилом лесу, полном комарья. Катерина почувствовала, как мелкие проблемы летят прочь кровососущей стаей и остаются только крупные хищники: волки, медведи… Приливом памяти откуда-то принесло слово «эшу».

* * *

Обстановка дома была нервная. Мужчины бродили тенями, выселенными из Тартара, не зная, что и думать: ни записки, ни звонка, мобильник не отвечает, мамы нет вторые сутки… Даже у совершенно чужого сына Дрюни было такое сиротское лицо, что Катерина и его усыновила.

— Вы ели? — голосом великого инквизитора спросила она, судорожно вспоминая, где оставила сумку с продуктами — в прихожей Таточки или вообще в супермаркете, одурев от эманаций богини безумия.

— Ели! — энергично закивал Анджей. — Я на дом лапшу заказал с этими, как их… В общем, с червячками.

— Червячками? — Катерине отчего-то вспомнилось выражение Эллегвы «муравей в шоколаде», на что ее альтер-эго тут же откликнулось брезгливым фырканьем. Но фыркала не только Кэт. Кто-то еще ходил вокруг катиных ног восьмерками и фыркал. Наама! Катерина протянула руки к демону, не веря собственным глазам.

— Я ее домой принес, — смущенно объяснил Анджей. — Кошечку нашу, кажись, машина сбила. Иду, смотрю — лежит. И кровь вокруг носа. Принес, кости проверил — целы. А через пару часов она сама встала. Даже поела.

— Червячков поела? — тупо пробормотала Катя.

— Ну да! — радостно подтвердил Витька. — Они какие-то невкусные. Не то из осьминогов, не то из сырой рыбы. Кошке в самый раз.

— Ангел спасает демона и кормит его мидиями, — мяукнула Наама. — Это войдет в историю небесного воинства. Как небывалое предательство.

— Что ты плачешь? — сочувственно обратился Анджей к кошке, не улавливая человеческим ухом ни капли смысла в прозвучавшей фразе. — Болит что?

— Да не будь я демоном, я бы сдохла еще утром, — кашлянула Наама в ответ. — Позвоночник в трех местах перебит, в легкое ребро воткнулось, в черепе трещина, почки отбиты… Хреновый ты ветеринар, дядя! Хорошо хоть дерешься как ангел.

— Так! Если вы сыты, я пойду к себе! — пресекла Катерина позыв к кудахтанью, поднимающийся в груди: ах, что случилось? ах, кто на вас напал? ах, с кем Анджей дрался — вернее, дрался Цапфуэль?

— Где ты была, мам? — успел вклиниться с неудобным вопросом Витька, но Катя сделала вид, что оглохла. От старости.

Устроившись на подушке, Наама устало вздохнула. Было заметно, что драка и выздоровление дались ей нелегко. А еще Катерина заметила: дневной свет ничуть не мешает телесному воплощению демона. Значит, не только под луной Наама может покидать катино тело и ходить своими странными тропами.

— Не бойся, наши с ангелом дела тебя не коснутся, — наконец снизошла Наама к своей хозяйке. Катерине даже обидно стало: хозяйка тут определенно она, Катя. А приблудная кошка снисходит к ней, будто владелица поместья к мелкому арендатору. — Пока не коснутся. Ты ИХ не интересуешь. ОНИ заперты… в нганга. Эшу Транка Руас их не выпустит.

— Если я не получу объяснений, то взорвусь изнутри и стану бесполезна для твоих целей, — холодно ответила Катерина. Ей надоело использовать память Кэт как справочник — слишком велика была вероятность наткнуться на что-нибудь ужасное, чреватое ночными кошмарами.

— Нганга — котел колдуна, с могильной землей и старыми костями, микрокосм зла. Транка Руас — тот же Эллегва, только злой, очень злой.

— Еще злее того, которого я встретила? — поразилась Катя.

— Ха! — Кошка закатила глаза, точно в обморок собралась. — Этот никаких дорог не открывает, кроме одной — на тот свет. Его и зовут-то «Закрывающий пути», а не «Владыка Перекрестков».

— А кто это — ОНИ? — осторожно спросила Катерина, желая получить ответ и страшась его.

— Вы, люди, считаете, что это низшие духи, — Наама поморщилась. — Низшие, высшие… Не желают колдуну подчиняться — значит, низшие. А заговорят с вами — так сразу высшие…

— Не зуди, а? — раздраженно бросила Катя. — Лучше объясни: Эллегва тебя убить, что ли, пытался?

— Ты еще глупее, чем я о тебе думала! — Наама была по-прежнему сурова — несмотря на то, что Катерина рисковала собой, выручая своего демона из лап Эллегвы. Который, как выяснилось, никаких лап к Нааме не тянул и вообще воспользовался катиной паникой, потому что… потому что привык пользоваться всем, что само плывет в руки: вещами, идеями и людьми.

Вытянув клещами несколько фраз из демона, сложив их, словно паззл, с отрывочными воспоминаниями Кэт, полазив по интернету в поисках данных, Катя получила картину. Смутную, с белыми пятнами, но капризничать не приходилось. Редко тебе преподносят на блюдечке перечень сил и связей. Каталог сущностей и не-сущностей. Архитектуру мироздания. Даже на отдельном, сильно ограниченном участке действительности.

 

Глава 6

Заговор ада и небес

Что нас интересует в мироздании? Мы и только мы. В центре каждой личной вселенной вращается личная черная дыра. А вокруг, подпитывая всепожирающую пустоту собой, вращается то, что нам дорого — люди, идеи, вещи. Как раз в пределах досягаемости длинноруких демонов и богов. Потому что они и только они обитают под горизонтом событий, в непроглядной тьме, в недосягаемом знании. Но боги и демоны беспрепятственно снуют в воронке, окруженной сверкающим облаком страхов, появляются там, где им угодно, с предсказаниями, извлеченными невесть откуда. Им нравится жить в черных сердцах наших крошечных вселенных.

Катерина в полусне повернулась на бок и обняла Нааму, будто плюшевого мишку, прижимая кошку к животу, словно пыталась заткнуть демоном сосущую пустоту в солнечном сплетении. Полусон-полубред, пронизанный тоскливыми мыслями и предчувствиями, не был последствием пережитого — языческого Бельтейна, знакомства с Апрель, Теанной, Мамой Лу, Кэт… Воздушные мытарства катиной сущности начались задолго до встречи с матерью обмана в прихожей, объятой огнем. Примерно за триста лет до рождения самой Кати.

Именно тогда душа ее выбрала себе мытаря.

Ну почему из всей нечисти тебе приглянулся демон обмана? — спрашивала себя Катерина во сне. Сон давал тысячи подробных ответов, но ни одно из объяснений не достигало берегов бодрствующего разума. Наяву всплывало лишь самое очевидное. Криводушие и изворотливость — единственный способ передвижения в мире, где сильные личности пробивают себе путь каменными ступнями, жесткими боками, железными локтями. И пускай, встав на путь обмана, душа обречена всю жизнь убегать от могучего преследователя — так же, как преследователь, вставший на путь силы, обречен вечно гнаться за беглянкой по всем ее снам. И по всем своим снам. Ему никогда не догнать тебя, юркая душа обманщика — зенонова черепаха побеждает Ахиллеса до соревнования. Эллегва хохочет, напялив маску пышнобородого древнегреческого философа, ухватившего демона-мытаря за край поношенного плаща. Дорога мытарств в том и состоит, чтобы желаемое никогда не исполнилось.

Белой от пудры луной вставало из-за горизонта лицо Мурмур: «Ты человек? Как Гитлер и Савонарола?» Ангелы-искусители Харут и Марут поднимали сверкающие мечи с плутоватыми усмешками, будто не клинки у них в руках, а бокалы шампанского. Качал головой пророк: «Скверно то, что они купили за свои души! Если бы они только знали!»

Если бы они только знали, как владыка перекрестков гоняет душу кругами, точно лошадь на корде — жизнь за жизнью, судьба за судьбой, мытарство за мытарством, воспоминания так и мелькают, а дорога-то одна! И тяжко сопит за спиной демон преследующий, и маячит впереди демон ведущий — всё это один демон, со всех сторон обложил, не вырваться. Ни Кэт, ни Китти, ни Кате — никому не вырваться.

* * *

Наама, прицелившись, царапнула когтем по беззащитной обмякшей руке: будет с тебя лживых снов! Тем более лживых, что половина правды — наилучшая разновидность обмана, мне ли не знать. Приглядись, кто стоит по обочине дороги с занесенным оружием и луна Бельтейна играет на лезвиях и остриях. Не узнаешь?

— Цапфуэль! — вскинулась Катерина и увидела, как Анджей, пыхтя, стягивает с катиной ноги сапог. Добротно сработанный ботфорт из кожи черного каймана сопротивлялся, хлопая раструбом, будто хвостом по воде, серебряная пряжка впилась в подъем. — Дрюня! Андрюша! Да отпусти же, черт!

До чего они меня довели, вдруг подумалось Кате. За всю жизнь ни разу, ни единого разочка я не завалилась спать одетой. Всегда застилала кровать, раздевалась, принимала душ, натягивала пижаму или хоть застиранную футболку, укутывалась в одеяло, подтыкала его со всех сторон, точно кокон — и лишь тогда закрывала глаза. Но и после всяческих ухищрений спала тревожно, мучилась вопросами и страхами, наведенными, как выяснилось, давним знакомцем-мытарем.

— Ты заболела, — безапелляционно заявил Анджей. — Простудилась ночью. У тебя лицо красное, ты ужасно храпишь и разговариваешь во сне. Тебе надо раздеться, принять таблетку, выпить горячего, растереть спину и спать дальше. Мы тебе не позволим умереть в сапогах, ты не кадровый военный.

Хорошо это или плохо, если у человека всегда наготове простое объяснение? Хорошо, если объяснение в мою пользу! — решила Катерина. Вот ведь, не думает, что я заявилась вина пьянее, рухнула спать не раздеваясь и еще храплю на весь дом. Храплю, потому что я пожилая нетрезвая женщина, проблудившая целую ночь, не принесшая своим мужчинам ни крошки хлеба, ни литра молока, ни кочана капусты. Оправдывать меня в такие минуты может только… ангел. Но ведь это ты, Дрюня-Анджей в образе Цапфуэля, стеной стоял по краю моего пути, это через твои мечи, секиры, плети и дубинки мне предстояло пройти, украсившись ранами и кровоподтеками, чтобы до конца дней душа саднила раскаянием.

— Ну да, кажется, я… — Катя начала плести привычные небылицы про поразивший ее недуг и вдруг запнулась, махнула рукой, продолжила невпопад: — Ничего я не заболела. Выпила вчера много. У одной своей знакомой. Много там было странного, я и хватила лишку, чтоб не спятить. У тебя такого не бывало?

— Бывало, конечно! — радостно откликнулся Анджей. Он справился таки с сапогом и свалился на пол в обнимку с каймановой кожей, пахнущей Атлантическими морями. — Москва город такой, знаешь ли… Кого ни встречу здесь — все странные, словно инопланетяне. Сходил вот к однокашнику, думал, за жизнь поговорим, вспомним студенческие годы. А тот, представляешь, сектантом заделался, женился на какой-то хипушке, она нам целый вечер головы морочила, несла околесицу, свечками до небес навоняла. Бывают свечки с наркотиком, а, не знаешь?

— О-о-ой, не могу! — простонала, давясь смешком, Наама. — Это его Агалиарепт к себе зазвал. Буэра ему подсунул, с пути сбить захотел. Зря надеялся! Ангелы — народ твердолобый.

— Ей надо дать поесть! — спохватился Анджей, как всегда, принимая высказывания матери обмана за долгий унылый мяв.

— Сейчас я ее покормлю. И сама поем, — кряхтя, поднялась Катерина со своего покосившегося ложа. Дрюня виновато оглядел диван. — Слушай, а ты его никак поправить не можешь? Я пока сварганю чего-нибудь, а ты тут… — И Катя кивнула на безвинно пострадавшую мебель.

Надо отделаться от Анджея хоть на пару часов и расспросить Нааму о подробностях. История о подозрительных личностях с неудобопроизносимыми именами, от которых демоны возвращаются с перебитым хребтом, тревожила.

* * *

Чтобы иметь возможность подольше не пускать мужчин на кухню, Катерина затеяла обед из трех блюд, плита полыхала всеми своими конфорками, кухонный комбайн взрыкивал гирканским тигром, нож стучал кубинским дятлом, масло шипело, демон ворчал.

— Я из-за Цапфуэля с Бельтейна ушла. Вижу: зовет его кто-то. Кто-то важный, не откажешься. «Генерал-аншеф ада» его люди прозвали. Дикая мысль — адских духов по табели о рангах именовать, но Агалиарепт и вправду важная персона. Даже ангелы с ним не фамильярничают. Буэр опять же явился, всем головы заморочил, интеллектуал адов. Смотрю — Цапфуэль отключается. Человек Цапфуэля не спит, слушает, а ангел луны как обмороченный — сидит, кивает болванчиком. Неспроста, думаю, это все. Я его царапаю, а он только отмахивается. Не иначе, нарочно усыпили. И тут заходят эти подлецы, Харут с Марутом. Буэр как их увидал, расцвел, будто майская роза, уже без всякого стыда Анджея искушает. И Харут с Марутом — представляешь? — молчат! — Наама вздыбила шерсть на спине и зашипела громче масла.

— Они же вроде предупреждать обязаны: так, мол, и так, вам колдовство на Судном дне боком выйдет? — поддержала разговор Катя, припоминая «тайное знание», нарытое в нете.

— Обязаны! — еще пуще взъерепенилась кошка. — Да это их судьба — предупреждать! Судьба, понимаешь? Если они Буэра не заткнули, значит, что?

— Что? — тупо переспросила Катерина.

— Значит, сговор! Сговор ангелов ада и небес! — Наама в ажитации цапнула кусок свинины из маринада и, не поморщившись, проглотила. Катя не успела ее даже по носу шлепнуть. — А всё ты!

— Я?! — оторопела Катерина.

— Ты! Видно, они знают про наш уговор против Мурмур. Вот и решили: если люди с демонами договариваться начали, то почему ангелам с дьяволами не стакнуться? Мурмур, небось, на все кнопки нажал, какие в его распоряжении имеются.

— Они вас с Анджеем убить попытались? — с тихим ужасом спросила Катя, начиная понимать масштаб переделки, в которую попала.

— Хуже, — вздохнула кошка. — Они нас совратить попытались.

Катерина старательно отогнала непристойные ассоциации и представила себе картину морального растления Цапфуэля и Наамы. Ну ладно, если одурманенного ангела луны с помощью бестолкового материалиста Анджея удалось бы втянуть в нехорошую историю, то совращение демона?.. Как можно растлить демона? Довести до нравственных, добрых поступков?

— Опять ты какую-то ерунду думаешь, — нервно почесала себя за ухом Наама. Подумала и провела языком по мохнатому пузу, сплюнула на пол (Катя поморщилась) и продолжила: — Демоны и так много хорошего делают. По крайней мере вам, людям. Но если взять ангела или демона и засунуть в малый мир, в нганга…

— Нганга — это вудуистский котел с останками мертвецов? — вновь щегольнула познаниями Катерина.

— Это рукотворная вселенная, — веско пояснила кошка. — Страшная вселенная кимбанда, в которой молодые и сильные духи заперты, словно в концлагере. Их держат впроголодь, кормят только в обмен на услуги, от голода они сходят с ума, поедают друг друга и сами себя, а вырвавшись наружу творят зло и ничего кроме зла. И это… совсем молодые духи. Дети, понимаешь?

Катя молчала, не зная, что сказать и как выразить свое сочувствие. От плиты потянуло гарью и Катерина, впервые радуясь тому, что лук пережарен, захлопотала над сковородой.

Значит, вот как мы обращаемся с вольными духами, юными детьми тонкого мира. Хватаем их и запираем в концлагере, среди гниющих кусков плоти. И они с детства видят только падаль, а мы для них не более чем почти-что-падаль, бурдюки со свежатиной, тюремщики и палачи. Каждый из нас — Мурмур, терзающий детей ради выгоды и удовольствия.

— В общем, — серым, бесцветным голосом продолжила Наама, — если дать слабину… если нарушить закон… то можно угодить в нганга прямо отсюда, из ваших северных краев. Высшие силы не брезгуют людским чародейством, когда плетутся заговоры. Как люди не брезгуют нашими интриганами, порабощая слабых. Цапфуэль, конечно, не поместится ни в каком котле. Он слишком силен. А вот я… За мной, оказывается, шла охота. Чтоб ты осталась без защиты и не смогла навредить Мурмур.

— Слушай, а оно мужчина или женщина? — некстати поинтересовалась Катя. — Мурмур эта… или этот?

— Оно дух. Бес-плот-ный дух, — хихикнула кошка. — Нет у него ни пола, ни местоимения.

Бесплотный и бездомный, подумала Катерина. Ни места, ни имения, ни пола, ни крыши над головой. А из мебели — одно только зеркало. В которое, наверное, я запущу Глазом Питао-Шоо, дайте срок. Камень порчи обрушится на волшебное стекло с силой трех богов народа сапотеков. И некому станет учить людей колдовству. Исчезнут шаманы и знахари, бокоры и унганы, ясновидящие и целители. Те немногие, которые действительно что-то могут. Останутся шарлатаны и имперсонаторы, обещающие привороты на любовь и наговоры на деньги, мелкие и крупные жулики, изображающие глубокий транс и выход в астрал… Так оно и будет когда-нибудь. По моей вине. Черт бы тебя побрал, Катя.

— Та-ак, — произнесла Катерина, вспоминая, как угрожающе звучало это слово из уст мамы и бабушки: «Та-а-а-ак!» Слово звенело осой, гудело вечевым колоколом, пророчило беду. — И ты продолжаешь отрицать, что вас пытались убить? Тебя они хотели засунуть в нганга, Цапфуэля — сбить с пути истинного… А с ним бы что сделали за шаг вправо-шаг влево? По-моему, типичное покушение на убийство.

— Да что ты заладила: «убить, убить», — недовольно буркнула Наама. — Человеческий страх смерти — вот настоящие шоры! Пойми ты наконец: смерть всего лишь переход в иное состояние тела. Те-ла. И в другое состояние ума. Более примитивное. С полной потерей памяти. Ну и что? Вполне поправимый ущерб! И если вдуматься, то не ущерб вовсе, а… очистка диска. Для следующей жизни, в которой вы, люди, опять ничему не учитесь! — Демон запрыгнул на стул и уселся с видом директрисы, отчитывающей второгодника. — Смерть отнимает у человека все потому, что человек понятия не имеет, в чем его «все» заключается. Людям кажется: их сущность есть воспоминание о паре тысяч спариваний и паре сотен пьянок. Или наоборот — о паре сотен спариваний и паре тысяч пьянок. И вдобавок кучка имен, которыми можно щегольнуть в разговоре, умение мелко резать лук, водить машину, принимать роды и поливать огурцы.

Катерина покачала головой. Не стоит спорить с демоном — даже из чувства общечеловеческой солидарности. Во-первых, все на плите выкипит и подгорит, во-вторых, вряд ли тощий кошель воспоминаний и навыков — достойная оплата пройденного пути. Должно быть что-то еще. Непременно должно быть что-то еще.

Всплыло в памяти лицо долгожительницы из южной деревушки — безымянное и бесстрастное; равнодушные ответы на вопросы о пережитых войнах, революциях, эпохах, империях — нет, мы люди простые, я всю жизнь готовила-стирала-за курями ходила, газеты читать да телевизор смотреть было некогда… Телевизор! Неужто это жизнь — параллельно эпохе ходить за курями, стирать подштанники и кашу варить?

А Наама тем временем все живописала и живописала участь хуже смерти:

— Зато если тебя во всей твоей мощи, со всеми твоими дарованиями, запихать в общую камеру, где мучаются голодные дети, издыхают немощные старцы, откуда не будет тебе исхода сотни лет… Нет, смерть милосердней, намного милосердней, понимаешь ты, человек?

— Я понимаю.

Кошка осеклась и взглянула на Катю с изумлением. Видимо, ощутила: понимает. Но до чего же прочно сидит заноза страха! Въелась в сознание, вросла. Ноет, а не выходит. И не верится, что жизнь может быть хуже смерти, что смерть — дело поправимое, вроде форматирования диска, надо только понять, что именно смерть форматирует и для чего. Тогда, может, и поймешь, участвуешь ты в собственной жизни, идешь по своей дороге или тебя ВЕДУТ.

Эллегва уверял Кэт, что та благодаря ему оставила Нью-Провиденс, повидала мир, жила свободной и умерла молодой. Врал, наверняка врал древний гаер. Кэт бежала не туда, куда ее тянуло, а туда, куда ее загоняли — слепо, беспамятно, словно зверя на флажки. Чуяла, что лучше забиться в чащобу, но позади разверзся ад: трубили рога и неслась по ветру нестерпимая, страшная вонь охотничьей своры. Непохоже на сладкую вольницу, господин хороший Эшу Эллегва. Хотя девчонку с насиженного места вы сорвали, не спорю. А меня не сорвете. И не подкидывайте мне больше соблазнов, видений карибской синевы и хлещущего на ветру Веселого Роджера. Я вижу ваши обманы насквозь, потому что и сама обманщица не из последних.

Больше я не стану убегать, оставаясь на месте, точно трусливый дуэлянт. Я сделаю шаг по предназначенной мне дороге. И прощу вам мою смерть в петле под запах тубероз, Эллегва, Наама, всем вам, дышащим мне в затылок. А взамен потребую честности. Или это слишком много для закоренелых многовековых вралей?

— Хм, — с сомнением произнесла кошка. — Так ты будешь слушать, что со мной и Цапфуэлем случилось, или предпочтешь с владыкой перекрестков доругаться? Кстати, он тебя не слышит. И задаром не явится. Выпей, покури, холодца из хвостов наготовь — тогда и пригласишь.

— А на гуляш он нипочем не придет? — усмехнулась Катерина. — Именно холодец и именно из хвостов?

— Да, — Наама кивнула со значительным видом. — Позвоночник и хвост, дорога, идущая через все тело — излюбленная пища Эллегвы. И его темной стороны — Эшу Транка Руас, закрывающего пути.

— Того самого?

Кошка прикрыла глаза. И вдруг тоскливо вздохнула:

— До чего же вы, люди, ангелов довели! Каким подлостям научили… Несмышленышами расплачиваться, своих подставлять, чужими руками жар загребать, перед высшими силами выслуживаться, взятки борзыми щенками давать. Ничего этого они не умели, поверь. А поглядели на людей — и научились. Теперь друг с другом воюют по вашим правилам. То есть вообще без правил. Когда ангелы молодых духов на нас натравили, я подумала: все, конец. И хорошо. Пусть они меня разорвут, живьем изжарят — мне не впервой. Умру. Лишь бы не видеть, как стихийные духи в Дикую Охоту превращаются. И тогда ангел луны обнажил меч за нас обоих.

— Цапфуэль бился… за тебя? — замерла Катя.

— Никто от него такого не ждал! — махнула лапой кошка. — Ни ангелы небес, ни ангелы ада. Не может ангел пойти против собственной природы. Не мог. До сих пор. И все-таки пошел. Увидал, как Харут и Марут молча на искушение человека смотрят — и пошел.

— Почему же Анджей ничего про искушение не помнит?

— Так Цапфуэль опасное знание запер. Зачем его человеку колдовать? Ты вот согласна, чтоб Дрюня ваш кимбандейро стал? Сделал бы себе котел, насажал туда духов-недорослей и принялся их мучить?

— Без этого никак нельзя? Мне в доме только черных вудуистов не хватало, — шутить Катерина не собиралась, но открывшиеся ее воображению картины были столь нелепы, что не высмеять их оказалось невозможно. А то и с ума съехать недолго: Дрюня в ритуальной раскраске пляшет вокруг столба-митана, квартира превращается в хунфор, уставленный черными свечами, кругом валяются безголовые куры и разгуливает могучий старик в обтрепанном канотье.

— Знаешь, — мягко сказала Катя обиженно молчащему демону, — мир все время меняется. Даже люди с их короткой жизнью видят, как он меняется, не поспевают за переменами, теряются, слепнут, а что делать? Живут вслепую.

— Люди слепнут по любому поводу: и когда им это выгодно, и когда им страшно, и когда им лень знать, что происходит, — мрачно заметил Анджей, заходя на кухню. Нет, не Анджей — Цапфуэль. Лунные блики, которым неоткуда взяться в кухне, освещенной медово-желтой лампой, текли по его лицу и одежде, изменяя их, делая благороднее, древнее и одновременно моложе.

Точно так же, с помощью хорошо поставленного света и умелого гримера земной человек выглядит красивее и значительнее, чем он есть, подумала Катерина. Все вокруг ахают: звезда, звезда! А это просто выгодное освещение жалкого комка пыли — прием, который мы переняли у ангелов. Или ангелы — у нас.

* * *

— О! Еда — это прекрасно, — ангел луны снял крышку с кастрюли и, кажется, считал глазами золотые кружочки жира на бульоне. — Моему новому телу давно пора поесть. Хотя приятель твой нипочем не признается, что голоден.

— Почему? — неприязненно спросила Катя, отчего-то злясь на снисходительный тон Цапфуэля. «Мое новое тело», «твой приятель»… А по имени нельзя? Для ангела слишком сложно запомнить имя человека, которого он использует как ездовую скотину?

— Во-первых, он стесняется своего положения непрошенного гостя, во-вторых, он стесняется своей бесцеремонной матери, в-третьих, он стесняется своего вычурного имени, в-четвертых, он стесняется своего тела — живота, залысин, ушей, члена и запоров, — вежливо ответил ангел.

Наама заржала совершенно по-жеребячьи, а Катерина недоуменно уставилась на собеседника. Понятно, что Цапфуэль в курсе всех интимных проблем Анджея — и не только Анджея. Но зачем приобщать к психоанализу первого встречного? Первую. Встречную. Первую встречную женщину, которая Дрюне нравится. Ну и сплетник же ты, ангел луны!

— Думаю, ты и сама знала, чего именно он стесняется. Просто тебе выгоднее жить вслепую, — сухо заметил Цапфуэль, так же сухо кивнул все еще хихикающей Нааме и присел в углу. — Не замечать, насколько он мягкотелый, забитый и бесполый тип. Такие у вас, немолодых женщин, считаются последним шансом.

Катя нехорошо усмехнулась. Провоцируем, значит, немолодых женщин? На грубость нарываемся? Хотя… Ангел луны сидел безмятежный, залитый светом из своего собственного источника, чуждый мимолетным человеческим забавам вроде политеса. Он резал правду-матку, не прикрываясь ни пафосом, ни приличиями. Он был — ангел, нездешнее и неприятное существо. Воистину Анджею не повезло: одержимость ангелом — проблема покруче одержимости демоном. Наама-то не пойдет к Дрюне сплетничать про то, какова ее хозяйка. Все равно Дрюня ни слова из ее речи не понимает. А то бы, может, и выведал нехитрые катины тайны.

Можно подумать, он не видит, что ты его двойник! — вздохнула про себя Катерина. Точно такой же: задавленный обстоятельствами, несексуальный, неконкурентоспособный. С юных лет тебе что-то мешало упражняться в сексапиле: то ли природная стеснительность, то ли наследственное ханжество, то ли неистребимая провинциальность. Ведь мама твоя, несмотря на десятилетия проживания в столице, так и осталась в глубине души деревенской девушкой, краснеющей при виде «срамоты» обнаженного Давида в Итальянском дворике. На словах восторгалась, истекала комплиментами титану Возрождения, а щеки тем временем покрывал отнюдь не восторженный, скорее стыдливый румянец.

Так же, как мама, Катя крепко-накрепко затвердила кодекс столичной продвинутости: радостями плоти не возмущаться положено, а восхищаться. Растить в себе эмансипированную женщину Запада. Хотя семечко, из которого ее полагалось растить, определенно было другой природы и содержало исключительно гены закабаленной женщины Востока.

— Тебя этот человек не столько любит, сколько жалеет. — Ох и язык у ангела луны! Без костей и тормозов. — Ему кажется, что ты сошла с ума и нуждаешься в постоянном присмотре. Поэтому он жалеет и твоего сына тоже, понимая, каково это — ходить за сумасшедшей матерью. А твой сын, в свою очередь, надеется, что вы понравитесь друг другу, займетесь собой и отвяжетесь от него. Мальчик занят сексом с замужней женщиной на двенадцать лет старше себя, секс без обязательств ему внове и очень нравится…

— Заткнись! — шандарахнула Катя ножом по столу. Лезвие звякнуло и отломилось у самой ручки.

* * *

О-о, эти женщины на двенадцать лет старше! О это племя снежных королев с повадками суккубов! Они входят в вашу семью не по-хорошему, через дверь, через порог, с дозволения хозяев — нет! — они входят незаконными путями, отворенными по глупости и молодечеству, как нечисти и положено. Ляпнет великовозрастный верзила: «Пусть Снежная королева только попробует сюда войти» — глядь, а она уже здесь, располагается в кресле напротив ею же разбитого окна и сообщает: «Мне вполне удобно», точно самую приятную новость.

Катя не была ханжой. Катя не была идеалисткой. Не воображала себе приторных любовных сценариев с участием сына-оболтуса: во-первых, Фрейд не одобряет игр воображения с участием подросших отпрысков; а во-вторых, Катерина и сама в некотором роде участница спектакля, поставленного по любовному сценарию. И где оно, спрашивается, обещанное сказкой happy even after? Катя не считала свой брак с Игорем катастрофой, хотя нечто катастрофическое в том союзе присутствовало. Лучше бы они нацеловались двадцать лет назад под лестницей, не сходя с шахматно-упорядоченной половины пола, да и разошлись бы каждый в свою сторону. Правда, тогда Витьки бы не было — ни в воспоминаниях, ни в проекте, нигде.

Зато теперь он, засранец, был. И вдобавок вымахал стоеросиной под два метра. Думает, теперь ему все позволено, в частности, связаться с бабой на дюжину лет старше!

— Merde, — чертыхнулась уже не Катя, а Китти, хладнокровная француженка из салона Мамы Лу.

Китти обладала всем, чего была лишена Кэт. Заведение Ма стало для Китти чашечкой Петри, в которой, невидимая для невооруженных глаз, мутировала и разрасталась ее ядовитая душа. Питательной средой служили вечные страхи Кэт и чутье уличной девки, безупречный инструмент для уловления запаха крови. Жаль, Кэт не родилась акулой — крови вокруг было много. Кровью пахли комнаты в подвале, куда, как в ад, сходили забеременевшие подопечные Мамы — и, бывало, не возвращались. Кровью пахли пристрастия некоторых «особых» клиентов. Кровью пахли деньги, оставленные на прикроватной тумбочке. Кровью пахли украшения Мамы Лу и кровяной отрыжкой несло из ее распяленного в любезной улыбке рта.

Кэт спятила бы в этой сладко-удушливой атмосфере, непременно спятила. В запахе распаленных тел ей уже начал чудиться аромат переваренной пасты, сдобренной дешевым пальмовым маслом, крепко пованивающей сыром и кусочками омара, недоеденного вчерашними гостями. Причудливая смесь отвращения и удовольствия уже раздергивала сознание Кэт на волоконца, как черномазая ведьма Абойо раздергивала куриное мясо, прежде чем начинить им пирог… Быть девчонке начинкой для дьявольского пирога, кабы не демон, великодушно взявший опеку над ее душой, демон-хранитель по имени Наама. Это он создал Китти, которую простушка Кэт выставляла впереди себя, словно щит, почуяв, что очередной клиент не просто животное, а животное опасное, разозленное жизнью, будто неотвязным облаком гнуса.

Китти легко давалось то, чего совсем не умела Кэт — внушать почтение. Рожденное демоном альтер-эго вело себя так, словно привыкло к рабскому подчинению окружающих. Китти произносила свое «хочу!» тоном приказа, а не каприза — и на расстоянии целой Атлантики от якобы родного булонского поместья она повелевала, а не клянчила. Разумеется, мнимое дворянство здесь, на дне жизни, имелось у каждого третьего. Графини и маркизы в рванье, сверкая щербатыми ухмылками на простецких физиономиях, просили накинуть цену — за бла-ародное происхождение! Над ними потешались, зная: каждый тысячный, а может, и каждый сотый из этих, в рванье — не самозванец. Что делало потеху еще более захватывающей. Удовольствие при мысли: гляньте, как простой контрабандист насмехается над урожденным виконтом! — обжигало волной адреналина. Мнимые и истинные аристократы сильно рисковали, объявляя себя потомками древних, славных и оттого особо ненавистных фамилий.

Но альтер-эго Кэт было невозможно сломать, не то что дрянной дешевый нож. Чаще всего человек ломается, пытаясь выбрать добро и все глубже увязая в зле. А Китти доподлинно знала, какого рода зло требуется ей для достижения поставленной цели. Оттого и не тратила времени на пустые угрызения, и не считала людей за препятствие, как если бы действительно усвоила от рождения: ее право — божественное.

Китти и Наама быстро нашли общий язык, ведь у них имелась общая задача — помочь выжить Кэт. Теперь они боролись за выживание Кати.

— А чего ты, собственно, боишься? — деловито спросил чуть картавящий голос в катиной голове. — Ему двадцать лет, охламону. Если он сейчас не начнет трахать всех подвернувшихся баб, то через пару лет свихнется на национальной идее. Моральный урод, делающий политическую карьеру, будет раздавать предвыборные листовки медсестрам у твоего смертного одра. Ты этого хочешь?

— Нет, — твердо ответила Катерина, борясь с Китти, точно с навалившимся кошмаром, — этого я не хочу. Но речь вообще не обо мне, не о моем одре и не о том, что у мальчика потребности. Речь о НЕЙ.

— А чем тебе не потрафила ОНА?

Ну нет, подумала Катя. Привыкла, французская стерва, чтобы все подавали. А не изволите ли, ваша пиратская светлость, оглядеться в моем подсознании, где вы, собственно, и окопались? Авось и найдете ответ, чем мне не потрафила таинственная незнакомка, число двенадцать и межвозрастные романы. Сама-то я ничего, кроме чаячьих воплей ужаса, по этому вопросу издать не могу.

* * *

Отчего-то именно двенадцатилетняя разница в возрасте между мужчиной и женщиной с детства казалась Кате береговой зоной, по обе стороны которой мирно или немирно существовали либо суша, либо море, среда со своими законами, правдой и кривдой, в то время как здесь… здесь энергия волн, накопленная в открытом море, лупила в песок и камни, рассеиваясь, распадаясь. Умирая. И походя убивая тех, кто, не будучи достаточно силен, чтобы выдержать удар, не сбежал от греха подальше.

Через год они угомонятся, эти снежные королевы с безумной жаждой тепла! — злорадно повторяла про себя Катерина. Научатся пить из своих чаш потихонечку, повторяя, будто опьяневший от зелена вина викарий: «Multum nocet, multum nocet» перед каждым глотком. Грезы о безвозвратно ушедшем лете и благодарность судьбе за теплую осень смирят ярость прибоя. А там и до кризиса среднего возраста недалеко, до бесприютно сухого и твердого мира, где, точно кистеперая рыба в аду палеозоя, иссохнет твоя душа, зрелая женщина.

А те, что на год моложе, даже не замечают, как судьба дает им отступного — последнюю страсть, по-молодому бешеную и по-молодому же мимолетную… В них еще звучит глупо-слащавое «А знаешь, все еще будет!», крутится, словно поставленное на ротацию, утешает, обнадеживает. Врет.

Но пройдут каких-то жалких двенадцать месяцев — и откроется истина: это она, полоса прибоя с кривыми зубами волноломов, место угасания энергии волн, рассеяния надежд и распада иллюзий. Четвертый десяток. Он все-таки пришел. Как в матерном анекдоте: ну и что? — да вот, пришел.

Предчувствия жалят, будто комары, мучительно звенят в опустевшей голове: Витька и замужняя тридцати-с-лишним-летняя женщина, секс без обязательств, наслаждение без вины, оплата в кредит, кредит на всю жизнь, проценты грабительские. Обычная практика судьбы. Прикоснись к ее подарку — и тот обернется дорогим товаром. Сколько же всяких «а если» приходит на ум: а если любовь, а если ребенок, а если муж ревнивец, а самое страшное «если» — сама эта женщина, неведомая опасность, непредсказуемая страсть.

Она возникла из ниоткуда и сразу воцарилась на кухне — на ее, катиной, кухне. Легкая, гибкая — нет, не гибкая — эластичная. Такая нигде не пропадет. Женщина-змея, женщина-хлыст, женщина-удавка. Даже в компании ангела и демона она ухитрялась быть главнее (по крайней мере для Кати). Дамочки вроде нее и в борделе строят из себя цариц — а клиент им верит!

Не думать, приказала себе Катерина, не вспоминать. Если в твой внутренний монолог вступит Китти с ее богатым опытом дешевой проститутки, ты сорвешься. Только не Китти! Заткнись, Шлюха с Нью-Провиденса!

Хватит бороздить пиратские моря! — приказала себе Катя. Стану думать о наших днях, о цивилизованном мире современных людей, легко сходящихся и легко расстающихся. Взять хоть ее саму, Катю. Был же в ее собственной жизни мальчик Яша, прощальный подарок лета.

— Девушка-змея! Девушка-змея! — голос за катиной спиной был таким настойчиво-торжествующим, что, по мнению Катерины, никоим образом не мог относиться к ней — хмурой тетке, по уши погруженной в раздумья: можно ли оставить «на хозяйстве» Витьку с его пубертатными закидонами — или, вернувшись с дурацкого корпоративного уикенда, она обнаружит вместо квартиры бесприютное пепелище. Но голос пел, как… как скрипка. И явно намекал на катеринины штаны, песочно-желтые, в серых чешуйчатых разводах, нежно светящиеся в лиловых весенних сумерках. Тогда ведь тоже была весна, помнишь?

Помню, сказала Катя. Была весна, от пруда тянуло холодом, я напялила кофту поверх футболки и вышла подышать, уверенная, что ни одной мужской душе в подобном виде не приглянусь. Не знаю, отчего мальчишка, опьяненный лиловым вином майской ночи, обратил внимание на мою персону.

Конечно, отвечать, заигрывать — и даже польщенно улыбаться — Катерина не собиралась. Кто он был для нее? Подросток, лишь немного постарше Витьки, свистящий вслед любой женщине из петушиного, актерского самохвальства. Жизнь неумолимо катилась под уклон, огрызок, оставшийся от былого богатства, следовало посвятить сыну, не отвлекаясь ни на какие обманки и наживки судьбы. Не оборачивайся! — строго сказала себе Катя. И обернулась.

 

Глава 7

Бабочка в плафоне

Красивых мужчин Катерина всегда боялась. И легко отказывалась от надежды. Эти вещи, на первый взгляд никак не связанные, определили катины отношения с миром мужчин.

Есть упрямые люди, которым судьба устала доказывать, что она сильнее. Они не опускают рук, даже если по этим рукам бьют что есть силы: младенцев — мягкой материнской ладонью, школьников — учительской линейкой, взрослых — бейсбольной битой… Они верят, будто последний удар, добивающий противника, все равно остается за ними. Они не сдаются. Никогда не сдаются, нацелившись на видимое им одним нечто. Они живут так, словно внутренний навигатор рисует им на роговице красные кружки и стрелки, указатели истинной жизненной цели, недоступной невооруженному глазу. По велению незримых огненных словес они ходят по жизни прямыми путями, непохожими на окольные тропы сомневающихся и безвольных.

Катя и завидовала, и пугалась подобной целеустремленности. Сама-то она предпочитала ждать на обочине, когда рядом притормозит одышливый, неспешный автобус, подхватит ее вместе с остальными недотепами и отвезет туда, где таким, как она, пребывать положено. Например, в ранний брак, стихийно протестующий против родительского «Вы что, с ума сошли?». Или в непрестижный «женский» вуз, вяло откусывающий и меланхолически пережевывающий лучшие куски юности. Или в развод, похожий на ДТП: кто-то из целенаправленных решил подрезать колымагу, везущую мирную чету в бесцветное завтра из бесцветного сегодня.

И все это, будто из дуб из желудя, росло из детства, в котором Катерине не досталось ни одного из тех узкоплечих и нахальных мальчишек, что числятся Реттами Батлерами дворов и школ. Кто и почему поднял их на школьно-дворовый Олимп в двойном статусе Ареса-Аполлона, не ведали ни сами кадыкастые Ретты Батлеры, ни их исполненная важности свита. Как бы то ни было, в детстве и юности Катерине оставалось лишь издалека любоваться на красавчиков, стесняясь лишний раз стрельнуть глазами в угол, на нос, на предмет и утешаясь надеждами на внезапное прозрение очередного Батлера. Вдруг среди них окажутся открыватели новой породы Скарлетт — Скарлетт застенчивой? Не оказалось.

Годы шли, половодье чувств слилось в законный брак, точно в море. С годами и море пересохло, но осталось убеждение: все-таки она, Катя, была счастлива — у нее же есть Витька, есть воспоминания о счастливых днях совместной жизни с Игорем… Ну, там, обильная незнакомыми родственниками свадьба, гомонящая толпа у роддома, упоительное зрелище кривоватых стен новой квартиры, не то романтические, не то семейные поездки в санатории — всё как один «Жемчужные» да «Сосновые», на крайняк — «Воровского», с произвольно-ерническим ударением. Обычная жизнь обычного человека — в советских фильмах такую в показывали нарезкой из черно-белых фотографий, сплошь из улыбок и восторженно округленных глаз.

Биография, достойная муравья, с отвращением думала Катерина, запихивая пожелтевшие, пахнущие гнилью фотки в коробку из-под обуви, а коробку — на верхнюю полку шкафа. Так наследный принц, став королем, отправляет ненавистного временщика во фронтир «управлять важными для государства территориями», а по сути — в безвременную и безысходную ссылку. Хоть бы я ему изменяла, что ли. А то жизнь прошла — и вспомнить нечего. Не то что всяким Гаянэ-Шаганэ, идущим не вдоль по жизни, приноравливаясь к шагу и маршруту спутника, а поперек. Гаянэ-Шаганэ пересекают и пресекают вялые семейные отношения. Я тоже так хочу! — угрюмо вздохнула Катя. Почему мне нельзя идти поперек мещанской морали и советской нравственности? Кто связал меня тайным обетом скромниц и неудачниц?

Все это снова промелькнуло в мыслях Катерины при виде Яши, стоявшего перед ней в оранжевом сиянии фонаря. Типичный юный Батлер, не ведающий, что Скарлетт всегда влюблены в абсолютно не подходящих для них Эшли, а значит, нацелены на нудных принцев и не замечают влюбленных в них прекрасных разбойников.

Спасти тебя, малыш, от жестокой правды? Обменяться с тобой шутками, намеками, телефонами, летними ночами, сексуальными фантазиями, печальными исповедями, жаром тел и холодом предчувствий… Нам не помешает развлечься на пути к последнему разочарованию в любви. После чего мы оба станем взрослыми — настолько взрослыми, что никакая внезапная страсть не достучится до наших хорошо защищенных сердец.

А потом была целая вечность огня, в которой Катерина металась, будто ночной бражник, залетевший в плафон.

В детстве Катя едва не утонула в ванне, пытаясь достать серую бархатную бабочку, колотящуюся о ламповое стекло. Босые ноги скользили по краю ванны, далеко внизу стыла вода в красивых барашках пены, похожих на облака, бабочка еще слабо дергала усиками, от лампочки тянуло страшным жаром, словно то не лампочка была, а шаровая молния. Катерина тогда почувствовала себя богом — всесильным, если сравнивать с обожженным, ослепшим бражником; и бессильным, если ни с кем не сравнивать. Насекомое умирало, но из плафона лезть отказывалось: для этого пришлось бы проползти мимо огненного шара — смерть бдительно стерегла выход из преисподней.

Бабочку спасти так и не удалось, зато Катя свалилась в воду и больно стукнулась плечом, попутно вызвав небольшой потоп и мамин гнев: что за глупостями ты там занимаешься? прыжками с вышки? Взрослым ведь не объяснишь, до чего страшен звук бьющих о стекло крылышек.

Сколько раз потом Катерина вспоминала смерть бражника в белой электрической печи! Каждый раз, как выход оказывался рядом с главным инструментом пытки — и разум, объединившись с телом, протестовал против нового круга мучений.

Нет-нет, покачала головой Катя, она ведь не была влюблена в Яшу. Ни дня, ни часа. Просто все вокруг стало невыносимо жгучим и ослепительно ясным. Катерина воочию видела, как истекает время, отпущенное ей на то, чтобы навсегда позабыть про коробку из-под обуви, полную гниющих воспоминаний. Видела — и ничего не могла поделать с собой, вечно идущей вдоль и никогда — поперек. С ужасом понимая, насколько глубоко увязла, Катя только и делала, что разыгрывала почтеннейшую публику, изображая темпераментную разведенку, искательницу приключений. Пиеса «Попрыгунья Стрекоза на лоне вечного лета». Ложь, ложь и на бис еще немного лжи.

Почти с нетерпением Катерина ждала всеобщего осуждения, витькиной ревности, упреков матери, насмешек соседей, сплетен подруг… Не дождалась. Всем, похоже, было наплевать на катино моральное падение. А может, они боялись того, чего всегда боятся люди: шквальных истерик, маниакальных идей и депрессивного безволия, которыми изобилует жизнь всякой разведенки. И еще — публичных поисков себя. Ужасно, когда взрослая женщина принимается искать себя, заставляя окружающих наблюдать этот процесс в режиме он-лайн. Пусть уж лучше ввяжется в роман с хорошеньким мальчуганом, которому, чтобы стать мужчиной, нужна именно такая женщина — одуревшая от нежеланной свободы и несчастная.

Несколько месяцев Катя ходила с Яшей по молодежным тусовкам, безнадежно чужая для веселящейся толпы. Будь я на год, всего на год старше, говорила она себе, смотрела бы на них с добродушной материнской усмешкой, честное слово, и не пыталась бы вписаться в разухабистый молодежный хоровод. А будь я на год младше — нет, это слово уже не для меня — будь я на год моложе, может, все и вернулось бы: им почти двадцать и мне почти двадцать, какая разница, с какого боку расположено это «почти»?

Наверное, Катерина обижала Яшу ненароком вырывавшимися «Ты прям как мой Витька!» Наверное, он тоже пытался ее обидеть — правда, Катя не помнила, чем именно. Его умение обижать еще не вошло в полную силу, в ту жестокую силу, которую тридцатилетняя женщина встречает в мужчине одних с нею лет. И то, что Катерина не могла всерьез обидеться на Яшу, обижало его вдвойне.

Словом, они сумели разочаровать друг друга так основательно, что повзрослели за эти месяцы на несколько лет. Катя ощутила в себе материнские чувства к юному любовнику — настолько материнские, что лишь порадовалась, когда Яша, изнывая от неловкости, признался: у него появилась девушка. Огромным усилием Катерина удержалась от расспросов: кто она? Где учится? Кто ее родители? Сколько ей лет? И понимает ли эта соплячка, как ей повезло — встретить такого отличного парня?!

Яша исчез из катиной жизни — а впереди простерлась такая замечательно прочная, безводная и безжизненная пустыня, абсолютно не похожая на бурное море страстей, что Катерина вздохнула с облегчением. Довольно с нее попыток полюбить или хотя бы поиграть в любовь с другими стрекозами-попрыгуньями. Она муравей, сомнений больше нет. Муравьи тащат в дом припасы, вяжут свитера и салфеточки, собирают кулинарные рецепты и мелочно интригуют на рабочем месте. У муравьев всегда слишком много дел, чтобы бросаться очертя голову в омут желаний и фантазий. И они, вопреки басне Крылова, всегда готовы посочувствовать непутевым стрекозам, одолжить им толику своих припасов, дать целый ворох бесполезных наставлений. Вот почему муравьи кажутся такими отзывчивыми и добродетельными. Даже чересчур добродетельными. Как будто в них вселился ангел.

* * *

— Теперь ты понимаешь, почему я считаю одержимость ангелом куда большей проблемой, чем одержимость демоном? — невинным голоском пропела Наама. — Представляешь, если бы в тебя вселился ангел? Да еще какой-нибудь ангел огня и ветров. Между прочим, сезон пожаров уже начался. И, похоже, тянет дымком. Это не у тебя что-то горит? Или ты сама горишь? А, Китти?

Катя очнулась от нахлынувших воспоминаний, держа в одной руке сломанный нож, в другой — поцарапанную разделочную доску. Прямо как воин посреди рукопашной — с изрубленным щитом и мечом, пришедшим в негодность. Осталось только сообразить, с кем воюем, мрачно подумала Катерина. С кем и за что.

Неужели я стану воевать с любовницей сына, словно какая-то чокнутая мамаша? Давить на жалость, многозначительно молчать, поджимать рот куриной жопкой, обморочно закатывать глаза — и ради чего? Ради того, чтобы заразить сына смутной тревогой, которую ощущаю, а себя накрутить до состояния «или я, или она»?

— Между прочим, — Цапфуэль пытался говорить холодно, но холодно не получалось. Получалось злорадно. — Между прочим, скоро она будет здесь. Мы решили, что вам нужно встретиться и поговорить.

— Думай скорей, Китти. — Кошка почти хихикала. Не будь Катерина в таком раздрае, она бы вдоволь насладилась зрелищем хихикающей кошки. — У тебя пять минут! Правда, здорово мы с Цапфуэлем придумали?

— Я. Не. Китти! — слова падали, как падают в пыль первые тяжелые капли дождя. — Нет больше Китти, Наама. Я справлюсь сама — без вранья.

Теперь уже ангел довольно ухмыльнулся, зато демон скривился, точно рюмку святой воды жахнул. Конечно, Нааме обидно, что Катя отказывается от лучшего инструмента выживания, предложенного матерью обмана. Да еще в такой выигрышный момент. Конечно же, эти двое заключили пари и сейчас, обмениваясь заговорщицкими взглядами, ждут катиного выбора. Как дети, ей-богу…

— Не сердись, — устало бросила Катерина обиженному демону. — Китти пора знать свое место. К тому же она ничего не решает, а только тянет резину и все еще больше запутывает.

Ну все, Наама надулась. Конечно, Катя не слишком справедлива к древнему альтер-эго: ложь не раз спасала простофилю Кэт в аду Нью-Провиденса. И кто знает, что через пять минут пригодится ей, Кате — правда или ложь? Врать стыдно, а правду говорить нестерпимо. Какая глупость, в самом деле: женщина, связь с моим сыном может быть опасна для вас, потому что вы старше его на двенадцать лет. Уважаемая, вы на Зодиаке помешались? Нет, девушка, я прошла через этот опыт, когда мой сын был еще маленьким, а мое желание жить полной жизнью — большим. Тогда-то я и поняла чувства женщины, застрявшей на полоске суши, по которой день и ночь лупит морская волна. Какая волна, дамочка, вы все-таки спятили, а, привет, Витя, я тебя давно жду, мы тут с твоей мамой беседуем, привет, мам, у меня все зашибись, чего и тебе желаю, ну все, не жди меня, мама, хорошего сына, буду завтра, поздно и навеселе. Пока, мамуль.

И они уйдут, а ты останешься, как дура, со своей нелепой и никому не нужной откровенностью.

Звонок. Время истекло, пора выбирать. Не между добром и злом, а между собой и тем, кто никогда не проигрывает и никому не кажется нелепым.

Катерина, задрав подбородок (так всегда делала Китти, чтобы войти в боевое настроение — почему бы не попробовать?), открыла дверь.

На пороге стояла… Апрель. На этот раз на ней было вполне современное платье — черно-белое в огурцах, совсем летнее, тонкий узор, вспыхивая крапинками и листочками, удивительно напоминал разводы пепла на белом снегу — скоропись огня и льда. В руке у Апрель была катина сумка с продуктами. Забрезжила надежда: значит, это не она! То есть Апрель здесь из-за катерининой рассеянности, а витькина возлюбленная — не Апрель, раз так, то пусть будет кем угодно, лишь бы не богиней безумия.

— Вот, ты у Таточки забыла, — не здороваясь, деловито сообщила Апрель, протягивая Кате сумку. Катерина радостно закивала и уже открыла рот, чтобы разразиться благодарственным монологом… — А Витя дома?

Катерина медленно-медленно закрыла глаза. В голове ее, вращаясь и бликуя разными цветами, словно заставка на экране компьютера, крутилась длинная фраза из романа «Любовь во время чумы»: «Трансито Ариса была свободной сорокалетней женщиной, и ничтожное существование, которое она влачила, ни в коей мере не удовлетворяло ее природного стремления к счастью, а потому она переживала любовные дела сына как свои собственные». Любовные дела сына как свои собственные…

Катя подождала минуту или две, пока цитата из Маркеса не растворится в темноте, пока самый оттиск реальности, зеленоватый, будто полярное сияние, не потускнеет на внутренней поверхности век. Апрель терпеливо ждала.

Очевидно, она постоянно сталкивается с подобной реакцией, подумала Катерина. Рядом с нею все ведут себя как бог на душу положит — вернее, как на душу положит богиня. Богиня безумия. Потом им всем приходится расплачиваться за краткие мгновения, ну хорошо, за краткие часы свободы. И тогда уж они — нет, мы! — мы начинаем закрывать глаза и пережидать растворение оттиска реальности на сетчатке глаза, мучительно надеясь, что и сама реальность как-нибудь растворится и утечет себе вдаль с весенними ручьями.

Пора оставить эти надежды и прийти в себя. Да, твой сын связался с богиней безумия — но разве в то же время с нею не связалась ты? Ты боялась, чужой возрастной кризис крепко шарахнет по Витьке, ранив его нежную мальчишечью душу — можешь на сей счет не волноваться, у богинь не бывает возрастных кризисов. Ты не хотела, чтобы мнимая доступность любовницы повернулась и другой своей стороной: преследованиями, истериками и шантажом — не сомневайся, это существо не станет звонить и сулить суицид, если к ней сей же час не приедут и не займутся сексом с бедной больной женщиной. Разве что твой сын начнет звонить, истерить в трубку и даже бросаться из окна, под поезд, в омут головой. Ты вела себя именно так, попав в сети Мамы Лу. Помнишь?

— Ма, какого черта? — тоскливо поинтересовалась Катя, мысленно отказываясь от всех данных себе обещаний: не прятаться под маской Китти, быть собой, уважать выбор сына, бла-бла-бла.

Против Мамы все отвергнутые средства казались хороши, но слабоваты. Любую маску, любую попытку манипуляции Ма просечет с ходу и высмеет безжалостно. Заставить ее уйти невозможно: Мама Лу вернулась из трехсотлетней дали, вернется и оттуда, куда пошлет ее слабый человеческий язык, что в форме заклинания, что в форме ругательства.

— Я — Апрель, — буквально по слогам произнесла богиня безумия и вошла в прихожую. — Туфли снимать?

— Снимай, — склочно заявила Катерина и без всяких объяснений удалилась на кухню. Ишь! Думает, я поверю. Думает, я не знаю, как Мама Лу рушит заслоны и сносит плотины. Думает, я прощу ей, гадине черномазой, мою смерть — довольно мучительную, между прочим. Думает, я…

— А это что?

Апрель стояла на цыпочках возле плиты, сняв крышку с сотейника и заглядывая в него с изумленно-восторженным видом. Совсем еще девчонка, господи!

У Кати вдруг защемило сердце. Кто знает, сколько лет эта девчонка живет под двойной, нет, тройной властью: белоглазая чудь-полуденница Лисси, черная на лицо и на всю душу Лу, человеческая личность Апрель — и каждая из года в год берет свое, еженощно пускает клубок по ухабистому склону горы и ежедневно сматывает нить обратно. Сколько еще продержится нитка, которая из трех лопнет первой? И не лучше ли быстро иссякнуть, напитав одного жадного демона, чем долго-долго кормить жестокую троицу, духовных Лебедя, Рака и Щуку?

— Это лобио, — ворчливо ответила Катя и вручила Апрель ложку. — Помешай, но не пробуй. В нем чеснок, целоваться потом не сможешь.

— А там в сумке, — всполошилась Апрель, — столько всего! Надо в холодильник поставить. И еще я мороженое купила. Виктор любит мороженое.

— Это я люблю мороженое, — усмехнулась Катерина. — А Виктор любит колбасу, газировку и тебя. Давай уж, рассказывай, зачем тебе сдался мой оболтус.

Я изо всех сил стараюсь повернуть в русло семейной комедии, думала Катя. Я видела сотни, тысячи, миллионы этих комедий, где встреча потенциальной невестки с потенциальной свекровью происходит именно так: неловкая и нелюбезная встреча, однако общие интересы находятся, после чего следует завуалированное согласие со стороны мамаши — какового согласия, антр ну, у старушки никто не спрашивал… Затем непременно подваливает толпа родственников, хороших людей, хоть и мудаков изрядных, все садятся жрать и выпивать, слово за слово пришелица ляпает нечто ужасное, ее хором опускают, суженый-ряженый вступается за свою обже в неполиткорректной форме, мамаша падает в обморока, папаша учит охламона щадить чувства женщин, в ходе поучений девицу прощают и дают молодежи добро на секс, который, собственно, у молодежи уже был.

Сколько ни смейся над искусством, жизнь вовсю ему подражает.

Вот и мы сейчас славно пощебечем над кастрюльками, потом придет Витька, из маленькой комнаты выберутся Наама и Цапфуэль, вовремя слинявшие с кухни, все мы, словно нормальные люди с нормальным животным, примемся есть скучные разносолы, рассказывать скучные истории, с трепетом дожидаясь момента, когда богиня безумия обнаружит свою разрушительную сущность.

Главное, определить, кто из нас — бабочка в плафоне, хладнокровно решила Катерина. Только бы не Витька. Пусть я, только бы не он. Он точно не сумеет выбраться. И сгорит.

— Тебе кажется, это хитрый заговор, да? — сочувственно спросила Апрель. — Чтобы ты не могла отвертеться от охоты за зеркалом Мурмур?

— Да. Именно так мне и кажется, — резко ответила Катя.

— Не спорю, мы сплели вокруг тебя целую сеть, — наморщив лоб, кивнула Апрель. — Но мы всегда так делаем. Мы ведь не имеем возможности прийти к человеку и просто уговорить его поучаствовать в наших… в наших…

— Забавах, — подытожила Катерина. — Поскольку ни одно дело для вас не является вопросом жизни и смерти, всё, чем вы заполняете свое время, можно назвать забавами.

— Ну да, — легко согласилась богиня. — Мы очень серьезно относимся к вещам, из-за которых не можем ни умереть, ни заболеть, ни даже разориться. Мы договорились относиться к подобным вещам серьезно, чтобы не болеть и не умирать от одной действительно важной вещи — от скуки. А разве вы, люди, поступили иначе?

И правда, удивилась про себя Катя. Мы, люди, сделали практически то же самое. Я ведь не могла заболеть, умереть или разориться в тот же час, как мой сын сделал неудачный выбор, спутавшись с тобой. А переживала так, словно могла. И еще полсотни аналогичных ситуаций наковырять можно — но лень. Просто признай, Катерина: к своим играм люди относятся с не меньшим пиететом, чем боги и демоны.

А еще признай, что тебя обложили со всех сторон: по твоей квартире бродит родственник, одержимый ангелом, и сын, влюбленный в богиню, твое тело оккупировано демоном, с каждым днем ваши связи с непрошенными насельниками становятся крепче, ваше душевное и физическое здоровье все больше зависит от их благосклонности. И если они примутся помогать Анджею изобретать, Витьке — взрослеть, тебе… А чем эти паразиты могут помочь — вернее, заплатить — лично тебе, Катенька? Волшебным образом заживят твои шрамы, вырастят волосы на обожженном виске, чтоб не ходить тебе в платочке, будто закабаленной женщине Востока? Полно, да так ли это важно — привести в порядок внешность и со вздохом облегчения влиться в ряды ничем не примечательных теток «вокруг сорока» с их ничтожным существованием, из-за которого неприметные тетки вынуждены переживать любовные дела детей как свои собственные?

— Да-да, — закивала Апрель. — Вот потому-то мы и взяли в оборот твоих близких, Катя. Тебя же ничем не проймешь, ты прямо Диоген какой-то. Ни красоты, ни молодости, ни карьеры, ни богатства, ничего не жаждешь. Вроде бы оно всё тебе необходимо, но ради получения этого «необходимого» ты и пальцем не шевельнешь. С вами, людьми, всегда так: сперва кажется, будто вы жадные и доверчивые, а как начнешь вас в нужном направлении подталкивать, то оказывается, вы главным образом неподъемные.

Катерина расхохоталась, представив, сколько у богов и демонов проблем с людьми, которым на деле требуется одно — чтобы их поменьше подталкивали в нужном направлении…

Отсмеявшись, Катерина позвала незваных гостей к столу. Пусть уж садятся есть, не дожидаясь Виктора. Семейный обед, обильный и скучный — лучшее средство усмирить разбушевавшуюся действительность. Разливание супа, пластание мяса и хлеба, подношение соли и перца — вся эта умиротворяющая возня разбодяжит нестерпимый ужас до хмурого равнодушия. Не раз и не два семейный обед останавливал начинающийся скандал и оттягивал крах ее с Игорем отношений. Несколько лет их умирающий брак жил на катиной стряпне, словно на сильнодействующих лекарствах. Огненные трещины ссор остывали, превращаясь в пропасти непонимания, тухло пованивало изменой, земля горела под ногами, но не проваливалась — а все благодаря объединяющей силе первого, второго и компота.

Недаром «преломить хлеб» когда-то означало «помириться». Устаревшие эманации мира и благоденствия, витающие над накрытым столом, не исчезли и в наши дни, когда поесть с врагом значит всего лишь поесть с врагом. Чинно рассевшись по обшарпанному диванчику с дурацким названием «уголок», ангел, бог и человек сосредоточенно уминали крепко наперченное лобио, как будто это было основной целью встречи. Даже Наама, сидя не под, а на столе, заглатывала порезанную ломтиками печенку, по-кошачьи воровато нагнув голову, и выглядела обычной, хоть и сильно балованной кошкой.

И тут пришел Виктор.

Когда в проеме возник силуэт сына, вдруг показавшийся Катерине незнакомым, чересчур широкоплечим и сутулым, сердце екнуло: вот оно, объяснение начистоту, день за днем откладываемое и безнадежно опоздавшее. Если что и нужно делать вовремя, так это причинять боль. Чем дольше с этим тянешь, тем больше потеряешь.

— Здрассьте, — как-то брезгливо произнес Виктор и обвел присутствующих взглядом, который у вчерашних подростков считается насмешливо-презрительным, но, как правило, выглядит недоуменно-обиженным. — Интересные у нас тут котики водятся. Что эта, — и витькин палец уперся в Нааму, — что этот! — и Виктор ногой выпихнул на середину кухни Тайгерма. Котяра невозмутимо шлепнулся на объемистый зад, облизал мощную лапу и провел ею между ушей жестом, каким мужчины поправляют прическу.

— Зачем? — в упор глядя на главного демона, спросила Апрель.

Катя зажмурилось и покачала головой, доподлинно зная, что теперь будет. Скандал. Витька не удержится от попреков в адрес Апрель, потому как задет за живое и уязвлен глубо́ко.

Будем реалистами: вовсе не мать он надеялся вычеркнуть из списка подозреваемых. Летай Катерина на помеле каждую ночь и дои чужих коров через опояску, Виктор бы и глазом не моргнул: может, это… как ее? Менопауза! Пришелец из дальних краев, дядя Андрей, он же Анджей, он же Дрюня, он же Цапфуэль, мог рогами двери открывать и вниз головой на потолке спать: пришельцам — им по статусу положено. Не говоря уж о приблудной шерстистой живности. Но женщина, с которой Витька завел свой первый взрослый роман, обязана оставаться непричастной заговорам мелких и крупных бесов. Потому что Виктор и только Виктор должен был стать единственной причиной ее благосклонности. Конкурировать — даже со спасением мира — мужчина не любит. И что ж это получается? Что его соблазнили и окрутили не ради него самого, а с дальним и кривым прицелом, рассчитывая через витькину любовь дотянуться до его мамаши?

Скандал, как и положено, вскипел, наваристый и смачный. Виктор выдавал очередями заготовленные еще на лестнице: «Ты все знала, да? Знала, поэтому и спала со мной? Да кто вообще сказал, что ты богиня?» Апрель отмалчивалась, позволяя разгневанному мужчине исчерпать арсенал упреков. Опыт Мамы Лу, лениво напомнила Кэт со дна памяти, в борделе клиенту тоже всегда давали проораться.

Излив на голову Апрель объемистый громокипящий кубок, Виктор всем телом, точно авианосец, развернулся в катину сторону. Но злость уже иссякла, да и понимал он: вина его матери лишь в том и состоит, что Катерина — не богиня, не демоница и не ангел. Упрекать ее в этом Витька не собирался. Добрый мальчик.

— Почему ты, мам? — грустно спросил он — и Катя немедленно узнала собственные интонации. Почему ты, Витенька? Почему ты порвал штаны, почему ты принес двойку, почему ты подрался, почему ты упал в фонтан? Почему ты впуталась в разборки ада и небес, Катерина? Отвечай уже, все равно отмолчаться не получится.

Над ответом Катя размышляла давно и безуспешно. Она не находила в себе ни должной воинственности, ни яростного стремления к победе — да что там яростного… Никакого стремления к чуждой, НЕ НАШЕЙ победе Катерина в себе не находила. Единожды виденная ею фифа Мурмур не топтала родных катерининых нив, не жгла посевов и не рушила городов. Но даже если топтала-рушила-жгла, то не при Кате, а где-то вдалеке и втихомолку. И ничей пепел на стучался в катино сердце, не взывал к отмщению, на героизм не сподвигал. Скучно было Катерине, скучно и неловко. В ее-то возрасте ввязываться в высокопарные прения ангелов и демонов, бегать по сезонным вечеринкам богов и видеть себя то спасительницей мира, то пешкой в руках сильных и беспощадных — как будто земных, настоящих дел не хватает!

Я слишком женщина для ваших игр! — так и хотелось крикнуть в каждое спокойно-надменное, чересчур надменное для человека лицо. Вы хоть разберитесь в людях, которых используете! Кто вообще додумался рекрутировать нас, податливых и кротких? Вы не видите, что мы готовы приклонить голову на любое плечо, которое не отдернулось от нашего прикосновения? Я же предам все высокие идеи оптом и в розницу, если на той, враждебной стороне окажется хоть один умелый иллюзионист, ловко прячущий в рукав женские сердца и растворяющий благие помыслы силой иронии. Если там, во вражеском стане, мне дадут право быть женщиной, свободной от борьбы… не существительным, а прилагательным… спокойным и красивым прилагательным… Я предам вас.

Поэтому вы решили взять в оборот Витьку и обеспечить мою преданность вашим мутным идеалам? История принца Гамлета и мамы его Гертруды вас ничему не научила? Или вы брезгуете учиться у людей тому единственному, в чем они понимают лучше вас — механике страстей человеческих?

Вопросы, риторические и не очень, множились в голове, словно рои голодных, подрагивающих брюшками ос. Катерина почувствовала себя на грани истерики.

— Вы, молодой человек, чем задавать своей маме вопросы, на которые даже боги ответа не имеют, — внезапно вклинился в затянувшееся молчание Тайгерм, — подумали бы сперва, как ей помочь. Над своей, так сказать, ролью во вселенской истории.

Ай да Тайгерм, ай да старый лис, захотелось воскликнуть Кате. Однако момент был неподходящий, а комплимент — сомнительный. Примет ли кот за похвалу звание лиса, да вдобавок старого? И все-таки ловко он Витьку укротил: чем на присутствующих орать, пусть подумает над своей ролью… Погодите-погодите. Как это — «над своей ролью»? Катерина с ужасом воззрилась на Тайгерма — и встретила взгляд не кота, но тигра, золотой и безмятежный. Круглый человеческий зрачок, нисколько не похожий на вертикальный кошачий, излучал бесконечное равнодушие. Существо, притаившееся в упитанном коте, привыкло распоряжаться всем и вся, не испрашивая дозволения и не принося извинений. Глупо говорить «извините, но сейчас я вас убью». Особенно если распоряжающийся твоей жизнью не думает о ней в таком ключе: я убиваю, я уничтожаю, я разрушаю… Он думает так, будто кирпичи кладет: тысячу на эту стену, пять — на ту, а на выгородку все десять уйдет!

Кате показалось, она сморгнула, или глаза ей застлало слезой, а может, солнце на мгновение выключили, поэтому момент превращения кота в крупного мужчину с темными с проседью волосами, забранными на затылке в конский хвост, она пропустила. Вот только что был кот — и уже стоит посреди кухни посторонний мужик, одетый в странно знакомый костюм — куртка грубого сукна, узкие брюки, заправленные в сапоги с отворотами… Катерина и понять не успела, откуда она знает человека, вошедшего в ее дом в кошачьем облике, как ее собственные губы голосом Кэт произнесли:

— Привет, мореход.

Точнее, Кэт сказала «Мореход». Так, словно это прозвище, а не профессия. Или даже имя.

— Здравствуй, Китти. — Голос у Морехода был низкий, ленивый. И слегка кошачий. Но главное, голос тоже был очень, очень знакомый. И вселял надежду, которую иначе как безумной не назовешь: подобная надежда не рождается нигде, кроме как на эшафоте, на обрыве, на краю. — Привет, Лу. Наама, Цап, мое почтение.

— Я тебе не Цап, — голос у Анджея-Дрюни аж хрустел, будто свежий наст под ногами.

— Хорошо, ангел луны, — с наигранной кротостью согласился пришелец. — Я буду звать тебя Цапфуэль и даже Уриил, если хочешь. Какое имя ты предпочитаешь?

При звуках своего второго и куда более известного имени Анджей погас. Исчезло серебряное сияние, озарявшее его изнутри и делавшее ничем не примечательного дядьку писаным красавцем. Однако и Дрюней ангел луны не стал. Сгущающаяся чернота покрыла его лицо, заполнила фигуру, словно тень затмения наползла на лунный диск. Катерине не раз доводилось видеть, как Цапфуэль сердится, но то, похоже, были шуточки. Зато сейчас дело шло всерьез. Мореход и ангел стояли друг против друга, расставив ноги и набычив лбы, а воздух между ними потрескивал крохотными (пока еще крохотными) молниями.

— Вот и хорошо! — радостно кивнула Апрель. — Мне тоже надоело это имечко — «Цапфуэль». Что-то такое от «цап» и «фу». Неблагозвучное совсем.

— А имя, напоминающее сразу два прекрасных слова — «урыть» и «урина» — тебе кажется намного благозвучней? — неожиданно усмехнулся ангел луны. И как ни в чем не бывало сел обратно за стол. — Катя, все ужасно вкусно. А чаю дадут?

— И даже с пирогами, — севшим от ужаса голосом произнесла Катерина.

Временами надо напоминать себе, с кем имеешь дело, думала Катя, ставя чайник и представляя себе дымящиеся руины на месте их дома, репортажи по телику, «следствие рассматривает версию теракта»… Между тем ее опасные гости, чинно рассевшись за столом, хранили вежливое молчание.

Нарушил молчание, разумеется, Виктор. Современную молодежь спецэффектами не удивишь, все они если не дети, то по крайней мере выкормыши виртуальной вселенной.

— Это все, конечно, очень круто, — пробормотал Витька. Потом прочистил горло и произнес солидным басом: — А кого ж мы все-таки с мамой ловим?

— Ангела-предателя, — безмятежно произнес Мореход и откусил кусок морковного пирога. — Были ангелы-мятежники, ангелы-убийцы, ангелы-палачи… А вот ангелов-предателей доселе среди вас не было, не так ли, Уриил?

— Был. — Цапфуэль, хоть и просил чаю, сидел, вытянувшись в струнку и чашка перед ним стояла нетронутая. — Я.

 

Глава 8

Безумное чаепитие в Филях

— Весь этот кошмар начал я, а не Мурмур, — размеренным, точно метроном, голосом объявил Цапфуэль. — Я первым пошел против судьбы ангела и примером своим соблазнил многих.

— И Люцифера? — вырвалось у Кати.

— Денница — бунтарь и позер, — все так же ответствовал ангел луны. — Он боролся не с системой, а со своим положением в ней. И в результате лишь укрепил ее, сделав равновесной. Если бы он не поднял мятеж по собственной воле, пришлось бы его спровоцировать. — И Уриил улыбнулся. Скверно улыбнулся, непохоже ни на Анджея, ни на Цапфуэля. Улыбнулся точь-в-точь, как Мурмур. — А я надеялся все изменить и был уверен, что знаю, как. Я еще не ведал, что свобода выбора для ангела означает предательство. Мы, самые сильные из созданий природы…

— Природы? — изумился Витька. — Я думал, вас бог создал.

— Мы этого слова избегаем. — Ангел посмотрел на катиного сына так, словно тот вздумал за едой обсуждать устройство и функции прямой кишки. — Мы предпочитаем говорить «система», «природа», «мироздание». Потому что, собственно, Он и есть они.

— И что, система не предоставила вам, своим верным слугам, никакой свободы выбора? — Катерина перевела разговор на интересующую ее тему. Уриил должен, просто обязан знать слабые стороны этой Мурмур. Этого Мурмура. В общем, этого существа.

— Даже в пределах системы, — кивнул Цапфуэль и потянулся за конфетой. — Мы появляемся на свет уже наделенными судьбой. Все потому, что мы не рождаемся без причины, как люди и животные. Мы возникаем, когда в нас есть потребность. Ангел — это чистая цель, а не вероятная польза, как вы, живые. И когда ангел отказывается от своей судьбы, он предает свою цель. Его место долгое время остается незанятым и в эти бреши в систему может проникнуть… скверна. Поэтому, когда я начал сомневаться в правильности своего предназначения и болтать об этом с другими силами, я смутил немало душ и предал свою цель.

— А какая у тебя была цель? — осторожно поинтересовался Виктор.

— Охрана рая, — вежливо ответил Уриил. — Я должен был огненным мечом отгонять от рая вас, людей, чтобы вы не только не могли войти, но и не знали, что там. Хотя ничего особенного, собственно, в раю и не было. Место как место. На земле много похожих мест. И я никогда не понимал, что же такое охраняю, не смыкая глаз и не опуская меча. — Уриил горько улыбнулся. — Тогда я покинул пост, чтобы узнать, как поведут себя люди, узнав правду об Эдеме. Они повели себя… как люди. Им просто стало наплевать на будущее. Будущее для них исчезло. Они оказались не готовы жить праведно, чтобы попасть в обыкновенный уютный сад. Им было мало скромной награды за честно прожитую жизнь. Они потом напридумывали всяких развеселых загробных мест: пиршественные залы, кровавые турниры, раззолоченные серали с азартными играми и распутными женщинами. И, в общем-то, восстановили свою мечту о рае. Только на это понадобилось время.

— Когда созданный людьми образ рая изнашивается и перестает манить, для людей настают смутные времена, — заметил Мореход с некоторой рассеянностью. — Душам людским больше некуда стремиться и они мятутся в тоске.

Зеленый чай в его чашке сам собой помешивался, расправившиеся листики, шустрые, точно рыбки, собирались в удивительные фигуры — цветок, звезду, пагоду, дракона… Виктор смотрел на это, завороженный, забыв обо всем на свете.

Он ведь совсем мальчишка, подумала Катя. Конечно, для матери он и в тридцать останется мальчишкой, и в пятьдесят… Но сейчас он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО почти ребенок. Ему бы в компьютерные игрушки играть и не знать проблем серьезней поступления в вуз! А вы хотите сделать его своим орудием. Показать ему такой рай, к которому не западло стремиться. Промыть моему мальчику мозги, чтобы не щадил себя, служа вам. И принес себя в жертву, если на то будет воля системы. Есть только один способ избавить моего сына от участи павшего героя — все сделать самой. Может, это и противоречит законам чести, неведомым мне, серой бабе. Однако я свой выбор сделала.

Катерина вдруг осознала: чтобы стать хорошим орудием, надо стать умным орудием. Самонаводящимся. Выбирающим цель по звуку, по запаху, по температуре тела, по черным мыслям, а не просто пуляющим в сторону, в которую укажут.

Я не доверяю высшим силам, подумала Катя ГРОМКО, во всеуслышанье. Вы, могучие недоумки, до сих пор не научилась обращаться со свободой воли. Если один из вас чего-то захотел для себя, вы собираетесь стаей и долго осуждающе хлопаете крыльями. Будто куры на небесном насесте. А могли бы уже догадаться: новорожденную свободу нельзя зарезать или задушить, словно человеческого ребенка, некстати упомянутого в пророчестве. Надо научиться с этим жить.

— Ангелу так легко стать предателем, — задумчиво протянула Наама. — Сговорились Харут и Марут с Агалиарептом — предательство. Вздумал Мурмур духами торговать — предательство…

— Мурмур торговать вздумал? — удивилась Катя. — Значит, ее… его не господь бог уполномочил демонов в рабство продавать, а оно само додумалось?

Сидящие за столом переглянулись с таким изумленным видом, с каким переглядываются шулера, услышав: да вы, кажется, жульничаете, господа! Один Мореход усмехнулся в бороду и одобрительно подмигнул Катерине:

— Конечно, оно само додумалось. Мурмур — умелый работорговец, товар у нее ходкий, а по нынешним временам так и вовсе бесценный. В нганга сидят разные духи: и закоренелые преступники, и неопытные создания, не сумевшие себя защитить. Но обречены и унижены — все. Несмотря на свое рабское состояние, каждое из этих существ во много раз сильнее человека. И вырвавшись на волю, буйствует, точно малиновый пиджак в Куршавеле — однова живем. Он уничтожит своего хозяина, если того не защитит сила Мурмур. А за эту силу придется заплатить — и дорого. Как ты, наверное, уже догадалась, душой. Впрочем, ради успеха человек сегодня и свою душу продаст, и чужой не пощадит. Главное, напеть ему в уши, сколь высоко он поднимется и за какой короткий срок, если будет слушаться агентов Мурмур.

— У нее и агенты есть? — Катя покачала головой. — Лихо! А вам не кажется, господа присяжные заседатели, что если Мурмур дать по рукам, на ее месте мигом образуется Мурмур номер два? У нас, у людей, так всегда и происходит: как только система налажена, хозяев можно убрать, а бизнес захапать себе.

— Они не люди, — Мореход обвел рукой ангела, демона и бога. — У них, к счастью, взаимозаменяемости не существует. Каждый из них уникален, неподражаем и невосполним. И если убить Мурмур, созданный ею рынок рабов рухнет.

— Это, конечно, удобно, — вдумчиво покивала Катя. — Последний вопрос: как ее убить и где она хранит свою смерть. Я уже слышала про зеркало, которое везде и нигде, которое откроется мне, когда звезды сойдутся соответствующим образом, а наши судьбы пересекутся где-то… Один Эллегва знает где.

— Не думаю, что мой сухопутный братец знает, где вы пересечетесь, — ехидно улыбнулся Мореход. — Он, конечно, ведает всеми путями, но своими путями ведаю только я.

— А что, мне придется искать зеркало Мурмур в море? — жалобно поинтересовалась Катерина.

— Конечно, в море. — Сказано это было наилюбезнейшим тоном. — В море Ид.

— Ид — это ведь фрейдовское Оно? Подсознание? — удивилась Катя.

— Оно, — весело согласился Мореход. — Оно самое.

— И как же я буду там что-то искать? — округлила глаза Катерина.

— Не ты одна. И сын с тобой отправится, и этот бедолага, — знаток моря Ид указал на Цапфуэля. — И девушка твоя непредсказуемая! — кивок в сторону покрасневшего, насупленного Витьки. — И семейный демон, и сомнительный ангел — все пойдете.

Катя вдруг заметила: Виктор смотрит на Морехода с тоской и отчаяньем, словно тот разоблачает его, витькины, сокровенные тайны на глазах у глумливо хихикающей публики. Бедный ты мой, подумала она, сколькому тебе еще предстоит научиться! И в первую очередь тому, что подсознание не только прибежище твоих сексуальных фантазий, а наверняка что-то более масштабное.

Будто подслушав ее мысли (впрочем, почему «будто»? здесь все слушали мысли людей, причем без всякого стеснения), Мореход обратился как бы ко всем присутствующим, а на деле — именно к Витьке:

— Думаете, ваше Оно исключительно ваше? Оно общее. И всю магию сущего следует искать именно там.

— А ты кем при нас будешь? — буркнул Виктор.

— Капитаном корабля, естественно. Можете звать меня Кэп.

* * *

Опять в море, Китти? — спрашивала себя (и в то же время не совсем себя) Катерина. Китти, желавшая думать о себе как о королеве пиратов, опасливо помалкивала. Она вообще предпочитала брать верх над простофилей Кэт и над домоседкой Катей, когда всё вокруг сулило триумф, фанфары и лавры. А сейчас лавры были почти недостижимы. Китти любила не побеждать, а красоваться. Кэт любила убегать от опасности. А что любила сама Катя?

Катерина хмыкнула и пожала плечами. Так сразу-то и не скажешь. Но не красоваться, нет.

Интересно, смогла бы Китти посодействовать Кате здесь и сейчас, например, добиться победы на вечном конкурсе понтов в городе закоренелых понтярщиков? Катерина представила Китти с ее надменно вздернутым подбородком и бровями, заломленными в гримасе «Вы вообще понимаете, с кем разговариваете?» Вряд ли это произведет впечатление. В Москве таких Китти — двенадцать на дюжину. Раскусят и выплюнут. Скорее уж Катерине пригодится Кэт с ее опытом уличной девчонки, как должное принимающей мысль: люди злы, а мир несправедлив. На ее мировоззрении хоть сэкономить можно, сберечь силы душевные и физические, не тратя их на поиски того, чего не существует. Или почти не существует.

Катя вздохнула, предчувствуя большие проблемы с обещанным круизом по волнам подсознания.

Наверняка все будет как в ночном кошмаре, когда снится контрольная по ненавистной математике: перед тобой страница, исписанная непонятными, давно забытыми значками. Ты знаешь: они содержат важную тайну, но слишком боишься не решить поставленную задачу, чтобы обращать внимание на зашифрованные послания. Оттого ты ищешь ответа на сиюминутные вопросы, игнорируя вопросы вечные. Сиюминутные вопросы — убежище, в котором можно спрятаться от воображаемых бед.

Раньше тебе это хорошо удавалось, Катенька, ухмыльнулась Кэт. Даже лучше, чем мне. Удобно прятаться за повседневными делами от вопросов вроде «Кто я?» и «Зачем я?» Можно взвалить на себя всю домашнюю работу, покорно катить в гору камень, наполнять бездонную бочку, тянуть неподъемный воз и всем своим видом показывать: этот мир держится на мне одной! Хотя на тебе держится только никому не нужная каменюка, никому не интересная бочка и воз всяческого барахла.

Катерине вспомнились ее надежды на раскаяние Игоря: ну теперь-то он узнает, почем фунт лиха! Поймет, сколько я для него делала! Все эти глаженые рубашки, крахмальные простыни, горячие завтраки и разумное ведение хозяйства — не может быть, чтобы его Гаянэ-Шаганэ оказалась такой же швец, и жнец, и на дуде игрец! Конечно, временами бывший муж поругивал свою новую жену, но как-то недостаточно гневно. Огня в его нытье не хватало, разочарования, тоски по утраченному. Быт изменника постепенно наладился. Новая жена перестала готовить жгучие экзотические блюда и перешла на полезные для желудочно-кишечного тракта супчики и салатики. А рубашки и простыни молодая семья бессовестно отдавала в прачечную, удачно (или неудачно, с какой стороны посмотреть) расположенную во дворе их дома. И катина самооценка, ненадолго взлетев в поднебесье в восходящем потоке мужниных жалоб, вошла в крутое пике. Хорошо хоть насмерть не убилась, удержавшись у самой земли силой мысли: «Зато у меня есть Витька…» У горянки-разлучницы Витьки не было, здесь у Катерины имелось неоспоримое преимущество.

* * *

— А гарантии туроператор предоставляет? — брякнуло катино неоспоримое преимущество посреди затянувшегося молчания.

— Гарантии чего? — Виктору, похоже, удалось удивить самого Морехода. Маленькая, а победа.

— Ну там, гарантии благополучного возвращения, — важно заявил Витька. Катерина, зная ответ, все-таки затаила дыхание: а вдруг?

Тайгерм-Мореход отчего-то обернулся к Кате и спросил:

— Что скажешь, есть у вас шансы на благополучное возвращение?

— Никаких. — Катерина выпалила это раньше, чем в выстроила в уме длинную, гладкую фразу, по которой, как по трамплину, все скатилось бы именно к этому слову. — Нет у нас шансов. Оттуда не возвращаются.

— Мам, ну ты-то откуда знаешь? — разволновался Виктор.

— Оттуда. Пару раз я уже, кажется, совершила это путешествие. — Катя вспомнила себя прошлую. Даже несколько прошлых себя. — Когда ты родился. Когда с твоим отцом развелись. Можно сказать, вернулась я совсем другим человеком.

— А-а, если в этом смысле, то ладно, — немедленно согласился Витька. Возвращаться другим человеком он еще не отвык.

Дети отовсюду возвращаются другими, прям хоть не отпускай никуда.

 

Глава 9

Змей и звезда

Определенно им — а может, мне? — не хватает красивых ритуалов, думала Катя. Спецэффектов при перемещении из реальности в нереальность. Чтобы знать, где ужасаться, где восторгаться, где замирать — и не от ужаса или восторга, а замирать насовсем, окончательно замирать. Потому что когда вот так, буднично, всего на секундочку закрываешь глаза и приходишь в себя уже в мечте… Это неправильно. Будничность принижает мечту. И обижает ее владельца.

Нет, Катерина, ты несправедлива, сказала она себе. Твои мечты всегда были будничными и простыми, как мякина и дерюга, как ты сама, как зимнее утро за окном. Почему ты не рада этому утру? Ты ведь получила что хотела?

С детства ей хотелось жить в такой квартире: чтобы из окна далеко-далеко было видно, и чтобы балкон огромный, и странные, вроде обветшалых химер, изваяния внизу, а вдали сверкает излучина Москвы-реки, и морем листвы расстилаются Воробьевы горы. Высотка на Котельнической набережной была чем-то вроде заколдованного замка, в который надо проникнуть Золушкой, очаровать снулого и капризного принца, женить его на себе и зажить по-королевски. Когда они с мужем мотались по коммуналкам, подвалам, наемным квартирам с вечно протекающими кранами, Игорь был уверен в своем фарте, судьбе, карме, да как ни назови. Наверное, тоже воображал, как лезет к спящей красавице, выпятив губы рукомойником, и получает вожделенные полцарства. Или удовольствуется женитьбой на пучегубой Гаянэ.

Надо было почаще представлять себе Игоря юношей резвым, кудрявым, влюбленным, мрачно подумала Катя. Тогда сейчас он вошел бы в дверь и наша молодость вошла бы следом. А так стою я одна у окошка и никто мне чашку чая не нальет.

Катерина вздохнула и отошла от окна, собираясь действительно налить себе чаю. Зима… Все серое, хмурое, окоченевшее. Ледяная каша по колено, сугробы грязные — снег с мусором пополам, деревья торчат мертвыми остовами. Так только в городах бывает: зима здесь — не сон природы, а мучительная смерть после долгой болезни. Вместо морозов — гниль и промозглый ветер, вместо кружевного безмолвия лесов, искристого великолепия рек — скелеты кустов, словно щетина, вокруг заплеванных скамеек, ржавые крыши и небо, затянутое вечным смогом. И кажется, не будет больше весны, никогда. И лучше бы ее действительно не было. Не зря же лучший праздник — это все-таки ожидание праздника.

А будь ты похрабрее, голосом Кэт произнес кто-то не то в соседней комнате, не то у Кати в голове, кругом была бы весна. Да какая — невиданная! Все бы цвело одновременно и безумно: вскипал сбежавшим молоком жасмин, реяла в небесах сирень, яблони и березы красовались друг перед другом сережками и ожерельями, липы, черемуха и акация окутывали прохожих облаками бесплатных ароматов… Молчи уж, ответила Катя. Ты бы еще туберозы вспомнила. Будет тебе весна, любовь и май, только молчи.

— Привет! — раскатилось из кухни радостное, бодрое, раздражающее. Все правильно. По утрам мужчины ее жизни — что Игорь, что Яша, что Витька — просыпались в каком-то нелепом, младенческом восторге, пели в ванной, подпрыгивали от избытка энергии, что-то рассказывали с набитым ртом…

В то время как сама Катерина по утрам чувствовала себя полноправной Кассандрой. По небу вальяжно проплывали стаи ворон, стряхивая с крыльев на город серую, будто вулканический пепел, тоску. Диктор с красными, словно у кролика, глазами, рассказывая по телевизору о строительстве дома, оговорился, назвал строящийся многоквартирный дом — домовиной и замолчал на целых три секунды, остекленев от ужаса. В соседней башне, похожей на бастион хорошо укрепленного замка, завыла собака, точно ржавым гвоздем проткнув глухой уличный шум, после чего с достоинством виртуоза замолкла на самой драматичной ноте.

Мир изо всех сил старался намекнуть Кате: он — не то, чем кажется. Впрочем, Катя и без намеков сознавала простую истину: утро добрым не бывает. Но мужчинам этого не понять.

— Как живете-как животик? — гремела на всю квартиру ненавистная скороговорка, которой Игорь донимал жену всю беременность. Катерина привычно отмела вспыхнувшее желание подкрасться к мужу и стукнуть его табуреткой по голове. К тому же табуреток в квартире ее мечты не было, а были стулья. Венские, отполированные множеством почтительных задов, восседавших на ценной антикварной мебели. Поднимать стулья в своем положении Катя не реша…

— А-а-а!!! — Катерина, визжа дисковой пилой, тискала и мяла круглый, твердый, будто мяч, живот, внутри которого в амниотической жидкости, в соленых и плотных водах головой вниз висел ее двадцатилетний сын. — Нет-нет-нет-нет-нет-нет!

— Что, болит? — сочувственно спросил мужчина, которого Катя никогда не знала, входя в комнату, в которой никогда не жила — идеальный муж в идеальном доме, воплощение скромной, бедной, но чистой грезы, на которую только и хватило катиного скромного, бедного, но чистого воображения.

— Почему я беременна? Почему я опять… все еще беременна? — обратилась к нему Катерина, не зная, к кому еще нести свой ужас, свое стремление выбраться из удушливых объятий мечты.

— Потому что тебе так привиделось! — развел руками мужчина — тот самый, что привел ее сюда, когда сказал просто закрыть глаза и посидеть тихо, сосредоточившись на шуме крови в ушах и далеких вздохах своего сердца. — Чем ты недовольна? Именно этого тебе всегда и хотелось: здоровья, комфорта и чтобы все, кого ты действительно любишь, были рядом и в безопасности. Ты ведь умная женщина, — Мореход улыбнулся так снисходительно, что у Кати кулаки зачесались его прибить, — знаешь, какие штуки откалывает подсознание — вместо того, чтобы провести прямую из пункта А в пункт Б.

— Вот оно прямую и провело, — захныкала Катерина. — И двадцать лет моей жизни ею зачеркнуло! Мореход, что мне делать? Это… — она впервые в жизни упомянула о Витьке в третьем роде, — …навсегда со мной, что ли?

— Придется самой рвать пуповину, — деловито, точно врач, принимающий роды в полевых условиях, сообщил Мореход. — Пока ты это сделать не готова. Давай, иди завтракать.

— Мы же только что отобедали, — возмущенно зашипела Катя. — Мы сюда дело делать пришли или жрать?

— Ну как знаешь, — равнодушно пожал широкими плечами катин проводник, а может, поводырь. — Можем приступать не пожравши. — И он поманил Катерину к балконной двери.

Вот только за дверью оказался не балкон, а штука совершенно немыслимая для обычного многоквартирного дома — открытая галерея, ведущая от башни-бастиона к центральному корпусу. Галерея была не столько старинная, сколько старая, с выкрошившимися столбиками балюстрады, вся какими-то буграми и ямами, не приспособленная для романтических встреч и прогулок.

В реальном мире, отчего-то злорадно подумала Катя, галереи на высотках, скорее всего, закрыты навсегда — из соображений не то экономии, не то безопасности. Однако здесь, высоко-высоко над зимней Москвой, можно было стоять, облокотившись на перила, и слушать, как рев машин и вой ветра переплавляются в гул прибоя, в шуршание морского песка, в песню дюн и скал.

— Почему я тут, а не на каких-нибудь Багамах? — изумленно пробормотала Катерина, обращаясь скорее к Кэт, чем к Мореходу. — Целыми днями только и слышишь: Провиденс то, Провиденс се. А заберешься в подсознание — никакого Провиденса, одна квартира в высотке и хроническая беременность, получите-распишитесь. Я что, лучшего не заслужила? — последняя фраза вышла совсем уж жалкой. Но Катя решила дать себе волю. Если не здесь и не сейчас, то где и когда, спрашивается?

Мореход стоял и смотрел на Катерину, иронически заломив бровь. Катя вдруг почувствовала, как стылый камень у нее под ногами становится теплым, даже горячим, словно огромная ладонь, а черные, мертвые трещины светятся нежным, розовым светом, будто внутри здания занимается рассвет.

— Мы что, на вулкане? — прошептала Катерина, припомнив тот самый миг, когда под ногами Беленуса и Теанны разверзлась земля и оба они рухнули в магму, казавшуюся совсем нестрашной — до того самого момента, как земная утроба мягко всколыхнулась под катиными ногами, словно толкнулся ножками огромный младенец.

— Мама… — послышался голос, заглушенный слоями камня, стонами поднебесных ветров, вздохами городского прибоя, — …мама, выпусти меня…

— Витенька, — одними губами произнесла Катя, — я не могу… не умею.

— Учись! — точно хлыстом, ожег ее Мореход.

Катерина с криком схватилась за предплечье, на коже вздулся багровый, огненно-болезненный рубец. Ах ты мерзавец! — с ненавистью подумала Катя и взвилась в воздух, без разбега, словно птица, бросающаяся со скалы.

И сразу стало легче. Птицы ведь не бывают беременными. Воздух оказался тугим и упругим, как волна, он подхватил Катерину под брюхо, расправил ей крылья, распушил хвост. Катя мстительно клюнула ненавистного Морехода в темечко острым, будто кинжал, клювом, огромный котяра Тайгерм зашипел на нее, отмахиваясь когтистыми лапами — но Катерину было уже не достать, она слилась с восходящими потоками воздуха и понеслась над рекой и жиденькими столичными перелесками вдаль, к обжитому пространству Девичьего поля.

Лететь было трудно и холодно. Из своих снов Катя знала: воздух похож на быструю реку с водоворотами, швыряющими тело то вверх, то вниз, а во время полета лучше не смотреть вниз, на пустоту, разделяющую тебя и жесткую, поджидающую землю, надо глядеть вперед, на далекий горизонт, на тучи, ослепительно-белые поверху и грязно-серые с исподу. Тогда будет не так страшно и не забудешь, что умеешь летать. По бликующей анаконде реки в редких чешуйках льдин Катерина понимала, где она: вот унылый Нескучный сад; вот башни Новодевичьего и незамерзающий пруд рядом, сверху похожий на лужу у дороги; вот сквозные выгнутые луки мостов; таинственный, заглохший университетский парк, давным-давно превратившийся в лес; донжон Главного здания МГУ, где, согласно городским легендам, вьют гнезда гордые соколы-сапсаны.

Катю несло прямо на огромный погребальный венок на шпиле Университета. На нем-то я и отдохну, решила она. Всегда мечтала поглядеть вблизи на обшарпанное тулово звезды, венчающей высотку.

Кто-то поджидал ее среди огромных, в человеческий рост, листьев, точно притаившаяся в кроне дриада. Катерина растопырила крылья и напрягла лапы, тормозя и снижаясь. Конечно, Апрель. Кто бы сомневался.

— Ну как? — бесстрашно фланируя взад-вперед по обледенелой металлической ветви, поинтересовалась богиня безумия. — Полетала? Понравилось?

— Холодно, — хмуро каркнула Катя. — Ты зачем здесь торчишь?

— А где мне еще быть? — удивилась Апрель. — Я всегда там, где у тебя съезжает крыша.

— У меня съезжает крыша? — буркнула Катерина. — Ты меня ни с кем не перепутала?

— Что ты! — радостно отмахнулась богиня безумия. — Прекраснейшим образом съезжает. Прямо нарадоваться не могу. Эй, Викто́р, как ты?

Ишь, недовольно подумала Катя, не Витя, не Витька — Викто́р. Подлиза.

И в ужасе уцепилась руками за торчащие отовсюду штыри антенн. Крыльев больше не было. Не было вороньих перьев и вороньего бесстрашия. Она стояла там, куда без альпинистского снаряжения не забирался еще ни один человек — в паре метров над горизонтальным лучом звезды. И в двухстах тридцати пяти метрах над уровнем земли. Я никогда отсюда не слезу, безнадежно констатировала Катерина. Так и истлею здесь, впившись в металл скрюченными, окостеневшими пальцами. И однажды ремонтники обнаружат мой скелет, приникший к железным прутьям в смертном объятии…

— Мам, спускайся, — прозвучало изнутри. — Что ты все время боишься, прямо как маленькая?

— Сейчас, сейчас, — задыхаясь, пробормотала Катя, повисая на руках над крохотной, ненадежной поверхностью луча. — Сейчас, бесстрашный мой. Руководитель, блин. Инструктор…

Ладони соскользнули и Катерина, больно ударившись сразу всеми коленями, ладонями, локтями, упала на четвереньки внутрь огороженной, словно клетка, площадки.

— А теперь, — заговорщицки подмигнула Апрель, неведомо как оказавшаяся рядом, — будем рожать.

— Здесь?!! — хрипло выдохнула Катя.

— Конечно, здесь! — снова чему-то обрадовалась богиня безумия. — Самое подходящее место!

Катерина обреченно закрыла глаза.

Что она сделала не так? Почему она болтается в небесной клетке, под глумливый хохот ветра, будто преступница какая? Почему все распоряжаются ею и сыном, точно домашними животными — возьмем с собой, отдадим в передержку, выгоним на улицу, повяжем, привьем, кастрируем?

* * *

Холодно. Это пытка холодом, догадалась Катя. К холоду не привыкают, как к голоду или жаре. Палач может, не тратя сил, не сделав ни единого замаха плетью, не раскалив ни единой пары щипцов, привести на грань покорности и предательства то́лпы жертв. А уж одну-то жертву, запертую в обледенелой клетке на немыслимой высоте, и подавно. Почему я бессильна против неведомого палача, почему я — его любимая жертва? Потому что ты позволила, пришел ответ. Нет других причин. Только эта. Не он с тобой так обращается — ты сама так обращаешься с собой. Долгие, долгие годы. Всю свою жизнь.

Например, кто сказал, будто сын — неотъемлемая часть тебя? Уничижительно или ласково, гордо или смущенно, а сказала это ты. Вопреки правде. Виктор давно не ребенок, он мужчина. Мужчина, который опекал тебя и освобождал от забот много недель подряд. Мужчина, который принял на плечи ваш маленький мирок, когда тот рухнул. Разве этот большой, сильный мужчина может выскользнуть из тебя маленьким комком окровавленной плоти, чтобы стать гордостью твоей и… обузой? Нет. Не будет родов в железной клетке на верхотуре высотки. Зря надеется богиня безумия, мы ее перехитрим. Перехитрим, правда, Витенька?

Клюв, загнутый, словно рыболовный крючок, впился в сгиб катиного локтя, рассадив мышцу до кости. Замерзшая плоть отозвалась вялой вспышкой боли. Если бы не багровая дыра, медленно, точно нехотя, заполнившаяся черной кровью, Катя и руки бы не отдернула. Огромная птица уставилась на Катерину бессмысленно-яростным желтым глазом. Сапсан, подумала Катя. Обычный московский сапсан. Гнездо свое защищает. Где-то рядом в сплетениях проводов и балок лежит бесформенная куча веток — сапсанье гнездо. В нем, среди вечных ветров и скрипа ржавых конструкций, подрастают птенцы, жестокие владыки городского неба, убийцы толстых сизарей и самонадеянных ворон.

— Пошел вон, — безнадежно прошептала Катерина, не зная, как отвадить злую птицу.

— А-а-а-ай! — взвился вопль позади. То ли от крика, то ли сама по себе клетка затряслась с бешеной силой. Катерине даже показалось, будто звезда, монументальная с земли и опасно хрупкая вблизи, пошла трещинами и вот-вот осыплется дождем осколков. — А-а-а-а, что это?!

Катя осторожно обернулась. За ее спиной светилась нечистой белизной окоченелая земля. Венка у звезды больше не было. И Апрель не было.

Упала, равнодушно подумала Катерина. Сорвалась. Что-то огромное, золотое и колючее, скрипя чешуей, пронеслось мимо клетки, сапсана закрутило в турбулентном потоке и зашвырнуло в синеву. Катя на четвереньках перебралась на другую сторону луча, выглянула в пролом — туда, где еще недавно торчали конусы листьев высотой в человеческий рост. Сейчас там не было ничего. Как если бы на смену зиме пришла не весна, а осень и листья облетели. Вместе с ветками.

Навстречу Кате в пролом сунулась собачья морда размером с диван и добродушно гавкнула:

— Ма-ам! Ты как?

— Витя? — глуповато хихикнула Катерина, зажимая рану на руке. — Что это с тобой?

— Я большой! — похвастался Витька, волнообразно изгибая змеиное тело в золотистых ромбиках чешуи — каждая чешуйка посередке украшена огромным грубым болтом. — Я летаю. Ну что ты сидишь? Иди ко мне, я тебя отнесу!

Катя, зажмурившись от ужаса, ощупала его морду — не собачью, драконью, жесткую, как сталь. Хотя почему «как»? Новое тело сына было стальным. Облицованным золочеными пластинками на болтах. Венок звезды. Свернувшийся дракон.

Кто-то схватил ее, вздернул, словно кутенка, и посадил прямо на витькин загривок. Крепкой, неестественно сильной, но вполне человеческой рукой. И голос Апрель произнес:

— Ну ты даешь, подруга!

Не сорвалась, вздохнула Катерина — и сама не поняла, с облегчением или с сожалением.

Лететь на спине дракона было и удобнее, и неудобнее, чем на собственных вороньих крыльях. Спина у змея оказалась ледяная, а шляпки болтов впивались в ноги и в ягодицы. Зато и воздушные ямы Витьке были нипочем, он проходил сквозь воздушные потоки, не замечая их. Ветер расчесал катины волосы — нетронутые ожогом, длинные, точно в юности. И лицо у нее стало таким же, как до пожара — щека ожила и глаз видел прекрасно. Может, и Кэт исчезла, и Китти? — то ли обрадовалась, то ли забеспокоилась Катерина. В этом мире чувства вообще не имели четкой окраски — они переходили друг в друга, ужас оборачивался блаженством, а раздраженное ожидание превращалось в радостное. Одно нипочем не хотело меняться — тревога. Катя беспокоилась. Она беспокоилась за себя и за сына, за несносную Апрель и за недотепу Анджея. А ведь были еще Наама и Тайгерм, то есть Мореход, двое непредсказуемых засранцев, которых так легко поймать и засунуть в проклятый заговоренный котел с могильной землей и гниющими останками…

— Она красивая, правда? — пробасил Витька и мотнул головой. Да так, что Катерина едва удержалась на его всколыхнувшейся спине.

— Он говорит о реке! — прокричала сзади богиня безумия. — Это его река!

Катя бросила взгляд на Москву-реку. Длинная, унылая, воняющая бензином, несущая на своих волнах мириады пластиковых бутылок, сейчас она зазывно изгибалась, точно кокетливая барышня на танцполе. И сверкала, ловя отражение витькиного золотистого тела, щедро рассыпая янтарные блики по черной глади. Всплыл в памяти кадр из мультфильма: длинный узкий глаз, развевающиеся азиатские усы и колючий гребень. Бескрылый летающий дракон реки, его мать и его девушка. Сюжет, достойный мифа. Или, на худой конец, манга.

— Мой сын — дракон Москвы-реки, — пробормотала Катерина. — Убиться веником.

Конечно, Виктор всегда любил набережную — попробуй ее не полюби, если это самое зеленое место в городе и тебя постоянно водят сюда кататься на роликах. К тому же в конце набережной имеется парк с аттракционами и мороженым, колесо обзора, с которого виден Кремль. Он, впрочем, и с земли виден, и все-таки поглядеть на красные башни с высоты — совсем другое дело!

— Витя! — снова завопила Апрель. — Они не отстанут!

— Знаю! — ухнул дракон и резко пошел на снижение. Катя, себя не помня, стиснула коленями его бока. Волосы ее встали дыбом, будто наэлектризованные.

Справа и слева близился хищный клекот. Катерина, преодолевая сопротивление ветра, бьющего в лицо, обернулась и увидела сапсанов, падающих с небес, точно пара военных истребителей.

— Дай! — резко выкрикнула богиня безумия и, схватив за предплечье, оторвала катину руку от витькиной спины. Цепкие пальцы едва не вывернули сустав из плеча. Кровь выплеснулась из раны, взвилась в воздух бесчисленным множеством рубиновых капель, кровавый хлыст ударил сапсана прямо поперек брюха. Птицу отшвырнуло, словно от удара настоящей плетью. Второй сапсан вышел из пике, заложил широкий вираж и будто растворился в воздухе. Катерина прижала ноющую руку к груди, пачкая себя и все вокруг кровью. С изумлением отметив: там, где багровые капли пятнали золотистую чешую, она вспыхивала яркими, почти электрическими огнями.

Я замерзну насмерть, четко осознала Катя. От потери крови и переохлаждения стану трупом раньше, чем мы прибудем на место, где бы оно ни находилось, это место. Мне уже плохо, я едва держусь.

— Одеяло поправь, — деловито посоветовала Апрель.

Какое одеяло? Нет тут никакого одеяла! — хотела завопить Катерина, однако вспомнила чувство всепроникающего, мучительного холода — как оно просачивается в сон, когда ненароком скинешь одеяло и лежишь на сквозняке, свернувшись в зазябший клубок, сохраняя остатки тепла между животом и коленями. Катя представила себе: вот она, не просыпаясь, натягивает на себя что-то мягкое, большое, путающееся в ногах… Так же, как во сне, натягивание шло с трудом. Казалось, у «одеяла» есть собственная воля, поэтому оно вырывалось из слабой руки, цеплялось за что-то в немыслимом далеке, в сотнях километров от мерзнущего, скукоженного катиного тела. Катерина, надсаживаясь и пыхтя, тащила на себя это огромное, вяло сопротивляющееся нечто, обламывая хрупкие, но многочисленные препятствия, норовившие отнять у нее «одеяло». Точно раскрытый парашют через живую изгородь протаскивала. Пока возилась, согрелась и даже упарилась.

И в мир пришла весна. Сугробы серели и проседали, становясь грудами каменной соли на проталинах, от них поднимался пар, наполняя воздух истомой, голые ветки, хоть и не зазеленели, однако из почти мертвых превратились в почти живые, разбросав длинные синие тени, а хмурое небо поголубело. Даже стальное драконье тело согрелось и больше не напоминало на ощупь колотый лед.

— Так-то лучше, — заметила богиня безумия. — Весна все-таки.

И правда, обрадовалась Катерина. В реальном мире весна, май, Бельтейн. Почему же у меня внутри зима? И как давно у меня на душе — бесконечная зима? Разве я не могу сделать лето, знойное, но ласковое, любимое, как в детстве, со сверчками и бабочками, с цветами в высокой траве, с лимонной долькой луны в лиловом небе?

Не можешь, холодно ответил кто-то чужой и беспощадный, притаившийся у Кати в голове. Все, что ты можешь — чуть-чуть отогреть свой окоченевший внутренний мирок. Чтобы насмерть не замерзнуть. Но не более того. Душевного жара на ласковое лето у тебя недостанет, не такая уж ты теплая, Катерина.

И так эти слова показались Кате обидны — хоть плачь.

— Мам, он врет, — смущенно пробормотал Витька. — Папа тебе врал и он врет. Не слушай его. Ты хорошая. Мы тебя любим. Я тебя люблю.

Катерина шмыгнула носом и сосредоточилась. Беспощадный сидел в дальнем, темном углу сознания, завернутый в кокон упреков и сожалений. Катя представила, как берет эту тварь двумя пальцами, словно дохлую крысу и…

— Э! Э! — предупреждающе рявкнула Апрель. — Не время сейчас. Он нам еще нужен.

— А поподробнее нельзя? — не выдержала Катерина. Сколько можно морочить человеку голову? Почему не рассказать всё и сразу?

— Поверь, — мягко заговорила богиня безумия, — я знаю, как с вами, людьми, обращаться, что говорить, чего не говорить… Ты ведь не хочешь сойти с ума, верно?

Катя упрямо мотнула головой. Впрочем, сзади могло показаться, что она боязливо кивнула.

— Подлетаем! — миролюбиво загудел Виктор, явно пытаясь перевести разговор на менее щепетильные темы.

Внизу показались какие-то башенки, ротонды, флигели и крохотный пятачок воды — колодец? Поилка для скота? И только у самой земли Катерина поняла: это Каменная плотина, огромное пространство напротив дома Сабнака, застроенное коттеджами и небоскребами. Небоскребы с высоты драконьего полета казались башенками, а обширный пруд — поилкой. Через дорогу вздымались поддельно-готические бастионы в парше облезающей краски. Дворец демона гнилья в этом мире казался обветшалым и заброшенным, как будто его лет двести никто не арендовал. А владелец всей этой траченной роскоши сидел на краю пруда, свесив ноги в нечистую рыжую воду. Вид у него был потерянный.

Увидев Катю, Сабнак приободрился и даже сделал попытку привстать. И сразу же стройная, подчеркнуто женственная ножка уперлась ему в загривок. Из воздуха соткался силуэт Мурмур в бриджах и сапогах для верховой езды, в жокейской шапочке. С огромным сапсаном на толстой кожаной перчатке.

— А ты изрядную силу набрала, — пропела (пропел?) Мурмур, изучая Катерину взглядом немигающим и злобным, как у ее сокола. — Проглотила ты его, что ли, ненормальная?

— Не отвечай, — быстро шепнула Кате Апрель.

— Вижу, — лицо Мурмур озарилось белозубой улыбкой, до странности похожей на гримасу, — ты и вправду ненормальная. С кем поведешься, женщина, с кем поведешься.

— Скверно то, что они купили за свои души! Если бы они только знали! — звучно произнесла Катерина, припомнив давний мучительный сон, переполненный непонятыми подсказками. — А Харут и Марут ничего не хотят мне передать? Агалиарепт? Буэр? Не хотят? Ты уверен? Ведь если они найдут способ поговорить со мной…

Мурмур пискнул. То есть пискнула. Это был жалкий, отвратительный звук, вырывающийся из горла в тот самый момент, когда ты входишь в роль непобедимой амазонки — и вдруг слышишь о смерти своей золотой рыбки. Или о крушении своей финансовой империи. Или о том, что выглядишь старше своего возраста. После эдакого «пи-и» никто уже не верит: броня крепка и танки твои быстры. Остается только бежать.

Что ангел-предатель и сделал — исчез. Лишь воздух задрожал и потек там, где стоял недавно работорговец Мурмур, гордо попирая раба своего Сабнака.

— Как ты? — Апрель, соскользнув с витькиной спины, подбежала к демону гнилья и присела перед ним на корточки. — Где ты сейчас?

Сабнак поднял голову и Катя издали увидела, как сверкнул на солнце перламутровой белизной «рыбий глаз» вроде ее собственного, поврежденного огнем. Демон глядел на Катерину в упор.

— Найди его и убей. — Голос у Сабнака был такой, точно говорит он… со дна котла. — Потом найди меня и тоже убей. Обещаешь?

— Обещаю, — хотела твердо кивнуть Катя, а вместо этого закрыла лицо ладонями и плотно сомкнула пальцы, удерживая неуместные слезы. Отвернулась вслепую и побрела по краю пруда, стараясь не свалиться в воду. Слезы и что-то еще, горячее и липкое, текло по ее рукам и капало с локтей на землю. Катерине было невыносимо стыдно за нелепую, бабскую, истерическую выходку, она бы охотней сквозь землю провалилась, чем рыдать, будто любительница слезливых сериалов! Но не могла удержаться.

— Тяни, тяни-и-и-и! — неожиданно раздался бешеный вопль Апрель. Поплакать не дает, подумала Катя. Все время орет. Летели — орала, сели — опять орет. Оглянулась — и застыла на месте.

Апрель и Витька, ухватив всеми руками, лапами, только что не зубами тело Сабнака, волокли его прочь от пруда. Тело громогласно подвывало и скребло по земле голыми ногами, перепачканными и, как Катерине показалось, обожженными до мяса. А поверхность пруда, знакомого Кате с детства, умеренно рыбного, облюбованного рыбаками, утками и матерями семейства, бурлило, словно вскипающий грязевой гейзер. Грязь подбиралась к катиным ногам, а она все стояла и смотрела. Потом осторожно сделала шаг. Назад.

— Отойди от нганга, отойди! — заорали уже втроем Апрель, Виктор и Сабнак. И только тут Катерина поняла: вот он, котел про́клятых духов. Не в Африке и не на Карибах — здесь, в городе ее детства, в паре кварталов от ее дома. И почему-то он, нганга, крайне заинтересован катиной персоной. Просто до невозможности заинтересован.

— Мама Лу, — тихо, но твердо произнесла Катерина, — ты уверена, что мне надо назад, а не вперед?

— Я не знаю, Кэт, — непривычно робким голосом ответила богиня безумия, мгновенно оказавшись рядом.

И тут Катя поняла самое страшное: боги тоже не знают!

 

Глава 10

Победившие ангела

Демон гнилья заплакал. Это всегда неожиданно, когда мужчина начинает плакать.

Молодые люди, давно вышедшие из тинейджерского возраста, плачут, как подростки, тонко хныча и кривя рот. Взрослые мужчины рыдают, как маленькие дети, трясясь всем телом, растирая кулаками глаза и повторяя, будто заедающая пластинка, одну и ту же фразу. Вот и Сабнак твердил:

— Дети там остались! Дети там остались! Дети там остались! — и дрожал при этом, словно осиновый лист. Почему осиновый? — вдруг подумала Катя. Неужели другие листья дрожат слабее? — и только потом обнаружила, что изо всех сил обнимает демона. А богиня безумия обнимает их обоих и напевает колыбельно, тягуче: «Ведь мы живем для того, чтобы завтра сдо-о-охнуть, мы живём для того, чтобы завтра сдо-о-охнуть, най-на-на-на…» Мотив показался Катерине знакомым. А слова показались отвратительными, как всякая несвоевременная правда.

Песня висела в воздухе, точно плотное, почти осязаемое облако ленивой обреченности. Так поют галерные рабы… наверное. Кате не хотелось вспоминать Кэт, чтобы узнать у нее, как именно поют рабы и на что похожа их жизнь в грязи, голоде и безысходности. Ад подступил слишком близко, чтобы думать о нем отвлеченно. И все-таки песня успокоила Сабнака: он прерывисто вздохнул, словно наплакавшийся ребенок, и улегся на землю, уже не такую холодную, покрытую первой травой. Трава выросла прямо на глазах — посреди серого, будто застиранная простыня, московского снега появилась проталина, а на ней — ярко-зеленый кривоватый овал, похожий на столик в казино.

Так они и сидели на берегу микрокосма зла: Сабнак спал, Апрель пела, Катя разговаривала сама с собой, а ее сын лежал, свернувшись кольцом, точно уроборос, и отгораживал всех троих от бесприютного зимнего мира. Внутри его шипастого тела, нагревшегося, словно гигантская батарея, было почти уютно. Надо бы отнести демона домой, вяло ворочались мысли. К нему домой, через дорогу, быстрее. Хотя… у него же в квартире жуткая антисанитария. Там Сабнак подхватит гангрену, будь он хоть трижды демон. Или здесь нет никакой гангрены, да и микробов никаких нет? Какие микробы в подсознании?

Как глупо, что я не знаю ни единого закона здешней действительности, подумала Катерина. Я даже не знаю, моя ли она, эта действительность, или она наша общая, коллективная, как бессознательное. Что здесь соответствует доброй старой вселенной — животный мир? законы физики? ход истории? Что я могу прихватить сюда из накопленного багажа правил и привычек? Все было как в самом унылом из катиных кошмаров: вдруг обнаруживаешь себя на экзамене, а названия предмета вспомнить не можешь. И тебя затягивает трясина ужаса и стыда, несоразмерная грозящей опасности.

— О каких детях он говорил, мам? — шепотом, способным разбудить мертвого, спросил Витька.

— Наверное, о молодых духах, — пожала плечами Катя. — Насмотрелся ужасов, небось, в нганга…

— Мы должны им помочь! — заявил Виктор, ухитрившись голосом поставить в предложении и вопросительный знак, и восклицательный. Похоже, предоставил окончательный выбор матери. А мать и сама мечтала предоставить выбор кому-нибудь другому. Апрель в ипостаси Мамы Лу уже расписалась в собственном незнании, к кому обратимся теперь? К Сабнаку, который спасся из нганга лишь благодаря необъяснимому вскипанию этого горшка со злом? Кстати, а почему тот закипел?

— Потому, что в него попали твои слезы, — мрачно проворчал кто-то мелкий и темный, протискиваясь мимо витькиной морды в крохотное пространство внутри шипастого кольца, — и кровь. Слезы и кровь камня порчи.

Наама и в здешних палестинах обличья не переменила. Так и осталась жилистым уличным зверем, весь облик которого говорит: не надо тянуть ко мне лапы, спрашивать «Киса, ты чья?» Приберегите жалость для слабых духом. Давайте свою сосиску и идите своей дорогой, презренные! И такой родной показалась Катерине мать обмана, что захотелось взять неласковую скотину на руки и бесцеремонно зарыться лицом в черный негустой мех. Но Катя преодолела себя.

— Кровь и слезы камня порчи? — вместо ненужных объятий спросила она. — То есть, получается, это я здесь камень порчи, а не Глаз бога-ягуара?

— А чему ты удивляешься? — вопросом на вопрос ответила кошка. — Кэт сживалась с глазом Питао-Шоо целых десять лет. Тебе кажется, этого мало, чтобы напитаться мыслями камня?

— Он еще и мыслит… — произнесла в сторону Катерина.

Наама посмотрела на нее со снисходительным отвращением.

— Разумеется. Он. Мыслит. Созданиям богов не нужно иметь в башке полтора кило жирной извилистой массы, чтобы думать. Им не обязательно иметь даже башку.

— И какими же мыслями… напиталась Кэт? — осторожно поинтересовалась Катя. Хотя ей казалось: всё она знает. Просто боится признаться: в ее, Кати, подсознании окопался личный терминатор.

Богиня обмана продолжала глядеть на Катерину с тем же выражением. Катерине померещилось: прямо сейчас в ее душе снуют, перебирая содержимое, золушкины пальцы — фасоль, чечевица, фасоль, чечевица, чечевица, чечевица, фасоль… Пение Апрель внезапно ускорилось, стало громким, назойливым: «Все, что было — прошло, значит надо добавить… еще-о-о-о, чтобы стало светло хотя бы на миг…» И демон гнилья проснулся, повел предсмертно заострившимся носом, точно любимый аромат учуял. Катя отступила назад, нащупывая пальцами драконью чешую, надеясь улизнуть, перебраться через змеиное тулово, вывалиться по ту сторону круга, где ни взгляд, ни песня ее не достанут — и наткнулась спиной на что-то, на ощупь напоминавшее броню. Но не драконью. Чьи-то руки схватили ее за плечи и пригвоздили к месту. Некуда бежать.

Придется нам пережить расщепление до конца, мелькнула мысль. Не катина мысль, чужая. Прощай, Кэт, мысленно произнесла Катерина. Не прощай, а здравствуй, засмеялась Кэт.

И стало стыдно, очень стыдно.

Чувство вины брало за душу, раздергивало ее в клочья, будто переваренную курицу, с хрустом выворачивая конечности из суставов, разламывая грудную клетку и шаря в открывшейся дыре в поисках сердца. Это была не та мука, от которой кричат, пока не сорвут голос. От такого мычат и зажмуриваются, натягивая на голову одеяло, кусают кулак и клянутся: никогда больше, никогда-никогда-никогда! — чтобы через малое время переступить через клятву и сделать то, от чего зарекались тысячу раз. Лишь бы угомонить сатану, рвущего живую душу в лохмотья. Лишь бы забыться в приятном нигде, старательно избегая возвращения в реальность и новых встреч с алчущим демоном стыда.

— Я не демон, совсем даже наоборот, — прошептали Катерине в самое ухо. — Я ангел, Катенька, твой единственный друг.

Только тут Катю отпустило. От слабости она немедленно рухнула наземь, бок о бок с кем-то, уже лежащим на траве. Лазарет, а не сквер, с раздражением подумала Катерина. Сабнак, я, еще какой-то бедолага… Кто бы это мог быть?

И скосила глаза.

Рядом, вдыхая и выдыхая с такой сосредоточенностью, точно ей за это деньги платят, лежала Кэт. Катя ее сразу узнала. У Кэт оказалось сожжено пол-лица и глаз закрывала черная нашлепка — совсем как недавно у Катерины. Висок голый, а сухие, ломкие волосы — наполовину седые. При этом Кэт была молодой, совсем молодой. Сколько ей стукнуло — двадцать пять, двадцать семь? — когда пиратка вздумала навестить родной город и была повешена у линии отлива? На Кэт красовался тот самый наряд, в котором Катерина посещала Бельтейн. Сейчас вышитый камзол, бриджи из тафты и ботфорты каймановой кожи лежали, по идее, в шкафу. В нескольких кварталах отсюда.

— Порка Мадонна… — слабо произнесла Кэт. — Срань господня… Где это я?

Наама подмигнула новорожденной катиной ипостаси, Витька гулко хмыкнул, Сабнак послал воздушный поцелуй, а Апрель радостно зааплодировала. И только тот, кто стоял позади Кати, заскрежетал зубами. Цапфуэль, догадалась Катерина.

— Уриил, — мягко поправил ее тот, кто позади. Катя обернулась — и закричала в голос, не сдержалась.

* * *

Это действительно был не Цапфуэль. К его облику Катерина уже привыкла, как к родному — ну Дрюня, то есть Анджей, с эффектной подсветкой и в выгодном ракурсе, весь серебрящийся, будто новогодняя елочка. Ничего, если разобраться, выдающегося, особенно для людей, видавших персов и покруче, как сказал бы Витька.

А вот Уриил был тем самым ангелом, которому вместо «Здрассьте!» приходится говорить человеку «Не бойся!» — и лишь потом приступать к тому, зачем ниспослан. Если, конечно, собеседник еще жив.

И не в том дело, что кирасу ангела покрывал пугающий рельеф из крохотных, но чрезвычайно реалистичных фигурок, рвущих на себе волосы, вырывающих глаза, раздирающих одежду и плоть в неизбывной тоске. Не в том, что крылья, реющие у ангела за спиной, свободно проходили сквозь все материальные препятствия, накрывали тенью видимое пространство и оканчивались, похоже, где-то за горизонтом. И даже не в том, что вместо нимба вокруг головы ангела вращался, слабо искря, аккреционный диск. Самым страшным Кате показалась черная дыра на месте уриилова лица. Не просто пустота — пожирающая пустота. Катерина не думала, что увидеть это въявь будет настолько страшно.

Она-то Дрюню и поглотила, с тоской подумала Катя. Все, тетушка, не видать вам больше сыночка вашего, изобретателя грешного. Сожрал его ангел-предатель, как есть сожрал.

За мыслью о хорошем человеке Анджее пряталась и куда менее достойная мыслишка: а я? что оно сделает со мной? Катерина не могла ответить на вопрос: ей было нечем отвечать. Чутье Кэт, невезучей шлюхи и неудавшейся леди, исчезло. А ведь Катя считала его своим! И лишь теперь осознала: страхи Кэт не были ее неотъемлемой частью, ее полезным навыком, ее тайным зрением. Они были оружием и броней, которые оказалось очень легко отобрать.

Ангел поднял их обеих с земли, словно котят из корзинки достал — по одной зверушке в руку — поднес к тому, что заменяло Уриилу лицо. Кэт обморочно мотнула головой, из безвольно раскрытого рта потянулась нитка слюны, окрашенная кровью. Видно, пиратка прикусила язык, яростно откалывая, отрывая себя от Катерины. Пожирающая пустота глядела им в лица, оценивая, выбирая.

— Одна из вас будет брошена в нганга, — бесстрастно сообщил голос, идущий, казалось, из немыслимой дали. — Похоже, эта девка способна отравить котел. Ты, добрая женщина, почти ничего не взяла у дьявольского амулета. Тебе не под силу убить тех, кто затаился на дне.

Я должна защитить Кэт, тупо твердила себе Катя. Она мне как сестра… Сестра, которую я никогда не знала. Нет, еще ближе. Она моя Тень, в нее утрамбовано все, что с детства мешало мне считать себя хорошей. Выходит, ты, Катерина, обязалась быть доброй и честной за вас обеих. И все-таки почему я должна за нее вступаться? Разве не хочу я избавиться от этой части себя?

Хочу! — отозвалась катина душа, в кои веки свободная от опасной глубины, в которой безостановочно движется пугающая тень. Избавься от нее — и ты увидишь, как светло и чисто станет вокруг и внутри тебя! Где было Ид, там станет Эго, сказал Фрейд, а он в этом кое-что понимал, Катерина! Зачем тебе мутное, страшное Оно? Разве тебе не довольно прозрачного, словно родник, «Я»? Это просветление, истинное просветление, о каком бодхисатва мог только мечтать! Слышишь меня?!!

Не ори, сказала собственной душе Катя. Брезгливо сказала, раздраженно. Точно с гавкучей моськой разговаривала. Все врет твой Фрейд. Тоже мне прозрачный родник — вместо небольшого осадка на дне один небольшой дохлый бегемот в русле. Заменить все мои слабости, вранье, обиды, увертки, зависть — убийством? И это просветление? Это очищение? Да как у тебя язык повернулся, мерзкая ты курица?

Все равно он тебя не послушает, хоть на колени стань! — голосок из проникновенного сделался злорадным. Он швырнет ее к чертям в котел, а тебе рот зашьет, чтобы впредь не перечила!

Это я тебе рот зашью, мысленно пообещала Катерина. Потому что некоторым лучше мычать, чем говорить. Тоже мне разум, тоже мне сознание.

— Бросишь ее в нганга и весь этот мир станет одним большим нганга, — произнесла Катя, с трудом двигая распухшим, тоже прикушенным языком. — Микрокосм зла станет макрокосмом зла. Ты готов отвечать за это, Уриил?

— Ты по-ня-ти-я не имеешь, что ждет твой мир, — размеренно ответил ангел. Но в самой этой размеренности сквозил страх. — Вам, людям, не дано знание о таких вещах.

— А предателям дано? — прохрипела Кэт, приоткрывая перламутрово-белый незрячий глаз. — Не ты ли рассказывал, как ошибся, открыв людям тайны рая? Если у тебя было знание, почему ты им не восполь… воспо… — и голова ее бессильно свесилась на грудь.

— Отпусти женщин, ты! — выкрикнуло сразу два голоса. Один принадлежал Витьке, а другой… Тут Катерину аккуратно поставили на ноги и она подхватила в объятья падающую Кэт. А ее саму подхватила и потащила прочь Апрель.

Вот если бы богиня безумия тоже раскололась на себя и свою Тень, всплыла совершенно неуместная идея, вдвоем с Ма им было бы удобнее нас тащить.

— Боги едины, — пропыхтела Апрель, как всегда, не считавшая нужным делать вид, будто не слышит катиных размышлений. — Едины в каждый миг и в каждой вселенн… ой! — И они втроем, споткнувшись об Нааму, шлепнулись в молодую траву, слыша, как позади вовсю разворачивается битва.

Катя, не тратя времени на то, чтобы подняться на ноги или хотя бы на четвереньки, обернулась и увидела дракона, свивавшего и развивавшего кольца, словно Каа в мультфильме «Маугли». На драконьем загривке сидел и махал чем-то длинным таким, железным… Цапфуэль. Катерина замерла с открытым ртом.

После кошмара, в который воплотился Уриил, ангел луны показался особенно близким, любимым, родным и нежизнеспособным. Его серебристое тело, освещенное невидимой луной, проделывало выпады неловко, точно и меча-то в руках никогда не держало. Противник, всесильный и ужасающий, тоже не столько дрался, сколько отмахивался от Цапфуэля — так, как это делает большой сильный мужчина, на которого нападает разъяренный маленький мальчик.

— Перестань! — возмущался Уриил. — Перестань сейчас же! Ты себя поранишь! Ты дракона поранишь! Ты МЕНЯ поранишь, ну что, доволен? Я прошу прощения, я виноват, я не подумал, ну?

— То-то же… — с нечеловеческой гордостью и на последнем издыхании произнес Цапфуэль и свалился с Витькиной шеи наземь.

Только теперь Катя поняла, что перед нею не ангел луны, а Дрюня-Анджей.

* * *

— С вами невозможно дело иметь, — пожаловался Уриил и влил в пустоту внутри звездного диска третью чашку чая. — Я бы никогда, никогда не согласился работать с людьми. Но меня ж никто не спрашивал…

В катиной квартире (почти не изменившейся — на первый взгляд) ангел выглядел не столь ужасным, как возле проклятого котла. Высокий, очень высокий мужчина, отбрасывающий очень большую, даже, если можно так выразиться, раскидистую тень, с тьмой, заключенной в светящийся нимб, вместо лица. Странноватое зрелище, но… ничего, терпимо. Не может пугать окружающих тот, кто пьет чай и хвалит шоколадные конфеты «Грильяж». Даже если чай из чашки всасывается в пустоту золотистым водяным смерчем, а грильяж на подлете к черной дыре еще и сгорает, словно маленький метеорит. Виктор и Катерина завороженно любовались на это зрелище второй час.

От Каменной плотины все решили перебраться к Кате — не в хоромы ее мечты на Котельническую, а в ее скромную двушку, тесную, зато обжитую. Сабнак было предложил пойти к нему, благо тут близко, через дорогу. Но потом спохватился и стыдливо пробормотал, что у него не убрано. На что Катерина с Наамой не столько засмеялись, сколько неприлично заржали.

Теперь демон гнилья сидел в комнате в обществе богини безумия и матери обмана, они тихо обсуждали какие-то жизненно важные и совершенно безразличные Кате планы. Ей вдруг открылось, что боги и демоны во вселенной Ид ориентируются не лучше людей, а значит, пусть болтают, если им болтается. Куда важнее снова выпить чаю и разобраться, что же все-таки произошло между Уриилом и Цап… то есть Анджеем. Анджей заваривал чай и сиял, будто облако, подсвеченное луной.

— То есть ты не вызывался вселяться в Дрю… в Анджея? — уточнила Катерина.

— Да нет, я следил за Мурмур и за всеми, кто вокруг нее вертится, — вздохнул ангел. Вздох прошелся рябью по аккреционному диску.

— Так ты и вышел на Нааму? — не отставала Катя.

— Ага, — кивнул Уриил. — А можно еще конфету?

— Да хоть две, — великодушно согласился Витька, в облике дракона абсолютно равнодушный к сладкому. — Слушай… А почему дядя Андрей так выглядит?

— Как? — удивился ангел.

— Как ты, когда был Цапфуэлем!

— Он всегда так выглядел… — пожал плечами ангел. — Может, я ему немного облик и менял, когда проявлялся — но не на свой, а на его собственный. Внутренний.

— Выходит, ты сияющий рыцарь, — весело заметила Катя, обращаясь к Анджею. Тот хмыкнул и осмотрел себя. — Не стесняйся, не стесняйся. Ты прекрасен.

И это была чистая правда. Катерине еще не доводилось видеть такого красивого мужчину. Облик его излучал свет и гармонию, словно полный луной сад… с туберозами. Теперь, когда Кэт существовала отдельно от Кати, это сравнение ничего Катерине не говорило — ни тревожного, ни мучительного. Белые цветы с приятным запахом. И все.

А Кэт даже не вздрогнула. Хотя Катя была уверена: пиратка читает ее мысли не хуже остальной божественно-демонической шайки. Только виду не подает.

— Все вокруг прекрасны, одна я урод, — мрачно пошутила Кэт. — Может, все-таки стоило бросить меня в котел?

— Никого мы никуда бросать не будем, — хлопнул по столу Анджей. — Катенька правильно говорит: уничтожать всех подряд в надежде добраться до нескольких негодяев — свинское свинство и скотское скотство. И никогда себя не оправдывало, что характерно.

Ишь ты, удовлетворенно подумала Катерина, Катенькой называет. Когда это в последний раз было, чтоб красавец обращался ко мне «Катенька»…

— А никто из вас, часом, целительством не владеет? — вдруг заинтересовался Витька. — Вам, монстр… ангелам и демонам вроде полагается такая прокачка?

— Ребенок, — улыбнулся Уриил. То есть диск засветился мягко и тепло, точно лампа в янтарном плафоне. — Это же не компьютерная игра. Мы все здесь в истинном образе своем — и дядя твой, и мама, и ты сам…

— Это я внутри такой, что ли? — возмутился Витька. — Длинный и с шипами? Как же мне теперь с Апрель… И вообще!

— Ты сильный, темпераментный, непослушный и… голодный. Чистый дракон, — деловито объяснила Катя, вынимая из холодильника неведомо как там оказавшуюся (и неведомо как поместившуюся) баранью ногу и подкладывая ее сыну. Тот с недовольной миной принялся грызть подношение, с хрустом дробя кости. — То есть мою Тень ты излечить не сможешь?

— Кэт, к сожалению, останется такой, как сейчас, — покачал головой ангел. — Она наполовину слепа и обожжена страданиями, выпавшими на ее долю. Если бы она претерпела их со смирением, она бы прозрела и…

— И подставила бы вторую щеку, — нехорошо усмехнулась пиратка. — Ладно, замнем. Мои грехи — мое богатство.

Катерина задумалась о своем, о девичьем. И додумалась до того, что сделала вид, будто ей нужно в ванную (если подсознание рисует ванную, значит, зачем-то она нужна?), сбежала из кухни, краем уха уловив обрывок спора демонов с богиней:

— …твое безумие не оружие против…

— …а я предлагаю попробовать…

— …попробовала одна такая…

И вот оно, зеркало! С отражением, о котором Катя мечтала уже лет десять. Потому что именно десятилетие назад оно исчезло из всех зеркал. Не сразу, конечно. Но как-то уж очень быстро, всего за пару-тройку лет эта, далеко не безнадежная Катерина превратилась в Катерину совершенно безнадежную. Зато теперь!

Катя приблизила лицо к зеркалу над раковиной. Почти вплотную. Сколько лет, несмотря на витькины жалобы, в ванной висит не безжалостная белая лампа, а мягкая розовая. Накладывающая теплый флер на сероватую кожу, круги под глазами и собачьи складки у рта. Пусть мы не молодеем, однако это не значит, что каждый свой день надо начинать с психотравмы. И пускай великовозрастному сыну неудобно бриться — его матери куда неудобнее с утра пораньше подсчитывать урон, нанесенный временем.

Всплыло в памяти лицо сослуживицы, щуплой тетки по прозвищу «Богомол». Кличку ей дали из-за огромных выпуклых глаз и привычки неотрывно пялиться на жертву. То есть на коллегу. Нет, все-таки на жертву. Богомол любила, поймав собеседника в прицел зрачка, вести долгие беседы о том, что считала единственным стоящим занятием в жизни — об уходе за внешностью. Половины ее советов и замечаний Катерина не понимала. «Катя, у вас углубляется риктус» — о чем это? О морщинах — но где? У глаз, у рта или там, куда взор Богомола, по идее, проникать не должен? «Вам надо следить за гликемическим индексом» — диабетом, что ли, грозит? «Пройдите колонотерапию» — про чудодейственные клизмы Катерина прочла в интернете и долго морщилась, представляя подробности процедуры. Каждый день Богомол заглядывала в катину «стеклянную яму», офисную кубикулу, отделенную от других таких же «аквариумов» непрозрачными стеклами, впивалась в Катерину взглядом, удовлетворенно-презрительно хмыкала, произносила очередную гадость и шествовала дальше, привычной охотничьей тропой. Ее поджидали, тоскливо сжавшись, десятки жертв, неухоженных и потому презренных.

Жаль, я не подозревала о существовании Китти-Кэт, подумала Катя. Вот уж кто бы срезал Богомола на подлете, так срезал! А еще жаль, что не могу показаться противной бабе сейчас, когда овал лица обрел былую четкость, строгие прямые линии подбородка больше не расплывались из-за дряблости щек, морщины исчезли, словно под влиянием убойной дозы ботокса, а веки снова стали тонкими и ровными, почти девичьими. Гадкие слова «подтяжка» и «блефаропластика» застряли бы у Богомола в глотке, точно огромная рыбья кость — и задушили бы насмерть! Ишь, красотка-одалиска, полтинник встреть без риска…

Катерина стояла, замечтавшись, не замечая, как в зеркале проходят чередой ее офисные недруги: главная доносчица, возникающая за спиной всякий раз, когда уставшая Катя залезала в социальную сеть или раскладывала пасьянс; дебилка-убощица, шмурыгающая шваброй с такой силой, что провод компьютера вылетал из розетки, накрывая медным тазом всю дневную работу; бестолочь-коллега, ежедневно умоляющая ей помочь и проверить всю документацию «еще только разочек-разочек»; начальник, регулярно лишающий премии бессловесный планктон, чтобы отдать сэкономленные деньги на идиотский коучинг-тимбилдинг; те, кто сам себя ощущал планктоном и делал всё, чтобы вокруг был только планктон и ничего кроме планктона…

Все они плыли в розовой мути зеркала, сначала живые, подлые и яростные, потом уже мертвые, с пустыми, запавшими глазницами, окровавленные, изъязвленные, выпотрошенные, иссохшие, истлевшие. Как будто невидимый аниматор примерял на них образ той или иной погибели, сгущая краски, нагнетая жуть.

Катя вцепилась пальцами в края раковины и мстительно засопела, не в силах оторваться от зрелища и одновременно удивляясь себе: она же никогда не любила ужастики, которые скачивал с торрентов или приносил с Горбушки Витька. Сын смеялся, предлагая посмотреть «кинцо» вместе — уж он-то знал, на какой именно сцене мать поморщится и уйдет в другую комнату или на кухню, возмущенно топая. Если ее пугали страдания, причиняемые выдуманным персонажам, то как она может с наслаждением разглядывать загнившие раны на телах знакомых людей? Кто она тогда — шлюха-убийца Кэт? Или кто-то еще злопамятней, мстительней, чем Кэт?

Это неважно, мягко сказал голос в катиной голове. Это такая малость, о которой не стоит думать сейчас, когда ты можешь осуществить любое свое желание — злое или доброе, на выбор. На твой выбор. Тебе ведь жаль полуослепшую Кэт, обезножевшего Сабнака, расстроенного Витьку, истерзанного совестью Уриила — почему бы тебе не помочь им? Вспомни молодых духов, заточенных в котле, Сабнак называет их детьми, их мучения выжимают слезы даже из демона гнилья, прогнившего настолько, насколько ни ты, ни Кэт прогнить не сможете, колдуй вы хоть целую вечность…

Ты предлагаешь мне колдовство, зачарованно спросил Катерина у таинственного голоса? Колдовство, которое все-все может?

Конечно, отозвался голос. Разве колдовство — не то, зачем люди приходят в этот мир, переполненный свободными чарами, растворенными в воздухе, падающими с небес, текущими по земле и под землей? Надо всего лишь подчинить себе малую толику. Взять их под свой контроль. Присвоить, усвоить, освоить. Сделать так, чтобы они растворились в тебе, напоили тебя могуществом. Это не опасно, поверь. Сказки, от древнейших до новейших, полны тоски по могуществу. Науки столетиями пролагают тропки к окраинам могущества, но по сей день не пересекли и фронтира, полосы отчуждения между человеческой властью и колдовской. Ты же получишь столько, сколько сможешь унести — получишь, и пальцем не шевеля. Потому что чары — везде. И они ничьи, летают и текут, бесхозные и бесполезные. Так возьми их!

Мурмур, это ты? Это можешь быть только ты! — отчаянно забилась Катерина, стараясь вырваться из зеркальной паутины, выйти или хоть выпасть в коридор. Я знаю, это ты, ты искушаешь слабых даром колдовства, забираешь их души, ты уговорила Харута и Марута не говорить людям правды… Скверно то, что они купили за свои души! Если бы они только знали…

Что ты, какая душа, глупая ты женщина. Ты и есть душа, даже то, что тебе кажется плотью — всё душа. Сюда не попадают в материальном теле. Видишь, никто не пытается тебя обмануть. И никто не претендует на твои психе и анима, перестань трястись. Тебе хотят исключительно добра. Представь, сколько силы понадобится для расправы с врагами. У тебя есть эта сила? А сколько у тебя врагов? Как, говоришь, имя твоего искусителя? Это что, кошка? Ах, это ангел с кошачьим именем? Бывает, бывает. У ангелов вообще смешные имена, правда?

Когда ты станешь колдуньей, ни ангелы, ни демоны не смогут тебе противостоять. Ты будешь освобождать и наказывать кого угодно — человека, зверя, духа, бога. Никаких дурацких заговоров, обрядов, танцев с бубном. Протяни только руку, сожми в ладони своего врага — и увидишь, как он сгниет и протечет у тебя между пальцами.

Есть старая пословица: «По делам вору и мука», строго ответила Катерина. А это — не по делам. Это — по желанию. По желанию отомстить. Всё, чего мои личные враги заслужили — пару смачных пощечин и публичное унижение словом, а отнюдь не смерть от скоротечной проказы. Если я заживо сгною дуру-уборщицу, из-за которой несколько раз переделывала отчет, что потом станется СО МНОЙ?

А разве не ты убила человека словами — еще совсем недавно? — изумился голос.

Какого человека? — пролепетала Катя, если это вообще возможно — лепетать мысленно.

Капитана Энрикильо по прозвищу Бастардо дель Индио, Индейский Ублюдок. Разве не из-за тебя он отправился навстречу смерти — и встретил ее как мужчина?

 

Глава 11

Без гнева и жалости

Кэт пила третий день, пила наравне со своим любовником-капитаном, слушая бред этого дурака, гордившегося своим именем. Кем надо быть, чтобы гордиться именем Энрикильо? Даже не Энрике, а Энрикильо, словно ты маленький мальчик и пребудешь маленьким мальчиком, сколько бы человек ни прикончил.

Не впечатлила ее и любимая история капитана — о тезке, а может, и предке, свободолюбивом индейце, в незапамятные времена продавшемся испанцам, а после отомстившем за весь индейский народ. Нет уж, даже если стал касиком, ручным вождем при поработителях своего племени, не надейся на равенство с белыми. Индеец белому не ровня — это ясно всем, кроме тупых таино, возомнивших о себе слишком много, коли им довелось выучить грамоту и заработать себе на лошадь. И нечего было дуться из-за публичной порки, срывать с себя нормальную человеческую одежду, уходить в горы, разбойничать и создавать жалкие дикарские государства! Может, таино были бы живы, а не передохли бы от самого могучего оружия белых — от занесенной на острова оспы.

Не в первый, далеко не в первый раз Кэт язвила подобными речами Энрикильо, размякшего от вина и рома. Трезвый Энрикильо мог и на рее повесить за насмешки над великим воином-таино. Но здесь, на острове посреди соленейшего озера имени себя (вернее, имени предка) пират становился тихим и смурным, как сами эти места. Выбеленные солью остовы деревьев, окаменевшие остатки старинных построек, жаркое марево, обнимающее землю ранним утром и не отпускающее до глубокого вечера, вялые, покорные игуаны, равнодушно принимающие смерть от быстрых человеческих рук, и коварные крокодилы, прячущиеся во взбаламученной воде у мостков — всё это наводило на Энрикильо невыразимую тоску. И он вел себя, будто ребенок в утробе равнодушной матери: сжимался в испуганный комок плоти, понимая — весь мир против него.

И это была правда.

Сейчас, когда пиратский бриг, пышно названный El niño de la muerte прятался в тайной бухте, а команда, рассыпавшись небольшими группками, пьянствовала в окрестных рыбачьих поселках, капитан особенно остро чувствовал, что и на острове Кабритос посреди озера Энрикильо, на СВОЕМ острове он не в безопасности, а в заточении. Тюремными стенами вздымались склоны Сьерра-де-Нейба, озерная вода, втрое солонее морской, медленно колыхалась, издавая не плеск, а протяжные стоны, точно воды Стикса у Данте. Это было его убежище — и одновременно пятый круг ада на земле, где пребывают все гневные и угрюмые, рвущие друг друга в злобе или оплакивающие себя, зарывшись в черную грязь, как крокодилы.

Все стало еще хуже с того дня, подумал капитан, как он нашел себе подругу. Заносчивая леди, оказавшаяся потаскушкой из борделя средней руки, подходила ему больше, чем настоящая аристократка — и уж конечно больше, чем рядовая шлюха. Энрикильо хотел женщину, мечтающую выбиться наверх — но такую, которой бы не слишком везло и которая не воротила бы нос от пирата. И тогда, возможно…

Невозможно. Ничего в этом мире невозможно, кроме как провалиться в ад еще глубже, с пятого круга в седьмой, к тиранам и разбойникам, где ему, гордому потомку непобедимых таино, самое место. Это если верить жульническим раскладам христианской веры. Он, Энрикильо, не верит. Зато матросская подстилка Китти — верит, еще как верит. Значит, угодит в восьмой круг, а то и в девятый. В ледяное озеро Коцит на самом дне преисподней, как раз возле трехликого Люцифера, скованного льдом и утешающегося чревоугодием. Пусть сам сатана проглотит чертову бабу!

Энрикильо выругался длинно и вяло, обвиняя богоматерь, сына, отца и святого духа в сугубо человеческих грехах — и забросил пустую бутылку в озеро.

Тут же у мостков чавкнул, поднимаясь из темных глубин, воздушный пузырь. В волнах показался внимательный глаз рептилии, проводил удаляющегося капитана взглядом и беззвучно ушел под воду. А бутылка темной уродливой медузой пронизала толщу воды и погрузилась в ил неподалеку от кучки женских костей, опутанных полусгнившей веревкой. Дно вокруг берегов Исла-Кабритос было усеяно костями. Некоторые лежали аккуратными грудами, другие рассыпались вереницей осколков, изгрызенных крокодилами. Бастардо дель Индио не любил разочаровываться в своих избранницах, однако не оставлял надежды найти ту единственную, с которой проживет до конца жизни. Капитан не знал, что уже нашел ее.

Когда Энрикильо, ведомый мужской и индейской гордостью, открыл дверь хижины, Китти уже налегала на весла, направляя лодку к ближайшему поселку. Там большая часть матросов с «Эль ниньо де ла муэрте» наливалась кислым местным вином и без энтузиазма лапала темнокожих молчаливых служанок. Долина, которую белые прозвали Кюль-де-Сак, Тупиком-без-Выхода, а индейцы — Кискея, Мать земли, лежала перед беглянкой, будто сморенная зноем женщина. Струйки пота текли по спине Кэт, воздух, пропитанный солью, отравлял легкие, но пиратка знала: если она заговорит первой, если успеет — Энрикильо конец. Конец его диким пьяным выходкам, конец его нелепым россказням, когда ни с того ни с сего Индейский Ублюдок принимался чваниться перед Кэт. Чваниться перед белой тем, что он кастис, сын метиса и метиски, как пьяница Бонита — и такой же пьяница!

Неучтенный, никем не замеченный груз в подполе хижины — вот ее оружие. От шкатулки с утаенными драгоценностями пиратских жертв разило застарелым страхом: много лет Энрикильо, понимая, что ходит по канату над штормящим морем, копил незаконную добычу и, словно дракон, складывал в своем логове золото и камни. Хотел откупиться от команды и зажить, как джентльмен. «Всякого проявившего трусость или утаившего часть общей добычи команда высадит на необитаемый остров с бутылкой пороха, бутылкой рома, бутылкой пресной воды и заряженным пистолетом» — будто заклинание, твердила Кэт. Пираты и так недовольны ее присутствием на корабле, ибо сказано в соглашении: «Любой, кто проведет на корабль женщину, будет казнен». Тогда они позволили капитану нарушить шасс-парти. Второго нарушения твои головорезы не простят. Тебя вздернут, Индейский Ублюдок, а я буду жить. Я не отправлюсь на дно озера, соленого, как женские слезы. Ты был неумолим, швыряя связанных пленниц в вечно раскрытую пасть Лаго-Энрикильо. Я буду неумолима, швырнув тебя в пасть пиратам, звереющим от вынужденного безделья в глухой дыре Кюль-де-Сак.

Она успела первой. По приговору команды капитан был казнен через повешение. Не на рее и не на первой попавшейся ветке, а все-таки на виселице — на топорно сколоченной, но виселице. Все потому, что по берегам любимого озера Индейского Ублюдка росли лишь огромные кактусы да низкий кустарник, а до корабельной реи было далеко. Предательницу Кэт оставили членом команды, когда она отказалась от своей части богатств Бастардо дель Индио и со слезами на глазах объяснила: она сделала то, что сделала, не корысти ради, а из верности пиратским законам. Слезы были фальшивыми, верность — тоже. Кэт твердо решила: суша — неуютное место для одинокой женщины. Хватит с нее веселых домов и непредсказуемых клиентов. Куда выгодней (и для здоровья полегче) стать любовницей квартирмейстера, давным-давно положившего глаз на Кэт.

Квартирмейстер был рад-радешенек такой подружке. Он не знал, насколько осложнит его работу с парусами и такелажем камушек, лежащий у Китти во внутреннем кармане грубой моряцкой куртки…

* * *

Вот, значит, какими слезами плакала Кэт у подножья капитанской виселицы, вздохнула Катерина. Она уже не помнила истории своего предательства, рассказывая об Энрикильо Маме Лу. И даже имени Энрикильо не помнила.

Зачем Кэт помнить подробности? — изумленно произнес голос. Она помнила, как плакала по капитану, как ей не везло потом, как угодила на виселицу, повторив судьбу злосчастного Бастардо — и к чему ей увязывать эти события в причинно-следственную связь? Чтобы мучиться сознанием вины?

Не путай меня, строго подумала (а как это иначе назвать?) Катя. Я тебе не верю, Мурмур.

Я не Мурмур, не Мурзик и не Барсик, все так же мягко отвечал голос. Ты меня не узнаешь? А ведь мы довольно давно знакомы. И ты даже отказалась от мысли сдать меня в ломбард.

Катерина онемевшими, трясущимися руками раздвинула хлам на туалетной полочке. В углу, припорошенный не то пылью, не то пудрой, не то и тем, и другим, посверкивал Глаз Питао-Шоо. Дар трех индейских богов, обращающий в тлен и вещи, и идеи, и даже идеи вещей. Это его мысли открылись Кате, едва она попала в мир, где мысли материальней плоти.

Плоть, плоть, всегда плоть, сказал Камень. Сколько же вы думаете о своих телах — это уму непостижимо! Иногда я сомневаюсь: есть ли в вас что-нибудь кроме плоти? Да не только я, вы и сами в этом сомневаетесь. И досомневались-таки: боги ходят между вами, незамеченные, неузнанные и опасные. Я еще понимаю — игнорировать собственных демонов: прозрение чревато болью и стыдом, но не признавать богов? Хотел бы я, чтобы мой ум стал таким же податливым. Чего не хочу видеть — не вижу. А всех, кто смотрит, не выбирая, что видеть, а что нет, называю безумцами.

Мы не готовы к прозрению, покаянно призналась Катерина. Тяжело видеть мир таким, как он есть, не имея силы ничего изменить.

Ну вот, я же и предлагаю тебе силу! — обрадовался Камень. Почему ты отвергаешь мой дар?

Я разве отвергаю? — спросила Катя. Хотя… Да, отвергаю. Я могу разгневаться на человека и пожелать ему погибели за несколько недобрых слов. Даже на вещь могу разгневаться. Помнишь машину, которая завывала под моими окнами? Без всякой колдовской силы я ее угробила, разгневавшись. А ведь кто-то купил эту тачку на последние деньги, да, на последние, иначе не стал бы позориться, разъезжая на ведре с болтами. Холил ее, берег, поставил на жалкую гравицаппу сигнализацию от угона — мало ли что, вдруг какому пьяному сопляку приспичит покататься? Теперь хозяину гравицаппы не на чем отвезти ребенка в школу, а родителей на дачу. И ремонтировать после падения ведра с цементом уже нечего. Значит, он будет снова копить и снова покупать хоть какую развалюху, лишь бы ездила. Мне надоели завывания во дворе, однако соразмерен ли ущерб, нанесенный мне — и ущерб, нанесенный мной?

Поверь, усмехнулся Камень, ты яришься, не зная меры, именно из-за отсутствия силы. Бессильная ярость безгранична оттого, что бессильна. Имей ты силу убрать эту радость автомобилиста куда подальше, ты бы просто позвонила и потребовала увезти источник шума на штрафстоянку. Побегал бы владелец ненавистной тачки за своей машинкой, заплатил бы штраф… И подумал бы вдругорядь, прежде чем включать сигнализацию. Но так ведь не получается, правда? Милиция приходила — и всегда уходила, несолоно хлебавши. Хозяин машины верил, будто его имуществу ничего не сделается, ходил гоголем и не торопился выключать сирену, даже когда был дома. А мог и вовсе свалить за тридевять земель, оставляя свое угрёбище железное орать, пока не сядет аккумулятор.

Катерина молчала.

Когда изводишься от сознания собственного бессилия, хочется не наказать, а отомстить, продолжил Камень. Отомстить за все, что проделали с тобой, беспомощной жертвой. Окружающие становятся дьяволами в аду, а ты — грешником, который верит: происходящее есть судебная ошибка или даже произвол. И тем, кто приводит приговор в исполнение, мечтает отомстить — несообразно вине и чину.

Вот когда ты получишь силу и власть, вкрадчиво произнес Камень, ты сама станешь судьей. И узнаешь, сколь трудно назначить наказание по вине, а не по прихоти. И в твоем сердце появится истинная доброта. Не готовность отказаться от мести, потому что хлопотно и бесполезно. Не самоуговоры: нужно быть доброй, коли сотворена не хищником, а травоядным. Не надежда, что воздастся обидчикам на том свете сторицей. И вообще воздаяние сторицей покажется тебе чрезмерным и жестоким — а раз жестоким, то и бессмысленным. Ты ведь как никто знаешь, насколько бессмысленны издевательства над беспомощной жертвой — сама была жертвой. Жертва не сознает, что ее наказывают. Она уверена, будто ее мучают. Ты не захочешь никого мучить, я знаю. Поэтому сила по праву — твоя.

Это меня устраивает, сухо согласилась Катя. Но каковы гарантии, что я не стану такой, как Кэт — наполовину слепой, увечной, заживо сгорающей от жажды мести?

Да вся твоя жизнь тому гарантия! — расхохотался Камень. Кто, нося в душе адскую змею Кэт, не попытался бы отомстить кобелю Игорю, губастой разлучнице Гаянэ, обнаглевшему Богомолу и всем-всем-всем? Сколько ни ругала ты себя тряпкой и рохлей, а пустила же в дом Анджея, совершенно постороннего тебе неудачника. Как ни злилась на Апрель, обольстившую твоего сыночка, однако не выпроводила ее вон. А Виктор тебя же при встрече и укорил!

Я уравновешу твою доброту, Катерина, пообещал камень. Уравновешу своей силой. Есть существа, чья доброта меня бы спалила — пуфф! Есть существа, которых я бы спалил. Впрочем, без «бы». Я спалил Кэт. У нас ничего не вышло, она — порох, я — огонь. Не зря на судне закурившему возле бочек с порохом давали сорок розог. Мне нельзя было попадаться Кэт на глаза. Это все Ма. Она ошиблась, считая девчонку готовой жертвой, рохлей и доброй душой. Душа ее подопечной была как хорошо просушенный порох. Мы с Лисси погубили девчонку.

Сейчас все будет иначе! — отчаянно вскрикнул Камень. Не думай, я больше не ошибусь! Пожалуйста, Катя…

А что мне делать-то? — обреченно спросила Катерина, понимая: вот-вот влипнет почище прежнего.

Как что? Проглотить меня! — радостно ответил Камень.

Запить бы чем, подумала Катя, открыла кран, помыла Глаз Питао-Шоо сначала в горячей воде, потом в холодной — и положила на язык. Мелькнула мысль: а что, если в горле застрянет? — но Камня на языке уже не было. Он растворился, словно конфета, без остатка и даже привкуса не оставил. Теперь Катерина сама стала камнем порчи, даром трех сапотекских богов роду человеческому.

Слепой сказал: посмотрим! — прогрохотало в катином мозгу, точно раскат грома. Если бы горы умели смеяться, они бы смеялись именно таким смехом.

* * *

— Апрель, это твои штучки? — взвыл Витька, не дослушав катиного признания. — Мам, ты спятила? Ну зачем, зачем ты это сделала? Почему ты не отнесла чертову каменюку к котлу и не швырнула в грязь?

Катерина лишь глаза опустила. Почему эта мысль не пришла ей в голову? Глаз бога-ягуара разговаривал с ней так проникновенно, так убедительно… совсем как профессиональный мошенник.

Катя, похолодев, вспомнила самые позорные, самые гнусные моменты своей жизни. Замелькали лица противных теток, при виде которых сразу становилось ясно, насколько они противные. Но гаже всего были их протяжные, напевные голоса. Голоса не просто брали за душу, а хватали ее и, вращая, будто веретено, быстро-быстро обездвиживали. В катином воображении изо рта у теток тянулись нити липкой паутины, а их нытье «красавица, дай погадаю, вижу порчу на тебе», «вам надо непременно купить наш товар», «ваша жизнь изменится к лучшему, когда вы подпишете» обматывало Катю, забивало дыхательные пути, заклеивало глаза. И через некоторое время сама собой возникала обреченность: ну что ж, я жертва, с этим ничего не поделаешь, остается только придумать, у кого занять денег на следующий месяц, чтобы хоть как-то прожить… Или: ну, в старых сапогах я еще зиму прохожу, авось не развалятся… А может, и развалятся, но тут уж ничего не поделаешь. Или: вдруг нам эта страховка и в самом деле пригодится? Чего на свете не бывает…

Силы захотела? — ехидно спросила себя Катерина. Вот она, твоя сила, получи и распишись. Очередной хитрован влез тебе в душу без мыла. Сейчас Витька скажет: эх, мама, мама — и тебе немедленно захочется заплакать, напиться и повеситься.

— Опять, да? — с тоской и жалостью произнес Виктор. — Эх, мама, мама, говорил я тебе: если пристают — зови меня! Я б его своими руками в нганга кинул! То есть лапами. Пусть бы с тамошними чертями по душам беседовал.

Катерина смотрела в пол, изнывая от стыда и жалости к сыну. К себе она жалости не чувствовала — только отвращение.

— Сам Камень ничего не делает, — покачал головой Сабнак. — Это делаем мы, всегда мы. Носители Камня. Так что не ругай мать — она все сделала правильно.

— Вам что, тоже приходилось его глотать? — брезгливо поинтересовался Витька.

Кате не хотелось слышать утвердительного ответа, но она боялась, что другого не будет.

— Проглотивший Глаз Питао-Шоо в реальном теле потом искал бы его в канализации, — сдерживая смех, пояснил демон гнилья. — Это душа принимает Камень как часть себя, а тело выводит его… естественным путем. Не говоря уж о том, что ни с кем из нас он не разговаривал так отчетливо, как с Катериной. Видно, к Катерине он и шел.

— А сколько ему лет? — недоуменно спросил Виктор. — Небось несколько тысяч. И все это время он искал маму?

— Думаю, он не раз и не два удачно с кем-то воссоединился, — пожала плечами богиня безумия. — Никто не создает сил природы в расчете на грядущих через тысячелетия избранных. Нет, Викто́р, это фантастика.

— Как будто все, что вокруг — не фантастика, — пробурчал Витька. — Но вы меня не путайте. Я спросил тебя, Апрель, влияешь ли ты на мою мать?

— Конечно, — лучезарно улыбнулась богиня. — Меня сюда и зазвали только для того, чтобы я поддерживала нужный градус абсурда. Это моя роль. И не думай, что я от нее откажусь. Даже если бы мне и хотелось стать здравомыслящей, как ты…

— Это он-то здравомыслящий? — внезапно возмутилась Кэт. Неужто у нее имелось собственное мнение о витькиной особе?

Впрочем, Кэт немедленно сконфузилась и замолчала. Катерина тоже промолчала, хотя ощутила острое недовольство. Почему бы ее сыну не быть здравомыслящим молодым человеком?

— Поверь, — веско сказала Апрель, — катин сын среди нас самый практичный. Если бы Камень обладал свободой выбора, мы бы так и поступили, как советует Витя: пошли к котлу и бросили Глаз в жерло.

— А молодые духи? — вырвалось у Кати. — Они-то чем виноваты?

— Они не виноваты, — печально произнес Сабнак, — они практически мертвы. Лучше убить оставшуюся в них толику жизни, чем выпустить бедных детей на свободу и смотреть, как они мечутся в гневе, уничтожая всех и вся. Вспомни арабские сказки о джиннах, слишком долго просидевших в заточении. Когда печать срывали, джинн убивал своего спасителя, потому что давным-давно в неправедной злобе дал себе клятву: убить того, кто подарит ему свободу. За то, что пришел чересчур поздно.

— А ты вспомни истории о людях, побывавших в концлагере! — неожиданно рявкнул Анджей. — Их мучили так, как никакому джинну не снилось! И все-таки они остались людьми, несмотря на пытки. Откуда ты знаешь, как поведут себя духи, если дать им настоящую свободу, а не пару дней, перед новой ходкой оттянуться? Может, если они перестанут быть рабами, то и поведут себя по-человечески? То есть я хотел сказать… Ну да, что хотел, то и сказал. По-человечески себя поведут, не по-вашему.

Катерина и Витька изумленно переглянулись. Наама и Апрель неожиданно задумались. Сабнак тоже промолчал. И даже Уриил, охотник рубить гордиевы узлы, не развязывая, ни единым словом не возразил Анджею. Похоже, в души главных специалистов по нечеловеческой психологии закралось сомнение.

— Человек говорит умные вещи, — не своим голосом высказалась Катя. Голос был низкий, утробный. Мужской. Голос, которым могла бы разговаривать пещера.

— Глаз бога? — изумилась Апрель. — Ты теперь разговариваешь?

— Естественно, — брюзгливо ответил Камень. — Когда есть о чем, а главное, есть чем поговорить, я такой возможности не упущу.

— И что ты намерен нам сказать? — осторожно спросил демон гнилья.

— Я намерен вам сказать, что собрал вас не случайно, — с интонациями богатого дядюшки, оглашающего последнюю волю, объявил Глаз бога-ягуара. — Мама Лу, нам предстоит исправить наши ошибки. Уриил, тебе предстоит простить себя. Сабнак, тебе предстоит открыть свою светлую сторону. Наама, тебе предстоит обрести друга. Люди, вам предстоит разгрести гору глупостей, которые мы наделали в гордыне и жадности своей…

— И что? — после мхатовской паузы поинтересовался Витька.

— И всё, — просто ответил Камень и замолк окончательно.

— Конец связи, — подытожил Анджей.

— Мне больше всех повезло, — вздохнула Наама.

— Не скажи, — хмыкнул демон гнилья. — Ты когда-нибудь умела дружить? Я вот не умел. И сейчас бы не взялся.

— А разве мы не твои друзья? — удивился Виктор.

— Вы мои спасители, я у вас в долгу. Долг — совсем не то, что дружба, — вздохнул Сабнак. — Я сделаю все, чтобы вы остались живы, здоровы и благополучны. Это мне внове, но я буду стараться. А вот подружиться с кем-то…

— …значит принять на себя заботу о том, кто не ты, — заключила Апрель. — Да, демонам такое несвойственно.

— А богам? — с деланным безразличием спросил Виктор.

— А боги только и умеют, что заботиться о других. Боги — воплощение заботы. Правда, не всем нравится, в какой форме наша забота выражается, — призналась богиня безумия. — Я, например, хотела бы избавить тебя от навеянной влюбленности. Чтобы ты перестал меня желать и думать обо мне.

Золотистая витькина чешуя немедленно приобрела нежно-розовый оттенок и весь он стал похож на сакуру в цвету.

— Увы, я не умею давать свободу, — созналась Апрель. — Значит, буду рядом, пока ты сам не пресытишься мной и не освободишься по собственной, человеческой воле.

Сакура постепенно приобрела закатный оттенок.

— Не смущай мальчика, — буркнула Наама. — Витя, не обращай внимания на правдивость богов. Они видели столько человеческих грехов, что утратили всякое представление о приличиях.

Катерина прочистила горло и фальцетом произнесла:

— А могу я высказать свое мнение? Как мать, м?

— Пожалста, — обиженно буркнул Виктор и демонстративно принялся перемещать свое шипастое тело в коридор.

— Нет уж, не уползай, когда с тобой разговаривают! — строго заявила Катя. — Вы, Апрель и Витенька, уж будьте добры забыть о своем большом чувстве, пока Мурмур на свободе. Мы что-то давно не вспоминали милое созданье Мурмур, которое о нас не забыло. И не забудет, пока не убьет. И твоя, Мама Лу, главная задача — не сына моего кохать, а исправлять то, что вы с Камнем накосячили. Никто не обращает внимания на Кэт, как будто она невидимка. А между прочим, ее страдания — побочный эффект ваших божественных разборок. Камень, будь добр исполнить мое первое требование: исцеление Кэт. И Сабнака подлечить, ему, может, на телесные травмы плевать, но я на эти ожоги смотреть не могу. У него скоро мясо с икр отваливаться начнет. И как он ходить будет, я тебя спрашиваю?

Да что ты от меня хочешь? — беззвучно возмутился Глаз Питао-Шоо. Тебе приспичило их лечить, ты и лечи. Твой выбор — твоя сила. Расходуй!

Как это «расходуй»? — в свою очередь рассердилась Катерина. Что мне делать-то? Лечить наложением рук? Пассами? Словами «встань и иди красивый»? И потом, ты что, мобилка? А подзарядка у тебя предусмотрена?

Какие же вы зану-у-уды, вздохнул Камень. Могла бы и сама догадаться. Надо очень-очень захотеть — и будет так, как ты хочешь. Это и есть главная трудность — захотеть не чего попало, а именно того, чего следует хотеть. По уму, а не по глупости. Давай, учись хотеть сознательно.

Гос-споди ты боже мой… — затосковала Катя. Сила оказалась не только могучей, но и норовистой.

И точно ребенка из рук недоглядевшей матери, она выкрала Катерину из мира и увела в страшные дебри памяти.

 

Глава 12

Дебри памяти

Мгновения боли никогда не бывают мгновенны. Мало того, что в настоящем переживание боли длится дольше прочих переживаний, так оно еще запускает свои хваткие щупальца в грядущее, ловя мысли в полете. Так мысли, отмеченные страданием, обращаются в орудие пытки. И если мысли твои неповоротливы, а спрут боли ловок и силен, предпочтительно иметь короткую память.

И у Кати, и у Кэт память была длиннее некуда. Стрекала злости и отвращения исправно всаживали в их общее подсознание микродозы яда, превращая красные воспаленные точки уколов в застарелые саднящие язвы. Такими они и встретились в своем личном аду: две запаршивевшие бродяжки, волокущие друг друга по колдобинам жизни — одной на двоих.

— Далеко еще? — на выдохе промолвила Кэт.

Катерина молчала. Что тут скажешь? Свою жизнь ты уже прожила, а сколько тебе посмертья дадено — не нам решать? И потом, откуда ей, Кате, знать наверняка: это — их общее посмертье?

Катерина выпрямила ноющую спину, размяла ладонями окаменевшую от напряжения поясницу, огляделась. Бескрайняя долина, вымощенная круглыми валунами, словно мостовая в городе великанов. Ни лесов, ни полей, ни дорог — от горизонта до горизонта сплошные выгнутые спины каменных рыб, косяком идущих на небывалый нерест… Катерина опустила глаза: между камнями черными беззубыми ухмылками щерятся узкие провалы, незаметные для великаньей ноги и смертельно опасные для человечьей — соскользнет ступня в расщелину и хрусть!

Тоскливый вздох растаял в синем равнодушном окоеме. Должно быть, для тех, кому не приходится мерить долину шагами, пейзаж красив. Летишь себе в поднебесье, снисходительно поглядывая вниз на белесое каменное плато с черным узором стыков — и лениво размышляешь, на что оно похоже.

На мозг, на что же еще. Извилины и бугры, бугры и извилины. Ползут по ним две неповоротливые увечные мыслишки — Катя и Кэт, несут на себе неведомое бремя. Целую вечность ползут. А зачем? Ради какой такой высшей цели? Или наоборот, цель у них самая низменная — спасти свою шкуру, выбраться из бесприютной каменной ловушки на зеленые заливные луга. Да есть ли они, луга? Существуют ли в этой вселенной? Из поднебесья хорошо видно, как далеко простирается великанья мостовая. Жаль, что никакая сила не поднимет Катю и Кэт на небеса.

— А-ах-х! — попутчица Катерины, похоже, совсем плоха. Падает без сил на колени и, сползая назад, к расщелине, пытается уцепиться за выемки в камне, гладкие и неприметные, не предназначенные для человеческих рук.

Ничто здесь для людей не предназначено. А для кого предназначено? Для прогуливающихся великанов? Для пролетающих драконов? Некогда об этом думать. Катя протягивает руку, перехватывая запястье Кэт. И немедленно платится за свое участие: ядовитое жало памяти — чужой памяти! — вонзается в ладонь изнутри…

Хорошо хоть новая порция воспоминаний из жизни Кэт не причинит Катерине вреда. Душа ее будто ледком подернута, боли не прорваться через анестезию недоумения.

Проникнув в подсознание Кэт, Катерина больше не подменяет чувств уличной девчонки своими. Истинные переживания Китти так же далеки от катиного понимания, как золотой век пиратства — от миллениума. У Кати кровь приливает к голове от унижений, из которых судьба Кэт состоит целиком, начиная с детства в веселом доме и заканчивая смертью на виселице. Зато сама жертва, подобно многим другим жертвам, нанесенного ущерба не замечает и на палачей не гневается. Катерину мучает мысль, что родители могут продать свое дитя в рабство и забыть о нем навсегда — ну а предмет купли-продажи не видит в совершенной сделке ничего постыдного. Катя с ужасом представляет себе чувства маленькой девочки, подвергнутой грязным домогательствам — а тем временем девочка, созревшая рано, как все сироты, досадует, что нет у нее защитника-сутенера, вот и приходится отдаваться задешево, а то и вовсе бесплатно. Катерину передергивает от жестокого отношения к падшим женщинам — но женщина, не знавшая других отношений, считает достоинство пустым сословным капризом. И даже пытки делит не на жестокие и терпимые, а на привычные и незнакомые.

И Катя отступается, поняв: жалость ее смешна и бессмысленна для шлюхи XVIII столетия. А главное, не туда направлена.

Эмансипированная женщина Катерина, оказывается, сочувствовала не тем бедам, которым стоило сочувствовать. Не грязная, всеми презираемая участь продажной девки мучила Кэт. Не бесчисленные мужские тела, воняющие потом, спермой и гнилыми зубами. Не синяки и кровоподтеки, оставленные насильниками. Не вечная боль от разрывов и зуд в потайных местах. Не жгучие мази невежественного лекаря, делающие скверную болезнь еще сквернее, а нежеланный секс еще нежеланнее.

Кэт страдала от безвестности.

И от безысходности.

Девчонка была карьеристкой и мечтала выбиться в дорогие куртизанки. А вокруг царила мода на знойных женщин с примесью дурной — одуряющей — дурманящей — крови, индейской или негритянской. Множество слов родилось на свет, дабы во всех тонкостях описать состав этой жидкости: «Креолами называют родившихся от испанца и американки и наоборот; метисами или тумами — от испанца и индианки; кастисами и терцеронами — от метиса и метиски; квартеронами — от негра и испанки; мюлатрами — от негритянки и европейца; грифами — от негритянки и мюлатра; самбами — от мюлатрки и индейца; кабрами — от индианки и самбоинца…» Преступники, еще только заселявшие Новый Свет, и местные богачи, уже пустившие длинные родовые корни, предпочитали порочных полукровок. Кому была нужна блеклая, неразвитая плоть Кэт, ее холодность в странном сочетании с развращенностью, ее повадки дрессированного зверька, ненавидящего своих хозяев?

Нашлись бы любители, ой нашлись, усмехнулась Катя. Любители капризных маленьких девочек, топорно кокетничающих и неумело огрызающихся. Достаточно было разодеть юную Китти в золотистые шелка, взбить осенней копной ее мягкие рыжеватые косы — да и представить девчонку толпе нуворишей, замученных ностальгией по Европе, по родным франциям-голландиям. Что ж ты не расстаралась для наперсницы, Мама Лу, не пристроила ее на зависть товаркам? Ах, ну да, ты же богиня! Ты решила в корне поменять судьбу жалкого создания, отправив Кэт путешествовать по морям-по волнам в компании Камня. Сделала вид, будто не ведаешь о глупости людской, не знаешь, как мы упускаем подаренный судьбою шанс, когда некому рассказать, в чем этот шанс заключается.

Вот почему Кэт даже не сожалеет о том, что могла бы владеть… если не миром, то целым островом. Или архипелагом. Стоило лишь отказаться от намерения стать дорогой куртизанкой — такой, которая при случае и за леди сойдет. Твоя любимица, Ма, всегда была слишком глупа, чтобы найти применение Глазу бога-ягуара, по сути, древнему оружию массового поражения. Ну а ее преемница, Катерина — намного ли сложнее? Чем ее обиды отличаются от обид Китти-Кэт?

* * *

Что там, в очередной дозе ядовитых воспоминаний трехсотлетней выдержки? Плосконосая девица с оливковой кожей и жесткими, точно проволока, волосами, показывает всем аляповатую брошь из драгоценных камней, самодовольно журча:

— Мои рубины, мои рубины…

Пигалице Кэт хватает одного внимательного взгляда, чтобы расхохотаться:

— Рубины? Какие рубины, Льомира! Это дешевые бразильские турмалины. Их прогревают в печи, чтобы красные стали краснее, а зеленые — зеленее. И дарят легковерным бабам за настоящие камни!

Ты всегда гордилась тем, что разбираешься в драгоценностях. Интересно, откуда это умение у нищенки, всю жизнь проведшей в дешевых борделях? Но откуда бы ни взялось, а выставлять его напоказ не следовало.

Будь Льомира мужчиной, не миновать тебе «темной», Кэт. И право, лучше бы тебе один раз устроили «темную»: наставили синяков, остригли волосы, расцарапали лицо. Все равно сильно увечить побоялись бы. Вместо этого обиженная индейская стерва, чье имя значило «летучая мышь», навела порчу на твоих постоянных клиентов и сделала так, что в преступлении обвинили тебя.

Порча — или недоваренные плоды аки, которые на вкус совсем как ореховый крем, но отчего-то никто не спешит их есть, кроме сумасшедших обитателей Ямайки. А рыбаки рвут покрасневшие аки, разминают желтоватую мякоть в чане, чтобы бросить ее на рассвете в воду и потом без спешки собрать одурманенных рыб. Твои покровители тоже, словно рыбы, валялись брюхом кверху после глотка ореховой настойки, первой помощницы мужчин в постельных битвах? Сложи уже, наконец, два и два, глупая девчонка и перестань приписывать злым духам то, в чем повинны злые люди.

А главное, перестань уже терзаться бессильной яростью от невозможности отомстить врагам, чьи кости в пыль перемололо время! Из-за тебя катина память устремляется тем же руслом — и видит свое…

Улыбки, усмешки, ухмылки, презрительно искривленные рты, недоуменно поднятые брови: ты что, обиделась? Да у тебя совсем нет чувства юмора! Давай, посмейся вместе с нами! Любимая юбка, возвращенная любимой подругой и укоротившаяся сантиметров на двадцать. Любимый парень, слившийся в поцелуе с другой любимой подругой. Любимый дневник с нелепыми стихами про первую любовь, зачитанный во всеуслышанье и весело брошенный поверх катиной головы в гогочущую толпу. Утраты, утраты, утраты. Утраченные вещи, люди… вера. Первые жертвы жестокому богу Прикольно.

Бог Прикольно любит, когда люди смеются. Бог Прикольно готов смеяться над болью, над тоской, над унижением. Это очень веселый бог. Его касания разъедают душу и не заживают уже никогда, напоминая о себе снова и снова. Единственное спасение — присоединиться к пастве и так же приносить жертвы. Отплатить обидчикам, запугать недовольных, а после, не разбирая правых и виноватых, нестись ошалевшей от крови сворой за поднятой егерями добычей. Ату ее! Р-р-р-р-гав! Гав! Хорошо быть в своре. Прикольно.

Катерина задержала дыхание, сосчитала про себя, осторожно выдохнула. Когда сердце подкатывает к горлу, надо дышать очень осторожно, чтобы кровь не вскипятить, говорила бабушка. Ну что за глупости ты внушаешь ребенку! — сердилась мама. Но Катя знала: бабушка права. Кровь может вскипеть внутри и тогда всё будет очень плохо.

Хочешь отомстить? — спросил Катерину кто-то. Прямо со дна души спросил.

И оттуда же, со дна души, из черных глубин памяти рванулся к поверхности, набирая скорость, кракен гнева. Широко раскинул щупальца, хочет переловить спасающихся на лодках и вплавь, разорвать, размолоть в фарш из дерева и плоти. Уйми своего маленького Ктулху, Катерина. Отвечай: ты хочешь отомстить бывшим школьным подругам?

Прежняя, бессильная Катя уцепилась бы за возможность мести, словно за протянутую руку: да, да. Да! Хочу! Чтоб впредь неповадно было! Впрочем, та, другая, назвала бы месть — возмездием. И верила бы, что наказывает — по праву. А эта, новая Катерина вдруг засомневалась. Впредь? Неповадно? Кому неповадно? Так же, как неведомая Льомира, катины обидчики давным-давно исчезли с лица земли. Нет больше вредных девчонок, избравших своей вечной жертвой самую неприметную и безответную. Теперешние сорокалетние матроны относятся к противным девицам, которыми были когда-то, словно снисходительные мамаши к хулиганистым дочкам. Наказывать «мамаш» за подлости «дочек» бесполезно: бывшие подруженьки и сами вины за собой не помнят, и чужому рассказу не поверят. Получается, месть так и останется местью, не поднявшись до возмездия.

Учись хотеть правильно, шепнул Камень и будто невидимой рукой повернул катину голову в сторону Кэт.

Китти, выпрямив спину, напряженно разглядывала что-то вдали. Или, наоборот, внутри себя. Когда из двух глаз лишь один остается органом зрения, а второй превращается в белый окатыш между голых обожженных век, уловить направление взгляда нелегко. Но единственный глаз Кэт горел такой яростью, что Катерину точно горячей ладонью за лицо взяли. Сжали и чувствительно так подержали, чтобы осознала, в каком опасном соседстве находится.

Рядом с Катей на выщербленном горбатом камне сидела не Кэт, а пиратка по прозвищу Шлюха с Нью-Провиденса, безжалостная тварь, вешавшая людей на реях за малейшую провинность и тоже окончившая жизнь в петле. Предложи Глаз Питао-Шоо свои услуги этой женщине — ни один из застарелых врагов не избегнет кары. Покойников поднимут из могил, восстановят из праха, оживят, чтобы снова убить, мучительно и умело. И убить не седовласыми старцами, отжившими свое — нет! Убивать врага следует молодым, полным жизни и планов, наслаждаясь недоумением и страхом в глазах казнимого: неужели это конец? сейчас я умру? нет, не хочу, не надо, прошу вас! Проси меня лучше, пес! Сапоги вылизывай, гнида! Ненависть заслужить легче, чем прощение, понял, нет?

Как ни страшен был огонь, выжигавший катину спутницу изнутри, Катерина почувствовала себя завороженно-сосредоточенной, как бывает заворожен и сосредоточен человек, наблюдающий за огненным смерчем. Каждый виток красно-золотого торнадо пожирает кислород, ускоряя твою смерть, но ты глаз не можешь оторвать от солнечного протуберанца, чудом проросшего из земной тверди…

Значат ли твои слова, что Кэт умеет хотеть правильно? — спросила Катя у Камня. Нужно быть такой же неукротимой и непрощающей? Пронести жажду мести не через десятилетия, а через века? И потребовать, если понадобится, отмщения за гранью земного существования, отмщения мертвецам, не говоря уж о почтенных матронах, накрепко забывших про девичьи шалости?

Зачем возиться с мертвецом или с матерью семейства, не понимающей, в чем ее обвиняют? Разве их ты хочешь наказать? — ответил Камень двумя своими вопросами на один катин.

Вот всегда так: вместо ответа от ваших божественных сущностей получаешь другой вопрос или даже два. Как будто среди богов одни евреи! — пожаловалась Катерина неизвестно кому. Неизвестно кто захихикал голосом Беленуса.

— Беленус? Ты здесь? — неуверенно спросила Катя. Вслух спросила, чувствуя себя ужасно глупо.

— Где же мне быть-то, как не здесь? — в полном соответствии с приписанными ему иудейскими корнями ответил бог Бельтейна. А потом и сам, собственной персоной вышел из ниоткуда.

С первой встречи Беленус изменился, тело необъятного толстяка превратилось в мускулистый торс атлета, почти бодибилдера. Бог-бодибилдер огляделся и махнул рукой, накрыв безрадостное каменное плато волглой пеленой тумана, точно огромным, не просохшим после дождя плащом.

И сразу перестало першить в горле, остыли разбитые ступни, отпустило натруженные спины, содранная кожа на ладонях затянулась сама собой. Мучительный пеший переход через валуны превратился в прелестную прогулку по Озерному краю: туман унесло, а вокруг раскинулась долина в зеленом травяном бархате, бликуя озерными аметистами и серебряным шитьем рек, холмы зябко закутались в вереск, словно в мех. Из ободранных побродяжек Катерина и Кэт мигом превратились в довольных жизнью туристок, дорогих гостей, к чьим услугам было все и вся — и озера, и холмы, и долины.

— Я везде, где намечается веселье, — снизошел, наконец, до пояснений Беленус. — Ну что, девочки? Вы тут, похоже, решили предаться старинной забаве?

— Какой забаве? — изумилась Катя.

— Ордалиям! — весело пояснил бог Бельтейна.

— Ордалии… Испытание огнем и водой… — сладострастно (иначе не скажешь) протянула Кэт.

Катерина с трудом припомнила: королева Гиневра, лживой клятвой доказывающая верность царственному супругу — и простоволосые крестьянки, стреноженные, точно лошади, перед утоплением в текучей воде.

— Да с чего ты взял? — возмутилась Катя, представив на месте связанных ведьм школьных подруг. Неверных подруг, предавших подруг, подруг-ехидн. — Не собираюсь никого жечь, а тем более топить! И никому не позволю! — пресекла Катерина возражения присутствующих. — На черта мне испытания? Я и так знаю, что они передо мной виноваты.

— А в чем виноваты, знаешь? — насмешливо поднял бровь Беленус.

В чем… Кракен снова простер свои щупальца, они поползли, струясь черными лакированными жгутами, по школьным коридорам, словно в полузабытом ужастике: вот-вот ворвутся в раздевалку, где эта дрянь Ирка целуется с новеньким. А ведь знала, что он другую в кино приглашал! Два раза!

При виде тебя они даже не прервали поцелуя. Зараза Ирка скосила в катину сторону блудливый карий глаз и только крепче прижалась к парню. К ТВОЕМУ парню, Катерина!

Ты бы их простила, предателей. Обоих. Ты была добрая, отходчивая девочка. Но все сошлось одно к одному: буквально через день вторая подруга зачитала твои любовные вирши всему классу — и Катя увидела, как ОНИ смеются! И как проклятый дневник улетает в толпу.

Ох уж этот дневник! Обычное девичье позорище: всеми цветами радуги раскрашенные цветочки-птички-бабочки, опросник, тесты еще глупее тех, что нынче гуляют по интернету. И стихи. Беспомощные, корявые, вслух зачитываемые Ирке, Светке и Алке, трем ненадежным хранительницам жалкой творческой тайны. Разозленная Ирка подначила Алку, та не удержалась, чтоб не приколоться. Катерина, разумеется, надулась, Светка встала не на катину сторону — и ей тоже досталось. В отместку она укоротила юбку, взятую на один день, на свиданку сходить. Гадины. Не забудешь, не простишь, правда, Катерина?

Насмешки и уговоры: брось, то была просто шутка! — ожесточили сердце некогда доброй и отходчивой девочки Кати. Обида и одиночество толкнули ее к Игорю. Катерина закрутила с ним роман. Или это он со ней закрутил. В общем, вас обоих жизнь скрутила так, что и не разберешь, кто первый начал и кто виноватее. Выходит, вы с самого начала не подходили друг другу? Дай судьба отсрочку, время на размышления, может, нашла бы Катерина мужа получше Игоря, и карьеру бы сделала, и Витьку родила бы попозже, а не на первом курсе института…

Не было бы у тебя никакого Витьки. И нигде бы его не было. Были бы другие дети, другие интересы, другая семья. Но без Виктора.

Катя перевела дыхание. Нет уж. В самом страшном сне такое не привидится — будущее без него, без любимого сына. Видно, предназначение водило паршивой троицей: одно отняли, другое подарили. Кто теперь оценит, что важнее — витькино рождение или удачный брак? Да и союз с Игорем мог оказаться удачным, кабы не Гаянэ. То есть Шаганэ.

Не помню и вспоминать не хочу, сказала себе Катерина. Хочу вычеркнуть эту бабу из своей жизни.

Вычеркнуть? Это можно! — усмехнулся Глаз бога-ягуара. Нехорошо так усмехнулся, понимающе.

И увидела Катя, что ее соперница уже стоит над рекою, на сером камне, стесанном с одного боку быстрой водой, двое мужчин в доспехах из бурой кожи держат ее за связанные локти, ожидая приказа. А над водой несется тоскливая песнь Плакальщицы-Льороны: «Чего еще ты хочешь, смерть? Хочешь большего?»

— Ай! Льомира! — торжествующе завопила Кэт и бросилась к реке, прыгая по склону, словно горная коза.

Это же не Льомира! — хотела крикнуть Катерина, но поняла: никакой разницы, кто там ждет на камне божьего суда. Обидчица. Разлучница. Воплощение внезапных бед и утрат.

Медленно-медленно, увязая в завихрениях воздух, точно в клею, падала Льомира-Гаянэ в набежавшую волну. Косы расплелись и летели за ней, будто темные крылья за подбитой птицей. Сейчас ненавистное лицо разобьет речную гладь, раскрытый в крике рот сделает вдох, вода, раздирая трахею, хлынет в легкие… Обидчица уже мертва, хотя смертельный полет еще длится.

Останови! — жестко приказала Катя. Сию минуту останови! Она виновата передо мной, она виновата перед Кэт, но ты виновней всех, слышишь, Камень? Спасай свою подельницу — или я, начав мстить, не остановлюсь. Следующий удар нанесу по тебе. У мести нет конца, разрушитель. Единожды отомстив, входишь во вкус крови. Как Шлюха с Нью-Провиденса, так и не ставшая леди.

Сама останавливай… — пробурчал Глаз Питао-Шоо. И Катерина остановила.

Колючее змеиное тело хлестнуло воду, точно гигантская плеть. И снова поднялось над обрывом, торжественно и важно. В зубах речного дракона, будто мышь в пасти кота, висела не успевшая даже намокнуть Льомира, Шаганэ или как ее там.

— Витька-а-а! — раскатилось над рекой.

— Мама? Фто фы фуф фефаефь? — прошепелявило это бестолковое воплощение мудрости.

— Тебя жду, — только и смогла промолвить Катя.

 

Глава 13

Приходя поодиночке, мы убиваем

Хотелось бы мне знать, отчего в самоубийственные приключения мы, женщины, ввязываемся не реже, а, пожалуй, чаще мужчин, подумала Катерина. Мужчину, конечно, издали видать, когда он в шрамах и татуировках на страх окружающим фигурирует. Да и у него обзор широкий, потенциального противника загодя замечаешь. А женская война — тайная, партизанская, без пощады женщинам и детям, поскольку они-то и есть главные солдаты той войны. И длится женская война дольше, чем жизнь. Мужчины зачинают конфликт, а растим его мы, воспитывая все новых и новых солдат, партизан и снайперов…

Витька осторожно, точно кот — добычу на хозяйскую подушку, выложил Льомиру на траву. Во всяком случае, Катя предпочла бы называть эту женщину Льомирой, нежели певуче-есенинским Шаганэ или зажигательно-хачатуряновским Гаянэ. Сейчас, глядя в никогда не виданное прежде, но все-таки знакомое лицо, Катерина всерьез задумалась: интересно, если бы пришлось выбирать между патриотичной Гаянэ, разоблачившей диверсанта, и тихой персиянкой Шаганэ, перебиравшей кудри очередного солнца русской поэзии — кого бы она предпочла в качестве жены своего мужа?

Это что, новая игра: выбери жену своему мужу — да получше? — фыркнул тот, кто всегда жил в катиной голове. Нет, не Камень, другой — на тысячи лет моложе и в тысячи раз беспощадней. Сейчас, рядом с Глазом бога-ягуара, он смотрелся мелким, суетливым и нестрашным, словно Табаки возле Шерхана. На фоне Камня все прочие мастера порчи и разрушения терялись. С трудом, но Катерина припомнила, сколько крови выпил из нее «Табаки», комментируя каждый ее шаг, каждую мысль, каждое чувство. Она давно потеряла надежду угодить вредному созданию, терзающему ее день и ночь. И так же, как привыкала к скандальным соседям, жуликоватым продавцам и обозленным на весь свет учителям, Катя привыкла к своему внутреннему ментору.

Ну а сейчас она решила дать кровососу имя. Назову тебя Глазик, усмехнулась Катерина. Глазик — потому что ты плоть от плоти разрушителя, к твоему созданию явно приложил руку бог неудач Питао-Сих, а может, и бог примет Питао-Пихи, ты обманываешь мои надежды, осмеиваешь мои мечты, обращаешь твердь под моими ногами в зыбучие пески — но я еще живу, еще надеюсь, а значит, ты не Глаз бога-ягуара, а всего лишь жалкое его подобие, Глазик…

Ты дура и рохля, комси-комса паршивая, ни рыба ни мясо! — радостно отозвался Глазик, явно робевший от присутствия могущественного соперника, однако решивший побороться за родимую территорию, за оккупированную катину психику. Катя усмехнулась: зудишь? Ну зуди-зуди. Есть дела и поважнее, чем слушать комариный звон в собственной душе. Всегда.

А сейчас — плеснуть воды в лицо спасенной, подождать, когда веки дрогнут и взгляд станет осмысленным. Расспросить странную незнакомку — кто такая, как здесь оказалась… И что такое это «здесь», в конце концов?

* * *

Допрос не задался с самого начала. Губы на свинцово-сером, точно пасмурное небо, лице разошлись, вобрали глоток воздуха — и несостоявшаяся утопленница издала дикий, звериный вой.

— Тихо-тихо-тихо! — засуетилась Катерина. — Всё-всё-всё! Не надо кричать!

— Donde él? Donde él? Él fue aquí! Él de mí la festividad del Señor! — запричитала незнакомка.

— Не было здесь никого, Льорона, — тихо, сочувственно произнесла Кэт. — И не будет. Никогда он к тебе не придет — чего зря надеяться?

Льорона? Та самая Плакальщица, убийца собственных детей, речной призрак, подручная Санта Муэрте — Святой Смерти, услаждавшая слух гостей на Бельтейне?

Только этого не хватало.

— Но почему? — спросила Катя. Скорее себя, чем Кэт, Беленуса или Витьку. — Почему она — Льорона, а не Гаянэ с пограничниками, не Льомира в виде мумии и даже не паршивка Ирка? Ты ведь обещал…

…убрать эту женщину, подхватил Камень. Ах, не эту женщину, другую! Эта перед тобой ни в чем не… А ну-ка, взгляни ей в лицо. Да повнимательнее, повнимательнее. Кого, ты думаешь, спас твой сынок, вам обоим на погибель? Жалостно поющий призрак, безобидный и музыкальный? Нет, Катерина. Это могучая, древняя тварь, растравляющая душевные раны. Кто поддался ее власти — никогда не станет прежним. И останется полумертвым. До самой смерти, несущей жертвам Льороны лишь облегчение. Сейчас Плакальщица убивает тебя, как убила когда-то себя и своих детей. Соперница, вытеснившая тебя из супружеской постели, не в силах сотворить такое. Но от Льороны… от Льороны не спасет ни скорый развод, ни другой мужчина, ни новая семья.

Я не знала, кого спасаю, ответила Глазу бога-ягуара Катерина. А если бы знала…

Воспоминания хлынули, как вода сквозь рассевшуюся дамбу.

Это был предпраздничный короткий день. В кои веки раз звезды выстроились так, что заставили государство расщедриться аж на четыре выходных подряд. Какая уж тут работа! Все только и делали, что делились планами на грандиозный, грандиозный отдых. Даже те, кто весь отпуск изображал на даче сизифов и данаид, плели враки о турах в Азию и Европу. Одна Катя не примкнула к общеконторскому марафону хвастовства — металась с бумагами на подпись, пытаясь успеть до двух часов, до великого исхода сотрудников на великий уикенд.

Очередная дверь, распахнутая пинком, открыла Кате невиданное зрелище: на столе перезрелой Иродиадой извивалась Ольгуся Слизкова, почтенная (до недавних времен) чиновница-кадровичка. Сейчас Ольгуся, полузакрыв глаза, самозабвенно выстукивала по казенной столешнице не то чечетку, не то фламенко и казенные же степлеры кастаньетами стрекотали в ее руках.

— Что с ней? — отчего-то шепотом поинтересовалась Катерина у сотрудницы, невозмутимо наливавшей воду из кулера.

— А развелась полгода как! — исчерпывающе пояснила та.

Катя кивнула. Других резонов для танца на офисном столе ей, разведенке, не требовалось. Катерина понимала: вот и настал у бывшей мадам Слизковой тот самый момент, когда хочется перекрыть немолчный вой Плакальщицы — ценой любых выходок и безумств. Чтобы не слышать проклятого вопроса: «Почему я умираю в холоде?», не гадать: может, этот холод с тобой навек и уже не отступит — до смертного часа. Не сознавать: отныне ты одна, совершенно одна. И вдобавок чокнутая. Чокнутая, стареющая на глазах брошенка.

Наверняка на праздниках Ольгуся заведет нелепый, неподходящий — да попросту позорный — роман без намека на будущее. Купит золотые лосины и придет в них на работу, мучительно стыдясь своей пухлой и дольчатой, словно тыква, задницы. Годами будет чудить, точно пьяная выпускница в фонтане, распугивать «ханжей и обывателей» словом и телом. И фламенко на столе, и советы мадам Помпадур, и эротическую кулинарию в ход пустит — лишь бы не оставаться один на один с Плакальщицей, не слушать ее пророческих завываний.

Со временем песнь Льороны поутихнет — поутихнет и Ольгуся. Вернется к прежней почтенно-чиновничьей манере поведения. Но к себе прежней не будет ей дороги, много лет не будет. В душе ее, будто в доме с привидениями, поселилась Плакальщица, чуть что заводящая песенку про смерть в тоске и холоде. Стоять дому опустелым и заброшенным, пока привидение не развеют ветра. Когда это произойдет? Может быть, никогда.

— Что же мне с ней делать? — вслух спросила себя Катерина.

— А с Льороной непременно надо что-то делать? — пожала плечами Кэт. — Не слушай ее — вот и вся недолга.

— Легко сказать — не слушай! — возразила Катя. — От ее песенок так легко не избавишься!

— Но ты же можешь. Теперь ты знаешь, что в силах заткнуть Плакальщице глотку. Можешь ее убить. В любой момент — можешь, — усмехнулась пиратка. — Она в твоей власти. И значит, больше тебе не страшна.

Выходит, что так, подумала Катерина. Злосчастное привидение оплакивает свои потери, оно просто плачет, плачет пять веков напролет, его стенания набрали адову силу и накрывают услышавшего тоскливым безумием. Чем оно виновато?

Да всем! — ворвался в повисшую паузу Глазик. Голос у него был женский, точнее, девчоночий, смутно знакомый и невыразимо вредный, и ввинчивался в мозги зубным буром: всем оно виновато! Плачет оно, видите ли! А люди с ума из-за него сходят! Скажешь, Слизкова не спятила, у нее просто настроение хорошее случилось — самое время на столе цыганочку сплясать? Да и сама ты с мальчишкой закрутила, сына забросила, порнушку с блокнотом смотрела, про точку джи в интернете читала — интерес к науке сексологии проснулся, да? Внезапно! Как способности к танцам — у Ольгуси! Ты подумай, сколько баб от той Льороны пострадало! И сколько еще страдает… Щелкни пальцами — им всем амнистия выйдет!

Злобный, назойливый писк раздражал нестерпимо, но то, что он говорил… было похоже на правду. Катины пальцы сами собой сложились в щепоть. Еще одно движение — и Льорона умрет. Так будет лучше для всех. И для самой Плакальщицы — в первую очередь.

— Не надо, — мягко произнесла Кэт, накрывая катину руку своей. — Не надо обижать слуг Теанны. Поверь мне, на место ретивых придут очень ретивые. Не пытайся облагодетельствовать мир, сестренка. Постарайся его сначала понять.

Беленус отвернулся, пряча улыбку. Теанна, она же Таточка, дух отчаянья — его подруга, вспомнила Катерина. Подруга — или другой полюс нашей странной вселенной? Неистовая радость Беленуса и невыносимая тоска Теанны — разрушители посильнее Камня порчи. Могут разрушители враждовать между собой и объединяться во временные союзы? Древние боги не глупее людей. Умеют и враждовать, и объединяться. А если Плакальщица — агент Теанны, Теанна — союзник Беленуса, Камень — враг Плакальщицы, то она, Катя, кто?

И тут Кэт подмигнула Катерине. Своим невидящим глазом, в восковой белизне которого клубилось что-то вроде спрута, сплетающего и расплетающего щупальца, тонкие, словно нити.

Катерина, разумеется, решила: это было ободряющее подмигивание. Не робей, мол, подруга, все будет хорошо! Да только забыла подруга: подмигивание бывает и предупреждающим. Если ты видишь, как к собеседнику подкрадывается смертельно опасная тварь, мысленно выбирая, не броситься ли ей сперва на тебя — мужества может хватить лишь на то, чтобы сомкнуть и разомкнуть веки. А Катя все морщила и морщила лоб, пытаясь понять смысл адресованного ей знака…

И ничего сперва не почувствовала, кроме того, что большая, холеная ладонь легла ей на лицо.

* * *

Если есть на свете ощущение чистого, дистиллированного счастья, то это было оно. Мироздание превратилось в бликующий янтарь, а пространство и время — в щекочущие пузырьки, пронизывавшие Катерину навылет. Ощущение было ужасно приятным, Катя вздрагивала в истоме, покорная и нежная, точно в объятьях любовника, и не просто любовника, а возлюбленного. Воз-люб-лен-ный — звенело непривычное, смущающее слово, воз-люб-лен-ный, пре-кра-сен ты, воз-люб-лен-ный мой…

В прошлой, покидающей Катерину жизни слово это не подходило ни одному из катиных мужчин. Слово не для реальности, а для мечты, для несбыточной сказки, написанной пылким неумелым стихом и, как водится, осмеянной. В той реальности не было ни возлюбленного, ни любви, а имелись только страсть и привычка, запретное или надоевшее занятие, к которому мужчины приступали с полу-вопросом, полу-предложением: «Ну что, давай?» В юности застенчивая Катерина ненавидела «нудаваек» брезгливой ненавистью, какой, наверное, жрец ненавидит святотатца. А с возрастом поняла всё: и страх святотатца перед божеством, и страх мужчины перед любовью. Страх перед силой, не поддающейся контролю (и даже простому измерению), рождает отвращающие ритуалы. Познавший страх не в силах встретить лицом к лицу силу, бога… любовь. Вот и делает вид, что не видит их. И ничего не видит.

Никто из них, безвозвратных, не был настолько храбр, чтобы взглянуть в лицо любви. И старательно зажмурив глаза — я не вижу тебя! не вижу! — катины мужчины вслепую отщипывали от счастья любви крохи комфорта: регулярный секс, домашнее питание, стирка-глажка. Кате оставалось лишь растерянно смотреть, как убегают ее кавалеры, груженые тем, что представлялось им завидной добычей. Или то была не Катя, а Кэт, дитя веселых кварталов Нью-Провиденса, повидавшая на своем коротком веку множество мужчин — всех сословий и всех оттенков кожи? Уж она-то знала толк в богах и страхе божием, не говоря об отвращающих ритуалах…

Зато новый янтарный мир, пенящийся, будто шампанское, любил Катерину-Кэт, он весь был ее возлюбленным и взор его, пылающий страстью, словно сверхновая, прожигал катины опущенные веки. А Катерина, распростертая в золотой радости, точно насекомое в каменеющей смоле, даже с закрытыми глазами видела бесконечность — от края до края, от сотворения до апокалипсиса. Рядом с таким величием собственная жизнь представлялась Кате весьма незначительной и восхитительно краткой — короче жизни поденки, эфемероптеры, что в переводе с греческого значит «быстротечное крыло». Крылья твоего блаженства быстротечны, отважная смертная женщина. Еще несколько глотков счастья, стократ превосходящего самые буйные мечты, сожгут тело и разум, не оставив даже пепла. Такова она, любовь богов.

Какова же тогда их ненависть?

Катина голова мотнулась, как от пощечины, когда вся радость и любовь покинули ее. Под сердцем словно ледяная расселина разверзлась. Катерине не хотелось открывать глаза — их было попросту незачем открывать. Зажмуриться еще плотнее, подтянуть колени к подбородку, притиснуть сложенные руки к груди, зажимая сквозную дыру на месте солнечного сплетения — вот чего ей сейчас хотелось.

Кате совершенно не было дела, что снаружи, за пределами несчастного катиного тела, кто-то оглушительно пыхтел. И только могучее чувство долга, тренированное десятилетиями семейной жизни, заставило отвлечься от мыслей о своей необъяснимой и необъятной тоске, открыть глаза и посмотреть, что, черт возьми, происходит. Как выяснилось, пыхтел Витька. Вцепившись зубами (каждый размером с кухонный нож) в кисть Беленуса, дракон отводил его руку от лица своей матери. Рука бога казалась крошечной и бессильной в пасти монстра. Вот только кровь из-под впившихся в кожу клыков не шла, и выражение на лице «жертвы» было… несоответствующим. Беленус снисходительно улыбался — так хозяин улыбается проказам щенка. А дракон, явно не понимающий, что происходит, не отпускал божественной длани.

Катерина смотрела на них обоих, не вытирая слез, бегущих по щекам.

— Ма-а-ам? — вопросительно выдохнул Витька сквозь зубы. В детстве он начинал с вопросительного вздоха любую фразу. И ждал, когда Катя откликнется неизменным: «А?» Мамино «А?» означало: да, я слушаю. Да, я твоя мать. Да, я с тобой. Всегда.

Только сейчас это была бы ложь. Нельзя быть с кем-то всегда. Нельзя быть с кем-то даже столько, сколько хочется. И мы тоже расстанемся, сынок. Мы уже расстаемся. Ты уходишь, я остаюсь — или наоборот, или каждый идет в свою сторону… Но мы не можем остаться там, где мы сейчас. Потому что не можем остаться прежними. Как не можем вернуть покидающую нас золотую радость.

Не сгореть от счастья удается, только если оно мимолетно. Чуть больше счастья — и тебя уже нет, есть лишь вечно голодный и вечно жаждущий призрак тебя, бегущий за призраком счастья. Богам не следует возлагать на человеческий лоб холеные длани. Это плохо сказывается на людях.

Наконец-то слезы перестали течь. И Витька отпустил Беленуса. Катерина прерывисто вздохнула, пытаясь справиться с тоской. Безнадежно. Все равно что вместить в себя и наполнить теплом огромный холодный космос.

— Таковы мы оба, — тихо произнесла Льорона. Не своим голосом, не тем, которым пела свою печальную песнь у реки, не тем, которым спрашивала: «Где он? Где он?» Катя узнала голос Теанны, которую знала как Таточку и которую сожгла заживо на майском костре из девяти священных древ. — По миру людей мы всегда ходим вместе. Приходя поодиночке, мы убиваем. Но нас всегда хотят разъединить, чтобы полнее ощутить вкус счастья.

— Или горя, — перебил свою спутницу Беленус.

— Или горя, — легко согласилась Теанна.

— Вы пытались убить меня? — безучастно поинтересовалась Катерина. После пережитого ей действительно было все равно. Возмущение и страх выгорели в пламени счастья и развеялись с пеплом тоски.

— Нет, конечно, — улыбнулся бог Бельтейна. Даже не улыбнулся, а лишь слегка наморщил нос и приподнял уголки губ. Но и этого оказалось довольно, чтобы катина душа начала оживать, словно выжженная земля на второй день после пожара. — Камню порчи должно вызнать все твои тайны, а мы ему помогаем. Поэтому ты здесь, с нами.

— Что это за место? — встрял в разговор Витька, грозно насупившись. Правда, рядом с Беленусом вся его драконья мощь и угроза выглядели… игрушечно.

— Ну-у-у, как бы тебе сказать, парень… Это наша территория в душе человеческой. Заповедник богов, если хочешь. Здесь мы живем, воюем, перерождаемся, врем на пирах и внушаем людям греховные помыслы.

— Каким людям? — захлопал глазами Витька. — Здесь же только мы с мамой! И эта… одноглазая тетя.

— Одноглазая тетя — тень твоей мамы. Как ты — тень самого себя. — Беленус многозначительно приподнял бровь. — Люди не вхожи в заповедник богов. Здесь бывают только их тени.

— Почему? — не отставал дракон-упрямец.

— Потому что каждая тень умеет желать без оглядки на другие тени, — сказала Льорона-Теанна, как припечатала. — Люди на это не способны. И потому они просят у богов того, чего им не требуется, а потом снова просят, чтобы исправить последствия первой просьбы — и так без конца. Мы предпочитаем общество теней — они честнее.

Кэт честнее меня? — мысленно удивилась Катя.

Конечно, честнее, усмехнулся Камень. Если она ненавидит, то без оглядки на справедливость. Если грабит кого, то не изображая благородную разбойницу. Если убивает, то не в наказание за грехи, а ради выживания — или удовольствия. Твоя тень — просто грязь, без претензии на то, чтобы ее называли грязью лечебной.

А любовь?! — беззвучно выкрикнула Катерина. Любить-то она умеет? Или боги не замечают любви, даже если она направлена на них самих? Скажешь, любовь Кэт к Маме Лу — та же грязь?

Спроси у них обеих, насмешливо посоветовал Камень. Позови Ма и спроси. Или ты уже позвала?

Солнечный свет, игравший сам с собой в догонялки на поверхности реки, внезапно потускнел, будто солнце, светящее богам, закрыла огромная тень. Тень не человека, а божества. Катя знала, что увидит, оглянувшись — именно поэтому ей совсем не хотелось оглядываться.

Это была не Апрель и не Мама Лу. И даже не Лисси, грозная полуденница. Это была сама древняя Ата, застилающая безумием разум человека, бога или зверя, превращающая их всех — в одно.

Безоблачный майский день надвое разрезала ночь. Черная-черная стояла она горой до самого неба, скрыв собою солнце. И звезды горели в небесах, словно в глухую полночь, и стихли голоса внезапно уснувших птиц и цикад. И кто-то, неразличимый с земли, сидел на вершине горы, держа в руках две нити — черную и белую. И два клубка — белый и черный — катились по склонам, без конца разматываясь и сматываясь снова. Но не разум руководил тем, кто на вершине, отнюдь не разум. Оттого и клубки были нечисты, а цвета их — едва различимы под налетом серой пыли.

Ата протянула тебе оба клубка — или ты сама взяла их в руки, Катя? Взвесила на ладонях, поражаясь их каменной тяжести, поднесла к глазам… Ты ведь надеялась, что они сильнее различаются по цвету, твои добрые и злые помыслы, не так ли? Или, может, правильнее будет сказать, добрые помыслы и истинные? Кто теперь разберет? Только человек. Ни боги, ни тени этого не умеют.

Катерина уронила клубки в подставленные ладони старой знакомой. Апрель. Без пугающего обличья Аты стояла богиня безумия перед Катей и безмятежно улыбалась, подставив лицо полуденному светилу. И снова вокруг пели птицы, цикады стрекотали в траве, а река рассыпала блики по серебристым камням.

Учись желать. Научишься желать — научишься повелевать мной, сказал Камень.

Я научусь, пообещала Катерина. И сама почувствовала в своих словах — угрозу.

 

Глава 14

В ладонях Аты

Неизвестно, что Катя ожидала увидеть. Столы, заваленные жареным мясом, пенные чаши вкруговую? Изысканный раут с канапе и икебанами? Разнузданную пати с дорожками кокаина на гладкой девичьей коже? А увидела конвейер. Бесперебойный конвейер, подающий в далекие пиршественные залы вино и пиво, закуски и дурь.

Катерину окружала преисподняя как она есть: котлы и очаги, ножи и топоры, крючья и вертела, терпкий запах мясного отвара и кислый — крови. И голос, отдающий приказы медно-звенящим тоном, каким не разговаривают с людьми. С собаками, с рабами — но не с людьми. Покорная толпа плавной кордебалетной волной двигалась между столов, сильные руки синхронно насаживали ободранные туши на вертела, брызгали золотистым маслом, рождая свирепое шипение и пляску огня. Грохот посуды и стук ножей сливались в бешеный музыкальный ритм, кровь, стекая из разрубленных трахей, метрономом отсчитывала такт, маслянистый туман пачкал кожу клейкой взвесью. Адская кухня.

К каждому раю, подумала Катя, прилагается собственный ад. Иначе как бы они там, наверху, пировали-веселились на небесных пажитях? Кто бы подавал им вино и мясо, стелил постели, полировал нимбы и приносил тапочки? Неспящая преисподняя, день и ночь предугадывающая желания небожителей, толпа, покорная грубо-звонкому голосу — вот залог райского блаженства. И если ты не родился тем, кто счастлив наверху, то остается одно — научиться быть счастливым здесь. Под звуки медного голоса, возле танцующего огня, в мареве, пропахшем кровью.

От этой мысли Катерину обуял неестественный, запредельный приступ злобы. Хотелось вцепиться в чью-нибудь глотку, сомкнуть зубы и не разжимать, пока под клыками не хрупнет. В той своей, прежней жизни Катя временами чувствовала, как из-под ее обычной кротости гематомой проступает злоба — ни с чем не сравнимая, ничем не объяснимая. Тогда Катерина брала себя в руки, словно взбесившееся животное (разъяренную морскую свинку, например) и запирала в непроницаемую клетку, составленную из музыки, фильмов и бутербродов. Здесь, в заповеднике богов, не было ни наушников, в которых бы отчаянно кричало о любви обожаемое с детства диско, ни экрана, на котором играл бровями обожаемый с детства киногерой, ни ломтей хлеба, на которых перекатывалась розовыми боками обожаемая с детства колбаса. Отсутствовали стены между умиротворением и гневом, между нежностью и убийством. Между Катериной и Кэт.

И впервые Катя почувствовала, что обе они — одно. Не подруги, не сестры, не сиамские близнецы — одно. Катино тело дрожало от того, как Кэт трясло от ненависти: ознобные волны прокатились по спине, ногти вонзились в ладони, оставляя белые, стремительно краснеющие полумесяцы, зубы впились в нежную кожу на губе, цепляя ее и раздирая.

Кухня. Место, где Катерина провела большую часть жизни и где Кэт желала оказаться чуть больше, чем на виселице. А может, чуть меньше.

Это ее злоба временами затапливала катин мозг, да так, что солнце за окном перегорало. Это Кэт мечтала о ребристой сабельной рукояти в катиной ладони — или хотя бы о ручке поварского ножа. Это она в деталях рисовала убийство болтливой соседки, зашедшей одолжить кусочек масла и заодно украсть кусочек времени.

Втягиваясь в водоворот незнакомых имен и неинтересных историй, Катерина замирала от воображаемых кадров — их, словно киномехник, прокручивала в ее мозгу Кэт: широкий, плавный разворот, протягивающий удар — и круглое женское горло, извергающее поток трескотни, раскрывается вторым ртом, красным, молчаливым и мокрым. Гримаска наигранного ужаса сменится ужасом настоящим, в аккуратном вырезе джемпера вздуется и лопнет кровавый пузырь, до смешного похожий на пузырь жвачки. И зажимая руками разрубленную шею, соседка повалится назад, на холодильник с тем самым маслом, за которым черт ее принес два часа назад.

Видя такое, Катерина прятала, а то и вовсе закрывала глаза, изгоняя из поля зрения прозрачный силуэт пиратки. Ведь это она, Кэт, скрестив руки на груди и привалившись плечом к косяку, иронически разглядывала обеих женщин — Катю и ее жертву-палача, навек умолкнувшую болтушку. А за плечом пиратки всегда стояла и улыбалась своей мягкой, отрешенной улыбкой богиня безумия Апрель. Не Апрель — Ата.

И вот некуда стало спрятаться, нечем стало отгородиться от соседства исчадий подсознания. Катерина потерялась в незнакомых ощущениях, в накатившем безумии. Откуда у нее, жены и матери, ненависть к кухням, к женской половине дома, к своей законной территории? Мужчины приходили сюда, гонимые голодом, готовые покорно мыть руки, есть суп и делать всё, что Катя прикажет. В крохотном пространстве между шкафчиком с посудой и аспарагусом на окне Катерина чувствовала себя императрицей Екатериной. Ну а Шлюха с Нью-Провиденса, в отличие от кухонной императрицы, презирала маленькую женскую жизнь, маленькую женскую власть — и в то же время не могла получить ничего другого. На адской кухне Кэт была, точно загнанный зверь, хлещущий хвостом, скалящий зубы, опасный и бессильный.

— А вот и ты, Китти, — удовлетворенно пробасил тот самый голос, под звук которого вращалось вокруг котлов и очагов безостановочное поварское танго. Фигуры, едва различимые в жарком мареве, растерянно замерли, обрывая тур танца на середине.

— Абойо-о-о! — застонала Кэт, съежившись и сморщившись так же, как ежилась и морщилась Катерина, когда стоматолог вонзал острый крючок в мягкую сердцевину зуба и надавливал, проверяя.

Это же Мама Лу! — захотелось крикнуть Кате. И верно, Абойо, повариха-мамбо казалась родной сестрой Ма. Сумеречный идол с глазами золотыми и прозрачными, словно камень порчи. Раскосые, широко расставленные, под высокими изломанными бровями, они поймали Катерину и Кэт зрачками, точно в перекрестье прожекторов и повели — ближе, еще ближе. К престолу, на основании которого корявыми буквами, издали кажущимися не то иероглифами, не то рунами (а может, действительно бывшими рунами и иероглифами), было написано «Исполнитель желаний».

— Ну что, шлюха? — ничуть не оскорбительно, а даже как-то деловито спросила Абойо. — Больше не будешь сопротивляться и обзывать меня сатаной?

— Не буду, — опустив глаза, ответила Кэт. Все в ее позе не говорило — кричало о покорности: бессильный изгиб спины, упавшая на грудь голова. Казалось, щелкни золотоглазый идол пальцами — и строптивая пиратка упадет на четвереньки, да так на четвереньках и поползет, чтобы прижаться лицом к шероховатым каменным ступеням. — Мне больше незачем сопротивляться. Теперь ее очередь! — Последним усилием вздернув подбородок, Кэт торжествующе кивнула на Катерину.

И тогда идол, наконец, взглянул Кате лицо.

— Вижу, ты накопила упрямства, девочка, — ласково проворковала Абойо, обращаясь, как ни странно, не к пиратке, а к Кате. — Боюсь, мне теперь с тобой и не справиться.

После этих непонятных слов Исполнитель желаний неожиданно захохотала, широко раскрыв рот, ослепительно розовый на лице темнее ночи. Катерина смотрела, как дрожит язык между белых-белых зубов, и представляла себе, как легко эти зубы перекусывают кожу и плоть, а язык, изогнувшись лодочкой, вбирает в себя струйки крови. И то, что где-то рядом, на периферии зрения и сознания, маячила не только выжатая досуха Кэт, но и Апрель с Беленусом, ничуть Катю не бодрило. Абойо действительно была сама сатана. Потому что кто или что такое сатана, если не исполнитель наших истинных желаний?

Я погибла, отчетливо подумала Катерина. Она все знает.

— А мне? Мне нужно научиться желать? — вдруг выдохнул из-за левого катиного плеча Витька — жарко так выдохнул, словно огнем.

— Тебе главное не разучиться, — с улыбкой в голосе ответила Апрель. — Тогда богини судьбы не будут преследовать тебя, как преследуют твою мать.

И богиня безумия подмигнула Кате так, будто та понимала, о чем речь. Но сейчас Катерине было не до загадок Апрель. Воплощение самых страшных, самых стыдных грез придвинулось так близко, что было трудно дышать и хотелось вернуться на берега реки, вдоль которой веками бродит неутешная Плакальщица, отлученная от рая и ада, от воздержания и пресыщения, зная лишь пустоту ожиданий.

— Это она, что ли, богиня судьбы? — продолжил непочтительный Витька, явно ни капли не боясь разгневать владычицу преисподней.

— И она тоже, — коротко ответила богиня безумия, явно не желая пересказывать своему смертному любовнику табель о божественных рангах. Виктор почуял неладное и умолк. Тем временем Абойо, не обращая внимания на этих двоих, все всматривалась и всматривалась в Катю, раздевая взглядом до самых потрохов.

В золотых глазах возникали и истаивали мечты, которым сама Катерина не придавала значения, полагая их стопроцентно несбыточными. Мелькали роскошные прилавки магазинов, заваленные не то разносолами, не то драгоценностями; загорелые, а может, от природы смуглые тела выгибались в опасной близости от катиных бедер, красивые, смутно знакомые лица ухмылялись, облизывались, подмигивали… Неужели я никогда не хотела ничего, кроме безделушек, мужиков и пожрать? — возмутилась Катя собственной приземленности.

А то как же! — торжествующе прозвенел в мозгу зуммер Глазика. Чего ты по-настоящему жаждала? Студенческого промискуитета — мешал брак, да мусорной жрачки — мешала забота о фигуре. Не ищи ни творческих амбиций, ни высоких помыслов: будь они твоей истинной страстью, ты бы их уже утолила!

И столько радости звучало в этих словах, что захотелось прострелить себе голову, лишь бы заткнуть проклятый внутренний голос.

— Зато, — впадая в привычно-ернический тон, пробормотала Катерина, — я никогда не страдала Эдиповым комплексом. Или как он там называется, когда мамуля неровно дышит к сыночку? Комплекс Федры? Иокасты?

Вот тогда в глазах Абойо взвилось пламя. И в языках его Катя увидела Витьку — таким, каким он выползал поутру на кухню, в мятых трусах, с взъерошенными волосами, с полосками от постельного белья на коже, открывал холодильник и подолгу в него пялился, заставляя Катерину раздражаться и шлепать сына полотенцем по крепкой заднице. Шлепать по этой заднице рукой Катя стеснялась. То есть не стеснялась, а…

Теперь лицо сына встало перед ней — с незнакомым, никогда прежде не виданным выражением похоти, с масляным блеском в зрачках. Не глаза — болото, затягивающее и ждущее. По витькиным губам, еще недавно мальчишечьим, а сейчас по-мужски твердым, скользнул мягкий, влажный язык и следом — самодовольная улыбка. Лицо все приближалось и приближалось, постепенно закрыв собою весь мир.

Катерина качнулась вперед, потом резко подалась назад — и вдруг упала на колени, скрутилась узлом, раздираемая спазмами сухой рвоты. Лоб ее бился о ступени, руки вцеплялись в камень, точно пытались обнять подножие трона сатаны. Исполнитель желаний бесстрастно наблюдала сверху, как у ног ее корчится очередная жертва.

— А ну прекрати! — холодно отчеканил кто-то на немыслимой высоте. — Прекрати сейчас же, Денница. Богом тебя прошу.

— Ты еще и не начинал просить, братец, — тихо и отчего-то тоскливо произнесла Абойо. — Сперва ты должен научиться просить. Как они. Люди.

* * *

Господи, помилуй… Я не буду больше, клянусь… не буду фантазировать, мечтать, жить… Ничего больше не буду, только помилуй мя, господи, спрячь от этих глаз, от смертной тени в душе моей, избавь от порчи, дьявольской порчи.

Он избавит меня от сети ловца, избавит от гибельной язвы. Перьями своими осенит меня, и под крылами Его я буду в безопасности; щит мой и ограждение — истина Его. Не убоюсь я ужасов ночных, и стрелы, летящей в меня днем, язвы, ходящей во мраке, разной заразы, опустошающей людей в полночь. Падут подле меня тысячи и десять тысяч одесную меня, но ко мне не приблизится. Лишь смотреть буду глазами своими и увижу возмездие грешникам. Ведь я сказал: «Господь — упование мое», Господа Всевышнего я избрал прибежищем своим. Не случится со мной зло и язва, не приблизится беда к жилищу моему, ибо ангелы мои заповедают обо мне — охраняют меня на всех путях моих. На руках несут меня, и не преткнусь я о камень ногою своею. На аспида и василиска не наступлю, попирать буду льва и дракона… — шептала Катя, вернее, кто-то шептал Кате прямо в голове, сама она слов не помнила, она их и не знала никогда, молитвы против порчи, против сети ловца, против язвы, ходящей во мраке. Кто-то, кого Катерина, обессиленная отвращением к себе, не узнавала, охранял ее, нес на руках, не давая ни шагу ступить по склизким от жира и крови полам адской кухни.

Расплескавшая метастазы тьма отступила, втянула гнилые нити в небольшое плотное тело опухоли, снова затаилась комком на дне омута, в глубине катиной несовершенной души. Катя открыла глаза, словно створки заржавелых ворот отворила — с мучительным усилием. Над нею качалась тень ангельских крыльев — огромная, непроницаемая, райский шалаш размером с дворец. Она отрезала Катерину от напирающей со всех сторон преисподней, накрыла куполом защиты, так же, как музыка в наушниках когда-то давно, в прошлой жизни, спасала Катю от въедливого внешнего мира, подменяя истошный визг реальности на снисходительный музыкальный рык: «You and I were only animals, live and die like burning candles yeah…»

Мы просто животные… И сгораем, как свечи… Не потому ли тебе так нравилась эта песня, что ты и есть животное, которому не дано ничего, кроме быстрой и грязной жизни-смерти-горения? Может быть, это ангел-хранитель пытался сказать тебе чуть больше, чем ты способна воспринять своим звериным умишком, где помещается лишь пара-тройка убогих «хочу» и ни одного «знаю»?

— Заткнись. Заткнись! Заткнись!!! — шептала Катерина все громче, вопила шепотом, без голоса, потому что голос весь иссяк, изошел из горла в попытке выблевать застрявшее внутри безумие, столь небрежно раскрытое Денницей.

— Он не заткнется, — печально сказала тьма в обрамлении аккреционного диска, заменявшая Уриилу лицо. Почему-то Катя была уверена, что перед нею Уриил, а не кто-то другой, безликий и безжалостный. — Внутренний голос не повинуется людским приказам. Иначе для вас, людей, все было бы очень просто.

Катерина представила себе, как заставляет Глазик умолкнуть. Навек. Без права заговорить даже ради спасения катиной жизни. Как отгораживается от своего мучителя стенами, сложенными из тишины, как тот страдает, чуя жертву и изнывая от бессилия. Это было блаженство.

— А чьим? Чьим приказам он повинуется? — сипло, на выдохе.

— Его. — Темный провал лица поднимается вверх, туда, где над крыльями ангела гудит бессонный, жаркий ад. — Денница внушает тебе, что ты всего лишь зверь, ломает твою человеческую суть, пока она… пока она есть. Не верь — и спасешься.

Как можно не верить собственному внутреннему голосу? Чем возразить на его жестокие слова? Я никто. Ни помыслов, ни амбиций, ни крепостных стен, защищающих мою гордость от всевидящего взгляда Абойо.

— Я тебя вытащу, — убеждает Уриил. — Подниму вверх, на самое небо. Там ты увидишь себя такой, какой никогда не видела.

Не бегай от судьбы, умрешь уставшим, шепчет Люцифер голосом Глазика. Учись желать, повелевай мною, вторит Камень. Я больше не хочу сопротивляться сатане, теперь твоя очередь, безвольно роняет голову на грудь Кэт.

— Ты веришь, что я не зверь?

Непостижимым образом ангельский лик становится печален. Непроглядная черная дыра в обрамлении сверкающего и искрящего нимба глядит на Катю с жалостью. Конечно, я зверь. И для тебя, и для Денницы-Люцифера, и для любого другого божьего сынка, солдата элитарных ангельских полчищ. Зверь, которого так легко соблазнить надеждой.

— Вытащишь меня… А Витька? А Кэт? Они останутся здесь?

Уриил поникает. Его кираса, групповой портрет тысяч и тысяч отчаявшихся грешников, нависает над Катериной напоминанием обо всех, кто верил, будто ангелы добры. Катин взгляд скользит по сведенным мукой телам, по лицам, застывшим в немом крике. Ни единого шанса зверятам. Ни единого выхода с подводной лодки. Ни веры, ни достоинства, ни правды. Мир износился в войне между небом и геенной.

— За что ты хочешь их наказать?

Пусть ответит, о, пусть ответит! Пусть скажет, в чем вина мальчишки, не успевшего налгать и нагрешить, и женщины, триста лет искупающей то, к чему ее принудили Камень, боги и судьба.

— Это не наказание! — вскидывается Уриил. — Это их место! Кэт так и не научилась выходить из-под власти Денницы, а твоему сыну еще только предстоит помериться силой с… со своими страстями. Сейчас он целиком в руках Апрель. Не беспокойся, в его возрасте все трахаются с собственным безумием. Пройдет время и он изменится. Как изменилась ты. И ему откроется дорога, по которой я проведу тебя прямо сейчас…

Голос отдаляется, меркнет, превращается в белый шум. Искушение, осеняет Катю, вот что это такое. Абойо искушала меня исполнением животных желаний, Уриил искушает исполнением человеческих. Дьявол утолит мой голод и жажду, ангел подарит мне смысл и веру. Ну и о чем тут думать хорошей девочке Кате, всегда поступавшей правильно? Катерина горько усмехнулась: всегда есть о чем подумать. Например, о цене.

Цена у небес и преисподней одна, старая цена, верная, неизменная в веках. Душа. Душа, поддавшаяся искушению, зараженная предательством, точно гнилью, не принадлежит хозяину. Она изменяет ему так же, как он сам изменил себе. И неважно, поддастся ли Катерина ангельскому или дьявольскому искушению — исход один: она предаст себя и будет обречена на муки. Так же, как Кэт, которой уже вынесен приговор и нет исхода. И слепой глаз ее, и обожженная плоть, которые Катя надеялась вылечить, взяв верх над Камнем — лишь малая толика нанесенных и зарубцевавшихся ран. Ран, вызвавших контрактуру души. Кэт уже не разогнуться, не взглянуть в небо, не поддаться ангельскому искушению. Она нашла себе хозяина на целую вечность. Хозяйку.

И как только Катя поймет это, она вправе отказаться от пиратки, словно от бросового, отработанного материала, обратившись к небу, к далекой и заносчивой себе — такой, какой никто не видит Катерину с земли. Ради этой новой себя, наверное, можно пожертвовать не только прошлым в лице Кэт, но и будущим в лице Витьки. Наверное, можно. Наверное.

Все испытывают меня на прочность, вздохнула Катя. Кажется, я прохожу какую-то полосу препятствий для душ. Сейчас Абойо с Уриилом выясняют, сколько в моей душе верности и самоотречения. Страшно быть взвешенной на их весах и оказаться легковесной. Но еще страшней застрять в неизвестности, в недоделанности, в нереализованности. Вечно танцевать адский менуэт между ободранных туш и выкипающих котлов, обходя посолонь и противосолонь мир, где не бывает солнца. И надеяться, стыдливо и жарко, что однажды тебя заберут отсюда, как милый дедушка Константин Макарыч — настрадавшегося сироту Ваньку. Но письма детей не доходят до адресата и некому прикрикнуть на распоясавшихся ангелов, играющих с сатаной в орлянку на наши жизни. Так и будешь ждать избавления, пока не кончатся все эпохи и царства на земле.

Катерина едва слышно застонала и свернулась в руках Уриила в клубок, будто умирающий ребенок. Пусть мнимо правдивый Цапфуэль — такая же извращенная сволочь, живая ловчая яма, как и всё вокруг, другой возможности отдохнуть, кроме как у него на груди, не предвидится. Придется обрести покой прямо тут, в капкане обнимающих рук, в силках утешающей лжи.

— Ну что, как она? — деловито поинтересовался знакомый до отвращения голос, не мужской и не женский, не то драматический тенор, не то тяжелое, словно текучий мед, контральто.

— Спит, — шелохнулась нагретая катиной щекой кираса. — Заездили мы ее. Строга ты, матушка Ата.

Еще бы. Ата, богиня безумия, строга с непокорными. Но те, кто поддался, находят приют в ее ладонях. Под куполом тишины, в шалаше из ангельских крыл. В ладонях Аты хорошо-о-о-о… Только Катя здесь не останется.

Ни. За. Что.

* * *

На мониторе развернулось строгое окошечко «Авторизоваться в осанна-в-вышних? да — нет» и Катерину пробрала дрожь. Хочет ли она авторизоваться? Знает ли, какой новый каверзный вопрос задаст таинственный сайт osanna-v-vyshnih.com? То, что вопросы еще будут, Катя не сомневалась. Никогда так не было, чтобы после первого тихого, нерешительного «да» робкую замарашку пустили в господские покои, дали просимое и не мучили подозрениями. Вот и сейчас новое окошко смутило Катерину богатым выбором авторизаций: родитель, супруг, влюбленный, творец, хулитель, дознаватель… Неужто обязательно раскалывать себя на части и взвешивать каждый осколок по отдельности? Что мешает человеку быть ЦЕЛЫМ?

Катя вздохнула и нажала «дознаватель». Неожиданно для себя. Неожиданно для системы. Та выдала ненавистные песочные часики, язвя напряженные катины нервы. Помучив секунд двадцать, снисходительно приоткрыла страницу, словно с черного хода впустила. И Катерина узрела себя глазами ангелов. До мельчайших подробностей узрела.

Здесь были все файлы катиной жизни: от возмущенного крика синюшной новорожденной на руках акушерки до неизящного похрапывания женщины бальзаковского возраста, в данный момент мирно спящей в объятьях Цапфуэля, ангела луны, хранителя и предателя. Беспощадное досье малейших движений души и тела. Судьба, раньше представлявшаяся Катерине таинственным и опасным небесным телом, теперь сияла на просвет — крохотная песчинка, рассмотреть которую хватит и микроскопа, какие небесные тела, о чем вы?

В юности Кате отчаянно хотелось встретить кого-то, готового наблюдать за ней, подмечать изменения катиных черт и настроений, даже самые мелкие: вот она подняла бровь, вот закусила губу, вот сдула локон, упавший на лоб — и как, боже, как прекрасны эти бровь, губы, локон, как много они говорят внимательному глазу! Путала, бедная девочка, внимание с восхищением. С ангельским вниманием справиться было не легче, чем с красным глазом камеры, прожигающим тебя сутки напролет. Катерина вдруг ощутила себя участницей реалити-шоу, которую разглядывают миллионы зрителей, недоумевая, осуждая, брезгуя. И тогда вместо радости, что нашлись свидетели и ее жизни, Катя почувствовала ужас, а затем — растущий в груди вопль: отвернитесь! ну отвернитесь же, что вам стоит! дайте вздохнуть свободно… Внимание ангелов давило многотонной плитой, тяжелей любого надгробья, точно целый холм воздвигся над живым еще телом.

Неужто Уриил говорил об ЭТОМ? ЭТО предлагал ей в качестве божественной взятки? Совсем они там, на небесах, офигели, пробурчала Катерина, старательно игнорируя дрожь, поселившуюся в солнечном сплетении — в том самом месте, где располагается манипура-чакра, что отвечает за игры разума и приходит в негодность под влиянием гнева. Именно его, гнева, Кате сейчас и не хватало. Хотелось ярости, красного тумана в глазах, жаркого удара крови в виски, чтобы не до страха стало, чтобы расхохотаться высшим силам прямо во тьму, обрамленную нимбами — и пойти своим человеческим путем, не беспокоясь о том, какое впечатление производишь на небо и ад. Гордыни хотелось, пусть бы и дьявольской. «Можешь, боже, забрать свою искру, я расстанусь с ней без вопроса…»

Так что, обратно в ад? — спросила себя Катерина. В лапы к Исполнителю желаний, воплотителю самых безумных фантазий? Набираться презрения к царству холодного порядка и жестокого разума, исследовать темное бессознательное, словно болото без единой вешки, искать жизненные ориентиры среди просевших кочек и коварных бочаг? Возвращаться в заповедник богов не хотелось ужасно. Оказаться бы снова в Филях, слабо вздохнула Катя. И тут же испугалась, что желание ее исполнится. А как же Витька? И Кэт? И моя верность себе, своей истинной авторизации, своему предназначению родительницы? Почему я не захотела взглянуть на себя с этой стороны? Наверное, испугалась ангельской критики, решила Катерина. Или просто… устала. Как устают примадонны от ролей, в которых покоряли публику десятилетиями. Не надо ни критики, ни оваций, я хочу лишь свободы от тебя, моя лучшая, моя любимая осточертевшая роль.

Закрыв osanna-v-vyshnih.com, она потерла лицо ладонями. И вдруг отчетливо поняла: никому-то ты, Катя, не в силах помочь. Именно потому, что дознаватель из тебя никакой. Ты не знаешь ни себя, ни сына, не говоря уж об этой чумичке Кэт, изнанке твоей и подкладке. Подкладке. Подстилке. Господи, смешно-то как! Катерина хихикнула, с изумлением узнавая в собственном голосе заемные блядские нотки.

* * *

Через пять недель без захода в порт корабль воняет до самого неба: кислый запах пота пропитал, похоже, даже паруса на мачте. Из трюма несет гнилой водой и хлебной плесенью, но этот запах кажется свежим ветром на фоне аромата полусотни мужских тел, извергающих все новые и новые миазмы. Но Кэт не привыкать. Она ведь почти счастлива: при мужчине, при деле, при добыче — чего еще желать той, кому никогда не бывать леди? Ну и все равно теперь. Хитрая, бесстыжая и изворотливая, точно хорек, Шлюха с Нью-Провиденса нигде не пропадет. Команда зовет ее пираткой. Честь, которой удостаивается далеко не каждая пиратская подстилка. Пиратками зовутся лишь те, кто убивает своей рукой, не боясь ни крови, ни бога. Команде незачем знать, как страшно Кэт, до чего черны ее мысли и до чего бредовы сны.

И наяву Китти видит паутину, которую выпускает в снах из своего узкобедрого, не желающего беременеть тела — так, словно она не женщина, а черная вдова, выпускает ночь за ночью, год за годом. Паутина ширится, заплетает божий мир узорчатой мглой. Через нее крепкие, скользкие от пота тела моряков видятся иссохшими, хрупкими, будто осенняя листва: дунет ветер — и унесет всех, оставив Кэт на корабле одну-одинешеньку. Вот и сейчас размеренно движется над нею мужской торс, соленые капли чертят меридианы по смуглой коже, а Шлюхе с Нью-Провиденса кажется: любовника опутала паутина, он качается в ней, точно в гамаке, безвольный и безжизненный. Голова Кэт тоже качается, тяжелая, на расслабленной, мягкой шее, елозит по комковатой подушке, мучительно и бесконечно. Темная похоть накатывает волнами — вверх-вниз, вверх-вниз, море бьет в борта, навязывает свой ритм капитану и его шлюхе, но не может разорвать паутину — слишком прочна. Китти пытается встряхнуться, припоминает давние бордельные забавы, распинает мужское тело по серым от грязи, волглым простыням, тянется губами к паху, прижимает грудью дергающиеся бедра, двигает головой в такт килевой качке — вверх-вниз, вверх-вниз, словно помпа, качающая воду из залитого трюма. Любовник ее стонет, скребет обломанными ногтями раму кровати, жалея узкие женские плечи, а мысли Кэт далеко, далеко, на острове, оставленном много лет назад, во временах, которые не выкинуть из памяти. Соль на языке, соль на коже, соль в воде и в воздухе, так много соли кругом — море, пот, сперма, слезы, горячие, выжигающие глаза, ничему не помогающие слезы.

Синие-синие Карибы для про́клятой шлюхи чернее грязи, жирной, плодородной грязи, в которую Китти надеется лечь по христианскому обряду, в приличном гробу, исповедовавшись перед смертью и получив отпущение грехов. ВСЕХ своих грехов. Надеется без надежды, потому что знает: жадное море забрало ее целиком, и в жизни, и в смерти она останется с ним, украсит его дно своим телом, по-мальчишески стройным и бесплодным. Море чует ее страх и ненависть, но прощает и утешает, как может: дарит удачу в набегах, пощаду в бою, попутный ветер в штиль. Только спасения подарить не может, не в его власти спасти Кэт.

Надо пожертвовать на церковь, лениво думает Шлюха с Нью-Провиденса, неловко устроившись под боком храпящего, точно его душат, мужчины. Пожертвовать Мадонне красивое ожерелье — не то, заветное, где между янтарями прячется алмаз, будто жемчужина в горсти бобов, будто змея в клубке лиан. Другое, но тоже дорогое и красивое. Матери божьей нравятся роскошные вещи — иначе зачем бы храмам соревноваться в пышности? Кэт придет к ней, к Мадонне Мизерикордии, заступнице, опустится на колени и все-все скажет как есть: и про мглистую паутину, и про горькую от соли судьбу свою, и про то, что абордажная сабля тяжела для тонкой женской руки, а от мушкета остаются темные пороховые пятна на коже, давно уже не нежной, огрубевшей и мозолистой. Мизерикордия, милосердная к падшим, яви мне доброту свою, верни на землю из влюбленного в меня моря, а не захочешь, так добей.

Потому что паутина привязывает меня все крепче к палубе корабля, протравленной смолой и кровью, потом и желчью, болью и страхом. И вместе с этим кораблем идти мне ко дну, в непроглядную бездну, где рыщут прожорливые тени, поводя плавниками — вверх-вниз, вверх-вниз. Ждут новую жертву, чтоб обглодать до белого, чистого остова и поселиться в нем, как в клетке, глядеть из-под ребер во тьму и думать свои бесконечные мысли.

И еще я ей скажу, обещает себе Кэт, что преодолела главное сатанинское искушение — гордыню. Отринула мечты о том, чтобы стать важной дамой, завести богатого покровителя, щеголять в гладких, словно вода, платьях, приятных на ощупь, греховно ласкающих тело, в тонких чулках с вышитыми подвязками, в туфельках с острыми носами и серебряными пряжками. Пусть их наденет та дурочка, которая не знает, каково оно — не чувствовать морской качки, но с трудом ходить по земле, ощущая, как отвергает тебя желанная твердь, выворачиваясь из-под ноги. Каково оно — видеть: вдали мокрой пастью усмехается море, поджидая возвращения судов на рейд. Поджидая ТЕБЯ, чтобы лишний раз шепнуть: ты моя. Ты обещана мне. Тебе никуда от меня не деться. Это я покупаю тебя, девка, принося золотые монеты и драгоценные камни, которыми ты надеешься заплатить матери божьей за милосердие — и напрасно надеешься. Это я сплю с тобой в мокрой от пота постели, я двигаюсь в тебе каждую ночь — вверх-вниз, вверх-вниз. Это я стекаю по твоим бедрам, а не мужское семя, я не даю тебе родить ребенка твоему капитану и осесть на черной, плодородной, жирной земле колоний. Я оставлю тебя — себе. И даже смерть не разлучит нас.

Кэт плачет, закусив угол простыни, сотрясаясь всем телом и не решаясь перекреститься. А корабли всё уходят под воду, устилая своими сокровищами дно океана, и без того прекрасное.